– Черт бы побрал этого дурака! – ворчал Фурье. – Правильно русские говорят – не садись на два стула одним задом.

Он имел в виду Нечаева.

Когда человек одновременно служит посредником и в деле о похищении богатой наследницы, и в интриге государственной важности, это не к добру – и Мишкин арест был неминуем. Французы только не могли понять, где он содержится. Сперва они посмеивались над Бротаром, который, прибыв в Санкт-Петербург в сопровождении господина Поля (имевшего, впрочем, еще с полдюжины имен), каждый вечер посещал место, где у него было назначено свидание с посредником, – церковь. Отстоять православную службу – это казалось агентам «королевского секрета» немалым подвигом, а уж повторят сей подвиг ежевечерне – и вовсе немыслимо. Они поражались кротости Бротара, даже сочувствовали ему, но о том, что Нечаев арестован, не сообщили – зачем? Перепугается, невесть что вообразит – лови его потом по всей Российской империи, включая Камчатку.

– Но если девицу вернули родителям, то какого черта держать в заточении нашего голубка? Если у него хватило ума назвать заказчика этого похищения, то его уж должны были бы выпроводить, – рассудил Фрелон. – Время идет, а что у нас в донесениях?

Фурье развел руками.

– У меня такое ощущение, будто суставы зарастают какой-то дрянью вроде ржавчины, – сказал Фурье. – Какого черта мы сидим в этой конуре, где не повернуться? Мне кажется, колишемард мой заржавел и прирос к ножнам. С моей комплекцией нужно хотя бы дважды в неделю фехтовать!

– Проклятая зима, – ответил на это Фрелон.

Летом они бы вышли ночью на пустырь, поставили в траву фонарь – и наигрались бы вволю. Но делать выпады по колено в снегу – увольте!

Летом им казалось, что они к российской зиме привыкли и перенесут ее без особых страданий. И холод их не слишком пугал – они научились тепло одеваться. Но сырость, но дымящие печи, но день длиной в четыре часа, и те – без единого солнечного луча… Отсутствие солнца в последние недели осени и первые недели зимы раздражало их безмерно. Потом, уже в феврале, делалось полегче.

Но до февраля было далековато. Еще только отпраздновали русское Рождество. И раздражение копилось, искало выхода.

– Ты, Асмодей? – крикнул Фурье, услышав возню в сенях. Через минуту хромой слуга явился, уже без тулупа, поклонился и поставил на табурет корзину. Там был обед из трактира. Любопытно, что, выходя из дому, Асмодей с собой никаких корзин не брал.

– Новость, господа мои, – сказал по-русски Асмодей. – Точней сказать, две новости, одна отменная, другая – похуже.

– Начни со скверной, – приказал Фрелон.

– Нечаев был взят по приказу самого Шешковского, не к ночи будь помянут…

Французы хором помянули дьявола со всеми его потрохами.

– Откуда ты знаешь?

– А есть добрые люди… – загадочно отвечал Асмодей, – и я с ними свел знакомство…

Фрелон вздохнул – предстояло путаное разбирательство с моралью: добрым людям из своего кармана за сведения заплачено, так что извольте возместить слуге ущерб.

На сей раз Асмодей разжился сведениями у квартального надзирателя, и дело было не столько в деньгах, сколько в нелюбви здоровенного русского мужика по прозванию Петухов к маленькому и зловредному немцу по прозванию Бергман.

Бергман, устраивая налет на тайную квартиру Нечаева, использовал низшие полицейские чины и из-за них едва не разругался с Петуховым. Но сказанное вовремя слово «Шешковский» квартального надзирателя усмирило. На следующий день после налета он расспросил товарищей и узнал, что одни сани, с девкой, покатили на Миллионную, а другие и третьи – прямиком к Петропавловке, и кто-то из людей Бергмана грозил пленнику и пленницам, что-де насидятся за свои проказы в казематках.

Петухов понятия не имел, что на этот товар есть купец. Асмодей в поисках Нечаева догадался расспросить соседей с Невского, ту неприметную прислугу в домах с малым достатком, которая, кажется, и неведомо зачем на свете живет. Его свели с Петуховым, а тот и выложил новость всего лишь за две чарки водки, не сообразив, что стоит она поболее.

Но господам французам Асмодей про это докладывать не стал.

– Кажется, мы с Шешковским идем по одному следу, – сказал Фрелон. – А хорошая новость где?

– Шешковский Нечаева отпустил!

– Как – отпустил? – Фурье подумал, что неверно понял русское слово.

– Отпустил, да еще велел доставить на квартиру в богатых санях! И его привез какой-то чин в шляпе с галуном, и был с ним любезен, будто он – гвардейский генерал!

Очевидно, в тот день дьявол оглох напрочь, иначе не устоял бы против столь частых поминаний и явился наконец к Фурье и Фрелону.

– Ты перепутал, Асмодей. Это как раз плохая новость, – сказал Фрелон.

– Что ж плохого? И женщин, которых вместе с ним взяли, тоже отпустили. Правда, там сани были попроще.

– Значит, теперь он будет жить в том же доме, над фехтовальным залом? – уточнил Фурье.

– Это я проверю. Проверить несложно!

– Хорошо, ступай.

Когда Асмодей вышел, французы заговорили не сразу.

Милосердие Шешковского могло иметь лишь одно объяснение – Нечаев рассказал все, что знал и чего не знал. То есть, выдал всех, замешанных в деле об изготовлении фальшивых ассигнаций.

– Сколько он просидел в крепости? – спросил Фрелон.

– Поболее двух недель, – ответил Фурье.

– Ждали, пока у него спина заживет.

– Да…

На самом деле Шешковский дожидался вестей из Москвы. Там по его приказу допрашивали вице-президента Мануфактур-коллегии Федора Сукина.

Сукин клялся и божился, что к затее братьев Пушкиных отношения не имеет – выслушал-де их бредни и посмеялся. А меж тем с перепугу рассказал решительно все об афере и назвал имя Бротара. Донесение было доставлено Шешковскому, Степан Иванович сверил его с донесениями Бергмана о сомнительных французах, обретавшихся в столице, и дал распоряжение отыскать аббата-расстригу.

Нечаев все это время сидел в казематке.

Шешковский решил его обработать грамотно. Мишку два дня подряд водили на допросы каких-то злоумышленников – со всеми положенными обстоятельствами: дыбой, плетьми, криками, стонами, кровью. Самого не трогали – аккуратно готовили к встрече с Шешковским.

Он понимал, что это означает, он только не понимал, каких сведений от него желают. И когда конвоир, доставлявший его, безмерно перепуганного, в сырое помещение без окон, шепотом посоветовал ему припомнить всех знакомых французов, Мишка впал в тяжкое недоумение. Были среди них танцмейстеры, цирюльники, домашние учителя, музыканты… человек с полсотни было, пожалуй, да и у кого из столичных жителей менее наберется?..

Наконец он сообразил: речь о Бурдоне и Фурье.

Первый допрос был формальным, прямо в крепости. Приехал скучный чиновник, вместо воспоминаний о французах стребовал все жизнеописание Глеба Воротынского. Тут Мишке скрывать было нечего – что знал, то и рассказал. Но вот на вопрос, для чего Воротынскому знакомство с начальством Коллегии иностранных дел, ответить не смог. Сам он знал там только Фомина, в чем честно признался. Его попросили не врать. Он поклялся, что не врет, и понял, что не поверили. Ему посоветовали рассказать прямо, кто нанял его и Воротынского. Он назвал Фомина – и опять ему приказали не валять дурака и прекратить враки.

Нечаев ничего не понимал. Его отпустили, пообещав, что утром он жестоко пожалеет о своем запирательстве. И в беспросветном мраке казематки он сидел сгорбившись и плакал. Очень уж ему было тошно. Потом он мучительно вспоминал, кому хвастался своими светскими знакомствами – в том числе и приятельством с графом Паниным. Потом думал о Воротынском – куда ж тот запропал и что натворил? Ночь получилась гадкая и бессонная.

Однако наутро за Нечаевым не пришли. Только принесли миску с классической тюремной баландой, чуть тепловатой.

Ему не пришло в голову делать хоть какие отметки на стенке, и он потерял счет дням. Ощущение было – будто его законопатили в каземат навеки, сунули сюда – и забыли о нем, и нет более в мире Михайлы Нечаева со всеми его грехами и крошечными добродетелями.

Он пытался развлечь себя пением – ибо чем другим займешься в потемках? И как раз затянул прежалостные сумароковские куплеты «Смертельного наполнен яда, в бедах младой мой век течёт…», когда в замке его казематки со скрежетом заворочался ключ.

– Выходите, сударь, – хмуро сказал незнакомый офицер. – Благоволите следовать за мной.

Это было и странно и страшно.

Мишка выпрямился, вздернул подбородок, накинул на плечи отсыревшую епанчу и легким шагом бойца и танцора пошел по узкому мрачному коридору Трубецкого бастиона.

Он приготовился к худшему – и вот это худшее ждало за поворотом стены. Но с каждым шагом он все выше устремлял взгляд. Идущий впереди тюремщик с фонарем горбился, едва волочил ноги, и Мишка едва не наступал ему на пятки.

Но его не в пыточное помещение привели, а во двор крепости, где ждали великолепные сани.

– Садитесь, сударь, – велел офицер, сам сел рядом и поморщился – Мишка был грязен и вонюч.

Когда сани покатили по Невскому, Мишка съежился – не к Шешковскому ли повезли? Но опасный поворот остался позади, а остановились сани возле фехтовального зала Бальтазара Фишера.

– Сказывали, в вашу квартиру можно попасть с черного хода, где он? – спросил офицер. Мишка показал, и через пять минут был уже в своем жилище – разоренном, выстуженном.

– Надеюсь, вам на первое время хватит, – сказал офицер, выкладывая на стол червонцы. – Тут полсотни. Приведите себя в божеский вид, навестите знакомых. Успокойте их – виновных наше ведомство жестоко карает, а невинному человеку возмещает ущерб от беспокойства.

Тут-то Мишка и разинул рот. Не было еще случая, чтобы Шешковский кого-то награждал за беспокойство.

– Вы хотели знать про женщин, – уверенно сказал офицер. – Их сегодня привезут. Есть ли у вас еще вопросы?

– Да. Что с Воротынским? – прямо спросил Мишка.

– Упокоен на кладбище при Александроневской лавре, – был ответ. – Неподалеку от того места, где было найдено его тело.

– Глеб?.. Глеб Фомич?.. – Мишка даже растерялся. Такого исхода он не ожидал.

– Да.

– Но кто?

– Я полагаю, убийца вам известен. Честь имею, сударь, – с тем офицер покинул квартиру.

Мишка сбросил епанчу – в ней было едва ли не холоднее, чем без нее. На кухне он нашел у печи вязанку дров, затопил, сел поближе к огню и пригорюнился. Воротынский был давний приятель. Хоть и ссорились, а все же приятель… и кто убийца, черт побери?!.

Видимо, некоторым две недели в каземате Петропавловской крепости идут лишь на пользу. Мишка немало там передумал, и сейчас, пытаясь согреться у печки, сводил мысли воедино. Его арестовали из-за каких-то французов – и он уже был уверен, что это подозрительные Бурдон и Фурье. Воротынский в последнее время ни в какие авантюры не встревал, ждал обещанных Фоминым денег, отчего и злился. Фомин убить его не мог – кишка тонка… и Воротынскому сильно не понравились оба француза…

Мишка обошел кухню, нашел ведро с водой, перелил в котелок, поставил греться. Он не мог больше жить грязным!

Трудно было догадаться, как встретились и чего не поделили французы и Воротынский. Оставалось ждать их появления – если они отправили на тот свет Воротынского из-за того, что он узнал что-то для них опасное, значит, следующий должен стать Нечаев…

Тут забрезжило понимание: отчего его вдруг выпустили из крепости и вернули в прежнее жилище. Ведь именно тут его станут искать Бурдон и Фурье…

Но чем он им сперва понравился и чем впоследствии не угодил? Эту загадку он разгадать никак не мог.

Раздевшись догола, Мишка кое-как помылся, надел чистое исподнее и вздохнул с немалым облегчением. Ему доводилось и по две недели не бывать в бане, не менять рубашку, но это не была отсидка в казематке!

Когда он натянул чулки, замысел уже приобрел словесный вид: не просто ждать явления французов или их посланца, а ждать во всеоружии и даже нарочно являться всюду, где это может случиться.

Ему доводилось идти навстречу опасности и действовать решительно, только нелепое житье-бытье в ожидании фоминских денег его избаловало, азарт уснул. А вот каземат и известие о смерти Воротынского стали той необходимой встряской, которая пробудила к жизни иного Мишку Нечаева… впрочем, только ли это?..

Лихое ассо с мадемуазель Фортуной тоже что-то значило…

Ждать, пока тебя найдут и что-то с тобой проделают – этим Нечаев всю осень занимался. И такое времяпрепровождение ему осточертело. Он встряхнулся, он уже хотел сам идти навстречу опасности.

Не загибая буклей, а лишь собрав влажные волосы в косицу, Мишка оделся и поспешил вниз, в зал – авось там будут новости. И новости были!

Арист, почти не удивившись Мишкиному явлению, рассказал диковинное: дура оказалась отнюдь не дурой, а очень даже сообразительной курляндской баронессой, и она не побоялась отправиться к самому Шешковскому, чтобы просить за Нечаева. Что она говорила – неизвестно, а после беседы ее отвезли обратно к госпоже Егуновой, которая, оказывается, была единственной родительницей дуры, и та приняла девицу как родную дочь, клянясь, что безмерно к ней привязалась и жить без нее не в силах.

– Ох, ни хрена себе! – воскликнул Мишка. Надежда получить деньги от Фомина с треском рухнула в тартарары.

– Весьма тонко подмечено, – согласился Арист.

– Но ежели мы каким-то бесовским образом притащили в столицу баронессу, то где же дура?!

Арист развел руками.

Мишка понял, что прямо сейчас в этой интриге все равно не разберется, и вообще нужно оставить ее в прошлом, и перешел к делу.

– А не хочешь ли ты, сударь, объявить еще одно ассо – мое с госпожой Фортуной? – спросил он. – Только на сей раз я буду биться без маски, и пусть в листках напечатают мое имя.

Арист, которого вообще было трудно смутить, посмотрел на Мишку очень озадаченно.

Он увидел не прежнего Нечаева с неизменной приветливой улыбкой, а человека, принявшего какое-то подозрительное решение. Улыбка обернулась оскалом, и Арист, впервые за все время знакомства, понял, что Мишка может быть опасен. Не только искусством фехтовальщика, но и чем-то иным, упрятанным в душе; возможно, сочетанием ласкового нрава, непременной принадлежности дамского угодника, и отсутствием жалости.

– Пожалуй, можно. Сейчас в столицу приехали из Ревеля англичане, уже навестили меня. Они бы охотно поглядели на такое ассо – ведь у них есть девицы-гладиаторы, и им любопытно знать, на что способна русская фехтовальщица.

– Поскольку мы с мадемуазель Фортуной уже знакомы, то тянуть с этим ассо не стоит, – сказал Нечаев. – Пусть она выберет удобный для себя день. А что, господа придворные еще не разгадали, кто под маской?

– Весь женский штат государыни перебрали. Подозревают, а доказательств нет. – Арист усмехнулся. – И не будет. Хорошо, сударь, я составлю еще пару ассо, а ты не теряй время зря, занимайся. Я к тебе капитана пришлю.

– Это верно, – согласился Нечаев.

И два последующих дня только фехтованием и занимался, препоручив хозяйство вернувшимся Маше и Федосье. Женщины были настолько перепуганы, что Нечаев насилу уговорил их остаться в столице еще на несколько дней, а не убегать в Царское Село пешком, с узлами за плечами.

Меж тем Фрелон и Фурье встретились с Бротаром. Это было несложно – уж они-то, в отличие от Бергмана, знали, где он поселился вместе со знатной особой, которая на сей раз взяла имя не господина Поля, а господина Жоржа Декриера. Пришлось принять меры предосторожности, обставить свидание как случайную встречу в Гостином дворе, в задней комнате меховой лавки, и не слишком увлекаться философией и риторикой.

– Странно было бы, если бы этот Нечаев не выдал всех участников дела, – сказал господин Поль. – Жаль, такая блестящая затея провалилась… а как бы порадовался христианнейший король!.. Самое скверное – что ему уже доложено об ассигнациях. Придется огорчить его величество…

– Ничего не потеряно, – возразил Бротар. – Ведь у нас остались формы, есть и бумага, а научиться подделывать росчерк несложно – были бы стекло и свеча. Значит, нужно обрезать все ниточки, что ведут к нам.

– И первейшая из них – Нечаев.

– Да.

– И, выждав время, найти другую особу, через чьи руки проходят мешки ассигнаций… – задумчиво сказал Фурье. – Но Нечаева сейчас лучше не трогать. Я могу биться об заклад – Шешковский ждет, кто нанесет визит этому бездельнику. Возле его дома наверняка бродят подозрительные люди…

– Да, – согласился Фрелон, – но Нечаев глуп. Он воображает себя столичным вертопрахом. Он наверняка захочет бывать в обществе. А там, где толпа вертопрахов, очень удобно до него дотянуться. Даже если к нему приставлены переодетые полицейские.

– Удобно, – сказал Фурье и похлопал себя по боку – по тому самому месту, где к поясу был подвешен стилет в ножнах. – Нас трое, да Асмодей, который показал себя отличным слугой.

Бротар вздохнул с облегчением – его не посчитали.

Его интрига усложнилась – но, статочно, это было к лучшему. Если французы вздумают устроить покушение на Нечаева, то, может статься, столичная полиция их схватит. И тогда затея с фальшивыми ассигнациями будет очищена от всего лишнего и сомнительного. Да и не придется беспокоиться, что французы вскроют клавикорды, в которых хранятся пустые коробочки и обычные дощечки.

Приедет Пушкин-младший с формами, штемпелями и запасом бумаги, и очень, очень скоро бывший аббат помчится в благословенную Швейцарию!

Выходя из Гостиного двора, Бротар и господин Поль встретили мужчину крепкого сложения, за которым мальчик лет тринадцати тащил мешок с покупками. Они столкнулись в неподходящем месте, на скользком пятачке, едва не опрокинули друг друга, выругались и разошлись. Мужчина этот был господин Арист – побывав в казармах Преображенского полка и уговорившись с подпоручиком Громовым насчет ассо, он по просьбе Наташи пошел за тонким полотном и швейным прикладом. Покинув госпожу Егунову и наотрез отказавшись появляться в ее доме, раз уж там воцарилась курляндка, Наташа осталась без нижних юбок и сорочек. На всю столицу вряд ли можно было бы найти десяток девиц и женщин, не умеющих шить, и Наташа тоже знала это ремесло.

Вернувшись в свое жалкое жилище, французы снарядили Асмодея в разведку. Пять дней он являлся со сведениями бесполезными: Нечаев занимается в зале с фехтмейстерами и почти не выходит из дома. На шестой день Асмодей принес листок: посередке гравюра, изображающая шпажный бой между дамой и кавалером, внизу – список из трех ассо, причем Нечаев уже выступает под своим именем, без всякой маски, а мадемуазель Фортуна – по-прежнему в маске.

– Отлично, Асмодей! – сказал Фрелон. – Большинство публики явится к последнему ассо. И затем в зале начнется суматоха, она-то нам и нужна.

– Это слишком дерзко, – заметил Фурье. – Как будем уходить?

– Очень просто – мы его выманим в соседнее помещение, а оттуда выпрыгнем в окошко.

– Напрасный риск.

– Он слишком долго ходит по земле, друг мой, пора бы ему прилечь…

Фурье вздохнул – Фрелон давно не откалывал своих знаменитых штук с прыжками. А ведь публично исполнить такое – значит расписаться мелом на стене: «Здесь был агент “королевского секрета” господин Фрелон».

Нечаев при этом военном совете не присутствовал, но о том, что этакое совещание состоится или уже состоялось – догадывался. До вечера, на который было назначено ассо, он нигде не показывался, только спускался в зал для занятий и дважды бился на флоретах с мадемуазель Фортуной, чьей тайны ему никто не раскрыл. Сама она приходила в мужском костюме, с красным тюрбаном на голове, чтобы скрыть черную косу, а для ассо у нее был припасен дорогой чепец с подшитыми светлыми волосами, которых и требовалось-то немного – закрыть треугольничек надо лбом.

Наташу несколько смущало, что Мишка перестал за ней увиваться. Его прежние нежности тоже, разумеется, смущали, но они были понятны – кавалер развлекался. Теперь же она чувствовала, что в Нечаеве что-то переменилось – он и в бою стал иным, схватка с ним перестала походить на танец.

– С ним что-то происходит, – сказала Наташа Анетте, с которой жила в одной комнате, а комната эта была в жилище капитана Спавенто. Это была временная мера – капитан хотел снять до весны более достойную квартиру, чтобы перевезти туда Марфу и маленького Валериана, а пока что Анетта чуть ли не каждый день ездила на Васильевский остров.

– Мне от души его жаль, – ответила Анетта. – Он как укладка с сокровищами, в которую какой-то злой шутник добавил придорожных камней и грязи. Он добр беспредельно – но и доброта в грязи замарана… я молюсь за него и за Като одинаково… Знаешь ли, что я поняла? Его никто и никогда не любил. Вот он и не знает, что это такое.

– Отчего ты заговорила о любви? – забеспокоилась Наташа.

– Оттого, что читаю сейчас Послание к коринфянам, а там как раз про любовь сказано: если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.

– Оба мы с ним – медь звенящая… – пробормотала Наташа.

Она невольно сравнивала Нечаева с Громовым. Громов нравился ей безмерно, она даже его астрономические рассказы готова была слушать часами. Но она (не сговариваясь с княгиней Темрюковой-Черкасской!) видела в нем дивную, благородную душу, наслаждалась его обществом, и искренне желала ему счастья, не испытывая при этом не малейшего сердечного трепета.

В комнату заглянул Никишка, спросил: угодно ли принять господина Громова?

– Угодно, угодно! – закричала Анетта и кинулась прихорашивать Наташу, поправлять на ней рукавчики и ленты, приглаживать волосы.

Громов вошел, поклонился, сел и завел разговор об ассо. Ему пришла в голову занятная мысль тройного соперничества – в первом ассо он и Нечаев могут сразиться за право стать противником мадемуазель Фортуны во втором ассо. Прежде, чем предлагать Аристу, он хотел узнать у Наташи, согласна ли она.

– Да, я согласна, – несколько смутившись, ответила девушка. Она поняла, что означает замысел: Громов видел в Нечаеве своего соперника, риваля, и хотел биться с ним за благосклонность дамы. Именно это он имел в виду, хотя способ объясниться в нежных чувствах выбрал странный. Видимо, Громов сообразил, что с Наташей нужно говорить на ее языке.

Они спустились в зал, и гвардеец объяснил свой план Аристу.

– Отлично! – обрадовался Арист. – Листки сделаем новые!

И тут же стал перекраивать уже сложившиеся пары на иной лад. Потом Громов и Наташа провели пробную схватку на флоретах и получили от Ариста нагоняй за медлительность. Нагоняй их насмешил – и Арист долго взывал к их благоразумию. Сверху, с хоров, на все это глядел ничего не понимавший Нечаев.

Та, кого он считал блондинкой, оказалась брюнеткой, но это еще полбеды. Брюнетка проявляла явную благосклонность к преображенцу.

Он сбежал вниз и узнал новость.

Это была странная беседа – мадемуазель Фортуна даже не желала встречаться с Нечаевым глазами и явно ощущала неловкость. Если бы Мишка знал причину, то возгордился бы неимоверно, – Наташа невольно вспоминала, как отчаянно пыталась спасти его из лап Шешковского, и сейчас ей было стыдно за свои крики и бурные страсти. Ведь Громов мог, чего доброго, подумать, будто она спасала любовника.

Арист наблюдал за ученицей и посмеивался.

Мишка надулся и дал себе слово одолеть Громова. Тот – не в силу светской выучки, а в силу природной деликатности, – вел себя безупречно и Наташу словесными нежностями не допекал. Нечаев подумал – и решил, что сейчас не время заниматься амурными выкрутасами и загогулинами. Следить за окрестностями надо, высматривать признаки появления загадочных французов, а не дурью маяться.

В таком бдительном настроении он пребывал до самого вечера, на который назначили ассо. Французы так и не появились. Более того – разглядывая толпу зрителей с хоров, Мишка их не заметил. А меж тем и Фрелон, и Фурье в зале были, да еще привели с собой Жака Демонжо, который в столице был добропорядочным немцем-булочником Фридрихом Крюгером.

Человек, который вырос среди бродячих акробатов и даже участвовал в театральных спектаклях, пусть в провинции, знает, как можно гримом изменить физиономию. Фрелон при помощи темной пудры и жженой пробки сделал себя прежалостным старцем, ссутулился – и стал неузнаваем. Фурье, напротив, превратился в толстяка-весельчака. Если бы они в такой раскраске явились среди бела дня – прохожие, возможно, отвели бы их в часть. Но на темных столичных улицах и в зале, освещенном не Бог весть как роскошно, грим был незаметен.

Мишка сильно беспокоился – если французы еще не появились и ничего не предприняли, то что значит его освобождение из Петропавловской крепости? Может статься, люди Шешковского уже изловили авантюристов? А про Нечаева забыли? Ему что-то не верилось в душевное благородство обер-секретаря Правительствующего Сената.

В таком тревожном состоянии души вышел он биться с Громовым – и проиграл две схватки, выиграл лишь одну. Преображенец был отличным противником.

Затем Громов бился с замаскированной дамой и позволил ей себя одолеть, к великой радости публики. После чего все смешалось – и участники самого первого ассо, совсем еще юные фехтовальщики, и Громов, и Нечаев вышли к зрителям. Составились учебные схватки, для которых капитан Спавенто принес флореты – более опасное оружие они с Аристом заблаговременно унесли и заперли в шкафу.

Мишка сцепился спорить с молодыми офицерами-преображенцами и доспорился до того, что пообещал одолеть противника, проводя атаки лишь с внутренней стороны – и ни одной с внешней. Против него вышел князь Темрюков-Черкасский, и схватка на флоретах вышла изумительная – Нечаев, видя, что князь ему не соперник, впридачу блеснул каскадом коротких атак на низких линиях и, надо думать, понаставил противнику синяков на ляжках.

Когда его дружным ревом и мощным хлопаньем по плечам поздравляли с победой, Мишка заметил возле себя господина, одетого скромно и не в тех годах, чтобы вопить и восторгаться. Этот господин присутствовал рядом – и выглядел как-то подозрительно. Нечаев отошел от него подальше и при первой возможности скрылся из зала.

Тревога и любопытство погнали его на хоры. Он высматривал сверху странного господина.

Там кипела светская жизнь – лакей разносил напитки, составлялись компании, Арист и капитан Спавенто в неизменной белой маске прохаживались, судили короткие схватки, вмешивались в споры, которые могли плохо кончиться. Скромно одетый господин не появлялся. Вдруг дверь у Мишки за спиной скрипнула, он резко повернулся, готовый не выдергивать шпагу из ножен – что за бой на узких хорах? – а хватать врага в охапку и кидать через балюстраду вниз.

Но это была мадемуазель Фортуна, с маской в руке.

Она не ожидала увидеть тут Нечаева и встала в дверях, словно не решаясь войти.

– Сударыня, – сказал Мишка, протягивая руку. – Стулья тут не очень чисты…

Он еще не надел кафтана и, нагнувшись, обмахнул сиденье рукавом рубашки.

– Благодарю, – сказала она, опереться на руку отказалась, надела маску и уселась у балюстрады. Мишка понял – высматривает Громова.

– Судьба сегодня надо мной посмеялась, – заметил он.

– И надо мной, – ответила она. – Я хотела биться с вами и надеялась… мне ведь не нужно незаслуженных побед!.. А он уступил, и это многие поняли!

– Не угодно ли скрестить клинки, когда все эти господа уйдут из зала?

– Угодно!

Они улыбнулись друг другу, как дети, затеявшие проказу.

– А господ Громова и Черкасского попросим быть судьями, – добавила Наташа. – Пусть они увидят наконец, на что я способна.

– Я найду их, пока они не ушли, – сказал Мишка, – и тут же вернусь к вам, сударыня.

Наташа кивнула.

Нечаев побежал вниз, радуясь тому, что поединок между ним и Громовым получил неожиданное продолжение. Незнакомого господина он не увидел, зато сразу нашел князя, уже в шубе, и передал ему просьбу мадемуазель Фортуны.

– Вы могли нас не застать. Мы собирались уходить, и господин Громов, сдается, на улице с господами офицерами. Но ради такого поединка мы с ним откажется от трактира! – пообещал князь и помчался к товарищам.

Зрители расходились, лакей уже гасил свечи, наконец, осталась лишь одна. Нечаев и Наташа смотрели сверху на опустевший зал.

– Пора? – спросил Мишка.

– Пора! – весело ответила Наташа. – Если б вы знали, господин кавалер, как я сегодня недовольна собой! Я-то думала показать все, на что способна! Ей-богу, жаль, что нашей схватки никто не увидит!

Они спустились вниз и вошли в зал.

– Вот флореты, – сказал Мишка, указав на угол, где стояла, прислоненная к стене, чуть ли не охапка учебных рапир с шариками на концах. И пошел выбрать две одинаковые.

В сажени от угла была дверь в комнату, прилегающую к залу. Там сейчас стоял длинный стол с фехтовальными доспехами, хранилось иное имущество. Мишка, повернувшись к этой двери спиной, держал в каждой руке по флорету, не за эфес, а за клинок, когда Наташа закричала: «Сзади!»

Он резко обернулся и хлестнул эфесом по темному лицу. Потом отскочил, швырнул на пол флореты и выхватил шпагу.

Вот оно, нападение, подумал Мишка, нас выследили! И ничего хорошего – три противника, два сразу кинулись в атаку, один выжидает…

Мишка понимал, что судьба не на его стороне: он бился малой шпагой, а у французов были большие колишемарды, в добрую ладонь шириной у эфеса. Вообще-то Мишка знал, как обороняться малой шпагой от большой и широкой: ему нужно было так провести поединок, чтобы, применив нижнюю защиту, уйти от удара, вытолкнуть колишемард вверх и, не дожидаясь, пока противник выйдет из меры, нанести укол в его правую руку. Но и самый бешеный из противников, сдается, этот трюк знал…

Наташа подбежала, схватила первый попавшийся флорет, вмешалась в схватку и забрала себе одного противника.

– Уходите к чертям собачьим! – крикнул ей Мишка. Таланты мадемуазель Фортуны он знал, но тут шел бой не на жизнь, а на смерть.

– Ни черта! – ответила она.

Ее противником был Фурье – фехтовальщик опытный и хладнокровный, а главное – куда лучше вооруженный. Кроме колишемарда в правой, у него в левой был длинный стилет. У Мишки же опять оказалось два противника – к Фрелону, которого он наконец-то признал, присоединился третий боец, тоже с колишемардом.

Фрелон явно поставил себе целью заколоть Нечаева. Ему не удалось это в зале – он заметил полицейского служащего, по меньшей мере одного, который присматривал за Мишкой, рисковать не стал, но очень разозлился. Ему в голову пришла уж вовсе отчаянная мысль – забраться ночью в нечаевское жилище, и французы спрятались, чтобы потом выйти и подняться наверх. Нападение на стоявшего спиной к двери Нечаева было гениальной импровизацией Фрелона – вот только стилет не попал в цель.

Положение было скверное – Мишка даже закричал, призывая на помощь. Но молодые преображенцы подняли под окнами зала такой галдеж, что и пожарного набата не услыхали бы.

Наташа билась уверенно, парируя все удары Фурье и ускользая от его ударов. Казалось, ее вовсе не смущало, что в руке у нее – простой флорет, да еще с шариком на конце, а у противника – довольно длинный колишемард и кинжал.

И вдруг она, отбив прямой удар Фурье терцией, сделала выпад – на первый взгляд, безнадежный выпад, ибо что может пробковый шарик, кроме как оставить на груди противника синее пятно?

Оказалось, может немало.

Он влетел прямо в рот Фурье, вышибая зубы, и проник так глубоко, что француз невольно откинул голову назад и захрипел. Ему было уже не до боя.

Наташа, не побоявшись двух клинков, кинулась вперед – и с силой ударила Фурье каблуком по лодыжке. Удар пришелся сзади и сбил врага с ног. Француз упал, и она сразу наступила на его колишемард. В следующую секунду она хлестнула противника флоретом по лицу. Больше о нем уже незачем было беспокоиться – человек, у которого из носа хлещет кровь, не боец.

– Держись, Нечаев! – закричала Наташа. – На помощь! Преображенцы, ко мне!..

Ее звонкий голос оказался сильнее Мишкиного, и Фрелон понял – пора завершать схватку самым разумным образом. Он отбросил стилет, сунул левую руку в карман и захватил горсть нарочно приготовленного для таких случаев нюхательного табака.

Мелкая табачная пыль попала Мишке в глаза и в нос, он невольно зажмурился, отмахнулся шпагой наугад – и тонкое острие колишемарда вошло ему в грудь. Он покачнулся, сделал шаг вперед, острие выскочило, и он рухнул.

Но в зал уже вбежал Саня Громов.

Преображенец накинулся на французов, сразу на обоих, Фрелона и Демонжо, но настоящего боя не вышло – в воздухе витала табачная пыль.

– Врешь, не уйдешь! – повторял Громов, нанося мощные удары – шпага у него была офицерская, боевая, кованная на Сестрорецком заводе. Табак раздражал его безмерно, однако он теснил противников от распростертого на полу Мишки.

– Преображенцы, ко мне! – с этим криком в зал ворвался князь Черкасский. И в тот же миг Громов ранил Демонжо.

Фрелон соображал быстро. Увидев офицеров, он кинулся к окну, ловко разбил стекло и выскочил с такой быстротой, что Громов только ахнул.

Окно глядело на Невский.

Оттуда послышались крики, ругань, вопли «Имай мазурика!». Наташе было не до них. Она опустилась на колени перед Мишкой. Князь Черкасский помог перевернуть его лицом вверх. Растолкав молодых офицеров, подошел Арист, Мишкиной же шпагой разрезал ему рубаху.

– Плохо дело, – сказал фехтмейстер. – Кто поедет за доктором, господа?

– Я, – сразу вызвался Громов. – Только сперва сдам этого мазурика полиции.

Он указал на раненого в бедро Демонжо. Что касается Фурье – этого уже схватили офицеры.

Полиция в лице Бергмана, как оно обычно и бывает, явилась последней.

Но преображенцы, ругая сыщика, не знали, что несколько человек, его подчиненных, отправлены были преследовать Фрелона, чтобы захватить его в его жилище и арестовать бумаги, которые там наверняка найдутся. Они готовы были потратить на это несколько суток – лишь бы попасть в то самое логово, где, возможно, кроме секретной переписки хранятся формы и штемпели, необходимые для изготовления фальшивых ассигнаций.

Шешковский рассчитал верно – не могла такая афера обойтись без «королевского секрета».

Два дня спустя Фрелон навел сыщиков на жилище Бротара и господина Поля. По иронии судьбы Бротара дома не случилось, а господин Поль был захвачен вместе с клавикордами, которые при нем же и вскрывали.

Когда француз понял, что аббат надул его, восклицаний и проклятий было много.

– Стало быть, настоящие штемпели и формы привезет Сергей Пушкин, ваше превосходительство, – сказал Бергман.

– Ты ловкий немчик, – ответил Шешковский. – Жди к Пасхе повышения в чине. А что этот Нечаев, жив ли? Может ли пойти свидетелем?

– Свезли в Морской госпиталь, к хорошим врачам. Статочно, и выживет, ваше превосходительство.

– Ты молись за него, немчик, – строго сказал Шешковский. – Давай-ка вместе акафист Иисусу Сладчайшему пропоем. От всех бед помогает.

Бергман подавил вздох – у него были на уме не акафисты, а Фрелон.

И не напрасно беспокоился сыщик – Фрелон-таки ушел. По донесениям, он умчался то ли в Дерпт, то ли в Ревель. И затерялся в просторах Российской империи. Надо думать, до поры…