1913 год. Март. Москва

Возвращаться в Москву Давыдову не хотелось. Служба-то служба, а не хотелось…

Заноза в сердце сидела основательная, не какая-нибудь хиленькая, отломившаяся от трухлявой щепки, как в детстве случалось, а железная с зазубринами, больше похожая на гарпун.

В Санкт-Петербурге ему ничто не напоминало о странном и горестном романе с Элис. А в Москве – наоборот, всё. И Денис даже сильно удивил ветеранов хозяйственно-административного управления ОСВАГ, яростно отказавшись жить в заказанном для него по телефону номере московского «Метрополя». Пришлось отменять заказ, искать другую гостиницу Выбрали «Гранд-отель» – цены умеренные и местоположение хорошее.

В поезде спалось плохо. Давыдов мучился, пока проводник не пригласил господ пассажиров, едущих до Твери, собираться к выходу. Денис подумал и выскочил из вагона едва ли не первым, даже не накинув шинель. Московская весна пришла в этом году свирепая, вьюжная, но плеснувшая в лицо метелица обрадовала Давыдова – он даже улыбнулся и перебежал по перрону к приземистому красному зданию.

Тверской вокзал строился как вокзал первого класса. Там обычно меняли локомотивы, а за это время пассажиры успевали позавтракать или пообедать в вокзальном ресторане. Денис разумно рассудил, что вкусная горячая еда поспособствует бодрости духа.

Потом ему стукнуло в голову прогуляться, и он быстрым шагом дошел до круглого паровозного депо, обогнул водонапорную башню и нефтекачку; потом, замерзнув, Денис побежал к своему вагону и прибыл в Москву уже готовый действовать.

Прямо с Николаевского вокзала поехал доложить о прибытии своему прямому начальству – подполковнику Максимову. Затем отправился в «Гранд-отель» и поселился в хорошем номере с видом на Манежную площадь. Подумав пару минут, решил телефонировать давнему приятелю Барсукову.

Алексей Барсуков, прослужив года четыре в штабе Третьей кавалерийской дивизии и поставив крест на военной карьере, выгодно женился и стал основательным орловским помещиком, выращивал породистых лошадей и имел довольно денег, чтобы нанимать в Москве отличную квартиру для всего многочисленного семейства. По зимнему времени оно там и жило, а Барсуков поневоле играл роль добропорядочного семьянина, хотя иногда срывался в отчаянный загул.

Появление Давыдова было для Барсукова истинным праздником. Его жена Катя очень симпатизировала Денису и сильно бы удивилась, если бы ей объяснили, что она, верная супруга и добродетельная мать, чуточку влюблена в этого черноволосого красавца с фамильным белым локоном на лбу Давыдов сообщил в московский филиал Осведомительного агентства, где его при необходимости искать, и, надев штатское, поехал обедать к Барсуковым. Оттуда, взяв старших детей, двенадцатилетнюю Ариадну и десятилетнего Николашу, а также младшую Катину сестру Оленьку и ее жениха, подающего надежды адвоката, всей компанией отправились в гости к барсуковской родне.

Денис был почти счастлив в окружении веселых, говорливых, благодушных людей. Они знать не знали, какие угрозы нависают над их уютным мирком, где главная беда – расстроенное фортепиано, под которое Оленька собралась петь романсы. Зато устроили игру в фанты, потом молодежь затеяла «живые картины», и вот уже Давыдов, замотанный в простыню поверх визитки, лежит на ковре, простирая руку к потолку – умирающий Юлий Цезарь, взывающий: «И ты, Брут?»

Из роли Цезаря его извлек камердинер Кузьма. Подкравшись на корточках, он прошептал, что Дениса Николаевича требует начальство.

Делать нечего, Давыдов отправился к телефону.

Новость была не то чтобы совсем неожиданной, скорее чрезмерной. Максимов сообщил, что полчаса назад в Санкт-Петербурге закончилось совещание, на котором было получено высочайшее разрешение на совместную операцию СОВА и Осведомительного агентства, а Денис назначен руководителем оперативной группы в Москве.

– Вот те, бабушка, и Юлий Цезарь… – пробормотал он. Теперь нужно было, пока не слишком поздно, телефонировать Максимову…

* * *

Московские масоны принадлежали к старинным дворянским родам, жившим на Пречистенке, Варварке и Ильинке чуть ли не со времен Ивана Грозного. Всякий из них имел под две сотни родни, которую считал близкой, а уж свояков и внучатных племянников троюродной тетки своего деда ни один немецкий бухгалтер с арифмометром Однера ему бы счесть не помог.

В силу этого московский масон, затеявший заговор, был почти неуловим: всякий предоставит ему свой дом для сборища, всякий поклянется, что в опасный день и час видел его на другом конце Москвы. Разве что упрямые и властные московские старухи, к которым вся администрация по праздникам ездила на поклон, могли из чувства противоречия помочь Давыдову советом или подсказкой, а то и прикрикнуть на зарвавшегося племянничка.

Но в Москве служил человек, который мог быть в этой войне полезен, и следовало поскорее с ним связаться. Человека звали Аркадий Францевич Кошко.

Его подвиги могли бы стать сюжетом книги почище приключений англичанина Холмса. Давыдов немало слыхал о них и порой просто восхищался.

Мальчик из почтенной дворянской семьи с детства мечтал стать полицейским сыщиком. Естественно, Аркадий начитался книжек Эмиля Габорио, и, естественно, захотел приключений. Родня была против. Тогда выбрали компромисс: юноша поступил в Казанское юнкерское пехотное училище, потом несколько лет служил в Симбирске. Продержался, сколько мог, но в двадцать семь подал прошение об отставке. В 1894 году Кошко объявился в Риге и поступил на службу в городскую полицию инспектором по уголовным делам. Его азарт, находчивость, смелость и решительность были замечены начальством, и в 1900-м году Аркадию Кошко предложили занять пост начальника Рижской сыскной полиции. Еще через пять лет он стал заместителем начальника Петербургской сыскной полиции, а в 1908 году его назначили начальником Московского сыска.

Давыдов не был лично знаком с Кошко, в отличие от подполковника Максимова. Именно к Максимову Денис и обратился с просьбой: устроить ему встречу с начальником Московской сыскной полиции.

– На что это вам, Денис Николаевич? – прямо спросил Максимов.

– Мне нужны его осведомители. У Кошко на той же Хитровке, поди, не меньше сотни человек подвизается. Они знают Москву, и сами хитрованцы в московском пейзаже – привычный элемент. Никто их не заподозрит, если они потрудятся для нас в должности «топтунов».

– Пожалуй, вы правы. Я сей же час с ним свяжусь.

Давыдов знал, что Аркадию Францевичу можно звонить по делу в любое время суток. Поэтому он остался у телефонного аппарата ждать ответа Максимова.

Через пять минут начальник сообщил: Кошко предлагает встретиться у него завтра, в Малом Гнездниковском переулке, в восемь утра.

– Когда ему передадут вашу визитную карточку, он сразу же велит впустить вас в кабинет.

– Благодарю.

Денис вернулся в гостиную, отозвал в сторонку Барсукова и объяснил, что должен с утра заняться делами. После чего ушел по-английски.

Утром к нему в гостиничный номер принесли пакет от Максимова. В нем обнаружился лист простой бумаги, на котором имелся список – полтора десятка фамилий, но не написанных от руки или напечатанных на «ремингтоне». Это были приклеенные полоски телеграфной ленты.

– Та-ак… – протянул Денис. – Вот они, голубчики!

Очевидно, список подозрительных персон прислали ночью «совята». И каждая из персон нуждалась в тщательной проверке. Причем не было никакой гарантии, что список – окончательный. Он мог разбухнуть раз в десять буквально за сутки…

Времени изучить послание у Дениса не оставалось – будильник показывал без четверти восемь, а до сыскной полиции от гостиницы примерно верста. Но Тверскую-то дворники чистят хорошо, и добежать можно в самом худшем случае за десять минут. Заодно и продышаться…

Ровно в восемь Давыдов вошел в кабинет Кошко.

Знаменитый сыщик выглядел превосходно: свеж, румян, роскошные усы подкручены, как у кавалерийского полковника.

– Доброе утро. Честь имею представиться: капитан Давыдов, – четко доложил Денис.

– Доброе утро, капитан, – приветливо улыбнулся Кошко. – А если по имени-отчеству?..

– Денис Николаевич.

– Садитесь, Денис Николаевич, обсудим ваше дело. Господин Максимов описал мне его в общих чертах. Стало быть, требуется дивизия моих хитрованцев?

– Дивизия не дивизия, а хоть бы взвод… – Давыдов выложил на стол список. – Это не окончательный. Боюсь, что он будет расти и расти.

– Давайте-ка посмотрим по нашим архивам, – оживился Кошко, – вдруг какая личность уже вызывала наш интерес. Тогда и зацепочки для вас найдутся.

Кошко взял список, пробежал взглядом и задумался.

– Где-то я эти фамилии уже встречал, чуть ли не в таком же порядке… Погодите, кажись, вспомнил!

В кабинете начальника московского сыска стояли застекленные шкафы с папками, Кошко извлек одну.

– Тут у меня всякие подозрительные курьезы. Кто их разберет, может, пригодятся, а может, и нет… Ага, нашел!

Он протянул Давыдову лист, исписанный твердым и разборчивым почерком, настоящим казенным почерком старого опытного канцеляриста.

– Это не по-русски, – удивился Денис.

– Я полагаю, по-английски, но фамилии-то русские.

Давыдов сличил списки.

– Вот этого господина у меня нет, и этого тоже нет, и этого… Откуда у вас сие английское творение, Аркадий Францевич?

– Прямиком из портмоне английского консула мистера Ходжсона.

И Кошко рассказал, как Хлопоня обворовал консула на вокзале.

– Я могу забрать у вас этот списочек? – спросил Давыдов.

– Да забирайте, мне-то он на что? А, кстати, свой вы уже изучили?

– Не успел, Аркадий Францевич, принесли, когда я уже собрался уходить.

– Тут, сдается мне, ваш бывший однокашник…

– Как это?!

И точно – в середине листа обнаружилось имя «Олег Гольдовский».

– Фамилия приметная, – сказал Кошко. – Вот поднатужусь и вспомню, откуда я знаю, что он учился в кадетском корпусе. У меня этих фамилий и прозвищ в голове, думаю, на государство размером со Швейцарию хватит. Та-ак… «Рудневка»!

Кошко сразу позвонил, вызвал служителя, написал записку в архив, и буквально через несколько минут Давыдов уже развязывал тесемки казенной картонной папки с делом о похищении в дорогом борделе преогромного золотого портсигара, служившего хранилищем для дюжины крупных бриллиантов.

– Туда, в эту «Рудневку», посетителей можно водить, как в музей, – рассказывал Кошко. – Я сам поехал из чистого и святого любопытства – столько ведь про нее слухов ходит! И привели меня в то самое место, где у сибирского купчины пропал портсигар, – в «Турецкую комнату». Я полагаю, купчина еще дешево отделался: перстень с солитером уцелел, галстучная булавка с другим солитером уцелела. Видно, за этим портсигаром как раз и охотились. А знаете ли, во что обходится час шалостей в «Турецкой комнате»?

– Рублей десять?..

– Пятнадцать! Но там – как в персидском гареме, – сплошь ковры да кальяны, девочки одеты одалисками. Да и что для сибиряка пятнадцать рублей? Он же не городовой. У меня вот городовой, видите ли, двадцать рублей в месяц получает… Так вот, ваш Гольдовский. Он там поблизости живет. Это бывший Соболев переулок, нынче – Большой Головин. Вот тоже ирония фортуны: название дали зачем-то в честь капитана Головина, ведавшего чуть ли не при государыне Екатерине Алексеевне Московской полицмейстерской канцелярией, она там где-то находилась. Извольте радоваться – полиция и бордель в дружном и трогательном соседстве. Вот, вот показания Гольдовского… Он, когда его ко мне привезли, сперва все хвост распускал, перечислял, с какими вельможами вместе в корпусе учился, да к кому сию минуту жаловаться полетит.

– Так он что, всерьез в это дело замешан? – удивился Давыдов.

– Подставили. Заманила его туда приятельница, он накалья-нился до сиреневых слонов и помутнения в желудке. Его вывели продышаться и выпроводили. А все знали, что финансы у Гольдовского поют романсы. Хоть он и служит присяжным поверенным в Московском городском суде, но служба у него не задалась. Тут ведь репутация нужна, ее годами зарабатывают или, скажем, ввязываются в безнадежный процесс и чуть ли не с виселицы обвиняемого снимают. Они, присяжные поверенные, смолоду должны быть тружениками, чтобы под старость лет все их знали и уважали.

– А Гольдовский?

– Может, образумится? – Кошко задумчиво покрутил ус. – Все мы смолоду колобродили… А у него ведь, у чудака, способности – пером владеет!.. Ну, это вы сами разберетесь. Что касается нашего ведомства, он тогда оказался первым подозреваемым – ничего не знает, ничего не видел, ничего не помнит, только орет, как резаный. Потратили мы на него время и чуть не упустили настоящего вора… Погодите, я вам сейчас агента Никишина велю позвать. Он в этом деле проявил себя не лучшим образом, был сослан караулить Николаевский вокзал, и на вашего однокашника страх как зол! Он охотно поможет собрать все необходимые сведения. Кое-что, не вошедшее в бумаги, Никишин помнит и с тамошними дворниками у него прекрасные отношения. Справится с заданием – заберу его с вокзала.

Пока Кошко посылал курьера за Никишиным, Денис изучал список, но мыслями был в кадетском корпусе, прямо видел перед глазами красавчика Гольдовского…

Олег был младше Давыдова на год, и его отчислили с четвертого курса за вольнодумство и дерзкое поведение. Денис сам был далеко не ангел, но начальство отлично видело разницу между мальчишеским озорством и тайной раздачей однокашникам бунтарских брошюрок. Честно говоря, когда Гольдовский покинул корпус, Давыдов вздохнул с облегчением: умный старый воспитатель растолковал ему, чем могла закончиться дружба с Олегом.

Кошко отдал список, чтобы ремингтонисты его перепечатали, распорядился принести в кабинет два стакана горячего чая и был готов развлекать Давыдова и дальше, но Денис заметил, что в коридоре на выставленных вдоль стены стульях собралась перед кабинетом целая очередь.

– Я бы мог подождать Никишина и в другом месте, – сказал он. – Что ж мне у вас время отнимать?

– Не стану кокетничать, время мое действительно на исходе, – прямо сказал Кошко. – Я рассчитывал, что для первого знакомства хватит четверти часа.

– Где тут ближайшая кондитерская? Я там бы обождал.

– Зачем кондитерская? У нас поблизости хороший трактир, туда все мои агенты бегают. Вам там и свежие газеты подадут. Содержатель трактира – большая умница, иной раз хороший совет может дать. Да ему и выгодно – мы его кормильцы! Скажете, что от меня и что ждете Никишина, он и расстарается. – Кошко крепко пожал Денису руку. – Ступайте с богом, а я пока отправлю пару записочек своим людишкам. Они в моем поручении не увидят для себя беды и опасности, так что не станут кочевряжиться и плакаться, а все исполнят чин чином. Вот если бы кто-то из воровской аристократии мне потребовался – было бы сложнее. Тут они ножа промеж лопаток боятся. А то – присяжные поверенные, чиновники какие-то, богатеи… Думаю, все получится.

* * *

Шел Великий пост, самый что ни на есть строгий. Но не все агенты его блюли, а начальству было мало дела до этакого скоромного вольнодумства. Уразумев сие, трактирщик велел стряпать и рыбные блюда, но одно соблюдал свято: к чаю – никакого сахара, сахар – еда скоромная, его через говяжью кость перегоняют, а извольте-ка плошечку липового медка!

Давыдов взял к чаю два расстегая с налимьей печенкой, спросил «Московские ведомости» и вскоре дождался Никишина.

Агент был, по первому впечатлению, его ровесником – довольно высокий, худой и белокурый. Предупрежденный половой сразу подвел Никишина к столику Давыдова.

– Значит, господин Гольдовский?.. – задумался он. – Весьма сомнительный господин, смею заметить…

– А вы говорите прямо, – посоветовал Давыдов. Неудачливый агент почему-то был ему симпатичен.

– Коли прямо – зря тогда его в разработке прекратили, то есть… это у нас так говорится. Я и сейчас убежден, что в деле с портсигаром он не совсем чист. Но камушки нашлись – так и черт с ним! То есть, извините…

– Вы бы хотели довести это дело до победного конца?

– Хотел бы, да только где время и средства взять?

– Это теперь моя забота, господин Никишин. Если попрошу, на несколько дней вас отдадут в мое распоряжение.

Агент улыбнулся.

– Тогда вот что я вам скажу, господин Давыдов. Этот Гольдовский, помимо службы, промышляет тем, что переводит пьески с французского на русский. Театров в Москве множество, и все новые открываются. И есть любители, то бишь аматеры, ставят пьески для своего удовольствия. Да ведь на его жалованье и на грошовые переводы не проживешь, я узнавал. Имени у него нет – вот что, а на имя еще поработать надо. И, похоже, что его кто-то подкармливает. То он часы в заклад несет, обедать не на что, а то на лихаче, в дорогой паре, с визитами едет. Дворник там, Архип Степанович, его невзлюбил – так он мне все докладывает. И это не дама – Гольдовский к богатенькой не пристроился. У него амуры с кокоткой, Шуркой Еврионом. Её мы знаем, она бы никаких дам не потерпела. Так он эти амуры скрывает, скрывает, а потом вдруг – бац! – и выезжает куда-нибудь вместе с Шуркой.

– Сами, выходит, следствие продолжаете?

– Да какое следствие? Так, на всякий случай…

– Вот случай и приключился, – подытожил Денис. – Мне нужно встретиться с Гольдовским, как бы случайно.

Никишин задумался.

– Он в антикварной лавке бывает… Для Евриона покупает фигурки… такие – не для приличного общества.

– А сам ты видел, какие он фигурки покупал?

– А чего на них смотреть? – Никишин поморщился. – Одну, знаю, взял – так там дамочка в рубашечке и черных чулочках лежит на спине, ноги расставила, а на животе, чуть ли не промеж ног, петух. Вот такой величины!

Он обрисовал пальцами размеры статуэтки.

– Ясно, – кивнул, поднимаясь, Денис. – Ну, кажется, теперь я знаю, что делать…

* * *

Примерно через час Давыдов вошел в лавку на Кузнецком мосту. Она только что открылась. Еще толком не проснувшийся приказчик обмахивал метелкой из перьев выставленные на полках бронзы и фарфоры.

– Чего угодно-с? – неприветливо спросил он.

– А вот чего. Любезный, статуэтку я ищу, этакую… – Давыдов изобразил пальцами примерно то же, что Барсуков, описывающий в мужской компании силуэт хорошенькой балетной фигурантки. – Сказывали, у вас такое добро бывает. Не на виду, конечно… Плачу вдвое.

– Извольте пройти. – Приказчик указал на дверь, ведущую во внутренние помещения. – Выбор богатый-с… на любой возвышенный вкус!..

– А чего выбирать? Я знаю, что мне нужно. Вот такой величины «Леда и лебедь», только Леда чтобы в кружевной рубашечке и черных чулочках, лежа на спинке, а заместо лебедя – петух.

– Есть и в черных чулочках, и с поросеночком…

– Нет. С петухом!

– Извольте-с! Есть с петухом…

Через минуту приказчик вынес статуэтку формально соответствующую требованиям, вот только дама стояла на коленках и локотках, а петух сидел у нее на заду.

– Нет, не то! – делано возмутился Денис. – Я же ясно сказал: дама на спинке!.. Послушайте, мне препираться некогда, плачу вчетверо. Может, вы знаете, у кого такая фривольность имеется, так я за адресок заплачу, сам поеду договариваться?

Приказчик задумался.

– Хорошо заплачу, – добавил Давыдов. – Очень хорошо!..

– Я попробую-с… сегодня же…

– То есть статуэтка на примете имеется?.. Отлично! Заеду вечером.

Не прощаясь, Давыдов вышел и, остановив извозчика, умчался.

* * *

А Никишин, переодетый посыльным из «Мюра и Мерилиза» (в гардеробе полицейских агентов и не такие наряды водились), с огромной коробкой мыкался по улице, вызнавая у дворников про некую госпожу Шварцман, которая набрала товара, оплатила, но отчего-то дала неверный адрес. Он даже не подал виду, что знаком с господином, вышедшим из антикварной лавки.

Несколько минут спустя приказчик выглянул, подозвал дворника, пошептался с ним. Дворник постучал в полуподвальное окно и вызвал парнишку лет двенадцати. Тот вошел в лавку, выскочил через минуту и бегом понесся в сторону Петровки. Никишин, поймав «ваньку», поехал следом.

Давыдов полагал, что агент последует за гонцом с запиской до Большого Головина переулка, а там будет действовать по обстоятельствам. Может, высмотрит каких-то гостей Гольдовского, может, пойдет «топтуном» за самим хозяином. Если Гольдовский поедет за бесстыжей фигуркой к Шурке Евриону – тоже неплохо. Там можно присмотреть место для якобы случайной встречи. Поэтому, до поры не беспокоясь о его передвижениях, Давыдов отправился к Барсуковым.

Он спросил Алексея, не знаком ли тот с неким Гольдовским. Барсуков не мог вспомнить такую личность, зато вспомнила Катя. Оказалось, буквально на днях они этому господину перемывали кости в дамской компании.

– У Курехиных старший сынок, Саввушка, гимназист выпускного класса. Так ему этот Гольдовский книжки приносил. Хорошо, третьего дня пришел к ним в гости батюшка Иннокентий и книжки увидел – так за голову схватился! Это ж, говорит, масонские писания, против Бога, царя и Отечества! Сжечь велел немедля, – с ужасом рассказывала Катя.

– И что, сожгли? – с тревогой спросил Денис.

– Саввушка взмолился: ему Гольдовский книжонки под честное слово дал, непременно нужно вернуть.

– А дайте-ка, я погляжу на эти книжонки. Может, все не так уж страшно? – предложил Давыдов.

Барсуков, поймав его взгляд, поддержал приятеля: кто, как не Денис Николаевич, в таких вещах разбирается? Тут же послали Кузьму за извозчиком, втроем поехали к Курехиным.

Книжонки были маловразумительные, но, листая их, Давыдов обнаружил за одной обложке записанные телефонные номера. Саввушка поклялся, что это не его рук дело. Давыдов номера списал и сразу повез их к Максимову – пусть его служащие выясняют, чьи?

А потом он отправился на Кузнецкий мост.

К его немалому удивлению, именно там обнаружился Олег Гольдовский с корзиной. В корзине лежала обмотанная полотенцем статуэтка.

– Так это тебе она потребовалась? – удивился Гольдовский. – Ну, сцена как в романе! Расстались, бог весть когда, в Питере и встретились в Москве по поводу фривольной фигуры! На что она тебе?

– Дурацкая история! Был в гостях у одного чудака. Там вся каминная полка таким добром уставлена. Ну, выпили, меня качнуло – чуть в камин не грохнулся, а именно эта дура стояла с краю. И вдребезги! Поклялся купить такую же во что бы то ни стало! – объяснил Давыдов. – Во всем Питере не нашел… А тебе-то это штучка зачем?

– Попался я, как кур во щи! – признался Гольдовский. – У меня теперь такая женщина! Любит – сил нет! Но с художественным вкусом у нее – беда…

– Может, и не беда, если предпочитает дорогие статуэтки?

– Беда, самая настоящая. Но – красавица!.. А темперамент?

– Подружки у нее не найдется, с темпераментом? – подмигнул Давыдов.

– Подружка-то найдется, – ухмыльнулся понимающе Олег. – А ты тут какими судьбами?

– Заскучал я в Питере… Карьера, служба… Осточертело! Вот мне тридцать лет. Вроде жениться пора, остепениться. Долг перед Отечеством я выполнил, воевал… И, знаешь, напала на меня такая хандра! Вокруг рожи какие-то плоские, разговоры пошлые, дурацкие! Как подумаешь – этого ли я в юности хотел?

– Заскучал, выходит?

– Заскучал. Книжка мне одна недавно попалась – про «вольных каменщиков». Так, читаючи, обзавидовался: живут же люди в единении и братстве! А у нас – тьфу!.. Ладно, что я все про себя? Ты-то как?.. Да что мы тут торчим! Едем ну хоть в «Эльдорадо»! Я только за услугу заплачу…

Давыдов дал приказчику два рубля и увел Олега из лавки.

– Заедем за твоей красавицей, за подружкой, и в «Эльдорадо!» – приговаривал Денис. – Кутнем! Жаль, к «Тестову» водить девиц не положено. Правда ли, что у него завелись постные пельмени?

– Как это – «постные пельмени»?

– Сослуживец рассказывал. Был у «Тестова», пригласили. Называлось это чревоугодничество «Обед в стане Ермака Тимофеевича», а в меню одно блюдо – пельмени. И такие, и сякие, и с рыбой, и чуть ли не с черепахой, а на десерт – пельмени с фруктами в розовом шампанском. Вот я и подумал: с фруктами ведь непременно постные! Или нет? Эй, эй, стой!..

Подъехал извозчик-«лихач».

– Погоди, Денис, погоди! – спохватился Гольдовский. – В «Эльдорадо» мы в другой раз поедем. А сегодня… Знаешь ли что?.. Я могу взять тебя в один замечательный дом, познакомлю с умными людьми. Я теперь – литератор, меня в такие гостиные приглашают – ты дар речи утратишь. Едем туда!

– А это? Не могу же я тащить к приличным людям такой ужас? – Давыдов показал на корзинку. – Завезем ко мне в «Гранд-отель», заодно с тобой расплачусь.

Тут Гольдовский возражать не стал.

Дениса же служба приучила не просто к опрятности, а к дорогостоящей опрятности. Он, когда вошли в хорошо освещенный вестибюль отеля, кинул взгляд на ботинки Гольдовского, на его перчатки, на обшлага пальто, и понял: тот, кто подкармливает бывшего однокашника, давненько о нем не вспоминал.

– Так куда мы едем? – спросил Давыдов, уже расплатившись за дурацкую покупку и мысленно назначив ее в подарок Голицыну (надо ж побаловать высоконравственного друга!).

– К графине Крестовской!

Если бы в руках у Дениса была корзинка со статуэткой, он бы ее уронил.

«Этого только недоставало! – подумал он. – Ох, судьбинушка ты моя скорбная!..»

В гостиной у Крестовской он познакомился с Элис. И всякий стул, всякий канделябр будет там напоминать о ней! Но отступать было поздно.

Насколько он знал старую графиню, Крестовская любила приглашать всяких занимательных гостей, даже с риском, что они привезут с собой, к примеру, живого медведя, как Мата Хари. Вспомнив танцовщицу, Давыдов невольно улыбнулся – где-то она теперь, какое задание выполняет?..

Зная, что туда и обратно поедет в санях, Денис переобулся в парадные ботинки, переменил сорочку. Гольдовский следил за его сборами с некоторой завистью – видимо, «литератора» принимали в любом виде, считая нечищеную обувь особой изюминкой его образа, а сейчас он вспомнил безукоризненный блеск сапожек, полагавшихся кадету.

По дороге с Давыдовым случилось что-то вроде галлюцинации. Показалось ему, что нет мартовского вечера, нет легкой метелицы, а все – как тогда, когда он ехал к Крестовской знакомиться с молодыми американками, решившими учредить в Москве танцевальный приют для сироток. Сани остановятся, а у крыльца – опять лето, и на втором этаже особняка опять ждет Элис…

Насилу избавился от наваждения.

* * *

Доехали до особняка графини без приключений, были впущены, отдали пальто и шапки служителю, пригладили волосы и вошли в гостиную. Как и следовало ожидать, госпожа Крестовская блистала. Но как блистала!

Из Парижа прилетела новая мода – чуть ли не из-под самой груди ниспадающая юбка-«абажур», в подол которой вшит обруч из проволоки. Такие юбки были коротковаты, до середины икры, и к ним полагались особые пикантные шароварчики. Молодые дамы еще только с недоумением приглядывались к этакому чуду, а Крестовская, забыв, что ей за семьдесят, уже расхаживала в умопомрачительно-голубом «абажуре», вышитом шелками перламутровых цветов, с ярко-розовыми тюлевыми рукавами, а шею обвивала нить жемчуга едва ли не по колено.

– Это вы, душка?! – воскликнула она, узнав Давыдова. – Давно в Москве?

– «Чуть свет – уж на ногах, и я у ваших ног», – ответил он грибоедовской цитатой, склонившись над белой и благоухающей ручкой.

– И вы, вещий Олег, душка! – обратилась графиня к Гольдовскому.

Прием у нее был, как всегда, сумбурен и бестолков. Гольдовского подхватили какие-то дамы, и Давыдову осталось только спрятаться за жардиньеркой. Он все ждал, когда Олег начнет его знакомить с нужными людьми, а дождался лишь приглашения принять участие в спиритическом сеансе от страшноватой девицы. Не придумав, как отказать, Денис пошел за девицей в кабинет графини, где уже стоял приготовленный столик, как утверждала другая девица, изготовленный без единого гвоздя.

– И вас завербовали? – весело спросил его пожилой господин самого интеллигентного вида, лысоватый, в пенсне и с седой бородкой клинышком. – Не уклоняйтесь, молодой человек, это будет забавно! Хозяйка нас друг другу не представила, так что сам себя рекомендую: доктор Маргулис. Я в здешнем паноптикуме в силу профессии – лицо самое необходимое.

Девицы меж тем разостлали на столе лист бумаги с написанной по кругу азбукой и приготовили блюдце.

– Капитан Давыдов, – представился Денис. – Отчего вы так считаете?

– Я, видите ли, врач для умалишенных. Знаете Старо-Екатерининскую больницу на Третьей Мещанской? Ну, так я там – предводитель вечно пьяных санитаров и врачей, которых тоже скоро придется запирать в палаты для буйных. Тсс!.. Я уже и себе палату присмотрел!..

Маргулис рассмеялся.

– Боюсь, что и я скоро к вам попрошусь, – поддержал шутку Давыдов. – Хоть окажусь в хорошем обществе. Любопытная у вас сфера деятельности…

– Ох, никаких романов не надо! Каждый день такие сюжеты – хоть стой, хоть падай. В моей неврологической клинике наблюдаются и постоянные жители скорбных палат, и приходящие – их родственники на обследование привозят. Я про них статейки в медицинские журналы пишу, и всякий случай, поверьте, – готовая тема для диссертации. Вот что вы думаете про спиритические сеансы?

– Модная дамская забава. Но забава опасная…

– Именно! Именно! Вот сейчас и понаблюдаете, как эти барышни будут собственноручно забивать себе в голову вздор и потом в него уверуют. То есть сеанс суггестии, сиречь, внушения – в наилучшем виде. А я буду наблюдать, как это у них ловко получается… Хотите пари? У бедных созданий столь скудна фантазия, что они непременно потребуют: дух Пушкина, явись! Дался им этот Пушкин?.. Хоть бы раз кто Лермонтова призвал.

Потушили свет, оставили одну свечу, и дух Пушкина принялся плести белиберду, составляя из букв слова, которых, видимо, нахватался в китайском языке. Наконец решили прекратить сеанс, торжественно отпустили Пушкина на волю, и девицы ушли в гостиную, а Маргулис с Давыдовым остались в кабинете.

– Заметили, как эта стриженая пыталась подтолкнуть блюдечко? – спросил доктор. – А спроси ее, как она это проделывала, тут же скажет, мол, ничего не было, ничего не помню. Вообще память – такая кокетка, Денис Николаевич, такая затейница! У меня года три назад лечился после травмы головы один офицер. Свалился с лошади, треснулся о камень – с кем не бывает. Так вот, обо всем рассуждал здраво, и детство вспоминал, и гимназию. А как дойдет до того дня, когда треснулся, так и рассказывает, что свалился с коня на Бородинском сражении и приложился затылком к захваченной им французской пушке. Послушать – одно удовольствие!

– Но почему, Михаил Семенович?

– Ну, возможно, компенсация за стыд. Ему стыдно, что он при товарищах этак сверзился, и память запихивает эти несколько минут в самый дальний угол, запирает на замок, а вместо того предлагает сюжет, которым можно гордиться… Так я его и не переубедил. Но это еще полбеды. Офицер тот, хоть и подал в отставку, живет простой и здоровой жизнью в родительском имении, рыбачит, книжки читает, даже считается неплохим женихом. Мало ли, что порой чушь несет?.. Иной жених ее не переставая несет, а все же пару себе находит и детей исправно плодит… Еще был пациент – помнил все цифры, с которыми когда-либо имел дело, но не мог вспомнить ни одного имени. Тоже было занятно: мой экстерн его учил цифры с именами увязывать. Тетушка Агафья Петровна живет в доме номер тридцать семь, с тремя окнами по фасаду. И вот он, отвечая на вопрос, бормочет: тридцать семь и три, тридцать семь и три… А потом как заорет: «Агафья!» Я поначалу на стуле то и дело подскакивал…

Давыдов невольно рассмеялся. Напряжение, сковавшее его, когда он вошел в особняк, понемногу отпустило.

– А бывают и трудные случаи, – увлеченно продолжил Маргулис. – У нас сейчас в восьмой палате лежит молодая женщина. Красавица! Но решительно ничего о себе не помнит, только иногда по-французски тихонько поет. Спросишь, как спала, что ела – отвечает кратко, но разумно. С трудом свое имя вспомнила – Лизанька она, Елизавета Воронова. При ней в сумочке были конверты от писем на это имя. Только сумочка и осталась – очень сильно Лизанька ремешок в руке зажала, когда из автомобиля выпала… Нашли ее прохожие где-то за Кузьминками. Автомобиль, попав в колдобину с размаху, перевернулся, шофер погиб. Если какие-то вещи при Лизаньке были – их украли те же подлецы, что из сумочки всё повытащили, только письма и оставили. Я сам ездил в Малый Гнездниковский к господину Кошко – думал, найдут ее родню. Приехало к нам несколько Вороновых, но никто Лизаньку не признал…

– Печальный случай…

– Да. Молодая, красивая, жить бы да жить, замуж выйти, деток нарожать. И ведь у нее непременно жених был!

– Откуда вы знаете? – удивился Денис.

– А у нее на шее любовное сердечко было. Такие девицы сами себе не покупают! Подарок это – от жениха или от любовника. В круге из махоньких синих камушков золотое сердечко, на сердечке двойная буква «Д» награвирована…

Больше Давыдов уже ничего не слышал. Он помнил этот круг из маленьких сапфиров, и сердечко знал, и двойную букву сам нарисовал ювелиру.

Это был его подарок Элис накануне отъезда в Киев…