1913 год. Апрель. Москва

Москва праздновала Пасху. Все сорок сороков церквей были переполнены, колокольный звон не прекращался ни на минуту. Для человека непривычного Пасхальная седмица в Москве – всегда тяжкое испытание. А для человека, занятого серьезным делом, – тем более.

Это обыватель в Светлую седмицу, разговевшись, ходит в гости, дарит и получает в подарок пасхальные яички, предается радостному застолью. А каково стенографисту, который, сидя на чердаке в специально оборудованном логове, половины слов через слуховую трубу не может разобрать?

Давыдов нервничал. Он знал, что сразу после праздника на квартире Балавинского состоится важное совещание. Он тщательно готовился к своевременному налету на эту квартиру, потому и тратил время на болтовню с Гольдовским, и пытался докопаться, что за сети плетутся в гостиной провидицы Ефросиньи, и читал донесения стенографистов, вылавливая в стопках расшифровок где фразу, где две. По мере возможности ему помогал Нарсежак, но Федор страх как не любил бумажной работы. Он мечтал опять уйти недели на две в поиск, как на японской войне, залезть к Ефросинье через дымовую трубу, выкрасть консула Ходжсона и устроить какую-нибудь бешеную погоню – уже все равно, за кем.

Но во всей этой суете Давыдов не забывал еще один, важный для себя вопрос: как извлечь Элис из больницы?

Если она сама не может оттуда выйти – значит, оказалась в странных и, возможно, опасных обстоятельствах. Она не уехала из России, а ведь ее должны были вывезти!

Доктор Маргулис – лицо, близкое к масонам. Его явно попросили приютить потерявшую память девицу, и он не отказал. Но больница стала для Элис тюрьмой – как оттуда скрыться человеку, не имеющему документов, одежды и даже обуви? Куда этому человеку пойти? А что, если ее там охраняет какой-нибудь неприметный санитар, вроде Бондарчука? Очень легко спрятать под широким халатом не то, что револьвер – автомат Федорова!

Врать Давыдов не любил. Очень не любил – считал это недостойным. Но другого выхода не видел. И потому направился к Кошко с очередной просьбой.

– Вы сами знаете, Аркадий Францевич, людей у меня немного, – прямо сказал он. – Кого-то прислала СОВА, кого-то оставил мне господин Максимов. А тут такое дело: получено донесение, что на территории Старо-Екатерининской больницы прячется бомбист. И как бы там, в больничных лабораториях, не устроили очередной цех по изготовлению бомб…

– И очень даже удобно, – пробормотал Кошко. – Я вам больше скажу: если там бомбиста и не поймают, то наверняка найдут кого-нибудь, за кем полиция уже давно охотится. Хорошее место, чтобы отсидеться. Думаете, мало докторов, которые состоят на службе у мазуриков и тайно врачуют огнестрельные раны? А ведь про такие раны нужно доносить в полицию. Однако наша интеллигенция гордо презирает доносы. Тут еще до меня был случай: обокрали одного такого доктора. Потом оказалось – пациент стал наводчиком. Сперва наш чудак бинтовал раны беглому каторжнику, борцу с кровавым царским режимом, а потом борец сделал слепки с ключей. Такой вот водевиль…

– Значит, я могу на вас рассчитывать?

– Пожалуй, да. Это будет несложно. Не Хитровка, чай, особой конспирации не потребуется. Так что, вы у меня забираете Никишина?

– Забираю, Аркадий Францевич. У нас от него больше пользы будет. Он ведь очень неглупый и надежный человек.

И в ответ на вопросительный взгляд Давыдов твердо добавил:

– Я о нем позабочусь.

Денис вернулся домой, а там его уже ждал Нарсежак.

– Ну, слава те, Господи, день и час назначен, – сказал он, протягивая очередную стопку расшифровок. – Так что, можно забирать наших пролетариев с чердака?

– Нет. Пусть сидят там до последнего. – Давыдов нашел подчеркнутые строчки и хмыкнул: – Ну, у меня еще целых пять дней… Вы достали то, что я просил?

– Вот. – Нарсежак показал на две черные картонные коробки. – У нас «совята» снимают камерой «Атом», но эта вроде бы меньше. Хотя и старше. Ее придумал Ги Сигрист более десяти лет назад. Вам надо поупражняться. А пяти дней может не хватить, тем более что других дел по горло.

Всем своим видом Нарсежак показывал: этих новомодных технических игрушек не одобряет.

– Тут, я полагаю, камера, а это что? – спросил Давыдов про большую коробку.

– Походная лаборатория для проявки целлулоидной пленки. Метод называется «мокрый коллодий». Отпечаток делается на стекле, но возможно с той же пленки сделать карточку и на бумаге. Только не вздумайте сами смешивать реактивы! – предупредил Нарсежак. – Тут знаток нужен.

– Никишин наверняка знает московских фотографов. Скажу, чтобы сегодня же нашел мне преподавателя. И, Федор, думаю, что через день-другой вы отведете душеньку. Нам предстоит штурм Старо-Екатерининской больницы!

– В конном строю?! – обрадовался Нарсежак.

– В общем, одевайтесь хоть дворником, попавшим под водовозку, – улыбнулся в ответ Денис, – хоть беременной монашкой, и ступайте туда изучать ходы и выходы.

– Есть одеваться! – браво отрапортовал Нарсежак и рассмеялся. Такая задача была ему по душе.

Получив деньги на маскарад, он исчез, а Давыдов открыл коробку и попытался освоить книжечку с инструкцией. Но, как шутили в кадетском корпусе, смотрел в книгу и видел фигу. На уме было совсем другое.

Элис…

Вдруг его осенило: нельзя же выводить женщину на улицу в одной рубашке! А времени на поиски теплой одежды не будет. Как же быть?

У Давыдова случались романы, он умел дарить женщинам цветы и украшения, порой довольно дорогие. Но одежду?

При одной мысли, что придется идти в лавку и просить у молоденькой продавщицы кружевные батистовые панталончики, показывая размер руками, у него мурашки по спине побежали.

Но вскоре в голову пришла умная мысль.

У Никишина и мать, и сестры довольно высокие, как и Элис. Можно было бы попросить старую шубку, юбки какие-нибудь, а также валенки – у Элис явно не будет времени шнуровать модные ботиночки. Опять же, дамы соберут узелок со всем необходимым на первых порах, а дальше посмотрим.

* * *

Никишин выполнял задание – следил за домом Балавинского. Когда его сменили, он пришел узнать насчет других поручений. Давыдов с облегчением отправил его домой за дамскими одежками, а сам стал изучать камеру, сфотографировав для начала собственное жилище и видного в окошко дворника с лопатой. И очень жалел, что не может сразу посмотреть на плоды трудов своих.

Задребезжал дверной звонок. Денис пошел отворять и увидел на пороге Анюту с большим узлом и корзиной.

– Царь небесный, как же это вы…

– На извозчике, Денис Николаевич, это лошадь везла, а не я! – весело ответила девушка. – И братец сказал, что у вас нет телефониста. Давайте, я пока поработаю!

Действительно, человека, который бы сидел у аппарата, принимал сообщения и записывал их, недоставало. Но Давыдов ни словом не обмолвился про это Никишину!

– Телефонист у нас скоро будет, – строго сказал он. – Премного благодарен, Анна Петровна…

– Ну, так пока его нет, я у аппарата посижу?

Стало ясно, что так просто от девицы не отделаешься.

Решив, что до операции «Штурм больницы» время еще есть, Давыдов сказал:

– Хорошо, сегодня оставайтесь. Я схожу по делам и часа через два вернусь.

Главным было наловчиться, как можно незаметнее, пользоваться фотокамерой среди людей. И привыкнуть носить ее на себе под одеждой, что немаловажно.

Денис подумал и отправился в «Эрмитаж». Там можно было заснять людей, одно присутствие которых в аршине друг от друга уже многое говорило контрразведчику.

Гераська усадил его в углу зала, откуда был хороший обзор, и поставил перед ним на стол вазу с белой сиренью – в «Эрмитаже» на такие вещи не скупились. Из-за вазы Давыдов разглядывал зал и всякого, кто хоть малость смахивал на иностранца, снимал, пока не кончилась пленка, рассчитанная на двенадцать кадров.

Когда Денис вернулся, Анюта бойко доложила: телефонировал мужчина, назвался купцом Бабушинским, просил к нему в контору приехать и адрес оставил.

* * *

Давыдов полагал, что контора Бабушинского – нечто среднее между оранжереей, зверинцем и ярмарочным балаганом. И жестоко ошибся. Купец сидел за столом в обычном коричневом пиджаке и с карандашом в руках изучал накладные. В соседней комнате стрекотали арифмометры, трещали бухгалтерские счеты и деловито переговаривались клерки. В книжном шкафу Давыдов увидел «Свод законов Российской Империи» и много других серьезных книг.

– Сам все проверяю, – объяснил Бабушинский. – Так покойный батя приучил. Сам товар отбираю, сам за погрузкой и разгрузкой слежу… Садитесь вон туда, за столик, Денис Николаевич. Я, вас ожидая, парнишку в трактир за обедом послал. Когда серьезные дела – и сам тут ем, и служащие мои тут питаются. Дешевле платить парнишке, чем в горячую пору людей на полтора часа отпускать. Вы не стесняйтесь, трактир – мой, готовят чисто. А вот случится хорошая сделка, тогда – к «Тестову», есть кулебяку в двенадцать ярусов!

Купеческий обед был прост: в одном судке горячие наваристые щи, в другом – гречневая каша, в третьем – котлеты. И когда подняли крышки, а комната наполнилась ароматом, Давыдов сообразил, что голоден.

– И брюхо сыто, и скоро, и вкусно! – с удовольствием заметил Бабушинский. – Ну, так вот, о нашем деле. Я съездил к провидице. Наплел ей мех и торбу всякой дребедени, выслушал в ответ воз околесицы, и вот что я скажу. Мы, купцы, пошалить любим, это – да, не отнимешь. Но мы – глазастые. И ушки у нас на макушке. Так что могу засвидетельствовать: кто-то у нее там живет.

– Любовник, поди?..

– Не один. Знаете, как в деревнях невест выбирают? Зажиточному мужику нужна такая, что считать умеет. И вот выпускают кур на двор, эти куры ходят, скачут, одна взлетит, другая побежит, а ты, девка, их быстренько сочти. Смех и грех… Так вот, мы, как та девка, должны все видеть и быстро считать. У провидицы в сенях мужской обувки – человек на пять, не меньше. На подоконнике в гостиной пепельница забыта, с окурками. Не дамские пахитоски – настоящие «дукатовские», крымские, дорогие, а не тот мусор, что теперь всюду продается. А сама Ефросинья не курит. В кресле меж подушками – мужской носовой платок заткнут…

– То есть кто-то у нее прячется?.. И не выходит. Иначе мне бы донесли.

– Выходит, так. Ну, Денис Николаевич, что мог, то сделал. А вы ко мне на яичницу приезжайте, – пригласил Бабушинский. – Как только хоть одна из этих голенастых скотин яйцо снесет, я вас тут же позову.

На том и расстались.

* * *

Давыдову удалось наладить постоянный присмотр за домом на Пречистенской набережной, его люди опросили лавочников, и подозрения Бабушинского подтвердились: там жили и питались не только провидица с двумя горничными и кухаркой. А если в такое время кто-то тайно приезжает в Москву и скрытно там живет, вряд ли эти люди прибыли ради спектаклей в Большом театре и новых приобретений Третьяковской галереи.

– Как бы не боевики, – сказал Давыдов вернувшемуся из больницы Нарсежаку. – Если увязать боевиков с масонским совещанием на квартире Балавинского и с беготней Ходжсона, то получается неприятный расклад. Масоны-то сидят во многих учреждениях, и для них приказ главного мастера ложи – закон. Пункт первый – саботаж, пункт второй – убийство несогласных…

– Может, эти гости Ефросиньи – не единственные, кто прячется в Москве. Старо-Екатерининская больница – тоже очень удобное место. Я там побродил, всюду нос сунул…

– Как вам удалось?

– Взял на плечо лестницу-стремянку и пошел. Мало ли что начальство затеяло чинить. Никто и не подумал останавливать. Дайте-ка, я сяду и нарисую план, пока помню…

Старо-Екатерининская больница состояла из нескольких корпусов, и это огорчало – сколько же народу потребуется, чтобы блокировать ходы и выходы, пронестись рейдом по палатам? Однако отступать Давыдов не собирался. Нужно было только понять, как выводить Элис.

Он телефонировал Кошко, оговорил сроки и подробности. Для ревизии женских палат Денис попросил несколько агентов-женщин, памятуя, какой фурор произвел среди пациенток в прошлое свое посещение. Отдельно просил передать агентессам, чтобы одевались попроще – прилипнут к хорошей одежде больничные запахи, и будет одно расстройство.

Провести рейд они решили ночью.

Давыдов ждал полицейских неподалеку от больницы. С ним были Никишин, Нарсежак, а также Никаноров, Голодец, Мартынов и Векслер – максимовское наследство. С большим трудом удалось отправить домой Анюту. Ей вовсе незачем было видеть, как в давыдовском жилище появится англичанка.

Агентессы, четыре крепкие женщины и две почти изящные, приехали на извозчиках.

– Я взял наших надзирательниц, – объяснил Кошко. – Они умеют управляться с визжащими дамочками. Агентам розданы фотографические карточки всех, кто у нас в розыске, да еще прибыли карточки из Питера – кстати, СОВА прислала. Так что, с Богом?

– С Богом! – сказал Давыдов, и операция началась.

Он сумел оторваться от своих подчиненных и в общей суете проникнуть в восьмое отделение. Нарсежак тащил следом узел с вещами.

– Вот по этому коридору вы бежали, – говорил он. – Палата, стало быть, вон там!

Федор мог орать хоть во всю глотку – разбуженные больные, решив, что случились разом пожар, потоп и ураган, подняли страшный крик.

Похищение прошло удивительно гладко. Давыдов отворил дверь в палату, Элис увидела его, все поняла и босиком выскочила в коридор. Денис подхватил ее на руки и бегом пронес вдоль серых стен, по лестнице, прямиком во двор. Нарсежак бежал за ними, приговаривая:

– Валенки, валенки!..

В четыре руки они одели и обули Элис. В потертом плюшевом жакете на вате, в старой юбке, замотанная в платок, она совершенно не была похожа на красавицу-аристократку, а скорее – на торговку с Хитровки.

– Везите ее ко мне и возвращайтесь, – велел Давыдов.

Времени на поцелуи и нежности не было. Хотя апрельская ночь как раз таки располагала к поцелуям…

Но Денис волевым усилием повернулся и побежал прочь – туда, где стояли приготовленные для добычи экипажи.

Там он обнаружил Никишина.

– Денис Николаевич, удача, удача! Я узнал его! – закричал Никишин. – Вон где он прятался!

– Кто прятался?

– Гаврюшка-Черт! Сидит тут связанный…

– Ну, слава богу! – Давыдов вздохнул с облегчением – хоть какая-то добыча была просто необходима, чтобы оправдать рейд.

Вдруг с территории больницы загремели выстрелы. Это было что-то совсем неожиданное, и Давыдов, на ходу доставая браунинг, побежал на шум.

Агенты Кошко и привлеченные к делу городовые стрелять, несомненно, умели, в обиду бы себя не дали, но если в больнице обнаружена персона, способная оказать такое сопротивление, то лучше бы эту персону взять живьем. Так думал Денис, пробегая мимо кирпичного здания, почти впритирку к стене, и тут сверху чуть ли не ему на шею свалился человек в больничном халате.

Недолго думая, Давыдов развернулся и попытался сбить чудака с ног левым свингом в челюсть, поскольку в правой руке держал браунинг. Но человек неожиданно ловко увернулся, и тут уж пришлось бить с правой, обдирая туго сжатый кулак. Просто чудом Денису удался классический кросс, который и уложил противника в талый снег.

Наверху в открытом окошке второго этажа появились агенты Кошко.

– Держите его! Мы – сейчас! – закричали они, и один, самый молодой и бесстрашный, спрыгнул к Давыдову. Гася скорость, агент повалился набок, перекатился, вскочил на ноги и тут же взял лежавшего беглеца на мушку.

– По питерской карточке опознали! – весело сообщил он. – Ну, мне теперь наградные выйдут! И Федьке Берсеневу – мы вдвоем опознали!

– А кто это? – спросил Денис, разглядывая свой пострадавший кулак.

– Вожак питерских анархистов. Его по всему Петербургу ловят, а он тут прохлаждается! Держите его под прицелом, господин капитан, я сейчас карточку достану, – сказал агент. – Стой, куда! Эй!..

Он выхватил из кармана свисток и засвистел, созывая товарищей. Общими усилиями беглеца связали, отобрав разряженный револьвер, и тогда только Давыдов увидел эту фотокарточку.

– Ого! – только и сказал он.

На него смотрел не какой-нибудь мальчик на побегушках, а уже вовсю заявивший о себе человек – еще совсем молодой, но уже с бурной биографией. Редко бывает, чтобы кто-то одновременно был анархистом, террористом и хасидом, но Александру Шапиро это удалось. За ним числилось соучастие в неудачной попытке убить государя, арест и судебный приговор – пожизненное заключение. Однако за этим последовали побег, опасные раны, дружба с анархистами и участие в их опасных проделках. Одна из них закончилась печально: пуля застряла в левой руке, операцию по извлечению провели чуть ли не в подвале на земляном полу и, как итог – гангрена. Руку пришлось ампутировать, и это стало едва ли не главной приметой для тех, кто гонялся за Шапиро, по новым документам – Александром Танаровым, – по всей европейской части России.

– И зачем же вы прибыли в Москву, молодой человек? – поинтересовался Давыдов. – Уж не собираетесь ли вы построить тут общество без всяких властей, состоящее из ангелов? Или все гораздо проще, и вы подружились с кадетами?

Шапиро угрюмо отвернулся.

Пришел Кошко, сдержанно похвалил агентов и распорядился доставить добычу в камеру предварительного заключения, пока Давыдов не свяжется со своим и «совиным» начальством, чтобы получить дальнейшие инструкции.

Понемногу из больничных корпусов выходили остальные агенты. Кроме вора Гаврюшки-Черта добыли проститутку-наводчицу Махрютку, а также, к большому удивлению Аркадия Францевича, известного донжуана и брачного афериста, за которым числилось не меньше дюжины брошенных законных жен. Этого Бог наказал язвой желудка, да такой, что страдальца уже готовили к операции. Но главным приобретением этой ночи стал, конечно, Александр Шапиро по кличке Саша Петр.

Незаметно возле Дениса появился Нарсежак. Они переглянулись. И, когда Кошко, распустив агентов, уехал сам, Федор сказал:

– Узелок с тряпьем я ей отдал, показал, как воду греть, чистую простынку выдал. Она сейчас там намывается.

И отдал Давыдову ключ от квартиры.

– Спасибо, Федор.

– Да не за что…

Но Давыдов знал, о чем бы хотел спросить Нарсежак: что вы, господин капитан, собираетесь дальше делать со своей красавицей? Уж он-то, опытнейший агент Сенсей, знал, что из больницы вытащили агента британской разведки Элис Веллингтон.

– Поеду домой, – наконец сказал Денис.

– Спокойной ночи.

– Сколько уж осталось той ночи… Завтра, сегодня то есть, с утра пораньше приходите, Федор Самуилович! – торопливо пригласил Давыдов, желая донести до Нарсежака, что не собирается предаваться страстям, а полон желания служить Отечеству.

– Приду, Денис Николаевич.

Подошел Никишин, сияющий так, что мог бы заменить уличный фонарь.

– Денис Николаевич, никакого задания не будет?

– Будет. Пожалуйста, пришлите ко мне Веру Петровну, если утром она не будет занята в больнице.

– Она сможет прийти, – уверенно ответил за сестру Иван. – А я как?

– И вы приходите. Для всех дело найдется.

Нужно было взять извозчика. Никишин глядел преданными глазами – он бы по одному слову побежал на Первую Мещанскую, где в любое время суток можно взять хоть «ваньку», хоть «живейного», хоть «лихача». Но, по прикидкам Давыдова, до Колпачного переулка было всего примерно две с половиной версты.

Денис хотел, шагая по ночным улицам, немного успокоиться и… хоть на полчаса оттянуть эту встречу!

Не дай бог, зайдет разговор о том, как они расставались. Элис ведь не хотела тогда отпускать его в Киев – она боялась за него, и Денис это чувствовал. Но и сказать прямо, что его ждет опасность, она не могла. А он не мог сказать, что обманывает ее, ведя согласованную с начальством игру.

Экое у них обоих зловредное ремесло!

И что пользы ему говорить, как обрадовался, узнав, что Элис сумела бежать из России?..

А ведь теперь придется решать, как с ней быть дальше. Маргулис, когда ему доложат о ночном налете, будет уверен, что Элис увезли агенты Кошко. И сомнительно, что он пойдет в Малый Гнездниковский вызволять ее! А в СОВА вообще не знают, что Элис обнаружилась в России. Нарсежак, не понимая, что затеял Давыдов, тоже какое-то время будет молчать. Значит, два-три дня у Дениса есть…

В таком вот смутном состоянии духа Давыдов дошел до Колпачного переулка.

Он открыл дверь и прислушался: тишина. Значит, Элис либо спит, либо… сбежала?.. Этого от нее тоже можно было ожидать. Сбежала наверняка, оставив какую-нибудь нелепую записку, вроде «прости и забудь». Проклятое ремесло!

Денис вошел в прихожую и увидел полоску света на полу.

Давыдовское жилище состояло из двух небольших комнат. Первая была проходной и служила гостиной и кабинетом, за ней располагалась маленькая спальня.

Элис сидела в гостиной. От прежних жильцов осталось несколько годовых комплектов журнала «Нива», с которыми Давыдов решительно не знал, как быть – выбросить жалко, а место занимают и пыль собирают. Элис выложила их на стол и листала так, как листал бы человек, главная задача которого – не заснуть.

Она сидела в чистой сорочке, на плечи накинуто одеяло, голова замотана в полотенце. Видимо, долго отмывалась после больничной жизни.

Увидев Давыдова, девушка встала, и они, по меньшей мере, три минуты молча смотрели друг на друга. Первой опустила взгляд она.

– Ты устала. Я постелю тебе в спальне, а себе здесь, на диване, – вымолвил наконец Давыдов.

– Благодарю тебя, – тихо ответила Элис.

– Завтра я достану тебе приличную одежду.

– Благодарю…

– И найду тебе другое жилье.

Это было совершенно необходимо. Элис не могла присутствовать при его встречах с сотрудниками.

– Да, я понимаю. Ты… ты ни о чем меня не спросишь? – Она наконец взглянула на него.

– Нет.

Элис вздохнула.

– Что бы я ни сказала сейчас, ты не поверишь.

– Значит, ничего не нужно говорить.

– Ты действительно не хочешь знать, как я оказалась в больнице?

– Нет.

Денис сжал челюсти так, что заныли зубы.

– Я притворилась, будто утратила память, но они мне не верили. Они считали, что я их предала! – вдруг воскликнула Элис. – Ты прав, я ничего, ничего не могу тебе объяснить! И я не знаю, что делать дальше. Мне не верят!..

– Куда бы ты хотела уехать? Есть такое место, где тебя не найдут?

– Наверно, они только в Сибири меня не найдут. Может быть, мне через Сибирь и Китай добраться до Америки? Ведь сейчас меня уже ищут по всей Москве и будут искать в Санкт-Петербурге, Ревеле и Риге…

Давыдов понял: это портовые города, а лучший способ нелегально покинуть Россию – на судне.

– Ты ждешь подробностей? Да, я вижу: ждешь… Но я не могу! Даже сейчас – не могу! Ты дал присягу? Я тоже принесла моей стране присягу, милый… – Элис отвернулась. Влажное полотенце слетело с головы, золотистые встрепанные волосы упали на плечи.

– Сибирь – это хорошая мысль. Но ты даже не представляешь, сколько продлится это путешествие. Я там бывал, ездил, я знаю. Транссибирская магистраль – это быстро и комфортно, но тебе туда нельзя. Значит – от города к городу непонятно на чем?.. Зимой хоть можно было на санях, это быстрее, чем в какой-нибудь бричке…

– Может быть, ты поможешь с документами? Тогда бы я добралась поездом.

– Боюсь, не получится. Документы я, если достану, будут выписаны на имя подданной Российской империи, а ты не настолько хорошо говоришь по-русски…

Тут вдруг Давыдов осознал страшную вещь: он не хотел, чтобы Элис уезжала из Москвы! А чего же хотел?

Очевидно, он настолько устал, что желал лишь одного: сбежать вместе с Элис в Крым. Пить там «Русское шампанское» князя Голицына и есть абхазские персики… как тогда, как тогда… и что делать, если их первая ночь вдруг воскресла в памяти со всеми подробностями?..

– Крым… – задумчиво произнес Денис.

– Да, – согласилась она. – Или Одесса.

Давыдов подумал, что тут мог бы дать хороший совет Нарсежак. И сразу запретил себе просить у Федора советов – опытный агент еще мог позволить Давыдову продержать у себя несколько дней британскую разведчицу, поскольку контролировал ситуацию, но вот тайно выпроводить ее из России точно не дал бы.

Если бы не задуманная операция, можно было бы как-то сдать Элис с рук на руки английскому консулу Ходжсону. Но Ходжсон вот-вот будет изловлен на квартире Балавинского и вслух назван заговорщиком. Значит, он не подходит.

Следующим гипотетическим помощником Денис рассмотрел Бабушинского. Может, у него имеются заграничные покупатели? Может, он сумеет посадить переодетую Элис на какую-нибудь баржу с зерном? Это следовало обдумать…

– Если бы можно было не уезжать… – тихо произнесла Элис. – Если бы я могла…

И Давыдов сам не понял, как ответил:

– Да…

А секунду спустя он не понял, как получилось, что Элис обнимает его, а он – ее.

– Почему? – шептала она. – Почему?..

И он понимал: почему они не могли встретиться в другой стране, в другое время, занятые какими-нибудь мирными и безобидными делами? Почему они не могли быть счастливы на солнечных набережных Сен-Тропе или в гондоле на венецианском канале? За какие грехи наказаны они своим опасным ремеслом?

Это было печальное объятие. Две маленькие фигурки, угодившие в Большую Игру пытались хоть на мгновение забыть о ней вовсе! Не получалось…

И оба, Денис и Элис, одновременно приняли решение: пусть впереди разлука, смерть – что угодно, но эту ночь они не уступят никому!..

Заснули они уже на рассвете.

* * *

Давыдова разбудил дверной звонок. Решив, что явился Нарсежак или квартирные хозяева принесли по уговору молоко и пирожки на завтрак, он накинул халат и побрел к двери. Но на пороге стояла Верочка.

– Доброе утро. Вы меня вызывали, Денис Николаевич? – голосом классной дамы сказала она. – Есть поручение?

– Д-да, поручение имеется… Заходите…

Давыдов чувствовал себя очень неловко. Явиться перед незамужней девицей в халате – это стыд и срам, это вообще черт знает что такое!

Он отыскал портмоне и вытащил несколько крупных ассигнаций.

– Вера Петровна, я прошу вас сходить в хороший магазин, где продается дорогая дамская одежда, и купить все, что нужно молодой женщине – чулочки там и вообще…

– Каких размеров, Денис Николаевич?

– Размеров?.. Ну, представьте, что вы покупаете для себя. Ну и действительно что-то себе купите, пусть это будет подарок от меня…

– Благодарю, – сухо ответила Верочка. – У меня все необходимое есть.

Тут из спальни донесся голос Элис. Она по-английски спрашивала, не Нарсежак ли пришел.

– Нет, дорогая, это одна молодая особа, которая пойдет в хороший магазин и купит тебе…

– Нет, погоди, я сама объясню, что нужно купить!

Элис вышла в сорочке (Давыдов понял, что сорочка – Верочкина), на плечи она накинула одеяло. И всякий, кто бы увидел ее сейчас, сказал бы: вот счастливая женщина!

– Тебе придется переводить, дорогой, – сказала Элис. И Давыдов взмок, растолковывая подробный фасон батистовых панталончиков. Верочка стояла красная, как мак, но держалась стойко.

Перескакивая с русского на английский и обратно, Давыдов сбился, и когда Элис лукаво напомнила ему про маленький номер в гостинице «Метрополь», ответил ей по-русски:

– Дорогая, ну как же я могу забыть гостиницу «Метрополь»!

Она засмеялась так, как смеются только счастливые женщины. Невольно засмеялся и он.

Верочка смотрела на них очень неодобрительно.

– Извините нас, Вера Петровна. Просто с этой гостиницей связаны воспоминания… некоторые воспоминания, – немного смущаясь, объяснил Давыдов.

– Не нужно ничего объяснять, – строго сказала Верочка. – Лучше дайте мне карандаш и бумагу.

Она быстро записала все указания Элис и ушла.

– Бедная девочка, – сказала Элис. – Ее, наверно, готовили в монахини.

– Ее готовили быть хорошей женой и матерью… – Давыдов задумался. – Но теперь, когда ее брат будет получать хорошее жалованье, ей не придется работать в больнице. Она будет бывать в обществе, найдет жениха…

– Пока она не вернулась, пойдем! – Элис показала на дверь спальни.

– Уже начался день, милая. Сейчас придут мои сотрудники. Придется поработать.

Давыдов понимал: нужно наконец спросить Элис о ее планах. Он не мог держать ее у себя вечно. И полагаться на доброту Нарсежака он тоже не мог.

Служебный долг вступил в противоречие с мужским долгом.

В какие бы неприятности ни влипла Элис, она – британская разведчица. Если действовать разумно, то нужно узнать по каналам ОСВАГ, что за каша вокруг нее заварилась. Но как бы это сделать поделикатнее? К тому же начальству известно про их близкие отношения, и как будет выглядеть в таком свете давыдовское любопытство?

Отворилась входная дверь. В сенях закашляли, завозились, что-то уронили. Давыдов понял: Нарсежак дает возможность Элис спрятаться в спальне, а ему самому – привести себя в человеческий вид.

Офицер при необходимости должен одеваться очень быстро. Давыдов кинулся в спальню, схватил одежду, выскочил в гостиную, шлепнулся на стул, чтобы натянуть шелковые носки и пристегнуть их к подтяжкам. Со стула чуть ли не прыжком влетел в брюки. Когда Нарсежак вошел, он как раз запихивал за брючный пояс полы рубашки.

– Доброе утро, – сказал Федор. – Вот, извольте изучить. Завтра – событие!

Он показал стопку расшифровок, в которых подчеркнул красным карандашом нужные места.

– Понятно… – Денис буквально заставил себя сосредоточиться. – Сей же час еду искать Гольдовского!

– Да, время не терпит.

Давыдов быстро просмотрел расшифровки.

– Ишь, и название придумали дивное: ложа «Возрождение». Прямо тебе итальянский Ренессанс… Ну что же, ищем Гольдовского.

– А чего его искать? – усмехнулся Нарсежак. – Провел ночь у подружки своей, кокотки Шурки Евриона. Той самой, что фарфоровые безобразия любит. И теперь еще там. Шурка его отпускать не желает. Еврион – она с темпераментом!

– Но не могу ж я ему наносить визит по такому адресу?

– Что-нибудь придумаем. Вы пока полистайте всю эту завиральную литературу. – Федор указал на стопку масонских книжек. – И придумайте, с чего вдруг на вас напало озарение такой неслыханной силы, что вынь да положь масонский фартук с прочими причиндалами.

– Вещий сон? – предположил Давыдов.

– А что? Для тех, кто помешан на мистике, вещий сон сгодится.

– Помешан ли на ней Гольдовский?

– Обязан быть помешан. В их умопостроениях очень силен мистический элемент.

– Хм! Надо подумать… – Денис поскреб макушку.

– Вы уже утренним кофейком баловались? Нет? Так я сейчас приготовлю, а вы покопайтесь в книжках, – предложил Нарсежак.

Меньше всего хотелось сейчас Давыдову разбираться в высокопарных масонских премудростях. А пришлось.

– Как вы намерены поступить с дамой? – спросил наконец Нарсежак, внося горячий кофейник. – Если она действительно рассорилась со своими, то, может, будет для нас ценным приобретением?

– Сомневаюсь, – ответил Давыдов. – Вы, Федор, знаете японцев, корейцев и китайцев, но не англичан.

– Полагаете, я англичан на войне не встречал?

– Это – другое!

– Да уж вижу… Но вы попробуйте. Что-нибудь из этого да получится.

– Двойной агент из этого получится.

– Тоже неплохо. Если мы об этом знаем. Тут такие игры возможны!

– Лучше всего было, если бы даму удалось сейчас переправить куда-нибудь в Нью-Йорк, а еще прекраснее – в Рио-де-Жанейро.

– Ну, разве что на аэростате графа де ля Во? Он, говорят, до двухсот верст в час делал!

Давыдов вздохнул: другого способа, пожалуй, и впрямь не было.

Зазвякал телефон. К нему подошел Нарсежак.

– Отлично! – воскликнул он, выслушал донесение. – Тащите его сюда. Что?.. Ясно. Это в самом деле будет правильнее. Адрес!.. Денис Николаевич, пишите… Мясницкая, дом Вятского подворья, против книжного магазина братьев Салаевых, фотография Павлова, спросить Михаила Павлова. Что?.. Ясно. Пишите: это сын хозяина, Петра Петровича… Спасибо, Никишин. Очень удачно нашли место!

– Никишин нашел мне фотографического преподавателя? – спросил Денис.

– Да… Если я не путаю, к подворью удобно Армянским переулком выйти. Вы будете там ждать, Никишин?.. Очень хорошо!

– Погодите, Федор Самуилович! – воскликнул Давыдов. – Я не могу быть разом в двух местах! Мне нужно с Гольдовским встретиться, это важнее всего. А потом уже учиться фотографии!

– Все очень просто, – успокоил его Нарсежак. – Вы сейчас же едете к Павлову и договариваетесь о вечернем занятии. И там, у Павлова, ждете Мартынова или Векслера, я их пришлю за вами на извозчике.

Давыдов понял: счастливые минуты улетели в небытие и больше не вернутся. Капитан контрразведки и на эту-то ночь права не имел! Служба требует: беги, спеши, все держи в памяти, учись на ходу! А счастье – счастье когда-нибудь потом, сейчас оно по уставу не полагается…

Он вошел в спальню.

– Я должен идти, дорогая.

– Я понимаю…

– Одежду тебе принесут. Ты… – Денис сглотнул. – Ты подождешь меня?..

– Я тебя дождусь, – тихо ответила Элис. – Иди. Я не уйду так… Вы это, кажется, называете «уходить по-английски»?..

Они обнялись, Давыдов поцеловал Элис в висок и вышел к Нарсежаку.

– Мне только побриться и привести себя в божеский вид, – сказал он. – Проклятая щетина! У нас еще есть горячая вода?

– Я нарочно для вас оставил.

И, когда Давыдов усердно взбивал в плошке мыльную пену, Нарсежак спросил:

– Денис Николаевич, не хотите ли поселить вашу леди в каком-то другом месте? Тут документы, важные разговоры…

– Мы говорим по-русски, – ответил Давыдов и почувствовал, что краснеет. – Она знает всего с десяток слов.

– Вы уверены?

– Есть ситуации, когда… когда знание языка становится явным… или же незнание… ох!

– Осторожнее! – заметив порез на его щеке, воскликнул Нарсежак. – Залепите клочком газеты. Вот… Уж не знаю, как бы это объяснил покойный господин Менделеев, но факт: типографская краска останавливает кровь…

Четверть часа спустя Давыдов и Нарсежак вышли из дома. Они несли с собой две картонные коробки – с фотокамерой и с реактивами.

Дальше все развивалось по плану Нарсежака. Давыдов познакомился с чересчур благовоспитанным молодым человеком, Михаилом Павловым, и отдал ему фотокамеру, чтобы тот, проявив пленку, на живых примерах показал Давыдову его фотографические ошибки.

Агенты, следившие за квартирой Шурки Евриона с крыши соседнего сарая, видели в окно, что Гольдовский собирается уходить – бреется, мажет голову бриолином, выбирает галстук.

От квартиры Евриона до фотографии на Мясницкой было пять минут ходу. За Давыдовым послали, и очень скоро он как бы случайно столкнулся с Гольдовским на Малой Лубянке у гостиницы «Билл о».

– Это судьба! – сказал Денис. – Я знал, что должен тебя встретить. Меня вела незримая рука! Послушай, я вчера открыл наугад книгу, и выпали пушкинские стихи: «И скоро, скоро смолкнет брань средь рабского народа, ты молоток возьмешь во длань и воззовешь: свобода!» Слышишь? Молоток!..

– Да, Пушкин тоже был наш, – согласился Олег. – И Лермонтов был бы, если бы прожил подольше.

– А мой прадед?

Гольдовский на секунду задумался. Вообразить себе поэта-партизана в масонском ритуальном фартуке поверх гусарского ментика, с молотком, мастерком и циркулем он никак не мог. Пришлось отвечать осторожно:

– Если бы ему повезло с наставниками и знакомцами. Но, знаешь, то, что правнук Дениса Давыдова хочет вступить в наши ряды, глубоко символично. Все лучшее собирается под наши знамена, понимаешь?

– Я готов под знамена! – отважно сказал Давыдов. – Обратного пути нет. Когда ты представишь меня братьям?

– Я уже думал об этом. Ночью я читал трактат, в котором говорится о неофитах…

«Не иначе, трактат лежал под одеялом у Шурки Евриона», – подумал Давыдов, а вслух добавил:

– А я начал «Масонов» Писемского. Послушай, это правда, что дам тоже в ложи принимают?

– Нет, это как раз неправда!

– Но если Писемский написал?..

– Заврался твой Писемский. Вот, послушай…

Денис добился своего: Олег заговорил об истории масонства, которой очень увлекался.

Показывая живой интерес к ритуалам и философии, Давыдов полдня всюду бродил за Гольдовским, только что не держась за его рукав; побывал за кулисами в двух новорожденных театрах, названия которых не запомнил, видел репетиции чего-то древнегреческого – с хитонами, позолоченными сандалиями на голых ножках примадонн и трагической декламацией гекзаметров; собрался угостить однокашника отличным обедом, а за полчаса до обеда познакомился с Шуркой Еврионом. Кокотка, видимо, ревновала избранника своей души и появилась внезапно, как чертик из табакерки, когда Гольдовский, решив вместе с Давыдовым навестить каких-то знакомых дам, уже буквально стоял на пороге их жилища.

Денис много в жизни повидал, чувства страха, можно сказать, не знал, но невольно отступил, увидев невысокую, фигуристую, разодетую с варварской роскошью Шурку, которая держала ярко-красный зонтик, будто опытный фехтовальщик – рапиру. Усмиряя фурию, Давыдов с Гольдовским взяли ее в ресторан «Эльдорадо», куда повезли на самом великолепном «лихаче», какого только смогли высмотреть на Кузнецком Мосту.

Денис говорил Евриону комплименты, подливал шампанского, хвалил Гольдовского и доигрался – Шурка стала под столом игриво наступать ему на ногу Поняв, что происходит, Олег пришел на помощь, отвлек Шурку всякими фантастическими обещаниями, потребовал мадеры, ликеров, а потом ее, пьяненькую, однокашники отвезли домой и вздохнули с превеликим облегчением.

– Ну, ты истинный друг! – сказал Гольдовский. – Ты же меня, можно сказать, спас. С этой ведьмы сталось бы ворваться в чужую гостиную и переколотить там все вазы. Ну, так я отплачу добром за добро: завтра же возьму тебя на наше собрание, представлю солидным людям.

– Слава богу! – искренне ответил Давыдов, и это решение они отпраздновали в ресторане «Большой Московской гостиницы».

Потом Денис отвез Гольдовского, злоупотребившего мадерой, коньяком и в придачу – водкой «Московской особенной», шедевром покойного Менделеева, – к Шурке Евриону, а сам поспешил на фотографический урок. Там любезный Михаил Петрович Павлов изощренно разобрал по косточкам кадры, сделанные Давыдовым в «Эрмитаже», и дал немало ценных советов.

Домой Денис отправился пешком, чтобы проветрить голову. И сильно беспокоился насчет Элис. Он ей и верил, и не верил…

Она могла, получив хорошую одежду и обувь, просто-напросто сбежать, оставив записку: «Прости, любимый, и прощай». Это было бы правильно. Да, против такого поступка не возразишь: любовь любовью, а ремесло – ремеслом…

Но у нее нет документов! Конечно, документы могут быть где-то припрятаны. Однако при ней нет ни единой бумажки.

Окна Давыдовского жилища были темны. Похоже, ушла?..

Но Элис была дома. Денис понял это, едва отворив дверь. Просто она занавесила окно спальни одеялом, а сама лежала на кровати и листала «Ниву» при свете одной-единственной свечи.

– Какая странная эта женщина, – сказала Элис. – Принесла вещи, поставила пакеты на пол, повернулась и ушла. Ни единого слова не сказала. Правда, купила все по списку.

– Это – все, что от нее требовалось. А ты хотела, чтобы она завела с тобой светскую беседу? – спросил Давыдов. – Она бы говорила по-русски, ты – по-английски, и вы бы мило улыбались друг дружке.

Элис рассмеялась.

– Я ей не понравилась, любимый. Я никогда не нравилась идеальным женщинам, разве что в первые три минуты знакомства. А графине Крестовской я пришлась по душе, из чего делаю вывод о ее богатом прошлом.

– Ходят слухи, что она в двенадцатом году принимала у себя в салоне Наполеона Бонапарта, когда он на пару недель заглянул в Москву. И произвела на него огромное впечатление!

– Бонапарт заглянул в Москву? – Элис от удивления приоткрыла рот.

– Все понятно, дорогая, – поспешил на выручку Денис, – вас не учили русской истории.

– В двенадцатом году? Я не поняла…

Давыдов вздохнул.

– Вас, очевидно, учили только британской истории. А напрасно.

Элис надулась, и ему же еще пришлось просить у любимой прощения.

Угомонились они только в третьем часу ночи. Проснулись в шесть, заснули в половине восьмого, а в половине девятого задребезжал телефон, заколотили изнутри в железную чашку стальные молоточки. Давыдов не сразу вспомнил, где он и кто он.

– Вставайте, Денис Николаевич, – сказал Нарсежак. – И готовьтесь к визиту.

Давыдов молчал.

– Вы что, еще не проснулись?

– Проснулся.

– И куда вы сегодня направляетесь – помните?

– В гости к Балавинскому я направляюсь! – рявкнул Денис. – К сукину сыну Балавинскому! Вам достаточно?!

– Стало быть, проснулись…

– А что Балавинский? Тоже готовится к совещанию?

– Спешу вас обрадовать: пять человек, которые прятались у провидицы Ефросиньи, ночью тайно перешли к нему. Есть предположение, что это представители масонов Архангельска…

– Далеко же они забрались!

– А вы как думали? – хмыкнул Федор. – Вспомните карту Российской империи. Архангельск – не тот город, чтобы уступать его без боя нашим британским приятелям. Думаете, Ходжсон будет с ними толковать о ценах на резную моржовую кость?

– Чертов Балавинский, устроил у себя змеиное гнездо!..

– Завтракайте и собирайтесь. Я пришлю за вами нашего человека. Он переряжен извозчиком. Заедете за Гольдовским, посидите с ним, потом в нужное время выдвигайтесь.

Когда Нарсежак отключился, Давыдов вспомнил, о чем собирался с ним потолковать. Элис нужны документы. В идеальном случае – документы гувернантки-англичанки, которая, отслужив лет пять в почтенном провинциальном семействе, возвращается на родину.

Но, если Элис осталась, этим можно будет заняться и вечером.

Итак – ополоснуть физиономию, выпить чашку крепчайшего кофе, прийти в себя и начать сборы. Человек, собравшийся вступать в масонские ряды, должен быть элегантен, как французский маркиз, и безупречно выбрит… Кстати, не пойти ли в парикмахерскую?..

Получасовая процедура бритья в исполнении опытного мастера включала в себя массаж и паровой компресс, после которого щеки и подбородок делались гладки и нежны, как грудь красавицы. Давыдов задумался: нужны ли такие штучки?.. И поставил на спиртовку кофейник.

Привлеченная ароматом вышла из спальни Элис.

– Ты спешишь? – спросила она, целуя любовника в щеку.

– Дела, дорогая. Ты ложись, поспи еще немного.

– Нет. Я бы хотела… Ты никак не можешь отказаться от дел?

– Не могу. Важная встреча.

Девушка помрачнела.

– Настолько важная, чтобы ее нельзя было перенести на другой день?

– Нельзя ее перенести.

– Я умоляю тебя: не ходи никуда, останься! – воскликнула Элис. – Побудь еще со мной! Не выходи сегодня, придумай что-нибудь!.. Придумай болезнь, это несложно! Все так делают.

– Милая, – улыбнулся Давыдов, – тут такие обстоятельства, что я должен быть, если даже меня понесут на носилках.

– Я очень тебя прошу, не ходи никуда! Так будет лучше…

– Для кого?

– Для тебя и для меня.

– Я постараюсь не слишком там задержаться, – пообещал Давыдов. – Но идти я должен. Ты ведь знаешь, что такое долг…

– Но если его нарушить всего раз, один-единственный раз?

– Нельзя.

– Даже ради меня?

– Нельзя, милая. И у меня – долг, и у тебя тоже, кажется, долг. Мы и так уже…

– Что – уже?

Давыдов обнял ее. И Элис тоже крепко его обняла. Слова тут были совсем лишними. Любовь двух разведчиков несовместима с долгом, и две ночи, похищенные ими у судьбы, – преступление. Одно дело – те объятия в гостинице «Метрополь», когда они и были влюблены, и вели игру одновременно. Другое – теперь…

– Ну что же, – сказала она. – Я просила, ты сказал «нет»…

– Давай поговорим об этом вечером.

– Милый, ты просто помни, что я очень тебя просила!

– Хорошо, дорогая. Давай выпьем кофе.

– Давай выпьем кофе…

Давыдов наконец собрался и выглянул в окно. Извозчичья пролетка стояла напротив дома.

– Пора, – сказал он, поцеловал Элис и ушел.

На душе было пасмурно. Однако полчаса в парикмахерском заведении Давыдова взбодрили. Он купил в цветочной лавке корзину алых роз и поехал вызволять Гольдовского из будуара Шурки Евриона.

Шурку застал в прихожей. Она отчаянно ругалась с молочницей, уже второй раз доставившей несвежие сливки. Таких слов Давыдов и от казаков на японской войне не слыхивал.

Розы произвели впечатление, Давыдов был препровожден в гостиную и увидел коллекцию фривольных фарфоровых фигурок. Шурка зверскими способами, судя по стонам и возгласам в спальне, разбудила, вытащила из постели и поставила на ноги любовника. Тем временем ее кухарка приготовила горячий завтрак, но сперва Гольдовский употребил «николашку».

Этот ядреный отрезвитель Давыдов приготовил лично: налил в рюмку на два пальца водки, отрезал толстый ломтик лимона, щедро посыпал его сахаром, а сверху – молотым кофе. Гольдовскому пришлось сперва пожевать этот лимон, потом запить его водкой. После этого он вполне внятно поздоровался и даже спросил, который час.

С немалым трудом Давыдов добился, чтобы Гольдовский в назначенный срок был умыт, побрит, одет и причесан. И они поехали к Балавинскому.

* * *

На подступах к дому Давыдов увидел лоточника, продающего деревянные пасхальные игрушки – расписные яйца и желтых курочек. На лоточнике был огромный картуз, надвинутый чуть ли не на нос. Но все равно тот сильно смахивал на Федора Самуиловича Нарсежака.

Агент Сенсей бродил взад-вперед с тем расчетом, чтобы его видели расставленные в нужных местах другие агенты. Заметив Давыдова, он завопил, как и полагается уличному торговцу, пронзительным до отвращения голосом:

– А вот кому курочек, пасхальных курочек! Для деток, для внучков! Четырнадцать осталось, по пятачку отдам! Курочки славные, краска прочная, английская!..

Это означало: на квартире Балавинского собрались четырнадцать заговорщиков, и в их числе – консул Ходжсон.

– Ну, Господи благослови, – тихо сказал Давыдов и перекрестился.

– Волнуешься, что ли? – хмыкнул уже окончательно пришедший в себя Гольдовский. – Зря! Мы же не изверги какие и не сектанты – братья!.. Да, сейчас все сам увидишь…

Они поднялись на третий этаж, и Олег стукнул условным стуком в высокую, с накладным узором, массивную дверь с начищенной до блеска медной табличкой «С.А. Балавинский, присяжный поверенный». Рослый и крепкий на вид молодой человек впустил их в квартиру и сразу провел в большую гостиную, где за круглым обеденным столом уже сидели несколько разновозрастных людей, но с одинаковым, серьезно-торжественным выражением на лицах. К удивлению Давыдова, консул Ходжсон тоже сидел в кругу посвященных за столом и, судя по его виду, для него это было не в диковинку.

«Вот тебе и раз! – подумал Денис. – Оказывается, он тоже масон?! А впрочем, почему нет? Насколько я помню, в Англии существует одна из самых влиятельных лож. Она так и называется – Великая ложа Англии… Ну, я и попал! Настоящее змеиное гнездо!..»

Приветствовали вошедших сдержанно – легким кивком головы и открытой правой ладонью со скрещенными особым образом пальцами. Гольдовский, тоже приняв общий вид, ответил на приветствие и тут же сказал:

– Братья, представляю вам аспиранта, капитана Дениса Давыдова.

– А разве мы сегодня проводим аффилиацию? – недовольно поинтересовался худой старик во фраке, сидевший слева от председательствующего офицера, самого Балавинского.

– О, нет, конечно, мастер Полонский! – важно кивнул Балавинский. – Сегодня мы разрешили господину Давыдову лишь поприсутствовать на нашей ложе по поручительству брата Гольдовского.

Старик молча наклонил голову в знак согласия, и тогда Балавинский возгласил:

– Братская цепь!

Все поднялись и взялись за руки, образовав живой круг у стола, и трижды хором произнесли:

– Да будет так!

Денис же скромно присел в уголке, в кожаное кресло рядом с журнальным столиком, и приготовился слушать. Однако, к его глубокому разочарованию, речь масоны повели о каких-то своих текущих делах. И сколько ни пытался Давыдов уловить хоть что-нибудь интересное для себя, не получалось. Потом председательствующий Балавинский произнес:

– Братья, снег идет!

И дальше началась уже сущая околесица. Масоны перешли на какой-то, явно секретный язык иносказаний и намеков. При этом они прекрасно понимали друг друга, а Денис сидел и чувствовал себя круглым дураком.

Тогда он встал, тихо извинился и вышел «на минутку».

Он видел план квартиры и знал, где расположен ватерклозет. Но, пройдя к нему по коридору, Денис, повернулся и подкрался к двери, которую оставил полуприкрытой. Камеру он приспособил справа под мышкой. Ее легко можно было вытянуть и сделать снимки, а при тревоге она сама на резинке утягивалась обратно.

Давыдову повезло – в щель был хорошо виден Ходжсон. Он, повернувшись к Головину, что-то говорил с самым сердитым видом, Головин кивал. За плечом Ходжсона виднелся профиль Балавинского.

Денису удалось сделать три кадра, когда вдруг задребезжал телефонный аппарат. Их у Балавинского было целых два – в кабинете, примыкавшем к спальне, и в прихожей. Забеспокоившись, Давыдов отступил от двери – и правильно сделал. Балавинский, на время совещания выставивший из дому прислугу, сам поспешил к аппарату. Вместе с ним вышел Головин.

Денис на цыпочках отступил к ватерклозету, бесшумно открыл дверь и скрылся.

– Слушаю вас, – сказал незримому собеседнику Балавинский и вдруг перешел на английский язык. – Слушаю вас, да, да… От кого?.. Благодарю вас. Но отчего вы раньше не телефонировали? Почему только сейчас?! Да, простите… Да, благодарю вас!..

Повесив трубку, Балавинский выругался.

– Что случилось? – спросил Головин.

– Случилось то, что этот кретин Гольдовский привел подсадного! – уже по-русски рявкнул Балавинский. – Вы понимаете, что это значит?! Если бы нас хоть вовремя предупредили…

– Он где-то в квартире?

– Да. Нужно взять и…

– Опасно. Его же наверняка ждут там, снаружи!

– Но оставить его – еще опаснее!

– Заложник?..

Давыдов не мог допустить, чтобы два перепуганных масона решали его судьбу. К тому же нужные кадры он уже сделал. Конечно, стенограмма совещания много значит, но предъявить ее дипломатическому корпусу нельзя. А фотографическая карточка – сильное оружие!

Он задумался: доставать браунинг не хотелось, а совсем безоружным выскакивать все же не стоило.

В углу ватерклозета Денису попался на глаза позабытый прислугой веник. В умелых руках и карандаш смертельно опасен, не говоря уж о столовых приборах, тарелках, подсвечниках и прочем добре. Сражаться веником Давыдова не учили, но смекалка у него была тренированная.

Смочив веник в унитазе, он выскочил из ватерклозета и, отхлестав ошарашенных масонов по физиономиям, распахнул дверь и оказался на лестничной площадке. Там маялись два агента ОСВАГ.

– Аларм! – крикнул Давыдов. – Сейчас начнется! – И побежал вниз предупредить тех, кто стоял в засаде у черного хода.

Ложа «Возрождение» в панике разбегалась. Теперь главное было – проследить за доморощенными масонами, взять архангельских, но Боже упаси пленить Ходжсона. Этому следовало дать уйти. Дипломатический скандал хорош тогда, когда он тщательно подготовлен, а время доставать из рукава этот козырь еще не настало.

Операцию можно было бы счесть удачной, но чем радостнее докладывали Давыдову агенты о своих успехах, тем мрачнее он делался.

– Если хотите, я отвезу камеру Павлову, – предложил Нарсежак. – Он из самых мутных кадров вытащит все возможное.

– Да, конечно… И пошлите потом кого-нибудь отправить фотографические карточки в Петербург.

– Будет сделано.

Нарсежак смотрел на него, словно ожидая еще распоряжений. Но Денис молчал.

Он думал о незримом телефонном собеседнике Балавинского. Том, которому следовало отвечать по-английски.

Это же мог быть кто-то другой, не Элис!

Давыдов схватился за голову. Он еще не нажил такого опыта, чтобы, анализируя ситуацию, первым делом рассматривать самый скверный вариант. Но, чем больше он сопоставлял факты, испытывая чуть ли не физическую боль от того, как легко они складывались в неприятную картину, тем яснее становилось: на него поставили ловушку, и он в эту ловушку исправно провалился.

Что там говорят англичане о тех, кто влюблен?.. То fall in love – свалиться в любовь, что ли? Провалиться в любовь, будь она неладна! С головой и со всеми потрохами!..

Началось-то с визита к графине Крестовской. А Давыдова потащил туда Гольдовский. Именно туда! Почему?.. Потому что там Гольдовский сдал его с рук на руки Маргулису. Видимо, однокашник был умнее, чем казалось Давыдову!

Если бы не две дуры, затеявшие спиритический сеанс, Маргулис нашел бы другой способ рассказать о пациентке, потерявшей память. И он привел именно ту подробность, которая могла открыть путь к сердцу Давыдова, – о подвеске сказал, с сапфирами и сердечком.

Остальное выглядело совсем просто, можно даже было пустить дело на самотек. Давыдов и без посторонней помощи весело лез в расставленную ловушку: побывал в больнице, получил записку, затеял похищение Элис. Вот только не предусмотрели интриганы, что он обставит это похищение с таким наполеоновским размахом.

А потом они полностью положились на опытную разведчицу.

Может статься, Элис поселилась в восьмом отделении за неделю или полторы до появления Дениса. Сразу после того, как он отыскал Гольдовского. Как можно было не расспросить Верочку?! Враги, видимо, и это предусмотрели. Ромео в чине капитана контрразведки не станет привлекать к розыску лишних людей. Черт бы их побрал!..

И этим утром Давыдов столько раз повторил при Элис фамилию «Балавинский»! Она, естественно, поняла, куда он собрался, и она ведь пыталась удержать!

Но капитан Давыдов помнил о своем долге. И Элис, когда не удержала, вспомнила о своем.

А если это не она? Если кто-то другой? А она сидит дома и ждет? Может же такое быть?!

Давыдов помчался домой.

Но там теперь стало пусто, холодно и одиноко. А на столе, придавленная золотой подвеской – сапфиры и сердечко! – лежала короткая записка: «Прости, любимый, и прощай».