Вот уже третью ночь Бибе снится один и тот же сон. Ложится будто она спать, укрывается, но вдруг чья-то невидимая рука срывает одеяло, хватает ее за волосы, толкает в спину. Она летит, пока не ударяется о ствол дерева. Руки цепляются за ветви, она повисает над землей. Откуда-то доносится собачий лай. Он становится все громче, яростнее, огромная свора тощих псов вырывается на полянку. Они скачут, скаля пасти и подвывая, норовя ухватить ее за ноги. Биба пытается поджать колени к животу, но ноги не гнутся — они словно одеревенели, стали чужими. Вдруг ветка обламывается, и Биба летит вниз, на оскаленные клыки. Вся свора налетает на нее, клыки вонзаются в живот. Становится тихо-тихо. И пусто — ни дерева, ни собак, ни ночи. И живот ее уже не живот, а ящик, и из него выползает какое-то ужасное существо — лицо человечье, но с козлиными ушами и рогами, туловище лохматое, четыре ноги… Существо раскрывает рот, словно намереваясь сказать что-то Бибе, — и в этот момент она просыпается. Страшно. Хочется разбудить Сомову, но нет сил пошевелиться. Лежит, тяжело дыша, с ненавистью прислушиваясь к глухим толчкам.

Пять месяцев прошло с того страшного, трагического дня, но ненависть ее не угасла. Поначалу она притаилась, замаскировалась, уползла под личину равнодушия. Но вдруг пробудилась к жизни… Биба сказала себе: до марта не отомстит, тогда жить больше незачем. Что ей, опозоренной и неотомщенной, делать на свете? Пока жив Ибрагим, она и прикоснуться не сможет к своему ребенку. Дитя выродка, бандита, насильника…

Ненависть научила ее хитрости, она старалась скрывать свои чувства. В обществе Фатимет и Мерем даже улыбалась. Странная это была улыбка, какая-то напряженная, вымученная. А глаза горели, в них светилась жажда мести. Чтобы подбодрить себя, шептала мысленно: «Встречу, выпущу в него три пули и засмеюсь: палач наказан!» От этих слов ей действительно становилось чуть легче, даже мысль о ребенке не вызывала припадка бешенства.

Но чем меньше оставалось дней до марта, тем большая тревога охватывала ее. На занятиях в школе задумывалась, часами без дела расхаживала по коридору неподалеку от кабинета начальника, где был телефон: вдруг опять позвонит? Не упустить бы. Ходила по городу медленно, заглядывая в глаза каждому встречному черкесу: вдруг Ибрагим попадется на улице. Пусть схватят его!

Но Ибрагим не звонил и не попадался на глаза. Близился час, когда нужно будет платить по счету, который сама себе предъявила. Умереть неотомщенной — от этой мысли холодело тело.

В последние дни она все больше отходила от друзей, все вечера просиживала дома. Как-то прибежала Мерем— вся в слезах, захлебываясь, рассказала о своем несчастье. Не хватило сил пожалеть хоть для виду.

«Дура! — вдруг раскричалась Биба. — Нашла что требовать от мужа — измены делу, за которое он готов отдать жизнь. Дурак, что не пристрелил тебя заодно с папайей. Видно, что любит».

Мерем слушала, будто удары принимала, съежившись, уставившись в одну точку. Бибе даже стало жаль ее. Вдруг захотелось, обнявшись с ней, поплакать. Прикрикнула на себя: «Отомсти сперва!» И, недовольная этой минутной слабостью, добавила вслух: «Нельзя одновременно быть и белой и красной… Выбирай что-нибудь одно».

Бибе казалось, что Мерем навеки обидится. Но она вдруг сказала: «Какая же ты, Биба, рассудительная. Ну спасибо. Конечно, я дура: вздумала увидеть на небе одновременно и луну, и солнце». Чмокнув Бибу в лоб, уставилась в ее глаза. «Мы ведь все одинаковые — бабы… Пришла к тебе — и легче стало. И ты приходи ко мне, может, и я слова найду… Приходи…»

Не пошла к ней Биба, побоялась. Скажет ей Мерем что-нибудь такое, от чего расплачется, пожалеет себя, изменит отношение к тому комочку, что растет под сердцем, все чаще напоминая о себе. Ледяной комок ненависти, лелеемый ею столь тщательно, растает в слезах, и станет Биба такой, как все, смирится со своей бедой. А она не может смириться, она обязана отомстить. Отомстить или умереть!

Сомова не лезет к ней с нравоучениями, понимает, что все они способны лишь растравить незаживающую рану. Бибу надо понять. Есть же, в конце концов, преступления, которые может смыть только кровь. Настоящий человек своей честью дорожит больше, чем жизнью. Значит, Биба — настоящий человек, и она обязана помочь ей.

— Не забыла револьвер? — осведомляется Биба, когда они выходят «на поиск». Она напоминает об этом каждое утро.

— Взяла, доченька, — успокаивает ее Сомова. — В муфте он.

Биба даже приостанавливается — улавливает в голосе Сомовой какую-то новую нотку. Сейчас она не просто потакает капризу, прихоти девчонки, как это было раньше, а сочувствует. И это согревает. Ледяной комок ненависти в груди становится легче нести.

— Знаешь, тетя Катя, — говорит она, — я уверена— мы его скоро встретим. А вдруг сегодня? Надо быть очень внимательной.

Сомова берет Бибу под руку, когда они переходят улицу. Это возмущает Бибу: еще чего, что она, маленькая…

Они поворачивают за угол. Впереди шагают двое мужчин. Определенно, черкесы. Один — в бурке, другой — в бешмете. Огромные папахи. Человек в бешмете как будто знаком. Биба прибавляет шагу, забыв, что резкие движения Сомовой вредны. Поспевая за ней, Сомова тяжело дышит, лицо ее залито потом.

Еще один перекресток. Навстречу черкесам идут красноармейцы. Черкесы подходят к ним, что-то спрашивают. Человек в бурке оборачивается на торопливые женские шаги. Биба сразу узнает его: тот самый, длинномордый… Конечно, с ним — Ибрагим!

Сердце колотится, дыхание прерывается.

— Он! — чуть слышно выговаривает Биба. — В бешмете. С ним Аслан…

Черкесы отходят от красноармейцев. В этот момент Сомова освобождает от муфты правую руку. В ней зажат небольшой браунинг. Она вскидывает руку на уровень глаз. Рука дрожит.

— Товарищи бойцы! — кричит Сомова. — Задержите обоих, это бандиты.

— Стреляй! — чуть не плачет Биба. — Уйдут…

— Стой! — орет один из бойцов. — Стой, стрелять буду!

Черкесы бегут по улице, за ними бойцы, Сомова, Биба. Сомова на ходу стреляет, еще раз. Мимо. Человек в бурке поворачивается к преследователям. Звучит выстрел. Биба, словно споткнувшись, падает.

И тут происходит невообразимое: человек в бешмете налетает на своего товарища в бурке, сбивает его с ног, хватает за горло. Красноармейцы и набежавшие прохожие с трудом растаскивают их. Обезоруженные, со связанными руками, Ибрагим и Аслан все еще пытаются ринуться друг на друга. Сомовой не до них. Она расстегивает на Бибе пальто, рвет кофточку, рубашку. Небольшая ранка на животе. Кровь почти не идет. Сердце бьется.

— Доктора… Вызовите карету «скорой помощи»…

Рядом с Сомовой склоняется другая женщина. Она разглядывает спокойное, словно уснувшее лице Бибы, достает из кармана пальто флакончик, вливает несколько капель Бибе в рот. Распространяется резкий запах камфарного масла. Биба издает слабый стон.

Красноармейцы останавливают появившуюся из-за поворота извозчичью пролетку, высаживают седока, устраивают Бибу. По бокам садятся Сомова и женщина, давшая Бибе камфару.

Извозчик пускает вскачь свою кобыленку. Далеко позади остается странная процессия: связанные бандиты, конвоируемые красноармейцами, и зеваки, обсуждающие происшествие.

Арестованных доставили в ЧК. И вот они в кабинете Перегудова. Оба. Те самые, которые так недавно заарканили в самом буквальном смысле его, Максима. Этот, длинномордый, был с ним не очень вежлив, он и сейчас глядит зверем. А Ибрагим подавлен. Видно, произошло что-то из ряда вон выходящее.

— Этого — в камеру, — указал Максим на Аслана. — Коротко докладывай, что случилось, — обратился он к Ибрагиму, когда конвоиры ушли.

— Аслан стрелял в Бибу. Попал! — Губы его судорожно дергаются, из груди вырывается нечто похожее на стон. Максим дает ему воду, он пьет, стуча зубами о железную кружку. Проводит рукой по лбу, словно вспоминая что-то, как-то равнодушно произносит: — Скорее пиши адрес, там мои люди. Как бы не натворили беды. Сидят в сарае, есть выход в переулок… Пошли туда черкеса, я пароль назову.

Максим отправляет по адресу группу чекистов и звонит в больницу. Дежурный медик докладывает:

— Беременную оперируют, ей все же повезло. Ребенок мертв, а ей серьезная опасность не грозит. А вот женщину, которая была с ней, спасти не удалось.

— Кого? Кого это?! — вскрикивает Максим. — Кто с ней был?!

— По документам — Сомова, Екатерина Сомова. Сердце, понимаете ли, а хватились не сразу, никто не подумал, что ей плохо — сама все хлопотала около раненой. И вдруг упала…

Максим закрывает лицо руками. Да, вот он, Ибрагим, сидит в ЧК, сейчас все расскажет, быть может, и самого Улагая поможет изловить. Но нет Сомовой, нет Мурата, нет десятков и сотен других людей, павших от рук бандитов. Какой дорогой ценой достается каждый шаг вне- ред!

— Что с Бибой? — нарушает тишину Ибрагим.

— Что с Бибой? — Максиму нелегко держать себя в руках. Впрочем, кажется, и Ибрагим по-настоящему потрясен случившимся. — Выживет Биба, ребенка спасти не удалось. И Сомову, — добавляет он, хотя понимает — Сомова Ибрагима не интересует.

И вдруг глухое, надо думать, нелегкое признание:

— Ты прав был, Максим, лакей я, и только. Мог всех живьем сдать, всю банду. Прозрел, когда поздно.

— Не время раскисать, Ибрагим, — строго заметил Максим. — Минуты дороги, не часы. Где сейчас Улагай?

— В последнее время я не знал, где он скрывается. А зимний лагерь в предгорьях. Давай бумагу…

Ибрагим со знанием дела рисует лагерь, подступы к нему, посты, размещение людей по землянкам.

— Могу поехать туда, — вдруг предлагает он.

— Обойдемся. Вот бумага, записывай агентуру. За тобой она?

— Почти вся. Несколько человек прямо с Улагаем связаны — Зачерий, Сулейман… Закордонные связи у Адиль-Гирея.

Пока Ибрагим пишет, Геннадий снаряжает отряд для разгрома лагеря. Главное в этой операции — захватить всех живьем, особенно Шеретлукова. Через несколько часов группы чекистов рассыпались по краю за улагаевской агентурой. Предстояла кропотливая работа — ведь многие из них успели обзавестись помощниками, почти все были хорошо вооружены, связаны с еще не разгромленными бандами.

Глубокой ночью Максиму доложили, что его хочет видеть Ибрагим.

— Я подумал, — неуверенно проговорил он, когда его привели, — что тебе будет интересно узнать о судьбе Османа. Что тебе известно?

Этот паскудный старикашка! Воспоминание о нем приводит Максима в уныние. Фатимет, выйдя из больницы, поселилась о Казбеком у Мерем, работала по соседству, в госпитале. Они изредка встречались. Короткими были их беседы. На все доводы Максима Фатимет твердила одно: «Как я могу выходить замуж, если судьба мужа мне неизвестна? Видно, Максим, не быть нам вместе, ищи себе другую жену». А сама едва сдерживала слезы: жаль было Казбека, рвалось сердце из-за Максима, самой хотелось увидеть хоть один счастливый денек. Но не может черкешенка выйти замуж при живом муже.

— Поджег Осман свой дом и махнул куда-то. Видимо, в Турцию. У него, говорят, много золота было, — ответил он Ибрагиму.

— Откуда эти сведения? — Ибрагим оживился.

— Анзаур сообщил.

— Попроси Анзаура расковырять пепелище и заглянуть в подпол под кабинетом Османа. Там он найдет то, что осталось от старика, если крысы не растащили.

— Твоя работа? — удивился Максим. — Ты и на такое способен?

— Улагай с Аскером постарались, я отвлекал на себя самооборону. У Османа хранилась валюта Улагай. В тот раз я за деньгами приезжал. Помнишь, на собрание вместе ходили…

Но Максим уже не слушает Ибрагима, он думает о том, как сообщить эту весть Фатимет. Просто так бухнуть, что Осман сгорел вместе с домом, — не поверит. Отправить с сыном в аул — без них, мол, нельзя навести порядок в усадьбе? Не поедет, скажет, что и видеть это подворье не желает. Надо сказать, что имеется предположение, будто Осман сгорел вместе с домом, требуется ее присутствие. Вот так будет лучше… И пусть этим займется не он, а Анзаур. Приедет за ней, установит факт, а потом отвезет в город.

«Неужели, — сомневается Максим, — неужели эта история так хорошо закончится? Ну конечно, разве мог Улагай оставить такого свидетеля? Как я сразу не догадался?»

Докладывая Сергею Александровичу о показаниях Ибрагима и неожиданно разговорившегося Аслана, Максим упомянул и о причинах пожара в доме Османа. Начальник ЧК заметил, что дело тут вовсе не в личной заинтересованности Максима, а в подходе бандитских главарей к своим пособникам. Не нужен — получай пулю, гори, лети в пропасть — вот это и есть самое важное. Он решил вместе со специальным следователем направить в аул и сотрудника местной газеты: о преступлениях Улагай должны знать все!

На следующий день — похороны Сомовой. Максим подошел к гробу, ком подкатил к горлу: впервые видел он Екатерину не в гимнастерке, не в сапогах. Легкая блузочка, новая юбка, туфли… Она ли это?..

После похорон подошла к нему худенькая, бледная женщина.

— Хочу попросить вас, Максим: если будет оказия в сторону того аула, подбросьте, пожалуйста, установлю надпись на могиле.

— Оказия на днях как раз и случится, Ядвига Адамовна. — Максим был рад хоть чем-нибудь помочь этой хлебнувшей горя женщине. — Мы проскочим дальше, вас высадим, а на обратном пути заберем.

И вот отряд в пути. Исход февраля. На смену оттепели пришли заморозки, тачанки весело несутся по заледеневшей дороге. На одной из них — Ядвига Адамовна. Красноармейцы накинули на нее тулуп, поддерживают на ухабах, стараются как-то развеселить. Помощник Максима Петро заставляет ее съесть кусок хлеба с салом. Дорога приближается к лесу.

— Вот тут, — вскрикивает Ценская, — мы их заметили! Все в форме, со звездами. А они как налетели…

— Зато и мы им дали потом по всей форме, — говорит Петро. — Ни одного в лесу не оставили. И Алхасу пулю в брюхо всадили.

Максим на своем коне вырывается вперед, скачет к сельсовету. Умар, предупрежденный вездесущим и нестареющим Магометом, успевает выскочить на крыльцо.

— Тороплюсь, никаких советов давать не буду, — говорит Максим. — Сам понимаешь, какая это женщина.

— Понимаю, — подтверждает Умар. — Дорогой Магомет, объяви, пожалуйста, всем — пусть завтра ребятишки в школу с утра придут. Учительница приехала, смотреть их будет.

Он помогает Ядвиге Адамовне спуститься с тачанки, ведет к кладбищу. Маленький холмик рядом с другими.

— Мулла было возражать начал, — рассказывает Умар, — гяура с правоверными хоронить нельзя. Но люди заволновались, и он разрешил. Только — без креста. Но на покойнике его и не было.

К дубовому столбику прибит щиток с надписью:

ЦЕНСКИЙ ФАБИАН СТАНИСЛАВОВИЧ

Учитель-герой

1864–1920

Над щитком — фанерная пятиконечная звездочка.

Ядвига Адамовна глядит на щиток, на звездочку, на укутанный снегом холмик, и перед глазами проплывают картины их долгой и трудной совместной жизни. Учитель-герой… Эти люди хорошо все сделали. И смерть его уже не кажется Ядвиге Адамовне такой нелепой и бессмысленной. Час прошел или два? Кто-то осторожно берет ее за руку.

— Пойдем, Ядвига, замерзнуть можно. — Это Умар. — Идем, тебя приглашает вдова Мурата, Клара. Мурат приезжал за тобой, помнишь?

Как не помнить — рослый красавец, смельчак! Пытался прикрыть собой учителя. Обливаясь кровью, кричал: «Не трогайте стариков, аллах вас покарает…» У него осталась семья? Ой, сколько детей! Ядвига Адамовна помогает Кларе управляться по дому. Горе чужой семьи входит в сердце, оттесняет свое. О господи, как сельсовет ни помогает, а все они голодные. А попробуй эту ораву одеть.

Ей приготовлена «ее» квартира в школе, но она остается ночевать у Клары. На ужин ее кормят жареной индейкой. «Ешь, — говорит Клара. — Аллах милостив, он принес нам Советскую власть. Если б не она, мы б уже…»

Утром за ней является Умар.

— Посмотрим школу, — приглашает он. — Ту самую, в которой вы с мужем собирались учить наших ребят.

Мертвая школа. Школа, в которую они не успели войти… Умар открывает двери, вводит ее в чистый коридор. Пол как будто только что вымыт. Свежо, приятно. Эх, не довелось…

Ядвига Адамовна открывает двери класса, переступает через порог. И замирает, потрясенная: в классе полно ребятни. При виде учительницы они вскакивают со своих мест и, не дожидаясь приветствия, орут выученное:

— Здравствуйте!

Ядвига Адамовна подходит к доске, но не выдерживает — из глаз брызжут слезы, ноги отказываются служить. Она опускается на стул. Тишина. Вдруг до ее ушей доносятся всхлипывания. Она открывает глаза — многие дети плачут вместе с ней.

— Зачем вы пришли в школу? — спрашивает она.

— Хотим учиться, — отвечает рослый мальчуган.

— Матка боска, — вздыхает Ядвига Адамовна. — Что же это? Что вы терзаете меня?

— Поучи их, Ядвига, хоть три дня, — просит Умар. — В других комнатах тоже дети сидят. Посмотришь?

Но детвора, не дождавшись гостей, сама вваливается в класс. Не успевает Ядвига Адамовна ответить на приветствие, как дверь снова открывается — входит Ильяс. За ним гуськом втягиваются четыре девочки. Пятая дома, на руках у жены.

— Здра… — едва слышно лепечут девочки.

Ильяс, смущаясь не меньше дочерей, козыряет учительнице, потом неловко стаскивает с головы буденовку.

— Говорят, тоже хотим в школу, — оправдывается он. — И жена сегодня не возражала… гм… не особенно возражала, — поправляется он из любви к точности. — Я и привел…

— Ну что ж… позанимаемся три дня, ребятки. Но так у нас ничего не получится. А ну-ка, давайте разберемся. Самые маленькие и девочки — влево, кто постарше — направо.

Малышей она оставляет, старшим велит явиться после обеда: всех сразу не выучишь. Умар и Ильяс уходят вместе со старшими детьми.

Три дня пролетают как одна минута. И когда в конце третьего дня на пороге класса появляется Максим, Ядвига Адамовна смотрит на него укоризненно, даже зло. У Максима перевязана правая рука, он подает учительнице левую.

— Сейчас на площади будет небольшое собрание, я хочу поговорить с людьми насчет хлеба, — докладывает он. — Приходите, после митинга поедем. Бойцы достали вам новый тулуп.

— Петро позаботился? — Глаза учительницы теплеют.

— Не… — Максим мнется. — Петро там остался…

Глаза Ядвиги Адамовны округляются.

— Мы ведь ездили на банду, — оправдывается Максим. — Уничтожили. Почти без потерь. Банда смешанная, остатки разных разбитых отрядов, сопротивлялась здорово.

«Почти без потерь… Только Петро остался…»

Когда она появляется на площади, собрание уже идет. Выступает Умар. Заметив учительницу, быстро сбегает ей навстречу. Папахи, словно перезревшие подсолнухи, поворачиваются за Умаром. Он берет учительницу за руку, помогает подняться. И тут справа, у бревен, где почетные старики, словно ветер пронесся — седобородые люди, приложив руки к груди, поклонились женщине.

Секунда… Или минута? Или вечность? Аул отдает дань ее мужу, ее горю. Ядвига Адамовна видит людей словно в тумане. Предательски подкашиваются ноги…

— Я закончу свою речь, — доносится до нее тихий голос Умара. — Максим нам объяснил, что многие люди из-за засухи теперь голодают. Мы продразверстку выполнили, и от нас ничего не требуется. Но если кто имеет лишнее, хорошо бы помочь голодающим. Кто хочет помочь, пускай привезет зерно в караулку. Или принесет: даже пуд хлеба поможет кому-нибудь пережить голод. Наша семья выделяет для голодающих два мешка пшеницы.

— Принесем! — гудит толпа. — Поделимся.

Люди расходятся. Ядвига Адамовна последний раз машет рукой Кларе, та уходит со слезами на глазах. Максим достает из полевой сумки пакет, протягивает его Ильясу.

— Помнишь, ты мне один вопрос задавал в кабинете Сергея Александровича, когда он благодарил тебя за помощь. В этом пакете — наш общий ответ. Начальник нарочным прислал, дома прочитаешь. Давай руку, брат, теперь, наверное, не скоро увидимся.

Ильяс прячет конверт в карман френча, протягивает Максиму руку и вдруг обнимает его на глазах у всех. У обоих напряженно стиснуты челюсти, оба сейчас удивительно похожи друг на друга — по крайней мере, так кажется Ядвиге Адамовне. Сходство это усиливают одинаковые головные уборы — поношенные, видавшие виды буденовки. Картина прощания кажется ей символичной.

— Нам пора, Ядвига Адамовна, — произносит Максим.

Ценская что-то медлит. Умар разглядывает новую вывеску сельсовета.

— Я подумала… — Ядвига Адамовна колеблется. — Завтра они придут в школу, а там… опять никого…

Ядвига Адамовна чувствует, что выражается не совсем ясно. Она вдруг подтягивается, хмурится еще больше, твердо и четко произносит:

— В ауле задержусь, пока не подыщут другого учителя. До свидания. И большое спасибо.

Максим почтительно жмет руку Ценской — маленькую морщинистую руку. Руку солдата.