Плохо Ильясу. Никогда еще ему не было так плохо. Даже когда трясло его на санитарной повозке Ермила.

Эх, как хочется Ильясу повернуть время назад. Хоть бы на каких-то полчасика. Ни за что не начал бы разговор с этой жирной харей до прихода Умара. Но что с ним случилось?

Боль в ноге, словно узда, поворачивает его мысли к дому. Знают ли там, что он посажен в холодную? Какой позор! Красный кавалерист, буденновец — в каталажке. И как он мог смириться? Подчинился власти, дурак. Какая же это власть, если ее представляет Салех?

Действительно, раньше Ильяс, не придавал особого значения тому, кто сидит на месте Нуха, полагал, что все само собой образуется. Знал: в городе начальники думают совсем не так, как Салех, и полагал, что разобраться во всем — их забота. Но ведь управляет-то жизнью аула Салех. И вот, когда дошло до дела, получилось совсем нехорошо. Салех — единственная власть в ауле, но Салех и не собирается делить землю, ленинский декрет для него — пустая бумажка.

— Ильяс! — доносится из-за двери голос Гучипса. Сердце Ильяса начинает учащенно биться: товарищи узнали о его позоре, теперь хоть сквозь землю провалиться.

— Ильяс! — уже громче зовет Гучипс. — Заснул ты, что ли?

— Тут заснешь, — нехотя откликается Ильяс. — Где Умар?

— Мать у него, понимаешь…

— Заболела?

— Э… — мямлит Гучипс. — Надо бы самому уразуметь, что может произойти с таким старым человеком, как мать нашего друга.

— М-да… — К Ильясу приходит запоздалое озарение. — Теперь понятно. Попрощалась, выходит… Как это я сразу не догадался…

Ильяс автоматически начинает читать молитву. К нему присоединяется Гучипс. Но вот молитва окончена. Переговоры продолжаются.

— Умар просил передать, — сообщает Гучипс, — что придет сразу же после похорон. Он сказал: пусть Ильяс сидит и ждет. Сейчас Дарихан принесет тебе поесть, а я помогу Умару. Что он теперь будет делать со своей ребятней?

Ильяс представил Умара, разрывающегося между плачущими малышами и умирающей матерью. Конечно, не до переговоров человеку. А ему, Ильясу, вместо того чтобы злиться, надо было пойти к нему домой. Запоздалое раскаяние. Сейчас раздастся голос Дарихан. И зачем ему эта еда? Что он, тут век сидеть будет?

— Ильяс! — Это голос Тембота.

— Чего тебе? — раздраженно откликается Ильяс.

— Дарихан принесла поесть. Сейчас передам. А ее я отправил к Умару, пусть поможет бедняге. Салех сказал, что будешь сидеть, пока не приедут представители из города. Сейчас составляет бумагу. Наверное, повезет сам. А может, с кем-нибудь передаст.

— Он что, рехнулся? — возмущается Ильяс. — Позови его.

Забыв о боли в ноге, Ильяс вскакивает и начинает что есть силы колотить в дверь.

— Сам ты рехнулся, если ничего не понимаешь, — тихо произносит Тембот, когда Ильяс утихомиривается. — Я сейчас открою, передам тебе сверток, только не вздумай со мной войну начинать.

Какая уж тут война. Нога вдруг словно взрывается невыносимой болью, он валится на пол. Скрипят петли, в глаза бьет яркий солнечный свет. Ильяс жмурится.

— Что у тебя с ногой?! — испуганно восклицает Тембот. — Допрыгался! Надо позвать Меджида. Э, знаешь что, давай помогу тебе чувяк снять, а то потом резать придется.

Прикосновение к ноге вызывает у Ильяса обморок. Придя в себя, он разглядывает обнаженную ногу. Она распухла, приобрела какой-то фиолетовый цвет.

— Посиди, — говорит Тембот. — Пойду к Салеху.

Через минуту возвращается.

— Собака, — тихо ругается Тембот, — не разрешает отпустить. Пусть, говорит, знает, как нападать на Советскую власть. — Оставив сверток с едой, Тембот запирает двери подвала.

Опираясь на руки, Ильяс усаживается поудобнее. Боль утихает, однако на смену ей приходит слабость: ни пошевелиться, ни даже подумать о чем-либо нет сил. Туго натянутые нервы вдруг отпустило, мозг впал в дрему, а затем в сон. Проснулся от крика: голос Умара.

— Я тут вздремнул, — признается Ильяс. — Дурацкая нога…

Щелкает замок, скрипят петли, но светлее не становится. Неужели проспал весь день? Его выпускают? Оказывается, и Салех иногда соображает. Но радость преждевременна.

— Салех уехал в город, — сообщает Тембот. — Велел держать тебя в холодной. А Магомет сказал, что его слова ничего не значат: приказ об аресте должен быть изложен на бумаге.

— Сейчас поможем тебе добраться домой, — добавляет Умар, и подумаем, что делать дальше.

Его берут под руки, приподнимают, и вот он уже в повозке. Яркие звезды глядят на Ильяса, словно глаза Вселенной, и ему становится жутковато. Огромный враждебный мир окружает его со всех сторон. Что делал бы он, если б не друзья, шлепающие за повозкой?

— Гучипс! — Ильяс уверен, что это повозка Гучипса, ее колеса поскрипывают как-то по-особенному, будто под коробом сидит перепел, — наверное, на передней оси шероховатость.

— Молчи, вояка, — ворчит Гучипс. — Наделал ты, друг, в собственный суп, а хуже этого нет, вот что я тебе скажу.

Он дергает за вожжи, лошади идут веселее, перепел под коробом надрывается, словно пришел час токования. Ильясу хочется повторить этот дурацкий свист, он еле сдерживается. Но вот перепел умолкает, словно он завидел самку. Умар и Гучипс помогают Ильясу спуститься на землю. Он узнает свой плетень и вырисовывающиеся за ним контуры родного дома. Орех во дворе скрывает половину неба. Опираясь о плечо Умара, он скачет на одной ноге к калитке. Угрожающе тревожно рычит щеколда, и на этот сигнал мгновенно откликаются в доме. Дверь распахивается, в светлом проеме появляется невысокая фигура Меджида в огромной папахе.

— Нехорошо ведешь себя, — слышит Ильяс добродушное ворчание Меджида-костоправа, и на душе становится совсем легко.

— Терпи, больно будет… — предупреждает Меджид, осматривая опухшую ногу и неодобрительно цокая языком.

Ильяс прихватывает зубами нижнюю губу, сжимает руками железный ободок кровати. Но изо рта не вырывается ни звука. Наконец Меджид начинает укладывать инструменты в сумку.

— Спи, — говорит он. — Спи как можно больше.

— Спасибо, — откликается Ильяс.

Но Умар не уходит вместе с Меджидом. Вот уже рычит щеколда за костоправом, а Умар все не трогается с места. Прислонившись к косяку двери, позевывает Гучипс.

— Как дальше поступим? — наконец нарушает молчание Умар.

— А что дальше? — удивляется Ильяс. — Мало ли что между людьми случается?

— То между людьми, — возражает Умар. — А Салех разве человек? Он отправился в. город за чекистами. Магомет говорит, что есть такой закон: если в военное время кто нападет на власть, того и расстрелять могут.

— Разберутся все ж таки, — нерешительно замечает Ильяс. Ему не верится, что его, воевавшего за Советскую власть, та же власть вдруг пустит в расход из-за обыкновенной горячности.

— Разберутся, конечно, — соглашается Умар. — Но боюсь, что не те, кого привезет Салех. Он привезет таких, которые будут заодно с ним. А ворон ворону глаз не выклюет.

Неужели и в городе такие есть? Это, по правде говоря, Ильясу и в голову прийти не могло. Но Умар, конечно, прав: раз городские товарищи согласились сделать Салеха председателем, то они и поддержат его в любой момент. Ильяс вопросительно глядит на Умара. Так и есть, Умар что-то придумал.

— Понимаешь, — говорит Умар, взвешивая каждое слово, — все зависит от того, кого привезет Салех, а это большой риск. Мы можем спрятать тебя на время, но тогда Салех будет кричать, что ты испугался расплаты, тебя начнут искать, как преступника. И к лицу ли тебе прятаться от Советской власти?

Эта перспектива и Ильяса не устраивает.

— Остается одно — немедленно поехать в город самому, найти Максима или его товарищей, все рассказать. Помогут. Говорят, в городе лечатся от ран буденновцы, и они тебя в обиду не дадут. Приезжай вместе с Максимом, устроим новое собрание и выгоним Салеха.

— Утром поеду, — соглашается Ильяс.

— Утром будет поздно. — Умар неумолим. — В объезд не доберешься, а если встретишься с Салехом и его дружками в степи, совсем плохо будет. Сейчас выедешь— к утру можешь попасть в город. Больного и бандиты не тронут. Гучипс довезет тебя до исполкома и вернется домой.

И вот Дарихан собирает мужа в дорогу. Ильяс злится.

— Ничего мне не нужно, через день вернусь.

Он берет лишь сверток с едой.

— Приезжай с Максимом, — говорит Дарихан, стоя в сторонке от повозки. Как ни старается, не может унять слез.

Умар отправился бы в город вместе с Ильясом, если б не это несчастье дома. Очень уж ему не повезло. Жена, теперь мать… Видно, придется жениться снова. Не хотелось Умару вводить в дом мачеху, да уж чему быть, тому не миновать.

— Вот и прогуляемся, — невозмутимо произносит Гучипс, когда повозка оказывается за аулом. — Я бы не поехал на ночь глядя, но ведь с тобой и меня алхасовцы не тронут.

Шутит он или всерьез? Кажется, всерьез. Но обижаться Ильяс уже не в состоянии. Глаза в небо. В голове, словно телеграфист на морзянке, что-то отстукивают колеса. Кажется Ильясу, они долбят: ду-рак, ду-рак, дурак… Действительно дурак. Когда надо сказать что-нибудь — молчит, а когда лучше промолчать — лезет в драку. И за что обижаться на Гучипса — шутит ли он, всерьез ли говорит — один черт. Стоит появиться на дороге бандитам, как одно лишь имя Ильяса сразу приведет их в чувство. Хочет он того или нет, а Алхас считает его братом, и это всем известно.

Усталость навалилась как-то вдруг, веки Ильяса слипаются, колеса уже не выстукивают обидное слово, а напевают тихую песню, словно Дарихан у колыбельки младшенькой. Он засыпает.

Ночь бежит, оставляя за собой пыльные версты. Неподалеку от города Гучипс сворачивает с дороги — коням нужно передохнуть. Пока рассупоненные лошади щиплют траву, Гучипс срезает толстую раздвоенную на конце ветку и сооружает из нее нечто вроде костыля: надо же Ильясу как-то передвигаться по городу без посторонней помощи.

— Эй, Ильяс, — будит он товарища. — Еще не выспался?

Веки Ильяса начинают подрагивать, глаза открываются. Ему кажется, будто он в своей постели. Вдруг улыбка исчезает, лицо становится напряженным, на лбу собираются продольные морщины.

— Я тебя, Ильяс, до базара довезу, — решает Гучипс, — а до исполкома ты и сам доберешься, это совсем рядом.

— Доберусь, — соглашается Ильяс. — Нога почти в порядке. Скажи Дарихан, пусть не волнуется, скоро буду, — смущенно добавляет он.

Гучипса конфузит эта просьба: ну и мастер же Ильяс разводить телячьи нежности.

— Встретим — скажем, — бормочет Гучипс. И вдруг решительно добавляет: — Ты ни о чем не беспокойся, добивайся правды и поскорее приезжай.

Они жмут друг другу руки.

Ильяс оглядывается. Нужно, помнится, пройти прямо по улице, потом повернуть направо. Верно, вот и исполком.

Человек в буденовке и черкеске, с забинтованной ногой, опирающийся на костыль, вызывает сочувствие у дежурного милиционера. Он рассказывает, как найти горскую секцию, сообщает, что совсем недавно видел Зачерия. Стараясь поменьше шуметь, Ильяс направляется по длинному широкому коридору к нужной двери. Шагах в пяти от нее останавливается. Прислонившись к стене, соображает, что сказать Зачерию. Все же хорошо, что придется объясняться с адыгом, да еще с таким, который побывал у них в ауле, знает Максима. Вдруг дверь открывается, и в коридор выходит сам Зачерий. Он чем-то озабочен, проходит мимо Ильяса, не замечая его.

«А вдруг он сейчас уйдет?» — приходит на ум Ильясу. Эта мысль пугает его, он неожиданно громко произносит:

— Зачерий!

Зачерий на ходу оборачивается. Узнав Ильяса, радостно улыбается, поворачивает к нему.

— Вот кого не ожидал увидеть. Ты ведь Ильяс?

— Ильяс. Я за помощью к тебе. Или к Максиму.

Зачерий хмурится.

— Максим в Хакурин уехал, вернется нескоро. Твое счастье, что не успел в комнату войти и меня встретил — там сидит Салех, требует твоего ареста. Но я прежде всего — адыг, можешь на меня полностью положиться.

Ильяс в нерешительности опирается на палку. Как он не подумал, что именно здесь может столкнуться со своим врагом? И тогда уж наверняка пропал бы. Кто его здесь знает?

— Нельзя терять времени. — Зачерий берет Ильяса под руку. — Обопрись на меня, не шуми. Милиционер видел тебя? Плохо. Тогда пойдем во двор.

Он доводит Ильяса до конца коридора, проходит с ним направо, там небольшая дверь.

— Давай сюда, не робей, — улыбается Зачерий. — Теперь все обойдется, опасность позади.

Помедлив, Ильяс вышел. Задержался он не из робости. Мелькнула мысль — не лучше ли сейчас, здесь же, встретиться с Салехом, тут же все и выяснить — что будет, то будет… Да, виноват, побил. Но бил не зря — за такие слова под горячую руку и пристрелить можно, пусть начальники рассудят. Но Зачерий уже во дворе. Ильяс с трудом догоняет его.

Зачерий завел Ильяса за конюшню, потом переговорил с конюхом, взял у него ключ. Они двинулись в глубину двора, к флигельку.

— Здесь конюх живет, сиди, жди меня. Запрись, никому не отворяй, конюх до вечера будет занят. И не вешай нос, Ильяс, что-нибудь придумаем. Отделал ты Салеха здорово, он рубаху снимал, спину показывал. — Зачерий расхохотался. — Тяжелая у тебя рука, вот уж не думал… — С этими словами он ушел — улыбающийся, доброжелательный, уверенный в благополучном исходе.

Ильяс вошел в переднюю, задвинул засов, прошел в комнату. Стол, солдатская койка, два стула — вот и вся мебель. Окно во двор. Пристроился на стуле у окна, сквозь тюлевую занавеску видел все, что происходило во дворе.

Незнакомые люди проходили к конюшне, выводили лошадей, выезжали за ворота. Иные въезжали на пролетках, забрызганных грязью. Верховой ворвался во двор на полном карьере, еще на ходу соскочил с коня и бросился в здание. Какую тревожную весть привез он? Медленно въехала подвода, покрытая брезентом, за ней — несколько всадников. Спешившись, они сняли брезент, и Ильяс содрогнулся — на подводе лежали трупы. Покойников перегрузили на закрытую фуру и вывезли за ворота. «Бандиты, наверное, напали», — подумал Ильяс.

Горестные раздумья не давали Ильясу сосредоточиться на том, что происходило во дворе, и все же за несколько часов он многое увидел. «Наверное, таких салехов немало, — вдруг подумал он. — Да и алхасов столько, сколько лесных чащоб. Попробуй управься с ними, разберись, кто прав, кто виноват. А каков же выход?» За два года в кавалерийском эскадроне Ильяс научился рубить с маху, без осечки, научился не только говорить по-русски, но и читать, и даже немного писать. Он узнал: вождь революции — Ленин. Вождь конников — Семен Буденный. Вождь адыгов, черкесов — Мос Шовгенов. Портрет Ленина он видел: лоб большой, взгляд твердый. И декреты пишет самые необходимые. Семена Буденного не раз слушать приходилось. Ильясу казалось, что командарм — точно такой человек, как он. Если бы Ильяса вдруг вывели на трибуну и велели держать речь, он бы, наверное, говорил то же самое, что говорил Буденный. Но Буденный ворочает большими делами, ему в их аульные распри впутываться некогда. На то имелся Мос Шовгенов. Уж он-то знал цену земле, понимал горца с полуслова. Белые растерзали Моса. Говорят, случилось это в ауле Хакуринохабль. Кого ни расспрашивал Ильяс, все об этом по-разному рассказывали. Чувствовал — по-разному говорят, о гибели Моса не случайно: кто-то пытается правду скрыть, упрятать концы в воду. Да, был бы жив Мос, не пришлось бы Ильясу сидеть здесь в страхе перед всякой контрой. Таких, как Салех, Мос бы и близко к Совету не подпустил. Он говорил: кто был ничем, тот станет всем. А кто был всем, конечно же, станет ничем. А Салех хотя и был крупной шишкой, богатеем из богатеев, а вон гляди — снова выскочил.

Но Моса нет, а жить надо. Что ж, может Зачерий выручит.

А вот и сам Зачерий идет. Улыбка во все лицо — наверное, уладил дело. Или Максим приехал? Но может ли Максим помочь, не будет ли вмешательство русского истолковано так, будто Салех все же прав? Многие адыги до сих пор считают русских врагами. «Сами разберемся в своих делах», — говорят они.

Зачерий на полпути замечает прилипшего к оконному стеклу Ильяса и зовет его взмахом руки. Взмах этот тоже такой-то особенный, уверенный, даже веселый. Видимо, все улажено. Как же он доберется до аула? Придется на рынке искать попутчиков.

— Пошли, для начала пообедаем, — предлагает Зачерий, все так же улыбаясь. — Ну и насолил же ты, черт побери, этому Салеху. Как ни уламывал, он знать ничего не хочет. Судить, говорит, и все!

Они вышли за ворота.

— Я, понимаешь ли, в командировку должен срочно ехать, а тебе бы лучше с недельку не появляться в Адыгехабле. Салех добился своего — в аул направляют комиссию. Время военное, за нападение на представителя Советской власти, не разобравшись, сгоряча и шлепнуть могут, так что тебе лучше переждать. А потом, глядишь, Максим вернется, он поручится за тебя, я голос подам, Рамазана уговорим заступиться, все вместе к Полуяну отправимся, разгоним тучи.

Ильяс привык полностью доверять своим начальникам, слова Зачерия принял как окончательное решение. «Что ж, переждем, — решил он, — а тем временем и нога поправится».

В каком-то тихом переулке Зачерий остановился у невысокого здания, огражденного высоким забором. Две ступеньки вели к нише, в которой пряталась резная дверь. Зачерий коснулся черной кнопки — и Ильяс услышал за дверью дребезжание звонка.

Дверь отворилась, и их пропустили в полутемную переднюю.

— Вот и мы с Ильясом, — проговорил Зачерий.

— Кебляг! — ответил хозяин, и на его немолодом лице мелькнуло подобие улыбки. — Заходите, я сейчас к вам подойду.

Зачерий провел Ильяса в большую комнату, посреди которой стоял овальный стол, покрытый бархатной скатертью. У одной стены — книжный шкаф, с полок которого выглядывали золотые корешки переплетов, у другой — диван, вокруг стола множество одинаковых кресел. Усадив на одно из них Ильяса, Зачерий что-то буркнул себе под нос и вышел.

«Богатые у Зачерия друзья, — подумал Ильяс. Такие кресла ему довелось однажды видеть в доме ростовского губернатора. Дом этот он очищал от деникинцев. — Князь, наверное. Что мне тут делать? Отправлюсь-ка лучше в аул, спрячусь где-нибудь».

Вошли Зачерий и хозяин, оказавшийся высоким, худым, очень смуглым человеком с резкими чертами лица и тяжелым взглядом.

— Что посоветуем земляку, Сулейман? — проговорил Зачерий.

— Прежде всего, — ответил хозяин, — нужно позаботиться о его желудке. Он, наверное, последний раз ел еще до встречи с Салехом? — Доброжелательный тон незнакомца никак не вязался с его суровым обликом и потому мог показаться неискренним. Но Ильяс не придал этому значения. Он лишь отметил, что Сулейман в курсе его дел, и обрадовался: не придется объяснять, что и как. — Прошу за стол! Зачерий, веди гостя в столовую.

Столовой оказалась соседняя комната, тоже большая, но обставленная поскромнее — кроме стола и венских стульев тут ничего не было. На столе — блюдо с ароматным шашлыком, кувшин, бокалы, тарелки. На большом подносе дымились лепешки. Вошел Сулейман, неся тарелку со свежими помидорами и огурцами.

— Где такие красивые вырастил? — не выдержал Ильяс. — У нас в ауле помидоры еще зеленые.

— Кушай, не жди напоминаний. — Хозяин едва заметно улыбнулся, наполняя бокалы бахсмой. — За счастье адыгейского народа!

Ильяс осушил бокал и принялся за еду. Он никак не мог насытиться. Вкусная пища, казалось, не утоляла, а лишь возбуждала аппетит. Хозяин не уставал наполнять его бокал. И вскоре житейские невзгоды показались Ильясу не такими уж страшными. Откинувшись на спинку стула, он неожиданно для себя засмеялся.

— Что же мы посоветуем земляку, Сулейман? — повторил свой вопрос Зачерий.

Ильяс с любопытством уставился на хозяина: что может предложить этот богатей? И почему Зачерий с ним советуется?

— Сейчас лучше подумать о его здоровье, — ответил Сулейман. — Человек без ноги — это не человек, а рот. Пошли…

Ильяс попытался было опереться на подаренную Гучипсом палку, но оказалось, что за время обеда он потерял устойчивость и чуть было не растянулся поперек комнаты. К счастью, Сулейман подхватил его под локоть и в другой комнате усадил на стул, подставив под раненую ногу табуретку.

— Сиди, — сказал он. — Пойду за доктором.

Ильясу даже неловко стало — черт побери, один неосторожный шаг, и сколько людей должно теперь отрываться от дел, хлопотать вокруг него. Э, будь что будет, он сегодня же уедет в аул. Решение это успокоило его. Откинувшись на спинку стула, он застыл в полудреме. Переполненный желудок одурманивал мозг.

— Ну-ка, молодой человек, — услышал над собой Ильяс, — вынужден вас потревожить.

Врач оказался человеком не старым, суетливым и разговорчивым. Он обращался то к Ильясу, то к хозяину, доставал какие-то инструменты, раскрывал пузырьки, нюхал их содержимое, зажег спиртовку, поставил на нее металлический, плотно прикрытый крышкой сосуд.

— Старые раны, как оскорбленные женщины, могут напомнить о себе в самый неподходящий момент. Вы потерпите немного? — наклонился он над Ильясом. — А впрочем, стоит ли спрашивать, такой вопрос может лишь обидеть черкеса. Отвернитесь, молодой человек, начинаю…

Ильяс закрыл глаза. Он услышал треск, будто рвали на части брезент, почувствовал тупую боль. Подошел Сулейман, опустил руки Ильясу на плечи — тяжелые руки горца, привыкшего повелевать.

Доктор копошился, пыхтел, позвякивали какие-то инструменты. Потом Ильяс почувствовал резкий запах, с которым он сталкивался в госпиталях, — запах йода. Зашелестели бинты.

— Ну-с, молодой человек, — объявил врач, — ноге нужен полный покой. С недельку хотя бы. А там видно будет.

Сулейман вышел с врачом, в комнату вошел Зачерий.

— Видик у тебя, — засмеялся он. — Впрочем, чего и ждать, я и глядеть-то не могу, когда режут по живому. Что же мы, однако, посоветуем нашему дорогому гостю, Сулейман? — обратился Зачерий к возвратившемуся хозяину.

Сулейман уселся на стул, заложил нога за ногу, уставился на Ильяса. Складки на его лице стали еще жестче. Он застучал подошвой сапога об пол, словно работал на телеграфном ключе: точка-тире-точка-тире, точка-тире, тире-точка-точка, тире-точка-тире-тире, тире-тире-точка. Знай Ильяс морзянку, он бы немало подивился — Сулейман выстукивал: я адыг, я адыг… Но вот передача в никуда оборвалась.

— Все зависит от самого Ильяса, — угрюмо, словно тяготясь необходимостью впутываться в чужие дела, проговорил он. — Хочет он жить или нет? Верит он Советской власти или нет?

Странные вопросы, возмущался в душе Ильяс. Кто же не хочет жить? Схвати воробья — и он будет трепыхаться в твоей руке, пока сердечко не лопнет. Ну а Советской власти он, конечно, верит — кое-где уже раздали землю бедноте. И Буденный о земле говорил. Ленинский декрет, говорил он, выполним! И даже саблей взмахнул, Ильяс понял это так — выполним, чего бы ни стоило!

Слушая сбивчивый ответ Ильяса, Зачерий и Сулейман переглянулись. Но если с лица Зачерия не сходила веселая улыбка, Сулейман все больше и больше мрачнел. После продолжительной паузы он сказал:

— Советская власть, дорогой мой Ильяс, власть, конечно, справедливая. Верно ведь? И врагов у нее много. Верно? Что же получится, если она будет прощать того, кто нападает на ее представителей? Одного простят, другого… А враги Советской власти не дремлют, только и ждут послабления. И власть, хочешь не хочешь, вынуждена быть жестокой. Понял?

Ильяс ничего не понимал. Ну конечно, власть должна быть жестокой с врагами, но ведь враг-то не он, а Салех.

Хозяин вскинул на него глаза, видимо чем-то удивленный.

— Узнаю настоящего адыга, — вздохнул он. — Наивное дитя! Доверчивое, правдивое, неспособное на вероломство и не ожидающее подвоха от других. О аллах, не суди его слишком строго.

Сулейман прошелся по комнате, молвил:

— Вижу, тебе нужно объяснять все прямо. Слушай же. В аул выезжает комиссия, чтобы разобраться с тобой. Ее задача — наказать виновника нападения на председателя Совета. Долго разбираться не станут. Бил? Бил. К стенке, дружок. Если ты доверяешь Советской власти, возвращайся в аул. Может, и разберутся. А не разберутся, то погибнешь как герой.

Хмель мигом выветрился из головы Ильяса. Обессиленный операцией, загнанный в тупик безвыходными, как ему казалось, обстоятельствами, он в этот миг не был способен рассуждать здраво.

— Да, — пробормотал. он, — может и такое случиться.

— Уже и раскис, — вмешался в разговор Зачерий. — Ты же боец, адыг! Когда адыгу грозит незаслуженная кара, он уходит в горы, становится абреком. Такого народ уважает. А тебе и в горы идти незачем, — поспешно добавил он, поймав удивленный взгляд Ильяса. — Попросим Сулеймана, он отправит тебя в дальний аул. Поживешь, подлечишься, а там, глядишь, приедет Максим. Вместе мы и уладим дело по-хорошему. А теперь прощай, очень тороплюсь.

У Ильяса отлегло от сердца — оказаться рядом с Максимом — о большем он и мечтать не мог.

Вместе с Зачерием вышел и Сулейман. Возвратился, держа в руках костыли. Ильяс примерил их, прошелся по комнате, заулыбался.

— Спасибо, — сказал от души. — Приезжай ко мне, гостем будешь.

— А не откажешься от этих слов? — вдруг как-то вызывающе, откинув голову и глядя прямо в глаза Ильясу, спросил Сулейман. Глаза его, казавшиеся Ильясу черными, оказались карими.

— Зачем обижаешь? — покраснел Ильяс. — Что я, не адыг?

— Не горячись! А то еще, как Салеха, костылем измочалишь, — все так же вызывающе, без тени шутки оборвал его хозяин. — Адыги теперь разные, иной за одного русского десять своих продаст. Ладно, вояка, пора тебе отдохнуть, пойдем.

Чистенькая комнатка, на кушетке простыня, подушка, одеяло. Усталость смертельная. Ильясу кажется: прикоснется к постели — и провалится в небытие. Но вот Ильяс удобно улегся, закрыл глаза. А сон не идет. Кто- то словно бы спрашивает: куда собрался, Ильяс? А Дарихан с детьми как же? Не пристало буденновцу скрываться в чужих аулах. Суд? Пускай судят! На суде потребует, чтобы спросили о нем аульскую бедноту, Максима, буденновцев. Решение окрыляет, сна как не бывало, тело наполняется молодой силой. «Домой!» Он поднимается, открывает двери, громко зовет Сулеймана. Тот мгновенно появляется.

— Что случилось? — В голосе ирония.

— Не поеду в горы! — сообщает Ильяс. — Не заяц я, чтобы без толку носиться. Решил домой возвращаться.

— Не сомневался, что додумаешься до этого, — невозмутимо произносит Сулейман. — Поступай как находишь нужным, у человека одна жизнь, и он ей сам хозяин.

— Утром пойду на рынок, поищу попутчиков…

— А вот это уже глупость, — возражает Сулейман. — Нога твоя требует покоя. В Адыгехабль отправить тебя проще, чем в горы. Отдыхай, набирайся сил, утром подвернется какая-нибудь оказия.

Ильяс возвратился в спаленку, улегся и тотчас заснул. Разбудил его голос Сулеймана:

— Если не передумал, собирайся, есть попутная подвода.

За окном темно. Ночь это или раннее утро? Сколько он спал? Впрочем, сейчас не до вопросов. Входят какие- то люди, помогают ему выйти, подсаживают на повозку. Сулейман подает костыли.

— С ними до развилки доедешь, а оттуда пешком доберешься.

— Спасибо! Приезжай, большим гостем будешь.

Сулейман молча глядит вслед удаляющейся повозке.

При выезде из города Ильяс решает познакомиться со своими спутниками. Все трое в бурках, лиц не видно.

— Вы из какого аула?

Ни один на его реплику не откликнулся. «Глухие, что ли?» — обиделся Ильяс и умолк. Устроился поудобнее в задке повозки, устремил взгляд вверх. Скоро рассвет. Если лошади и дальше будут бежать так же резво, они к утру доберутся до развилки.

Поля покрываются серой пленкой, отчетливее проступают межи. Алеет восток. Повозка с булыжной мостовой съезжает на мягкую обочину. Под мерный скрип колес Ильяс засыпает. Просыпается от разговора. У подводы — группа всадников. Среди них он узнает паренька, который едва не прикончил его во время нападения банды Алхаса на аул. Ильяс инстинктивно прикрывает лицо рукой. «Узнает или нет?» — бьется тревожная мысль.

Узнал. Шумаф улыбается Ильясу, как доброму знакомому.

— Куда путь держишь, Ильяс? — спрашивает он. — Вай, что у тебя с ногой? На костылях ходить стал? В больнице был?

Ильяс молчит.

— Ты не соскучился по Алхасу? — продолжает между тем Шумаф. — А он каждый день о тебе вспоминает, от тоски сердце его на части рвется. Надо проведать его. Заодно и отдохнешь. В пути, наверное, растрясло.

Шумаф спешивается, достает из кармана обрывок веревки и связывает Ильясу руки. Обшарив, отбирает наган.

— Извини, — ухмыляется Шумаф. — Ты ведь шалить любишь. Сворачивай! — приказал ездовому. — Вздумает кричать — заткни глотку. Бить — ни-ни, Алхас узнает — порешит.

Шумаф и остальные всадники, свернув с дороги, скачут через степь к чернеющему вдали лесу. Подвода, перекатываясь на ухабах, загромыхала за ними.