Сложенный веер

Плэт Сильва

Книга вторая

Королевские врата

 

 

Пролог

В письме, направленном Алиссией Ковальской всем членам Звездного совета, говорилось… Точнее, никто за пределами Совета так и не узнал, что конкретно в нем говорилось, только на очередных перевыборах тридцатью двумя голосами против двух Лисс было предложено одно из кресел, закрепленных за Землей как за одной из планет-основательниц Конфедерации, освободить, что она с превеликим удовольствием и сделала.

— Ты нажила себе кучу врагов, — мрачно резюмировал Гетман, пригласивший ее сразу за упомянутым судьбоносным событием на чашечку чая. — Не думаю, что твоя точка зрения нашла понимание. Где работать собираешься? Половина интересующих тебя планет теперь тебя близко не подпустит.

Звездный совет в этот раз перевыбирался на Мхатме, и в окно кофейни временного пресс-центра смотрело ночное небо изысканной черноты, практически недоступной на Земле из-за индустриальных огней и обилия искусственных спутников. Лисс наслаждалась звездной тьмой за окнами, терпкой маслянистой влажностью в воздухе, оставшейся после недавнего сезона дождей, и мхатмианским обычаем заваривать пол-ложечки кофе на большую бадью, из-за которого туры на эту планету категорически не раскупались в Италии и странах Латинской Америки, зато кофепитие могло продолжаться бесконечно. В конце концов, Лисс никогда не ходила пить кофе, чтобы его пить. Чтобы пить, она варила его у себя дома на кухне.

И сейчас, слушая Разумовского, сильно сдавшего и поседевшего за последние годы, Лисс захотела сделать его счастливым. Хотя бы одну причину вечных его треволнений снять с ссутулившихся плеч. Она порылась в сумочке и вытащила несколько разношерстных писем. Зная любовь Лисс к бумажной корреспонденции, важнейшие сообщения ей всегда присылали так, а не по электронной почте. Тем более что самые интересные для нее отправители все равно предпочитали пользоваться стилом, пером или ручкой, а не виртуальным стеком или клавиатурой.

Лисс помахала в разной степени помятыми депешами перед носом Гетмана, давая ему возможность различить оттиск печати парламента Аппы, верийский пергамен, собственноручную подпись Носителя эбриллитового венца Мхатмы, извилистые письмена Когнаты…

— Ну, как-то так… — туманно высказалась она. — Заметь, это не пожелания уснуть и не проснуться или, как любят выражаться аппанцы, сдохнуть под мостом с вонючими псами. Это предложения работы.

Гетман удовлетворенно прихлебнул из чашки.

— На Когнате ты сдохнешь точно. При твоей нелюбви к холоду.

— А здесь, на Мхатме, жутко жарко. Значит, откладываем, — Лисс запихнула два вышеозначенные письма в сумочку. — Верия — это военная академия. И далековато.

— Ага, а главное — занятия там начинаются в пять утра и нельзя опаздывать, — поддел Гетман.

— Точно, никакой гигиены умственного труда, — охотно согласилась Лисс. — Хотя я их уважаю: при таких-то медико-биологических показателях быть лучшими воинами Конфедерации…

Верийское приглашение последовало за двумя предыдущими. Теперь между высокими глиняными чашками на столе красовался только аппанский прямоугольник с золотым обрезом.

— Аппанцы дают мне научно-исследовательский центр, дядя Леша. И полный, как говорится, карт-бланш. Я смогу собрать всех, кто мне нужен, с разных планет. Ты знаешь, какие у них деньги, какие возможности! Заниматься наукой, издавать книги, обучать… Я смогу влиять на многие процессы в Конфедерации и вне ее, которые, будучи членом Звездного совета, я вынуждена была принимать как должное. Политическое благоразумие, идеи демократии, моральная ответственность… Я сыта этим по горло. Так же как и нашим извечным амплуа deus ex machina: явиться к концу разборки и водворить вселенскую справедливость. И потом выходим мы, все в белом… Извините, я хочу успевать к началу представления.

Лисс так злобно покосилась на подошедшего официанта, что тот предпочел ретироваться в другой конец зала.

Гетман выглядел удивленным.

— Чего еще ты хочешь?

— Единолично принимать решения. Мне надоели все эти голосования, процедуры, право вето, первое слушание, второе слушание, двадцать первое слушание, есть кворум, нет кворума… что, Хортулана уже установила блокаду Фрингиллы?!! Какая неприятность! Давайте обсудим конфедеративные санкции! Давайте обсудим то, это, пятое, десятое! И из всего этого не будет никакого толку!

— Лисс, не ори, на нас оборачиваются.

— Извини, дядя Леша, просто наболело.

Лисс вяло поворошила ложечкой остатки кофе и любовно погладила пальцем аппанское приглашение.

— А родная планета, выходит, тебе ничего не предложила?

— Третьей планете от Солнца мои услуги не требуются, — невесело пошутила Лисс. Приподняв глиняный сосуд и заглядывая туда одним глазом, она дивилась количеству коричневой гущи на дне.

— Уверена?

Лисс громко опустила чашку на стол. Прямо на золоченый прямоугольник. Сказала умоляюще:

— Дядя Лешаааа…

Вокруг глаз Гетмана поплыли довольные морщинки. Покопавшись во внутреннем кармане пиджака, он бросил на стол серый конверт со знакомой Лисс до слез эмблемой.

— Это, конечно, не исследовательский центр на Аппе с безграничными возможностями оттачивать научные теории ради научных теорий, который ты построишь для себя и под себя. Это огромный живой организм — колледж, занимающий полпланеты, со сложившимися традициями, со своими достоинствами и недостатками, с массой людей, зданий, подразделений. И каждое из них…

— Я согласна.

— Прости, что?

— Земля предлагает мне место директора Анакороса — колледжа, который я закончила. Я принимаю.

Лисс протянула руку к конверту. Гетман тут же накрыл его ладонью.

— Откуда уверенность, что там именно место директора?

— Другие предложения не рассматриваются, — Лисс поскребла ногтем уголок конверта. — Можно, я не буду повторять свою речь про «хочу влиять» и «единолично принимать решения»?

— Ну, уровень влияния на судьбы Вселенной, конечно, несравним с тем, который открывает перед тобой Аппа…

— Разумеется, Анакорос в этом плане дает гораздо больше возможностей.

Воспользовавшись замешательством Гетмана, Лисс наконец-то завладела конвертом, но открывать не спешила. Разумовский смотрел на нее во все глаза.

— Анакорос?

— Этого-то Вы и не понимаете. И никогда не понимали. Хотя, может быть, ближе всех подошли к решению. Чтобы не опаздывать к раздаче, Звездному совету нужно не рассылать шпионов во все края Галактики, не сажать десятки научных институтов думу думать насчет проблемы Дилайны или Ситийского кризиса, не рубить сплеча, как мы тогда на Аккалабате… а взяться всерьез за каждого отдельного ситийца, аккалаба, локсианина, попадающего, грубо говоря, к нам руки в восьмилетнем возрасте. Сколько их прошло через Анакорос за все эти годы? А толку что?

— Оооо, ты предлагаешь воспитывать земных шпионов из малышей-первоклассников? Или, вместо того чтобы давать образование отпрыскам, как правило, не последних семей с разных планет Конфедерации, заняться превращением их в наших послов доброй воли? Не слишком ли, девочка моя?

В последние годы это обращение из уст Разумовского обозначало, что Гетман начинал сильно злиться. Лисс не обратила внимания, она распечатывала конверт. Пробежав его содержимое глазами, Лисс махнула официанту и вновь подняла глаза на собеседника:

— Здесь место директора. Давайте закончим разговор. Вы все равно не поймете меня, мысля только такими категориями, как «вырастить шпиона» или «превратить в посла доброй воли». Тем, кто просил Вас выяснить, что я думаю и чем собираюсь заниматься, заняв предложенную должность, можете передать то же самое. Я согласна.

 

Часть первая

Моя дорогая Лисс…

 

Глава I. Кур аккалабатский, он же белая крыса

Элдж Дар-Эсиль

— Маааама! Маааам, он опяяяять! — маленький белобрысый мальчик с разбегу взлетает на самый верх парадной лестницы и врезается головой прямо в живот отца. Тот недовольно отстраняется, берет сына тремя пальцами за подбородок, холодно осведомляется:

— Что — опять? Кори опять тебя побил?

Мальчик покаянно вздыхает, но глаза на отца поднять не решается. Пальцы впиваются в подбородок еще сильнее…

— Элдж, я с кем разговариваю?

Элдж непроизвольно ойкает. Ему совсем не хочется рассказывать отцу, что Кори, который на год младше, выбил у него один меч в первой же атаке, во второй — порезал от плеча на всю длину серебристый орад, а в третьей — от души приложил по скуле металлической пластиной на перчатке. Но отец сам видит отсеченное полотнище и кровоподтек под глазом. Он наконец отпускает Элджи, брезгливо вытирает руку о свой орад.

— Ты старший сын дома Эсилей или кто? — это вопрос стандартный, но Элдж так и не научился на него отвечать. Поэтому он молчит дальше, чем еще больше выводит отца из себя. Голос лорд-канцлера Аккалабата сочится ядом:

— Я не намерен терпеть у себя в доме слабовольное, ни к чему не пригодное, вялое существо, которое только цветом орада похоже на моих предков. Это понятно?

Трещина в беломраморной плитке напоминает ящерицу, а уголок соседней черной отколот. Пол родового замка за десять лет жизни изучен старшим сыном дома Эсилей лучше, чем стены и потолок.

— Отвечай отцу, бездарь!

Рука лорда Дар-Эсиля уже занесена для удара. Элджи не привыкать, он просто считает про себя до ста. Тридцать один… тридцать два… тридцать три…

— Сид, не смей его трогать.

Мама, чуткая, любимая, все понимающая мама, всегда успевает. Вот и сейчас она перехватила руку мужа в сантиметре от крепко зажмуренных игольчатых ресниц, от почти незаметных белесых бровей, сведенных к переносице от напряжения, от обреченно наморщенного мальчишеского лба… перехватила и держит. Она бы не удержала, если бы лорд-канцлер действительно захотел ударить, но он только, выругавшись себе под нос, поворачивается на каблуках и уходит наверх, в свой кабинет, из окна которого десять минут назад видел отвратительную, невообразимую и непристойную сцену на лужайке.

Один из участников этой сцены стоит теперь, вжавшись лицом в шнуровку на платье матери. На бледной коже останутся следы, но это неважно, потому что нежные, надежные, добрые руки гладят по волосам, теплые губы целуют затылок.

— Не расстраивайся, милый. Все будет хорошо. У тебя все получится. Когда-нибудь.

В такие моменты Элджи кажется, что все действительно будет хорошо и что у него когда-нибудь получится двигаться так же быстро, как Кори, наносить такие же уверенные удары, так же неожиданно подниматься в воздух, выполнять финты, сбивы, перевороты…

— Ой-ой-ой! Наша цаца хочет обратно в детскую! — раздается ехидный голос от подножия лестницы. Средний сын дома Эсилей не выносит телячьих нежностей. О том, что при виде мамы, причесывающей Элджи, его, Кори Дар-Эсиля, тошнит и вообще у него аллергия на все эти «сюсю-масю» между мамой и старшим братом, Кори начал сообщать уже с трехлетнего возраста. Впервые взяв в руки меч.

— Кори, перестань! — укоризненно говорит леди Хелла. — Элдж — твой брат. Вы должны уважать и поддерживать друг друга.

— Спасибо, не надо, — огрызается Кори. — Я его поддержку в гробу видел. Скажи еще, что я должен любить… этого… неполноценного.

Элдж еще больше сжимается в материнских объятиях. В сущности, ведь Кори прав: на состязаниях молодых мечников толку от него никакого, друзей среди других даров своего возраста завести он не смог, талантами особыми не обладает… На него даже учитель танцев рукой махнул и сказал лорду Дар-Эсилю: «А знаете, может, его лучше в корпус… с такой-то координацией», за что и схлопотал по лицу железной лорд-канцлерской пятерней.

Элджи старается, очень старается соответствовать тому, что ожидается от «старшего сына дома Эсилей», но у него ничего не выходит. Ну и пусть, пусть главным и лучшим становится Кори. Мама же не разлюбит его из-за этого. А отец… отцу он никогда не был нужен.

Кори быстро проходит наверх, растопырив полы орада и нарочно задевая ножнами мать и брата. У него уже походка умелого мечника, все мышцы, какие нужно, расслаблены, а которые нужно — напряжены. Его никто никогда не застанет врасплох. Элджи немного завидует брату, но есть одна вещь, которой он не понимает.

— Мам, — тихо спрашивает он. — Почему эти мечи обязательны?

— Мммм? — ловкие пальцы разделяют путаницу серебристых прядей у него на спине и заплетают их в косичку.

— Почему мы непременно должны уметь сражаться на мечах? Почему нет ничего другого?

— Другого? — эхом повторяет леди Дар-Эсиль.

— Да, другого. Что я мог бы научиться делать, и меня бы все уважали.

— Это Аккалабат, милый. Я уже тысячу раз говорила тебе. Это Аккалабат.

— Но нам же не с кем воевать. У других планет лазерные пушки и бомбы. Здесь никого кроме нас нет. Зачем это, — Элджи запинается, но первый раз договаривает эту давно мучающую его мысль до конца, — …умение, если оно ни для чего не нужно?

— Элджи, родной, ты слишком много размышляешь. Мечи — это традиция. То, ради чего мы рождаемся и живем. Согласись, что есть много такого, без чего на первый взгляд могла бы обойтись та или иная цивилизация — книги, например. Или часы. Лошади. Или эти конфедеративные коммуникаторы.

Вот такие разговоры Элдж Дар-Эсиль любит больше всего на свете. Он любит рассуждать о том, как живут аккалабы и как они могли бы жить, если бы… или если бы не… Любит он и пробираться тайком в кабинет отца, где стоит экран, соединенный с астронетом, и, хотя ретрансляционные вышки на Локсии работают плохо, разглядывать нечеткие образы других миров, силуэты зданий непонятного назначения, из которых выходят и в которые входят совсем не похожие на аккалабов люди.

Мать легонько встряхивает его за плечи.

— Иди, попроси тейо Тургуна, чтобы он позанимался с тобой дополнительно. Ты старший сын лорд-канцлера Аккалабата, Элджи, и у нас с тобой есть обязательства… перед королевой, перед Империей, перед твоим отцом. Пока мы выполняем их из рук вон плохо.

Последний поцелуй в лоб, и она спускается по лестнице — легкая, изящная, необыкновенная, чуть придерживая подол темно-фиолетового платья.

Сид Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата

Люди стареют намного быстрее, чем стены. Королевский дворец в Хаяросе собирается жить вечно, чего не скажешь о Ее Величестве правящей королеве. Вот и сегодня она уснула, слушая доклад лорда Дар-Пассера о намеченном на послезавтра состязании молодых мечников.

Сид легонько подул в возвышающуюся перед ним пышную прическу.

— Лорд-канцлер, не надо меня будить. Я не сплю, — огрызнулась властительница Аккалабата. — Кто у нас еще на сегодня? Дар-Фалько?

— Верховный лорд Дар-Фалько при смерти, Ваше Величество. Боюсь, что скоро Вам придется назначить нового жреца прекрасной Лулуллы, — Сид скроил подобающую случаю печальную физиономию. — Лорда Дар-Пассера можно отпускать?

Пассера, стоявшего на коленях у трона, аж передернуло. Сид обласкал его покровительственной улыбкой.

— Давай отпустим, — согласилась королева. — Иди, Дар-Пассер, и служи мне и дальше верой и правдой.

Но когда дар, кланяясь и благодаря, уже допятился почти до середины зала, королева его остановила.

— Список участников мне оставь. Хочу кое-что обсудить с Дар-Эсилем.

Даже если бы Дар-Пассер не метнул на него торжествующий взгляд, Сид догадался бы, о чем пойдет речь. Что ж, он давно готов к этому разговору. Днем раньше, днем позже… Сид неспешно спустился со ступенек, на которых стоял трон, приблизился к ректору военного корпуса, поклонился небрежно, громко сказал:

— Мы благодарим Вас, милорд.

И одними губами, так, чтобы не слышала королева:

— Если узнаю, что ты наябедничал, голову оторву.

Дар-Пассер мерзко ухмыльнулся, спрятавшись от королевы за Сидом, и выкатился за дверь.

Сид с низким поклоном передал свиток королеве. Она даже разворачивать не стала, постучала им по коленке, обтянутой темно-зеленым бархатом, и швырнула в угол. «Да она еще переживет Хаярос», — подумал Сид.

— Ты снова выставил одного Кори.

Начинается.

— Там и так будет не протолкнуться от выводка Дар-Пассеров. И Дар-Умбры тоже расплодились как кролики. Четверо Умбра в одном турнире — это, да простит меня Ваше Величество, перебор.

— А один Эсиль?

— Норма.

— То, что ты был единственным ребенком, не делает это нормой, мой мальчик.

Начинается-начинается-начинается. Молчим. Ожесточенно делаем вид, что ждем продолжения.

— Так что не так с Элджи?

Гадкая, умная, злая старуха! Если бы я знал, что с ним не так, я бы давно это исправил.

— Молчишь…

Молчу. Вы не для того разговор затеяли, чтобы я говорил.

— Лорд Сид.

Теперь и она молчит. Я уже тридцать шесть лет Сид, между прочим. То есть я в основном «лорд Дар-Эсиль» или «лорд-канцлер». «Лорд Сид» я тогда, когда дело становится совсем плохо. Пусть теперь у нас будет не лицо, а самая покорная и умильная морда, на которую мы способны. Ну же, давай!

— Более ста лет представители твоей семьи занимали главное место у этого трона. Мне бы хотелось, чтобы так продолжалось. Но, к сожалению, очевидно, я единственная на Аккалабате, кого это волнует.

— Ваше Величество!

— Не перебивай! Если бы тебя хоть на секунду взволновала судьба Империи, которой необходим сильный и уверенный в себе лорд-канцлер, ты бы не рассусоливал столько лет со своим Халемом. И ты бы сразу пришел ко мне, когда увидел, что твой старший сын не способен стать твоей сменой. Почему я должна узнавать об этом от других, Сид? О том, что мальчишка безобразно фехтует, что все учителя, которых вы приглашаете в замок, им недовольны, что на занятиях в военном корпусе, которые, кстати, лично ты — ты сам! — сделал обязательными для всех, он последний. Почему? Ты сам не даешь мне возможности тебя защитить.

— Защитить меня?

— Помнишь наш разговор с тобой пару лет назад об ошибках твоего отца?

Нет, она не переживет Хаярос. Разговор был лет десять назад.

— Да, Ваше Величество. Я тогда сказал Вам, что лорд Корвус не делал ошибок.

— Еще как делал! И самой непростительной из них было знаешь что?

— Скажите мне, моя королева.

— Незаменимость. То, что он был мне жизненно необходим. И когда речь зашла о том, чтобы отправить тебя за ширмы, он предложил вместо тебя себя, а я не могла пойти на это. Я не могла лишиться своей правой руки, а он бы сделал — сделал — сделал это! И мы бы не смогли его удержать!

Королева уже не просто кричала. Она вопила, раскачиваясь взад и вперед на троне, вцепившись обеими руками Сиду в предплечья и раскачивая его вместе с собой. «Сейчас я упаду ей на колени, — подумал Сид. — Это будет почище, чем ширмы». Хотя если упасть на колени самой грязной проститутке на Локсии, это все равно чище, чем ширмы.

«За ширмами» в королевском дворце Дар-Аккала содержатся деле королевской крови. Родные и единоутробные сестры, дочери, внучки правящей королевы. Для них предназначены особые покои, отмеченные тайным знаком святой Лулуллы на дверях, в которые входят только самые доверенные слуги. На дворцовых праздниках и крупнейших турнирах «за ширмами» — непроницаемыми и непрозрачными с одной стороны перегородками из эбриллита — скрываются редчайшие для Аккалабата живые существа, женщины, рожденные женщинами, деле, не знающие дуэма.

Их никто не видит, зато они внимательно рассматривают даров, находящихся в зале, на трибунах, на площадке для боев, особенно молодых даров. Правящая королева строго следит, чтобы родственницы не «раскатывали губу», и отвечает категорическим «нет» на их просьбы прислать за ширму кого-нибудь из даров, нужных империи или симпатичных лично Ее Величеству.

Но если ты Ее Величеству безразличен или, паче чаяния, провинился и так совпало, что жадный взгляд из-за ширмы выхватил из блестящего общества даров именно тебя или твоего сына… За ширму уходят, но из-за нее не возвращаются. Королевскому роду Аккалабата не нужны хвастуны, которые будут рассказывать о том, что они добавили крови в увядающее древо этого рода.

Если же королева желает вознаградить особо отличившихся или улучшить породу в том или ином клане, то она объявляет на какой-нибудь придворной церемонии, что лорд такой-то свободен от дуэма и получает в жены деле из-за ширмы — деле королевской крови. Деле, которая умрет рано, но успеет принести Аккалабату потомство, необходимое для его процветания. Этот жест королевы настолько же почетен, насколько страшен и отвратителен уход за ширмы.

Единственным даром Аккалабата, который входит за ширмы по своей воле и выходит оттуда в своем уме и здравой памяти, является лорд-канцлер. И то не каждый. Сид еще ни разу за ширмами не был, но он знает, что отцу приходилось бывать там часто.

Поэтому истерика королевы ему непонятна. Зато ему отлично ясно, что сейчас последует.

Королева успокоилась так же неожиданно, как и взвилась.

— Вернемся от твоего бессмысленного отца в день сегодняшний, мой лорд. Дни властительницы Аккалабата не бесконечны, и я уже выбрала преемницу. Эта преемница — результат хождения за ширмы одного из Дар-Пассеров, который провел там, по моему недосмотру, гораздо больше времени, чем нужно, чтобы продлить королевский род. Он успел ее повоспитывать. И не только он. Ты замечал, что в последние годы мальчики Пассеров вполне охотно бегали за ширмы?

Сид кивнул. Еще бы он этого не замечал! Но он объяснял себе странноватое желание клана Пассеров жертвовать своими молодыми дарами как элементарное стремление «проредить ряды». Пассеры размножались неумеренно и представляли собой самый большой клан на Аккалабате, со множеством побочных ветвей, отпочковавшихся от главной. При древности их рода и славе лучших мечников, которая в отсутствие Дар-Халемов, казалось, перешла к ним навечно, Дар-Пассеры не испытывали недостатка в желающих пойти к ним под дуэм. Быть дойе у Дар-Пассера означало получить хорошего каруна и со временем войти в многочисленный и надежный клан, всегда поддерживающий своих… и отправляющий молодежь за ширмы.

— Так, значит, они делали это не просто чтобы избежать очередной драки за замок между старшим и младшими сыновьями? — задумчиво произнес Сид. — Им было нужно влияние за ширмами?

— Да, и они влили в уши девчонкам достаточно яду, чтобы кандидатура Дар-Эсилей на место лорд-канцлера даже не рассматривалась, кто бы ни занял мое место. Поверь, я учитывала твои интересы, мой мальчик, когда выбирала преемницу. Но интересы Аккалабата прежде всего.

— Я вполне согласен с Вами, Ваше Величество. Вы мудры, как всегда.

Ну давай уже переходи к главному. Сколько можно меня терзать. Скажи: Элджи должен…

— Ты должен ответить мне прямо, здесь и сейчас, Сид. Способен ли кто-то из твоих сыновей быть лорд-канцлером? Таким же, как Корвус и ты, или лучше. Худшего я найду у Дар-Пассеров.

— Ваше величество, Элджи всего десять лет, Кори — девять, Медео — семь. Как я могу гарантировать…

— Тебе было восемь, когда твой отец сказал мне, что ты достоин. Как раз между Кори и Медео. Но давай остановимся на очевидном, если ты так хочешь. Элджи не может быть лорд-канцлером, верно?

— Да.

Сид опустил голову так, что подбородок почти касался груди, и говорил тихо-тихо. Но королева все равно услышала.

— Ты всегда был честным мальчиком. Хитроумным, изворотливым, но честным. Не то что твой отец.

Осторожный стук в дверь предупредил, что сейчас слуги войдут зажечь свечи. Пока старик камердинер шаркал по комнате, поднося лазерную зажигалку к толстым восковым столбикам, торчавшим из потемневших от времени канделябров, Сид смотрел в окно. Вялый ветерок развевал прозрачные занавеси, и через них просвечивали тонкими ободами вечные грязно-зеленые луны. Бока их сегодня были повернуты прочь от Аккалабата.

Когда они снова остались одни, королева продолжила:

— Сид, Аккалабат не может бессмысленно тратить кровь Дар-Эсилей. Позволить тебе самостоятельно принять решение я не могу: вы уже с Корвусом такого напринимали… невозможно вам доверять устройство вашей собственной личной жизни. И жизни ваших детей.

От Сида не ускользнуло, что королева опустила титул перед именем отца, как и перед его собственным. Она часто так делала, выходя за пределы дворцового этикета, но он не позволял себе задумываться о причинах.

— Элджи идет под дуэм. Или за ширмы. Как только станет совершеннолетним. Выбирай. Если предпочитаешь дуэм, можешь даже выбрать каруна. Случай экстраординарный, но я прикажу. Не хочу, чтобы внук Корвуса всю жизнь мучался.

Ну вот она это и сказала. Что и ожидалось. Да еще с каким дополнением: выбрать для Элджи каруна! Щедрое предложение. Ваше Величество, Вам придется меня простить. Я хороший лорд-канцлер, Вы сами сказали. Хороший — значит предусмотрительный.

— Я предпочитаю дуэм, Ваше Величество. Но есть одно «но». Выбором каруна и всеми формальностями нам придется заниматься, когда Элджи вернется с Анакороса.

— Повтори.

Сид предусмотрительно оценил наличие в пределах досягаемости королевы предметов, которые она могла бы использовать как метательное орудие: веер, охотничий хлыст, письменный прибор с тяжелым пресс-папье… Несколько туго свернутых свитков с массивными сургучными печатями, лежавшие на маленьком столике возле трона, тоже вполне могли подойти. Лорд-канцлер сделал пару шагов назад и быстро заговорил:

— Ваше величество, озабоченные отсутствием успехов нашего старшего сына в учении и боевых искусствах, мы с леди Хеллой приняли решение попробовать другой способ образования. Поскольку госпожа Алиссия, возглавлявшая вместе с послом Красновым земную миссию на Аккалабат десять лет назад, сейчас руководит знаменитым колледжем на Анакоросе, где имел счастье обучаться и…

— Ах ты, хитрая лисица!

К его удивлению, королева не рассердилась, хотя и напустила на себя строгий вид.

— Вы написали на Анакорос, наглецы, в обход своей королевы? Да знаешь ли ты, сколько дней твой папаша ползал вокруг моего трона, умоляя разрешить для тебя Когнату? А теперь, значит, моего разрешения не требуется?

Отчитывает меня, как бабушка десятилетнего внука. Но это лучшая реакция из возможных.

— Ваше Величество, я был уверен, что раз уже такая практика была, то теперь не нужно Вас тревожить по каждому случаю. Кроме того, мы хотели сначала подождать ответа госпожи Ковальской, чтобы не оказаться в неудобном положении, если бы она нам отказала.

— Отказала?!! После того как вы на себе вытащили ее с послом Красновым из локсийской передряги? Чтобы забыть такую услугу, надо быть лордом Дилайны. Или ситийцем, не имеющим никакого представления о порядочности. Ладно, пусть едет. Надеюсь, ты позаботился о том, чтобы его ни под каким предлогом нельзя было оттуда отозвать?

— Разумеется. В свое время… одного нашего дара вернули с Анакороса из-за дуэма. Мы не можем повторно продемонстрировать Конфедерации, что ставим образование ниже размножения.

О как я завернул! Старуха, скажи, что ты довольна!

— Я довольна Вами, лорд-канцлер. Как всегда.

Мы снова на «Вы», слава прекрасной Лулулле. А теперь — быстро домой и срочно написать письмо этой Ковальской. Красивым почерком на свитке с лентами и печатью — как она любит. Через неделю оно будет на Анакоросе (на космодроме, как всегда, случайно — Сид не мог сдержать удовлетворенной улыбки — стоит торговый корабль с Когнаты), а через две недели Элдж улетит от всех Дар-Пассеров с их наследными королевками. Он бездарь и недоумок, но он мой сын. И Хелла не будет плакать. Я не выношу ее плачущей.

Алиссия Ковальская, директор колледжа на Анакоросе

— Пошел прочь!

— Чтооо?

Глаза у мальчишки как матовое стекло, ничего не прочтешь в зрачках. Только вздрагивающие ресницы говорят о том, как он напуган. Ох, до чего ж я ненавижу эти иголочки!

— Отойди от моей дочери, мерзость! Я не желаю видеть твои перья рядом с Маро!

Хватит уже того, что твой отец имел наглость обратиться ко мне с «официальной просьбой», продублировав ее через Звездный совет, и подсунуть мне ходячее напоминание о чертовом Аккалабате, которое дышит здесь моим воздухом, ходит по моим дорожкам и как две капли воды напоминает своего папашу. Как будто матери у тебя и не было, Элдж Дар-Эсиль, наследный лорд-канцлер ненавистной планеты, будь она проклята вместе со своими туманами, дуэмами, мечами, а главное — лорд-канцлерами!

— А что он, собственно, сделал? — а вот Маро — истинная дочь своей матери, поэтому в восемь лет она умеет задавать вопрос со словом «собственно» и интонировать его с выражением полного превосходства над окружающей средой. Кроме того, она еще истинная дочь своего отца, поэтому решительно шагает вперед и заслоняет собой Элджи, сидящего на корточках перед сложным сооружением из веревок и веток, которое они совместно воздвигали.

Сопровождающие Лисс лица — все с электронными блокнотами и документами на звуковую подпись — замирают от изумления. Такой вопль, выходящий за все грани приличия, и по такому ничтожному поводу. Лисс точна и аккуратна в выборе персонала, поэтому никому не придет в голову написать кляузу в Звездный совет о том, что директор элитного учебного заведения назвала одного из учеников «мерзостью». Но из состояния шока руководители кафедр и подразделений будут выходить долго.

Последний раз в таком гневе доктора Ковальскую они видели… Да ни-ког-да они ее не видели в таком гневе, в каком она неслась по садовой дорожке, углядев Маро, стоящую на плечах у парня в серебристой безрукавке и пытающуюся прикрепить остроконечное завершение архитектурной постройки к прочному дубовому суку. Бояться, что пигалица Маро свалится, не приходилось: мальчишка крепко держал ее высоко поднятыми руками за бедра и вдобавок, готовый подхватить, растопырил крылья. С чего взвилась обычно невозмутимая директриса, оставалось только догадываться.

Тем не менее она налетела как фурия, стряхнула Маро с ее живой стремянки и яростно заорала:

— Пошел прочь!

Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Так я спрашиваю, что он сделал, что надо так орать?

Маленькая Маро стоит руки в боки и явно намерена защищать свою рабочую силу.

— Дело не в нем конкретно. Я не хочу, чтобы ты общалась с дарами Аккалабата. Это неподходящая компания для земной девочки.

Дар Аккалабата наконец справляется со сложным узлом, которым он закреплял веревку, поддерживающую загадочную строительную конструкцию по окружности, и поднимается с колен, отряхивая руки. Он молча переставляет Маро к себе за спину (или сам встает перед ней — этого Лисс не успевает заметить) и тихо говорит:

— Я вас слушаю.

После этого он мерзко поджимает свои тонкие крысиные губы, выпячивает гаденький крысий подбородок и щурит поганые подслеповатые глазенки на яркое анакоросское солнце. Крыыыса! Крыса и есть! Весь в папочку. Вот только стоит он не вальяжно откинувшись назад плечами и красиво полунаклонив голову, как это делал на Лиссьей памяти верховный лорд Сид Дар-Эсиль, а широко расставив ноги, ссутулившись, будто он потерял что-то то ли на этой земле, то ли в воздухе и никак не может найти. В общем, не производя впечатления. И нос у него длинный, гораздо длинней, чем у Сида, и заворачивается орлиным крючком вниз. И крылья… серые.

Элдж стоит лицом к солнцу, Лисс — спиной, но моргают они практически синхронно. Он — от напряжения и решимости постоять за себя, она… потому что в глаз попало что-то, наверное.

Поняв, что слушать в общем-то нечего, мальчик решает поддержать разговор в одностороннем порядке:

— Если Вы чем-нибудь недовольны, скажите, я постараюсь исправить.

Конечно, жаль, что у самой милой и лучшей на свете Маро — единственной, кто не считает его неспособным и неполноценным — мама оказалась жуткой мегерой, но строить отношения надо. Вдруг еще все наладится. Может, у них на Земле нельзя восьмилетним девочкам играть с десятилетними мальчиками? Маро, правда, ничего об этом не сказала, но он уже понял, что Маро говорит только то и так, как ей удобно. Она с первого же дня появления Элджи на Анакоросе наложила на него лапу. Он, в сущности, не возражал.

В тот первый день Элдж забрался в укромный уголок обширного парка, окружавшего корпуса общежитий, нашел там небольшую полянку и снял орад. Хотелось проверить, что будет, если подставить крылья под солнечные лучи, которые здесь были по-настоящему теплыми, не то что на Аккалабате, где даже яркое солнце жара практически не давало. Ему казалось, что если перья хорошенько прогреются, то будет приятно.

Но в первый день этого узнать не удалось, так как на поляну явилось крошечное создание в зеленом сарафане с черными вышитыми летучими мышками и оранжевых гольфах разной длины. Создание объявило себя «Маро, дочерью директора», и взяло аккалабатского дара в плен на вечные времена.

Трудовую повинность Элдж начал отрабатывать с извлечения через окно второго этажа бешено извивающейся кошки, которой, по глубокому убеждению Маро, следовало погулять (что совершенно не совпадало с мнением мамы — директора колледжа — хозяйки кошки, но это «не считалось»).

При транспортировке кошка предательским маневром пробралась Элджи на крылья и здорово их поцарапала, гулять категорически отказалась и, помяукав истошно у самой стены дома, была препровождена обратно в директорские апартаменты. Зато Маро была в восторге, объявила своему новообретенному рыцарю благодарность, и они начали видеться каждый день.

Маро ходила в первый класс, Элджи — в третий, но это им не мешало. До Элджи вообще только к концу первого месяца дружбы дошло, что она… деле. Смысл долгой лекции про то, что «тебе будет трудно привыкнуть к тому, что там есть девочки твоего возраста, и решить, как ты себя с ними будешь вести», прочитанной ему отцом весьма напряженным тоном перед отправкой на Анакорос, был старшему наследнику Эсильского дариата малопонятен. Ну, девочки, ну, одна среди них совершенно особенная девочка, ну и что? Элдж с одинаковой легкостью вписался в мальчишеский коллектив, где его просто не трогали, и в девчачий, где по нему тайно вздыхали. Предлагая маме Маро «постараться исправиться», он ничего исправлять не собирался. Он был сыном лорд-канцлера Аккалабата.

— И давно вы дру… общаетесь?

Нет, я не хочу даже думать о том, что моя дочь может дружить с этим чудом в перьях.

— С первого октября, как я приехал.

Маро, подпрыгивая, пытается выскочить у него из-за плеча и внести в разговор свою лепту, но Элдж ловко отсекает ее от линии фронта:

— Мы не делаем ничего плохого. Мы просто играем.

— Это вигвам! Мама, это вигвам! — Маро наконец удалось вырваться на оперативный простор. — Вот, как в книжке! Как в книжке! Ты сама говорила, что эта книжка хорошая.

Под носом у Лисс оказывается Фенимор Купер, явно позаимствованный из школьной библиотеки.

— Маро, — решительно говорит Элджи, и Лисс замирает от знакомой интонации, которая слышится в его голосе. Сейчас он должен добавить: «Ты совершенно средневековая феодалка…»

Но Маро, окончательно вылезшая из-за спины, уже не дает ему вставить ни слова:

— Мама! Я давно хотела это построить, — радостно верещит она. — Но мне никто не хотел помогать. Все говорили: где мы возьмем эти веревки, да как укрепим, да зачем это? А мне было нууужнооо… А Элдж ничего не спрашивал, он сделал. Ма, посмотри, здесь у меня вход…

Маро тащит мать за рукав под дуб, к которому привязан шалаш. Остальное руководство колледжа рассаживается в тенечке под ближайшими деревьями и вынимает коммуникаторы. Похоже, это надолго…

Дело спасает Элджи, который легонько шлепает Маро крылом по попе, привлекая внимание, и шепчет на ухо:

— Маро, твоя мама шла работать. И мы еще не доделали.

— И это еще что такое? — возмущается Лисс, обвинительно указывая на крыло, которое Элджи тут же прячет за спину, смущенно оправдываясь:

— Она иначе не слышит.

Это он прав. Маро, увлеченная новым проектом, слышит только себя. Может, недетская рассудительность аккалабатского дара рядом ей только на пользу. Но Лисс все равно сурово сдвигает брови и произносит чуть более жестким тоном, чем следовало:

— Ладно, сегодня играйте. Но только сегодня. И на твоем месте, лорд Элдж, я бы лучше занялась учебой.

И, поворачиваясь к ожидающим ее коллегам, бросает через плечо:

— И перья свои — спрятал под орадом — чтобы я больше их не видела.

Курица аккалабатская на мою голову!

Хелла Дар-Эсиль

Моя дорогая Лисс!
С любовью и признательностью,

Прости, что пишу тебе впервые за такое долгое время. Дети и домашние хлопоты занимают всю мою жизнь, а оказия с Когнаты случается не так часто.
твоя Хелла Дар-Эсиль.

У меня к тебе просьба. Присмотри за Элджи. Он хороший, спокойный мальчик, с собственным взглядом на мир, но ему немного не повезло в жизни. Лисс, он очень страдает от нелюбви отца и не в состоянии понять ее причины. А причина одна: Элджи не соответствует ожиданиям Сида. Дело даже не в том, что, будучи старшим сыном, он не проявляет ни намека на дипломатические или любые другие способности. Он не похож на Хьелля Дар-Халема, если ты такого помнишь.
Аккалабат, замок Эсиль.

И у него очень плохо с мечами. Этим все сказано.
Хвала королеве!

Надеюсь, что ты не сочтешь мою просьбу невыполнимой.

Прилагаю ожерелье из наших умбренских камней. Красивое до умопомрачения, мне такие делают на заказ.

Элдж Дар-Эсиль

— Элджи Дар-Эсиля к директору!

Элдж нехотя выполз из-за парты. Судя по его единственной встрече с матерью Маро, вызов к директору не сулил ничего хорошего.

* * *

— Моя госпожа, — Элдж опустился на одно колено по аккалабатскому обычаю. Так он чувствовал себя увереннее перед этой каменной враждебной спиной.

Директриса медленно повернулась, подошла и… села на корточки рядом с ним.

— Ребенок, тебе как тут живется?

От тона, которым был задан этот вопрос, у Элджи свело горло и вылетел из головы весь словарь Конфедерации.

— Элдж, как у тебя дела? — переспросила Лисс по-аккалабатски. Рукой при этом она подняла наверх неровную челку, за которой обнаружились два совершенно ошалелых молочно-белых глаза. Элдж молчал. Сама мысль о том, что кто-то из окружающих возжелал поинтересоваться, как у него дела, требовала тщательного обдумывания. Не говоря уже об ответе на этот вопрос: следовало выбрать из возможных вариантов нечто, что не обидело бы директора.

— У меня все хорошо. Я все выполняю. Отметки пока не очень хорошие. Много новых предметов.

Лисс не удержалась:

— Понятно. Можно подумать, у тебя были старые предметы!

Оценки у наследного лорда Дар-Эссиля были ниже плинтуса. Виной тому было и незнание языка: без лингвотранслятора Элдж ни с одним предметом, к великому раздражению учителей, не справлялся. Более того, без крошечного клипа за правым ухом он отказывался и выходить «в свет» — на классные и общешкольные мероприятия. Впрочем, и при наличии транслятора, как докладывала разведка, он упорно подпирал стену или забивался в самый дальний угол, где и молчал благополучно от начала до конца действа.

За исключением тех случаев, когда на мероприятие допускалась Маро. Тогда лицо аккалабатского лорда озарялось, насколько можно было судить под спутанными прядями, и он отдавал себя в полное ее распоряжение. Проявляя неслыханную смелость, таскал из буфета мороженое, рассказывал, сопровождая свои истории активным размахиванием соломинкой из стакана с соком или просто рукой, про жизнь на Аккалабате… один раз «сладкая парочка» была даже застигнута за медленным танцем на школьной дискотеке. Так доносила разведка, и Лисс приходилось признать, что ее рекомендацию «лучше заняться учебой» аккалабатское чудище проигнорировало.

Элдж шумно втянул носом воздух. Таким образом он напоминал о себе. В частности, о том, что Лисс, убрав от лица его челку, еще не решила, куда ее пристроить, и так и держит непослушную прядь в руке. Лисс подумала и дернула. Элдж недоуменно уставился на нее. Лисс скорчила страшную морду и дернула еще раз.

— Ты не умеешь причесываться, будущий верховный лорд Дар-Эсиль?

— У меня не получается аккуратно. Они все время выбиваются, — признался Элдж.

— А куда смотрела мамочка?

— Она хотела завести мне заколки, такие специальные, похожие на крабов. Отец привез с Когнаты, но… — Элдж замялся.

— Но?

Лисс ужасно раздражало, что все из него приходилось вытягивать. Хьелль был не такой. «Хотя он мне доверял, — подумала она. — А у этого нет повода. Хотя у Хьелля тоже повода не было… До альцедо». Спина у нее похолодела. Это ж насколько надо погрузиться в заботы обо всем и вся на Анакоросе, чтобы забыть, что у одного конкретного аккалабатского кура может в любую минуту начаться альцедо! И он ведь даже не скажет, будет обходиться… как? Как он, черт возьми, собирается обходиться? Разрази гром эту уродскую аккалабатскую гордость!

Элдж между тем продолжал:

— Но отец сказал, что это для Кори.

Лисс фыркнула:

— Ношение одинаковых заколок сразу двумя наследными лордами запрещено Регламентом?

Элдж выпучил глаза:

— Вы знаете про Регламент?

— Ох, дорогой мой мальчик, я и про Регламент, и про дуэм, и про все эти ваши дойе-карун знаю… Когда, кстати, у тебя альцедо?

Улыбнулся наконец, слава тебе, господи:

— Нескоро. Отец обещал сам прилететь.

— Необязательно. Набор у тебя есть?

— Конечно. Самый лучший. С костяными ручками, и все мази и эликсиры самого высшего качества.

— Я тебя вычешу, не переживай.

Лисс наконец дотянула упрямую челку ребенку за ухо, залезла рукой за воротник и погладила основания крыльев. Элдж чуть ли не замурлыкал. Еще бы ему не нравилось!

— После занятий соберешь вещи — за тобой зайдут. Переезжаешь к нам.

В ответ на удивленный жемчужно-белый взгляд и попытку чуть всплеснуть перьями:

— Твоя мама просила за тобой присмотреть. А я, видишь ли, не могу отказать леди Хелле Дар-Эсиль. Ни в чем. Попугая у нас нет, кошка тебя уже знает. Будет у Маро домашнее пернатое. Не требующее, я надеюсь, особого ухода. Да?

Будущее домашнее пернатое вдохновенно кивнуло. Оно явно было в восторге. Крылья расслабленно заняли свое место, выражение покорства судьбе во взгляде сменилось на глубокую щенячью преданность.

— Да? — строго переспросила Лисс.

— Угу, — нечленораздельно согласилось пернатое.

Лисс прекратила массировать перья, чмокнула для закрепления эффекта нового кура в лоб.

— Тогда катись на урок. Маро зайдет за тобой потом и проводит к нам.

Ответом был энтузиастический кивок и моментальное выкатывание за дверь — на урок. «Даже не поблагодаривши, — про себя заметила Лисс. — А ведь он другой, действительно. Просто офонарел от радости, что его пригласили. Сид должен был его четвертовать за одно такое проявление чувств. А мать его вообще весь мир воспринимала как само собой разумеющееся».

Лисс попыталась представить себе леди Хеллу, застегивающую «крабик» на голове старшего сына, и ей стало плохо. Само собой разумеющееся сильно разнится в разных частях Вселенной. Чертов Аккалабат, чертов Регламент, чертовы крючконосые, длиннопатлые куры, они же дары. Прав был Гетман, когда предлагал обнести этот чумной сектор колючей проволокой с шипами километровой длины.

Алиссия Ковальская, директор колледжа на Анакоросе

Лисс стучит и просовывает голову в комнату одновременно. Наследный лорд-канцлер Аккалабата нехотя отрывается от экрана компьютера, с которого интерактивно вещают про животный мир планет внутреннего кольца. Лисс уже не в первый раз замечает, что фаворитами Элджа являются страусы и пингвины.

Летающих птиц он рассматривает с недоумением и даже некоторой опаской, животных — как само собой разумеющееся, а толстопопые эму и нанду с крошечными головами, равно как их мхатмианские родственники меланохламисы, способные одним ударом когтистой лапы размозжить голову не то что человеку — слону, вызывают у аккалабатского дара восторженное почтение. Не говоря уже о представительных императорских пингвинах, многократно распечатанных Маро в натуральную величину на лазерном принтере, скопированных в трехмерной виртуальной проекции и развешанных под потолком в столовой, на перилах всех лестниц и даже в душевой кабине.

Лисс чуть инфаркт не хватил, когда она зашла пару дней назад принять душ и обнаружила в кабинке вполне реального полупрозрачного пингвина, переливающегося всеми цветами радуги и добросердечно помахивающего правой ластой. На гневный монолог матери Маро ответила хладнокровно, что «Элджи нравятся эти птички, мы ее полдня конструировали, и вообще живут они в воде, словом, так натуральнее».

Элджи в ходе выяснения судьбы душевого пингвина симптоматично краснел и бледнел, выражал готовность разобрать половину из сконструированных виртуальных особей и в результате, к великому удивлению Лисс, победил. Маро покорно поплелась развиртуализовывать рассованных по всему дому пингвинов, бросив, однако, через плечо, что «на месте мамы Элджи я бы не потерпела, что здесь так относятся к увлечениям моего сына».

Элдж очаровательно поклонился («Прошу прощения, моя госпожа»), но кулак, который, как углядела Лисс, он в это время показывал за спиной ее дочери, гораздо больше куртуазного поклона убедил директора Анакороса в том, что, пожалуй, кур аккалабатский — это единственная порода мужчин, пригодная для содержания в ее доме.

— Быстро в ванную и одевайся — я подожду. Мы едем в Оранжереи смотреть выставку ядовитых растений, собранных со всей Вселенной. Зрелище необыкновенное и очень познавательное. Таких малышей, как вы, не пускают, но я протащу тебя и Маро с собой.

— А если Вам не позволят? — спрашивает Элдж уже на пороге ванной.

— Пусть только попробуют, — Лисс ободряюще улыбается. Пока в ванной шумит вода, она рассматривает комнату. Впрочем, рассматривать тут нечего. Наличие отсутствия личных вещей у ребенка с Аккалабата вполне предсказуемо. Что удивительно, он и к концу года вряд ли ими обзаведется: фотографиями, мелкими сувенирами с экскурсий, постерами и календарями с жуткими и не очень кумирами современных школьников и космическими кораблями…

Интересно, что будет, если пройдет больше времени? Сколько потребуется мальчишке, чтобы сообразить, что в том обществе, где он оказался, человек может владеть чем-то, кроме предметов, непосредственно связанных с его жизнедеятельностью? Когда, кроме минимума одежды, книг и мечей, ему захочется иметь что-то еще? И хорошо ли это? По крайней мере, цветок на подоконнике он поливает, не то что Маро. Значит, чувство ответственности у него есть. А вот и собственность! Взгляд Лисс задерживается на книжной попке, где на стопке учебников гордо восседает непонятной породы потрепанное плюшевое существо. Погоди-ка, я тебя знаю!

Когда Элдж, встряхивая мокрыми волосами, уже упакованный в свой орад, выходит из ванной, Лисс вертит в руках небольшую плюшевую собачку.

— Откуда у тебя? Отец подарил?

— Не, мама.

— Ах, ну да, конечно, — Лисс краснеет от своей оплошности. Чтобы скрыть это, поворачивается спиной, ставит собачку на полку.

— Но маме, наверное, привез отец. Он иногда летает на другие планеты. Она сама вряд ли где-то была. Я готов.

— Это твоя любимая? — спрашивает Лисс, механически протягивая руку к волосам мальчишки, чтобы проверить, достаточно ли они высохли. Еще не хватало простудить его в первую же неделю проживания в директорском доме.

— Любимая? — он искренне не понимает.

— Ну, из всех игрушек ты привез только ее.

Уже брякнув это, Лисс соображает, что перед ней стоит наследный дар Аккалабата. Играют там довольно своеобразно.

— Вы же сказали, что оружие нельзя. Никакое.

Ну да. Миниатюрные мечи, затупленные кинжалы, облегченные локсийские секиры… Любой земной мальчишка с удовольствием провел бы пару дней в игрушечном арсенале трех-пятилетнего аккалабатского лорда. Только ему бы быстро надоело… Аккалабам надоесть не успевает, максимум в пять лет игрушечные мечи заменяются на настоящие, хотя и притуплённые.

Лисс внезапно надоедает думать.

— А ну-ка, пошли, — бодро командует она.

— Маро! Мароооо! — девочка кубарем скатывается по лестнице. Ядовитые растения сами по себе ее не интересуют. Маро привлекает возможность оказаться в том месте, куда детям ее возраста путь закрыт.

— В оранжерею мы пойдем завтра, — сообщает Лисс.

— А сегодня куда? — замечательная черта этого ребенка состоит в том, что Маро всегда задает вопросы по существу… а не по сути. Не спрашивает ведь: «А почему?», а сразу указывает маме, что отвертеться от сегодняшней прогулки ни под каким предлогом не удастся.

— Увидишь. Тебе понравится, — Лисс строит загадочную мину.

— Ну мааааам…

— Ну Мароооо…

Маро быстренько переключается на Элджа, который уже топчется у двери.

— А ты знаешь? Тебе уже сказали?

— Нет, — улыбается он.

— А тогда… — конец фразы Лисс не слышит, потому что, цепко ухватившись за рукав Элджи, Маро выкатывается вместе с ним в сад и говорит-говорит-говорит, не переставая. Он смеется, что-то отвечает, кажется, как и она, полностью поглощенным беседой… но, когда на пути им попадается налитая вчерашним дождем широкомасштабная лужа, он, не отвлекаясь ни на секунду от разговора, подхватывает Маро одной рукой, переставляет на другой берег, сам молниеносно оказываясь рядом с ней… Девочка даже не замечает, а Лисс, наблюдая за этим чуть издали, издает облегченный вздох: по обычному сценарию они с Маро уже шли бы сейчас переодеваться…

* * *

— Это называется «Детский мир», — Лисс широким жестом обводит раскрывающееся перед ними игрушечное великолепие.

— Самый большой магазин игрушек в нашем секторе, — у Маро такой гордый вид, будто это она его основала.

Получив у дежурного на входе небольшие сверкающие браслетики, Лисс надевает их на запястья детям, себе вешает на шею кулон-ромбик с несколькими кнопками.

— Это миникоммуникаторы, — объясняет она Элджи. — Так вы не потеряетесь. И всегда будете знать, где меня искать.

— Еще там можно установить ценоограничитель, — мрачно добавляет Маро.

Это гадкое слово она хорошо знает. Ценоограничитель злобно пищит, когда ребенок пытается положить в корзинку какое-то жизненно необходимое сокровище, которое «мы не можем сегодня купить», или если общая стоимость набранных товаров превосходит финансовые возможности родителей.

Маро уже несколько раз пыталась обмануть ограничитель: засовывала руку с браслетом за пазуху и действовала одной, брала две корзинки и расставляла их в разных концах магазина, зарывала самый дорогой товар в кучу дешевых… ничего не помогало. Конечно, Лисс не скупилась, выставляя лимит на браслете своей единственной и неповторимой принцессы, да и принцесса не была безнадежной жадиной. Но сколько же соблазнов было расставлено по полкам, подвешено к подвижным консолям, живописно разбросано в витринах вечно бурлящего и пищащего детского рая на Анакоросе!

Воспользовавшись тем, что Маро отвлеклась на проползавшую мимо радиоуправляемую музыкальную черепашку, Лисс быстро отключила ценоограничитель на браслетике Элджи: интересно посмотреть, как он поведет себя под натиском артефактов, прелесть и предназначение которых понятны каждому земному школьнику и страшно далеки от десятилетнего аккалаба.

Элдж потерял дар речи и способность к самостоятельному передвижению. Инструкцию по пользованию браслетом выслушал внимательно, но отходить от Лисс дальше, чем на три шага, отказывался даже в сопровождении Маро. Наконец, Лисс поняла, что дочь сейчас оторвет аккалабатскому лорду руку и без межпланетных проблем не обойтись, и строго прикрикнула:

— Все! Отцепитесь от меня! Через час встречаемся возле кассы и идем в кафе есть мороженое. Шестьдесят минут я не желаю вас слышать и видеть.

Элдж открыл было рот, но сразу закрыл, судорожно вцепился в тележку и позволил Маро увлечь себя куда-то в дебри настольных игр и столпотворение шагающих динозавров. Лисс облегченно вздохнула и расположилась с книжкой под зеленой пластиковой пальмой, которая позиционировалась как «оригинальное хранилище спортивных принадлежностей для вашей лужайки». Выглядела пальма как натуральная, даже была увешана кокосовыми орехами, тоже — согласно описанию — способными служить в качестве ящичков для мелких вещей, как-то: шариков для настольного тенниса, бадминтонных воланчиков и т. д. и т. п.

* * *

— Мм… — Лисс изо всех сил сдерживала раздражение. — Элдж, ты уверен, что все это тебе нужно?

Тележка была заполнена до отказа, цветовая шкала ценоограничителя полыхала красным, символизируя сомнения умного прибора в том, что свершившийся беспредел был реален. Маро с небольшой корзинкой и невинным видом старательно выполняла роль «и сопровождающие его лица». «Все же какие они еще дети, — подумала Лисс. — Ведь невооруженным глазом видно… И будущий лорд-канцлер он никакой. Сид бы придумал что-нибудь получше, чем переть всю эту гору девчачьего барахла в открытую. Интересно, что он ответит?»

— Да нет, мне это все вовсе не нужно, — невозмутимо сообщил Элдж, не реагируя на мощный пинок корзинкой между крыльями. При этом он смотрел прямо Лисс в глаза и не испытывал абсолютно никакого смущения.

— Это все ей. Но я не возражаю. Я взял собаку и футбольный мячик.

— Извини, чтоооо?

Элдж гордо продемонстрировал свои приобретения: восседавшую поверх набора для вязания шарфиков и шапочек длинноухую таксу колоссальных размеров и футбольный мяч с эмблемой Галактической лиги.

Разъяренная Маро завершила индейский шаманский танец у него за спиной и злобно буркнула себе под нос — достаточно громко, чтобы все слышали:

— Потому что таблетки от глупости все разобрали. А то…

— А то давай ты помолчишь! — рявкнула Лисс. — Как не стыдно пользоваться его хорошим к тебе отношением! Мальчик в первый раз в таком магазине. Ты должна была помочь ему, чтобы он выбрал, что ему нравится. А ты вместо этого нахватала, чего только вздумалось, да еще сгрузила в его тележку!

— Да я не против, — примирительно всунулся Элдж. — Я же взял, что хотел. У меня все равно нет больше денег.

«Я тупая, — подумала Лисс. — Самая тупая директриса во всей Галактике. Меня нельзя даже близко подпускать работать с детьми. Я забыла ему сказать, что заплачу за его покупки. А карманные расходы в менталитете лордов Аккалабата не предусмотрены. В гениальную голову Сида даже случайно не может забрести мысль выдать ребенку какую-то сумму на каждый день». Не то чтобы они были очень стеснены в средствах: за одно умбренское ожерелье, присланное Лисс леди Хеллой, на Земле можно приобрести целый ювелирный магазин. Просто на Аккалабате нет ничего, что могли бы купить дети: оружие и лошадей получают из рук родителей, едят то, что подается к столу, ходят в том, что мать вешает на спинку кровати. Книги снимаются с полок в семейных библиотеках, упряжь и перевязи делают оруженосцы и мастеровые-итано непосредственно в замках. Вот тебе и сформировала разумные потребности у аккалабатского дара.

Элдж между тем продолжал, одной рукой вяло отмахиваясь от Маро:

— Собака — вот ей на день рождения. А мячик… я хочу немножко попробовать. У вас на полянке, где никто не видит. Я же не могу бегать вместе со всеми — там на большом поле. Крылья будут мешаться. И, по-моему, смешно будет выглядеть. Но мне кажется, это интересно. И у меня могло бы получиться.

Элдж сделал паузу и, ловко зафиксировав яростно брыкающуюся Маро под мышкой, закончил:

— Если, конечно, Вы не возражаете.

И трогательно наклонил голову набок, а-ля верховный лорд Сид Дар-Эсиль в минуту душевной невзгоды.

Так. И собака, значится, ей на день рождения. А день рождения у Маро через два месяца. Значит, никаких финансовых поступлений у наследника Эсильского дариата не предвидится. Мальчишка жутко хотел эту таксу и решил ею пару месяцев повладеть, а потом подарить своей кровопивице. Точнее, моей кровопивице. Пиявице.

— Элдж, поставь Маро на пол. Это раз. Маро, быстро выгрузила свое шмотье из его тележки. Прямо здесь. Это два. И на счет три мы дружно стоим возле кассы. Никаких подарков на день рождения эта девочка, по моему глубокому убеждению, не заслужила. Подумай об этом, будущий лорд-канцлер Аккалабата.

Взгляд, на который наткнулась Лисс, произнося своим фирменным директорским тоном последние слова, был достоин наследника Дар-Эсилей.

— Я не собираюсь становиться лорд-канцлером Аккалабата. Я сам буду решать, кому и какие подарки дарить на день рождения. И если Маро выгружает свои игрушки, то мяч я тоже оставляю. А Вы, по-моему, хотите, чтобы я его взял.

Опа-на. Вот тебе и раз-два-три. А где же «если Вы не возражаете»? Неужели все это «тише воды, ниже травы» включается только, если речь идет о его собственном месте в мире, а когда дело касается Ее Королевского Величества Маро Первой и Единственной, парень готов стоять до последнего? Что-то мне это напоминает. И почему-то мне это не нравится. Скорее всего, из-за невинно-бессердечного выражения на личике моей дочери, которая явно наслаждается нашей беседой. Ее Королевское Величество Маро Первая и Единственная… Ладно, представим, что мы огородили чумной сектор нашей галактики непроходимым пространственным барьером и они сами там разбираются.

— Хорошо, лорд Элджи. Мы поступим сегодня, как ты считаешь нужным. Но смотри, как бы тебе не пришлось потом об этом пожалеть.

Лорд Элджи пожимает плечами, венчает таксой гору девчачьего барахла и катит тележку к кассе. Победоносная Маро шествует следом. Первая и единственная. Огненно-рыжая шевелюра топорщится во все стороны, и Лисс искренне надеется, что на этот раз в секторе Дилайна — Локсия — Аккалабат все устаканится без ее непосредственного участия.

Одним из самых удивительных свойств доктора Алиссии Ковальской всегда являлось умение искренне надеяться на вещи, которые, как она совершенно точно понимает, произойти не могут никаким образом. В порядке компенсации в ее жизни иногда свершаются вещи, на которые она уже даже и не надеялась. Например, дверь, открытая «своим ключом», и аккуратно пристроенные на полке для обуви военные ботинки с переменным протектором…

«Явился — не запылился, изменник подлый», — злобно наморщив нос, комментирует Маро и тащит ничего не понимающего Элджи в свою комнату разбирать сокровища. Лисс вздыхает и влачится к себе на второй этаж.

* * *

…Он сидит к ней вполоборота на вращающемся кресле и что-то сосредоточенно вычитывает на экране компьютера. Надето на нем нечто невообразимое — мешанина из верийской, аппанской, ситийской военной экипировки. Рыжие волосы свалялись и висят непотребными сосульками, на носу здоровенная царапина, которая явно собирается воспалиться. Лисс перелезает через рюкзак и пару дорожных сумок с бирками «Досмотрено. Таможня внутреннего кольца», достает из углового шкафчика пульверизатор с йодоводородом.

— И не пытайся. Никогда не любил эту мерзость, — Тон даже не поворачивает головы, будто они расстались вчера.

— Мне, в сущности, плевать на твои предпочтения. Не желаю смотреть на твою покоцанную физиономию.

Лисс присела на стол рядом с клавиатурой и прицельно брызгает из пульверизатора. Тон морщится и лезет к носу пальцами.

— Руки убери, — командует Лисс. — Занесешь какую-нибудь заразу.

— Зараза в этой комнате одна, — авторитетным голосом заявляет Тон. — Лучше глянь там, в большой сумке… Как ты полагаешь, Маро понравится?

— Ты надолго?

Лисс разглядывает Тона, пытаясь зацепить взглядом произошедшие изменения.

 

Глава II. Где у него кнопка?

Лисс Ковальская, действительный член Звездного совета

Линии на мониторах почти прямые, тихо пощелкивает аппарат искусственного жизнеобеспечения, в хитросплетении трубок — жидкости всех цветов радуги.

— Не смейте бесшумно приближаться ко мне со спины.

Они одновременно произносят.

Один:

— На мой взгляд, мы топали как ямбренские тяжеловозы.

Второй:

— Ну и где здесь кнопка?

— Какая кнопка?

— На которую ты могла бы нажать и… — Хьелль делает вид, что отвлекся на созерцание пузырьков в одной из капельниц.

— …одним махом решить проблемы Конфедерации в этом секторе. Если не все, то основную, — договаривает Сид.

— Вот, — показывает Лисс на красно-черный переключатель на самом большом из устрашающе сложных аппаратов, усеянных разнофункциональными кнопками и тумблерами. — Нажимайте.

— Что-то не хочется, — признается Хьелль, еще некоторое время понаблюдав за разноцветными жидкостями в трубках.

— Вот и мне.

Сид недоверчиво цокает языком.

— Да брось ты, мадам посол. Наверное, очень хочется.

— Нет, совсем не хочется, — артачится Лисс.

— А чего хочется? — не унимается противный лорд-канцлер.

— Наверное, чтобы ты заткнулся? — предполагает Хьелль.

— Да нет, пускай потреплется. У него отходняк после стресса.

Словарного запаса даров на языке Конфедерации явно не хватает для понимания иронии, но Сид на всякий случай напускает на себя обиженный вид. Он сдаваться не намерен:

— Так чего хочется?

— Посмотреть.

— Неинтересно. Он полутруп.

— У нас на Земле хорошая медицина — откачаем. Мне хочется посмотреть, что он будет потом делать.

На Аккалабате нет жеста, обозначающего «ты с ума сошла», поэтому Сид просто изволит поднять брови, растопырить ресницы и посмотреть на Лисс как на душевнобольную.

— Сколько у вас на Земле народу?

— Побольше чем у вас. Раз этак в — дцать.

— И тебе их не жалко?

— У них все в порядке. И будет в порядке, я в этом уверена. О своем секторе беспокойся, ладно?

Она протягивает руку и треплет Сида по плечу. Он немеет от неожиданности и необычности ощущения, игольчатые ресницы опускаются в исходное положение, на щеках появляется намек на румянец. Хьелль делает страшные глаза:

— На твоей белой коже останутся ожоги, лорд-канцлер. Тебя трогает женщина, — произносит он загробным тоном.

— Ладно, ну вас, — машет рукой Сид. — Мое дело предупредить. А там как знаете… Попросишь политического убежища — предоставлю.

Он подносит пальцы к черно-красному тумблеру, делает в воздухе «щелк» и, картинно покачивая мечами на бедрах, идет к двери.

— Хьелль, прощайтесь. У вас пять минут. Когната под нами, — объявляет на прощание лорд Дар-Эсиль голосом победителя. В последнем взгляде, который он бросает Лисс через плечо, склонив по-птичьи голову, неприкрытое торжество. И в то же время — сочувствие?

— Я никогда вас не пойму, — говорит Лисс то ли Хьеллю, то ли Тону, когда лорд Дар-Эсиль освобождает от себя помещение. — Он что, правда, предлагал мне сейчас…

— Нет, разумеется. Но не могли же мы у тебя прямо спросить, обеспечишь ли ты ему безопасность до прилета? И после.

— Почему не могли? — недоумевает Лисс.

— Ну, это как-то… ненормально, что ли… Так взять и прямо показать, что нас это интересует. И ты бы должна была или соврать, или напрямую ответить, что думаешь. А мы бы все равно не знали, верить тебе или нет…

— А теперь знаете?

— Похоже, да.

— Вы шею себе сломаете на этих словесных играх. Твой лорд-канцлер в первую очередь, — в сердцах говорит Лисс.

— Ты понимаешь, что мы больше не увидимся? — спрашивает Дар-Халем вместо ответа. — По крайней мере, в этом качестве.

— Хьелль, ты действительно хочешь сделать глупость?

— А у нас есть варианты?

— Закрой за собой дверь с той стороны.

— Это вместо прощания?

— Убирайся к черту. Хьелль, пожалуйста…

Лисс позволяет лорду Дар-Халему крепко прижать себя к груди, но не поворачивается, пока он не скрывается за слайд-дверью. Тогда она наклоняется над лежащим под прозрачным экраном человеком, жизнь которого поддерживают сейчас два металлических ящичка по бокам от кровати, и грозно шепчет:

— Теперь ты… ты не вздумай сдохнуть, Христом богом тебя прошу, не вздумай сдохнуть… хоть ты… пожалуйста.

* * *

— Ты можешь говорить? — голос в коммуникаторе хриплый, наверное, от расстояния.

— Да, Тон, с тобой — в любое время.

— Я комиссовался, Лисс. И мне нужна работа. Такая, какую я смогу выполнять в моем теперешнем состоянии. Перекантоваться какое-то время.

— У тебя же есть сбережения, отдохни немного. Съезди…

— На Кризетос? Спасибо за предложение.

— Антон, насколько я понимаю, круг мест, где ты можешь отдыхать или работать, сильно ограничен.

— У меня есть разрешение находиться на любой планете внешнего и внутреннего кольца.

— Повтори.

— Лисс, у меня нормальное удостоверение личности — земной паспорт без ограничений. Жить я могу где угодно. Но найти работу, не имея возможности предъявить никаких документов ни об образовании, ни о том, чем я занимался раньше… это из области антинаучной фантастики. Поэтому и обращаюсь.

— От тебя с ума можно сойти. Где ты достал паспорт?

— Не скажу. Не поддельный, не бойся. Даже с твоим уровнем допуска ты будешь видеть в компьютере, что он чистый. Антон Брусилов, Волгоград, год рождения…

— Обалдеть! И о чем только думают спецслужбы Конфедерации?

— Ну, во всяком случае не о том, чтобы меня трудоустроить. Но если бы я оказался под твоим присмотром, кое-кто был бы счастлив, как полагаешь?

Лисс полагает, что на месте слова «присмотр» она предпочла бы видеть выражение посильнее. А еще она очень любит свою голубую планету, плеск волн под байдарочным веслом на Ладожском озере, разноцветный песок греческих островов, высокие канадские ели, ровные прямоугольнички полей и пыльные гребни гор в иллюминаторах кораблей, взлетающих с главного космодрома в северном Китае… И даже осознание того, что здесь, на Анакоросе, под ее ответственностью несколько тысяч детей и тинэйджеров из разных концов Конфедерации, не перевешивает. Она готова присматривать, трудоустраивать — все что угодно, только за пределами сектора. Только подальше от своих байдарок и елочек. Подальше от своих.

— Знаешь что? Я вожу глайдер настолько же плохо, насколько хорошо стреляю. А ты, наверное, ас. Хочешь быть моим кучером?

— Попробуем. Хотя я предпочел бы что-нибудь более тихое, незаметное.

— Например?

— Сажать цветочки. В твоем элитарном колледже ведь есть клумбы?

Не услышав ответа, Антон повторяет:

— Клумбы. Это такие круглые. Или не круглые. Где анютины глазки.

— Ойееей, — Лисс тихо сползает со стула. — Цветочки… Анютины глазки, говоришь? Розочки?

— Можно и розочки. Пионы. Гигантские флоксы с Фрингиллы. Зимостойкие аппанские блиациты. Леглезии с Делихона, знаешь, такие, с мясистыми стеблями и бордовыми листьями. Страшно декоративные.

— Ага, такие декоративные, что страшно. Только не леглезии. Они одуряюще воняют по вечерам.

— Ну, вот и договорились. Только не леглезии. У тебя будут самые лучшие клумбы во всей Конфедерации.

— Тон, а откуда это — любовь к цветочкам?

— Я всегда обожал копаться в земле. Всеми четы… фибрами своей души.

— Нет, фибрами души в мою землю лазить не надо. Здесь есть всякое правильное оборудование.

— Вот и ладно. Я завтра приеду, — бодро выдав эту фразу, в конце ее Тон добавляет куда менее решительно. — Да?

И Лисс только теперь понимает, что ему действительно некуда деваться.

— Да, Тон. Цветочки и глайдер. Жду.

* * *

Тон губами берет у нее с ладони таблетку, шумно запивает водой из протянутого Лисс стакана.

— Ты как?

Зачем я спрашиваю? У человека с нормальным самочувствием не бывает таких кругов под глазами.

— Среднехреново. Роюсь-роюсь в этих цветах, все ничего, вдруг — бац, земля плывет перед глазами. Все-таки не до конца они меня зашили…

Это повторяется сначала каждый месяц, потом — каждую неделю.

— Лисс, голова кружится. За пульт мне сегодня садиться нельзя, — Тон стоит, прислонившись к зеленому боку глайдера, и вид у него совершенно безрадостный.

— Тебе становится не лучше, а хуже, — так же нерадостно констатирует она. Она уже подняла на ноги и притащила на Анакорос всю земную медицину, включая собственных родителей. Но даже отец Лисс, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, только недоуменно покачал головой: «Все показатели у него в норме. Физически он здоров как бык. Откуда эти приступы, не знаю, уволь, детка моя, и не позволяй ему садиться за пульт глайдера. Мы тебя любим».

А через пару дней после отъезда доктора Ковальского правая и левая рука Лисс по управлению школой — Айрас и Кателла — в конце еженедельного закрытого совещания «на троих», на котором, как всегда, решались самые судьбоносные вопросы жизни вверенного попечению Лисс учебного заведения, встали из-за стола, попрощались, дошли до двери, нерешительно потоптались, вздохнули, повернулись на сто восемьдесят градусов, вернулись за стол и попросили их выслушать.

Айрас и Кателла были мужем и женой, абсолютно надежными ребятами, однокурсниками Лисс и совершенно неразлучной парой, хотя внешне этого нельзя было и предположить. К каждой встрече выпускников им приходилось придумывать новые остроумные ответы на традиционный вопрос: «Айрас, ты по-прежнему носишь Кателлу в кармане?»

Высоченный, широкоплечий Айрас, в котором за километр можно было признать мхатмианина по отсвечивающей в темноте люминофорами коже, роскошной гриве ярко-голубых волос, росших от загривка и плавно переходящих на висках в блестящие чуть более глубокого синего цвета бакенбарды, по постоянно вращающимся в черных глазницах треугольным алым зрачкам… И крошечная Кателла, происхождение которой было таким же темным, как ее коротко стриженые волосы… Вечно кутающаяся в свитер с длинными рукавами, тихая, незаметная Кателла. Айраса было видно даже во тьме ночной: особое вещество, содержащееся в клетках мхатмиан, аккумулирует солнечный свет днем и отдает его ночью. Кателла даже в компании однокурсников вела себя так, будто ее не было. За каждого из этих двоих Лисс отдала бы жизнь. Каждый из этих двоих дал бы себя на куски порезать за «ботанку Ковальскую».

Общались с Лисс они по негласному правилу: хорошие новости — сначала, плохие — в конце. Сейчас они, каждый по-своему, колебались: Айрас бешено вращал зрачками, Кателла пыталась раствориться в спинке стула. Очевидно, не могли решить, достаточно ли плоха новость, чтобы обсуждать ее в самом конце. Поэтому Лисс сама хлопнула кулаком по столу и буркнула: «Рассказывайте».

Рассказывать было не то чтобы очень много. Речь шла о Тоне, точнее, о его странноватой привычке часами просиживать в музее медиевальных культур — залах, где хранилась обширная коллекция артефактов, привезенных Лисс с других планет либо присланных ей в подарок «за хорошее поведение». Коллекция была завидная, особенно в некоторых отделах.

Так, Носитель Эбриллитового Венца Мхатмы, которому кровожадность Лисс весьма импонировала, к каждому земному и конфедеративному празднику дисциплинированно радовал ее щедрым подарком, а именно: новым образцом дыбы или какого иного пыточного средства; бусами, отпугивающими веллюрий (по поверьям Мхатмы, эти милые создания в образе многоруких женщин, выпускающих изо рта, наподобие земного муравьеда, язык-трубочку и высасывающих мозг жертвы, ущекатывая ее тем временем до смерти, водились в тропических лесах этой богатой суевериями планеты); широченным мхатмианским сарафаном, в который можно было завернуть штук десять Лисс, но зато он был украшен таким количеством эбриллитовых страз, что любая светская львица пообкусывала бы себе все локти от зависти.

Помимо мхатмианских нарядов и обрядово-пыточных прибамбасов, в личном музее доктора Ковальской можно было полюбоваться на обширное собрание верийского, аккалабатского, делихонского (далее — по списку) холодного оружия, жутковатые предметы культа богини Анко с Ситии и Сколопакса, образцы печатных изданий, манускриптов, надписей и изображений, выполненных в самых невероятных техниках на самых непредсказуемых носителях…

В музей водили студентов, но не только их: Лисс умела отбирать культурные (во всех смыслах этого слова) ценности и показывать их так, что артефакты давно ушедших эпох и далеких миров оживали в стеклянных витринах. И казалось, что глиняную кружку с вычурной ручкой только вчера поставил на стол племенной вождь на Руганде, засушенная цикония благоухала в волосах аккалабатской деле, помятый жестяной медальон еще хранит тепло груди того несчастного, с которого сорвали его безжалостные жрецы Сколопакса, а набор сережек и колокольчиков для языка вырывали друг у друга из рук первые модницы Хортуланы. В общем, в музее было на что посмотреть.

Там-то Тон и сидел. Просиживал, по наблюдениям зоркой Кателлы, все свободное время. На полу в зале сектора — «Дилайна — Аккалабат — Локсия». Молча, в полнейшей тьме, поскольку шторы были всегда задернуты, а свет включали только при посетителях — берегли яркие краски дилайнских рукописей.

Айрас и Кателла недоумевали и просили разъяснить, как поступить в такой ситуации. Айрас отвечал в колледже за административно-хозяйственные вопросы и безопасность, Кателла — за учебную и внеучебную деятельность. Их желание знать, что делать, было вполне резонным. Лисс велела не делать ничего. Сказала, что сама разберется.

* * *

Щелчок выключателя.

— Сидишь?

— Угу. Нижняя книга в левой витрине — подделка. За сколько тебе ее продали?

— Уже не помню. Брала на Делихоне, в сомнительной антикварной лавке. Но очень хотелось. Миниатюры завораживающие, шрифты — полное безумство линий. Многое можно простить за такую красоту. Но не все.

— Да, пожалуйста. Не прощай. Все равно подделка. У нас таких не было.

— Ты откуда знаешь? Ты из благородных?

— Есть немного, — усмехается Тон. — И давай сразу выясним: демонический конформ у меня тоже есть. Был.

— Омерзительный?

— Ослепительный. Хьелль и Сид, известные тебе, боялись его панически и улепетывали со всех ног.

— Ты с ними там часто пересекался?

— Они были проклятием моего детства. Или я — ихнего. — Антон подпирает голову рукой, причмокивает губами. — До сих пор не могу забыть, как мы топили в пруду Сидову лошадь. Игрушечную, естественно. Он верещал, как ненормальный, но забрать ее у Хьелля не решался. Растяпа.

Лисс перестает дышать. Она как вживую видит перед собой выжженную поляну на Локсии и слышит голос Хьелля: «Мы… с наследным принцем Дилайны… лошадку… в пруду».

Общение с дарами Аккалабата кое-чему ее научило, поэтому она вместо того, чтобы упасть в обморок или вызвать охрану, машет Антону: «Пойдем» — и отпирает, чудом не запутываясь во впечатляющей последовательности ключей и шифров, небольшую сейфовую дверь в углу зала. Инстинктивно она старается не поворачиваться к Тону спиной, и он, чувствуя ее напряжение, поглядывает вопросительно.

— Тон, это мой запасник. Предметы, которые сейчас не выставлены — ждут своей очереди — или никогда не будут выставлены по той или иной причине. Достань, пожалуйста, из-за стеллажа там в углу большую бежевую коробку.

Тон наклоняется за стеллаж, тащит за борт коробку. Лисс присаживается на нижнюю полку, отодвинув в сторону какие-то жутковатого вида амулеты со Сколопакса.

— Открой и посмотри. Все, что является твоей собственностью, можешь забрать.

— Вот как? — Тон приподнимает крышку, заглядывает внутрь. О существовании Лисс он забывает в одно мгновение. Зато она за ним весьма пристально наблюдает. Лисс никогда не видела, чтобы бывший спецназовец делал что-то так медленно, как в полусне. Лишь небольшая часть артефактов отбрасывается сразу, большая — удостаивается подробнейшего изучения.

Спустя полчаса все содержимое коробки рассортировано в три неравномерные кучки. В одной — две шикарно разодетые куклы, неплохо сохранившиеся, шкатулка с набором для вышивания, пара замшевых дамских перчаток и потрепанное седло, вторую составляют разнообразные предметы домашнего обихода, третью в гордом одиночестве образует обугленный глиняный зверь непонятной породы, внутри которого что-то позвякивает.

— Ты будешь смеяться, — неожиданно говорит Антон, предваряя вопросы Лисс, — но, похоже, я несказанно разбогател. Это моя копилка. И в ней даже что-то есть.

Это свинья-копилка, господи! Точнее, не свинья, а явно какой-то демонический конформ, но функционально — это свинья-копилка… Она кажется нелепо-детской в больших руках Тона, и по тому, как задумчиво он ее поглаживает, видно, что он рад встрече.

— Ее как-то звали… Как же ее звали? — Тон морщит лоб. — Нет, не помню. У нас со старшими сестрами был такой обычай — не только у нас с сестрами, конечно, но вообще на Дилайне — дарить на день рождения друг другу копилки в виде своего демонического конформа. Были специальные ателье, где их заказывали. Я сейчас вспомнил. У кого-то из девочек был такой конформ… да… только хвост откололся, вот видишь?

Он протягивает ей копилку, для того чтобы Лисс разделила его радость. Она машинально берет глиняную зверюку, рассматривает… но в голове бьется только одна мысль: девочка, подарившая ее когда-то младшему брату, погибла спустя год или два под ситийскими бомбами. То, что она держит в руках, уже больше не похоже на свинью-копилку, Лисс кажется, что перед ней обгоревшая и пожухлая от времени фотография человека давно ушедшего, которую она рассматривает вместе с тем, кому он был дорог. Лисс неловко всовывает копилку обратно в руки Антону:

— Можешь взять.

— Правда?

От ошалелого счастья в его глазах Лисс хочется плакать. Вместо этого она говорит хрипло и отрывисто:

— Бери-бери. Что-то еще?

Антон задумчиво осматривает ту кучу вещей, где седло.

— Мамины перчатки — я не помню, но вензель… Чья шкатулка — понятия не имею, но опять же — смотри, — он указывает на знак, состоящий из четырех скрещенных полосок. — Это называется кринт — королевская печать Дилайны. Тоже мое наследство. Равно как и седло от пони. Это уже непосредственно — мое седло от моего пони. Видишь — мальчиковое? Девчачьи — с вырезом здесь и поуже. И опять — кринт. Пони, я помню, у меня было даже несколько. Но все равно Сидова плюшевая лошадка раздражала… Немедленно скажи мне, что я порю чушь.

— Да нет, не скажу, — медленно произносит Лисс, глядя куда-то в сторону. — Ваше Величество.

— Ты могла бы прямо спросить, — Антон присаживается перед ней на корточки, в руках у него по-прежнему седло от пони. — Необязательно было устраивать этот перебор театрального реквизита.

— Извини. Рецидивы общения с лорд-канцлером Аккалабата.

— Лисс, хочешь я на всех этих вещах этикетки сделаю? Напишу то, что я помню. И на той большой стопке. Будет полезно для твоего музея.

Откуда у него силы на этот энтузиазм в голосе, Лисс решительно непонятно. Равно как и то, почему он, отложив понье седло, проводит тыльной стороной ладони у нее по щекам, а щеки мокрые.

— И прекрати заливаться слезами, — бурчит Антон. — Вы разнесли наши дворцы, мы разрушили ваши посольства. Око за око, зуб за зуб — все по вашей древней философии.

— Это не философия, — всхлипывает Лисс.

— Не важно, — в кольце его рук тепло и спокойно, и так же успокаивающе звучит голос, но Лисс не в состоянии остановиться. — Проехали. Гибель Дилайны есть факт истории. У аппанцев даже кино про это есть, ты смотрела? Чушь страшная. Демонические конформы ростом с вашего земного слона. Они бы еще с кошку их сделали! Наши лорды — толпа непросыхающих пьяниц, а стены посольств растворяются с помощью заклинаний.

«Абракадабра! Сгинь-пропади посольство Ситии!» И взять себя левой рукой за правое ухо.

Как он может нести такую забавную околесицу, чтобы ее успокоить, сидя на горке артефактов, оставшихся от его семьи, его жизни, его планеты?!! Лисс становится все хуже и хуже, она рыдает так неостановимо и горько, что Тон выпускает ее из объятий на время, нужное, чтобы отойти на два шага, несколько раз сжать и разжать кулаки, грязно выругаться, отодвинуть ногой сложенные на полу предметы… а потом решительно наклоняется, подхватывает ее на руки и несет в жилую часть директорского корпуса, в спальню, под теплое одеяло.

Вот только когда он укладывает ее на кровать, выясняется, что и у его самоконтроля есть пределы, и Тон падает рядом, стягивает одежду, водит руками там, где нельзя, где не положено, впивается губами где попало и, забывая обо всем, слышит, как сдавленные рыдания переходят в тихий стон удовольствия, и сам получает удовольствие, и дает его впервые за все эти годы… чтобы проснуться потом с первыми перебравшимися через подоконник лучами весеннего солнца и не знать, как себя вести и что делать.

* * *

А у него красивый почерк, оказывается. Бывают в жизни моменты, когда проще думать о форме, а не о содержании.

Я забрал браслеты. Они мои. Извини. Я тебя тоже прощаю. На Анакорос не вернусь. Не знаю, сразу ли у меня получится их контролировать. Это может быть опасно для окружающих. Потом, если Маро увидит мой демонический конформ, в котором я намерен провести ближайшие две недели, ее придется водить к психиатру.

Защищать вас я буду и на расстоянии. Всегда.

Антон.

ЗЫ. Не забывай, что растишь принцессу Дилайны. Читай ей больше книжек про чудовищ и покупай красивые платья. Потом проверю.

 

Глава III. Книга о чудовищах и принцессах

Алиссия Ковальская, директор колледжа на Анакоросе

— Это что за чудо в перьях? И что он делает рядом с нашей Маро?

Четвертьфинал чемпионата Анакороса по футболу. По полю увлеченно носятся делихоны и объединившиеся в одну команду аппанцы с верийцами. Футбольный мяч они впервые потрогали на Анакоросе и являют собой зрелище не для слабонервных. Лисс наблюдает это уже не первый раз, так что вполне можно отвлечься.

— Сие есть Элджи. Элджи Дар-Эсиль.

— Старший?

— Ага.

Лисс обмахивается сложенной вдвое программкой. Старший младший Дар-Эсиль явно упарился в своем ораде, но послушно восседает рядом с одетой куда более по погоде — в яркую маечку на тонких тесемках — Маро.

— Значит, будущий лорд-канцлер Аккалабата. Кандидат, конечно, не блестящий, но я согласен рассмотреть.

— Кандидат на что?

— На руку нашей принцессы, разумеется. Сердце, как я вижу, он уже завоевал.

— Тон, одумайся, они еще дети!

— Сколько ему? Восемь? Девять? Десять? Для аккалаба все, что после шести, вполне серьезный возраст. Они развиваются быстрее ваших земных детей. Восьмилетний дар мыслит категориями пятикурсников Анакороса, хотя знаний у него, конечно, гораздо меньше ихнего.

— Не говори «ихний», — брюзжит Лисс.

— Не буду, — покладисто соглашается Тон. — Мальчишка — вылитый отец. Удивительно, как ты его терпишь.

— Хелла просила за ним присмотреть. У них серьезные домашние проблемы. Сид так и не смог перенести потери друга и ждет от всех детей его повторения. Элдж не угодил ему уже тем, что унаследовал его собственную масть, а не вороной окрас Дар-Халемов.

— Он не пробовал себе прядь волос на нос наматывать, чтобы заслужить благоволение отца? — в быстроте реакции Тону не откажешь, он всегда берет быка за рога.

— Не знаю уж, что он пробовал или не пробовал, но отец его не выносит. Зато Элдж — материнский любимчик. От тяжелой руки отца его и сослали сюда, на Анакорос. Чтобы глаза не мозолил «неудачный» первенец. Он еще и фехтовать не умеет.

Тон выразительно крутит пальцем у виска.

— Лисс, ты поняла, чего сказала-то? Дар Аккалабата не умеет фехтовать. Сын Хье… Хеллы. Ему, что, во младенчестве сделали полное переливание крови? Или он жертва генетических экспериментов? Хотя какие там, на Аккалабате, генетические эксперименты…

— Тем не менее Хелла написала, что у него с этим проблемы. И это тоже раздражает Сида. Самое худшее, что здесь он ничему не научится, ибо не у кого. Вернется домой, и его убьют на первом же турнире. Или срочно отдадут под дуэм.

— Вот еще, — гневно фыркает Тон. — Нашего женишка под дуэм этим пернатым плебеям. Обойдутся.

— А что ты предлагаешь?

Настырным делихонам наконец удалось закатить мяч в ворота аппанско-верийской сборной. Трибуны встают, чтобы хоть как-то размяться. Под шумок Тон приобнимает Лисс за талию, она испуганно отшатывается.

— Тон, если увидит кто-нибудь!

— Ааа, пускай смотрят. То есть, конечно, не пускай. Но фехтовать парня я выучу, не бойся.

— Тыыы?

— Яааа. — в тон ей тянет Антон. — Легенда о происхождении королевы Лулуллы, надеюсь, тебе известна? Как характерная девица поссорилась со своим папочкой, оруженосцем короля Онпеха, оседлала демона Чахи (предварительно его сокрушив и урезонив) и на нем (так, Лисс, так! Не надо смеяться!) прилетела осваивать Аккалабат, тогда еще безлюдный, за исключением пары-тройки деревень, населенных дикарями-итано.

— Ты хочешь сказать…

— Что для прямого потомка короля Онпеха — то есть меня — научить владеть мечом кривого потомка вредной Лулуллы — то есть его (палец Тона указывает в сторону Элджи, который изо всех сил старается приподнять повыше Маро, которой «не видно», причем, судя по хитрющей физиономии Маро, она получает от этого огромное удовольствие) — легче легкого. Завтра и приступим. Что ты так на меня смотришь, будто я демона Чахи из кармана вытаскиваю?

— Я думала, ты только по огнестрельному.

— Я по всякому. Как там в этом стихе, который Маро вчера учила? «И с разбегу, и на месте…»

— И двумя ногами вместе, — у Лисс есть подозрение, что ничего хорошего из этих уроков не выйдет, но это лучше, чем ничего, и она дает добро.

Антон Брусилов, Его Высочество наследный принц Дилайны

Сколько лет прошло? Лучше не думать. Мне было столько же, сколько ему, или меньше? Лучше не вспоминать. С чего я взял, что все это знаю? Лучше не сомневаться. Короче, в стойку, малыш, в стойку! Сейчас будем вместе учиться соответствовать своему высокому предназначению. Хотя мы с тобой безнадежно испорчены нашим любопытством и нездоровой тягой к существам женского полу, образ жизни которых не имеет ничего общего с нашим. А это до добра не доводит. Вот, посмотри, например, до чего довел интерес к нашим медиевальным странностям маму моей принцессы… Повесила нас себе на шею и тащит: одного — тупо шагающего по дороге к цели, которую он не сам себе поставил, второго — совершенно неспособного быть лорд-канцлером и настоящим сыном своего отца (а главное — своей матери…).

Локоть выше подними, черт тебя дери! И не тычь ты мечом куда попало. Им колют, рубят… не тыкают и не машут бессистемно. Ноги у тебя, кстати, две — правая и левая. И работать надо обеими. Крылья пообрываю твоему папаше. Самым жестоким образом. За полную педагогическую бестолковость. Что насупился? Ровнее дыши. Злость никогда никому не вредила. Но и не помогала тоже. Отдохнуть? Давай. Сейчас мы тебе душеспасительную беседу — бонусом.

— Где Вы научились фехтовать по-нашему? — мальчишка смотрит требовательно, хотя старается незаметно промассировать кисть правой руки, уставшей от тяжелого оружия. Он уже отвык. Что-то слишком быстро.

— Фехтование — оно и в Африке фехтование, — лениво возражает Антон, распластываясь на траве под деревом.

— В Африке слоны. Жирафы. Крокодилы. Верблюды… — голос у парня явно мечтательный. Тон от удивления даже приоткрывает глаза:

— Верблюдов там нет. Скажи еще, меланохламисы. Или слюнявые биколоры с Хирундо. С синими бивнями и ослепительно малиновой шерстью, такой, что от одного взгляда блевать тянет.

— Я бы хотел их увидеть.

— Да брось ты, они тошнотворные. И мычат, как земные коровы, только в тысячу раз громче…

— Везет вам… А где вы еще были?

Блеска в его глазах значительно больше, чем когда речь заходит о фехтовании. Что, скажите мне, пожалуйста, Хьелль с Сидом пили в первую брачную ночь? Идиоты костлявые.

— Тебя это интересовать не может. Ты — дар Аккалабата. У вас никто…

— …никуда не летает. Я знаю.

Ну вот и славно, малыш.

— Но я — полечу, — спустя бесконечно долгую по аккалабатским меркам минуту договаривает славный мальчик.

Антон выпрямляется молниеносно, обхватывает его за плечи, валит на землю и громко-громко кричит прямо в расширенные от ужаса молочные зрачки, подрагивающие крылья носа, вдруг проступившие под снежно-белой на висках кожей вены:

— Ты! Никуда! Не полетишь! Маленькая сволочь! Ты, — дальше он набирает воздуху и ругается долго и нецензурно, сколько позволяет дыхание, — будешь сидеть на Аккалабате и тупо лорд-канцлерствовать. Как твой отец. Как твой дед. И махать мечом будешь. И составлять указы о смертной казни и дуэмах. И сам возьмешь себе под дуэм что-нибудь чистокровно-победоносное или наоборот завалящее-прекрасное, чтобы продлить род Дар-Эсилей. И продлишь. И эгребское будешь жрать в своем замке. И королева тебя будет охаживать плеткой по спине и по заднице, а ты согнешь свою гордую спинку в сером ораде и будешь принимать — с восторгом и благодарностью. И будешь разводящим по убийствам из-за портьеры и по «чтобы ни одна живая душа в Конфедерации не знала, что делается у нас на Аккалабате».

— Не буду.

Ага, вот такими глазами смотрел твой папочка, когда плюшевая лошадь с камнем на шее шла ко дну в королевском пруду, поросшем тростником и огромаднейшими розовыми кувшинками. Это не помешало его драгоценной коняке счастливо утопнуть.

— Уберите руки, я крыло подвернул, мне спину больно, — совершенно спокойно сообщает Элдж.

Тон переваливается на бок равнодушно, будто это не он сейчас, подскочив на полтора метра от земли, набросился на мальчишку, который всего только обозначил попытку прожить жизнь не так, как ему полагается. Элдж как ни в чем не бывало встает, отряхивается, шуршит крыльями, недовольно крутит левым плечом и… усаживается перед Антоном на корточки.

— Понимаете… я сейчас вам объясню… я хочу, чтобы вы поняли… — он подыскивает слова так ответственно, что Тон невольно подбирается и придает себе серьезный вид. Впервые на его памяти такое молодое и бессмысленное существо вознамерилось объяснить ему свои жизненные планы, да еще требует понимания. А уж в устах отпрыска Дар-Эсилей фраза «я хочу, чтобы вы поняли» звучит вообще еретически: никогда в жизни лорд-канцлеры Аккалабата не хотели, чтобы кто-то что-то понял. Должность у них такая: чтобы никто ничего не понимал. Аминь.

— Валяй, объясняй, малец. Только без пафоса.

Я даже на локтях приподнимусь, чтобы лучше видеть тебя… Красная Шапочка.

Знакомство с детской земной литературой произошло у Тона уже в зрелом возрасте, поэтому он позволял себе иметь любимых героев. Волка из «Красной Шапочки» он обожал — за гибкость подхода и волю к победе, а саму вредную девчонку в кричаще ярком головном уборе и ее приспешников-лесорубов презирал за «трое на одного».

— Посмотрите вокруг, — ничуть не смущаясь, начал Элдж (то ли он не знал, что такое «пафос», то ли проигнорировал). — Сколько планет в Конфедерации? Более ста. И на каждой по-разному живут люди и эти… как… неантропоформные, да? Есть разные животные, растения, обычаи, одежда, еда, техника. У нас в классе учатся ребята со Сколопакса — совсем необычные, верийцы есть — ну, они на нас больше похожи, земляне, аппанцы, делихоны, даже мхатмианка одна. С Когнаты вот должны прилететь. И все это вижу один я. А другие парни… — тут он все-таки спотыкается. — То есть молодые дары, они сидят на Аккалабате безвылазно и совсем не видят мир. Не знают, какие здесь у вас есть машины, как туалет может быть устроен, какая музыка, какая медицина. Мы живем так, как жили наши предки пятьсот лет назад, и ничего нового не изобретаем. Не потому, что у нас все глупые, просто никто даже не подозревает, что можно что-то усовершенствовать. Хотя бы электричество — можно же провести. Воду сделать теплую. Профессии разные. Не все же мечом махать. Мне вот, например, медицина нравится…

— Что-то ты совсем замечтался, — Антон смаргивает с ресниц какую-то пыль, налетевшую с зацветших весенних елей, недовольно кривит рот. — Дары не болеют.

— Ну, иногда болеют все-таки. И не все же умирают в сражениях и на поединках, тем более сейчас, когда воевать почти не с кем. Умирают от старости и от болезней. Некоторым можно было бы продлить жизнь, если бы у нас не оруженосцы бегали со склянками, наполненными непонятно чем, и корешками целебной травы чилени, заговоренной в храме прекрасной Лулуллы, а приходили бы врачи. Нормальные, с оборудованием, с уколами разными, с таблетками… И мы могли бы сделать исследовательский центр и победить дуэм, — брякает Элдж и, сам сообразив, что он только что ляпнул, падает на траву на пятую точку.

— Элдж, ты слишком много смотришь телевизор. Формулируешь не как аккалабатский лорд, а как диктор первого общеземного канала.

«Или как член Звездного совета», — шевельнулось у Тона в мозгу, но эту мысль он пока отложил в сторону. Нужно выбить из мальчишки дурь, пока она не зацвела пышным цветом и не дала плодов, которые Сиду придется собирать засучив рукава. Нам нужен покой на Аккалабате. Нам — это Его Величеству, властелину Дилайны.

Пока Элдж усаживался поудобнее, приспособив коленки под попу, Тон продолжал:

— Значит, ты желаешь способствовать прогрессу родной планеты? Считаешь, что, если ты дашь возможность молодым дарам посмотреть на другие миры, они дружно отложат в сторону мечи и кинжалы и переквалифицируются в механиков и учителей? Что, если ты привезешь на Аккалабат десяток земных технологий и механизмов, жизнь там станет лучше? Что каждый дар, у которого будет фен, чтобы сушить крылья после дождя, и гелевая ручка — писать вызовы на дуэли, сразу почувствует себя счастливее? А ты спросил у них, надо ли это им? Ты на своих отца, мать, обоих братьев посмотри — они хотят этой «другой жизни», которую ты им предлагаешь? Им тоже надоело жить в неотапливаемом замке, танцевать при свечах незапоминаемые танцы из пятидесяти шести фигур, носить одноцветную, убогую и неудобную, с земной точки зрения, одежду, падать на колени перед троном Ее Величества королевы?

Белесые ресницы растерянно всхлопывают.

— Нет. Нет. Им так хорошо. Они привыкли.

— А ведь твой отец летает на другие планеты. И мама, между прочим, не просидела всю жизнь на Аккалабате. Почему же им не пришло в голову то, что тебе? Почему твой отец не привез тебе с Когнаты хоть фонарик электрический, чтобы не плутать в коридорах замка, с запасом батареек? Есть еще масса других мелочей: те же гелевые ручки, часы наручные… А? Молчишь? А я тебе отвечу, — Антон заводится все больше и больше. — Потому что он, в отличие от тебя, любит и ценит тот образ жизни, который выбрали много поколений назад ваши предки, и имеет достаточно смелости, чтобы позволить вещам идти своим чередом. Он не боится выглядеть отсталым, феодальным, средневековым в глазах делихонов, землян или ситийцев, он боится только того, что ему не позволят быть таким, как он есть. Потому что лорд Сид Дар-Эсиль, позволь тебе заметить, это не просто копна белых волос, перевязанных ленточкой, тяжелые серьги — по три штуки в каждом ухе — и безобразный рубец на шее.

Ты хоть немножечко осознаешь, вообще, вашу уникальность? Вы единственный птероантропный вид в известной нам части Вселенной, вы — извини за выражение — вообще не пойми как устроены! С этим вашим временем, которое вы называете внутренним, а на самом деле оно — форма перестройки относительной скорости внешних процессов соответственно вашим желаниям и целям. Вы — единственная цивилизация, сохраняющая уже более тысячи лет медиевальный облик. Кроме вас, никто во Вселенной не умудрился выживать, не рожая женщин несколько столетий. Ваши альцедо, дуэмы, искусство боя на мечах — это…

— …все надо законсервировать, чтобы превратить нас в ходячий музей. Хотя, скорее, в летячий.

— Тогда уж в летучий. Забудь слово «надо». Вы уже законсервировались — и слава богу. Просто… — Тон сам усмехается своей непоследовательности. — …Надо, чтобы вас никто не трогал, а главное, чтобы вы сами не начали метаться из стороны в сторону и разъедать себя изнутри. А насчет музейности… Когда ты вырастешь, то поймешь, что в существовании той или иной цивилизации может быть и чисто эстетический смысл. Не прогресс является целью жизни, а жизнь — целью прогресса.

Земляне и верийцы из всех планет Конфедерации достигли наибольших успехов в медицине исключительно потому, что для них это стало вопросом жизни и смерти. Ситийцы, собственная планета которых почти полностью лишена энергетических ресурсов, бросили все силы на совершенствование космотранспорта и средств вооружения. «Долететь и отнять, чтобы выжить» — на это и ни на что другое направлены все их технологические свершения.

А есть планеты просто красивые в своей гармоничности, которым никуда не надо лететь, ничего не надо изобретать… Они живут, а не выживают. Они не участвуют в технологических гонках под сомнительным лозунгом «Быстрее, выше, сильнее!» Такую самодостаточность, свободную от надуманных целей, форсирующих движение вперед в ущерб красоте настоящего дня, наше с тобой начальство — докторесса Ковальская — называет культурой, в отличие от цивилизации. И я с ней согласен.

Слышал бы меня мой отец… Интересно, сколько в том, что я сейчас проповедую, от него, а сколько от Лисс? Я не знаю, что бы я предпочел.

— Мучаться с холодной водой и без электричества… У вас получается, что это часть культуры. Привези мне отец фонарик на батарейках с Когнаты, и Аккалабат рухнет, — ворчит Элдж. Из всего сказанного он своим детским умом выцепил наиболее конкретное.

— От одного фонарика — нет, разумеется. Но за одним фонариком последует другой, потом третий. И в какой-то момент вам придется решать, что делать с израсходованными батарейками. А если это будет, скажем, не фонарик, а клиплер с современной земной музыкой, то через энное количество лет твоему отцу придется отвести в нижнем ярусе замка помещение под дискотеку. Вброс любого элемента из чужой цивилизационной линии не только (и даже не столько) толкает развитие общества вперед, сколько сдвигает его в сторону. А самоограничение и принятие трудностей и порой необъяснимых излишеств, которые составляют традицию, да, это есть часть культуры.

И вы здесь не одиноки. Посмотри, как на Земле китайцы и японцы мучаются со своими иероглифами, не говоря уже о когнатянах, затрачивающих полжизни на то, чтобы хотя бы приблизительно выучить формы и значения диковинных загогулин, которые они называют письменностью. Казалось бы, что им стоит перейти на алфавит Конфедерации? Ан нет, держатся за свое двумя руками.

Так же, как твой отец предпочитает фехтовать в ораде, хотя обтягивающий костюм из лаксармита — видал здесь в спортзале? — был бы гораздо практичнее. (В глазах Элджи первобытный ужас: он представил отца в этом поблескивающем убожестве и дико трясет головой.)

А на Мхатме, между прочим, до сих пор не пользуются столовыми приборами, несмотря на то что при длине ногтей, приличествующей благородному мхатмианцу, вылавливать капусту из супа не просто негигиенично, но и попросту неудобно. Однако в туристических местах они тебе принесут хоть нож с вилкой, хоть палочки, хоть хортуланские щипчики любого размера. А сами ни-ни. Это, брат, будет почище полетов под ледяным дождем с умбренскими булыжниками в ушах.

Я говорю с ним как со взрослым. По крайней мере, как с юношей, имеющим хоть какой-то жизненный опыт. Он половины же не понимает из того, что я сейчас сказал, и трех четвертей из того, что я не сказал, хоть и имел в виду.

— Я Вас понимаю, — Элдж задумчиво накручивает белокурую прядь на кончик носа, скашивает глаза, чтобы оценить украшение, негодующе сдувает в сторону. — Вы полагаете, что мои желания идут вразрез с путями моей планеты.

— И-мен-но.

— И что мне остается?

— Ну… — Антон снова откидывается на спину в примятую траву. Солнце уже село, но земля, даже в тени, под дубом, еще не по-весеннему теплая. Хороший был день. И разговаривать о том о сем с этим странноватым мальчишкой гораздо интереснее, чем учить его убивать. И защищаться, Тон, и защищаться! Что-то тебя совсем развезло. И под дуэм его «отправил» десятью минутами раньше: забыл, что он в некотором роде претендент на руку одной весьма своевольной наследной принцессы…

— Два варианта. Первый — ты выкидываешь всю эту дурь из головы. Сжимаешь зубы и учишься фехтовать. Сказочку про отсутствие способностей расскажешь кому-то другому. Все, что ты запомнил и понял про другие планеты, складываешь в мысленную копилочку. Для того чтобы, когда придет твое время подпирать в приемные дни кресло властительницы Хаяроса, ты мог защитить Аккалабат от вторжения нежелательных культурных и цивилизационных элементов.

Докатились. Теперь я говорю как диктор земного телевидения. На программное выступление члена Звездного совета сия проповедь вряд ли потянет. Хотя против наследственности не попрешь.

— А второй вариант?

— Пойти своей дорогой. На то, чтобы стать самому хозяином своей жизни, ты, извини, не тянешь: больно много в башке завиральщины. Найди другого хозяина. Другую планету, которая тебя больше устроит и сможет найти лучшее применение твоим силам. Где ты сможешь, например, заняться медициной или чем там тебе хочется. Чувствовать себя свободным от дуэма и не обязанным подвергать свою жизнь опасности по крайней мере раз в неделю на придворном турнире. Родители твои и братья пусть разбираются сами, пусть крутятся, как умеют, в своем темном средневековом мирке, который ты в десять лет уже перерос. А ты не такой. Женишься на достойной женщине. Изобретешь набор автоматических щёток для альцедо или вообще пилюлю какую-нибудь — глотнул и никакой линьки. Или даже круче — глотнул и крылья отстегиваются по желанию и ставятся до лучших времен в кладовку под лестницей. Лафа, а не жизнь! Я, конечно, утрирую, преувеличиваю то есть.

Меня испортила эта Земля, ох, как испортила! Начал-то я вроде правильно, сразу подпихнул ему идею про другого хозяина. Так и надо было тянуть рыбку, а Маро, моя умничка, подсекла бы и вытащила. Нет, понесло ж меня в другую сторону… утрировать, блин. Стану властелином Вселенной — сразу запрещу смешанные браки. Хотя бы для особ королевского рода.

Элджи слушает внимательно, очень внимательно, отвечает не сразу и тихо, почти не слышно:

— Мне не нравятся люди, которые плюют на свою планету.

— Много ты таких знаешь?

— Ну, эти, например… наши дальние родственники…

Тон слегка напрягает мышцы шеи, чтобы разглядеть в сгустившихся сумерках через высокую траву выражение лица, с которым эти слова произносятся. Препротивное выражение лица, надо вам сказать.

— Родственники?

— С Дилайны.

— Эти-то тебе чем не угодили? Они все померли. Давно уже. За много лет до твоего рождения. Под ситийскими лучевыми бомбами и лазерами моего родного конфедеративного спецназа. Сделали все четыре лапы вверх.

Почему я до сих пор не могу говорить на эту тему, не паясничая?

— Не все. Я слышал, как отец с мамой спорили у него в кабинете. Что их осталось достаточно, чтобы вернуть Дилайну себе, что нужно только найти какие-то браслеты…

— И волшебную палочку на криоэлементах. И чудесный горшочек. И плащ-невидимку. Нужное подчеркнуть.

— Не смейтесь. Отец сказал, что даже видел их короля. И передал ему всю информацию, которую успел собрать: на некоторых планетах их даже, представляете, содержали в рабстве.

«Содержали в рабстве». Что я здесь делаю, с этим детским садом? Но сколько невольного уважения у него в голосе: «даже видел их короля». Не нравятся, значит. Не ври сам себе, малыш. Тебе просто обидно. И хочется хэппи-энда к красивой сказке. Над хэппи-эндом, знаешь ли, надо работать. И «собрать информацию» — мизерная часть этой работы. Хотя король запомнил. Потому с тобой тут и цацкается.

«И совсем не поэтому», — въедливо вякает внутренний голос номер два. Молчите, десантник Антон Брусилов. С Вами король Дилайны разговаривает.

— Продолжай.

Элдж не замечает изменения интонации.

— Папа говорил, что он рассчитывал, что король воспользуется этой информацией, соберет своих, завладеет браслетами и вернет себе власть над Дилайной. А тот выбрал, как вы выражаетесь, нового хозяина…

— А отец твой как выразился?

— Ээээ… очень грубо. Я не знаю, как это на языке Конфедерации. А в трансляторах такие вещи…

— Знаю, заблокированы. Скажи по-аккалабатски, я пойму.

Парень, я все больше склоняюсь к варианту номер два. Ну какой из тебя лорд-канцлер Аккалабата? Сид даже в десять лет уже сложил бы, как два плюс два, всё, что я здесь лепил про «твоя мама не просидела всю жизнь…» и «пойму по-аккалабатски», и обрушил на меня тонну вопросов. А в пятнадцать — никаких бы вопросов не задавал, а просто вытянул у меня в лучших дар-эсильских традициях всю подноготную столь близкого знакомства с его родной планетой и конкретными представителями населяющих ее птероантропов. А в тридцать с лишним наш гениальный лорд-канцлер, значит, знает этакие нехорошие слова и… это что же, он при своей деле так изъяснялся? Мир сошел с ума.

— Хватит, не выражайся.

— Вы же сами просили.

— А ты всё делаешь, что тебя просят?

Ну вот, обиделся. Делаем ставки: будет дрожать ресницами а-ля девчонка-Сид или сжимать кулаки и грозно сопеть, как бывший будущий маршал Дар-Халем. Ура, я выиграл! Дрожит ресницами и грозно сопит!

— А что сказала твоя мама?

— Я не понял. Много всего. Что-то про то, когда они стояли на подоконнике, а отец усомнился, а король не отступил и всех спас. И что браслеты — это дело долгое, и у короля могут быть другие, как это… обязательства. И что отец должен верить.

— А отец?

— А он тогда рассердился, когда услышал про обязательства. И сказал, что у монарха не должно быть других обязательств, кроме как перед своим государством…

Элджи наморщивает лоб, стараясь вспомнить.

— И еще про «ту женщину». И что король безрассудный и безответственный, если он захотел завести с ней ребенка. Потому что вопросы престолонаследия. И он не может обеспечить им безопасность. И их могут использовать против него.

— Вот как? — еще одно изменение в интонации, уже зловещее, особенно для тех, кто хорошо знает Его Монархическое Величество Дилайны в изгнании. Элдж снова пропустил.

— Ага, — кивает он. — А потом про короля больше не говорили. Потому что мама начала спрашивать про «ту женщину» и ребенка и сказала, что отец — бессовестный, что не рассказал ей. Он стал кричать, и тогда она расплакалась и выбежала из кабинета. Я потом пошел посмотреть в библиотеке про Дилайну. И мне очень понравилось все, как там было, и…

Элдж останавливается, потому что ему кажется, что его сейчас снова повалят на спину и будут трясти за плечи. Но вместо этого Тон просто поднимается и протягивает руку. Элдж подтягивается за нее, встает, облегченно поводя крыльями. Тон сгребает в охапку четыре меча.

— И?

— Что «и»?

— Тебе понравилось читать про Дилайну, и…

— Потом отец показал мне, что там случилось. Видеозапись.

— И?

— Я бы всех их своими руками… ситийцев этих…

В отличие от Элджи, Тон очень чутко улавливает изменение тона. Они идут рядом по мокрому от вечерней росы газону, на который падают прямоугольники света из окон общежития, и младший старается шагать в ногу со старшим. Старший усмехается:

— Вот мы и обнаружили повод совершенствоваться в фехтовании. Неплохо для одного дня. Не находишь?

В темноте видно, что Элдж пожимает не то плечами, не то крыльями, скорее утвердительно, чем отрицательно. Но он молчит, пока жилые корпуса анакоросского колледжа не остаются за спиной и не приходит время расставаться у калитки, ведущей на личную территорию директрисы.

— Вы же мне не расскажете… — слышит Антон в тот момент, когда протягивает руку для прощания. — Я имею в виду, что я не смогу задать правильные вопросы. Или так построить беседу, чтобы вы сами признались.

— Боже меня сохрани, в чем? — Антон от души рад тому, что сейчас услышит.

— Ну, откуда Вы знаете папу, маму и по-аккалабатски. И почему Вас так интересует Дилайна.

Ногу мою в пасть демону Чахи! Как Сид, дальновидный и умный Сид, мог быть настолько слепым и глухим, чтобы не разглядеть в этом недотепе плоть от плоти своей? Как там говорят на Земле? Где родился, там и пригодился? Нет уж, позвольте. Если Аккалабат не нуждается, правящая династия Дилайны с удовольствием подберет этого способного молодого человека на перекрестке его судьбы. Только юноше знать о сем еще рано.

Элдж переминается с ноги на ногу, ожидая ответа и нервно поводя крыльями.

— Не расскажу. И не пытайся «строить со мной беседу». Это не по зубам даже твоему папе, а он великий мастер подобных игр. Просто жди. Узнаешь все в свое время. А сейчас беги давай — замерзнешь. Завтра в тот же час, там же под дубом. Охаде!

Развернуться и уйти, не дожидаясь реакции. Стой и смотри мне в спину, паренек, и думай. Когда ты додумаешься до самого главного вопроса — как я ухитряюсь фехтовать с тобой, когда у тебя отпущено внутреннее время и ни один мастер оружия ни в одном конце галактики даже не видит твоих движений — тогда… я, может быть, даже потреплю тебя по голове.

Кто-то же должен воевать за эту гребаную Дилайну, пока у моих лордов нарастают браслеты…

Алиссия Ковальская, директор колледжа на Анакоросе

— Значит, ты вернулся?

— Ага. И будет здорово, если ты не будешь повторять эту фразу с разными интонациями десять раз в день.

Слышал бы ты, с какими интонациями ее повторяет наша Маро! Которая, конечно же, не знает, что она «наша», думает, что только моя, а ты добрый дядя, который таскал ее на плечах и читал книжки на ночь по причине ее личного глубокого обаяния и нашей старой дружбы, а потом смылся без разрешения (а Маро такого не терпит — без разрешения!). И хотя, вновь появившись в ее поле зрения, ты нижайше испросил прощения, подмаслив негодующую девицу кучей подарков («А почему ты, собственно, нас бросил?», «А кто, по-твоему, должен был нас возить?» — допрос маленькая пиявица провела со всем пристрастием мхатмианского тюремщика), ты все равно пока еще в черном списке.

Что усугубляется твоими покушениями на время Элджи: вместо того чтобы конструировать новых нелетающих пернатых всех форм и расцветок из разных уголков Вселенной, бедный мальчик вынужден махать мечом. Маро подала петицию (устную) директору сегодня за завтраком, но была поставлена на место: правда, не самой Лисс, а Элджи, который произнес совершенно нетипичную для себя речь о том, что он должен готовиться защищать Маро — свою прекрасную принцессу. За «принцессу» Лисс чуть не запустила ему в голову тарелкой.

Лисс с Тоном разглядывают друг друга над доской триканьи — шахмат с элементом случайности, которые доктор Ковальская явно предпочитает традиционным земным шахматам. Когда она впервые увидела триканью на Когнате, восторгу Лисс не было предела: логика и хаос были в этой игре так причудливо перемешаны, что играть имело смысл только при свете свечей, попивая вино из тяжелых кубков ручной работы, но никак уж не в каюте космокрейсера в антураже ламп естественного света и пластиковых стаканчиков. А любой артефакт, сам создававший себе атмосферу, занимал в лиссьем рейтинге сразу самое высокое место. Играла Лисс из рук вон плохо: здесь нужно было иметь более извращенный мозг. Но Тон никогда не спешил выигрывать: ему нравилось показывать сопернице варианты, демонстрировать победу вероятности над предопределенностью, воплощенную в движениях каменных фигурок.

Лисс тщательно организует защиту своего короля, перебрасывает кубик Антону, переворачивает песочные часы. В них не песок, а эбриллитовая крошка: она утекает, и часы неспешно журчат.

— Спрошу по-другому. Надолго ты к нам?

— Нет. Нужно собраться с мыслями. Кое с кем договориться.

— Не превращай мой дом в штаб-квартиру всемирного заговора. Я чувствую себя преступницей.

— Не похоже.

— Что на что?

— Что «что на что»?

— Не похоже — что на что?

— Что тебя терзают угрызения совести. Между прочим, я действительно собираюсь вернуть себе Дилайну. Со всеми вытекающими последствиями.

Ход, часы вновь переворачиваются, Антон кладет кубик в ладонь Лисс, бережно пожимает пальцы.

— Ты же не собирался.

— Всегда. Иногда я сомневался в том, что могу это сделать. Но в том, что я буду пробовать, никогда. Теперь — тем более, когда есть браслеты. И есть Маро.

— Я тебе ее не отдам.

— Ой ли? Ходи давай, время кончается. А я пока обрисую тебе ситуацию. Как она есть. Кстати, ты не обиделась? На то, что я вскрыл этот чертов сейф.

— Ты мог бы просто сказать, — Лисс отводит глаза.

— Не ври, моя дорогая. Тебя многому научило общение с хитроумными персонажами, ловко играющими судьбами человеков на фоне мрачного средневековья, типа Носителя эбриллитового венца Мхатмы и обаятельнейшего родителя Элджи. Я даже не догадался тогда, в музее. Ты так откровенно все передо мной выложила. Мало того, что у тебя часть королевских сокровищ Дилайны была в открытой экспозиции — заходи, кто хочет, бери, что хочет, ты еще сымитировала сортировку: мол, нечто, что не для досужих глаз, хранится за закрытыми дверями. Повысила, так сказать, уровень секретности. Я и клюнул, решил, что ты со слезами на глазах от собственной решимости действительно демонстрируешь мне все, что у тебя есть. Копилку — демонический конформ, седло понячье, еще какую-то ерунду с королевскими кринтами… Очень трогательно. И тонко. У тебя песок кончился.

Лисс быстренько делает какой попало ход и отодвигает от себя часы и кубик. Тон, едва взглянув на доску, переставляет свою королеву и принцесс поближе к эпицентру военных действий. По опыту Лисс знает, что до закономерного конца сражения осталось три-четыре хода: в атаку брошены решающие силы, и ее королю некуда деваться, хотя положение его на первый взгляд стабильное. Но сейчас Тон выкинет что-нибудь неожиданное, а она пропустит. Финита ля комедия.

— Как я догадался — неважно. Они меня звали, эти браслеты, тянули к себе, жизнь из меня вытягивали, — он потирает небритую щеку, теребит пальцем царапину на носу.

— Не расцарапывай, — автоматически замечает Лисс.

— Не буду, — Тон неожиданно покладист. — Тебе пора сдаваться. Следующий ход — шах и мат. В общем, в один прекрасный день я просто пошел на зов. И не придумал ничего лучше, кроме как сразу нацепить их на руки. По одному на каждую. И стенка так плавно — вжик! — поехала на потолок.

А пол — уууххх — ушел вниз, как в скоростном лифте. Когда я пришел в себя, у меня появились разные интересные желания, реализовать которые на Анакоросе не было никакой возможности. Я позвонил одному… знакомому и попросил меня приютить на время. Что и было сделано.

— Сдаюсь. Не знала, что у тебя есть, кроме меня, знакомые, готовые приютить. Значит, ты с самого начала прилетел сюда за браслетами.

— И за ними тоже, — Тон аккуратно собирает фигурки, задерживает в руке одну из них, рассматривает на свет. У выточенного из камня короля усталое морщинистое лицо, длинная мантия в складках, в руках — держава и скипетр. — Кроме тебя, нет ни единого человека во внутренних секторах, кто мог бы сообразить их припрятать.

— Какое совпадение! — невесело улыбается Лисс.

— Ты жалеешь? — монарх королевства триканья летит в коробку вслед за своими подданными.

— Нет. Но Маро я тебе не отдам.

— Лисс, послушай, это очень важно… — такой голос она слышала у лейтенанта Антона Брусилова один раз. На Аккалабате. «Зачем Вы ходили в ситийские шахты и переворачивали ногой трупы?» — Браслетики эти не мои, но они прижились моментально. Уже через месяц у меня было по два на каждой руке, еще через неделю — по четыре. И я начал искать своих. Половину работы за меня сделал один известный тебе лорд-канцлер.

Лисс удивленно приподнимает брови:

— Долей вина. Выпьем здоровье верховного дара Эсиля. Просто диву даюсь, как ему удается из своих болот непрестанно портить мне жизнь.

— Ну уж зачем так! Влиять на твою жизнь. Будь здоров, лорд-канцлер!

— Не болей, крысья морда! — Лисс салютует бокалом куда-то в пространство и выпивает быстро. Антон мусолит свои три сантиметра настоящего земного бордо бесконечно долго.

— Тон, вином рот не полощут.

— Извини, моя госпожа. Растерял за столько лет придворные навыки, — и без перехода. — Лисс, когда я связывался с первыми из своих лордов, у них, естественно, никаких браслетов не было. У кого руки отрублены до локтя, у кого кожа содрана, у кого что — в зависимости от технологических возможностей и уровня садизма на той планете, куда их угнали.

Я красиво выразился — лорды. Оставляли в живых только мальчишек и девочек до десяти лет, которые казались безопасными. У некоторых-то и было по одному-два браслетика. И это был их шанс выжить. Но мне не отказал никто. Ни единый. Правда, толку от них сейчас — что с козла молока. Но когда у меня браслетов прибавилось и я вспомнил, как с ними обращаться, то… те, кого я встречал в последнее время, на самых разных планетах, Лисс…

— У них уже были браслеты, — договаривает она.

— Ты у меня умница. Самая ученая женщина во Вселенной.

Антон встает с кресла и направляется к Лисс, но она, предугадывая его движение, тоже поднимается и выходит на балкон, распахнутый в полный последождевых шорохов весенний сад. Свечи почти догорели, и в окружающей дом темноте сразу можно различить белые березовые стволы, темные пятна елей, поблескивающие свечки местных каштанов. Ни из одного окна в доме свет не падает, значит, и Маро, и Элдж уже спят. Лисс пытается представить, что будет видно из окон королевского дворца Дилайны. В голову ничего не приходит.

Антон останавливается за спиной.

— Кстати, об обязательствах. Вышеупомянутый лорд Дар-Эсиль считает меня безответственным и нерасторопным. Хотел бы я посмотреть на этого великого стратега и тактика, когда у него окажется сотня подданных, разметанных по всем планетам Конфедерации и понятия не имеющих, как пользоваться тем, что вдруг наросло у них на руках. Меня ужас охватывал при мысли о том, что я кого-то забыл, к кому-то не успею и какой-нибудь умник, который не помнит про себя ничего, кроме детского приюта на Кризетосе, обнаружит на запястьях золотые колечки, светящиеся голубым светом… и ровно тогда, когда ему захотелось, чтобы обсчитавший его бармен провалился сквозь землю. На третьем-четвертом браслете все уже вспоминают. Самое главное, чтобы не наделали глупостей с первым-вторым. И слава богу, что у них все это в десять, в двадцать раз медленнее, чем у меня. Так что лучше пусть от них пока не будет никакого толку.

Лисс чувствует, что Антон уже несколько раз поднимал и опускал руки, не решаясь взять ее за плечи. Поэтому она сама делает шаг назад, находит те самые, угрожающие безопасности всей Вселенной запястья и перекрещивает их у себя на животе. Тон тычется подбородком куда-то в район ее шеи и урчит довольно.

— А ты не можешь управлять этим? Регулировать скорость, с которой у них нарастают браслеты? Их силу?

— Могу. И немножко замедляю процесс, приспосабливаю к политическим реальностям сегодняшнего дня. Вот. Так что обязательств у меня, Лисс, вагон и маленькая тележка. Перед Дилайной, перед Конфедерацией, перед тобой лично. Потому что, если я не утащу всю свою братию в родные пенаты до того момента, как они смогут создавать демонические конформы… тут начнется такое, что мало не покажется даже командору Разумовскому.

— Не поминай лихо…

Тон тихо смеется. Оба они знают, что главный вопрос и ответ на него невозможно оттягивать до бесконечности. Шах и мат.

— Тон… а Маро? Когда у нее?

— Не знаю. Я прилетел сюда и за этим. За этим — в первую очередь. Затормозить, насколько смогу. Но если б ты знала, как это трудно! Там силища дремлет, как у меня, наследно-королевская.

— А моя земная кровь не влияет?

Шеей Лисс чувствует, как сморщивается противный веснушчатый нос. Но тут же губы, совсем не противные, а мягкие и теплые, чмокают в основание подбородка вполне успокаивающе и нежно.

— Ни фига. Но я сделал. Могу твердо обещать (хотя лорды Дилайны ничего не обещают, но для тебя я всегда делаю исключение), что демонический конформ по саду разгуливать у тебя не будет.

— А где он, точнее она, в своем демоническом конформе будет разгуливать? И ты хоть знаешь, как это будет выглядеть?

— Сногсшибательно. Как у меня, — в голосе у Тона неподдельная отцовская гордость. — Точно, конечно, не известно, они очень индивидуальные. Мы будем с ней вместе парить в вышине под фиолетовыми лунами Дилайны и оглашать пространство мерзкими криками. А потом бросаться в морские глубины и с шипением уходить на дно, изящно складывая кожистые крылья. А потом — носиться с громким топотом по подземельям Бенигма, вытаптывая цветы и травку. И никто нам и слова не посмеет сказать. Ну, это, разумеется, при условии, что у нее будут крылья и способность обходиться без воздуха долгое время. Должны быть. Я бы хотел.

Он прижимает к себе Лисс и мечтательно вздыхает.

— Ей понравится, вот ей-богу. У девчонок, насколько я помню, еще бывают всякие прибамбасы, вроде светящихся чешуек или пушистостей в разных местах.

— Пушистости в разных местах, — стонет Лисс. — Нет, я не согласна.

— Хорошо, — Тон соглашается так легко, что совершенно очевидно, он не принимает ее возражения во внимание. Лисс высвобождается из объятий, легонько чмокает его в щеку.

— Пошли спать. Ты останешься?

— Если ты не против.

— Очень даже за. Ведь я-то не собираюсь топотать по подземельям и оглашать пространство. Надо ловить момент.

Тон хочет что-то ответить, но передумывает и просто подхватывает ее на руки. Как всегда. И только в спальне, между поцелуями и сбрасыванием одежды, серьезно замечает:

— Знаешь, а ведь какая-нибудь сволочь скажет потом, что я ничем не пожертвовал… ради восстановления королевского трона Дилайны.

— И. Правильно. Скажет, — отвечает Лисс, отрываясь от его губ. — Не смей делать из меня жертву.

* * *

На следующее утро Лисс долго валяется в кровати. Хорошо, что есть Элджи, способный собрать и отправить в школу себя и Маро. В теле приятная опустошенность от продуктивно проведенной (хотя и с существом, которое желает парить в фиолетовой вышине и с шипением опускаться в морские глубины) ночи, в голове — полный отказ мозга осознать громадье жизненных планов этого существа, только что ей изложенных. Существо сидит за столом в трусах и спецназовской куртке на голое тело и насвистывает что-то, отдаленно напоминающее «Гимн демократической молодежи мира». Побритое и упертое умытыми ярко-зелеными глазами в компьютер, существо гораздо менее похоже на демонический конформ, чем заспанная и нечесаная Лисс. Лисс организует себе в утешение теплое гнездо из одеяла и двух подушек и, устроившись поудобнее, рассуждает:

— Не могу поверить, что верийцы дали тебе крейсеры. Верность долгу на этой планете возведена в абсолют. Они не пойдут против решения Звездного совета, даже если ты приставишь им к виску лазерный пистолет. А, как ты помнишь, монархия на Дилайне официально признана низложенной. Как тебе это удалось?

— Ну, ты же сама сказала: верность долгу, возведенная в абсолют. Долги бывают разные… желтые, красные, — напевает Тон, нажимая кнопку «Перезагрузка» и облегченно откидывая компьютерное кресло чуть ли не в горизонтальное положение. Контраст между оголенным торсом с рельефными буграми мускулов и натянутыми до второй фаланги пальцев рукавами становится еще более разительным. Продолжая бормотать детскую песенку, пригретая Лисс на груди мина замедленного действия очаровательно улыбается:

— Ну-ну-ну, не грусти. Я не шантажировал их браслетами. Мне бы и в голову не пришло. (Ой не ври, тебе такоооое приходит в голову!) Просто генерал Джерада — их живая легенда — был моим первым командиром в Звездном десанте.

— Антооон! — Лисс переходит на его земное имя только в минуты крайнего раздражения. — Я знаю Джераду тысячу лет. Фиг с маслом он тебе даст, а не четыре сверхмощных крейсера!

— Я взял сердце у его сына.

Собственное сердце Лисс ухается куда-то в бездну, как при пространственном переходе на кораблях старой постройки.

 

Часть вторая

Сын моего друга, сын моего врага

 

Глава I. Военное превосходство

Антон Брусилов, Его Высочество наследный принц Дилайны

Верия — одна из планет-основательниц Конфедерации. Впервые столкнувшись с верийцами, земляне были потрясены почти абсолютным внешним сходством представителей двух антропотипов — земного и верийского, если не считать того, что на Верии было гораздо больше очень высоких и гораздо меньше толстых людей, чем на их родной планете. Общие особенности цивилизации также казались списанными друг с друга. За исключением упорного нежелания верийцев эту цивилизацию развивать, причем развивать быстро. На все предложения по совместному пользованию высокими земными технологиями сухо покивали, некоторые даже открыто одобрили, но и только. На все земные суперидеи ответ у верийцев был один: денег нет. Или нет ресурсов, энергетических, человеческих — каких угодно. В общем, нам не до этого — зайдите завтра.

Куда девали верийцы энергетические потоки, щедро производимые их гидро-и солнечными электростанциями, надуваемые местными неистовыми ветрами на турбополя, высоко вознесенные в атмосферу? Куда шли немалые гонорары, получаемые правительством Верии за услуги несравненных мастеров оружия, без которых не обходился ни один вооруженный конфликт ни в одном конце Вселенной, так что до создания объединенных сил Конфедерации было ясно — побеждает тот, на чьей стороне воюет больше высоких, молчаливых солдат с гладко выбритыми черепами и зеленой либо красной несмываемой полосой, пересекающей вертикально правую щеку от нижнего века до линии подбородка?

Наконец, почему верийцы категорически отказывались, какие бы баснословные барыши им ни сулили, торговать телларитом — минералом, специфичным для этой планеты? Не то чтобы всем в Конфедерации этот загадочный телларит был позарез нужен — никто толком не знал, какие у него свойства и к чему его можно приспособить, но любопытство, жадность или академический интерес то и дело побуждали какую-нибудь из планет поклянчить, потребовать, попросить теллариту. Для геологических экспозиций, музеев и разных исследовательских заведений верийцы охотно телларит давали, хотя и по ооооочень маленькому кусочку, но дальше этого дело не шло. От переговоров про телларит на шестидесятом году Конфедерации не отступились только назойливые ситийцы.

Тон знал, зачем верийцам был нужен телларит, так же, как он знал, что обозначают отнюдь не декоративные красные и зеленые полосы на лицах верийских военных и почему на Верии, вдоволь обеспеченной собственными ресурсами и показывавшей каждый год один из самых высоких уровней дохода среди всех планет Конфедерации, далеко превосходя по этому показателю Землю, такой низкий — по земным стандартам — уровень жизни. Он вообще знал о них многое, проведя всю свою сознательную жизнь бок о бок с верийскими мастерами оружия. И привычка, расставляя своих ребят по боевым постам, не забывать при этом про зеленые и красные полоски въелась ему в плоть и кровь. Настолько, что, подсчитывая потери и обнаруживая среди своих «невернувшихся» кого-то из отмеченных зеленым цветом верийцев, Тон часто автоматически прибавлял единичку к количеству погибших в отчете. Настолько, что верийские новобранцы с красными линиями на лицах понимали: если лейтенант не ставит тебя на важный пост, то это не от недоверия… это потому, что он в курсе.

В курсе того, почему ты, за которого Конфедерация платит твоей родной планете сумасшедшие деньги, чтобы ты стрелял, защищал, освобождал, брал штурмом, считаешь в увольнительной на Кризетосе каждую копейку и не участвуешь в грандиозных спецназовских попойках, если кто-то из ребят не согласится заплатить за твое пиво. Почему ты «зимой и летом одним цветом» и кроме формы у тебя иной одежды нет. Почему казарма Звездного десанта кажется тебе верхом удобства, ведь в ней даже можно утром сделать зарядку, а в доме у твоих родителей, спуская ноги с постели, ты сразу натыкаешься на храпящего на полу младшего брата. Почему ты — невозмутимый и непобедимый солдат с суровым лицом — каждый праздник на сэкономленные гроши покупаешь какую-то мелочь и отправляешь ее вовсе не родителям — они просто родили тебя, дали тебе жизнь, — а совсем другому или другой — тому, кто носит в груди твое сердце.

Тон раздраженно поддел ногой камушек. Как они могут так жить? Он посмотрел по сторонам. Примитивные, грязные забегаловки с неудобоваримой пищей. И являющие собой венец творения с точки зрения аэродинамики, фантастические по своим летным качествам и легкости в управлении глайдеры над неровными асфальтовыми мостовыми. Чудо-коммуникаторы, обеспечивающие надежную связь далеко за пределами Конфедерации. И дома-клетушки с минимумом бытовых удобств. Скучная фабричная одежда, которая занашивается до дыр, прежде чем покупается новая. И запредельный уровень медицины. Уходящие в глубь веков традиции производства холодного оружия, позволяющие до сих пор ковать мечи и кинжалы уровня аккалабатских. Боевые космические корабли, по смертоносности вооружения уступающие только ситийским и намного превосходящие их в эффективности преодоления пространственного барьера и в скорости.

Непревзойденная система подготовки военных. И полное отсутствие каких-либо развлечений: спорта, театра, кино. А как им жить иначе, если они в буквальном смысле слова так устроены?

Тон незаметно бросил взгляд на шагающего рядом генерала Джераду. Полустершаяся зеленая полоса на лице, высокие сапоги — неизменная принадлежность верийского мастера оружия — активно просят каши, камуфляжная куртка и там и сям старательно заштопана. «Надо хоть цветочков купить леди Тиа, все-таки первый раз иду к ней в дом». Тон вспомнил, что цветочков на Верии не продают и не выращивают, и решил обойтись той вежливостью, которая всегда при нем. «Все-таки действующий монарх Дилайны, хоть и в изгнании. Моей обходительности хватит на полк верийцев. И моей самоиронии».

— Джемка уже, наверное, совсем взрослый, — произнес он вслух. — Когда я его видел последний раз, он еще голубей гонял.

Генерал Джерада обожал своего единственного сына, и Тон притащил с Земли целую сумку с подарками, включая лётную кожаную куртку на меху, про которую можно было бы сказать, что она стоит здесь целое состояние, если бы подобные роскошества вообще на Верии водились. Когда Джем заявится в ней в школу, все девочки падут к его ногам. Тем более, если он вырос таким же плечистым и стройным, как его отец… а то, что у матери парень унаследовал лучистые голубые глаза и волосы цвета пшеничных колосьев, с детства предвещало в нем покорителя женских сердец.

— Взрослый. Здоровый, как танк. В общем, сам увидишь, — Джерада свернул к небольшому двухэтажному домику с чахлым палисадником под окнами. «Никакой особняк для лучшего генерала лучшей армии Конфедерации», — подумал Тон, шагая по серой песчаной дорожке. Джерада между тем остановился на пороге и пригласил гостя внутрь. Внутри обнаружилась коридорная система с близко прижатыми друг к другу дверями, на каждой из которых значилась фамилия и звание. Офицерские квартиры??? Таких ни на одной приличной техномедийной планете нет уже лет сто. Не говоря о средневековых индивидуалистах типа Мхатмы или Аккалабата, где за саму мысль, что высшее военное руководство планеты может жить иначе, как в собственных резиденциях, тебя объявят опасным еретиком и сожгут на костре.

Генерал с гостем поднялись на второй этаж. Света на лестнице было мало, в основном он шел через стеклянную крышу, но можно было разглядеть, что здесь и обивка дверей побогаче, и расстояние между ними побольше.

— Добро пожаловать! Посмотришь, наконец, на мою семью в домашних условиях, — Джерада гостеприимно распахнул дверь.

— Тиа! Джем! Лейтенант Брусилов, как и было обещано!

Энергичную широколицую Тиа Тон узнал сразу, зато от вида повзрослевшего Джема выпал в осадок. Тот ростом перегнал даже отца и мало походил на белоголового мальчишку, который носился как оглашенный по территории верийской тренировочной базы спецназа, вечно попадая то под ноги, то под горячую руку немилосердным десантникам. Даже по короткому ежику на голове было видно, как потемнели волосы. Глаза остались светло-голубыми, но смотрели уже по-взрослому. Да и ответ на рукопожатие Тона оказался вполне полноценным. Тон демонстративно подул на пальцы:

— Осторожнее надо быть! Экий лось вымахал!

Склонился низко перед Тиа, поцеловал руку:

— Моя госпожа… Я счастлив вновь видеть вас.

Джемка вытаращил глаза. Такая куртуазность на Берии не принята, но видно было, что ему приятно, когда матери оказывают подобные знаки внимания. Тиа потрепала Тона по голове:

— А я бы тебя не узнала, — улыбнулась она. — С такой шевелюрой. Даже не представляла, что ты у нас настолько рыжий.

— Это цвет кровавого монархического режима Дилайны.

Все эти «лейтенанты Брусиловы» здесь не играют. Это только для проформы. Генерал Джерада не счел нужным скрывать от семьи, кто его гость. Доступ к Тоновым файлам на самом глубоком уровне секретности он имел с самого начала. Поэтому, когда Тон напросился в гости, подробно рассказав о том, что, как и почему, генерал помолчал с полминуты в трубку коммуникатора и отчеканил:

— Приезжай. Мои будут рады. Разговоров о делах не обещаю. Хочу на тебя посмотреть.

В конце концов Тиа, действительно, всегда благоволила Тону, а Джема Тон из всех десантников Джерады терпел максимально.

— Ты извини, принимать тебя будем на кухне — там просторнее, — хозяйка дома провела Тона к накрытому столу. — Джем, пролезай туда, к плитке.

От трех широкоплечих мужиков в «просторной» кухне было уже не развернуться, и Тиа устроилась на табуреточке ближе к выходу.

Тону было хорошо. Он выставил рядом с верийскими закусками пару бутылок русской водки и многозвездный коньяк, который земные производители гнали и выдерживали теперь на Хоммутьяре, но все равно он назывался «французским». Распахнул сумки. Подарки были осмотрены, одобрены и приняты: хозяйкой дома — со всеми причитающимися восторгами, мужчинами — сдержанно. Потекла неторопливая беседа, с тостами, с воспоминаниями, кое-где с крепким словцом, заставлявшим госпожу Тиа укоризненно затыкать уши ладонями, хотя каких только крепких слов не наслушалась генеральша за долгую карьеру своего мужа…

Наконец, речь зашла о карьерах, точнее, о том, кто куда делся из Джерадиных и Тоновых десантников. Джерада курил, загибал пальцы, перечисляя (выпили пару раз не чокаясь, по земному и верийскому обычаю). Поинтересовался, как Тону удалось попасть на Анакорос — одну из планет, наглухо закрытых от сомнительных персонажей, вроде него. Тон достал свой «нормальный» паспорт, дал полистать. О происхождении сего документа просил не расспрашивать, только подчеркнул его полную законность. Джерада хмыкнул, паспорт, покрутив в пальцах, вернул и предложил поговорить о планах на жизнь. Тон посчитал, что еще не время, и решил зайти издалека.

— Да что мы все обо мне да обо мне! Дадим дорогу молодежи. Джем, ты что собираешься делать после школы? Доложи старикам о своих жизненных планах.

Секундное неловкое молчание царапнуло ухо Тона. Интересно, что я такого спросил? И тут же получил ответ:

— Ничего.

— В каком смысле «ничего»? Колись давай. Военное дело или медицина? Не вижу других путей для сына славного генерала Джерады.

— Мать, расскажи ему, — Джем разлил до конца очередную бутылку и нагнулся поставить ее под стол.

— Тон, у него нет и не может быть жизненных планов. Восемнадцать ему исполнилось полгода назад, — голубые глаза Тиа отчаянно смотрели на Тона, словно пытаясь без слов передать ему какую-то мысль. — Понимаешь? Нет?

Тон помотал головой. То есть он понимал, что для любого верийца значит восемнадцатилетний рубеж, но совершенно отказывался соображать, какие проблемы с этим могли быть у Джема. В конце концов, он сын Джерады!

— Ну, сердце у меня… Сердце. Никто не берет. Осталось полтора года, даже меньше, судя по самочувствию. Мама переживает, — Джем уже разобрался с бутылкой и, повернувшись к Тону спиной и перегнувшись через плиту, высыпал в какой-то пакет содержимое отцовской пепельницы. Долго высыпал, тщательно.

— Вы что, здесь с ума все сошли?!! Никто не берет сердце у сына генерала Джерады? Национального героя? Шефа военной академии? Председателя Военного штаба Верии? Даже если бы Джем сам не стоил ни черта, хоть шкурный момент тут должен сработать? А он у вас красавец, умница, — Тон шарахнул стаканом об стол. — Тут очередь должна стоять под окнами!

— Оторался? — генерал близко-близко поднес свое лицо к лицу Тона. В бликах закатного солнца оно казалось вырубленным из корявого дерева. Тени прошлись по нему, затаились в складках у губ и морщинах на лбу. Нехорошие, смурные тени.

— А теперь посмотри на вещи трезво. Сопоставь несколько простых фактов. Ситийцы уже который год орут на всю Конфедерацию, что им не хватает источников энергии. И параллельно пытаются втемяшить в голову всем, кто желает их слушать, мысль об отсталости Верии. Они очень хотят телларит, и они прекратили переговоры по теллариту. Житья нам не давали, стоя с протянутой рукой на каждом дипломатическом мероприятии: дааайте! Отдаааайте! Подааайте! Налей еще!

Тон чуть не пропустил последнюю команду, поданную таким голосом, что любой другой на его месте уже вытянулся бы по стойке смирно и отдал честь. Наполнив рюмку генерала, махнул бутылкой в сторону Джема (тот уже подпихнул отцу пепельницу и сидел смирно).

— Этот здесь при чем?

— Тон, у нас неспокойно. Уже несколько лет. То взрыв в зале парламента, то покушение на кого-нибудь из высших военных, — Тиа положила руку на локоть мужа. — До Джерады уже три раза пытались добраться. Не вышло. Одновременно закидывают удочки по агентурным каналам: не хотели бы вы..? а почему бы вам не..? Ты же знаешь этих ситийцев.

— Он знает их лучше, чем ты думаешь, — Тон был благодарен генералу за то, что он перебил жену. Больше всего в жизни он не любил рассуждать на эту тему. Сразу начинали болеть руки ниже локтей. Ломило так, будто по ним мускулистые верийские кузнецы лупили тяжелыми молотами.

— Я сейчас им как нож в горле. Уже звучат голоса — чьи по глупости, чьи от страха — что засиделся я на посту Председателя Военного штаба, что, может быть, уделить нам ситийцам толику телларита. Ведь об меня вся эта херня разбивается. Вдребезги, — генерал встал и задернул занавески. Щелкнул выключателем — зажглась мутная лампа.

— Какой дурак в этих обстоятельствах возьмет сердце у Джема? Это самоубийство чистой воды. И кому мы можем с чистой совестью это сердце доверить? Чем меня уже только ни шантажировали…

Антон залпом опрокинул стакан в горло. Происходящее не укладывалось в голове. Все же всегда было просто у этих верийцев: они делятся на два взаимозависимых биологических вида — итара (в переводе — «тот, кто дает сердце») и аннара («тот, кто берет сердце»). Рождаются все на Верии с одним сердцем, но оно нормально функционирует только до восемнадцати-двадцати лет. К этому возрасту каждый итара должен от сердца избавиться, причем не просто так, а путем пересадки — какому-нибудь аннара. С другой стороны, аннара не переживают восемнадцати-двадцатилетний рубеж, если у них только одно сердце.

Пересадка должна быть добровольной, операция тяжелая для обоих, хотя для аннара — риск вдвое больше, и для нее требуется телларит. По кусочку телларита вшиваются: итара — вместо сердца, аннара — в качестве соединительного материала между двумя сердцами. Телларит излучает особые волны, которые транслируются на огромные расстояния специальными приборами, навечно связывая того, кто отдал сердце, и того, кто принял.

Все энергоресурсы Верии, все ее денежные средства идут на поддержание сети трансляторов и ретрансляторов. Вся ее научная мощь брошена на развитие медицины: совершенствование пересадочной технологии и поиск иных путей решения проблемы.

Отсюда известная на всю Конфедерацию честность и надежность верийцев. Когда один человек носит в себе сердце другого и несет за него ответственность, просто потому, что так устроена жизнь… тогда с этим человеком можно идти в разведку. И у него на лице зеленая полоса аннара. А у другого — красная, знак итара.

Гражданские обходятся без того, чтобы демонстрировать свою принадлежность открыто, военным без этого — никуда. Жизнь итара и аннара, связанных тонким лучом телларитовых волн, неразделима: смерть одного обозначает и смерть другого. И нельзя оставлять в одиночку на боевом посту того, у кого на лице — широкая красная линия, потому что, если — не приведи бог — в это время на другом конце космоса его аннара погибнет в автокатастрофе, очень скоро пост останется без часового: итара уйдет туда, куда ушло его сердце.

Генерал потер рукой зеленую полосу на щеке. Антон знал, что Джерада носит сердце своей жены. Это неважно, мужчина ли, женщина берет твое сердце, телларитовые узы не связаны с семейными. Важно успеть до двадцати лет, лучше — до восемнадцати, потому что после восемнадцати состояние еще носящего в себе сердце итара и односердечного аннара ухудшается с каждым месяцем. До двадцати доживают немногие.

— У тебя, что, друзей нет? — Тон услышал свой голос, доносящийся как из-под земли. Но уже пора было что-то сказать.

— Друзей у меня полно. Но в этом смысле… — Джем грустно вздохнул, с завистью глядя на щеку отца. — От меня все шарахаются, как от чумного. Я же не могу никого заставить. Аннара сейчас рождается меньше, чем итара. Все нарасхват. И у них есть выбор. Зачем искать проблемы на свою шею?

— Действительно, зачем, — согласился Антон. — Я тебя понимаю. Меня вот тоже донимают эти ситийцы. Насчет браслетиков. Как сороки — падки на все блестящее.

Он почувствовал, что Тиа благодарна ему за изменение темы разговора, и беззаботно продолжил:

— Браслетики-то тоже энергетические. И посерьезней вашего телларита будут, который излучает, но не пойми что и не пойми куда.

— Ты обещал рассказать, где ты ими разжился? — Джерада расправил плечи и перестал быть похожим на корявое дерево. Может быть, потому что свет электрический. Хотя напряжение нестабильное, и круг от лампочки на столе то сужается, то расширяется.

— Спер. Банально и противозаконно. На Земле в одной частной коллекции.

— И хозяин не стал поднимать шум?

— Хозяйке бы оторвали голову, если бы узнали, что она хранила в обыкновенном сейфе с парой биометрических замков и одним цифровым кодом.

— А зачем она их там хранила?

— Думаю, это я ее заставил.

В умных глаза Джерады промелькнуло… недоумение? опасение?

Антон пояснил:

— Я ведь начал чувствовать браслеты, как только оказался в определенном радиусе от них. И чувствовал ого-го как! Мне крышу сносило, с ног меня валило от этого ощущения. Сперва думал, не долечили в земном госпитале, потом понял, что дело не в этом. Хранились они на территории колледжа на Анакоросе, где я работал, и плохо мне становилось именно там. Стоило улететь хоть на сотню километров, меня отпускало. Так и догадался.

— Значит, ты спер браслеты у Лисс Ковальской? — в голосе Джерады явно сквозило осуждение.

Тиа и Джем сидели молча, новейшая, равно как и старейшая, история Дилайны была им известна хуже, чем генералу.

— Угу. Я не думаю, что она сильно возражает. А как иначе ее дочь станет принцессой Дилайны?

— Вот оно что, — Джерада смотрел на Тона, будто впервые его увидел. — Значит, Маро — это часть хорошо продуманного плана?

— Маро — это часть моей жизни. И моя благодарность Лисс за все, что она для меня сделала. Я смотреть не мог, как она мучается от одиночества. Окруженная толпой людей, блестящая директриса Анакороса. Ну и… — Тон поднял вверх ладони, словно извинялся. — Показать, что я за четыре года сделал из двух скромных браслетиков?

— Валяй.

Тон закатал рукава. Генерал присвистнул.

* * *

— Знаешь, что я подумал? Мне после нашего вчерашнего разговора ситийцев как-то жалко стало. Гоняются по всей Вселенной за источниками энергии, а все такое разное. И в разных местах. Здесь ваш телларит, там мои браслеты… Свихнуться можно.

На этот раз Тон с Джерадой сидят в одной из двух небольших комнат, составляющих законную собственность лучшего генерала Конфедерации. Несмотря на распахнутые в чахлый палисадничек окна, дым стоит коромыслом.

— Они свихнулись лет пятьсот назад.

— Будь милосерднее! Я решил несколько облегчить им задачу.

— Милосердный лорд Дилайны! Даже богиня Анко — неистовая мегера со Сколопакса — умерла бы от смеха.

— В общем, я беру сердце Джема.

В комнате повисает молчание. Первым его нарушает вериец.

— То, что ты не шутишь, я вижу. Не пойму только, зачем тебе это надо.

— Я милосердный король Дилайны.

Пауза. Антон рассматривает трещины на потолке.

— Хорошо. Я космический идиот.

Пауза. Трещины ни на что не похожи.

— Нет, я правда хочу им помочь. Пусть телларит и браслеты будут в одном флаконе.

Пауза.

— Вы же можете мне пересадить? Я устроен так же, как и земляне, а вы с ними — вообще цивилизации-близнецы.

— Так никогда не делали.

Ощущение, что за прошедшие две минуты генерал разучился говорить. С таким трудом дается ему эта простая фраза.

— Пусть сделают. Вы столько денег вбухиваете в свою медицину. Пусть отрабатывают.

— Тон, даже если бы я согласился… это тяжелая операция. Ты после нее можешь и не встать.

Тон резким движением засучивает рукава водолазки.

— Не встать? Я? С таким-то количеством браслетов?

— Тон, я еще раз повторяю. Не каждый человек может…

— Я не человек.

Изумрудно-зеленые глаза блестят в полумраке, как мокрые листья на лунном свете. Генералу Джераде кажется, что зрачки этих глаз вращаются. Но это только кажется. Или не кажется.

— Я. Не. Человек. Я (Тон подыскивает слово на языке Конфедерации)… существо, имеющее два конформа, практически равнозначных: антропоморфный и не. Существо, как нечего делать нарушающее фундаментальные законы организации пространства и времени, подчиняющие человека во всех концах космоса. Существо, способное управлять колоссальным объемом энергии, а также своей жизнью и смертью. Я… (Тон делает многозначительную паузу и начинает еще сильнее блестеть глазами) БЭТМЕН!!! Похож?

С этими словами он скручивает из двух салфеток нечто, отдаленно напоминающее мышиные уши, и водружает себе на голову.

Генерал несколько раз хлопает большим пальцем об указательный у себя перед носом. Этот жест на Верии равнозначен направлению в психиатрическую клинику.

— А я уж испугался, что ты серьезно, — с облегчением произносит он.

— А я серьезно. Когда ты поговоришь с медиками?

— Никогда, Тон. Это наша жизнь, и тебе в нее лезть не надо. Ты жалеешь Джема, я знаю, но твое предложение отклоняется. Все. Иди спать.

Тон всегда чувствовал, когда отступить. Временно. Он хлопает генерала по плечу, делает уголок на ручках кресла, отчего оно жалобно поскрипывает, и идет спать.

Ночью он просыпается от звуков передвигаемой мебели, приглушенных голосов, едва слышных шагов в темноте квартиры. Тон недоуменно прислушивается, пока до боли знакомое жужжание кислородной капсулы (маленького приборчика, который крепится на уголок рта и перерабатывает окружающий воздух в чистый О2) не объясняет ему происходящее. Он выбирается из кухни, в которой спит, в «большую» комнату как раз в тот момент, когда у окна снижается медицинский глайдер.

Одного взгляда на джемкино лицо на руках у матери достаточно, чтобы понять, что кислородная капсула опоздала. Самое молодое медицинское светило Конфедерации доктор Гарка на мгновение поднимает голову от небольшого черного прибора, похожего на расхристанного паучка с асимметричными лапами, и коротко кивает Тону. Паучок сучит лапками по обнаженной грудной клетке Джема, пытаясь где-нибудь зацепиться, и пищит отчаянно.

— Не качает. Вообще, — безжизненно произносит Гарка. Тиа сдавленно всхлипывает.

Судя по количеству трубочек, протянувшихся от устрашающего вида аппарата к запястьям и горлу Джема, Гарка не прилетел на глайдере. Он здесь уже давно. Антон проклинает про себя способность верийцев передвигаться тихо, очень тихо, а вслух спрашивает:

— Ты можешь что-нибудь сделать?

Лаксармитовое чудо в его плече — дело рук Гарки. Для того это была первая серьезная операция, но, если бы не он, Тон уже десять лет щеголял бы с одной рукою. Тон верит в Гарку как в господа бога. Бог говорит:

— Ничего.

Тиа снова всхлипывает. Генерала Джерады не видно. Он слился со стеной и снова напоминает неизвестно как появившееся в комнате суковатое дерево.

— Я даже не могу погрузить его в чертов глайдер.

— А… — Тон делает жест, который, по его мнению, должен напоминать движение скальпеля, вскрывающего грудную клетку. Гарка качает головой.

— Даже на наноуровне. Если я попытаюсь залезть туда, я должен пересаживать. Срочно. В течение получаса.

— В течение получаса — что? — требует Антон.

— В течение получаса должен пойти сигнал от принявшего его сердце. Это не компенсируется, не заменяется никакой аппаратурой. Только живое сердце. Через телларитовую волну. Единственное, что я могу попытаться, — это всунуть Джераде третье.

Голос Гарки понижается до еле слышного шепота. Но Тиа услышала.

— Так чего же ты сидишь?!! Пересаживай! — от ее крика вздрагивают даже ко всему привычные врачи, прилетевшие на глайдере и аккуратно выгружающие пересадочное оборудование — две прозрачные капсулы, соединенные гибким рукавом и разноцветной проводной сетью. Верийцы есть верийцы, они будут делать свое дело, пока не получат сигнала «отбой».

— Тиа, — не повышая голоса, говорит Гарка. — Ни одна из попыток вторичной пересадки не увенчалась успехом. У меня нет оснований считать, что сегодня мы можем рассчитывать на иной результат.

— Ну значит, вопрос решен. И нечего париться, — голос у Тона беззаботнее некуда, и Тиа, отшатнувшись, смотрит на него как на чужого.

— Пересадишь мне. Заодно освежишь знание моей суперсекретной анатомии и физиологии.

Генерал Джерада отлипает, наконец, от стены, но его «забудь» раздается в полумраке пропахшей лекарствами комнаты на мгновение позже, чем «спасибо» Тиа и «как скажешь» Гарки.

Антон, пожимая плечами, спрашивает:

— Мне раздеваться?

— Нееет, придурок! Я сквозь одежду пересаживаю! — рявкает Гарка. — Еще тупые вопросы есть?

— А че ты орешь? — интересуется Антон, стягивая через голову свитер. Руки до локтей обнимают поблескивающие голубым золотом браслеты. Медицинское светило, на секунду прерывая поток резких команд, которые он обрушивает на головы беспрекословно повинующегося младшего медперсонала, скользит по браслетам взглядом и бросает в ответ:

— А че мне не орать? Я сейчас угроблю сына своего генерала и еще одного… космического придурка. Имею право ругаться, как полагаешь?

— Не-а, — тянет Антон, выпутываясь из штанов. — Ты — мировое светило. И должен подавать пример молодежи.

— Ты, что ли, молодежью себя считаешь?

— Нет, я вот про это бесчувственное тело.

— Тогда заткнись и ложись вот сюда на спину. А бесчувственному телу мы будем подавать пример после того, как откачаем.

— Циничный ты.

— Ложись уже, романтическая душа.

Гарка закрепляет какие-то датчики на шее Тона, высаживает ему на грудь такого же «паучка», как у Джема, наклонившись, шепчет:

— Загробной жизни нет. Для таких, как ты, особенно. Даже и не рассчитывай.

— Уйди, противный, — отмахивается Тон. — Не порть мне последние минуты своим смрадным дыханием.

Гарка выразительно закатывает глаза. По движению его руки крышки пересадочных камер — той, в которой Антон, и той, куда перенесли бесчувственного Джема, — закрываются. Одновременно с шелестением задвижек отмирает генерал Джерада.

— Ты… ты… — дальше Тон уже не слышит. Или делает вид что.

* * *

Белая, белая-белая, очень белая наволочка. И на ней такое же белое лицо. Рыжие волосы отведены назад и закреплены металлическим обручем, на лбу черные пластыри нейростимуляторов. «А ведь тебе уже не двадцать, — думает Джерада. — Но и не сорок, а вся щетина уже пегая». Впалые небритые щеки вздрагивают, Тон с трудом сглатывает, фокусирует взгляд на сидящем перед ним человеке:

— Как… Джемка?

— Лучше, чем ты. Уже шкандыбает по коридору. Все рвется сюда, но мы пока не пускаем.

— Правильно.

Они молчат. Долго. Но не испытывая ни малейшего неудобства. Все слова лишние. Тон подтягивается на локтях, пытаясь сесть, Джерада неуклюже помогает, подпихивает подушку. В ответ на слабый жест руки подает воду со столика и отворачивается, видя, что даже такого простого движения хватило, чтобы рука не легла — упала обратно вдоль одеяла. Тон пьет жадно, зубы стучат о край стакана. Наконец откидывается на подушку, спрашивает сквозь тяжелые всхрипы:

— Как же вы раньше-то, а?

— Когда? — не понимает Джерада.

— До такого развития медицины. Как вы обходились, пока не могли пересаживать?

— Тут все сложнее, Тон. Раньше критический возраст был другим. Начиналось все лет с пятидесяти. Это можно было рассматривать просто как небольшую продолжительность жизни. Жили, рожали детей, умирали. Совершенствовались медицинские технологии, и одновременно понижалась временная граница, до которой инара и аннара могли существовать раздельно. Еще в моем поколении это было — двадцать три. У Джема и его друзей — восемнадцать.

— Пять лет за одно поколение? Вы с ума сошли! То есть не вы с ума сошли, а генетика ваша взбесилась. Так вы пятилетним детям начнете сердца пересаживать лет через сотню! А почему — неизвестно?

— Нет. Мы все перепробовали. У нас в каждом городе на площади стоит памятник людям, отдавшим свою жизнь в медицинских экспериментах. Многофакторный анализ, другие методики, требующие идти до конца… ты представляешь.

Антон хорошо помнит, как уходили навсегда в исследовательские лаборатории десантники, вернувшиеся из зон заражения, несущие на себе неизвестное облучение, отмеченные неведомыми науке вирусами. Он морщится и трясет головой. Формуляр посмертного наградного листа бывший лейтенант «чрезвычайки» мог бы и сейчас заполнить с закрытыми глазами.

— Тон, можно вопрос? — формулировка сама по себе странная для генерала Джерады. Прибавить несвойственную ему вкрадчивость в голосе — достаточный повод, чтобы сосредоточиться на настоящем.

— Ну?

— Под обезболивающим… И потом, когда ты выходил из-под анестезии и не очень еще соображал… твои браслеты… это не было опасно для Верии? Я не подумал.

— Ты имеешь в виду, что я мог полубессознательно что-то с их помощью натворить? — Тон облегченно вздыхает.

Люди все-таки странные существа. Еще страньше, чем сами странные существа, чес-слово.

— Да. Такое возможно?

— Возможно. Не беспокойся. Я их не активировал. До сих пор.

Тон протягивает обе обнаженные руки вперед, и тусклые ряды браслетов на них начинают светиться голубоватым пламенем.

— Вот примерно так.

До генерала доходит.

— Тон?

— Ну?

— Тон…

— Ну? Ну-ну-ну!!!

— Ты лег под нож как обычный человек.

— Разумеется. Я ведь не мог позволить себе разнести твою планету.

— Сколько крейсеров тебе нужно?

Антон хлопает ладонями по простыне.

— Ты чуешь, как я ловко тебя поймал? Один подвиг героизьма, и мне предлагают то, что не собирались.

— Ты меня не поймал.

— Это почему еще?

— Потому что ты взял сердце Джема не из-за крейсеров.

— Именно из-за них. Я лорд Дилайны.

— Ты… — генерал ищет слово и не находит, беспомощно машет рукой.

— Я лорд Дилайны.

— Ты… ты… Ты, черт тебя подери, БЭТМЕН!

Антон со смехом падает на подушки. Под ребрами еще побаливает, но это ничего.

* * *

Когда на восьмой день после операции Тон, держась за стены, выбирается во двор, первое, что он видит, — висящий на турнике вниз головой Джем. «Они, точно, неубиваемые», — думает про себя Тон, любуясь тем, как ходят под загорелой кожей упругие мышцы.

— Чем это ты тут занимаешься? Чем занят, я спрашиваю?!! — рявкает Тон командирским голосом.

Джем молниеносно слетает с перекладины и строится в одну шеренгу.

— Тренируюсь, — рапортует он.

— Штооооо?!! А кто должен сидеть у постели больного и с покаянным видом держать его за ручку? Разве не та маленькая сволочь, которая вздумала помереть во время моего визита?

Видно, что Джем с трудом сдерживает смех. Но когда он подбегает, чтобы помочь Тону спуститься с крыльца, он уже совершенно серьезен. Хочет обнять, но он много выше Тона, так что, поразмыслив, упирается носом в макушку:

— Спасибо!

— Пусти, я не девка.

Тон присаживается на ступеньку. Оглядывает снизу вверх:

— Рядовой Джем! О своих жизненных планах — доложить!

Джем прикладывает руку к виску:

— Слушаюсь, мой командир!

— Слушаюсь, мой командир, — передразнивает светило конфедеративной медицины из кухонного окна.

Тон выставляет вверх руку в неприличном жесте.

— Скотина неблагодарная! — демонстративно громко бормочет Гарка и присаживается на корточки, чтобы застегнуть объемистую медицинскую сумку. Он уже и так, забросив все обязанности, слишком задержался в доме Джерады. Генерал нависает над ним, потом молча присаживается рядом, помогает стянуть ремни.

— Гарка…

— Ты уже благодарил.

— Я не об этом. Что не так?

— Все адекватно. Как положено. Чики-чики. Чин чинарем. Лучше не бывает, — после каждого утверждения Гарка поднимает глаза на Джераду и снова опускает их к застежкам сумки. Наконец вскидывается:

— Что ты от меня хочешь?!!

— Не ори, а то Тиа прибежит. Я хочу, чтобы ты сказал, что напортачил в этой операции.

— Ты, пока я ее делал, получил медицинское образование? Или знамение свыше? Стал разбираться в пересадочных технологиях? Приятно познакомиться, доктор Джерада.

— Гарка, я знаю тебя с детства. Я знаю твою ситуацию. Знаю, ради чего все твои «через тернии к звездам». Если бы все было нормально, ты бы уже строчил статью в «Медицинский курьер», давал интервью и каждый день собирал вокруг нашей парочки благоговейно внимающих тебе стажеров. И это было бы понятно: первая в истории пересадка верийского сердца представителю иной расы! Пресса лезла бы на стенку, правительство повесило бы тебе на грудь очередную медаль, и ты бы смог снова поднять вопрос о…

— Не первая, — Гарка встает, закидывает на плечо сумку. — Ты обо мне ничего не знаешь. Если ты думаешь, что я пошел на пересадку сердца твоего сына лорду Дилайны… в домашних условиях… без прецедента, тебе просто надо подлечить голову. Пойди что не так, пресса на следующий день действительно лезла бы на стенку: «Сын государственного преступника угробил сына героя нации!», «Яблоко от яблони недалеко падает!», «Черного кобеля не отмоешь добела!» Но «не так» ничего не пошло. Радуйся. И отцепись от меня, ради бога. И не афишируй. Будут спрашивать, кто взял Джемово сердце, делай таинственный вид и вешай им на уши лапшу про великую тайну и интересы госбезопасности. На моих ребят можно положиться — не продадут.

За все время их знакомства Гарка впервые произнес такой монолог за пределами медицинской аудитории. «Он сейчас свою недельную норму общения выполнил», — думает Джерада. Вслух же он говорит:

— Значит, ты уже делал такие операции. И каков процент успеха?

— Не кидайся из крайности в крайность, — Гарка уже стоит в дверях. — Подобная операция была всего одна. Успешная. И ее делал не я.

— А кто? И кому?

— Ты же все про меня знаешь.

А вот так с генералом Джерадой нельзя.

— Доктор Гарка, я спрашиваю не как частное лицо, а как Председатель Военного Штаба Верии.

— Вот как? — последнюю фразу Гарка не произносит — выплевывает. Дверь со всей силы влетает в притолоку.

Джераде становится противно, и он жалеет, что не сдержался и затеял этот разговор. Он несколько секунд стоит на месте с глазами, уставленными в одну точку, откусывая заусенец на большом пальце правой руки.

Дверь аккуратно приоткрывается.

— Не хочу с тобой ссориться, — раздается тихий голос из щелки. — Ваше Высокопреосвященство Председатель Военного Штаба. Посмотри в своих архивах, где находится мое сердце, и не задавай глупых вопросов. У Тона и Джема все будет нормально. Просто я им завидую.

Стук каблуков раздается вниз по лестнице. Звук голосов во дворе, жужжание глайдера. Генерал Джерада стоит на месте и грызет ноготь на большом пальце правой руки. Слова, которыми он сейчас себя называет, относятся к золотому фонду верийской военной лексики. Их никогда не произносят при детях и женщинах.

 

Глава II. Как становятся лорд-канцлерами Аккалабата

Корвус Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата, двадцать лет назад

Из раскрытого в пропахший рано зацветшими цикониями сад окна первого этажа видно только кусочек зеленой лужайки. Два черных орада брошены под старым чалом, который в незапамятные времена разбило молнией. Когда лорд-канцлер был маленьким мальчиком, дерево, безропотно выносившее все превратности судьбы, еще давало весной молодые побеги. Сейчас это просто обугленный ствол. Тейо Тургун вечно укоряет лорда Дар-Эсиля, что тот не решается приказать выкопать дерево. Но тот уклончиво отвечает: «Посмотрим».

Сид сидит, прислонившись спиной к почерневшей коре, одним глазом уткнувшись в длинный свиток, другим — кося в дальний конец лужайки, откуда доносится шорох крыльев и скрежет металла о металл. Изредка раздается голос Хьелля — то напряженный, выкрикивающий команды, то ободряющий.

Как реагирует Рейн, не слышно. Мальчишка вообще ведет себя тише воды ниже травы с тех пор, как оказался в замке, на территории Дар-Эсилей. И старательно делает вид, что не замечает, как хмурятся при его появлении брови старшего лорда Халема, как задерживаются на его лице лишенные выражения глаза лорд-канцлера, как краснеет и вздрагивает Сид, когда Рейн вечером, раскладывая триканью, словно невольно прикасается к его руке или тянется, перегибаясь через его колени, чтобы поставить на пол опорожненную бутылку эгребского.

Бесконечно это продолжаться не может, но лорд Корвус медлит. Разговор с матерью Рейна был слишком тяжелым, чтобы не извлечь себе хоть каких-то бонусов в утешение. Не говоря уже о том, чего мне стоило сдерживаться, приводя в порядок его крылья после трепки, которую задали ему благородные и не очень дары во время Большого боя.

Лорд Дар-Эсиль проводит тыльной стороной руки по разгоряченной щеке. Краснеющие Дар-Эсили! Еще чего не хватало! Пора, давно пора освобождаться от этой чумы, свалившейся на наш дом. Однако вопреки здравому смыслу лорд Дар-Эсиль не спешит выздоравливать. Слишком велико искушение, слишком сладостно удовольствие, входя вечером в обеденный зал, видеть склоненные над камином худые плечи, небрежно отвечать на глубокий почтительный поклон, походя осведомляться, как прошел день, и не слышать из ответа ни слова, потому что бесконечно знакомые темные глаза смотрят не свысока и не по-хозяйски. Покорно смотрят и преданно, так, как никогда не смотрел на него Мицу Дар-Гавиа. С того самого дня, когда подошел сзади на трибунах дворцовой арены, во время финального боя, в тот самый момент, когда молодой Дар-Халем старший разделывал под орех очередного недотепу, а Корвус по всегдашней привычке своей, сбежав от отца из королевской ложи, дожидался «своего медведя» на верхнем ряду. Но не дождался: подошел Мицу Дар-Гавиа, приобнял сзади за плечи, взглянул свысока, чуть насмешливо, потянул вниз, под трибуну — уже можно отметить, выпить, что ему сделается, твоему Дар-Халему…

И Корвус пошел. Хотя слегка сосало под ложечкой от ощущения чего-то неправильного, потягивало сердце в ожидании реакции на недозволенное — от отца, от королевы, от Дар-Халема.

А теперь, у окна, распахнутого в пропитанный запахами небывало яркой весны сад, всесильному лорд-канцлеру Аккалабата остается только гадать: что было бы, если бы устоял тогда, не пошел… не было бы отвратительной сцены на балконе, когда сцепились из-за него два лучших бойца империи, на глазах у всех гостей, на глазах у королевы, которая тогда еще покидала Хаярос и почтила дом Дар-Эсилей своим присутствием вовсе не для того, чтобы стать свидетельницей безобразной драки молодых даров… не было бы того дворцового приема…

* * *

— И волей своею мы отдаем тебе, Корвус Дар-Эсиль, в жены свою младшую сестру, чтобы ты служил ей мечом и сердцем до конца жизни ее. Да будет плодоносен Ваш брак.

— Благода…

— Что Вы делаете? Что ты делаешь, идиот? Не соглашайся!

— Лорд Дар-Гавиа, вернитесь на место!

— Корвус, проси ее, что ты молчишь? Пусть отменит!

— Мицу, я не мо…

— Ваше Величество, я прошу Вас, я умоляю Вас. Измените свое решение. Она же еле дышит. Она умрет при первых же родах, если не до них. Зачем ломать ему жизнь? Пусть он сам выберет!

— Лорд Дар-Гавиа, встаньте и вернитесь на…

— Ваше Величество! Ему пятнадцать! Одумайтесь!

— Мицу, не надо!

— Корвус, помолчи! Ты не представляешь, на что она тебя обрекает. Ваше Величество, отмените приказ или…

— Лорд Дар-Гавиа, перед тобой королева Аккалабата! Ты немедленно убираешься к себе на юг и носу не высовываешь из дариата, пока я не…

— Передо мной королева, думающая только о том, чтобы удовлетворить наглых сучек за ширмами! Чтобы им было чем заняться, вместо того чтобы пытаться расчистить себе дорогу к трону!

— Заткните его!

— Мицу, убери меч, пожалуйста! Мицу, прошу те… Отец, что ты делаешь?

— Лорд Дар-Гавиа! Если Вы немедленно не вложите меч в ножны, я собственной рукой здесь, у подножия трона, перережу горло своему сыну. Устраню, так сказать, источник конфликта.

— Спасибо, лорд-канцлер. Я всегда верила в способность Дар-Эсилей эффективно решать проблемы. Продолжим. Ты начал благодарить меня, детка.

— Да, Ваше Величество. Я… благодарю Вас.

* * *

В голоса, звучащие в голове лорд-канцлера так ясно, будто бы это было вчера, вплетаются звуки мира сегодняшнего: тяжелые шаги по траве, щелкание металлических пряжек, веселое посвистывание.

Сид, оторвавшись от свитка и прикрыв глаза от солнца рукой, смотрит снизу вверх на застегивающего орад Хьелля. Рейна поблизости не видно, что и неудивительно: Дар-Халем младший способен любого загнать до изнеможения.

— Зачем ты его учишь?

Лорд Корвус в окне недовольно морщится: что же так в лоб, сынок? Хьелль прекращает насвистывать, смотрит недоуменно:

— А кто будет его учить? Мой отец отказался, ты знаешь. Тейо Тургуну должен приказать твой отец — он этого не делает, и я не спрашиваю о причинах. Тебя Рейн сам скоро учить сможет. Если мы взяли на себя ответственность за него, то мы не можем допустить, чтобы он не научился фехтовать нормально.

Лорд Корвус громко откашливается. Хьелль поднимает голову, Сид наоборот опускает и делает вид, что ищет что-то в траве.

— А кто тебе сказал, что мы несем за него ответственность, лорд Дар-Халем, смею я поинтересоваться? Он совершеннолетний.

— Тогда отпустите его домой, — Хьелль не отводит взгляда.

— Причем здесь я?

— То есть как?

— Разве я его выиграл? Или ты? Пусть Сид решает.

Прости, мой мальчик, но ты тоже давно совершеннолетний.

— А-а-а, ну-ну, — Хьелль, даже не обернувшись на Сида, шагает к дому. — Лорд Дар-Эсиль, там новых лошадей прислали, я схожу взглянуть?

— Да, будь добр. Если отберешь лучшую пару в парадный выезд Ее Величеству, я буду тебе благодарен.

— Почту за честь, лорд-канцлер.

— Спасибо, лорд Дар-Халем.

Сид дожидается, пока Хьелль исчезнет из поля зрения, прежде чем спросить:

— Пап, что это с вами?

— Прости?

— Ну все эти: «лорд Дар-Халем», «почту за честь»… куртуазные изъяснения. Средь бела дня в родном саду без посторонних.

— А сам не догадываешься?

Сид смотрит совершенно безоблачным взглядом, радужно улыбается:

— Нет.

— А если подумать?

— Нет.

— Что нет?

Первый раз мы так столкнулись, мой мальчик. Ну давай попробуем, кто кого.

Лорд Корвус приглашающе хлопает ладонью по подоконнику. Сид аккуратно зажимает свитки под мышкой, поднимается и усаживается в оконном проеме, спиной в комнату, вполоборота к отцу. Молчание.

— Не болтай ногами.

Молчание.

— Сид, не болтай ногами. Это неприлично.

Ноль реакции.

— Сид, сложи, наконец, крылья, ты меня задеваешь. И не болтай…

— Не нравится — отойди. Я совершеннолетний. И не я его сюда притащил.

— Очень хорошо. А что ты собирался с ним делать?

— Не знаю, честно, не знаю. Я был после альцедо, у меня все тело ломило, и я думал только о том, как добраться до кровати. Я просто был благодарен тебе, что ты принял решение.

Вот как? Значит, ты не хочешь сталкиваться? Не хочешь попробовать, чья возьмет, если Дар-Эсиль пойдет на Дар-Эсиля? Ты чувствуешь, что не готов? Или это другое?

Сид, помолчав, продолжает:

— Но я надеялся, что ты сможешь за свое решение отвечать. И просчитал последствия. Я не думал, что ты станешь сходить с ума на старости лет.

Лоб в лоб. Мечом по умбренскому мрамору. Молодец. Но не надейся, что тебя похвалят.

— С чего ты взял?

— Па, это видно невооруженным взглядом. Скажи-ка, когда у нас последний раз ужинал лорд Дар-Халем?

— На этой неделе не ужинал, — признается лорд Корвус и усаживается на подоконник бок о бок с сыном. Время для вопросов и ответов самое подходящее. По центральной аллее наползает белый туман, от солнечных пятен на зеленой лужайке не осталось следа, дело к вечеру.

— И это диагноз, — радостно констатирует Сид. — Если лорд Дар-Халем неделю не ужинает в замке Эсилей, а лорд Дар-Эсиль за эту неделю ни разу не навестил замок Халем, сей случай требует не простого медицинского вмешательства, а изгнания демонов. Завтра поставлю свечку святой Лулулле. Лучше десяток.

— Что ты предлагаешь?

— Не болтай ногами.

— Сид, Чахи тебя побери!

— Пап, не болтай ногами, это неприлично. И имей в виду, — Сид спрыгивает с подоконника, делает изящный пируэт под окном и возвращается обратно. — Твой совершеннолетний сын не нуждается в мачехе. Даже молодой и красивой. Тем более молодой и красивой. И будущей леди Хелле Дар-Эсиль совсем не понравится обсуждать с какой-то нахальной чрезмерно загорелой девицей, что подавать к столу и какой фарфор выставить на парадном приеме.

— К тому времени, как здесь заведется леди Хелла Дар-Эсиль, обсуждать сервировку стола и меню придется не с нахальной девицей, а с дряхлой старухой. Да и вас с леди Хеллой из всего фарфора будут больше всего интересовать ночные горшки под кроватью.

— Опасная тема, пап, — глядя в сторону, замечает Сид.

— Ты сам ее поднял, сынок, — усмехается старший дар. — Но, по крайней мере, я выяснил твою позицию.

— Да? — Сид задирает брови так, что удивление на его лице выглядит почти пародийно.

— Да. Другой леди, кроме Хеллы, в этом замке не будет, если я правильно понял.

— Хеллы тоже не будет, — тихо говорит Сид.

— Я знаю, знаю, — отец бережно обнимает его за крылья.

— Пап, я не маленький.

— Знаю я. Рейн пусть еще поживет?

— Ладно. Только не нужны нам женщины, хорошо? Без них как-то спокойнее.

— Как скажешь, — лорд Дар-Эсиль последний раз сжимает сыну плечо, расправляет крылья, недовольно вглядывается в сгущающийся туман. — Даже я не люблю летать в такую погоду.

— А куда ты?

— Лечиться. Думаю, ты был прав. Оставлять Дар-Халема наедине с его запасами эгребского — это опасное сумасшествие.

Несколько энергичных взмахов крыльями — и Сид остается один. Его домашнее сумасшествие всегда с ним. Два его домашних сумасшествия. Пора приказать подавать им ужин. Они целый день махали мечами.

Сид Дар-Эсиль, двадцать лет назад

— Эй, ты что себе позволяешь? — Сид продрал наконец глаза и даже охрип от удивления.

— А что?

Как только у него получается смотреть одновременно так нежно и нагло? Не поддаваться, не… Это проще сказать, чем сделать, когда он так смотрит.

Рейн Дар-Акила оторвался наконец от Сида не только губами, но и руками и отступил к подоконнику, с которого он несколько минут назад спрыгнул.

— Тебе не нравится? Или это я тебе не нравлюсь? — голосом, в котором не было ни тени сомнения в себе, спросил он.

Сид уже овладел собой.

— Ты что-то хочешь мне предложить? Боюсь, твоя мама будет против.

— Никто ничего не узнает. Даже если мы пойдем до конца. И твой Хьелль… не будет против, — последние слова Рейн проартикулировал, неподражаемо шевеля губами.

Мальчишка, честное слово, нарывается. Или он умственно неполноценный?

— Ага. Тебе интересно? Тебе интересно, да? — Рейн чуть ли не пританцовывал от удовольствия. Сид резко приподнялся с кровати, пытаясь схватить его за руку. Куда там! Разница во внутреннем времени, эта неизбежная разница… Мальчишка легко вывернулся и снова устроился на краю подоконника — теперь уже дальнего.

— Мне, безусловно, интересно, — Сид выдержал паузу. Внутреннее время внутренним временем, но сейчас они явно на территории Дар-Эсилей. Позиционная словесная война. Конец противника будет мучительным и беспощадным.

Глаза мальчишки загорелись. «Сейчас мы их потушим», — с наслаждением подумал Сид.

— Мне, безусловно, интересно, — Сид не спеша добрался до тумбочки, стал копаться в поисках ленты для волос. — Ты предлагаешь мне себя или информацию? Информация значительно интересней.

Вот она, темно-лиловая ленточка. Будет продолжать выпендриваться — накину на шею и задушу. Хотя проблематично.

— Брось. Мама говорит, что твой Дар-Халем ни на что не годен.

Он явно поставил целью вывести меня из себя. А-а-а, ну-ну, как в последнее время очень часто выражается Хьелль. Последний, кому это удалось, был его старший братец. Ничему не учится молодежь на чужих ошибках.

Ленточку Сид все-таки привязал на волосы. Пробормотал для порядку, просто чтобы разговор поддержать:

— Весьма разбирающаяся во всем мама…

И услышал такое, от чего пальцы, поднимавшие с кресла орад, сразу стали деревянными:

— А как ты думаешь? А вот как ты думаешь, у меня настолько все в порядке с ножами и рукопашной чисто генетически или меня кто-нибудь специально учил?

Не знаю, что у тебя генетически, парень, кроме упрямства немереного, но у меня в крови умение видеть во всякой фразе второе дно. И это второе дно мне сейчас не нравится, ох, как не нравится. Хотя почему?

Рейн явно хотел поторговаться, но его распирало.

— Сид, правда, как ты полагаешь, я мог сам так научиться? Или в корпусе? Так, что твой Хьелль от удивления рот открыл?

«Нашел, кого провоцировать, потомственного Дар-Эсиля», — с мрачным удовлетворением заметил про себя Сид. Вслух же сказал:

— Я ничего никогда не полагаю. Я знаю или не знаю. Или спрашиваю. Знаю я то, что твоя мать, хотя она и родом из Дар-Гавиа, научить тебя не могла. Деле ничего не помнят из прошлой жизни после трансформации.

— Трасформация трансформации рознь, — назидательно заметил Рейн и тут же прикусил язык. Он теперь сидел на подоконнике, опершись спиной об откос, и изо всех сил старался выглядеть раскованным и свободным. На лице у него читалось сомнение и интенсивная работа мысли, зато ногой он болтал весьма показательно.

Сид последний раз тряхнул крыльями и просунул голову в орад.

— Знаешь, мальчик, есть грубая военная поговорка. Всякому дойе в…

Сид многозначительно остановился. Когда он вылез из орада, Рейн сидел весь красный. Недосказанная поговорка ему явно была знакома.

— Ну вот, — сказал Сид. — А теперь пошли завтракать.

Парень вроде бы сдался, сполз с подоконника и вслед за старшим замаршировал к двери. Но уже выходя, вдруг прижался к спине горячо, плотно и прошептал на ухо:

— А если я тебе расскажу… ты тогда… ты тогда со мной будешь?

Сид с чувством выругался. Ему предлагали информацию, и отказаться от нее было труднее, чем от красивого теплого тела, отчаянно вжимавшегося сейчас в него сзади.

Все же он не мог отказать себе в удовольствии сделать шаг назад в комнату так резко, что Дар-Акила не удержал равновесие и чуть не полетел на пол.

Сид подвинул себе стул, сел задом наперед, положив подбородок на спинку, задумчиво воззрился на стоявшего перед ним молодого дара.

— Я тебя слушаю.

— Что значит «я тебя слушаю»? Я еще даже не решил, буду ли тебе рассказывать. И тебя уговаривать, да. Может быть, я вообще…

— Рейн, ты не понимаешь. А все очень просто. Сейчас ты рассказываешь мне все, что намеревался. Без всяких намеков и экивоков. А я решаю, что буду дальше с тобой делать. Все.

— А гарантии?

— Никаких, — дружески улыбнулся Сид.

— Ты с Хьеллем так же обращаешься? — Рейн явно обиделся.

— Нет, разумеется. Я его боюсь и трепещу. И никогда ему не перечу. Ты бы знал, если бы был постарше, — голос у Сида был дружелюбный до отвращения. И глаза добрые-добрые. Неудивительно, что мальчишка стал как в воду опущенный. Конечно, ему сейчас худо. Но он сам нарывался.

Рейн немного помолчал, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, хлопнул ладонями по мечам, решаясь.

— Ну… как сказать… обращаться с ножом меня действительно учила мама. Она помнит.

Пожалуй, никогда в своей жизни Сид не приносил своему отцу такую горячую мысленную благодарность, как в этой момент. И не за какой-то особенно полезный навык, а за элементарное умение не шевелить и бровью, когда тебе сообщают ошеломляющее, весь мир с ног на голову переворачивающее известие. Да здравствует мой отец, да здравствуют все мои дедушки-прадедушки, да здравствую я — великолепный и непроницаемый Сид Дар-Эсиль!

— Что она помнит?

Больше насмешливости в голосе. Так он заведется и больше расскажет.

— Практически все. Из прошлой жизни. И твоего отца тоже. Из-за которого все случилось.

О-о-о-о! А-а-а-а! Ы-ы-ы-ы! Как же мне надоели эти вечные жалобщики Дар-Акила! Дуэм мы с их помощью изобрели — плохо, что-то они сами с трансформацией наворотили оригинальное — еще хуже! Все Дар-Эсили виноваты! А может, мы их рок? Ходячая, то есть летучая, превратность злой судьбы! Съешьте и проглотите. Удовлетворитесь тщетой всего сущего. Только перестаньте нудеть эту свою песню про то, что все из-за нас. Это у нас с Хьеллем все друг из-за друга. А ты, извини, хоть и симпатяга, к этому никакого отношения не имеешь.

Рейн очевидно ждал реакции, и Сид ему эту реакцию изобразил. Наморщил лоб и сделался весь внимание. Однако следующая фраза Рейна не просто ставила мир с ног на голову, она весь этот мир выворачивала наизнанку.

— Когда маму отдали Дар-Акиле, клан Дар-Гавиа его предупредил, что это ничего не значит.

— О чем предупредил?!! — взвыл Сид, на миг растеряв всю свою невозмутимость.

— Что это ничего не значит, — повторил Рейн. — Что это его проблемы. Что мама — часть клана и она нужна. И пусть Дар-Акила сам решает, как из этой ситуации выбираться, иначе его убьют.

— И что Дар-Акила? — у Сида начала кружиться голова. Пятнадцатилетний мальчишка перед ним рассуждал о таких вещах, о которых не смели задуматься седовласые дары. Интересно, а отец в курсе?

— Дар-Акила испугался. И когда Мицу в первую ночь сразу предложил ему попробовать наоборот, он не смог отказаться…

По торжеству в глазах Рейна Сид может судить о том, насколько непробиваемой оказалась его хваленая дар-эсильская невозмутимость. Примерно как защита среднего дара под ударом меча Хьелля. Сид чувствовал, как по щекам расползается неостановимый румянец.

— Что значит «наоборот»?

— Сначала он с ним, потом он с ним.

В окно его выкинуть, что ли? Не разобьется, гад, альцедо у него давно уже кончилось.

— И что?

— И тогда трансформация происходит, но деле помнит прошлую жизнь. А если повторять это каждую ночь, то даже трансформации не будет. Наверное. Этого никто не проверял.

— Хорошо, я понял.

Я ничего не понял, кроме того, что мне рассказали про какую-то мерзость. Надо бы разобраться, но страшно не хочется… Пусть горит оно синим пламенем.

Рейн сделал шаг вперед.

— Я все рассказал. Теперь ты будешь со мной?

— Нет, разумеется. Я с Хьеллем. И ты это знаешь.

Черные ресницы обиженно дрогнули, щеки порозовели.

— Ты же обещал. Ну, по крайней мере дал мне понять…

— Я? — Сид постарался, чтобы голос звучал ровно, но издевательские искры в глазах не спрячешь. — Я честно и благородно тебя предупредил: никаких гарантий.

— Значит, так? — ребенок окончательно расстроился. Руки с мечей убрал, насупился и начал грызть палец.

— Ага, — Сид вернул стул, который накренился к этому времени уже до угла весьма опасного, ножками на пол и глубокомысленно почесал подбородок. — Честное слово, не знаю, что тебе предложить…

Предлагать ничего он не собирался, но такая фраза казалась подходящей для завершения разговора.

— Позавтракать? — неожиданно оптимистично брякнул Рейн.

— Позавтракать можно. Даже давно пора. Пошли, — на лице Сида отразилось облегчение, которого на самом деле он не испытывал. Уж больно легко малыш Дар-Акила отступился, что-то здесь не так… Но эту мысль можно додумать и на сытый желудок. Сид сделал приглашающий жест рукой к двери:

— Только после тебя.

— Как скажешь, — Рейн беззаботно тряхнул локонами и направился к двери. И только стоя одной ногой уже на пороге, глубокомысленно заметил:

— Знаешь, а твой отец говорил, что самое главное качество Дар-Эсилей — предусмотрительность.

— Топай давай, — подтолкнул его в спину Сид. Завтракать ему совершенно расхотелось.

* * *

— Проснись! Да проснись же ты! — в голосе Хьелля неприкрытое отчаянье.

Сид с трудом разлепляет глаза: вчера молодняк клана Дар-Умбра праздновал вступление одного из его ровесников во владение дариатом. И ого-го как праздновал! Сид напрочь не помнит, как он добрался до замка. Наверное, Хьелль его дотащил. Он всегда лучше контролировал количество выпитого.

Последнее, что угнездилось в башке у Сида, которую теперь ломило так, будто по ней всю ночь бил копытом ямбренский тяжеловоз, — путь от столичной резиденции Дар-Умбра до ближайшего открытого в два часа ночи кабака, сопровождавшийся громким пением королевского гимна и испуганным хлопаньем ставень: жители Хаяроса, наученные многократным горьким опытом, избегали сюжета «молодые дары гуляют». На этот раз, как обычно, разрушений избежать не удалось: Сид точно помнил опрокинутую телегу какого-то торговца конной упряжью, из которой они с Хьеллем позаимствовали пару превосходных уздечек, отлично приспособленных для хлестания по спине новоиспеченного владетельного Дар-Умбры, возглавлявшего раздолбайскую процессию. Но не из-за этой же мелкой шалости Хьелль так теперь переживает? Даже если пострадавший торговец случайно оказался королевским поставщиком, пара золотых монет легко уладит дело.

— Сид, вставай, во имя святой Лулуллы! — Хьелль уже орет в голос. На нем полная боевая экипировка. Перчатка с тяжелыми медными пуговицами больно хлещет Сида по щеке. — Поднимайся, курица! У нас военный переворот!

Сон слетает с Сида, как и не было. Одной рукой откидывая одеяло, другой — нащупать кувшин с холодной водой, который заботливый тейо Тургун поставил на прикроватный столик. Вылить все содержимое кувшина себе на голову, не вытираясь, одеться, пристегнуть мечи — и все это под аккомпанемент ровного голоса Хьелля. Тот, враз успокоившись, рассказывает невероятные — ну просто абсолютно невероятные вещи!

Сегодня в пять часов, когда вернувшиеся в непотребном виде из Хаяроса молодые дары только начинали видеть первый утренний сон, старшего Дар-Халема разбудил вестник, явившийся оттуда же, из столицы, с совершенно неожиданными вестями и в таком отчаянном виде, что Дар-Халем старший слушать его дальше первой фразы не стал, отволок за руку в комнату сына, пинками согнал того с кровати и велел вникнуть и действовать по обстоятельствам. Сам же в спешном порядке вылетел по направлению к Хаяросу, где творилось, по словам очевидца, нечто совсем непотребное.

Хьелль успел заметить, что помимо традиционных халемских мечей к поясу отца пристегнут целый арсенал метательных ножей и дротиков, а из-за голенищ торчат рукояти широких кинжалов, которые тот брал с собой только на войну. Кроме того, поскольку голова у Хьелля варила независимо от количества и качества выпитого, он заметил, что, втаскивая зажимающего пятерней рану в боку вестника-тейо в комнату, отец бросил: «Его прислал лорд Дар-Пассер». И сделал соответствующие выводы. Молодого тейо пытались не выпустить из Хаяроса, ему пришлось прорываться с боем. И поручение известить Дар-Халема ему дал ректор военного корпуса, а не лорд-канцлер. Где лорд Дар-Эсиль? Где королева? Что происходит, наконец? Ни на один из этих вопросов толкового ответа получить от посланца не удалось. Пока Хьелль обрабатывал его рану, парень рассказал только, что на рассвете мятежники, бесшумно и эффективно сняв охрану, пробрались во дворец, куда за полчаса до этого были спешно созваны старейшие дары, так как ночью пришло известие о беспорядках на юге.

Поскольку все это больше походило на причинно-следственную цепочку, чем на простую последовательность событий, Хьелль тоже оделся как на войну, обеспечил тылы, то есть парой коротких команд поставил замок на осадное положение, отправил перепуганного парнишку-тейо отдыхать и рванул к Сиду. Которого и обнаружил мирно храпящим в кровати, что косвенным образом подтверждало худшее: лорд Дар-Эсиль либо мертв, либо находится в таком положении, что послать весть в свой собственный замок не смог.

Пока Сид впитывал информацию, осовело хлопая глазами и пытаясь сообразить, не забыл ли он чего из боевого снаряжения и не говорил ли вчера утром отец что-нибудь, что могло бы пролить свет на происходящее, Хьелль вопил уже во всю силу своих легких:

— Тургун! Тейо Тургун! Где тебя носит, Чахи нас заберииии?!!

Тейо Тургун материализовался немедленно. Хотел сначала съездить Хьеллю по макушке за неподобающие дару его возраста и положения вопли и за следы грязных сапог на подоконнике, но, осознав ситуацию, посерьезнел и пообещал заняться охраной замка и на Халемские стены поглядывать, пока дары полетят разбираться в столицу. Они и полетели.

Сид потом четко делил свою жизнь на «до» и «после» дворцового переворота. Точнее, его попытки. Но такого ощущения липкого и тошнотворного кошмара, сковывающего все мысли и чувства, обволакивающего какой-то стеклянной ватой движения, он не испытывал никогда «до» и никогда «после».

Прежде всего, горел дворец. Языки пламени, как боевые штандарты, тянулись по ветру из окон левого крыла, того самого, где располагался кабинет лорд-канцлера.

На улицах истерично звенело железо. С разрезающих воздух, орады и плоть клинков сыпались искры и разбрызгивался кровяной дождь. В воздухе тоже было не протолкнуться. Сид никогда не дрался в промежутках между домами и теперь мысленно возносил молитву отцу, который обучил его фигурному владению крыльями. Он сразу понял, что имеет преимущество в воздушном бою, затрудненном необходимостью огибать углы зданий, подныривать под выступающие карнизы, прятаться за приоткрытыми ставнями и скатами крыш и неожиданно вываливаться из-за них прямо на голову ничего не подозревающему противнику. Главным было не давать врагам подняться и не подниматься самому в открытое небо, где силы всех даров, более или менее владеющих крылом, были равны. Зажать между домами, притиснуть к стене, заставить соперника почувствовать неуверенность, невозможность в полную силу распахнуть крылья, нежно обхватить со спины одной рукою и, прижимая к груди, камнем волочь вниз в свободном падении, чтобы за метр до земли чиркнуть по горлу кинжалом и быстро подняться в воздух в ожидании следующего…

Сида, который никогда не терял головы даже в тот момент, когда сражение превращалось в свалку, опьянил азарт городского боя. От Хьелля он отбился где-то в самом начале. Лорд Дар-Пассер, по счастливой случайности единственный из верховных даров оказавшийся в начале заварухи не во дворце, а за его пределами (он, взбеленившись на хозяйственную никчемность своих сыновей, лично отправился в дариат разбираться с лесными поджогами, и герольды, собиравшие всех от имени королевы, элементарно не смогли его найти), коротко объяснил, что Дар-Халем старший отбыл на юг наводить порядок в очаге смуты, и возложил на Хьелля руководство зачисткой предместий Аккалабата. Сам же Дар-Пассер во главе лучших воинов своего клана и уцелевших при захвате дворца королевских мечников отчаянно рвался в Хангафагон, откуда уже было рукой подать до покоев Ее Величества. Мятежнику в основном смуглые и черноволосые, с гербами южных дариатов на орадах, стояли насмерть. Государственный переворот был, очевидно, не только хорошо подготовлен, но и хорошо мотивирован: мятежные дары прекрасно знали, чего они хотели и на что шли.

Сид с облегчением вздохнул, видя, что ни на усеявших улицы трупах, ни на взметавшихся в воздухе черных крыльях золота Дар-Гавиа не обнаруживалось. «Хоть эти с нами… — подумал он. — Значит, и Рейн». Почему-то мысль о том, что Рейн Дар-Акила мог оказаться на противоположной стороне в этой схватке, была для Сида невыносима. Если бы это было так, он чувствовал бы себя виноватым. Почти.

Сид кивнул слаженно работавшей мечами троице в фиолетовых безрукавках — четвероюродные братцы из побочной ветви Эсилей плечом к плечу с ним прокладывали себе дорогу к западным воротам Хангафагона.

— Придется ломать, — указал на ворота окровавленной перчаткой неизвестно откуда взявшийся Дар-Пассер. — Перелететь нельзя. С этой стороны вся стена утыкана самозапускающимися отравленными дротиками.

— Где они были, твои дротики, когда мятежники лезли во дворец? — с негодованием выдохнул кто-то сзади.

— Они вошли через северные ворота, — невозмутимо объяснил Дар-Пассер. — Сид, возьми десяток мечников и обойди с фланга. Мне нужно, чтобы ничего не сыпалось на головы тем, кто полезет взрывать проход.

Сид, коротко отсалютовав мечом, отправился выполнять приказ. Дар-Пассер свое дело знал: взрыв, от которого заложило уши и заволокло глаза дымом, прогремел не позже чем через десять минут. Опустившись рядом с Дар-Пассером, Сид крыльев не складывал: ждал, когда белое облако рассеется, опадет на землю мелкая щебенка и осядет мраморная пыль.

— Держись, Эсиль, — ободряюще шепнул Дар-Пассер (Сиду после поединка с Дар-Акилой он благоволил). — Мы уже почти…

И договорил уже громко:

— В заднице у демона Чахи.

Потому что то, что они увидели сквозь рассеивающийся дым, было слишком даже для такого опытного и невозмутимого воина, которым был Дар-Пассер — ректор военного корпуса.

В пять рядов. Пехота итано. И над ней небо черно от крыльев. И всюду те самые цвета, те самые цветы — золотые циконии на темно-зеленом фоне. Герб владетельных лордов Дар-Гавиа. Сид судорожно сглотнул. По толпе осаждающих пробежал шепоток. Впервые в верных королеве сердцах и рассудочных головах шевельнулась неуверенность.

Вот оно как… Вот их, оказывается, сколько. Свежие, отдохнувшие, грозные. А мы так устали, пока сражались на улицах и над ними с теми, кто казался основной силой мятежников. И раз они готовы стеной стоять за дворец, значит, у них есть повод. Надежда на то, что, пока мы будем атаковать, произойдет нечто важное, например, королева подпишет отречение. Или…

— Чего дожидаемся? — грубо спросили за спиной у Сида. Хьелль, протолкавшись через толпу, встал рядом. Долговязый седоволосый дар с устрашающего вида двуручным мечом резко одернул «зарвавшегося мальчишку», осведомился: «Где шляется твой отец?», — и… замолчал под тяжелым взглядом лорда Дар-Пассера. Тот, повернувшись к Хьеллю, посверлил его глазами, что-то прочитал в темных зрачках:

— Можешь взять дворец? — поинтересовался нейтрально, будто просил высказать мнение о новой лошади.

— Могу.

Не «попробую», а именно «могу». Сид посмотрел на Хьелля с уважением. Правда, может? Хотелось бы в это верить. Лично он не представлял как.

— Ну, командуй, что ли, — предложил старший дар, еще несколько секунд полюбовавшись на глубокомысленное выражение на лице Хьелля. Хьелль кивнул головой, и в это время пехота итано из-за ворот Дар-Аккала, повинуясь выкрикнутому сверху приказу, выступила вперед.

Все началось заново. Будто и не было этого бесконечного сражения в городе, будто не пробивались они к дворцу, а только сейчас встретились лицом к лицу со своим противником. Ненавистным. Подлым. Поднявшим руку на королеву.

Сид с завистью посмотрел, какие финты выделывают мечами младшие братья Дар-Умбры, стоя спина к спине. В каждом их движении сквозила уверенность в том, что сзади прикроют, что брат — не только по крови, но и по оружию — окажется в нужное время и в нужном месте.

Сид привык драться один. Хьелль был слишком хорош для того, чтобы тратить свое мастерство на парный бой. В нем нуждались там, где приходилось туго, и он умел безошибочно оказываться именно в таких местах. Но Сид все-таки предпочитал его видеть. Хотя бы краешком глаза, хотя бы мелькание орада, взмах серого крыла — просто знать, что он здесь, что с ним все в порядке. Сейчас же он был лишен и этого: в самом начале Хьелль нырнул куда-то в гущу схватки и с тех пор не показывался.

— Сид, не лезь на рожон! — выкрикнул Дар-Пассер, пролетая мимо. Сид, сцепившийся сразу с двумя тейо с золотыми цикониями на орадах, мечами методично работать не перестал, но призадумался. Пока думал — всего-то не больше минуты — решение пришло само собой, точнее, свалилось как град с ясного неба. В лице немаленького отряда крылатых, ударившего в тыл противнику.

Хьелль обнаружился во главе, уходя в воздухе от близко — ох, как близко — прошедшего удара, салютнул в направлении Дар-Пассера свободным мечом. Тот победно вскинул кулак над ухом. Сид усмехнулся, глотая пот: мечник мечника понимает без слов. Как Хьеллю со товарищи удалось перелететь через стену и навалиться с тыла, это было сейчас неважно. Ошеломленные, раздавленные ощущением ускользающей из рук, казалось, такой уже близкой победы, мятежники словно утратили единую волю: часть из них пыталась прорваться наружу, в то время как некоторые скрывались во дворце.

Дар-Аккала уже перестал пылать так ярко, как утром. Отдельные языки пламени то тут, то там вырывались из окон. На подлете слышался треск — горела деревянная мебель — и в горло лез черный, прогорклый дым.

— Сид, иди ищи отца, — Хьелль сегодня предпочитал разговаривать с ним из-за спины.

Корвус Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата, двадцать лет назад

Запах горелой бумаги и спекшейся крови. Много бумаги, превратившейся в пепел, много трупов на мраморной лестнице, в каждой комнате парадной анфилады, на роскошных коврах королевских покоев. Скрежет металла и крики боли из-за раскрытых, но задернутых плотными шторами окон, у каждого из которых по два мечника с обнаженными клинками — в правой руке меч, в левой широкий тяжелый нож. Много металла и много боли. Даже на губах вкус крови и боли. Даже под ногтями пепел и кровь. Под длинными полированными ногтями, впивающимися бессознательно в белую, тонкую кожу ладоней. Королева Аккалабата. Почти низложенная королева Аккалабата.

— Не зажмуривайте глаза, Ваше Величество, — увещевают ее почтительно, будто она может не повиноваться. — Вы же не жмурились, когда мы убивали Ваших старейшин. Расправлялись со стариками, главами ценнейших родов королевства. Почему Вы не закрывали глаза?

Вопрос задан таким властным тоном, что она не осмеливается не ответить.

— Я хотела запомнить.

— Запомнить их? — смешок. — А что, не было времени разглядеть за тридцать лет?

— Я хотела запомнить, что вы с ними сделали. Чтобы лучше отомстить, когда все закончится.

— А теперь? Передумали? — уже не смешок, ухмылка.

— Нет. Я устала смотреть на вашу жестокость.

— Какое единодушие. Мы устали смотреть на Вашу. Откройте глаза. Все-таки он Ваш лорд-канцлер.

Раздается шорох и хруст, будто на пол бросают мешок с костями. Королева знает эти звуки и умеет различать их на слух: глухой удар от падения выгибающегося под тяжестью уже бесполезных крыльев тела на мраморный песок турнирной арены, звон застежек и мечей по булыжнику хаяросских улиц, скрежет того же металла по камню дворцовых переходов, сопровождаемый тяжелым хрипом пронзенного дротиком горла — жертвы, виновные и невинные, заказные и случайные, по ее приказу, самодеятельности кого-то из даров или предусмотрительности лорд-канцлера. Живое тело нельзя швырнуть на толстый ворс парадного ковра с таким хрустом и шорохом.

Тем не менее она слышит прерывистое дыхание, сиплое, сквозь проколотые сломанными ребрами легкие. И, осмелившись приоткрыть на секунду глаза, успевает увидеть в маленькую щелочку между ресницами чью-то окованную железом перчатку, на которую намотаны окровавленные, вымазанные пеплом белые космы. Мир, окружающий ее, уплывает, щелочка захлопывается…

* * *

Ей двадцать четыре. Она, недавно объявленная наследницей престола, стоит с двоюродной бабушкой — правящей королевой — за эбриллитовой ширмой. В зале, в том самом, где теперь так пахнет кровью и ужасом, царит аромат летних циконий. День на редкость хороший, поэтому основное действие королевского праздненства разворачивается в Хангафагоне. Принцессам за ширмами стало скучно: все дары перебрались в сад, и наблюдать в зале некого.

Только двое мальчишек — светлый и темноволосый — с воодушевлением меряются новенькими кинжалами. Темноволосый что-то бубнит рассудительно — отсюда не слышно — светлый смеется, закидывая голову, потом, опомнившись — вдруг кто-то увидит, — напускает на себя серьезный вид. «Корвус, не умничай!» — уже громче говорит темный, похожий на небольшого кряжистого медведя, и дергает друга за длинный «конский хвост», перевязанный фиолетовой, в цвет орада, лентой. Белобрысый Корвус крутит головой недовольно, но глаза, матово-серые, почти бесцветные, улыбаются.

— Кто это?

— Который из двух? — старая королева смотрит на внучатую племянницу с интересом.

— Светлый.

— Корвус Дар-Эсиль, разумеется. Мой, точнее, твой будущий первый вельможа, да продлит святая Лулулла дни его отца.

— А почему орад фиолетовый?

— Никто не запрещает. До объявления преемника. И за ширмы прислать его к тебе тоже никто не мешает. Хочешь прямо сейчас? — взгляд старухи становится испытующим.

— Он маленький.

— Мне осталось недолго…

— Какая связь?

— Ты сядешь на трон. Королева не может себе позволить.

— Я знаю.

— Так прислать?

Мальчишки в зале продолжают смеяться. Корвус скидывает орад: у него, наверное, только что завершилось альцедо, и он рад похвастаться шикарными черными с фиолетовым узором крыльями: раскрывает полностью, подставляет под предзакатное, но еще яркое солнце. «Медведь» восторженно цокает языком, разглаживает короткими сильными пальцами перья. «Твоими стараниями, твоими стараниями…» — приговаривает, жмурясь от удовольствия, будущий первый вельможа. Наследнице трона становится неприятно.

— Он маленький, — решительно говорит она, поворачивается и уходит из зала, взметая моментально налетающую сквозь открытые окна весеннюю пыль пышными юбками. Венценосная старуха недовольно качает головой, облокачивается о ширму двумя руками и заходится в кровавом кашле.

Она умрет через четыре дня, и в тронном зале пропоют хвалу новой королеве, которая спустя тридцать лет будет чувствовать себя такой же старухой.

* * *

Королева хватается руками за горло. Ей нечем дышать.

— Мне душно, — хрипло шепчет она. Глаза уже широко открыты, зрачки вываливаются из орбит.

— И снова совпадение. Аккалабату тоже требуется свежий воздух. Дайте его нам, моя королева, — выступающий из темноты дар протягивает лист пергамента и перо.

— Что там? — мертвым голосом спрашивает королева. Смотрит она почему-то только на лорд-канцлера, с вывернутыми руками стоящего на коленях у ее трона. У него нет даже сил поднять голову, и она скорее чувствует, чем видит или слышит, движение пересохших губ:

— Не подписывайте, Ваше Величество.

— Что там? — она все еще королева и не намерена читать лишнего.

— Независимость всех дариатов Гавиа, примыкающих к ним мелких дариатов Ямбрена и новых земель короны — территории Виридиса. Вплоть до среднего течения Эль-Эсиля.

— Не подписывайте, Ваше Величество!

— Молчи, скотина!

— Это треть территории Империи. Самые плодородные земли! Я не подпишу.

Королева опять зажмуривается. Шорох срываемого орада, свист плети.

Только круги от боли перед глазами, только хруст собственных выворачиваемых суставов в ушах, только слезы унижения, которые не получается, невозможно сдержать.

— Ваше Величество, не смотрите. Просто не смотрите и не подписывайте.

Как же это больно, оказывается, — ногой в солнечное сплетение. Наверное, потому, что сапог кованый. Интересно, я говорю это? Она меня слышит? Или я только думаю, что говорю? Не подписывайте, Ваше Величество.

— Есть и другой документ. Можете начать с него. Отречение в пользу… Впрочем, имя мы впишем сами. Зачем Вам знать?

Маленькая женщина на троне сжимается в жалкий комок. Она делает почти незаметный, безвольный жест правой рукой.

— Дайте перо, лорды, я подпишу.

Какая была бы эффективная пытка — жаль, что мне в голову не приходило! Крылья на пол плашмя — и сапогами по ним, сапогами. Это еще больней, чем по пальцам. Пальцы уже все равно ничего не чувствуют. Чем бы себя занять, чтобы не выть в голос? Сколько их, интересно, сейчас по мне ходит? Займемся подсчетами. И повторять, повторять с маниакальным упорством:

— Не подписывайте, Ваше Величество!

— Не подписыва…

— Заткнись, мразь!

* * *

Ей двадцать пять. Она только что взошла на престол. Ее первые выезды: в замки древнейших родов Аккалабата, во влиятельнейшие дариаты — почтить присутствием поименование младенца, свадьбу, введение в права нового дара. Многочисленный клан Дар-Эсилей принимает властительницу Хаяроса с особым размахом.

Королева даже танцует с хозяином дома: он, бывший двадцать пять лет лорд-канцлером при ее бабушке, — часть наследства, вместе со всей своей опытностью, преданностью и злокозненностью — родовыми свойствами Дар-Эсилей. И невозмутимостью.

Хотя невозмутимость хваленая сейчас ему изменяет, потому что с балкона доносится звон клинков и непотребная ругань… и хозяин дома, расталкивая толпу, летит наводить порядок, разнимать сцепившихся молодых даров Гавиа и Халема. Ибо нет повода, позволяющего обнажить мечи и подняться в воздушный бой на празднике в честь королевы, в присутствии Ее Величества. Это оскорбление для нее и для хозяина дома. А повод — вот он, растрепанный, отворачивающийся, чтобы скрыть лихорадочный блеск глаз и столь несвойственный Дар-Эсилям румянец:

— Хьеееееель, оставь его! Мицу, перестаньте!

И не только королеве — всем присутствующим ясно, из-за чего сыр-бор и весь этикет придворный коту под хвост. Слава великой Лулулле, молодой Дар-Халем силен, и Мицу Дар-Гавиа камнем летит на песок подъездной аллеи и только в последний момент под женский визг и ободряющие крики даров успевает расправить крылья и приземлиться не плашмя, а на четвереньки. А Дар-Халем, даже в полете напоминающий средней величины медведя, уверенно опускается на балкон, мечи свои заправляет в ножны и говорит Корвусу Дар-Эсилю, который дышит так тяжело, будто не на балконе стоял, а все это время дрался рядом со своим приятелем и соседом:

— В следующий раз там (и выразительный жест вниз рукою) будешь ты. — И совсем шепотом: — Волосы прибери, девка.

Сказав это, идет в зал, как ничего и не было, как и нет толпы возле окон, при его приближении расступающейся, залпом заливает в себя первый попавшийся бокал с первого попавшегося подноса и лишь потом падает на одно колено перед королевой:

— Прошу простить меня, Ваше Величество. Сцена, конечно, безобразная, но… — Что «но», не уточняет, ждет…

Королева еще неопытна, поэтому начинает:

— В следующий раз… — и замолкает, потому что лорд-канцлер делает незаметный осуждающий жест головой, а его сын склоняет рядом с темным ежиком Дар-Халема свои паутинные локоны:

— Следующего раза не будет, я клянусь Вам, Ваше Величество.

И поскольку королева не может приказать отрубить ему голову (а заодно и Дар-Халему, и Дар-Гавиа, и еще сотне идиотов с мечами в придачу), она просто произносит ледяным тоном:

— Разумеется, не будет, лорд Корвус Дар-Эсиль. Я сама позабочусь об этом.

Отец лорда Корвуса Дар-Эсиля одобрительно поджимает губы.

* * *

— Отпустите его, не мучайте! Я подпишу все, что вы хотите.

— Корвус, прости… — слезы текут по щекам. — Я сейчас подпишу. Я уже подписываю.

Зачем этот старик с гербом Дар-Гавиа вытаскивает свой меч? С кем здесь еще воевать? Мы сдаемся, мы проиграли, пощадите нас! Два росчерка пера по бумаге. И они перестанут делать тебе больно. Зачем этот ужасный меч?

— А вот Вам и сувенир. На память. В знак нашей доброй воли.

Два черных, с фиолетовым окаемком крыла падают ей на колени. Она и не знала, что перья такие тяжелые. Такие мягкие. Бесполезные. Ненужные. Бесполезные и ненужные, как сама королева. Она зарывается в перья лицом и не видит, куда оттаскивают тело.

* * *

Ей тридцать четыре.

— Мне сообщили о смерти моей сестры, вашей жены. Мои соболезнования, лорд-канцлер.

Низко-низко склоненная голова, два снопа белокурых волос, перетянутые серебристыми лентами, подметают пол у подножия трона.

— Благодарю Вас за сочувствие, моя королева.

— Ребенок?

— Жив и здоров, хвала прекрасной Лулулле.

Сейчас он спросит, а ей так не хочется, чтобы он спрашивал.

— Я могу узнать, моя королева, какие у Вас насчет меня дальнейшие планы?

— Планы? — эхом отзывается женщина с трона.

— Я знаю свою вину, Ваше Величество. Получив в жены деле королевской крови, дар Аккалабата обязан дать своей королеве хотя бы двух полноценных слуг. Я не смог этого сделать. Какова будет Ваша новая воля? Должен ли я…

— Перебьешься, — почти с наслаждением отвечает Ее Величество. Больше никаких деле рядом с Корвусом Дар-Эсилем терпеть она не намерена.

— Простите?

— Никого из моих сестричек ты больше не получишь — одну уже уморил не ко времени. И никаких дуэмов, лорд Дар-Эсиль. Будешь своей стойкостью и воздержанием подавать пример молодым дарам. Конечно, летать по дипломатическим делам на Локсию и Когнату тебе никто не мешает… Но здесь, под зелеными лунами Аккалабата, я желаю видеть своего лорд-канцлера вдовцом. Пожизненным. Можешь напиваться с горя со своим Дар-Халемом.

— Я повинуюсь, моя королева.

Белые космы щекочут ей лодыжки, когда лорд-канцер целует пряжку на туфле. Бессмысленный, бестолковый, безнадежный лорд-канцлер. Правая рука королевы Аккалабата. Душа и сердце своей королевы. Ее единственная любовь.

* * *

Королева чувствует, что весь лоб у нее, все щеки исколоты перьями. Она зарывается глубоко-глубоко в них носом, вдыхает запах, пусть даже с кровью, пусть с обгорелой остью, и тянет один-единственный звук — «ы-ы-ы-ы-ы…». Она не видит и не слышит ничего на этом свете: ни треска разрываемых занавесей, ни топота ног по каменному полу, ни отчаянной ругани, ни звуков падения — тел, мебели, высоких треног-подсвечников, массивных разлапистых кресел. Ей холодно и спокойно — в ее полумраке, ее бездне отчаяния, из которой не хочется выходить, в бесконечном пустом коридоре, откуда не хочется возвращаться, нет ни звуков, ни запахов. Хочется бежать по этому коридору, погружаться в эту бездну, разорвать все связи с реальностью.

Даже тогда, когда сквозь намертво прижатые к ушным раковинам ладони прорываются знакомые голоса: наглый мальчишка Халем о чем-то спорит с рокочущим басом верного Дар-Пассера… и тут же Сид, встревоженный Сид, спрашивает, торопит… Голоса все ближе и ближе: расшвыривая мебель и отдвигая в сторону неподвижные человеческие тела, дары идут к трону.

В тот миг, когда Сид видит у нее на коленях окровавленные черно-фиолетовые крылья, он издает даже не крик, а булькающий всхрип, будто ему снова ножом перерезали горло, и, ничего не соображая, хватает, дергает… Королева взвизгивает от боли — на руках будут длинные ссадины — но отпускает и тут же вцепляется зубами себе в запястье и кусает, дерет сквозь бархатистую ткань домашнего платья, в котором посреди ночи ее выволокли из постели. Ей хочется сделать себе очень больно, наказать себя, заставить себя еще страдать. Но испытывает она только облегчение. От того, что мятеж подавлен, Империя выстояла, что верность большинства ее подданных неколебима.

Королева перестает раскачиваться взад-вперед, разгибается, и приказывает (точнее, это ей кажется, что приказывает — на самом деле она каркает, как старая ворона):

— Лорд Дар-Пассер, лорд Дар-Халем, возьмите мне их живыми. Всех, кого сможете.

Сид Дар-Эсиль, будущий лорд-канцлер Аккалабата, двадцать лет назад

— Где мой отец? — Сиду плевать, что Хьелль устал и еле стоит на ногах. Он разворачивает его за плечо и трясет. — Где мой отеееец?

Хьелль грубо хватает Сида за безрукавку, отталкивает.

— Прекрати истерику, лорд Дар-Эсиль. Все в свое время, все своим чередом. У меня тяжелоранеными завалена парадная анфилада, отряды преследования выбиваются из сил, чтобы не дать мятежникам скрыться в южные дариаты, отец на границе с Виридисом ждет подкрепления — у них там жарко. Я не могу сейчас тобой заниматься.

— Мнооой? — от возмущения у Сида кончаются слова. — Мноооой?!!

— Хорошо, не тобой. Твоим отцом, — Хьелль отходит к окну, выслушивает сбивчивый доклад тейо в цветах клана Фалько, отдает какой-то приказ и быстро возвращается к Сиду. — Мы не знаем, где он, жив ли он, куда его уволокли твои приятели Гавиа. Но я послал людей. Чего ты еще хочешь?

— Они не мои приятели! — Сид пытается взять себя в руки, но Хьелль, как нарочно, говорит такие вещи, от которых хочется плакать. Или пойти и убить кого-нибудь. Не так, как в бою, а медленно, с наслаждением. И не кого-нибудь, а кое-кого вполне определенного. Схватить за черные космы и вывозить в крови, в грязи, а потом убивать. Но сначала надо найти. Почему Хьелль не хочет помочь? Почему он не может перепоручить общее руководство лорду Дар-Пассеру? Тот старше и опытнее.

— Сид, ты слышишь меня? — голос у Хьелля серьезный и обеспокоенный, глаза полны жалости. — Давай так. Ты сейчас сделаешь одно дело, а потом мы вместе полетим искать лорда Корвуса. Хорошо? — добавляет он почти просительно.

— Какое дело?

— Нужно сопроводить верховного дара Пассера в его резиденцию. Он в нижнем зале, Сид, в критическом состоянии. Удар пришелся по левой стороне грудины, чудом не задев сердце. Не позволяй ему двигаться, следи, чтобы тейо не качали носилки. Я пошлю лучших медиков, но самое главное — покой, чтобы он не потерял много крови. Хотя куда уже больше. Если он чудом выкарабкается, схожу помолиться святой Лулулле. Сдашь его жене, дождешься врачей, и гони сюда. Займемся поисками твоего отца. Согласен?

Пока он объясняет все это, сбивчиво, словно увещевая, до Сида доходит.

— Так что, ты, что ли, один здесь командуешь?

— Сид, я уже полчаса как верховный главнокомандующий Аккалабата, — Хьелль кивком головы указывает на жезл — символ маршальской власти, валяющийся у стены. — Королева написала указ на обороте бумаги об отречении, которую подсовывали ей Дар-Гавиа. Ты сделаешь то, о чем я тебя попросил? Нужно доставить…

— Я слышал. Разреши выполнять? — Сид по-военному прищелкивает каблуками.

Хьелль усмехается:

— Так-то лучше. Охаде!

— Охаде, мой маршал! — резко развернувшись, Сид бегом удаляется по направлению к нижнему залу. Глядя ему вслед, Хьелль подзывает нескольких молодых тейо, которые только что внесли в зал и бросили у стены гору трофейного оружия, среди которого преобладают широкие тяжелые ножи с золотыми цикониями на рукоятях:

— Я хочу знать, где находится лорд Корвус Дар-Эсиль. У вас полчаса. Начните с особняка Дар-Акила. Обыщите его весь. Будет надо — разберите на камушки.

— При попытке сопротивления?

— Убить всех. Приказ маршала Аккалабата. При малейшем подтверждении, что лорд-канцлер там, выставите охрану и сообщите мне. Но сначала лорду Сиду. Он в резиденции Дар-Пассеров.

Тейо смотрят на Хьелля с сомнением:

— Мы правильно поняли? Самим лорд-канцлера освобождать не надо? Даже если существует опасность для его жизни?

— Вы правильно поняли. Приступайте. Охаде!

Если я правильно понял то, что мне рассказывал отец про Мицу Дар-Гавиа, если лорд Корвус попал в особняк живым, если леди Дар-Акила осталась с ним наедине… если… если… если…

Хьелль запрыгивает на подоконник и орет громогласно во внутренний двор:

— Слушай мою команду!..

Сид Дар-Эсиль, двадцать лет назад

Леди Дар-Акила, не торопясь, проводит широким кинжалом крест-накрест по груди распластанного перед ней человека. На буро-синей коже расплываются багровые линии.

Рейн смотрит на мать, потом на Сида, замершего в оконном проеме, снова на мать.

— Оставь его.

— И не подумаю. Ты даже не представляешь, какое я сейчас испытываю удовольствие.

Сид закусывает побелевшие губы и изо всех сил старается не закрыть глаза. Он должен запомнить. Так, чтобы никогда не забывать.

— Смотри-смотри, змееныш. Следующая — твоя очередь.

Взгляд у нее абсолютно безумный. Будто она наглоталась тумана в самых гиблых Эсильских болотах. Сид судорожно соображает, что можно сделать:

— Рейн, останови ее. Она ненормальная. Выгляни в коридор. Посмотри, как она шла. По трупам и оставляя за собой трупы.

— Мальчик так волнуется за своего папочку. Мальчик не хочет видеть, как папочка умрет, да? А он сдохнет, да, прямо сейчас. Некрасиво так сдохнет, совсем не в духе Дар-Эсилей. На грязном полу, залитом собственной рвотой и кровью. Сейчас кишочков добавим еще, для полноты ощущений.

Неподвижными, расширенными зрачками приковывая к себе взгляд Сида, леди Дар-Акила опускает кинжал ниже, обводит вокруг пупка, делает надрез, пальцами размазывает появившиеся капельки крови. Сид успевает заметить, что у Рейна в зрачках то же безумие, тот судорожно перехватывает нож, делает шаг к матери.

— Присоединяйся, детка, ты ему действительно должен — за все наши унижения, за то, как эти мерзкие северные скоты за волосы таскали тебя по площадке, даже за то, что они не захотели тебя…

— Тебя, — голос Сида звучит глухо, он понимает, что может сделать хуже, но не в силах сдержаться. — Ты была свихнута на отце, когда была мужчиной, и окончательно слетела с катушек сейчас… Не втягивай в это Рейна. Не порть ему жизнь.

— Молчать! — изо рта леди Дар-Акила тянется ниточка вязкой слюны. Она ничего не замечает, поглощенная узорами, которые кинжал выписывает на изуродованном, изможденном теле, распростертом у ее коленей. — Рейн — мой сын, лучший из моих сыновей, и, когда выжившая из ума старуха на троне отправится к королеве Лулулле, он займет подобающее ему место. А ты… а тебя не будет. Дар-Эсилей вообще не будет. Вы наконец-то перестанете путаться под ногами.

— Нет.

Этого не следовало говорить, Рейн. Как же ты не понимаешь, что именно этого тебе не следовало сейчас говорить своей сумасшедшей матери?!! И с места сходить не следовало, потому что она не доверяет тебе, она видит, какими глазами ты на меня смотришь, она уже все поняла…

— Даааааа! — резким взмахом леди Дар-Акила вонзает кинжал лорду Корвусу в живот и падает рядом, захлебываясь кровью, хлещущей из горла. Руки в черных перчатках с отрезанными пальцами хватаются за широкий нож, пытаются вытащить, а глаза — застывшие от изумления — хотя она знала, конечно, знала, но до конца не могла поверить — смотрят на Рейна, который спешит выхватить из поясной сумки новый нож.

Сид успевает подумать, что Рейн бросил нож, когда рука ополоумевшей деле еще была в высшей точке, значит, он ни на секунду не верил, что она просто пугает или что может передумать. И тут же, стряхнув оцепенение, словно выбравшись наконец из паутины, которой оплел его огромный ядовитый паук, он одним прыжком оказывается возле отца, вытаскивает лезвие, зажимает ладонью рану и понимает, что все это бесполезно.

— Сид, держи руку. Просто держи, — голос Хьелля издалека.

Откуда он здесь? Я же ему ничего не сказал, я просто сам догадался, сидя у изголовья умирающего Дар-Пассера. И как только появились врачи, метнулся сюда. Я думал, что придется прорываться с боем, просить поддержки у Хьелля, но дом казался пустым. А потом я увидел мертвых с крыльями цветов дома Акила. На верхней площадке, в коридоре, во всех комнатах. И я понял, что она убивает своих людей, что она мстит всем на свете — клану Акила, который предъявил когда-то на нее право, королеве, предоставившей им это право, всему Аккалабату.

И когда наткнулся на Рейна — он ломал дверь в оружейную комнату, крича, умоляя ее образумиться, и не заметил меня — я понял, что она заперлась здесь. С отцом. И, подлетев снаружи, просто рубанул мечами по стеклам. Рейн не сообразил, дурашка, он просто сам не свой от отчаяния. Он даже не сопротивляется сейчас, когда его уводят гвардейцы — остатки охраны Дар-Аккала. Злейшему врагу не пожелаю таких конвоиров — озлобленных, усталых, потерявших добрую половину товарищей, преданных, атакованных со спины… О чем я думаю?

— Сид, не разжимай пальцы. Кровь останавливается.

Я не разожму, Хьелль. Ни за что. Только ты тоже не разжимай. Кольцо рук, кольцо крыльев, которыми ты меня к себе прижимаешь. Мне очень холодно, Хьелль, очень холодно. И я не могу сейчас разговаривать. Но ты же все понимаешь без слов, правда?

— Сид, я не уйду. Все закончилось. Они там и без меня пока справятся. А кровь остановится. Она у вас королевская.

Да, она у нас королевская. Она остановится. Только что мы с тобой будем делать потом, мой маршал? Когда она остановится… Знаешь?

Сид Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата, двадцать лет назад

Интересно, этому будет когда-то конец? Только успеваешь подумать, что хуже уже не бывает, что тяжелее решения тебе не приходилось принимать в своей жизни, что уже не придется делать ничего отвратительнее, чем эти допросы «с применением исключительных методов», эти подписи под распоряжениями о публичной казни, лишении крыльев или удушении в камере, чем отправка отца, так до сих пор и не открывшего глаз, под покровом ночи в сопровождении верного Тургуна в замок…

И вот уже снова я тяну на себя кованую трехслойную дверь подземелья, только на этот раз приказываю всем — палачу, его подмастерьям, стражникам — выйти. Это моя собственность, и я разберусь с нею сам. Я никому не могу позволить. Я лорд-канцлер Аккалабата, и я могу позволить себе многое. Например, ждать, чтобы ты заговорил первым. Надеюсь, ты можешь еще говорить, несмотря на то, что весь арсенал «исключительных методов» выложен на стол у стены и очевидно требует чистки.

— Сид, я не думал, что они осмелятся.

Ну зачем же так, а? Лучше бы ты соврал. Лучше бы ты сказал, что не знал ничего, что впервые услышал о мятеже позавчера утром, тогда же, когда и я. Наверное, ты так и говорил в самом начале, до «исключительных методов». Я не хочу смотреть протоколы допроса. Я аккуратно собираю их в железный ящик и запираю на ключ.

— Сид, прости меня.

За что, дурашка? За то, что я дрался за тебя, рискуя жизнью, и вытащил? За то, что мой отец, ведомый памятью о человеке, который когда-то его любил, и другим, до сих пор не вполне понятным мне чувством, оставил тебя у нас дома и пытался сделать из тебя человека, которого можно было бы полюбить? За то, что Хьелль учил тебя фехтованию? За что ты просишь прощения? За то, что не донес на родную мать? Что поставил верность клану выше своего собственного чувства? Просить прощения у лорд-канцлера Аккалабата… ты как не здешний, честное слово. Я удавил бы тебя собственными руками за каждое из этих маленьких предательств, но не могу. Потому что, если отец очнется и спросит, где ты, а он обязательно спросит…

— У нас полчаса. На космодроме стоит торговая посудина с Когнаты.

— Я никуда не полечу оттуда, где ты.

— Ты на ноги даже не в силах подняться, а споришь.

Черные космы опускаются еще ниже к залитому кровью полу.

— Я никуда…

— Как миленький. Полетишь туда, куда я скажу — понял? — все льды январского Эль-Зимбера в едва слышном голосе лорд-канцлера Аккалабата.

— Я не полечу.

— Зачитать тебе приговор? — Сид подбирает полы серебристого орада, аккуратно, чтобы не испачкаться, присаживается на корточки. Так и сподручнее, когда руки придерживают орад: меньше искушения потянуться к вывернутому из сустава плечу, дотронуться до испорченных крыльев, в которых вместо перьев — поломанные стержни с клоками грязного пуха.

— Просто скажи, что там.

— Пожизненное. С лишением крыльев.

— Ты же лорд-канцлер… замени на высшую меру. Эшафот или виселица — мне все равно. Не хочу тухнуть в этом гнилом подземелье, — просит Рейн. Головы он по-прежнему не поднимает. Видно, как дрожат локти и расползаются в стороны колени. Каких усилий стоит ему поддерживать хотя бы эту унизительную позу, можно только догадываться.

— Не могу, Рейн. Вашу семью судит лично Ее Величество.

— А твой отец?

— Не смей говорить о моем отце.

— Я только хотел…

— Раньше надо было… хотеть, — Сиду горько от того, что сейчас он лицемерит. Если бы Рейн «захотел раньше», он удушил бы его собственными руками.

— Как их?.. — Рейн пытается повести крылом и сдавленно охает.

— Выламывают. Но тебе я отрублю. Прямо сейчас. Остановлю кровь. Упакую тебя, прости за выражение, и транспортирую на космодром. Погружу к когнатянам в корабль. Денег и все необходимое на первых порах дам. Они летят на Кризетос. Там никто не обратит внимания на выздоравливающего после тяжелых ранений солдата. Дальше уже сам. Возвращаться не думай.

Сид инстинктивно вытягивает руку: ноги еще Рейна держат, но мускулы рук уже не справляются.

— Осторожнее! Лоб разобьешь! — фраза нелепая в данной ситуации. Лишнюю шишку на лбу весь покрытый кровоподтеками и ссадинами Рейн даже не заметит.

— Не держи меня! Я сам.

— Хорошо, — примирительно отвечает Сид. — Сам. Сам.

Уже убирая ладонь, он чувствует, что на нее капает что-то теплое. Но не кровь.

— Сид, я не хочу улетать.

— Повторяю последний раз: у тебя не спрашивают. Тебя наказывают по заслугам, грузят в корабль и отправляют в пожизненное изгнание. Крылья я отрублю аккуратно и под корень. Никто не будет знать, что ты с Аккалабата. Когнатянам заплачено столько, что они забудут о тебе ровно в тот момент, когда ты сойдешь с корабля. Окрепнешь и наймешься куда-нибудь охранником. Или в десант. Или наемным убийцей.

— Вроде тебя? — хрипло огрызается Рейн.

— Ага, — соглашается Сид. — Наемный убийца на службе у королевы. Надежный и верный. Это не худший путь, Рейн. Когда-нибудь ты поймешь.

— Я никуда не…

Искусство дипломатии состоит в том, чтобы, если не действуют твои собственные методы, плавно переходить на чужие. Любимое средство убеждения у Хьелля Дар-Халема — кулаком в челюсть. Сид знает, что он бьет слабее, но и этого Рейну хватит, чтобы проваляться в отключке, пока он будет реализовывать объявленную программу. Действие первое. Лорд-канцлер Аккалабата вытаскивает из ножен изогнутые мечи.

Хьелль Дар-Халем, верховный маршал Аккалабата, двадцать лет назад

Хьелль уже три раза пересмотрел всю почту и вычистил все мечи и кинжалы: свои, Сидовы, все, какие попались под руку — только чтобы чем-то себя занять. Сид просил не показываться на порог, сказал, что сам прилетит завтра утром. Было это три дня назад, завтрашнее утро превратилось в позавчерашнее, а никаких вестей из крепости на болотах нет. И от отца нет вестей — из Виридиса.

А он сиднем сидит в этом Хаяросе — будь он неладен — потому что Ее Величество считает его, Хьелля Дар-Халема, спасителем отечества и не желает даже слышать о том, чтобы он удалялся от столицы дальше чем на полчаса лета. Никакие уговоры, никакие увещевания и «Я не могу командовать, Ваше Величество, находясь так далеко от эпицентра военных действий» не срабатывают. Она дрожит как осиновый лист и повторяет: «Твой отец сам справится. Осталось только их добить».

Самое главное, что она отказывается посылать подкрепления. «Упрямая дура!» — в который уже раз за сегодня выругался наследный лорд Дар-Халем. Я всех ей достал, из-под земли вытащил, всех заговорщиков выскреб из тех щелей, куда они позабивались после провала переворота. Реорганизовал охрану дворца, потери в живой силе свел к минимуму, рационально использовав имеющихся у нас лекарей-калекарей. В конце концов я же этот дворец и взял, отбил у пяти рядов пехоты итано и лучших бойцов Дар-Гавиа. Почему тогда у меня нет чувства глубокого и полного удовлетворения, а такой тяжелый ком в животе и кошмарные сны в те несколько часов, на которые я позволяю себе уронить голову на подушку?

Отец, отец… если бы я только мог все бросить и полететь к тебе на помощь! И ведь обрадовался, как дурак, когда королева схватила истасканный пергамент и нацарапала те две строчки! Звание маршала Аккалабата, в котором она тебе столько лет отказывала, вновь возвращено Дар-Халемам! Я думал, ты мною будешь гордиться. И забыл, что это вожделенное звание лишает возможности располагать собой. Завтра же ей скажу, что либо я буду приказывать по своему усмотрению, либо пусть ищет себе другого маршала!

Ничего я ей не скажу. Неоткуда ей взять другого маршала. Никто из даров, будь они хоть вдвое старше меня, не может за сорок минут взять Дар-Аккалу.

— Что хмуришься? — голос от распахнутого окна.

Хороший вопрос. Слышал бы ты себя! Я лично никогда не слышал такой тоски вселенской в твоих интонациях, Сид.

— Угадай с трех раз.

— Не желаю. Я устал, Дар-Халем. Дай выпить, — Сид в комнату не входит — вваливается и усаживается на ковер под окном.

— Обойдешься. Судя по твоему виду, бокал эгребского свалит тебя с ног. Кто будет пытать и допрашивать пленных?

— Я сегодня закончил с Рейном.

— Не рассказывай.

— Почему?

— Не люблю, когда ты врешь. А в последние дни ты врешь постоянно.

— Например?

— О состоянии твоего отца. Ты говорил, что он без сознания. Я спросил тейо Тургуна.

Сид не реагирует. Он просто сидит с закрытыми глазами и мерно постукивает затылком о подоконник. Аккуратно так постукивает, небольно. И лорд-канцлерская мантия очень ему идет. И даже темные круги под глазами. И выбившиеся из прически пряди. Хьелль подходит, усаживается рядом.

— Если стучать головой о подоконник, становится легче? — осведомляется он.

— Не-а, — серьезно отвечает Сид. — А ты знаешь, что делать, чтоб стало легче?

— Сид, он, правда, сошел с ума?

— Пол-нос-тью. Потерял рассудок. Выпал из действительности. Что неудивительно после всей этой боли и унижения. Но в этом есть и положительный момент.

Хьелль смотрит на друга так, будто это он, а не лорд Корвус сошел с ума. Тейо Тургун сказал, что лорд Дар-Эсиль находится в состоянии не просто жалком, а страшном: он переходит от отчаяния к бешенству — то лежит, свернувшись калачиком, на полу, отказываясь вставать, сотрясаясь в безмолвных рыданиях, то бросается на любого входящего в комнату в сторожевой башне, где запер его Сид, на любого, кто пытается его накормить, вымыть, поговорить с ним. Тогда черты его лица искажаются злобой, на губах выступает пена, он что-то выкрикивает лихорадочно-непонятное, то ли проклятия, то ли жалобы, а потом опять затихает, забившись в угол, и никакими силами нельзя поднять его с холодного каменного пола. Положительный момент…

— Боюсь представить, — честно говорит Хьелль.

Сид долго рассматривает свои руки, прежде чем ответить, несколько раз снимает и надевает обратно перстень с лорд-канцлерской печатью:

— Он не понимает, что у него нет крыльев.

— Нееет, — тянет Хьелль изумленно.

— Да. И надеюсь, что никогда не поймет, — Сид возвращается к своему весьма содержательному занятию — набивает себе подоконником шишку на затылке.

Никогда? Сид, прости. Но я скажу сейчас. Должен сказать.

— Сколько ты собираешься держать его там?

— Сколько будет нужно. Пока не выздоровеет. Или до самой смерти.

— Сид!

— Мне его самому убить? Или ты сделаешь? По старой дружбе?

— А ты бы сделал такое для меня — по старой дружбе?

Сид смотрит так, что у Хьелля холодеет между лопаток.

— Такое — нет. Но что-то типа того. Больше некому.

Он вынимает из складок орада пергамент с черной каймой и королевской печатью. Хьелль тянется, но Сид отводит руку.

— Позавчера, — сообщает он, завесив глаза белесыми иголочками, — Когда они уже взяли Виридис. Яд был в бутылке эгребского. Никто не решался тебе сообщить. Читать будешь?

— Нет.

Хороший я маршал Аккалабата. У меня взят последний оплот мятежников, и мне не сообщают об этом, чтобы я не расстроился из-за смерти отца.

— Сид, когда нас начнут принимать всерьез?

— Ты первым делом об этом подумал?

— А что?

— Ничего. Убийцу, кстати, вычислили по горячим следам. Я допросил сегодня утром. Маньяк-одиночка.

— Таких маньяков там полный Виридис.

— Уже не полный. Твой отец умел наводить порядок. Я приказал закончить.

— А именно.

— Город — сравнять с землей. Дариаты Гавиа — раздать тем из окрестных даров — нашлись и такие — кто отказался примкнуть к заговорщикам. Они, кстати, сильно пострадали за свою несговорчивость.

— А сами Дар-Гавиа?

— А их больше нет, — Сид недовольно потирает ушибленный затылок. — Я разобрался даже с теми из них, кто ушел под дуэмы в другие кланы. Детей, конечно, не трогал. Хотя не уверен, что это правильно.

— Ты… — Хьелль смотрит с ужасом, но игольчатые ресницы непроницаемы.

— Нам же не нужна леди Дар-Акила номер два. Некоторые дары возражали, но королева подписала.

— Мы не воюем с деле, Сид.

— Это не война. Это массовые казни. Мятежников, посягнувших на жизнь королевы и безопасность Империи. А также потенциальных мятежников. И мятежниц. Выпить дай, а?

Длинные умбренские серьги в ушах Хьелля звенят возмущенно и недоверчиво, и от этого звона, отдающегося в голове как колокольный, болью стискивает виски. Он не в силах поверить. Вот этими тонкими, почти что прозрачными пальцами, лежащими сейчас на его колене, лорд-канцлер Аккалабата подписывал приказы, по которым отнимали жизнь у женщин, у деле…

— Нет, ты невозможен, — треплет его по ноге Сид. — Я сам возьму.

Он перебирается через вытянутые ноги Хьелля, достает из потайного ящика в письменном столе начатую бутылку.

— Локсийская настойка? Бррр! Ты стал пить крепкое? — Сид с чувством отхлебывает из горла, протягивает бутылку Хьеллю. Тот резко ударяет его по руке… Точнее, пытается ударить. И промахивается, потому что Сид включил внутреннее время и успевает не только отдернуть бутылку, но и сам отскочить в сторону.

— Не трудись, — резко говорит он, наклоняется, ставит бутылку на ковер. — И не привыкай пить один. Тело твоего отца привезут завтра. Я, как лорд-канцлер, обязан заняться организацией похорон. Поэтому мне было важно, чтобы казни закончились сегодня утром. Хлеб, знаешь ли, отдельно, мухи отдельно. Виселицы и прощание с национальным героем — совершенно несовместимы даже у нас. Так что прошу тебя к завтрашнему дню примириться с действительностью, в том числе с тем, что я теперь лорд-канцлер Аккалабата и буду то и дело принимать непопулярные среди моего лучшего друга решения. Явлюсь к семи утра, будем обсуждать процедуру прощания.

Произнося этот монолог, Сид осторожно по стеночке пробирается к открытому окну, с откровенной опаской косясь на Хьелля. В тот момент, когда он уже запрыгнул на подоконник, сзади раздается:

— Раньше ты никогда не ускорялся… даже когда предвидел, что я тебя ударю.

Сид коротко усмехается:

— Хорош будет новый лорд-канцлер, если он появится на похоронах с разбитой физиономией!

— Раньше ты никогда не ускорялся… — Хьелль повторяет это не с осуждением, а растерянно, как ребенок, внезапно обнаруживший, что у его матери, кроме него, есть в жизни и другие интересы. — Ты никогда не защищался от меня. Ты не боялся…

Сид разворачивается так, что кончик уже раскрытого для полета крыла выдирает нитку из настенного гобелена. Нервно царапая пальцами между перьями, он спрыгивает обратно в комнату, встает перед Хьеллем, отводит растрепавшиеся волосы:

— Бей!

Хьелль молчит, засунув руки в карманы.

— Ну же! Давай! — в голосе у Сида гнев и обида. — Я не ускоряюсь. Не защищаюсь. Не боюсь. Все как раньше. Бей!

— Вмазать тебе, правда, что ли? — Хьелль не спеша вынимает из кармана руку, складывает кулак, задумчиво его рассматривает. И, не поднимая глаз, скороговоркой бормочет:

— Сид, если тебе очень плохо, и ты знаешь, что мне очень плохо, и хочешь, чтобы я не знал, что тебе очень плохо, потому что боишься, что мне будет еще хуже, ты лучше просто скажи, ага?

И через паузу, потому что обалдевший от этого неожиданно свалившегося на него счастья Сид не отвечает:

— У меня же теперь, кроме тебя, совсем никого, понимаешь?

Сид хочет что-то сказать, но слова не приходят в голову. А пушистые ресницы-иголочки, которыми можно занавесить глаза, чтобы в них ничего нельзя было прочитать, намокли и не хотят подчиняться. Поэтому он просто берет все еще сжатый кулак Хьелля обеими руками, поднимает к щеке. Пальцы разжимаются, и Сид ощущает на своей коже теплое прикосновение, шершавые мозоли от меча, легкое поглаживание.

— Завтра. В семь. Жду тебя. Будем управлять Империей, свалилась она на наши головы.

— Угу.

— Не угу, а охаде.

— Угу. Охаде!

Проводив взглядом черные крылья, поблескивающие на неярком осеннем солнышке, маршал Аккалабата снова плюхается под окно. Свиток с черной каймою нераспечатанный валяется на полу. Прежде чем раскрывать его, лорд Дар-Халем решает попробовать метод Сида: он вытягивает из ушей сложной конструкции подвески из темно-зеленого камня, швыряет их в угол, немного нагибается вперед, а потом от души прикладывается затылком о подоконник. По мочке левого уха стекает кровь, но он заметит это только тогда, когда она капнет на окаймленный черным пергамент.

Сид Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата, двадцать лет назад

— Меня не было две недели. Тебе что-нибудь можно доверить на этом свете? — Сид опускается на колени, проводит пальцами по выбитой в камне надписи: «Лорд Корвус, сорок второй дар Эсиля».

— Сид, так ему лучше, — в голосе Хьелля не слышно раскаяния.

Да, не уберег, да недосмотрел. Кто мог предположить, что безумный лорд Корвус, то ли забыв об отсутствии крыльев, то ли осознав это отсутствие и не смирившись со своим уродством, выбросится на глазах у Хьелля из окна сторожевой башни на дворовые плиты Эсильского замка — так, что хоронить его будут в закрытом гробу? И сын не успеет на похороны буквально на день, Хьелль не велел задерживать, не стал ждать Сида, застрявшего по дипломатическим делам на Когнате.

Некоторые дары осудили лорда Дар-Халема за торопливость, но большинство отнеслось с пониманием: так лучше, нечего молодому лорд-канцлеру отвлекаться на личные проблемы. Пусть занимается делами Аккалабата, оправдывает высокое доверие, оказанное ему королевой.

Сид и занялся: с космодрома, не заглянув домой, отправился прямо во дворец с докладом, двое суток, не выходя из кабинета, работал с бумагами, разгребая накопившиеся завалы, и только на третий день, испросив разрешения Ее Величества, полетел в собственный замок, где в родовой усыпальнице Дар-Эсилей уже высекли надпись на плите из темного с золотой искрой умбрена: «Лорд Корвус, сорок второй дар Эсиля».

— Как это было?

— Не уверен, что тебе необходимы подробности.

На Хьелля достаточно посмотреть, чтобы понять бесполезность допроса. Даже «с исключительными методами». Он уже решил, что Сиду подробности знать незачем. И ничего не скажет.

— Ладно, — Сид поднимается и отряхивает колени. — Освещение здесь сменить, что ли? Ничего не видно, а еще день. И это пресловутая предусмотрительность моей семьи?

— Раньше здесь висели клинки маршала Корвуса. Вполне оригинальная и достаточная подсветка.

— Ты полагаешь?

— Вынь и посмотри.

Сид вытягивает из ножен изогнутые мечи. От голубого сияния в склепе действительно делается значительно светлее.

— Там убрались… в комнате, где он был?

— Да. Тейо Тургун. Тебе надо просмотреть бумаги, чтобы вступить во владение. Там много. Я едва разобрался со своим дариатом. А твой больше и старше.

— Мой отец, в отличие от твоего, держал бумаги в порядке, — огрызается Сид. — И ввел меня в курс дела. Так что там на час бумажной работы. А потом знаешь что? Поедем охотиться?

— У тебя траур по отцу. И у меня, кстати, тоже.

— У меня ежегодная придворная охота в честь дня рождения королевы. Через неделю. А я уже забыл, как это делается. Поможешь?

— Мой отец, в отличие от твоего, держал лошадей не для того, чтобы в конюшне что-то стояло, — Хьелль вслед за Сидом выходит из усыпальницы, накидывает монументальный засов. — Пойдем переберем твои бумажки. Потом введу тебя в курс дела. Королева уже выбрала дичь?

Молодые дары поднимаются по узкой тропинке, ведущей к задним воротам замка. Только спустя несколько лет Сид начнет снова пользоваться главным входом, ведущим в мощенный неровными плитами двор. Все эти годы его будут преследовать сны, в которых он, ползая по этим плитам на коленях, безуспешно пытается стереть с них огромную лужу крови. Королевской крови Дар-Эсилей.

 

Часть третья

Бэтмен при дворе Короля Артура

 

Глава I. Фамильная предусмотрительность Дар-Эсилей

Сид Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата

— Он опять проиграл, — лорд Дар-Эсиль нервным жестом стягивает перчатки и бросает их на пол. Жена молча присаживается у его ног, подбирает перчатки, аккуратно расправляет, спрашивает, не поднимая взгляда:

— Кому?

— Дар-Умбре.

— Он старше Кори на два года. Для детских турниров это имеет значение.

— Хелла, ты меня слушаешь? Я не сказал «проиграл». Он опять проиграл. Это имеет значение.

Хелла тяжело вздыхает, смотрит снизу вверх, пытаясь поймать взгляд лорд-канцлера, но тот отводит глаза.

— Я не могу его научить. Даже тому, что сам умею. У меня не получается. Наших детей последние несколько поколений учили Дар-Халемы. Мы просто забыли, как это делается. Встань уже! — неожиданно срывается он на крик.

Хелла поспешно поднимается, все еще не выпуская перчатки из рук, отходит в сторону. Лорд Дар-Эсиль мгновение нерешительно топчется на месте, потом делает резкий шаг к жене, хватает ее за плечи, трясет неистово:

— Сделай! Сделай же что-нибудь, Чахи тебя побери! Его же убьют — не в следующем поединке, так через один… У тебя есть сердце или нет? Тебе совсем не жалко нашего мальчика?

Когда он ее отпускает, Хелла, задыхаясь, закрывает лицо руками. Смотреть на нее страшно, но сегодня Сид отступать не намерен. Он специально из горла высосал бутылку эгребского, прежде чем отправляться домой, и постарался не протрезветь за время полета из Хаяроса.

— Что я могу сделать? — глухо доносится сквозь сомкнутые пальцы. — Я ничего не…

Вместо ответа лорд-канцлер хватает жену за плечо и волочет в оружейную. Оружейная двумя этажами выше, но узкую винтовую лестницу он преодолевает не останавливаясь, несмотря на то, что руку все время приходится перехватывать. Втолкнув супругу в кованые двери, он тут же захлопывает их у нее за спиной.

— Выйдешь, когда вспомнишь! — кричит он сквозь обитые железом створки и убегает. Бежит как от пожара, как от наводнения — только чтобы не дать слабину, не передумать, не оставить себе пути к отступлению. Бежит до ближайшего подоконника, чтобы выпрыгнуть в темноту под хлещущий дождь, намочить до полного безобразия крылья и валяться в лихорадке всю ночь и весь следующий день под присмотром верного тейо Тургуна, с безмолвным упреком меняющего простыни и холодные повязки на голове.

Когда ровно через сутки, пошатываясь от слабости, лорд Дар-Эсиль открывает двери в оружейную, леди Хелла сидит на полу, откинувшись на стену, растрепанная, как последняя женщина итано на ярмарке. Возле нее в беспорядке валяются клинки, снятые со стен оружейной. Перстни и браслеты, обычно украшающие аристократические руки первой леди Аккалабата, сложены кучкой на подоконнике. В уголках губ залегли усталые складки, рукава домашнего платья высоко подвернуты, тонкие пальцы ритмично сжимаются и разжимаются на коленях. Но глаза… Они никогда у нее так не блестели.

Лорд-канцлер подходит, садится рядом, обнимает жену за плечи:

— Вспомнила?

— Да. И первую ночь вспомнила. Предусмотрительность Дар-Эсилей?

— Она самая, — усмехается лорд-канцлер.

— Почему мне не сказал? — леди Хелла впивается длинными ногтями в запястье мужа.

— Я не был уверен. Я до самого момента, когда открыл сейчас дверь и тебя увидел, не был уверен. Информация была, понимаешь ли, из непроверенного источника.

— Поэтому и не запер? — теперь очередь леди Хеллы усмехаться.

— Если бы у тебя ничего не получилось, ты бы давно пришла сама.

Хелла кивает, внимательно смотрит на мужа, прикладывает ладонь ко лбу:

— Весь горишь. Делал глупости?

— Ужасные. Вчера оставил тебя здесь и выскочил под ливень.

— Пошли спать, — глаза леди Хеллы, заботливые и сияющие, склоняются близко-близко к лицу мужа. — Завтра пришлешь ко мне Кори.

Прежде чем подняться на ноги, лорд Сид нежно притягивает к себе жену, находит губами ее губы… до постели они доползают к рассвету уже совершенно без сил, и, забираясь под одеяло, леди Хелла что-то недовольно бормочет про холодный и твердый пол в оружейном зале.

Кори Дар-Эсиль

Средний наследник крупнейшего аккалабатского дариата в свои десять лет отлично умеет напускать на себя вид: «Ты сердишься, но мне это все равно». Жалко только, с отцом это не помогает. Мать — та вздыхает тихонько и выходит из комнаты. Только и умеет, что приглаживать волосы своему Элджи. Лорда Дар-Эсиля никакими штучками не проймешь. Взгляд ледяных с изморозью глаз прожигает. Чувствуешь себя как в паутине: вроде бы свободен, но руки-ноги не двигаются, чтобы уйти. А отец сложил руки на груди и продолжает допрашивать:

— Ты опять проиграл. Почему?

— Откуда мне знать? Я не видел того удара.

— Ты не мог его не видеть.

— Я не увидел, — упрямится Кори. Он действительно не увидел, потерял на какой-то миг концентрацию, увлекшись собственным приемом, и через две секунды лежал мордой в траве под ногой у свинячего, гадкого Дар-Умбры, который подло воспользовался и, захватив меч своими клинками, просто поставил подножку. Обидно было не проигрывать, не быть вечно вторым на детских турнирах для начинающих. Обидно было то, как реагировали на это окружающие.

Уже давно Кори заметил, что от него ждали только победы, а тех, кто ему проигрывал, почему-то никто не винил. Он видел, как уводили с площадки хорошенько побитого им Дар-Фалько и отец того, Дар-Фалько старший, показывал сыну поднятый левый кулак, мол, молодец, отлично дрался. Он видел, как прощали ошибки и поражения своим сыновьям дары Умбрена и Пассера, видел, как ликовали родители мальчишек из южных дариатов, когда те всего лишь проходили во второй круг.

Его же отец даже после выигрыша в полуфинальном поединке у одного из метящих в первую тройку Дар-Пассеров — парня на два года старше и на полголовы выше Кори — только небрежно хлопнул по плечу, а поздравляющим соседям по трибуне бросил: «Что и следовало ожидать…» «Что и следовало ожидать…» — эта фраза преследовала Кори уже третий год, и он решительно не представлял, как от нее избавиться.

— Кори, ты меня слушаешь?

— Нет, — отцу лучше отвечать честно и по существу, иначе можно схлопотать пощечину. Царапины от лорд-канцлеровского перстня-печатки Кори замазывал пахучей зеленой мазью, которую давала мать. Боль это снимало, но следы держались долго.

— Ладно, это неважно. Сейчас ты пойдешь в тренировочный зал. Там тебя ждет твоя мать.

— Где меня ждет?.. — глаза Кори расширились от удивления.

— Леди Хелла хочет поговорить с тобой. В тренировочном зале. Мечи не забудь.

Тейо Тургун говорил, что отец вчера ночью летал под дождем и здорово простудился. Кори отчаянно пытался вспомнить, что такое простуда и как она связана с головой. Временное сумасшествие? Потеря памяти?

— Папа, я Кори, твой сын. Это мои мечи. А моя мама, твоя жена, леди Хелла…

— Ждет тебя с этими мечами в тренировочном зале. Иди прямо туда и ни с кем по дороге не разговаривай. Это приказ.

Кори понимает, что простуда — это, стало быть, такое состояние, в котором отец особенно невосприимчив к разумным доводам. Обиженно шевелит крыльями и направляется по указанному адресу. Огибая отца, застывшего — руки в складках орада — посередине комнаты, он вдруг слышит:

— Кори! — и, обернувшись, видит кулак левой руки, ободряюще поднятый вверх.

Очевидно, простуда — это болезнь, сильно изменяющая человека.

Хелла Дар-Эсиль

Кори открывает дверь ровно настолько, чтобы можно было протиснуться, и сразу же прижимается к ней спиною. На нем серебристая безрукавка, два меча — один длинный, другой покороче — свисают с перевязи, украшенной фамильным гербом Дар-Эсилей. Волосы забраны наверх заколкой, напоминающей краба, они еще не очень длинные, поэтому торчат над ней упрямыми иглами вверх, а не свисают вороным конским хвостом. Темные миндалевидные глаза смотрят на мать с первозданным ужасом: еще бы, ведь у нее в руках такие же мечи, как висят у него на поясе.

Леди Хелла ободряюще улыбается.

— Доброе утро, родной. Отец рассказал тебе, что мы будем делать?

— Н-нет.

— Может, и к лучшему. Нападай.

— Ч-что, мама?

— Кори, ты в тренировочном зале, — спокойно поясняет леди Хелла, втыкая мечи в деревянную балку, которая тянется вдоль стены, и аккуратно подворачивая рукава темно-фиолетового платья для верховой езды. — В зале для тренировок. Нападай.

— Ты будешь со мной фехтовать, мама? — Мальчик из последних сил пытается поставить ускользающий мир обратно с головы на ноги.

— Да. И я не собираюсь повторять свой приказ семь раз, как молитву святой Лулулле.

— Возьми хотя бы мечи, — в голосе Кори явно слышатся смятение и мольба.

— Успеется, — леди Дар-Эсиль улыбается, как всегда, одними глазами. — Ну же…

Кори вытягивает из ножен мечи, не торопясь. Подходит, не спеша встать в позицию… и упругий металл разрезает воздух прямо у него перед глазами. Каким образом мать оказалась вдруг так близко, с клинком в руке, и как она не побоялась провести этим клинком в миллиметре от его лица — эти вопросы вспыхивают в мозгу Кори одновременно с ответным молниеносным выпадом и отчаянным: «Аааа! Что я делаю? Это же мама!» Он на мгновение зажмуривается, ему даже кажется, что он слышит треск разрезаемого шелкового платья, женский вскрик… но тут же осознает, что страхи его напрасны, что мама легко уклонилась и звук от соприкосновения металла и материи — это от ее клинка по его безрукавке и женский вскрик — это не вскрик вовсе, а осуждающий возглас.

Кори автоматически переходит в глухую защиту, отражая все новые и новые удары мечей — длинного и короткого, неуловимо послушных тонким, изящным рукам, которые он привык считать предназначенными для того, чтобы поправлять ему застежки на ораде, расчесывать Элджи вечно спутанные волосы, доливать отцу его любимое эгребское. Сейчас эти руки кажутся смертельно опасными, лезвия в них жалят все больнее и точнее, а любая попытка отразить атаку приводит только к тому, что Кори отступает еще на шаг назад и наконец упирается спиной в дверь, через которую пять минут назад вошел в зал.

— Стоп. Достаточно, — леди Хелла пружинисто отпрыгивает назад и опускает руки с мечами. Сказать, что она выглядит разочарованной, значит ничего не сказать. Она смотрит на Кори так, будто ей только что сказали, что он участвовал в заговоре против королевы.

— К сожалению, я не вижу здесь даже выхода из первого круга. Как ты ухитрялся это делать… милый? — она присаживается на скамейку и жестом указывает сыну на место рядом с собой.

Кори предпочитает общаться на расстоянии. Он еще не решил, как вести себя с этой незнакомой деле… кто это и куда она дела маму?

— Я просто не успел…

— Ты не можешь не успеть. Не успеть — это из репертуара твоего папы, — прерывает она его чужим, недовольным голосом, таким, каким говорит с ним обычно отец после проигрыша на турнире, но тут же добавляет родным, маминым:

— Ты не можешь не успеть, милый. Ты просто боялся меня поранить и потерял темп. Давай попробуем еще раз. Старайся изо всех сил, ладно?

Она поднимается со скамейки величественно, не хуже самой королевы, быстро, очень быстро оказывается рядом с ним, перекалывает «краб», берет рукой за подбородок, заглядывает в глаза:

— У тебя все получится, слышишь? У нас все получится. Я тебя научу.

Кори хочется о многом у нее спросить, но он только прижимается к фиолетовой влажной ткани и шепчет:

— А если я тебя задену, мам?

Теплый мамин живот вздрагивает, она смеется.

— Ты… меня… не заденешь.

Отстраняясь от сына, леди Хелла снова заглядывает ему в глаза, слегка массирует пальцами плечи:

— Нам надо нагнать все, что мы пропустили, малыш. В стойку!

* * *

— В стойку!

Кори уже потерял счет тому, в который раз он слышит сегодня эту команду. Окна в зале пришлось открыть, и в них уже клубится вечерний туман. Он еле волочит ноги, а мама, кажется, почти не устала. Но он счастлив. За сегодняшний день он выучил больше, чем за несколько лет тренировок с отцом и тейо Тургуном. Дело не в новых приемах, дело в том, сколько он узнал о себе и о мечах. Но леди Хелла недовольна. Кори очень хочется ее порадовать, хоть чем-то отплатить за то, что она взялась его тренировать, что возится здесь с ним вместо того, чтобы наставлять Медео на путь истинный. Он старается изо всех сил, но…

— Стоп. Хватит. Отдохни.

На этот раз Кори охотно присаживается на скамью рядом с матерью. С трудом переводя дух, он все-таки осмеливается на первый вопрос:

— Ма?

— Я тебя слушаю, — леди Хелла поглаживает идеально ухоженными пальцами лезвие меча. Выглядит это необычно: блестящие длинные ногти на блестящем полированном металле. Кори следит за движениями материнской кисти как завороженный и почти забывает задать вопрос.

— Кори?

— Да, мам, я хотел спросить… Почему ты сказала, что не успевать — это из папиного репре… репере…

— Репертуара, — леди Хелла отставляет меч и ерошит сыну непослушные волосы. — Репертуар — это набор приемов.

— Я знаю, просто слово сложное, — смущается Кори.

— У Дар-Эсилей характерная ошибка при фехтовании — потеря концентрации и провалы во внутреннем времени. В результате получаются такие сомнительные украшения, как кровавый шрам на шее.

— А кто ему его сделал?

Вопрос сформулирован не блестяще, но леди Хелла понимает:

— Лорд Дар-Акила, ныне покойный. Твой отец его и убил. Из-за меня. Была шумная история. Когда ты вырастешь, тебе расскажут подробно. Именно с тех пор… — внезапно она замолкает и смотрит на Кори, будто впервые его увидела.

— Кори, я знаю, в чем твоя проблема. Собственно, у тебя их две, но одну из них мы решим сейчас же. Тебе нужны другие мечи. Такие, как у твоего отца.

— Но папа сказал, что я должен фехтовать этими. Что у меня с ними сродство…

— Чушь, бред и ересь. Сбегай-ка к нему за его клинками.

— А что я ему скажу? — сама мысль о том, что он явится к лорду Дар-Эсилю и выразит желание попользоваться его мечами, представляется Кори самоубийственной.

— Ладно, я сама ему скажу. Все равно далеко ходить не надо, — леди Хелла в один шаг оказывается около двери и нарочито громко произносит:

— Сид, мы хотим твои мечи. И тебе не надоело еще прятаться?

Створки моментально распахиваются, и в дверном проеме появляется лорд-канцлер.

— У тебя есть голова на плечах? — набрасывается на мужа леди Дар-Эсиль. — В твоем состоянии несколько часов провести на лестнице, на сквозняке, среди сырых камней…

— Мне не семьдесят лет, дорогая, — в унисон огрызается канцлер. — И зачем вам мои мечи?

— Затем, что ты чуть не угробил собственного ребенка, — в глазах леди Хеллы сверкают молнии, брови трагически сжаты. — В угоду какой-то абстрактной идее…

Кори не знает, что такое «абстрактная идея», но, наверное, что-то очень плохое, даже неприличное, потому что отец вдруг гневно взмахивает рукой и шипит:

— Не при нем, — дергая плечом в сторону Кори.

— Хорошо, — легко уступает леди Хелла. — Тем более, что я тоже виновата. Надо было хоть раз выйти посмотреть, чему и на чем ты его учишь. А ты вбил себе в голову, что если Кори мастью и крючковатым носом пошел в Дар-Халемов, так и учить фехтовать его надо на халемских мечах. Не для него они, Сид. Ему нужны изогнутые клинки нашего исторического персонажа Корвуса Изобретательного. Так что отдай и закажи себе новые в Умбрене. И на следующем турнире мы разорвем Дар-Умбру в клочья.

Кори смотрит во все глаза. Портреты знаменитых мечников клана Дар-Халемов, украшающие второй замок Эсилей, тот, который ему должен когда-то достаться, хорошо им с Элджи знакомы. И Тургун много рассказывал о том, какие это непревзойденные были воины. А он, оказывается, похож на них. И даже фехтует их мечами. Точнее, фехтовал, потому что отец уже отстегнул свои и протягивает ему гардами вперед.

Кори робко смотрит на мать и только после ее утвердительного кивка берется за рукояти: голубые клинки переливаются даже в тусклом свете факелов, притягивая взгляд таинственным узором, проступающим под несколькими слоями металла. Эти клинки намного легче, чем его собственные. Кори проводит ими в воздухе и смакует неожиданное ощущение пружинистости, пронизывающее мечи от острия до рукояти. Лорд Дар-Эсиль улыбается.

— Ну вот, — леди Хелла с любовью смотрит на мужа и сына. — Чем драться у нас теперь есть. Осталось выяснить, как драться. Вернее, почему он не дерется как Дар-Халем, хотя должен бы. Тебя ведь это тревожит, Сид?

— Да, — улыбка пропадает с лица лорд-канцлера. — Ты даже представить себе не можешь, насколько то, что он делает, отличается от того, что делал…

— Что делал любой Дар-Халем в его возрасте… — быстро договаривает Хелла.

Сид кивает. Кори вдруг вспоминает фразу, случайно услышанную на трибунах, когда он после очередного проигрыша тащился навстречу отцу, фразу, брошенную кем-то из старших даров: «Не Халем, похож только внешне. Эсили кровь подпортили». И ответ: «Да уж, можно вздохнуть спокойно». Он тогда еще хотел спросить у отца, каким образом кровь Дар-Эсилей — самых родовитых даров Империи — могла что-то испортить, но забыл от расстройства и от дикого ора, который на него сразу обрушился. Возвращаясь к действительности, он слышит голос матери:

— …и ты, и Тургун. Кори думает, что ускоряет свое время, чтобы вам соответствовать, а он замедляет его.

— Почему мы раньше не догадались?

— Не знаю. Просто сегодня мы заговорили про твой поединок с Дар-Акилой. И я вспомнила, что это был первый раз, когда ты бился изогнутыми мечами. Помнишь, мой отец тебе их принес? — глаза леди Хеллы затуманиваются воспоминаниями. Кажется, и она, и лорд Сид забыли о Кори и полностью перенеслись в какое-то далекое время.

— Да, помню. А потом…

— Потом ты его убил, Дар-Акилу. Потому что он думал, что ты остановился, а ты не. А мой отец тебя спас, потому что все остановились, а он не. И я подумала, что Кори, наверное, даже не знает, насколько он отличается от других. Прости, но ни ты, ни Тургун не имеете ни малейшего шанса понять и оценить эту нашу способность. Не говоря уж о том, чтобы ее воспитать.

Леди Хелла прикусывает язык. Слово «нашу», только что с него сорвавшееся, было совсем ни к чему. Но в конце концов, ведь Кори достанется замок на темных холмах, и он когда-нибудь спросит…

Сид делает вид, что не заметил оплошности супруги. Кори уж точно не заметил. Он увлечен только мечами, ему хочется, чтобы родители уже закончили вспоминать какую-то замшелую старину и разрешили попробовать… Хоть несколько приемов. В свои десять лет он уже знает, что теперь получится гораздо лучше.

— Кори, — поворачивается к нему леди Хелла. — В последней своей атаке почему ты, сбив мой клинок, не поднялся в воздух и не ударил с короткой руки?

— Я думал об этом приеме, но боялся не успеть, — честно отвечает он.

— Не бойся. Делай то, что тебе хочется. Ты все успеешь. Ничего не отменяй из-за недостатка времени. Просто иди вперед и атакуй, как считаешь нужным.

Леди Хелла резко разворачивается и, прямо держа спину, отходит на несколько шагов, чтобы дать возможность Кори занять позицию. Только сейчас он осознает совершенно очевидную вещь: у матери нет крыльев. Для нее «подняться в воздух и ударить с короткой руки» или «после подножного быстро разогнуться и уйти крыльями к сопернику за спину» — комбинация, над которой они бились сегодня все утро, — дело совершенно невыполнимое. Тем не менее Кори ни разу не удалось ее задеть, а ему после обеда тейо Тургун выдал новую безрукавку взамен безнадежно изрезанной. Кори крепко сжимает в руках мечи «исторического предка» и, насупившись, ждет приказа. Он сгорает от нетерпения сделать все, что ему хочется.

Кори Дар-Эсиль

Трое на одного, и выстроились — подлецы — так, что не проскочишь. В самом темном и самом узком месте дворцового коридора. Кори пожалел, что напросился в этот раз с отцом в Хаярос, лучше бы оставался в замке и еще потренировался бы с мамой.

— Привет, Пассеры! — Кори попытался проскочить мимо, но широкий зазубренный меч преградил ему дорогу. Мальчишки заговорили все разом.

— Привет, Эсиль! Куда это ты так торопишься? Доложить младшему братику, что он тоже может не напрягаться и пост лорд-канцлера теперь наш?

— Уморительное лицо было у твоего папаши, когда Ее Величество ему это сообщила! Он, небось, надеялся, что еще протащит милашку Элджи в первые лорды королевства? А милашка Элджи идет под дуэм.

— Милашка-очаровашка Элджи. Ему страшно повезло, не находишь? Так и не придется учиться махать мечом… твоему бездарному старшему брату. Хорошо хоть ты есть, папочке в утешение, будешь лучшим мечником Аккалабата. После нас, разумеется.

Отступив на шаг, Кори слушал глумливую болтовню Дар-Пассеров, судорожно соображая. Трое. Один — Бико — моего возраста, два других — не помню, как зовут — старше. Все трое уже обнажили мечи, значит, просто так отпускать меня не намерены. Убить не убьют, но поглумятся вволю. Хотя… Мама говорила, что при полностью отпущенном внутреннем времени я смогу когда-нибудь на равных драться с дюжиной средних мечников. Правда, здесь у меня не «когда-нибудь», а «именно сегодня», и не «средние», а гениальная молодая смена Дар-Пассеров. И Бико побил меня прошлый раз, один на один. Но прошлый раз был до тренировок с мамой. И их не десять, а всего трое.

И главное, здесь нет Эрла — мелкого, едва до плеча мне достающего, хотя он на четыре года старше, Эрла, с вечной наглой ухмылкой на лице, бессменного победителя всех турниров, проводимых для аккалабатского молодняка. Выносить задаваку Эрла больше трех минут способен только Медео — такой же неуправляемый. Даже остальные парни из клана Дар-Пассеров предпочитают держаться от Эрла подальше, хотя и знают, что именно на нем стоит их авторитет. Будь здесь Эрл, я бы еще подумал, а так…

Кори молча выдернул мечи из-под орада.

— Заткнитесь, а? Мне надоело.

— Ой-ой-ой! Наш смелый Кори!

— Герой вступается за честь семьи! — радостно завизжали Пассеры.

— Ты с нами сразу со всеми будешь драться? — осведомляется Бико, улыбка на его лице делается еще шире.

— А вы оставили мне какой-то выбор? — огрызнулся Кори.

— Смотри, Бико! У малыша Кори новые цацки, — высунувшись из-за спины младшего, которого они предусмотрительно выдвинули вперед, один из мальчишек, с выбитыми передними зубами, показал своим мечом на изогнутые клинки в руках Кори.

— Сомневаюсь, что это ему поможет, — фыркнул Бико.

— Ну, Бико, не тяни уже, давай поиграем, теперь у нас даже отмазка есть, — заканючили старшие. — Папа же говорил, что в образовательных, или как он там их называет, целях, нужно сражаться с дарами, у которых разные мечи. Вот мы и проведем такую… разведку боем. Нас не накажут, если даже Кори побежит жаловаться.

— Он не побежит, — Бико имел представление о том, с кем связывался.

Все-таки они не нападают сразу, с интересом разглядывая его новые мечи.

Перед глазами у Кори встает вчерашняя сцена в фехтовальном зале. Мама, улыбающаяся и довольная. Отец, расслабленно сидящий на скамье, потягивая эгребское. Леди Хелла объясняет:

— Кори, нападать надо первым и в тот момент, когда противник запускает свое внутреннее время.

— Может, лучше, пока еще не запустил? — раздается от стены.

— Не лезь, Сид, — раздраженно отмахивается леди Хелла. — Я повторяю: в тот момент, когда твой противник начинает разгоняться. И наносить решающие удары, проводить опасные приемы надо тогда, когда соперник убыстряет ход своего внутреннего времени. У всех даров на Аккалабате, кроме Дар-Халемов, есть своеобразное «слепое пятно», доля секунды, в которую они не реагируют на твои движения, просто не видят тебя — когда у них идет переключение внутреннего времени: запуск его в начале поединка, ускорение по ходу, замедление, если устал. Понимаешь?

— Доля секунды, в которую они не могут мне ответить?

— Да. И они ее не чувствуют, Кори, просто не замечают. Она очень маленькая, микроскопическая, и ухватить ее, заставить на себя работать можешь только ты, потому что…

— Потому что, — перебивает Сид, ставя в конце фразы жирную точку.

— Да, — соглашается леди Хелла. — Не спрашивай почему. Просто это так. А у тебя, как у наследника Дар-Халемов, хотя и по материнской линии, этой «слепой точки» нет. Ты контролируешь — себя, ситуацию, противника — независимо от того, меняется в данный момент твое внутреннее время или нет.

— Твой отец меня этому не учил, — недовольно ворчит лорд Дар-Эсиль. Деревянная скамья скрипит, когда он поудобнее устраивается на ней, отбросив допитую бутылку в угол.

— В этом не было никакого смысла, Сид, — примирительно отвечает Хелла. — Как можно заставить человека разглядеть то, что он не может увидеть? Тем более, использовать? И вообще внутреннее время Дар-Эсилей — это особая история. Равно как и их способность к концентрации. Сплошные слезы.

Лорд-канцлер закладывает руки за голову и устремляет взор в потолок.

— Все, меня здесь нет. Униженный и оскорбленный, я ухожу в царство своих грез. Не обращайте на меня внимания, пожалуйста.

Мать и сын смеются и снова берутся за мечи.

* * *

Трое парней, стоящих перед Кори, берутся за мечи. Воздух под замшелыми сводами сразу становится разреженным и влажным, словно искрится от напряжения. В этом пропахшем пылью и мышами воздухе Кори неожиданно четко различает текущие с разной скоростью три ручейка времени — два медленные, один побыстрее — но несравнимые с бушующей временной рекой, которая плещется у него в сознании, захлестывает все окружающее, включая три фигурки в орадах перед ним, заставляя их двигаться в замедленном темпе, разбивая каждое движение на последовательность, превращая замах меча в дерганую смену положений руки в пространстве, затопленном, сформированном потоком времени, преображающим всё вокруг Кори. Рекой внутреннего времени Дар-Халемов.

Один из дрожащих маленьких ручейков, начинает вспениваться, менять направление… и в этот момент Кори делает первый выпад. Выпад, невидимый ни для кого, кроме тех, в чьих жилах течет кровь мечников с темных Халемских холмов.

Кори Дар-Эсиль

Холодный кинжал очень неприятно щекочет кожу на шее, и еще неприятнее чувствовать цепкие пальцы, которые больно дергают тебя за конский хвост.

— Маленькая эсильская сволочь… — напевно произносят из-за спины. — Я покажу тебе, как обижать моих братьев.

Эрл Дар-Пассер. Его только и не хватало. А я, между прочим, устал, вымотался я от этих бесконечных разборок. Кто напал первым, да как так получилось, да почему, да отчего… Надоело-надоело-надоело. А теперь, когда отец наконец-то урезонил всех этих взрослых и велел ждать его в саду, вот, пожалуйста…

— Эрл, иди в пасть к Чахи, — с чувством произносит Кори, хватаясь за руку, держащую кинжал, и отводя ее подальше от горла. — Твои братцы сами напросились.

— Так напросились, что ты их всех троих отправил в лазарет военного корпуса на неделю? — Эрл недоверчиво хмыкает, отбрасывает руку Кори и отправляет кинжал за пояс. Теперь они стоят друг напротив друга, вполне симметрично положив одну руку на меч, другую — на застежку орада.

Безлистные ветви чалов поскрипывают у них над головами: долгожители Хангафагона, эти деревья видели так много молодых даров, отправляющих друг друга в лазарет военного корпуса или на тот свет, что им уже неинтересно. Ветер гонит по аллее обрывки бумажных украшений от вчерашнего праздника. Клочок гирлянды прилепился к сапогу Кори, он нервно дергает ногой, сбрасывая. Эрл Дар-Пассер провожает грязную бумажную ленту глазами, щурится от налетевшего ветра, ждет ответа.

— Они оскорбляли мою семью, моего отца, Элджи…

Больше всего на свете Кори хочется сейчас врезать по мерзкой физиономии Дар-Пассера с вечно красными от недосыпа и слезящимися от аллергии глазенками, которым положено быть темными, а они какого-то сивого цвета; с отвратительной родинкой на верхней губе, которую Эрл все время прихватывает зубами, от чего еще противнее…

Про Эрла говорят ужасные вещи. Что он в свои четырнадцать лет уже проводит время в сомнительных заведениях в самой неприличной части Хаяроса, что ни мать, ни отец, ни весь клан Дар-Пассеров не могут призвать его к порядку, что он уже не только пьет разрешенные всем молодым дарам легкие аккалабатские вина, но и прикладывался к куда более крепким локсийским настойкам. И при этом Эрл — лучший молодой мечник Империи, Эрл — желанный гость за столом и востребованный танцор на придворных балах, Эрл — любимчик королевы. Ее Величество берет его на охоту и приглашает в свою ложу на взрослых турнирах… В таких случаях Эрл не дерзит, ведет себя скромно и пристойно, старательно зарабатывает Дар-Пассерам лучшее место под солнцем.

Кори, который с детства говорит, что думает, и делает, как получается, лицемерие Эрла всегда было отвратительно. Но раньше неприязнь приходилось прятать, потому что к ней примешивалось нехорошее чувство зависти. Теперь Кори знает, что может побить Эрла (наверное, может), и дает волю своим чувствам.

— Что вы вечно к нам лезете?!! — выкрикивает он. — Элджи не давали проходу, потом мне, младшие ваши уже достают Медео.

— Его достанешь, — Эрл еще больше прищуривается, взглядом приглашая Кори оценить комизм только что сказанного. Действительно, младший Дар-Эсиль сам доймет кого угодно. Отец то и дело вытаскивает его из ситуаций, одна гнуснее другой.

— Я на самом деле поговорить хотел, — продолжает Эрл. С высоты своих четырнадцати лет он глядит на Кори покровительственно.

— Ты ж пойми, ребята сказали правду. Ваш номер теперь сто двадцать пятый. Так не могло всю жизнь продолжаться: Дар-Эсили то, Дар-Эсили сё… Пора и честь знать. Теперь мы постоим у трона. Папа так говорит, и он прав. Тем более, что наша старая дура уже одной туфлей в могиле, а ее преемница благоволит Дар-Пассерам. И лорд-канцлерство ваше всегда держалось на мечах Халемов, а их больше нет. Папа так сказал.

Кори сглатывает. Старая дура — это он о королеве? В доме Эсилей не принято говорить о властительнице Аккалабата иначе как с уважением. И потом — что Дар-Пассеры могут знать о преемнице? Дочери, внучки, сестры правящей королевы хранятся — тьфу — содержатся за семью замками в закрытой от всех части дворца Дар-Аккала в Хаяросе. Их никто никогда не видит, никто не знает, откуда они берутся и как живут, пока некоторые из них не становятся женами избранных даров, а одна из них — королевой. Это одна из мрачных тайн Хаяроса, хранителем которой является лорд-канцлер.

Эрл между тем продолжает:

— А еще мой отец сказал, что вам пора пожить без своих привилегий. Уже давно никто из главной ветви Эсилей не уходил под дуэм. А надо бы. Ты можешь не беспокоиться. Речь идет об Элджи. Он все равно никудышный мечник, зато симпатяга. Мы его хорошо пристроим. Медео…

Эрл замолкает, нагибается, чтобы отцепить от орада очередной обрывок цветной гирлянды. Досадливо дергает плечом.

— Медео ваш… дурья башка. Ладно. Ну его к Чахи под хвост.

Прищуренные глазенки снова утыкаются в Кори.

— Это все, знаешь ли, обсуждается в высших сферах. Одного лорда Дар-Эсиля хватит. И это будешь ты, так что не жалуйся. А к ребятам больше не лезь, оторву голову. Хотя понять не могу, как ты с ними справился. Бико же обломал тебе крылышки в прошлый раз, я хорошо помню.

— Как ты можешь так говорить, будто все уже решено? — спрашивает Кори — За нас и без нас. Так легко… Элджи под дуэм, про Медео подумаем. Кто это решает?

Эрл заливисто хохочет ему в лицо. Его голова с аккуратно уложенными черными прядями запрокидывается, острый кадык ходит туда-сюда, подбородок вздрагивает. Кори спокойно ждет.

— Ну, уморил, — выдыхает Эрл, отсмеявшись. — Тебе что, ничего не рассказывают? Такие дела решают старшие дары. Конечно, прежде всего королева, но к их совету она прислушивается. Есть общее мнение, что твой отец слишком много делал по-своему, слишком долго канителился с твоей матерью, прежде чем забрать ее — или кем там он был — под дуэм. В результате ему тридцать семь, а полноценного наследника нет. А место лорд-канцлера для Аккалабата не менее важно, чем королевский трон. Но ты не огорчайся, еще раз тебе говорю. Поживете, как говорится, нормальной жизнью, без привилегий. Нам тоже хочется летать на Анакорос.

— Перехочется, — Кори словно со стороны слышит презрительный тон, которым выговаривается эта фраза, и с изумлением осознает, что это он сам ее произносит.

— Во-первых, отец не собирается умирать. Во-вторых, что-то ты много разговариваешь… для будущего лорд-канцлера. Тебе должны были объяснить, что эта должность предполагает умение держать язык за зубами.

Ошеломленный Эрл как в первый раз смотрит на Кори. Смотрит и не узнает. Откуда эта ледяная интонация, эта неожиданная взрослость? Отчитывает, будто не он, Эрл, а Кори старше на четыре года и уже допущен на взрослые собрания в королевских покоях. Кори между тем вбивает последний гвоздь.

— В-третьих, полагаю, мне следует довести до сведения королевы, что в вашей семье принято называть ее старой дурой. (Добавить иронии!) Или она в курсе?

Где я выучил такие слова? Размышлять у Кори нет времени, потому что Эрл скинул орад и выхватил мечи уже на «старой дуре». Щелк — серебристая ткань слетает на землю, клац — изогнутые клинки потянулись из ножен, шшорх — в небо взметнулись темные крылья с фиолетовым окаемком на маховых перьях. Река времени бурлит, как водопад Эль-Зимбера в паводок, и Эрлу Дар-Пассеру суждено стать одним из первых, кого она выбросит на острые камни…

Сид Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата

— Зачем ты это сделал, маленькая злобная дрянь? Отвечай, зачем ты покалечил лучшего из моих молодых мечников? — от наслаждения королева чуть ли не извивается на троне. Многие из собравшихся в большом зале даров перестают обсуждать из ряду вон выходящее происшествие, лишившее клан Дар-Пассеров их главной надежды, и поворачиваются к эпицентру событий.

— Ваш лучший молодой мечник теперь я, Ваше Величество, — Кори почтительно опускается на одно колено.

Разговоры прекращаются уже во всех углах парадного зала. Сид, застывший за спинкою трона, оглядывается по сторонам и понимает, что дело плохо. Если что, мальчишку живым он не вытащит. Нет ни одной правой руки в этих четырех стенах, которая не лежала бы сейчас на рукояти меча. Все ждут только «Ату его!» со стороны королевы.

— Я хочу знать, почему ты так поступил, молодой Дар-Эсиль, — сладострастно тянет Ее Величество. Ее давно так хорошо не развлекали. — И берегись, если твой ответ не понравится твоей королеве.

Нет, мы точно отсюда не выйдем. Чтооо? Что он говорит королеве?!!

— Потому что следующим лорд-канцлером Аккалабата буду я.

— Что ж… Не исключено.

Напряжение отпускает Сида, когда он слышит, как на последних словах королевы десятки мечей в разных уголках огромного зала опускаются в ножны, и почти физически чувствует, как разжимаются пальцы под гардами, как выравнивается дыхание, замедляется внутреннее время под черными и фиолетовыми орадами.

Кори присасывается к вытянутой в его направлении руке, преданно взглядывает из-под ресниц.

— Я счастлив служить Вам, моя королева. Как мой отец, как все Дар-Эсили… я люблю Вас, я глубоко почитаю Вас, я Ваш до последней капли моей крови, — бормочет он.

Сиду кажется, что пол разверзается у него под ногами. Что я скажу Хелле? Рука королевы опускается на голову мальчишки.

— Хоть один образумился, слава Лулулле.

По углам раздаются одобрительные возгласы. Дары Аккалабата не любят перемен. Очередной Дар-Эсиль за спинкою трона — не самое худшее, что может произойти с Империей. Можно сколько угодно строить планы по смене династии лорд-канцлеров, но лучше, чтобы все оставались на своих местах.

А объединение в одном лице лорд-канцлера и лучшего бойца Империи — это даже интересно, это очень интересно и многообещающе. Потому что давно не было войн на юге, и восточные итано давно не восставали, и давно пора поразмяться. Особенно деткам. Разумеется, если будущий верховный лорд королевства будет любить помахать мечом — это к лучшему. И другим даст волю. Так что Дар-Пассерам придется поумерить своим претензии. Дары Аккалабата не любят перемен. И это написано на их лицах.

Королева поворачивается к лорд-канцлеру, шутливо грозит ему пальцем:

— Лорд Дар-Эсиль, ты ни чуточки не изменился! Все тайны, все заговоры… сюрприз, конечно, приятный, но…

Она резко меняет выражение лица и угрожающим шепотом произносит:

— Больше не смей пугать свою королеву. Голову снесу.

От ее холеных ногтей на запястье у лорд-канцлера остаются глубокие царапины. Он почтительно наклоняет голову:

— Прошу простить меня, моя королева. Я не привык демонстрировать то, что еще не готово. Не люблю незавершенности. Ваше Величество должны получать все лучшее, и в готовом виде.

И без перехода — сразу — пока она не успела опомниться:

— Кори может идти?

— Ты свободен, маленький проходимец. Иди — готовься быть нашим лорд-канцлером.

Прежде чем разогнуться, Кори еще раз касается лбом холодного пола и поэтому не видит, как губы королевы выразительно очерчивают — для всех находящихся в зале лордов, для всех даров и тейо Аккалабата — приказ: «Не трогать!» Этот беззвучный приказ — его охранная грамота, но он о ней не знает.

Сид возносит мысленную благодарность святой Лулулле и возвращается к самой страшной мысли этого дня: «Что я скажу Хелле?»

Кори Дар-Эсиль, будущий лорд-канцлер Аккалабата

Да, домашние явно не в восторге. Но мне уже все равно. Они не слышали того, что нес Эрл перед нашим боем, и я не собираюсь им рассказывать. Хотя они могли бы и сами разобраться, прежде чем предполагать во мне худшее.

— Как ты мог это сделать? — Медео сжал кулаки и готов броситься на брата.

Медео ваш… дурья башка. Ну его к Чахи под хвост.

— А что мне еще оставалось? Либо я его, либо он меня. Ты предпочел бы последнее?

Одного лорда Дар-Эсиля хватит… Дар-Эсиля хватит… хватит.

— Эрл — хороший парень, с ним было интересно… а ты… ты… свинья.

Пора и честь знать… честь… знать.

— Думай что хочешь.

Кори отворачивается и идет к двери.

Медео даже всхрапывает от ярости, он подбегает к Кори и лупит его кулаками по спине.

— Свинья! Свинья! Свинья!

Поживете, как говорится, нормальной жизнью… нормальной… жизнью…

Кори всего на год старше, но хватка у него железная. Он выкручивает руки Медео за спину, заставляя того опуститься на колени, и с чувством тыкает несколько раз носом в каменный пол.

— Заткнись! Заткнись! Заткнись!

Оставляя всхлипывающего брата одного в комнате, он не может удержаться, чтобы не бросить ему напоследок:

— Можешь пойти поработать у него поводырем. Пассеры оценят.

…полноценного наследника нет… нет… нет…

* * *

— Кори, загляни ко мне в комнату.

— Хорошо, мама.

Когда он входит, Леди Хелла даже не поворачивает головы, она расставляет в вазе только что срезанные циконии — последние в этом году.

— Зачем ты его покалечил?

…всегда держалось на мечах Халемов…

— Он заслужил.

— Должна быть причина. Отец сказал, что мальчик вряд ли сможет нормально двигаться и практически ничего не видит. Ты снес ему полчерепа. За что?

…А их больше нет.

— За дело.

— Кори, при твоем уровне контроля оружия ты мог выбрать более гуманный способ показать свое превосходство.

…никто из главной ветви Эсилей не уходил под дуэм… А надо бы… Речь идет об Элджи… никудышный мечник… мы его хорошо пристроим.

— Я не хотел.

— Что не хотел?

…слишком долго… с твоей матерью, прежде чем забрать ее — или кем там он был — под дуэм…

— Выбирать более гуманный способ.

Мать методично ломает стебель циконии, пока от него не остаются мелкие щепки. Затем также тщательно крошит цветок. Прямо на черно-белые матовые квадраты пола. Все это в гробовом молчании. Наверное, надо тоже молчать, но Кори хочется как можно скорее доползти до постели.

— Мама?

— Я жалею, что учила тебя.

А место лорд-канцлера для Аккалабата не менее важно, чем королевский трон.

Кори сидит у себя в комнате на кровати. Перед ним валяется перевязь, орад, безрукавка с небольшим пятном крови слева под мышкой, невычищенные мечи. «Тургун меня убьет, — безрадостно думает Кори, — Завтра почищу». И попрошу, чтобы убрали эту жуткую клумбу под окнами, на которой до поздней осени одуряющее пахнут циконии. Пусть мама пересадит к себе под окно и нюхает. И пусть думает обо мне что угодно, потому что я не могу и никогда не смогу ей сказать, что Элджи собирались отдать под дуэм, и Медео тоже, и нас всех считали неудачниками. И если бы я не сделал того, что сделал сегодня, так бы и случилось. Я буду как отец. Защищать свою семью: дурашку Элджи с его вечно растрепанной гривой, маленького наглеца Медео, маму…

Кори расправляет плечи, стягивает сапог… на подошве прилипла маленькая грязно-зеленая ленточка. Он вспоминает, как пытался, стараясь не выглядеть смешным, стряхнуть с ноги обрывок праздничной гирлянды, как провожал ее взглядом Эрл… который теперь уже ничего не будет видеть. Кори закрывает глаза, пробует представить себе жизнь в непроглядном мраке…

Я буду лорд-канцлером Аккалабата. Чего бы мне это ни стоило.

Сид Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата

— Сид, можно тебя на два слова? — ректор военного корпуса, по совместительству глава клана Пассеров, не может решить, остановить тебя за плечо или просто окликнуть на расстоянии.

Это хорошо. Пусть побудут в напряжении.

— Я слушаю.

Мокрые капли падают за шиворот, но накинуть капюшон — значит, показать свою слабость. Будем портить волосы и слушать всякую чушь.

— Откуда такой прогресс за полгода, если не секрет?

— Он не только Дар-Эсиль, или ты забыл?

— Семь месяцев назад этого не было заметно. Кто его учил, Сид? Кто его учил?

— Мой лорд, — Сид почтительно кланяется (Дар-Пассер в два раза старше, и потом — он не должен видеть мое лицо). — Я решительно не понимаю. Мальчик просто сделал прорыв. Рано или поздно кровь Дар-Халемов должна была проснуться.

— Никак не могу решить, что мне выгоднее — поверить тебе, лорд-канцлер, или вывести вас на чистую воду?

Дар-Пассер явно не склонен к открытому столкновению. Еще бы: Пассеры с восточных отрогов Умбренских гор всегда уравновешивали даров Эсильских болот в аккалабатской политике. Полетят одни — станут не нужны другие. Прежде чем предпринимать решительные шаги, надо все взвесить.

Сид грациозно разгибает спину, беззаботно потягиваясь, улыбается в лицо лучшему воину Аккалабата (пока еще лучшему, — мелькает опасная мысль).

— Кори учил я. Как объяснить то, что материнская кровь столь долго дремала, не знаю.

— Сид, он должен уехать.

— Неужели?

— Он же хочет стать лорд-канцлером Аккалабата. Пусть катится. На Когнату, куда угодно — оттачивать дипломатический лоск и учиться вершить политику. Года на два. Еще лучше — лет на пять. Чтобы все забыли, чем он был и кем стал. Вернется — мы его поддержим. На определенных условиях, разумеется.

Сид понимающе качает головой.

— Берете паузу? Надеетесь что-то изобрести за это время? Бесполезно. Кори действительно хочет быть лорд-канцлером. И я его лорд-канцлером сделаю.

 

Глава II. Медальон цвета осеннего неба

Алиссия Ковальская, директор колледжа на Анакоросе

Вид у Гетмана как когда-то на крыше храма богини Анко, только без парализатора в правой руке. В правой руке у него сложенный пополам лист бумаги. Он кладет его на стол Лисс.

— Вот, все как ты любишь. Бумажная версия.

— Версия чего?

— Моего запроса к тебе. Число нарисуй сама.

«Прошу выдать подателю сего артефакты 20 и 21 из коллекции „Дилайна“. Подпись: сопредседатель Звездного совета, командор Алексей Разумовский».

— Дядя Леша, я не понимаю…

— Что непонятного? Ты получила распоряжение от одного из руководителей Звездного совета. Ты его выполнила, так как не выполнить не могла. Зачем мне были нужны браслеты, почему я прислал за ними Антона и куда он с ними подевался — это вопросы не к тебе, а ко мне. И я на них отвечу. Если сочту нужным.

— Я приму ваш широкий жест только при одном условии, — Лисс оставила достаточную паузу для того, чтобы Гетман мог спросить:

— Каком?

Но он не спросил, а только молча глядел на нее, так что ей пришлось продолжать самой.

— Вы объясните мне, почему вы это для меня делаете.

— Не для тебя, Лисс. Для него.

— ???

— Он мой сын.

Мне нужно разрешение на ношение оружия. Мне обязательно нужно иметь такое разрешение. Иначе я куплю себе скорчер на черном рынке и начну с того, что убью командора Разумовского. А еще мне нужно таблеток от головной боли. Целую тонну. И электрошок или чем там еще лечат от слуховых галлюцинаций.

— Он мой сын, — Разумовский будто постарел лет на десять.

— Ну тогда мы с вами в одной лодке, дядя Леша, — не выдержала Лисс. У нее явно начиналась шизофрения. — У вас сын — полноправный монарх Дилайны, у меня дочь — наследная принцесса Дилайны. Янки при дворе короля Артура.

— И тем не менее это так, — Гетман положил на стол перед Лисс небольшой медальон цвета осеннего неба.

* * *

Осеннее небо цвета побитой дождями листвы, побитая дождями листва цвета осеннего неба… Ноябрь на Делихоне.

«На кой черт я им сдалась», — бормочет, кутаясь в плащ, почетная гостья специальной сессии Звездного совета, посвященной юбилею вхождения Делихона в Звездную Конфедерацию, Алиссия Ковальская, пока шлюзовые двери отеля выпускают ее под непрекращающийся с утра ливень. Неужели некому во всей Конфедерации сорок минут трепаться про межпланетную систему образования, культурные обмены «мы вам — двадцать желе с Галлинаго, вы нам — дюжину религиозных маньяков со Сколопакса» и прочий гуманитарный компонент?

Увы и ах. Вероник Хетчлинг — когда-то личный инструктор Лисс по вживанию в медиевальные сообщества, двухметровая амазонка с выражением серийного убийцы в огромных кристально-прозрачных серых глазах, заставлявшая Лисс распластываться по стенам университетских аудиторий своим неподражаемым и абсолютно летальным «Почему. Вы. Опоздали?»… эта самая Вероник Хетчлинг, которую сам Гетман встречал и провожал с «Ой-ёёё», написанным большими буквами поперек его загорелого лица; которая одним недовольным движением бровей вызывала у всех своих учеников, а не только у Лисс, суеверный ужас… так вот, эта самая Вероник оказалась главой программного комитета юбилейных торжеств на Делихоне. И номер коммуникатора Лисс у нее был. И когда Лисс жалобным тоном проблеяла что-то про «приглашение мне как бывшему члену Звездного совета я уже отправила в шредер», началось такое… ТАКОЕ началось… Короче, Лисс вместо категорического «нет-нет-нет», сказала решительное «да». И получила за это в трубке коммуникатора резкое «хорошо» без всякого «до свидания».

Госпожа Хетчлинг игнорировала детали этикета.

«Но заказать глайдер почетному гостю все-таки бы могла», — брюзжала Лисс, пытаясь попадать ногами мимо распластавшихся по всей площади, ведущей к Дворцу конгрессов, луж темной делихонской воды. Что-то у них содержалось в атмосфере, причем не загрязнения какие-нибудь, ни-ни, а вполне себе безобидные бактерии, которые активно размножались к осени и окрашивали небо, дождь и начинающие опадать листья в однообразный свинцовый цвет.

В этом свете оранжевые делегаты с Галлинаго, деловито переползавшие с места на место у самого входа во Дворец, выглядели еще более одиозно, чем обычно, зато хоммутьярские ребята с щупальцами вписывались в пейзаж идеально. Их просто не было видно, что Лисс тут же и подтвердила на собственном опыте, на одно из неосторожно вытянутых щупалец наступив.

Слава богу, щупальценосец оказался знакомым, хотя и труднопроизносимым (несколько лет они рядом сидели на заседаниях Звездного совета), и вместо международного конфликта тут же произошло братание Лисс с господином Тхараизаута, ныне полномочным послом Хоммутьяра на Делихоне, и знакомство с компактной группой таких же высокопоставленных представителей этой далекой и солнечной планеты, вылившееся в бесконечные рукощупальцепожатия, обнимания, раскланивания и тирады во здравие великих космических держав и каждого из присутствующих лично.

«Такой витиеватый ритуал представления, — думала продрогшая Лисс, наконец избавившись от вежливых хоммутьяров, — позволителен только на планетах с тропическим климатом, таких как Хоммутьяр. На Когнате, где выше нуля градусов температура не поднимается никогда, можно было бы уже окочуриться от собственного политесу. Ну и вообще, у ребят хорошее настроение. При том, что плотность поверхности Хоммутьяра примерно как у манной каши, пребывание на любой планете с твердой поверхностью они воспринимают как детский аттракцион. Сразу можно понять, кто из них новичок в галактических путешествиях: вон как забавно балансируют щупальцами».

Лисс не смогла сдержать улыбки. В клипсе-лингвотрансляторе царила полная какофония. Лисс выставляла настройки так, чтобы перевод шел только с тех языков, которые она не знала. Поэтому сейчас у нее в ухе поистине происходило вавилонское столпотворение: на фоне низкого рокотания мхатмианцев еще резче, чем обычно, выделялись прищелкивающие трели подицепсов, в четкую структуру конфедеративной речи то и дело вплетались рубленые аппанские фразы, мелодичный, чуть в нос верийский выговор, скрипучий винегрет из согласных и гласных, который называли своим языком ситийцы. «Охаде!» — послышалось совсем близко. Лисс повернула голову.

На ступеньках Дворца конгрессов, брезгливо поддернув полы орадов, вдоль которых перетекало по своим делам галлинагское желе, стояли дары Аккалабата. Приветствие относилось к проходившему мимо послу Когнаты. Этого, ничем внешне не отличавшегося от землян, можно было узнать по количеству меховых деталей в одежде. «Бедные, бедные зверики!» — покачала головой Лисс. «Мое почтение, лорд-канцлер», — когнатянин наклонил голову по направлению к высокой фигуре в серебристом ораде.

Ага, и Сид здесь! Разумеется, их пригласили: одна из проблемных планет на рубежах Конфедерации, тем более в соседнем секторе с Делихоном — надо прикармливать. Странно, что они приехали. Хотя сейчас уже ничего не странно, мир меняется, отношения становятся проще, вот и военное приветствие «Охаде!» перекочевало в дипломатическую сферу.

Лорд-канцлер тем временем, заметив Лисс, уже дрейфовал к ней между лужами. «Моя госпожа», — грациозно преклонив колено, предложил руку, проложил путь между озабоченно стрекочущими подицепсами к козырьку над входом, откинул капюшон, приподнял уголки губ чуть выше, чем требует имперский церемониал: «Лисс! Рад видеть». Поучаствовать в шоу для молодых аккалабатских придворных, впервые сопровождающих верховного лорда? Всегда пожалуйста! Лисс нацепила самую жизнерадостную из своих улыбок и воскликнула так, чтобы все слышали: «Лорд-канцлер! Какая встреча! Как здоровье Ее Величества королевы, да продлит святая Лулулла ее годы?» Сид тут же завел дипломатическую волынку, которой как раз хватило, чтобы дойти до главного зала и рассесться на свои места.

* * *

Первое заседание протекало своим чередом. Лисс даже не требовалось заглядывать в программку, чтобы выяснить, кто будет говорить, что и о чем. После торжественной части сразу началось обсуждение двух важнейших проблем — военной и энергетической. Руководство Конфедерации вынуждено быть прагматичным: редко удается собрать представителей подавляющего большинства планет в одном месте и в одно время, чтобы довести до них конфедеративную точку зрения на события, происходящие в разных концах обозримого космоса. Пусть слушают, даже если не захотят услышать.

Некоторые конфедераты не упускают случая напомнить и о своих нуждах: вот на трибуне ситийский представитель затянул свою вечную песню про открытость информации о новых источниках энергии. И сразу из ложи, где обосновалась делегация подицепсов, поднялась почти физически ощутимая волна недовольства. Сдержанно зарокотали верийцы, хоммутьяры нервно втянули щупальца, еще минуту назад, как лес, колыхавшиеся над их ложей.

Ситийская энергетическая проблема давно уже стала проблемой всей Конфедерации. Открыто объявить о своем технологическом прорыве в области добычи или сохранения энергии или об открытии новых месторождений — значит проснуться на следующий день с парой-тройкой ситийских крейсеров на орбите и наглыми мордами ситийских дипломатов в коммуникаторах всех политических лидеров планеты. Отказать в доступности энергетической информации — значит создать прецедент: та же Сития немедленно начинает требовать продления санкции на закрытые военные разработки.

И поди угадай, что опаснее — ситийцы с ограниченным допуском к энергетическим ресурсам Конфедерации, втихую кующие за закрытыми дверями все новые и новые виды оружия, или те же ситийцы, до отвала накормленные энергией, но в обмен распахнувшие двери в свои арсеналы и исследовательские лаборатории всем желающим. Конечно, никаких решений на массовых сидениях, подобных делихонскому, никогда не принималось, но малые планеты имели возможность воочию убедиться в существовании проблемы и не сетовать в будущем на Звездный совет за жесткость позиции.

Доклад хоммутьяров о совместных с аппанцами виртуальных военных разработках Лисс слушала с чуть большим вниманием, чем прочие выступления. Несколько лет назад линия исследования, предложенная двумя планетами, казалась самой перспективной.

После десятилетий безрезультатных попыток добиться мира во всем мире Конфедерация скрепя сердце полностью сняла с повестки дня вопрос об исключении военного способа разрешения межпланетных и внутрипланетных конфликтов. Война фактически была признана неотъемлемой частью цивилизации и узаконена как инструмент космической политики. Естественно, с массой оговорок, в том числе с призывом придать боевым действиям максимально гуманный характер. На решение этой проблемы выделялись гигантские средства, престижность задачи заставляла все новые и новые планеты бороться за приоритет в научно-технических разработках в этой области.

И вот появился хоммутьярско-аппанский проект. Живые разумные существа полностью освобождались от непосредственного участия в военных действиях. Они размещались в значительном отдалении от объектов уничтожения, от линии фронта, если таковая имелась, наблюдали врага только на высокоточных компьютерных мониторах и стирали его с лица земли нажатием разноцветных клавиш на мигающей веселыми огнями приборной панели, а не спусковых крючков лазерных пистолетов, скорчеров, тяжеленных громоздких парализаторов.

На смену бритоголовому, изуродованному шрамами и украшенному татуировками волку-десантнику, увешанному с головы до ног холодным и огнестрельным оружием, которым пугали детей, с ужасом взмахивая руками, щупальцами и жабрами, конфедеративные мамы от Локсии до Фрингиллы, приходил опрятный юноша в галстуке и пиджачной паре, с высшим образованием в области высоких технологий, обученный элегантно давить на кнопки, почти горизонтально откинувшись в удобном кресле.

Одним глазом юноша косился на алгоритм, разработанный стратегами и тактиками из соответствующего военного штаба, другим — на экран, где вспыхивали и гасли точки, квадратики и пирамидки (в зависимости от выбранного режима показа) пораженных целей. Гуманитарное сознание должно было торжествовать: на полях сражений рубились боевые роботы, взрывались дистанционные мины, из автопилотируемых летательных аппаратов сыпались бомбы…

Первыми опомнились хоммутьяры. Милый мальчик-оператор (правда, не в галстуке, но с аккуратнейшими шелковыми муфточками на щупальцах — последним криком моды на Хоммутьяре), придя домой после очередной испытательной сессии, передавил этими щупальцами всю семью и соседей и сам вызвал отряд полиции. Свои действия задержанный объяснить не смог, повторял только: «Я не думал, что они умрут. Я не знал, что это настолько серьезно». Имея в виду то усилие сжатия, которое развивает среднее хоммутьярское щупальце, в серьезности повреждений трудно было усомниться.

Следующий сигнал тревоги поступил с Аппы: операторы все чаще отклонялись от выданных им алгоритмов, причем в сторону причинения больших повреждений, нанесения большего ущерба, чем следовало. Жестокость, с которой компьютерные офицеры расправлялись с противником, сбрасывали дополнительные бомбы на лагеря мирных беженцев и отдавали команду отряду боевых роботов зачистить местность, представлявшую собой несколько крестьянских хуторов и молочную ферму, пусть даже это происходило не взаправду, а в виртуальном, смоделированном мире, заставила даже самые горячие головы призадуматься.

Генерал Джерада, отсмотревший по несколько раз каждую запись виртуального боя, предоставленную хоммутьярскими и аппанскими экспериментаторами, затребовал личные данные на операторов и командный состав, отдававший приказы, вызвал половину участников проекта в свой кабинет для приватной беседы… и на следующем же заседании Звездного совета наложил вето на любое, даже самое минимальное участие военных сил Конфедерации в испытаниях виртуальных боевых систем.

Лисс хорошо помнила рассказ Гетмана о том, как это было.

Она обычно отказывалась слушать: хватит с нее Звездного совета до конца жизни! Но в этот раз Разумовский привлек ее внимание простым риторическим приемом. Расположился на уютном диване в ее кабинете, положив подушку под голову и немыслимо перекрестив свои длинные ноги, и поинтересовался: «Ты когда-нибудь слышала, чтобы Джерада орал?» Лисс даже оторвалась от компьютера, на котором сосредоточенно печатала отчет об очередной студенческой конференции по космоархитектуре: «Скажи еще, что Такуда орал! Орешь у нас ты, дядя Леша. И то уже меньше к старости», — не удержалась она.

Дальнейшее повествование потрясало воображение. Джерада орал на официальном заседании. «Боже, как же орал генерал Джерада!» — в красках живописал развеселившийся Разумовский. Хоммутьярские представители в Звездном совете пытались заткнуть щупальцами уши, аппанцы покаянно смотрели в пол, и без того узкие умные глаза Садо Такуды превратились в щелочки…

«Ни одного десантника! Даже с фиолетовой ленточкой на личном деле ни одного не дам! Чтобы против моих ребят, каждый из которых спас столько же жизней, сколько отнял, если не больше, воевала банда хладнокровных убийц, упивающихся своей безнаказанностью? Не имеющих ни малейшего представления о том, что значит рисковать собой? Спасать мирное население, женщин, детей? Что значит выносить из-под огня товарищей? Это вы называете гуманизмом? Да любой из моих матерщинников в замызганном камуфляже с двадцатикилограммовым парализатором на плече больше гуманист, чем ваши пи… (генерал, судя по всему, хотел выразиться совсем уже нецензурно, но вовремя спохватился)… ваши пижоны, никогда не видевшие, как отрывает руки и ноги ситийская противопехотная мина, как выжигает скорчером тело, да, черт возьми, как щупальцы ваши отравленные действуют! Пусть сначала в окопе разок-другой обосрутся от страха, а потом изображают из себя Господа Бога!»

Монолог генерала возымел свое действие. Хоммутьярские дипломаты уныло мямлили что-то про «мы хотели, как лучше», аппанцы задумчиво строчили в электронных блокнотах, но ни те ни другие не оспорили вето Джерады. Более того, на очередном заседании хоммутьяры представили протоколы психологических тестов, свидетельствующие о серьезных отклонениях в психике, которые происходили у людей, облеченных правом отнимать жизнь, находясь при этом в полной безопасности. Список психологических проблем варьировался от мании величия до мании преследования (одному из опрашиваемых снились кошмарные сны, в которых он по очереди, нажимая на кнопки, «отключал» свой сад, дом, жену, детей и в завершение — самого себя).

Аппанцы вместо психологических тестов провели для операторов компьютерных войн виртуальное путешествие по местам «боевой славы»: посадили их в бронетранспортер, надели на голову под видом обычных проекционные ментошлемы и «вывезли» в только что успешно разбомбленный город. Прогуляли по развороченному минами парку с трупами в военной форме и гражданской одежде на аллеях, с перевернутыми детскими колясками и сожженной лазерными пушками каруселью. Конечно, ни города, ни парка в натуре не существовало, но аппанцы умели обставить шоу. На следующий день операторы, все как один вернувшиеся из поездки бледные и с трясущимися руками, написали заявления об уходе. Один из них ушел не только с работы, но и из семьи, оставив жене записку: «Я не имею права жить в цивилизованном обществе», уехал на Землю на необитаемый остров считать дельфинов для фонда дикой природы.

Мнение Лисс об этом проекте изначально совпадало с мнением одного… в замызганном камуфляже и с фиолетовой ленточкой «Особо опасен» на личном деле: «Виртуальный идиотизм. Ненадолго». Ненадолго завершалось сейчас на ее глазах: делегаты от Хоммутьяра официально сообщали о закрытии исследований, признанных не отвечающими гуманистическим идеям Конфедерации.

— Либо я не понимаю, что такое «гуманистический», либо я из какой-то другой Конфедерации, — сказало мрачное контральто над головой у Лисс.

— Привет, Вероник, — Лисс подняла ладошку на уровень уха, где ее на секунду сжали сильные, цепкие пальцы. Совсем не женское рукопожатие.

— Присаживайся, — запрокинув голову, Лисс окинула взглядом нисколько не постаревшую, не сгорбившуюся, а ставшую еще статнее и выше «прекрасную делихонку», как называл ее Такуда (она же «гремучая делихонка», по выражению Гетмана).

Вероник Хетчлинг издала громоподобное «ффыррр». Сидящие в передней ложе мхатмианцы аж подскочили от подобной неделикатности. Или от того, что они знали Вероник Хетчлинг. Лисс вспомнила свою первую поездку на Мхатму под руководством этой величественной дамы и ощутимо передернулась.

— Нечего тут сидеть! Чушь всякую слушать! — не понижая голоса, рявкнула Вероник. — С самого начала было ясно, что из этой их «виртуальной войнушки» толку не выйдет. А кому не было ясно — тем более нечего тут сидеть!

Последние слова были обращены к парочке молодых мхатмианцев, обернувшихся при звуках этого грозного голоса и забывших развернуться обратно. Мхатмианцы испуганно втянули голову в плечи и вперились взорами в сцену.

— Лисс, поднимайся и волоки себя к выходу. Чем слушать про очередные выверты сумасшедших аппанцев и хоммутьяров, вызывающих жалость своей наивностью, пошли выпьем кофе со старыми друзьями.

Лисс внутренне издала жалобный стон, но покорно поднялась и поволокла что велено куда сказано. Спорить — себе дороже, но бурчать под нос никто не запрещал:

— Какие такие старые друзья? Ходячие монстры, как ты? Не лучшее украшение праздничного стола… А что это ты на старости лет прицепила к ушам серьги? Меня же всегда ругала за «глупые брякалки».

Вероник всфыркнула, на этот раз радостно (именно за подобные звуки ее в студенческой аудитории наградили почетным званием «сущий меланохламис»).

— Лисс, ты все такая же тоскливая зануда. У тебя были глупые брякалки, а у меня эксклюзив знаменитого ювелирного дома. Старых друзей буду представлять я. А украшением стола послужит мой муж. Ты с ним не знакома?

— Ооох, — от одной идеи, что у Вероник Хетчлинг может быть муж, голова у Лисс идет крутом. — Он подицепс?

— Почему?

— Потому что только подицепс может украсить собой твой стол… точнее, быт. Все остальные сумасшедшие тоскливые зануды, вызывающие жалость своею наивностью (это цитата!), недостойны такой здравомыслящей, жизнерадостной, оригинально мыслящей и умудренной…

Получив основательный удар по спине, Лисс пролетела несколько шагов вперед и решила временно заткнуться. Сзади доносилось довольное сопение мадам Хетчлинг, изредка прерываемое командами:

— Налево. В лифт. Третий этаж. Направо. Вниз по лестнице. Заходи. Столик в дальнем углу.

Из-за столика в дальнем углу поднялся высокий худощавый мужчина в форме делихонской госбезопасности. Половина лица даже в полутемном помещении бара была закрыта очками-хамелеонами, светлые волосы коротко пострижены, на поясе, помимо стандартного конфедеративного коммуникатора, целая гирлянда разнообразных средств связи, специфичных для отдельных планет. Лисс, близоруко щурясь, пыталась прочитать имя на пластиковой табличке. Жутко мешало назойливое шипение над ухом: «Ковальссская! Слепая летучая мышшшшь! Кто тебя пустил воссссспитывать наших детей?»

Делихон улыбнулся, шагнул вперед, протягивая руку:

— Вероник, у тебя нет детей. А меня зовут Корто. Я муж Вероник и шеф службы безопасности на этом конгрессе. Много слышал о Вас, мадам Ковальская. Рад личному знакомству.

— Взаимно, — Лисс ответила на рукопожатие. Где-то я его видела? Ну, конечно! В гостинице, когда получала ключ. Он стоял возле гостевой службы в окружении жалобно повизгивающих подицепсов и что-то им терпеливо втолковывал. Я еще тогда подумала: странно, что шеф безопасности ходит, опираясь на массивную трость с набалдашником. Неужели делихоны настолько предпочитают опытность способности к активным действиям, что даже охрану делегатов представительной конференции доверяют офицеру, явно отслужившему свое?

Корто вежливо отодвинул ей стул. Вероник неласково покосилась на мужа. На Делихоне равенство полов. Доведенное, по мнению Лисс, до абсурда. И не имеющее под собой никакой биологической подоплеки: между делихонами мужского и женского пола физиологические и анатомические различия такие же, как между земными мужчинами и женщинами. Тем не менее, «гендерная справедливость», как ее гордо называют делихоны, — единственный принцип общественного устройства, за который жители этой планеты готовы драть горло до изнеможения во всех управляющих органах Конфедерации.

Но Лисс — гостья и ожидает соответствующих этикетных уступок. Студентам с Делихона она в колледже капает на мозги до тех пор, пока они не усваивают раз и навсегда: пропустить девушку в лифт, уступить место на спортивной трибуне, поднести тяжелый рюкзак — есть не грубое унижение ее достоинства, а нормальный человеческий акт, принятый в большинстве антропоморфных культур. Вероник Хетчлинг это понимать не обязана. Хорошо, что ее муж не такой упертый.

Уже на десятой минуте разговора Лисс пришла к двум поразительным выводам.

Во-первых, Вероник Хетчлинг в отсутствии мужа и та же самая Вероник, но в присутствии оного — это были две разные Вероник Хетчлинг. Последняя, безусловно, была гораздо менее опасна для общества и куда более женственна, чем ее непримужняя версия. Вероник даже совершала абсолютно прежде немыслимые для себя действия, как-то: подливала супругу вовремя чай. Когда Лисс, потянувшись за сахаром, неловко задела рукавом свой высокий стакан с кофе-латте и Корто неожиданно быстро его подхватил, мадам Хетчлинг воздержалась от комментария по поводу «хронической несостыкованности конечностей» и «безнадежно раскоординированных ручек-крючек». А уж глаза ее… Лисс даже дважды протерла очки, потому что поверить в то, что в глазах Вероник вместо обычной свирепости светятся внимание и забота, было выше слабых Лиссьих сил.

Во-вторых, в кои-то веки ее предвидение сбылось: муж Вероник оказался действительно «украшением праздничного стола». Большую часть времени он промолчал. Однако, когда Вероник чересчур заносило и даже сидевшие за другими столами начинали чувствовать себя неуютно в одном помещении с источником энергии, превосходящим самые смелые помыслы ситийцев, Корто твердо говорил «Ника, хватит», клал ладонь ей на запястье — и пылкий монолог о том, кому и за что следовало бы «пообрывать все жабры» и «монорецепторы повыковыривать», прерывался.

Максимальный вклад молчаливого делихона в беседу случился тогда, когда грозная Вероник, действительно напоминавшая богиню победы с распростертыми крыльями, начала клеймить все тех же аппанцев за негуманные виртуально-военные технологии. Корто пожал плечами и как само собой разумеющееся заметил:

— Ника, откуда им иметь представление о гуманизме, если они вообще практически не общаются с себе подобными в конфликтных ситуациях? Отгородившись от всего мира своими гениальными средствами связи, как ни парадоксально это звучит. Я имею в виду конфликтные ситуации такого рода, когда есть выбор — попробовать решить вопрос мирным путем либо врезать противнику кулаком между глаз, нашинковать его лазерным пистолетом на ровненькие кусочки или разрубить мечом от плеча до пояса.

Когда разрешение конфликта сводится к нажатию кнопочки «вкл/выкл» на коммуникаторе, то, извини, трудно ожидать понимания всей тяжести возможных последствий. И ощущения ценности того, что ты отнимаешь, вступая в вооруженное столкновение, — человеческой жизни. У которой, кстати сказать, нет клавиши «перезагрузка». Для аппанцев каждый их собеседник существует постольку, поскольку он различим на экране коммуникатора, и до тех пор, пока слышен его голос. Из-за своей нелюбви к передвижениям они ближайших родственников годами не видят, проживая в соседних поселках. Никаких жертв — в обоих смыслах этого слова: жертв, приносимых во имя кого-то или чего-то, и жертв как погибших, убитых на поле боя — они не знают. Средний аппанец не знает, — исправился Корто, поймав протестующий взгляд Лисс. — Откуда может быть представление о гуманизме у цивилизации, в принципе в нем не нуждающейся?

В баре стало совсем темно, только декоративные пьезокристаллики на столах светились крошечными голубыми, зелеными и малиновыми иголочками. Ощущение было как в глубоководном коралловом царстве. Казалось, что вот-вот мимо проплывет и заденет тебя хвостом слепая холодная рыба.

— Те аппанцы, кто не укладывается в общую схему, становятся хорошими военными, обычными военными, как на Земле или Делихоне. Со скорчерами и парализаторами. И без лишнего гуманизма. Не согласитесь? — Корто снял очки, но откинулся далеко к стене, так что лица его было совсем не видно. Тем не менее, Лисс догадалась, что он обращается к ней.

— Мне трудно сказать. Я никогда не конфликтовала с аппанцами. Медиевальные культуры их не интересуют. Их ребята в отрядах боевого прикрытия ничем не отличаются от наших, земных. В школе у меня они тоже не выделяются, разве что тем, что с самого начала твердо знают, чего хотят, в какой области будут специализироваться. Общаются со всеми нормально, в кучку не сбиваются, как сколопаксы.

— У тебя по-прежнему многонационально? — Вероник подключилась к беседе.

— Да куда ж они денутся? Все антропоморфные планеты Конфедерации, кроме Хортуланы, не к ночи она будь помянута. Даже птероантроп есть с Аккалабата. Бледный, как смерть, птеродактиль, — замогильным голосом произносит Лисс. Она соскучилась по своим и не прочь поговорить даже о «птеродактиле».

— Откуда он взялся? Ты же была категорически против? — заинтересовалась Вероник.

— Ааа, — Лисс устало махнула рукой. — Ты знаешь канцлера Дар-Эсиля? Он из тех, кому проще дать, чем объяснить, что не хочешь. Корто, простите меня за откровенность.

— Пожалуйста, не ограничивай себя в выражениях, — рассмеялась госпожа Хетчлинг. — Пусть знает, что я не одна такая. Так на каком основании он впарил тебе птеродактиля?

— Сослался на прецедент. Настрочил письмо в Звездный совет. А мне попросил написать свою жену, леди Хеллу. Речь идет об их старшеньком.

Мол, так и так, у мальчика не складываются отношения со сверстниками и с отцом и ни фига не получается фехтовать.

— Ни фига — это, как я понимаю, ты цитируешь леди Хеллу? — Вероник продолжала смеяться, и Лисс была рада, что смогла ее развеселить. Корто, не желая мешать беседе двух женщин, совсем влился в стену и думал о чем-то своем.

— Нет, аккалабатские деле куда куртуазнее присутствующих… меланохламисов. В общем, там запахло дуэмом. Я странным образом благоволю леди Хелле, и так семейные проблемы лорд-канцлера Аккалабата стали моими семейными проблемами.

— Странным образом благоволишь… — Вероник свела брови к переносице, словно пыталась что-то припомнить. — Погоди-ка. Как звали аккалабатского дара, с которым ты некоторое время училась в школе? Он еще сделал тебя уникальной за пределами Аккалабата специалисткой по вычесыванию во время альцедо. И послужил косвенной причиной того, что ты оказалась в университете под моим руководством. Ты ведь рассказывала…

Лисс откровенно поморщилась. Слоны помнят все.

— Хьелль Дар-Халем его звали! — радостно рявкнула Вероник. — Ну конечно, ты благоволишь леди Хелле.

— Ника, ты неделикатно себя ведешь, — на этот раз Корто положил руку ей на плечо. — Мадам Ковальская имеет проблемы с Аккалабатом, ты могла бы выслушать и дать совет.

— Тут ничего не посоветуешь, — досадливо вздохнула Лисс. — Белая крыса вида лорд-канцлер аккалабатский наследный втерлась в доверие к моей дочери и проникла в мой дом.

— О!

Мне удалось удивить Вероник Хетчлинг. Подам на Звезду Героя. Это круче, чем лобовой таран на дальней орбите.

— Короче, я не только даю этому окаянному мерзопакостному существу образование в моей школе, я еще его кормлю, холю и лелею, вожу в музеи и игрушечные магазины… а маленькая неблагодарная пакость крутит романы с моей Маро. Вот, полюбуйтесь! — Лисс раздраженно вытянула из коммуникатора видеочип, нажав на кнопку, бросила на стол.

Над золотистым кусочком металла возникла картинка 4D — фотография, сделанная, когда они наконец-то попали на пресловутую выставку ядовитых растений. У входа в павильон обнимающиеся Элджи с Маро корчат страшные рожи в камеру. Лисс щелкает коммуникатором — смена кадра: все трое — Лисс, Маро, Элджи — с огромными порциями мороженого на стадионе. Фотографировал Тон, и, по своему обыкновению, поймал характерный момент: у Маро с вафельного рожка падает огромный кусок кислотно-зеленого цвета прямо на белую юбку, Элджи с уморительно-стоической физиономией подставляет руку, Лисс, закатив глаза, страдальчески ахает. Следующий снимок: к компании добавляется Тон. Они с Элджи стоят, картинно опершись на мечи, со строгими лицами, а посередине, скрестив ноги, сидят еле сдерживающие смех Лисс и Маро.

— И так далее, и в том же духе, — скривилась Лисс.

— Ты жалуешься или хвалишься, я не пойму?

Вероник не проведешь. Лисс, изображая полное покорство судьбе, возвела глаза к небу. Корто, с интересом рассматривавший фотографии, вдруг заметил:

— Не похоже, что этот мальчик с утра до ночи слышит про себя, что он «окаянное мерзопакостное существо».

— Нет, — Лисс смутилась. — На самом деле он… милый. Просто мне надоело, что мне все время подсовывают этих даров Аккалабата. Что я им — нянька?

— А похож он, скорей, на отца, — не унималась Вероник. — Леди Хеллой здесь и не пахнет. Правда, Корто?

— Угу.

Корто разглядывал последний снимок так пристально, что Лисс слегка напряглась. Нет, не Элджи его тут занимает. Зря я… Но что сделано, то сделано.

— А это кто?

Хороший вопрос. Но я кое-чему научилась, нянчась с аккалабатскими дарами. Каков вопрос — таков и ответ.

— Тон. Отец Маро, — последнего не скроешь. Чем старше становится Маро, тем ярче это родство написано у нее на лице.

— Он просто стоит с мечом или он фехтовал с Элджи?

— У Делихона хорошая служба безопасности, — Лисс обернулась к Вероник, но та делала вид, что увлечена чтением меню. Корто надел очки, наклонился к Лисс поближе.

— Поймите меня правильно. Мы в соседнем секторе. И мы благополучны. Я каждый день имею дело с десятками потенциальных иммигрантов. Сколько из них — потенциальная угроза для Делихона, предсказать трудно. Для меня важны мельчайшие крохи информации.

— Что вы хотите знать?

Вот тебе и посидели «со старыми друзьями». Покой нам только снится…

Вероник пожимает плечами: она тут ни при чем, Лисс сама напросилась.

— Два вопроса, — Корто понизил голос.

Зачем? Неужели глава службы безопасности пьет кофе в баре, не проверенном на прослушку? Наверное, инстинктивно.

— Первый. Молодой Дар-Эсиль, он вернется на Аккалабат? Или уйдет, вольно выражаясь, в свободное плавание? Второй — про отца Маро — я уже задал.

— Элджи? Не думаю, что он вернется. Там ему светит дуэм. И… он не вписывается. Его волнуют и влекут такие вещи, о которых вообще не задумываются на Аккалабате.

Нет, я точно не жалуюсь, а хвалюсь. Будто он мой сын. Идиотизм. В особо крупных размерах.

— Вы знаете, о чем там задумываются? — даже половиной лица, видной из-под очков, Корто ухитрился изобразить высшую степень недоверия.

— Она фсе фнает, о фем гаарит, — Вероник даже не потрудилась прожевать пирожное, прежде чем выдать сей комплимент. «Сегодня день поразительных неожиданностей, — подумала Лисс. — Она меня похвалила. Крокодил сказал птичке Тари доброе слово».

— Ну ладно, и до какой же степени он не вписывается? Совсем не фехтует? У него нет внутреннего времени? Плохо летает? Что с ним не так?

Эх, Корто, а я-то было уже назначила Вас «украшением праздничного стола». Откуда столько агрессии? И подозрений.

— Убогий он фехтовальщик. Так говорит Тон. Он пытался его научить. Почти безнадежно. Восход солнца вручную. Зато когда мы привели его в тир… Такое ощущение, что десять поколений его предков не размахивали мечом, а палили из лазерного пистолета. В общем, с «постоять за себя» у юноши проблем нет. Только не на Аккалабате.

— Тон пытался его научить. Лорда Аккалабата.

— Ага, — как можно беззаботнее брякнула Лисс. — Давайте по домам. У меня доклад завтра.

— А проблема Дилайны когда?

— Что?

— У тебя завтра доклад. Когда у нас проблема Дилайны? — Корто придвинулся так близко, что Лисс чувствовала на лице его дыхание.

Так, давай успокоимся. В конце концов, он действительно шеф госбезопасности Делихона. И Вероник, какой бы она ни была грозной, честно учила меня всему, что умела. Пусть им будет если не безопаснее, то спокойнее.

Лисс подняла со стола пьезокристалл, раскрутила его на ладони. Яркие звездочки загорелись на потолке полупустого бара.

— Скоро. У нас, у вас, у меня. Всем хватит, не беспокойтесь.

— Ну… как говорят на Земле? На посошок? — Сняв светящийся кристаллик с ладони Лисс, Вероник аккуратно поставила его на стол.

— На посошок — когда пьют спиртное.

— Тогда просто поставили чашки и по домам. Я устала, Корто. А у Лисс, правда, завтра доклад. Ты ведь узнал все, что хотел, милый?

От последней фразы Лисс стало совсем уныло. Что-то такое она рассказала лишнее, что-то такое узнал делихон, что не спрашивал. И Вероник довольна. Очень довольна. Ну и ладушки, ну и слава богу. Всякая информация, которой ты поделился, перестает быть для тебя опасна. Так учила стажерку Ковальскую Вероник Хетчлинг. Правда, там была еще и вторая фраза. Информация, которой ты поделился, перестает быть тебе опасна. Для тебя становятся опасны те, с кем ты ею поделился. Спать это, правда, не помешает. Не спит Лисс совсем по другой причине: она размышляет, только ли фехтовать Тон учил Элджи. Раньше ей этого в голову не приходило.

* * *

Доклад свой Лисс оттарабанила без сучка без задоринки, слайды необходимые показала, на вопросы ответила. Все прошло гладко, правда, один ситиец придрался к тому, что Анакорос уже много лет не увеличивает продолжительность обучения и не усложняет программы. Вы, мол, обучаете не только представителей «технологически отсталых» планет (так и выразился!), вроде Сколопакса или Верии, находящейся сейчас по большинству техномедийных показателей на уровне Земли середины XXI века, но и высокопрогрессивную молодежь с Ситии, Аппы и Делихона. Как ваше учебное заведение готовит их к постоянно усложняющейся и ускоряющейся жизни? В чем оно, ваше соответствие мировому прогрессу? С кем вы, мастера культуры? Ну, Лисс ему по первое число и врезала.

И про то, что сложность жизни не является мерилом и целью прогресса, и про то, что быстрее не значит лучше и от того, что кнопки на коммутаторе станут меньше, а функций у них станет больше, пальцы у человека тоньше не станут, и про то, что качество развития цивилизации определяется ее общей гармоничностью и уровнем душевного комфорта у каждого индивидуума… О том, что статистика эмиграции с Ситии растет с каждым годом, а ни один вериец, хоть калачом заманивай, не покинет свою «непрогрессивную» планету, Лисс, конечно, говорить не стала. Ситиец головой покивал, пролаял что-то скрипуче-примирительное и предложил продолжить в кулуарах. На что Лисс с облегчением и согласилась, приняла свою долю аплодисментов и вернулась на место.

Ситиец нарисовался сразу после обеда, когда Лисс, только что познакомившая Сида с двумя верийскими мастерами оружия, с удовольствием наблюдала за дискуссией о разных способах заточки мечей и о влиянии гибкости клинка на технику боя.

Долговязые верийцы, перегородив своими бесконечными ногами в сапожищах до середины бедер весь холл перед залом заседаний, прибегли к услугам мультимедиа и на ходу моделировали на термодисплеях технологии обжига и ковки. Сид увлеченно чертил в блокноте профили и рисовал схемы. Молодые аккалабы заглядывали через плечо. Для них, впервые вылетевших за пределы родного сектора, была в диковинку та непринужденность, с которой лорд-канцлер заводил знакомства и общался с представителями других планет. Рейтинг лорда Дар-Эсиля рос на глазах.

Лисс нежилась в лучах международной дружбы и сотрудничества. Однако ситиец упорство проявил недюжинное: сначала молча навис над Лиссьей идиллией с чашкой кофе в руке, поприхлебывал, попытался прислушаться, понял, что в беседе ничего не понимает, и взмолился о взаимности. Мол, он бы хотел прояснить, осознать и проникнуться.

Лисс тяжело вздохнула, попрощалась кивком головы и поплелась за ситийцем. В фойе и коридорах яблоку негде было упасть, поэтому приглашение посидеть за чашечкой кофе в одной из переговорных на верхнем этаже было весьма уместно.

Все национальные делегации снимали хотя бы по одному просторному залу с хорошей звукоизоляцией и очень отдельным входом для приватных бесед с нужными людьми и решения частных вопросов межпланетной кооперации. Ситийцы, которым, как основным поставщикам оружия в Конфедерации и за ее пределами, было что скрывать, выбрали себе переговорную на самых «выселках». «Интересно, сколько членов Конфедерации успели установить здесь свои жучки?» — подумала Лисс, аккуратно закрывая за собой дверь и оглядывая помещение в поисках кофейного аппарата.

Однако вместо кофейного аппарата в окрашенной в веселенький канареечный цвет комнате обнаружилось человек пять ситийцев, совсем не похожих на дипломатических функционеров. Еще столько же вошли через закрытую только что Лисс дверь и расположились за спиной. Лисс жизнерадостно развела руками, покачала головой с видом глубокого «Ай-яй-яй-яй-яй!», пододвинула себе кресло и уселась нога на ногу.

— И я вас слушаю, господа мои.

Пять парализаторов за спиной, пять напротив. Интересно, как они их пронесли в закрытую для оружия зону.

— Нас интересуют браслеты.

— Я не директор ювелирного магазина.

— Госпожа Ковальская, в образе дурочки Вы уже посещали нашу планету. Мы хорошо с ним знакомы. Попробуйте что-то еще.

— Не желаю.

— Жаль. Очень жалко пытать такую умную леди. Но нас интересуют браслеты Дилайны. И мы склонны предполагать, что единственные уцелевшие экземпляры у Вас.

— А я склонна предполагать, что у Вас. Что делать будем?

Ситиец харкнул зеленоватой от наркотического гундлаха слюной в дальний угол. Несмотря на его утверждение о хорошем знакомстве с Лисс Ковальской в амплуа дурочки, он уже стервенел. Светлые глаза из-под старомодных очков смотрели на него наивнее некуда, но жесткие складки в уголках губ не позволяли сомневаться — разговор будет долгим.

«И бессистемным, — с садистским удовлетворением добавила про себя Лисс. — Браслеты им понадобились, ишь, чего захотели. Не завезли нынче браслетиков невиданной энергетической мощи. Зайдите завтра, на той неделе, в конце месяца. И не сюда, а в ж… Глубокую. Нет, я не слышала, что ты у меня спрашивал. Я вообще туповата и глуховата. А вот этот вот чемоданчик со шприцами, ментозондами и разными острыми штучками я не люблю. Но придется потерпеть. В конце концов рано или поздно мне нужно было это попробовать в роли главной героини. Пыточный набор ситийцев. Подарочное издание, надеюсь? В VIP-комплектации?

Дышите глубоко, госпожа Ковальская. Жалко, что у вас нет глаз на затылке. Потому что закрытая дверь мистическим образом отпирается и прибывают новые действующие лица. Или лицо? О, крысиная морда, я никогда не была так рада тебя видеть!»

Сид Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата

— Лисс, у тебя отвратительные знакомые, со скрипучими голосами и перекошенными от злобы физиономиями. Откуда ты их взяла?

— Я ниоткуда их не брала, мой лорд. Это они меня взяли. В плен. Или в заложники. Как Вам больше нравится.

— Пытать собираетесь? — пока ошарашенные ситийцы подбирают челюсти с пола, лорд Дар-Эсиль проскальзывает между Лисс и внутренним кольцом ее тюремщиков и закрывает ее от них.

— Шел бы ты… — наконец собравшись с мыслями, цедит один из ситийцев, поднимая парализатор.

— Я шел, — словно радуясь наметившемуся контакту, отвечает Сид. — И вдруг услышал.

— Ты не мог ничего услышать. Здесь звукоизоляция.

— Правда? — с искренним изумлением. — Значит, увидел. Или почувствовал. А если такая хорошая звукоизоляция, то что же вы не взяли скорчеры? Боитесь нашуметь? — глаза Сида быстро скользят по одежде ситийцев, он прикидывает, что там еще может быть спрятано, а разговор продолжает вести — ничего не значащий, бестолковый, только чтобы успеть оттеснить Лисс к двери.

Не успевает. Ситийцы начинают стрелять без предупреждения. Они, несомненно, хорошо изучили потенциального противника и делают все возможное, чтобы оружие не попало в руки Лисс, даже когда один за другим падают под ударами изогнутых мечей. Лисс наконец понимает, как воевали дары на Локсии: за движениями Сида уследить невозможно — лорд-канцлер перемещается гораздо быстрее, чем ситийцы поворачиваются в ту точку, где он только что находился. Еще и Лисс переставляет с места на место, все время закрывая своим телом. Но она знает, что рано или поздно их все равно накроет, скорее рано. А ситийцы знают, что живыми их теперь отпустить нельзя, поэтому стараются изо всех сил. К двери не подпускают, а окна… Лисс только сейчас замечает, что в этой проклятой комнате нет окон. Милых, дорогих, спасительных окон, которые так были бы к месту, когда находишься в обществе дара с Аккалабата. Хорошо еще, что на Делихоне такие большие переговорные, с ширмами, столиками для напитков и разнообразным офисным оборудованием, от которого в данный момент остаются рожки да ножки.

У ситийцев наметилась разумная тактика: перестали пытаться загнать в угол, стараются взять на открытом пространстве разнонаправленными выстрелами со всех сторон. Скользящий луч парализатора проходит по ногам Сида, и Лисс зажмуривает глаза. Слышит над ухом его ругань и отлетает к ближайшей стене:

— Пожалуйста, прибавь живости, моя госпожа, — лорд-канцлер жив и здоров, а ситийцев стало еще на одного меньше. И снова Сиду не удается подскочить ближе, чтобы ногой откинуть парализатор в сторону Лисс.

Через несколько минут сюжет повторяется: ситийцы достают Сида парализатором и на секунду расслабляются, ожидая эффекта. Эффект никакой, только Лисс и ее защитник оказываются на шаг ближе к двери. Она уже почти может дотянуться рукой… Но дверь распахивается сама.

Дальше все происходит как на границе кошмарного сна и реальности. Когда ты хочешь проснуться, но тебе кажется, что полуночная греза прорывается в действительность вместе с тобой, затапливает клейким, вязким ужасом весь мир… и выхода нет. Нет выхода. Потому что в дверь входит кто-то в ситийской военной форме, и в руке у него пистолет — старорежимный верийский пистолет с глушителем, как на Земле-матушке в XXI веке, — и всю обойму из этого пистолета он с порога выпускает Лисс в голову. Вот только аккалабатские дары все равно двигаются быстрее, чем летит пуля. 400 метров в секунду — это для них курам на смех. Ей даже кажется, что Сид успевает едва заметно пожать плечами, прежде чем сказать: «Бывает». Это «бывает» Лисс слышит уже после того, как он падает. Она снова остается одна. Ситиец уже выпустил всю обойму, и дверь открыта. Но с пятью парализаторами, нацеленными в спину, далеко не уйдешь. Лисс медленно поднимает руки над головой, и делает шаг назад в комнату, не сводя глаз с тела в жемчужно-сером ораде, лежащего поверх разбросанных по полу бумаг и пакетиков с чаем. Она совершенно уверена, что, чего бы ей это ни стоило, теперь она точно выйдет живой из этой комнаты, потому что «Хелла, Сида больше нет», — это ее слова, слова, которые она не может передоверить ни одному живому существу во всей Вселенной.

— Повернись, — командуют сзади.

Лисс покорно поворачивается. Пятеро. И горка ненужных парализаторов аккуратно сложена в самом дальнем от нее углу комнаты.

— Я готова вернуться к беседе о…

— Не похоже, что здесь происходит беседа.

Зато похоже, что все теперь намерены говорить со мной сзади! И этот голос я уже слышала.

Начальник службы безопасности Конгресса собственной персоной. Корто огибает Лисс, перешагивая через трупы, и, опираясь на свою тяжелую палку, занимает место в центре событий.

— Ну, вы меня понимаете, — обращается он к ситийцам. — Оружие на стол — и чтобы через час вас не было на планете. Международный скандал не выгоден ни Ситии, ни Делихону.

Палец правой руки Корто как знак угрозы лежит на коммуникаторе, надетом на запястье левой. Начальник охраны готов в любой момент вызвать подкрепление, которое не заставит себя ждать. Ситийцы переглядываются и не двигаются с места. Они видят, что делихон без оружия, и знают, что Лисс не будет молчать. Тем более, когда на полу труп лорд-канцлера Аккалабата.

Лисс и не молчит.

— Корто, вы не должны их отпускать. Они напали на меня. Они убили лорда Дар-Эсиля.

Делихона аж передергивает.

— Этот-то зачем полез? У Аккалабата нет интересов в конфедеративной политике, насколько я знаю. Зачем лорд-канцлеру Аккалабата отдавать жизнь за какую-то землянку, даже если его сын учится у нее в колледже?

— Если бы вы имели хоть малейшее представление об Аккалабате, вы бы не спрашивали. Это не политика. Он просто не мог меня оставить. Я же вам говорила. Я и… его жена… учились вместе. И Сид, он всегда хорошо ко мне относился.

Тут Лисс, конечно, перегибает палку. Отношение к ней лорд-канцлера Аккалабата всегда было, мягко говоря, нестабильным. Взаимно нестабильным. Но о мертвых или хорошо…

— Сид хорошо к ней относился, — передразнивает делихонец, и Лисс не может понять, что так раздражает его в ее словах. Ситийцы чувствуют, что чаша весов склоняется на их сторону. Старший из них добавляет:

— Офицер, бросьте вы это дело. Развернулись на сто восемьдесят и отсюда — ходу. И никто не узнает, через какие дырки в вашей системе безопасности попало сюда это оружие. И Делихону не придется отвечать за смерть аккалабатского дипломата. Мы эти перья ходячие, точнее, уже лежачие, отволочем в район красных фонарей — пусть потом доискиваются, за какие похождения так попало их лорд-канцлеру. Пистолет-то верийский, старый…

— Я среди глухих здесь нахожусь или среди тупых? — перебивает его начальник охраны. — Через пять секунд ваши парализаторы лежат на столе, а вы сами «отсюда — ходу». По направлению к космодрому. И спустя час ваши задницы уже оторвались от нашей планеты и взяли курс к себе на Ситию. Или в самую черную дыру Вселенной. Третий раз повторять не буду.

— Уговорил, — кивает ситиец, посовещавшись с остальными. — Дамочка идет с нами.

— Доктор Ковальская остается.

— Она болтать будет. Тебе же хуже сделает, офицер.

— Пять секунд прошло. А вы еще здесь, — делихонец снова кладет палец на кнопки коммуникатора.

— Извини, дорогой, ничего не выйдет, — нагло усмехается ситиец, который играет роль главного в этих переговорах. — Локальные саундшаттеры — это наша новинка. Можно сказать, последнее слово ситийского военного производства. Накрывают от двух до ста квадратных метров, в любой конфигурации. Комнату эту — точно по стенам, плюс полметра. И не фиксируются, не отлавливаются вашей техникой. Так что на кнопочки можешь не жать. Никто не услышит.

— Хорошая новинка, — делихон остается невозмутимым. — Должны были показать Совету.

— Перетопчутся. А разговор наш, однако, затянулся.

— Я вам давно предлагал — уходите.

— Какая у нас взаимность! — ситиец уже открыто издевается. — А мы предлагаем то же самое тебе.

— Только с доктором Ковальской.

— У вас эпидемия, да? Тоже хочешь отдать жизнь за какую-то землянку, которую видишь первый раз в жизни? Это можно устроить. Вот один уже тут валяется, ворона облезлая.

Делихон медленно поворачивает голову из стороны в сторону так, что слышно, как хрустят позвонки.

— Надоело, — заявляет он. — Сдохнете здесь. Сами напросились.

Лисс переводит взгляд с одного на другого. Выглядит все это как настольный теннис: шарик налево, шарик направо. Только нужно смотреть и слушать очень внимательно. Надежность ситийского саундшаттера вне сомнений, и выберутся ли они с Корто отсюда, зависит только от них. Пока Лисс предпочитает не вмешиваться: то, что говорят и делают ситийцы, она понимает, то, что говорит и делает ее новый защитник, — нет.

— Уйди, делихон. На ту крылатую тварь парализаторы не действуют, а на тебя — сам знаешь. Даже аккалабатский дар продержался против нас десять минут со всеми своими рефлексами, — челюсти ситийца двигаются не переставая: пережевывают гундлах — легкий наркотик, без которого не воюет ситийская армия.

— И уложил половину из вас, — удовлетворенно констатирует делихон. Он снимает очки и кладет их в нагрудный кармашек, обводя взглядом территорию. — Половина, значит, мне осталась.

Ситийцам смешно. Они видели, как ходит начальник охраны Конгресс-центра, как тяжело он припадает на левую ногу, как останавливается иногда, прижимая руку к груди, не в силах справиться с одышкой.

— Уйди, убогий, хуже ведь будет, — мрачно советует один из них, старший по званию.

Делихонец вместо ответа опускается на корточки рядом с Сидом, прикладывает палец к артерии, в ответ на отчаянный взгляд Лисс молча качает головой:

— Нет, — говорит он бесцветным, ровным голосом, от которого ей хочется самой лечь в могилу. — Нет. Хуже уже не будет.

И резко распрямляется, держа в обеих руках изогнутые мечи.

— Корто, не надо, — просит Лисс. — Даже если вы учились, даже если умеете…

— Уж как-нибудь без ваших советов, мадам… Под мечи не попадите, — серьезно советует Корто.

Происходящее дальше выходит за все пределы Лиссьего разумения. Делихону сразу же удается сделать то, что не вышло у Сида: размозжив одному из нападающих голову и держа остальных на расстоянии, раздобыть Лисс парализатор. Спустя десять минут живых в комнате остается двое.

«И оба на нашей стороне», — механически отмечает Лисс, падая в кресло. Корто выглядит неуязвимым, и у нее на языке вертится вопрос: когда делихоны успели изобрести противопаралитическую защиту и почему не доложили о ней Совету? Наличие подобной технологии у одной из планет Конфедерации может иметь столь далеко идущие последствия, что Лисс становится по-настоящему жалко Гетмана: сейчас ему только не хватает забот с полным перевооружением Звездного десанта!

— Корто?

К дьяволу все супертехнологии! Что это с ним? Муж Вероник сидит на полу, скорчившись, опустив седую голову, обхватив обеими руками тело лорда-канцлера Аккалабата, и бережно прикасается губами к уже склеившимся от крови серебристым прядям.

— Корто?!!

Бешеный вопль Вероник от двери заставляет Лисс подпрыгнуть в кресле. Делихонка в такой ярости, что, кажется, готова вцепиться Лисс в лицо:

— Ты! Ты, дрянь безмозглая! Что ты опять натворила? Куда ты поперлась? В тебе хоть капелька здравого смысла есть? Я тебя, что, ничему не учила? Жизнь тебя ничему не научила? Нет?!!

Лисс беспомощно разводит руками: она не виновата, но объяснять это сейчас бесполезно. Вероник и в молодости не хотела ничего слышать, а уж сейчас… Но крик прекращается так же неожиданно, как начался. От одной тихой фразы, произнесенной по-прежнему сидящим на полу Корто:

— Вероник, пожалуйста… мой мальчик.

Пылающая гневом мегера на глазах у Лисс превращается в самое нежное и любящее существо в мире. Она на коленках подползает к мужу, заглядывает в глаза, бледные, почти белые, которые не отрываясь смотрят в точно такие же, только неподвижные уже навечно.

— Корто… Корвус, — она протягивает руку к шее Сида, но муж перехватывает ее на полпути.

— Не надо, я проверял. Он мертв уже четверть часа.

Вероник снова оглядывается на Лисс. От этого ненавидящего взора Лисс должно было бы стать жутко, но сейчас ей все равно. Эйфория, вызванная окончанием схватки, прошла, и она четко осознает, кто именно лежит на полу у ее ног и никогда не выйдет из этой комнаты живым. Таким уверенным в себе, спокойным и ядовито-непроницаемым, каким он меньше часа назад вошел сюда, каким она привыкла видеть верховного лорда Сида Дар-Эсиля. Мужа Хеллы. Отца Элджи. Эта последняя мысль окончательно выбивает ее из колеи. Она обхватывает руками голову и громко спрашивает в пустоту, глотая слезы:

— Ну почемуууу, аааа? Почемуууу? Что я скажу его сынуууу? Что я скажууу Элджииии?

— Так и расскажешь, — с садистским удовлетворением говорит Вероник. — Скажешь: твой отец погиб, защищая меня. Из-за меня. И посмотришь на реакцию.

— Перестань, Вероник, — Корто высоко закидывает голову, словно рассматривает что-то на потолке, несколько раз смаргивает. — Элджи — взрослый мальчик. Он все поймет. Умереть на четвертом десятке, в бою — это нормально для дара Аккалабата. Вот Хеллу жалко — одна с тремя детьми. Может снова попасть под дуэм. Если королева ее заставит, отказаться нельзя. Хорошо, что один парень на Анакоросе, второй на Когнате. Целее будут. Сейчас пойдет такая драка за место лорд-канцлера… Как он об этом не подумал? Эх, Сид, Сид… предусмотрительность Дар-Эсилей. Дурачок ты мой… вечно… — голос его прерывается рыданиями.

Лисс выбирается из кресла, подсаживается к Вероник.

— Ника, кто он? — ответ она уже знает, но он такой невероятный, что Лисс надо его услышать.

— Ну если мертвый дар, лежащий перед тобой, это Сид Дар-Эсиль, то это, разумеется, его отец, — рявкает та.

— Лорд Корвус?

— Да. Да. Да. Что тебе еще надо? Оставь нас в покое. Уходи. Мы сами все объясним, сами все придумаем. Ты ни к чему не способна.

— Ника, я…

— Убирайся.

— Вероник, прекрати, — пока они говорили, лорд Дар-Эсиль надел темные очки и глаз его теперь не видно. Короткую свою шевелюру он ерошит таким же жестом, каким Сид приглаживал волосы, когда непонятно куда сползала атласная ленточка. — Он за нее вступился, значит, она имеет значение. Имела значение. Для него, для Хьелля, для Элджи… сейчас уже не важно. Если бы… а! — он совсем по-старчески машет рукой. Лисс пытается сообразить, сколько ему лет, и пропускает следующую фразу.

— Значит, Элдж похож на меня, — повторяет лорд Корвус.

— На Сида. На Вас, — улыбается Лисс. — Я его обожаю. Он очень хороший мальчик.

— И ни мечи, ни политика? Но к чему-то он все-таки приспособлен? — в голосе лорда Дар-Эсиля тревога, перемешанная с надеждой.

Лисс становится мучительно жалко этого человека, про которого она всегда считала, что он умер бог знает когда, а он жив и сидит теперь на коленях над телом сына и пытается узнать хоть что-нибудь про своего старшего внука. Она отбрасывает в сторону мысли о том, что сейчас не время и не место, и начинает рассказывать:

— Как я и говорила. Ни к тому, ни к другому. Потому его и отправили на Анакорос.

Заметив разочарованное выражение на лице Корт… Корвуса Дар-Эсиля, Лисс быстро добавляет:

— Зато он оказался прекрасно приспособлен к жизни у нас. Его все любят. Он успевает по всем предметам.

Это уже совсем неуместное (Вероник крутит у виска пальцем) и слабое утешение, но почему-то оно оказывается той соломинкой, за которую с готовностью хватается человек, единственный сын которого только что погиб, пытаясь спасти Лисс.

— Хорошо. Действительно хорошо. А остальные?

— А про остальных я ничего толком не знаю. Кори и Медео. Внешне они пошли в Дар-Халемов. У Кори получается на мечах. И он ходил у Сида в любимчиках. Медео еще маленький, но, по словам Элджи, жуткая шельма.

— Кори? — переспрашивает лорд Дар-Эсиль. — В честь меня, как я понимаю.

— Разумеется, — кивает Лисс.

Она надеется, что разговор окончен и можно уйти уже из этой страшной комнаты, где так много трупов и так пахнет кровью. Но когда она пытается встать, лорд Дар-Эсиль хватает ее за рукав и снова усаживает рядом с собой.

— Расскажи мне еще.

— Лорд Корвус, нам надо…

— Мне уже ничего не надо, — горько говорит он. — Просто расскажи мне.

— Расскажи ему, — вторит Вероник над головой у Лисс. — Я все сама сделаю. Глушилку я нашла и вырубила. Сейчас подойдут наши, вынесут трупы… потом я позвала надежных людей из Совета. Чтобы не верещали. Такуда придет, Гетман, Джерада и Гарка — верийские представители, еще кое-кто из наших. Будем решать, что делать. Я же не могу просто сообщить парням с Аккалабата о смерти лорд-канцлера. Тут нужна легенда. Но вы разговаривайте. Я распоряжусь, чтобы вас не трогали. Только перейдите вон туда на диван. И, Корвус, знаешь что… оставь в покое тело.

От этих слов Лисс передергивает, но на аккалаба они производят нужное действие. Он отпускает Сида, последний раз прикасается к спокойному белому лбу губами и переходит вместе с Лисс на широкую кожаную банкетку у дальней стены. Там они и сидят все время, пока в комнате ходят, сменяя друг друга люди в военной и гражданской форме, выносятся носилки, звучат на разных языках команды, отдаваемые по коммуникатору…

Но они ничего этого не видят и не слышат. Потому что уставший от чужой жизни под чужим именем мужчина рядом с Лисс, которому только гордость и непомерная сила воли позволяют держать израненную спину прямо, хочет знать все. И впервые за годы, прошедшие со своей смерти, может узнать хоть немного. И Лисс честно отвечает на все эти «А тогда Хьелль что?», «А Сид что сказал?», «И как долго вы сидели там, на поляне?» Некоторые вопросы ставят ее в тупик, например, научилась ли танцевать Хелла или кто чешет Кори во время альцедо, но в целом Лисс справляется. Вплоть до самого последнего вопроса:

— Кто из нас скажет Хелле?

Нет, Лисс, конечно, помнит, что она не собиралась доверять это сообщение кому бы то ни было. Но если лорд Корвус считает…

— Кстати, Хьелль знал, — неожиданно произносит он. И поясняет:

— О том, что я жив и где я. Сид тогда улетел на Когнату. А Вероник как раз прилетела на Аккалабат. И разревелась прямо на приеме у королевы, узнав, почему меня нет за спинкой трона.

— И разревелась прямо на приеме у королевы, да, — Вероник присаживается возле мужа, проводит рукой по его волосам. — Я как с ума сошла, Лисс. Это ведь была любовь с первого взгляда. Безнадежная и единственная в моей жизни. Корвус Дар-Эсиль, лорд-канцлер Аккалабата.

Глядя, как железная Вероник трется носом о щеку мужа, а он нежно обнимает ее одной рукой, тоже можно сойти с ума, решает про себя Лисс. Жизнь определенно богаче, чем наши представления о ней. Есть многое на свете, о друг Горацио! Век живи — век учись. Помрешь все равно дураком. Точка. Кавычки закрыть.

Вероник между тем продолжает:

— Вылетела из тронного зала на лестницу, села на ступеньку и реву в три ручья. Думаю, что ж я такая несчастная, встретила раз в жизни, полюбила… и было хорошо за несколько пространственных переходов просто знать, что он есть. И вдруг — не стало. Я только темноту видела впереди, в своей собственной жизни.

Хьелль проходил мимо и меня там засек в таком состоянии. Проводил до лошади и так недоуменно спрашивает: «Вы его любили, что ль?» Я говорю: «Да». Он мне: «По-настоящему?» Я: «Больше жизни».

Как сейчас, помню этот разговор. Он держал поводья, долго смотрел на меня, вдруг говорит: «Тогда поехали».

И привел меня к Корвусу. Когда мы открыли дверь и я увидела, что от него осталось… мне захотелось убежать на край света. Это была человеческая руина. Он никого не подпускал к себе неделями. Грязные спутанные волосы, лицо, расцарапанное в кровь, изгрызенные ногти. Говорить он тоже уже не мог. Какие-то обрывки бессвязные: где мои крылья?.. что скажет моя королева?.. Полуодетый — у него отобрали все, на чем можно было повеситься, а остальное он сам разорвал: считал, что из-за одежды у него не отрастают крылья.

Я сделала шаг назад, инстинктивно, и наткнулась на Хьелля. Он уже догадался, облил меня презрением одним взглядом и заорал в ухо тихо-тихо (я никогда и не думала, что можно так тихо орать): «Любите, да? Вы говорили, что любите! Так что же Вы? Забирайте. Лечите. Спасайте. Люби те. Или не можете? Не хотите? Боитесь? Плохо вымыли Вам лорд-канцлера и причесали? Дурно воняет?»

И пока он нес подобную ересь, вдвигал меня в комнату, все ближе и ближе к Корвусу. Когда я была в трех шагах, то разревелась уже, рухнула перед ним на колени и обняла. Хьелль напрягся — оттаскивать: по привычному сценарию Корвус был должен броситься на меня. Но он просто обхватил меня руками за шею и плакал. Без ругательств, без безумного бреда, в котором провел несколько месяцев. Как ребенок, плакал. И я плакала.

Помолчав, Вероник добавляет:

— Дар-Халем потом мне помог его вывезти. Сиду ничего не сказали. Ничто не должно было мешать ему стать неуязвимым лорд-канцлером Аккалабата. Из окна выкинули тело какого-то мятежника, повешенного накануне. Тейо Тургун съездил, достал из кучи мертвецов, которых должны были зарыть в чистом поле. Они с Хьеллем распустили слух, мол, труп так изуродован, что хоронить можно только в закрытом гробу. Всем так хотелось, чтобы лорд Корвус был уже мертв, что никто не докапывался.

А у нас здесь настала новая жизнь. Раны зажили быстро, а когда мы выбрались из психологической пропасти, в которой он много лет блуждал после этих страшных событий, то приняли решение: Аккалабатом мы не интересуемся и за жизнью мальчиков не следим. Так больнее, но и честнее. И он, — Вероник кивает на мужа, отрешенно слушающего весь этот рассказ о себе, — до последнего выполнял свое обещание, данное мне тогда: жить жизнью Корто — простого делихонского служаки. Делать небольшую карьеру, работа — дом, дом — работа. Тихое семейное счастье. Много же мы грешили в жизни, если заслужили его только на несколько лет.

Они долго молчат. Каждый думает о своем, и деловая суета вокруг, в которой все громче раздается перекрывающий другие голос Такуды, не задевает троицу, сидящую на диване. Все окружающие понимают, что их сейчас нельзя трогать, что им ни до кого нет дела, что между ними происходит нечто более важное, чем дырки в системе безопасности Конгресс-центра или новые ситийские саундшаттеры. Через десять минут недостатки секьюрити и вопрос о санкциях за «скрытое производство» снова выйдут на первый план, и каждый из троих будет отвечать на вопросы, давать показания, предлагать решения, но не сейчас.

Потому что сейчас им надо решить, кто из них скажет Хелле.

Полковник ситийской армии Эрейнхада-ногт-да

Тренировочный лагерь ситийской армии. 64 год Конфедерации, месяц начала года по ситийскому календарю, седьмое число, шесть часов утра. Типичное совещание ситийских военных.

Во главе стола здоровенный верзила с зелеными пятнами на бледных щеках (румянец по-ситийски), в форменном черном комбинезоне, вещает про три проблемы, которые надо решить во что бы то ни стало: верийский телларит, выходцы с — будь во веки веков она проклята! — Дилайны, зашевелившиеся по всей Галактике, плюс прокол диверсионной группы на Делихоне. Остальные вояки внимают с разной долей интереса и скуки, в зависимости от того, кто уже вляпался в решение одной из вышепоименованных актуальных проблем, а кто еще нет.

Полковник Эрейнхада-ногт-да давно по уши увяз во всех трех: своих обычных бумажных птичек и прочих зверей-оригами он складывает сегодня совсем уж с необыкновенной скоростью. Ловкие пальцы летают над столом, и каждые три минуты он отбрасывает в сторону очередную бумажную зверушку. Те из военных, у кого есть семьи, украдкой подбирают особенно понравившихся животных, чтобы отнести домой детям.

У начальника стратегического отдела полковника Ирикхада-ногт-джа семьи давно нет: он потерял ее на Дилайне. Поэтому он тоже по уши в этих проблемах и маньячество Эрейнхады его раздражает. Но связываться бесполезно: в прошлый раз Эрейнхада набил ему морду основательно и без всякой надежды на матч-реванш. Ирикхада вяло почесывает лысину и мусолит грязными обкусанными ногтями плохо заштопанный шрам поперек акульей физиономии. Выглядит это довольно противно, поэтому штабные предпочитают следить за ловкими пальцами Эрейнхады и вовремя подпихивать ему чистые или исписанные листы бумаги.

Докладчик, наконец, плюхается на место. Время задавать вопросы. Их много, прежде всего по поводу делихонского ляпа. Тщательно подготовленная отделом Ирикхады группа захвата…

— Не группа захвата, — доносится с мест, — (непереводимое ситийское ругательство), а слон в посудной лавке.

Нашумели. А не следовало. Взбудоражили все секретные службы и отделы безопасности Конфедерации. Продемонстрировали с ненужной помпой «глушилку», которая на желаемое время делает невидимым для всяких средств наблюдения любое закрытое помещение. Теперь попробуй не внести ее в «общий котел».

Ситийские дипломаты неделю отбрехивались за закрытыми дверями так, что пар из ушей шел, и били себя в грудь в конфедеративных кулуарах, мол, не ведали, что творим. Я не я, и лошадь не моя. Самовольство низших чинов. Виновные будут наказаны. И больше ни в жисть. И не ногой. Вот-те-святой-истинный-крест-честное-ситийское-слово. Зуб даем на отсечение.

Ногт — глава ситийской военной хунты — зубами скрипел, вращал желваками на скулах и без суда и следствия отправил в расход всех непосредственно причастных. Попутно велел привести в состояние полной боеготовности десяток тяжелых крейсеров и лично позвонил премьер-министру Делихона и пострадавшей мадам Ковальской. Выразил сожаление, совершил ритуально-виртуальное выдирание волос и посыпание яйцеобразного черепа пеплом. Хорошо, что это был Делихон, у которого в дурацкой конституции прописан принцип ненападения. Верийцы бы уже стояли всем своим космофлотом в карантинной зоне Ситии. Плохо, что это была Ковальская. Она помнит все. Как слон. Или меланохламис. И с самым идиотским видом умеет делать идиотов из всех окружающих. Бомба замедленного действия. Мина с часовым механизмом.

Но для военных, собравшихся ранним утром седьмого числа в тесной комнатке, предназначенной для совещаний командиров ситийских десантных и диверсионных формирований, все эти дипломатические соображения были лес темный. Для них ясно было одно: провал операции на Делихоне выдвигал проблему Дилайны на первый план.

— Эрейнхада, Ногт хочет, чтобы ты временно прекратил давить на верийцев и занялся нашими старыми недругами. Пообрывал им браслетики. Ты меня слышишь?

Брови полковника почти сливаются по цвету с его загорелым до черноты лицом, но движение одной из них вверх он обозначает наглядно.

— Я при исполнении, Ирикхада. Значит, я тебя слышу. Я просто думаю.

— Можно узнать, о чем?

Ехидству Ирикхады нет предела. Прокол на Делихоне — это его прокол, он чудом уцелел после кровавых разборок, устроенных Ногтом, и ни малейшей слабины давать не намерен. Стоит ему только начать вести себя не так, как обычно, допустить хоть тень неуверенности в голосе, не вовремя отвести глаза — и он труп. Съедят, сожрут свои же, собаки позорные, и не подавятся. Был начальник стратегического отдела Ирикхада, и нет его. А на его месте сидит кто-то другой. В таком же черном комбезе. Эрейнхада — наемник, он вне числа претендентов на пост, поэтому с ним можно понагличать. Пусть все видят.

— Можно.

И тишина. Остальные офицеры поспешно выбираются из-за стола, рассовывая по папочкам бумажный зоопарк. Когда полковники в таком настроении, лучше держаться от них подальше.

Эрейнхада запускает в окно бумажного журавлика. Матерится, наблюдая, как тот клюет носом в метре от окна. Поворачивается к Ирикхаде, засунув руки в карманы, полуприсев на подоконник.

— Я думаю о том, зачем Ногту понадобился я, когда в карантинной зоне Дилайны у нас крутятся две станции слежения, утыканные лазерными пушками, как еж иголками. Даже если предположить, что рассеянным по всем уголкам Вселенной дилайнским лордам удалось наконец объединиться, даже если предположить, что они наскребли разнопланетных грошей на какую-нибудь списанную из гражданского флота Фрингиллы посудину с доисторическим двигателем, погрузились в нее и вышли из точки пространственного перехода на орбите Дилайны… Мясо они, Ирикхада, наше пушечное мясо, поджаренное до хрустящей корочки. Или с кровью — как тебе нравится.

Флешку с символом элитной дивизии Ногт-Да, запущенную прямо ему в лицо, Эрейнхада без напряжения вылавливает из воздуха в пяти сантиметрах от переносицы.

— Новая информация? — скептически хмыкает он. — Такая же бесполезная, как и старая?

Ирикхада ухмыляется, отчего еще больше становится похож на акулу.

— Ты безнадежен, Эрейнхада. Даже при исполнении. Даже когда говоришь, что слушаешь. Прослушал. Про браслетики. Не понимаю, отчего Ногт тебе доверяет.

Разворачиваясь, чтобы выйти, полковник Ирикхада выхватывает лазерный пистолет и, почти не целясь, спускает курок. Бумажный журавлик на траве вспыхивает и гаснет, вокруг него корчатся обугленные стебли.

Эрейнхада смотрит со спокойным интересом. Флешка покачивается у него на указательном пальце.

— Браслетики… У меня давно не было столь интересной миссии.

 

Глава III. Точка возврата

Хелла Дар-Эсиль

Любезная Хелла,
Преданная тебе Алиссия.

Прими мои глубокие соболезнования в связи с твоей утратой.

Лорд Сид Дар-Эсиль был и остается образцом истинного патриота своей страны, верного подданного короны, искусного политика и непревзойденного дипломата. Посылаю тебе слова искреннего утешения в твоем горе.

Думаю, что было бы правильным решением для тебя сопроводить Элджи обратно на Анакорос после окончания траурных церемоний. Несомненно, удар для мальчика был велик и присутствие матери рядом с ним в это тяжелое время смягчило бы возвращение к учебе и жизни в нашем коллективе.

Насколько я знаю, Республика Делихон, осознавая долю своей вины в случившемся, предложила Вашей семье свою помощь. Ты могла бы на время поездки на Анакорос отправить туда Медео. Я уверена, что госпожа Вероник Хетчлинг, хорошо знакомая с обычаями и нравами Аккалабата, сможет оказать твоему младшему сыну достойный прием.

Кори все равно возвращается заканчивать обучение на Когнату, так что с ним проблемы нет.

Еще раз прими мои глубокие соболезнования,

P.S. Приезжай, правда! И тебе будет легче, и Элджи!
Лисс.

Письмо в конверте с гербом Анакоросского колледжа уже десять раз смято и выброшено в корзину, извлечено оттуда и расправлено. Леди Хелла, закутавшись в старый плед, сидит у холодного камина. Перед ней — недопитая бутылка белого со своих виноградников, перо и бумага. Начатые и неоконченные ответы на послание Лисс покрывают весь пол вокруг кресла. В корзину они уже не умещаются.

Хелла решается на последнее средство. Звук серебряного колокольчика отзывается шарканьем тейо Тургуна. Хелла протягивает старику письмо. Тот читает, морща лоб и шевеля губами. С грамотой у старых тейо много хуже, чем с владением мечом.

— Тургун, если я поеду, ты присмотришь за Медео? — спрашивает Хелла. — На Делихон я, конечно, его не пошлю. Стоит всем Дар-Эсилям оказаться за пределами Аккалабата, и мы навечно лишимся всех своих замков.

— Всех обоих, — подтверждает Тургун. Он смотрит на леди Хеллу, не мигая. — Вот ведь, когда вы были маленькими, я всегда знал, что у вас на уме, как вы собираетесь шкодничать, что ломать и портить… И сейчас знаю, — обрывает он сам себя.

— Так что не спрашивай. Хочешь — делай. Я тебе не помеха. Чем могу — помогу. Но об одном прошу… — оруженосец почтительно замолкает.

— Говори, — леди Хелла распрямляется в кресле.

— Не возвращайся, если ты не будешь уверена, что можешь защитить своих детей.

— Не учи, — леди Хелла взбрыкивает, хотя Тургун прав. — Я их прекрасно могу защитить в любом состоянии.

Тургун пожимает плечами с видом «Чем бы дитя ни тешилось…», но настаивает:

— Обещай. Иначе не останусь с Медео.

Леди Хелла вытягивает вперед руки со сжатыми кулаками и прижатыми параллельно друг к другу большими пальцами, быстро произносит слова клятвы.

— …пока стоят незыблемо Убренские горы, — заканчивает она. — Доволен?

Тургун кивает.

— Элджи позвать?

— Нет, пусть укладывается. Мне еще надо подумать.

Выходя, Тургун замечает, что леди Хелла выпростала ноги из-под пледа и положила на мраморный столик. В руках хозяйка держит длинную прядь своих роскошных волос и рассматривает задумчиво, как бы вспоминая, что собиралась с ней сделать… Тургун присвистывает и вываливается в коридор.

— Элджи! Медео! Куда вы запропастились, проходимцы? — раздается под сводами его грозный голос.

Лисс Ковальская

Йотха — малая планета внутреннего кольца. Идеальный климат. Песчаные дюны, поросшие сосновым лесом. Теплое море, над которым и утром и вечером золотая искрящаяся дымка и чуть заметный ласковый бриз. Голубые озера, на которых гнездятся многочисленные птичьи стаи. Шум прибоя и запах смолы. Двести из двухсот двадцати дней в году безоблачное небо. Плотная сеть дозорных спутников и непроходимый защитный кордон вокруг.

Йотха — малая планета, на которой нет постоянного населения. Нет промышленности и сельского хозяйства. Нет деревень и городов. Единственное, что на ней есть, — дачи и личные резиденции руководителей Конфедерации: сопредседателей Звездного совета, начальников военных баз и академий, крупнейших ученых и политиков галактического масштаба.

На берегу тихого залива, изумрудно переливающегося под ярким солнцем, на меловом уступе — дом Гетмана. Открытая веранда гостеприимно распахнута в сторону моря, на котором то тут, то там белые пятна парусов вспыхивают среди золотого сияния. На веранде сидят Лисс и Хелла, полосатые шезлонги сдвинуты в тень. Вечер, июль.

— Ты не жалеешь, что приехала? — спрашивает Лисс.

— Нет. Главное, чтобы ты не жалела.

И снова тишина на веранде. И так каждый день: неторопливый обмен редкими фразами, неизбежные взгляды друг на друга — из-под ресниц, чтобы незаметно — корзинка с фруктами передается из рук в руки, и иногда одна из ладоней, белая, никогда не загорающая, задевает другую, уже подкоптившуюся на местном солнышке. Лисс никогда не отдергивает руку. Это всегда делает Хелла, краснея и отворачиваясь. До возвращения на Анакорос остается четыре дня.

В этот день они идут прогуляться в ту сторону, куда до сих пор не ходили. По берегу моря, через неглубокие овражки, заросшие спелыми красными ягодами, похожими на земную землянику, а на вкус — на перезрелые бананы, к маяку, стоящему на дальнем краю бухты. Незадолго до маяка дорога выворачивает на широкий песчаный пляж, вдоль которого природа причудливо расположила ряд высоких каменных столбов, напоминающих сталагмиты. Лисс нагибается, чтобы положить себе в рот еще одну горсть йотхианской земляники, но ягоды сыплются сквозь пальцы, когда она слышит совершенно истеричный вопль Хеллы:

— Что это?!! Лисс, что это?!!

Хелла стоит на краю травяного откоса, спускающегося к каменным столбам, и дрожащей рукой указывает… на стайку воробьев, которые расположились на краю глубокой впадины посреди пляжа. Воробьи, жизнерадостно чирикая, крутятся в песке, зарываясь по самую шейку, чистят перышки. Это забавное зрелище настолько не соответствует ужасу, отражающемуся на лице Хеллы, ее побелевшим губам, трясущимся пальцам, что у Лисс даже не находится, что ответить. Хелла тем временем, высоко приподняв юбку, сбегает к «сталагмитам» и обвинительно указывает на ряды длинных вертикальных царапин, которыми испещрены некоторые из них:

— Лисс, это что такое?

— Успокойся, ради бога. Что на тебя нашло? Ты боишься воробьев? — Лисс не спеша спускается на берег, чтобы присоединиться к подруге.

— Каких воробьев? — теперь Хелла внимательно рассматривает валяющиеся вокруг каменные обломки, и Лисс обращает внимание, что ее любимые скалы находятся далеко не в идеальном состоянии. От некоторых отколоты верхушки, другие — расщеплены посредине, будто сверху донизу вбивали огромный клин. И эти впадины на песке, возле одной из которых сейчас стоит Хелла… их вроде тоже раньше не было. Но все равно нет причин так пугаться. Так сказала бы Лисс, если бы забыла, кто перед нею. Если Хелла Дар-Эсиль находит во всем этом что-то страшное, значит, нужно по крайней мере разобраться.

Хелла вдруг опускается прямо на песок, подтягивает к животу колени.

— И как давно он тут развлекался? — спрашивает она.

— Кто? — не понимает Лисс.

— Их Королевское Величество, законный властелин Дилайны. В своем демоническом конформе.

— Ты серьезно? — Лисс знает, что серьезно, но спросить ничего умнее в голову пока не приходит.

— Более чем. Эти следы когтей я узнаю, разбуди меня среди ночи. А купаться в песке он всегда любил. Хотя в детстве рытвина образовывалась поменьше. Суди сама, — леди Хелла показывает рукой, — вон хвост, вон голова, вот шея. Лапы он, естественно, поджимает. А продолговатые углубления поменьше, по бокам — это где концы крыльев задевали песок.

Естественно, поджимает. То есть самым естественным образом поджимает лапы. Рехнуться можно. Но вместо того чтобы рехнуться, Лисс спрашивает:

— Сколько у него их?

— Лап или крыльев? — уточняет Хелла.

— Всего. Голова, надеюсь, одна?

— Голова одна. Крыльев — два. Лапы… хм, не помню точно, вроде две. Или все-таки четыре? Очень похоже на дракона из ваших земных книжек. Только шея короткая, такая… ходит, как на шарнирах.

— А цвет?

— А какая разница? — Хелла зарывается руками в распущенные волосы, потирает виски ладонями. — Значит, он раздобыл браслеты. Мои поздравления. Ума не приложу, как вы ему разрешили. И еще экспериментировать в таком месте…

— Браслеты он взял у меня. Без разрешения. После того как мы несколько лет прожили вместе. Просто забрал их и ушел.

— Они лежали у тебя на тумбочке у кровати?

Лисс надоело разговаривать с Хеллой со спины. Она тоже усаживается на песок и начинает процеживать его между пальцами. Песок сухой и горячий.

— Он их чувствовал. Причем чем дальше, тем сильнее. Сначала мы не понимали, что это из-за них: внезапные приступы головной боли, головокружение… ему иногда совсем плохо становилось, и мы не знали из-за чего. Потом он догадался. Или ему показали, где они. Кстати, Маро — его дочь.

— Ты не перестаешь меня удивлять.

Молчание. Долгое молчание. Такое долгое, что кажется, на этом берегу уже никогда не будет ничего сказано. Только рокот прибоя, писклявая перебранка воробьев за спиной, шорох песка, пересыпаемого ветром. Лисс подбрасывает на руке маленькую белую ракушку и пытается угадать, какой стороной она упадет.

— Ты его любишь? — Хелла ловит Лисс за руку, сильно сжимает пальцы. Край ракушки остро впивается в ладонь, Лисс ойкает.

— Извини. Так что?

Лисс стряхивает ракушку с ладони, осматривает тонкий порез на подушечке указательного пальца, прикасается языком.

— Не лижи, руки грязные. Ответь мне.

— Хелла, я тебя ненавижу.

— Хорошо, сегодня, — произнося эту фразу, Хелла буднично кивает сама себе. Этот кивок как знак только что принятого решения окончательно выводит Лисс из себя.

— Да пошла ты! — она вскакивает и бежит, увязая в песке, распугивая воробьев, к серым скалам и дальше вверх по пологому склону. Но не добегает, потому что на полпути к полуразрушенным «сталагмитам» ее хватают сзади сильные руки и тянут вниз, на сухой и горячий песок, и губы — еще суше и горячее этого песка — прикасаются сначала робко, потом все смелей и смелее… Она зажмуривает глаза, чтобы не видеть. Но не слышать — не получается, и слова, которых она ждала больше двадцати лет, пусть даже произнесенные томным женским голосом, врываются в уши, приводят в смятение, пока не превращаются в жадные, исступленные, хриплые стоны, такие же, как у самой Лисс, которая всей душой своей, всем своим телом тянется к тому, чего так не хватало ей все эти годы.

* * *

— Господи, что с тобой? Хелла, милая, что с тобой?

Я еле ее дотащила. Лисс откидывает со лба мокрые волосы, хватает из холодильника бутылку с минералкой, пьет обливаясь и захлебываясь, чтобы скорее вернуться в комнату. Туда, где на диване, скорчившись под простыней, стонет… Хелла?

И это после одного раза. Сразу кровавые пятна на спине. На том месте, где у даров должны быть крылья. Такое ощущение, будто кожа натянута снизу и рвется. Болезненная синева расползается между лопаток до самой шеи и ниже — к пояснице. То, что лежит сейчас на диване, потеряло разум от боли, оно уже не стонет, а воет, бессознательно переворачивается с живота на спину…

— Нет, нет, пожалуйста, нет! — Лисс пытается удержать, но куда там. А на спине еще больнее, и он кричит как ошпаренный… и не дает вколоть себе обезболивающее. А потом, когда обезболивающее вколото, выясняется, что оно не действует. Ну да, конечно, как и парализаторы. И так проходит вся ночь. Утром Лисс забывается тревожным сном на краешке постели. И просыпается только тогда, когда чувствует, что через нее перелезают.

— Спи, Лисс, я в ванную.

— Сама доберешься?

— Сам доберусь, — отвечает ей знакомый голос, от которого все переворачивается в груди.

Но когда она пытается открыть глаза, чужая рука их накрывает, не давая взглянуть.

— Извини, я пока не в форме. Потребуется еще пара ночей. Пол-но-цен-ных, — шепчут над нею. Лисс зажмуривает глаза:

— Иди. Я смотреть не буду.

Рука, прежде чем исчезнуть, проводит по волосам, нажимает на нос, как на кнопку.

— Не подглядывай.

Она послушно крутит головой.

Негромкий смешок над ухом. Потом в ванной шумно льется вода. Стук закрываемой двери. Через нее опять лезут.

— Открывай. Я уже все.

Лисс осторожно открывает глаза и скашивает их налево. У стенки, подперев рукой голову, лежит и смотрит на нее…

— Курица, — нежно произносит она. — Глупая моя, любимая, аккалабатская курица.

— Облезлая, — добавляет он. — Ты забыла «облезлую».

* * *

— Я не думала, что все произойдет так быстро.

Хьелль перестает расчесывать волосы, смотрит недоуменно.

— А как это должно быть? Первичная трансформация занимает одну ночь. Когда отпадают крылья. Потом за две недели формируются все женские… как это назвать? — он смущается, но Лисс не приходит ему на помощь. Ей тоже неловко, и ему приходится закончить так:

— В общем, ты меня понимаешь.

Лисс энергично кивает. «Увольте меня от всяческих подробностей!» — яснее ясного написано у нее на лице.

— Но у нас с Сидом был особый случай. Он откуда-то вызнал, думаю, у Рейна Дар-Акила, что если в первую ночь… м-м-м… отношения будут взаимными… черт! ты о таких вещах меня заставляешь рассказывать, Лисс!

— Что ты даже ругаешься по-земному, — она отбирает у него «краба» и самолично прицепляет на волосы. — Давай ограничимся констатацией того, что у вас был особый случай. Больше знать ничего не хочу.

— Ну и вот, — Хьелль удовлетворился своим видом в зеркале и притягивает Лисс к себе на колени. — Это ускоряет процесс. Обратная трансформация за четыре дня, причем почти полная, — чудеса Сидовой предусмотрительности.

Тень пробегает по его лицу. Лисс тоже наклоняет голову. Дело не только в том, что Сида нет, — им предстоит встретиться лицом к лицу с целым Аккалабатом.

Элджи Дар-Эсиль

— Элдж, можешь зайти сюда? — немного приоткрыв дверь, Лисс поманила пробегающего мимо Элджи.

— Посмотри, пожалуйста…

Перед ним на кровати, обхватив обеими руками подушку, спал мужчина. Это дар Аккалабата — под одеялом проступают очертания крыльев, кончик серого пера свешивается на пол. Более того, его профиль — с длинным крючковатым носом и упрямой линией подбородка — показался Элджи знакомым. Элджи не мог поймать ускользающее ощущение узнавания, причем узнавания приятного: этот дар, вероятно, кто-то из его родных, он ведь не знает в лицо всех родственников из побочных ветвей Дар-Эсилей.

— Никого не напоминает?

Напоминает, конечно, но кого?

Элджи силился вспомнить, где он видел это лицо, и откуда-то из глубин его памяти выступали три потрескавшиеся ступеньки, ведущие в галерею, окна, распахнутые навстречу плавно перетекающему из багрового в темно-зеленый закату, пыльные рамы фамильных портретов на потемневшей от времени каменной кладке…

— У меня есть родственники со стороны матери? — удивился он. Род Дар-Халемов прервался — так учил его отец, запрещая спрашивать, как и почему. Все, что от них осталось: родовой замок на Халемских холмах и серьезные лица на фамильных портретах.

— Тсс, — мужчина на кровати пошевелился, Лисс за рукав вытащила Элджи из комнаты. — Пойдем ко мне, я расскажу тебе одну вещь.

— Давайте не сейчас. Я обещал Маро, что съезжу в город за наклейками для ее альбома. И я подарок хотел для мамы. Вообще нечестно: вы сегодня утром вернулись, а завтра ей улетать. Я ее еще и не видел.

— Сейчас, Элджи. Сейчас ты должен будешь принять очень важное решение. Может быть, самое важное в твоей жизни.

Плохое начало, Ковальская. Ему уже при словах «принять решение» становится не по себе. А «самым важным в жизни» ты совсем ребенка добила. Вон как верхняя губа встопорщилась и морщится нос. Корто был бы в восторге: стопроцентная дар-эсильская крысиность.

— Ладно, пойдемте, — покорно вздохнул Элджи. — А все-таки кто там в комнате? Он прилетел за мамой? Новый… ну чтобы она не была одна.

— Ну, собственно, это твоя мама и есть.

Браво, Лисс! Вот именно поэтому ты никогда не выиграешь у Его Величества короля Дилайны в триканью. По-моему, кто-то собирался «сначала как следует подготовить мальчика, прощупать его реакцию»…

Во всяком случае, своим родителям я обещала вчера вечером именно это.

— Объяснения.

А это уже не стопроцентное, это стопятидесятипроцентное дар-эсильство. Даже руки скрещены на груди, а-ля покойный Сид. И спину соизволил распрямить, и с изящным наклоном головы смотрит аки белый лебедь на жабу. Если забыть, что под орадом у него обычные серые крылья, а не черно-фиолетовое великолепие, то Дар-Халемов и рядом тут не лежало. Хорошенький каламбур.

— Я. Жду. Объяснений.

— Не говори со мной таким тоном. Все-таки я директор этого колледжа. И мать Маро.

— И обманщица. И интриганка, подлая и… — Элдж остановился, подыскивая слово. Лисс догадалась, что он балансирует между конфедеративным и аккалабатским лексиконом, между двумя взглядами на мир — средневековым и технодемократическим, и одновременно между мальчишеской наивностью, которая прямо-таки заставляет его сейчас заорать «Дуууура!», и положенной ему по статусу медиевальной куртуазностью: «Мадам, разрешите Вас задушить». Помогать ему Лисс пока не собиралась.

— И?

— И безнравственная. Гадкая. Вы все заранее подстроили, — на одном дыхании выпалил Элджи. У Лисс округлились глаза.

— Пожалуй, теперь объяснений жду я, наследный лорд Дар-Эсиль. Хотя коридор для этого не самое подходящее место.

— А я не собираюсь с вами куда-то еще идти. Я завтра же возвращаюсь на Аккалабат. И эту… этого… — Элдж возмущенно ткнул пальцем по направлению к двери, откуда они только что вышли. — В замок я не пущу.

Лисс усмехнулась.

— Он тебя, пожалуй, не спросит. Так что я подстроила?

— Там, на Делихоне. Вы специально притворились, будто бы вас убивают. Чтобы избавиться от отца. И маму потом специально сюда пригласили. И сразу же взяли на Йотху. И там все сделали. Ни у кого не спросив.

— Элджи, милый… — если бы на парне были мечи, Лисс бы сто раз подумала, прежде чем попытаться погладить его по плечу.

Но сейчас он просто сбросил протянутую руку и прижался к стене, будто на него полезла дюжина скорпионов.

— Поверь мне, я никогда. Ни когда-ни когда-ни когда. Честное слово…

Ну-ка, как они это делают? Сейчас… сложить кулаки, вытянуть вперед, прижать большие пальцы один к другому — жест, подтверждающий клятву на Аккалабате. Ура, я чемпион мира по медиевальным культурам! Я не позволила бы убить твоего отца, если бы у меня была хоть малейшая возможность этому помешать. Это ведь не первый раз, когда он спас мне жизнь. Первый раз был еще до твоего рождения. Правда, тогда он сначала собственными руками подписал мне смертный приговор. Организовал мою полную и окончательную ликвидацию. Не чисто из любви к искусству, надо признать, а во имя интересов Империи и Ее Величества королевы Аккалабата, что несколько его оправдывает.

— А потом?

Вот за это я его и люблю. Появилась возможность узнать что-то новое, и мальчишка забыл обо всем. Даже изволил отлипнуть от стены и перестать видеть во мне полчище скорпионов. Все-таки он не на все сто процентов Дар-Эсиль.

— Он передумал. Хьелль убедил его нас не трогать.

— Кто?

— Лорд Хьелль Дар-Халем, верховный маршал и главнокомандующий Аккалабата. Лучший мечник империи. Твоя мать.

Элдж сдавленно охнул. Он толком не разговаривал с Кори во время траурных мероприятий (тот был «при исполнении»), но Медео, затащив старшего брата на пыльный чердак сторожевого донжона, в выражениях и обвинениях не стеснялся.

По словам маленького мерзавца, а никем иным Элдж Медео никогда не считал, отец, мать и Кори приспособили оружейный зал для занятий черной магией. Чем конкретно они там занимались, даже этому прохиндею подглядеть не удалось. Отец предусмотрительно оставлял ключ в замке, закрывал ставнями окна, а от каминной трубы Медео шуганул тейо Тургун, после чего последовала бонусная порка собственноручно от лорд-канцлера, сопровождавшаяся неоднократной, сквозь зубы, констатацией того факта, что Медео первый из наследников рода Эсилей, к которому за последние триста лет применялись телесные наказания. Зато жесткие мозоли на пальцах матери, когда она его причесывала, загадочные токи, пробегавшие иногда между нею и Кори, участившиеся полеты отца в замок на холмах, откуда он возвращался мрачный, но умиротворенный, каким его давно не видели — все это Медео заметил. И все это он вывалил на Элджи, вкупе с рассказом о знаменитой драке их среднего братца с Эрлом Дар-Пассером, послужившей поводом к отправке Кори в дипломатическую академию на Когнату.

В черную магию Элдж ничуточки не поверил, но, судя по кислым физиономиям Дар-Пассеров на похоронах, уверенному поведению Кори и подчеркнутому интересу королевы к делам «ее лучшего мечника и будущего лорд-канцлера», Кори находился на взлете придворной карьеры.

Элджи было не до того: мама была в кошмарном состоянии. Так что на вопросы родственников, как он относится к возвышению Кори и к тому, что тот унаследует титул верховного лорда Эсиля, Элдж равнодушно пожимал плечами, чем укрепил свою репутацию «неудачненького». Даже среди дар-пассеровского молодняка, еще лелеявшего надежду, что молодые Эсили сцепятся между собою за власть, угасла последняя надежда на семейную свару. Ах да, оставался еще Медео…

— Это безумие, — в отчаянии прошептал Элдж. — Кори ее убьет.

Вот те и раз. Лисс разом отпустило все напряжение, в котором она пребывала с того самого момента, когда Элдж бережно свел по трапу на причал анакоросского космодрома статную зареванную брюнетку в роскошном лиловом платье с серебристым вышитым лифом, поддерживающим высокую грудь.

— Кори… убьет… Элдж… дорогой… ты… не… нормальный… — согнувшись пополам, директриса элитарного колледжа захлебывалась хохотом. — Он сам… кого хочешь… Нет… это ж надо такое сморозить! Я, пожалуй, присяду, — успокоившись, Лисс плюхнулась прямо на пол посреди коридора.

Элдж с неподдельным ужасом в глазах склонился над ней.

— Вам плохо? Воды принести?

— Только глоток керосину спасет древнее и неприкосновенное животное.

В особо чувствительные минуты в Лисс взыгрывает классическое земное образование. Уловив по смятению, промелькнувшему за вскинувшимися иголочками, что ребенок дезориентирован полностью, она успокоительно махнула рукой:

— Не волнуйся. Это цитата.

— Аааа… — нерешительно протянул Элдж. Не волноваться он отказывался категорически.

— Элдж, у нас мало времени. Тебе надо определиться: ты с ней, то есть с ним, возможно, против всего Аккалабата, или он, то есть она, один, то есть одна, против всех, — на каждом местоимении Лисс мотала головой в сторону соседней двери. Пантомима выглядела по-дурацки, но ей было все равно. Главное, чтобы Хьелль не успел проснуться до тех пор, пока она не прочистит парню мозги. Все-таки у Элджи всегда были особые отношения с матерью. Двойная потеря и ничего взамен — это слишком. Надо заставить его увидеть положительные моменты.

Элдж подвернул орад, пристроился рядом. Черные джинсы под классическим аккалабатским балахоном выглядели одиозно. «Абсолютно не средневековый феодал», — подумала Лисс и получила этому очередное подтверждение.

— А как это получается? — Элдж явно спрашивал чисто с академическим интересом. — Ну, то есть обратно…

— Так же, как и туда. Только с женщиной.

— Бррр… Это гадость, — ультимативно тряхнул подбородком Элдж.

— Очень даже не гадость.

— Гадость-гадость. Я бы ни за что… — тут до него, очевидно, дошло. — А я? Что теперь будет со мной? У меня же, сразу после Анакороса, должен был быть дуэм.

— И кто-то есть на примете? — осведомилась Лисс.

— Нет. И я… мне Маро нравится, — неожиданно признался мальчишка, ничуть не краснея.

— Не думаю, что лорд Дар-Халем будет иметь что-либо против.

Еще 6 он имел! Как выражался покойный лорд-канцлер? «Принцессы Дилайны считали нас грязью…»

— Все будут против. Мы же и так за последнее время сильно пошатнули традиции, — Элдж говорил уверенно, и Лисс понимала, что в этом он прав. — И сделали много вещей, которые не нравятся старшему поколению. Судите сами: двое детей учатся за пределами Аккалабата, отец погибает — с точки зрения большинства даров — безрассудно, не пойми зачем и не пойми где. Место лорд-канцлера наследует средний, а не старший сын. Жалобы на Медео и его банду тейо Тургун уже даже не принимает. Кори лишил Империю лучшего мечника: Эрл Дар-Пассер никогда не выходит из замка… Теперь еще мама явится в таком виде. Нас просто съедят живьем.

Из-за закрытой двери донесся громовой рык:

— А вот этого я не хочу слышать! Лучшие мечники Империи водятся только в наших замках. И едят живьем всех, кто…

Поскольку на этих словах дверь приоткрылась, Элджи не стал дослушивать про пищевые привычки лучших мечников Аккалабата. У него есть предел. Он больше не в силах «принимать самое важное в жизни решение». По крайней мере сейчас. Спустя две секунды, заткнув обеими руками уши, старший сын дома Эсилей улепетывал по коридору. Лисс обернулась в сторону дверного проема:

— Муж и жена — одна сатана. Прежде я была уверена, что на такие эффектные появления способен только лорд-канцлер Аккалабата.

Элджи Дар-Эсиль

Мне надо подумать. И для этого на нашем жизнерадостном Анакоросе есть только одно нормальное место — маленькая квартирка Тона в мансарде директорского дома. Когда занятия фехтованием все больше стали превращаться в «А поговорить?», Тон внес данные Элджи в биометрическую ловушку на окне и показал, как снаружи отщелкнуть задвижку. «Остальные компоненты системы защиты на тебя настроены», — усмехнувшись, сказал он. Элдж предпочитал не думать, что может случиться при попытке вторжения с теми, на кого не настроен хотя бы один компонент.

Но от Тона давно вестей не было. «Изменщик подлый, он и есть изменщик подлый», — резюмировала Маро. Так что для подумать мансарда была самым подходящим и легко достижимым местом. Элдж скинул орад, обмотал его вокруг пояса и поднялся к окну.

— Не трудись, я открою, — знакомая фигура в камуфляже разогнулась над здоровенной коробкой и с наслаждением потерла поясницу.

— Залезай.

Через полминуты Элджи уже принимал из рук хозяина комнаты какие-то вполне смертоносного вида предметы и препровождал их в две разные кучки — соответственно цветовой маркировке капсюлей.

— Свет тебе не нужен? — только и поинтересовался Тон после короткого рукопожатия. Он всегда предпочитал здороваться на земной манер.

— Тут достаточно, — Элджи обвел глазами комнату, не понимая вопроса.

В темноте он видел не хуже Тона.

Тон только хмыкнул. Следующий вопрос он задал спустя четверть часа.

— Что нового?

— Отец погиб.

— Знаю. Прими мои соболезнования. Я, честно говоря, думал, что он бессмертный. Оказалось, что не он, да? — две зеленоватые точки вспыхивают в темноте, так что Элдж инстинктивно закрывает глаза. Что это было?

— Извини. Я случайно. Так в какой форме мамахен? Уже может махать крылом и мечом? Готова к новым победам и свершениям? Где, кстати, ее маршальский жезл?

От обилия и идиотизма сыпящихся на него вопросов Элдж обалдевает и отвечает на последний. Зато совершенно прямо и откровенно:

— Не знаю.

— Молодец. Узнаю непобедимый геном Дар-Эсилей. Если тебе задали много вопросов, отвечай на самый идиотский из них. Причем в лоб. Что ты решил?

— Не знаю.

— А вот это непобедимый геном Дар-Халемов. Единственная семья на Аккалабате, которую когда-либо интересовала моральная сторона вопроса, а не выгода. Их родоначальник явно гульнул с какой-то верийкой.

Тон отодвинул ногой к стене сформированные Элджи разноцветные стопки и уселся между ними. Элджи стоял как вкопанный.

— Моральная сторона?

— Ну да, а почему еще ты колеблешься? Ясно же, что с точки зрения практической лорд Дар-Халем с мечами на бедрах в качестве главы семейства куда авантажнее томной деле в кружевах и атласе. Кто там у вас сейчас заправляет в армии? Дар-Пассеры? Могут чувствовать себя совершенно свободными, — Тон прощально-жизнерадостно помахал рукой.

— Но королева…

— Я тебя умоляю! Королевы Аккалабата со времен прекрасной Лулуллы были жестокими или мягкотелыми, развратными или ханжами, красавицами или уродинами, но дур среди них не было. А эта еще и патологически любопытна вдобавок.

— Откуда ты знаешь?

— Разведка докладывала. В общем, не вижу ни одной причины, по которой ты должен встать в оппозицию родной матери, — видя, что Элджи не разделяет его энтузиазма, Тон посерьезнел. — Мозги надо тебе прочистить, вот что. Пойдем постреляем.

* * *

Алиссия Ковальская могла уйти из Звездного совета, могла осесть на Анакоросе и свести к минимуму вылеты за пределы Внутреннего кольца, могла после рождения Маро поставить крест на любой работе более опасной, чем составление отчетов и проведение совещаний. Но разлюбить стрелять она не могла. Поэтому тир в подземном уровне директорского дома был оборудован по последнему слову военной техники.

— Неплохо.

Элджи оборачивается на звук незнакомого голоса. Позади стоит высокий длинноносый мужчина, которого он видел в комнате спящим. Черная майка без рукавов, мускулистые плечи, серые крылья, руки в карманах брюк свободного покроя, высокие армейские ботинки. Пока Элджи рассматривает незнакомца, Антон завершает осмотр мишеней, кивает ему одобрительно и шагает вперед, раскрывая объятия:

— Хьелль! Рад тебя видеть!

— Взаимно.

Тон едва заметно качнул головой, и Хьелль принимает предупреждение. Никаких обращений не слетает с его губ, колени, подогнувшиеся было в церемониальном поклоне, снова напряжены, руки протянуты с совершенно искренней радостью.

— Ты живой, — тепло говорит он.

— Как видишь, — Антон разжимает объятия, отступает на шаг и добавляет. — Я не слишком Вас стиснул, мадам?

Удар следует без предпреждения. Элдж не успевает и охнуть, как Тон отлетает в сторону, сбивая мишени и стойки, будто выпущенный из ракетной установки снаряд. Незнакомый дар опускает кулак, рявкает:

— Дерьмо!

И добавляет по-аккалабатски такое, какое Элдж никогда и не слышал, хотя он знает, что оно есть. Тейо Тургун за такие слова оторвал бы голову. Без суда и следствия.

— Что про меня думаешь, Элджи? — так же, как удар, без подготовки и в лоб.

Элдж ничего не думает. Он просто встает на одно колено и наклоняет голову:

— Лорд Дар-Халем.

— Не надо, милый, — кончики пальцев прикасаются к макушке Элджи. — Встань. Будет лучше, если ты сразу станешь называть меня по имени.

От этих переходов с грубого военного рыка к спокойному интересу в голосе и затем к материнской нежности можно с ума сойти. Элджи неловко поднимается, перекладывает оружие на стойке. Что дальше говорить, он не знает. Лорд Дар-Халем тоже молчит.

Подходит Тон, потирая ушибленное плечо.

— Ну ты даешь!

— Еще раз ляпнешь такое — убью, — грозно сомкнувшиеся на переносице брови и сжатые кулаки не оставляют сомнений в серьезности угрозы.

Элдж аккуратно вздыхает и бочком вышмыгивает из тира. Это не первое его бегство за сегодняшний день, и похоже, что не последнее.

* * *

Качели давно уже надо смазать, но, несмотря на душераздирающий скрип, Элджи упорно толкается ногой о землю. Вперед-назад, вперед-назад… Утром прошел дождь, деревянное сидение было изрядно мокрым. Это чувствовалось даже через орад, но вставать и идти никуда не хотелось.

Вперед-назад… Еле-еле, так, чтобы мыском ноги доставать до земли между ближайшими лужами. Пока там Тон прощается с Лисс. В этот раз он решил не исчезать без предупреждения, как обычно, а сделать все по-человечески. Значит, ясно, чем он собрался заниматься. А ма… лорд Дар-Халем летит на Аккалабат. Сказал, что пока один, без Элджи. Хочет встретиться с Кори и поговорить с королевой. Вперед-назад… А Элджи еще год учиться. Почему, интересно, совершеннолетие наступает в пятнадцать лет? Будто что-то изменится за двенадцать месяцев. На Земле — в шестнадцать, на Верии — в восемнадцать. Совершенно произвольные цифры.

Он просил Тона взять его с собой. Совершенно серьезно просил, все обдумав. И сформулировал хорошо, вроде бы, не показав, что о чем-то лишнем догадывается. Но тот отказал. Усмехнулся только и сказал, что без разрешения Хьелля не имеет права. А Хьелль его не отпустит. Он военный и понимает разницу между оправданным и неоправданным риском. Закончил Тон совсем уж обидно: «Когда-нибудь после, Элдж, когда все устаканится». Можно подумать, что ему интересно участвовать в том, что уже устаканилось. Он сейчас хочет, он же все понимает, он…

Неожиданно земля уходит из поля зрения Элджи. Качели, запущенные сильной рукой, взмывают в небо. Он судорожно стискивает пальцы и так же судорожно пытается подыскать объяснение своему детскому занятию, косясь одним глазом назад, на фигуру в черном ораде, появившуюся так внезапно и незаметно. Лорд Дар-Халем продолжает раскачивать качели. Смотрит он при этом не на Элджи, а куда-то в сторону. И одновременно в себя. Качели взлетают все сильнее и сильнее. Элдж просит:

— Хватит, а?

— Боишься? — улыбается Дар-Халем.

— Нет. Просто…

Лорду Дар-Халему, как и леди Хелле, достаточно этого объяснения. Вместо того чтобы толкнуть качели, он придерживает их рукой.

— Я просто хотел посидеть, подумать. А тут они подвернулись, — оправдывается Элджи. Аккалабатский дар на качелях — это нонсенс.

— Да? А я думал, ты любишь качаться, — Дар-Халем выглядит разочарованным. — Твой отец очень любил.

И поймав удивленный взгляд Элджи, добавляет:

— Конечно, когда был маленьким. Меньше тебя.

Удивление в глазах мальчика не пропадает, и Дар-Халем вынужден продолжать:

— На Дилайне. Мы часто летали туда. К стодвадцатипятиюродным кузинам.

— Вы никогда не рассказывали.

— Бесполезно, — слово звучит как приговор. — Ты с Тоном попрощался?

— Да.

Элджи вдруг чувствует, что рука Хьелля прикасается к его волосам. Со времени возвращения с Йотхи он ни разу не дотрагивался до сына. И сейчас делает это робко, тут же спрашивая разрешения:

— У тебя косички неровные. Можно?

Элдж замирает, словно прислушиваясь к себе. Можно. Конечно, можно. Нужно.

— Пожалуйста, — ему, наверное, только кажется, что он говорит это вслух, потому что Хьелль переспрашивает:

— Что?

— Причеши меня, пожалуйста.

Откуда он взял расческу? Неужели несколько дней таскал ее в кармане орада для этого случая? Элдж закрывает глаза, запрокидывает голову. Сейчас или никогда. Когда знакомые пальцы привычно тянут, переплетают пряди… Он рассказывает об утреннем разговоре с Тоном и ждет реакции.

— Он летит воевать, — Хьелль информирует об этом голосом прогноза погоды.

— Ага, я знаю. Там не мечом надо будет, а парализатором. Или скорчером. Лазерным пистолетом. Я все умею.

— Видел. У тебя ленточки все подерганные. И мятые, будто их корова жевала.

— Извини. В общем он сказал, что без твоего разрешения не может быть и речи.

— А что сам не хочет тебя брать, значит, не сказал? Свалил на меня всю тяжесть ответственности? Узнаю рыжую шельму, — недовольно шамкает Хьелль сквозь зубы, в которых зажата ленточка. Первую он уже привязал, и с удовольствием любуется результатом.

— Ну так и что? — Элджи сам в ужасе от своей настойчивости. Сейчас ма… маршал Дар-Халем рассердится.

— Только один вопрос. Ты хочешь лететь с ним просто потому, что хочешь лететь? Или чтобы произвести впечатление на принцессу?

Элдж чуть не падает с качелей от неожиданности. Либо он разучился понимать по-аккалабатски, либо у Дар-Халема что-то помутилось в голове после трансформации и он разучился различать половые признаки.

— На принца? — переспрашивает он, желая блеснуть догадливостью.

Хьелль фыркает, больно дергает его за косичку.

— Элджи, ты смешной у меня. Не заметить того, что видно невооруженным глазом. На принцессу Маро, наследницу королевского трона Дилайны, буде он окажется восстановлен, на что я надеюсь.

Развернуться, сидя на качелях, на сто восемьдесят непросто, но Элджи это удается. Хьелль, чертыхнувшись, еле успевает выпустить из рук косичку. Внутреннее время у него не запущено, все происходит в абсолютно человеческом ритме. Ребенок рыпнулся, и вторую косу придется теперь переплетать. Как всякий родитель, лорд Дар-Халем недоволен.

— Ну что ты, в самом деле!

— Извини. Я просто не ожидал. Он же видел, что я за ней ухаживаю, и не говорил ничего.

— Значит, не против. Тебе повезло. Можешь лететь с ним. Я не возражаю.

Переместившись снова за спину Элджи, Хьелль под эти рубленые фразы доплетает косичку и то ли на мгновение прижимает обе ладони к крыльям сына, то ли отталкивает его от себя.

— Ты разрешаешь? — обалдев от радости, спрашивает Элджи.

— Элдж! Я экс-маршал Аккалабата. А ты мой сын. Проситься на войну в четырнадцать лет — нормально для всякого, в чьих жилах течет кровь Дар-Халемов. Желательно, чтобы тебя не убили. Но это уж как получится. Пойдем в дом: дам тебе кучу советов. Просить, чтобы был осторожней, не буду. Но лезть на рожон — запрещаю. Смотри и учись. Командир у тебя будет образцовый.

Они идут к дому не спеша, но Хьелль говорит в ритме строевого шага, словно хочет поскорее сказать все важное, весь свой жизненный опыт успеть передать Элджи за оставшиеся несколько часов. На пороге он останавливается, крепко сжимает сыну руку:

— Маро говорить нельзя. Даже намекать. Он не хочет. Обещай мне.

Элджи вытягивает вперед кулаки с прижатыми друг к другу большими пальцами:

— Клянусь.

Хьелль Дар-Халем

— Ваше Величество, лорд Дар-Халем к Вашим услугам.

Ничего здесь не изменилось, в зале для личных аудиенций верховных даров, куда закрыт путь даже самым высокородным деле Аккалабата. Сколько я здесь не был? Пятнадцать лет? Страшно подумать. Единственное, что можно назвать новым, — это то, что меня сюда втаскивают как государственного преступника, а не препровождают с почетом. Но и за то спасибо, что не зарезали прямо на космодроме. Прав был Тон: Ее Величество любопытна… и если правда про беспорядки в Виридисе…

— Как ты посмела вернуться? — королева не смотрит на склонившегося перед ней дара. На охотничий хлыст, услужливо поданный кем-то из стражи, прежде чем она приказала всем покинуть комнату, Ее Величество тоже старается не смотреть. Слишком велико искушение. Слишком серьезными могут быть последствия.

— Здесь мой дом. Здесь мои сыновья. Здесь Вы, моя королева.

— Неудачная последовательность. Девять из десяти моих даров начали бы с меня, — королева уже точно знает, что не протянет руку к хлысту, не говоря уже о более жестких мерах, которые обсуждались утром на совете старейших даров. Но лорду Халему знать об этом пока не следует. Пусть побудет в напряжении.

— Сколько из десяти ваших даров смогли взять Дар-Аккалу во время мятежа южных изменников? — усмехается Хьелль. — Пока меня тащили сюда, я слышал на улицах: в Виридисе неспокойно.

— Неспокойно — это слабо сказано. Но ты здесь не при чем. Ты вне закона. И я тебе не доверяю.

Королева старается держаться спокойно, но Хьелль видит, что удар попал в точку. В Виридисе более, чем неспокойно. И на улицах об этом не просто говорили: он видел сосредоточенных даров у витрин торговцев оружием, он заметил в небе не одного вестника в цветах Дар-Пассеров, и все они направлялись на юг. И на площади перед демократичным «Хромым скакуном» за столиками непривычно мало народу, и не пьяно перебраниваются молодые тейо, развалившись на деревянных табуретах, а сосредоточенно что-то обсуждают, сдвинув головы над тарелками с немудреной снедью.

— Я сомневаюсь в тебе…

Она словно хочет, чтобы я ее разубедил. Попробуем.

— С каких это пор, моя королева?

— Ты всегда был своевольным, лорд Дар-Халем, уж придется, видно, мне так тебя называть. И тебе нельзя доверять Дар-Эсилей. Одному ты позволил выброситься из окна в собственном замке, второму — погибнуть от рук ситийских головорезов вдали от дома. Я не намерена подпускать тебя к детям.

— Я не согласен, Ваше Величество. Если и есть на этом свете что-то, что можно доверить роду Халемов, это наши жемчужноглазые соседи с Эсильских болот. Мы за них глотку любому порвем.

— Факты говорят обратное, Дар-Халем.

— Лорд Корвус жив, Ваше Величество.

Вот уж не думал, что придется когда-нибудь воспользоваться этим аргументом, но я должен выйти отсюда прощенным как можно скорее. Иначе разъяренные ревнители Регламента могут отыграться на Медео — единственном из моих сыновей, который сейчас на Аккалабате.

Ну отомрите уже, Ваше Величество. Сейчас я Вам все расскажу, не надо так волноваться. Эй, что это с Вами? Только не надо здесь умирать в такой судьбоносный момент! Я Дар-Халем, но с озверевшей ордой Ваших подданных, обвиняющих меня в Вашей смерти, я не справлюсь.

— Лорд Дар-Халем, принесите воды.

Знать бы, где у нее тут вода… Надо было спросить у Сида, но кто ж знал, что понадобится.

— Нет, не надо. Вернитесь сюда и повторите, что Вы сказали.

— Лорд Корвус жив, Ваше Величество. Его самоубийство было инсценировкой.

— Сид? Паршивый мальчишка!

— Нет, Сид ничего не знал. Все сделали я и тейо Тургун. Сейчас он на Делихоне, жив и здоров. Руководит их госбезопасностью. Это что-то типа лорд-канцлера, но с урезанным кругом обязанностей. И безо всякой публичности. А под могильной плитой в родовом склепе Эсилей покоится прах одного из южных изменников. Прошу простить за кощунство, Ваше Величество, но у меня не было особого выбора. Нужен был труп.

— А Корвус, значит, улетел на Делихон?

— Да.

— С этой высокой деле, как ее?..

— Вероник Хетчлинг. Удивлен, что Вы ее помните.

— Я хорошо помню все, что мне надо, лорд Дар-Халем. То, что Вы сделали для Корвуса, я тоже запомню.

— Я сделал это для Сида, Ваше Величество.

— Для Сида… Понимаю. Ты не хотел, чтобы он начинал лорд-канцлерствовать с таким грузом, как сумасшедший бескрылый отец за плечами.

— Вы проницательны, как всегда, Ваше…

— Не льсти, Дар-Халем. Меня впечатляет, что ты так и не раскрыл Сиду правду.

— Это была бы ненужная боль, моя королева. Ненужные страхи, сомнения, желания. Я видел свой долг в том, чтоб оградить его от возможных ошибок.

— Сделать неуязвимым…

— Если бы это могло быть так. Теперь Вы видите, Ваше Величество, мне можно доверять Дар-Эсилей.

— Вижу. Дай мне перо и бумагу. Вон на том столике. Совсем позабыл, что где лежит?

— Вы не хотите проверить то, что я Вам рассказал, моя королева?

— Как? Послать шпионов на Делихон? Кому я могу доверить такую тайну! Вызвать Корвуса по коммуникатору? Это слишком серьезное испытание для такой старухи, как я, лорд Дар-Халем, а я надеюсь еще пожить, чтобы сделать лорд-канцлером твоего среднего сына. И потом — мы воюем в Виридисе. Все полагают, это обычные волнения местных даров, но я даже отсюда чую пламя гражданской войны. Так что примите командование у Дар-Пассера, берите сколько Вам надо войска и отправляйтесь. Только немедленно!

— Повинуюсь, моя королева.

— Постой, я тебя провожу, мальчик. А то никто не поверит, что я снова сделала тебя маршалом. Решат еще, что ты задушил старуху и хочешь бежать.

— Раскидаю.

— Не стоит. Силы тебе еще понадобятся. После победы выспаться не надейся. Явишься во дворец и подробно доложишь.

— Вы стали интересоваться подробностями сражений, моя королева?

— Нет, Дар-Халем, ты подробно опишешь мне, как происходит обратная трансформация. И кто тебе с нею помог.

Старуха с трудом выбирается из широкого кресла. В последнее время она сильно сдала, как-то усохла и сморщилась вся еще больше. Пока она, опираясь на его локоть, шаркает к двери, Хьелль пытается вспомнить, когда видел ее без морщин. Пожалуй, что никогда. А ведь законсервировалась на славу, бессмертная наша горгулья. Вот и Сида пережила. И не только его. Спросить бы у нее, как она справляется с воспоминаниями. Не ответит.

Одной рукой приоткрывая дверь, второй — той, на которой висит королева — Хьелль проверяет расстояние до рукояти меча. Мечи позаимствованы у Элджи, но на дворцовую стражу их хватит. Надо будет заскочить в замок и проверить, куда делась та пара клинков, которую Сид все время пытался навесить на Кори. Хьелль болезненно хмурится. Сид, Сид…

Разговоры в комнате, прилегающей к аудиенц-залу, смолкают. Старшие дары все уже прочитали по глазам королевы, по той уверенности, с какой она доверяет себя Дар-Халему, по тому, как спокойно обводит он взглядом присутствующих, словно оценивая их возможное место в военном строю. Они много раз видели этот взгляд, которым непобедимый маршал Империи отделяет тыловую штабную сволочь от перспективных полевых командиров, талантливую молодежь от неизбежного балласта «середнячков», небоеспособных стариков от еще крепких ветеранов, готовых если не силой своей, то мудростью многократно усилить армию Ее Величества. Его армию.

Конечно, среди младших даров, находящихся сегодня во дворце, большинство никогда не чувствовало на себе взвешивающего взгляда одного из лучших военачальников Конфедерации. Но властительница Аккалабата не настроена разговаривать с бестолковыми — она просто протягивает приказ о возвращении Дар-Халему поста главнокомандующего. Протягивает не кому-то определенному, а в пространство, ни на секунду не сомневаясь, что подхватят, развернут, зачитают, как положено. Услужливая рука верховного дара Пассера, временно исполняющего при Ее Величестве все свободные придворные роли, принимает пергамент. Королева не удостаивает его даже кивком, а продолжает прерванный разговор:

— Иди, Дар-Халем, и чтобы через неделю ты доложил мне о спокойствии в южных пределах Империи.

Хьелль отвешивает глубокий поклон и быстро идет к противоположному концу комнаты. Он не боится дротика в спину или отравленного шипа на конской уздечке. Легкого поглаживающего движения, которым отпустила его королева, достаточно, чтобы даже самые бестолковые поняли: он прощен, он принят, более того, обласкан. Ни одна дворцовая крыса теперь не осмелится… Он знает, что этого было достаточно, поэтому с некоторым недоумением, уже закрывая за собой дверь, слышит, как королева все-таки говорит:

— Дары, мой маршал отправляется наводить порядок на юге. Прошу беспрекословно слушаться его распоряжений. Мы рады снова видеть верховного дара Халема.

* * *

— Эй, Дар-Халем!

Совсем страх потеряли эти Дар-Умбры. Четверо взрослых. Мелкота не считается. Выстроились как на параде. Кажется, я обещал Элджи съесть их живьем. Мама всегда держит свое слово, мой милый.

— Хьелль, мы не драться, — вперед выступает верховный лорд Цун Дар-Умбра.

Хорошее решение: он последний, кому я готов без разбирательств размозжить голову — слишком много крови вместе пролито, слишком много каши съедено из одного котелка на полях сражений.

— Мы хотим поговорить про Элджи.

Зря я убрал руки с мечей. Конечно, я тысячу раз успею, но не надо было даже позволять ему раскрыть свою грязную пасть. Вот зачем мелкоту привели. Смотрины решили устроить, подонки, сволочи…

— Посмотри, Дар-Халем. У нас много хорошего молодняка. Некоторых Элджи знает с самого детства.

Нескольких мальчишек выталкивают вперед, они склоняются в церемониальном поклоне перед верховным главнокомандующим Аккалабата, отцы с гордостью следят за ними. Бред, Чахи меня побери, какой это бред!

Лорд Дар-Халем гневно вздергивает подбородок:

— Не нуждаемся. Элджи не идет под дуэм. Нам больше не нужен карун, — цедит он, обливая застывших от ужаса мальчишек ледяным презрением.

Лисс, дорогая, как ты была права! Муж и жена — один демон Чахи. Много чему я научился у Сида.

— Что Вы, лорд Дар-Халем! — один из родителей, почуяв неладное, выскакивает вперед, чуть ли не заслоняя сына своим телом. Ох, всыплет же ему по первое число глава клана за такую несдержанность!

— Мы не хотели Вас обидеть! Мы предлагаем наших мальчиков Элджи как дойе!

Много чему я научился у Сида. Только не дипломатии. И не читать чужие мысли на расстоянии. Только и могу, что воевать с Виридисом, да не оставит его покровительством демон Чахи, поминаемый мной сегодня ежесекундно. Вот, значит, как все изменилось! Нам предлагают выбрать дойе. Даже с риском для жизни мальчишек. Что, если бы я, не разобравшись, начал рубить головы?

Дар-Умбрам в практической сметке не откажешь. Сообразив, что Пассерам теперь ловить нечего, сразу пришлепали крепить семейные узы.

Хьелль, не меняясь в лице, вновь позволяет мечам под орадом тихонько звякнуть. Дар-Умбры выдыхают синхронно: этот звук говорит, что рукояти мечей отпущены.

— Спасибо, — говорит лорд Дар-Халем, спокойно улыбаясь. — Мы рады вашему предложению, клан Дар-Умбра. Мы высоко ценим дружбу, связывающую наши семьи много веков, и ваше воинское искусство. Я поговорю с Элджи. Думаю, дело можно решить ко всеобщему удовольствию.

Мальчишки, пятясь, кланяются. Их лиц не видно, но в глазах всех старших даров читается облегчение. И несусветная радость — урвали, первые урвали лакомый кусок со стола верховного маршала!

Хьелль вдруг делает шаг вперед, хлопает Цуна Дар-Умбру по плечу:

— Знаешь что? — прищуривается он. — Пойдем-ка с тобой, выпьем. Бить стекла в «Треснутом мече» или «У старого крысолова» нам уже не пристало по возрасту, но «Четыре чала» — вполне злачное место для нудных воспоминаний двух старых друзей по оружию, не находишь?

Это то, чего я больше всего боялся. Не королевы, не реакции сыновей… Если он сейчас со мной не пойдет, значит, все зря. Никакими обратными трансформациями, никакими указами королевы нельзя сделать из леди Хеллы Дар-Эсиль Хьелля Дар-Халема. Верховного главнокомандующего — можно, а Хьелля — нельзя.

— Хьелль, ты отстал от жизни. Там нынче разбавляют эгребское, — Цун Дар-Умбра комплекцией напоминает покойного отца Хьелля, поэтому ответный хлопок отдается в позвоночнике маршала от шеи до копчика. — Идем, я покажу тебе, где теперь пьют дары Аккалабата. Хотя, конечно, ты не заслуживаешь…

— Это еще почему? — грубовато интересуется Хьелль.

— Потому что аристократическая задрыга леди Дар-Эсиль никогда не позволяла мне ущипнуть себя за задницу, — Цун сально поблескивает глазами, ждет продолжения. Молодежь, никогда не бывавшая в военном лагере на переднем крае, краснеет и изучает возможности бегства.

— Да на здоровье, придурок! — Хьелль демонстративно поворачивается спиной. Сквозь шорох орада слышен легкий призвук мечей: руки легли на гарды.

— Нет уж, жизнь дороже. Пошли, Дар-Халем, я угощаю. Возьмем кого-нибудь из молодых? Потренируем.

— Выбери сам, только чтоб пить умели и помалкивали, когда старшие говорят.

— Зная тебя, могу представить, что они упадут под лавку раньше, чем мы доберемся до рассказа о первой войне с Виридисом.

— С каким Виридисом? — Хьелль невинно вытаращивает глаза.

— Ну тебя к Чахи!

Задевая нарочито широко отставленными мечами прохожих, два верховных дара печатают шаг по брусчатке хаяросских улиц, перебрасываясь короткими фразами. За ними трусят с выражением младенческого восторга на лицах избранные представители молодежи Дар-Умбра. Рты у них открыты от пиетета, во взорах, бросаемых по сторонам, особенно в тот момент, когда процессия минует кого-то из сверстников, только одно: «Ну посмотрите же на меня! Я иду пить эгребское с легендарным Хьеллем Дар-Халемом! Меня пригласилииии!»

Хьелль иногда косится за спину на все это безобразие, подмигивает Цуну Дар-Умбре и тихо молится про себя святой Лулулле, чтобы у Цуна хватило ума отвести его в какой-нибудь новомодный кабак, а не туда, где они куролесили в юности вместе с Сидом.

Кори Дар-Эсиль

Уверенные штрихи, кисть замирает на мгновение, создавая утолщение на конце линии, почти незаметный разрыв и — опять вверх. Накамура рисует, сидя на коленях перед невысоким столиком. Администрация Когнаты создает ученикам дипломатической академии «все условия», чтобы они чувствовали себя как дома. Иначе никто во всей Конфедерации не поедет в такую глушь и мороз. Тем не менее сюда даже есть конкурс. Без вступительных испытаний принимаются только дети известных дипломатов и политиков: когнатяне свято верят в преемственность, семья здесь превыше всего. Поэтому на Когнате не только и даже не столько учатся: здесь заводят знакомства и обрастают контактами будущие вершители межпланетной политики. А умение терпеть холод никому еще не мешало. Тем более что это единственное неудобство.

— Ты не сосредоточен, Кори! — недовольно бурчит Накамура. Преподавательница по теории и практике искусства Лала, дочь представителя Когнаты в Звездном совете, поднимает голову от книги. Это ее любимое изобретение — уроки, на которых имеющие хоть какие-нибудь способности к изобразительному искусству представители разных цивилизаций пытаются передать свои навыки товарищам с других планет. Дело не только в том, что верийцы учатся рисовать красками, а земляне пытаются вылепить что-то сносное из голубой мхатмианской глины. Диалог культур — Звездный совет тешится новой игрушкой, и каждое общеконфедеративное учебное заведение должно соответствовать.

Сегодня очередь Накамуры Мидори. Японская живопись в исполнении десятка будущих дипломатов сама на себя не похожа. Даже второй землянин в их параллели, светлоглазый крепыш Бьорн, который вот уже час пыхтит над потенциальным шедевром под названием «Золотые рыбки под вербой», не в силах стереть презрительную усмешку с лица Накамуры-сенсея. Невысокий, желтолицый Накамура в четвертый раз сдирает лист толстой шероховатой бумаги с мольберта Бьорна: «Сначала!» Бьорн тяжело вздыхает и начинает сначала. Загнутый штрих, обозначающий рыбу, получается у него «слишком однородным». Спорить бесполезно. Мидори уже повернулся спиной и, подмигнув Кори, направляется к новой жертве.

В другой раз Кори тихо посмеялся бы над маленькой местью Накамуры. Неделю назад Бьорн побил его в кулачном бою — национальном виде спорта Когнаты, который в порядке знакомства с местной культурой изучают все мальчишки. Теперь лучший друг заставит его рисовать рыб до изнеможения. Но сегодня ни демонстративно разводящий руками Бьорн, ни приглашающе подмигивающий Накамура не способны заставить Кори забыть о двух письмах, полученных утром.

Первое пришло по электронной почте (Кори внутренне поморщился). Элдж в двух строках сообщал, что Кори следовало бы в ближайшие выходные слетать домой: есть кое-что, о чем ему следует знать, это связано с мамой, и он, Элдж, по зрелом размышлении, одобряет. Кори же он, как старший брат, просит не принимать скоропалительных решений и понять, что «он по-прежнему любит их и делает все для их блага». В общем, типичный дурашка Элджи: полная околесица и сплошная каша в голове. Сначала мама, потом какой-то он, который «все для их блага». Тейо Тургун? «Никуда не полечу», — решил Кори, тем более, что письмо было отправлено две недели назад на адрес академии и валялось на почтовом сервере все это время: никому не приходило в голову, что дару Аккалабата могла явиться электронная корреспонденция.

Второе письмо было, как положено, нацарапано на пергаменте безобразным почерком Медео. Прочитав его, Кори понял, что не просто полетит, а полетит немедленно. То есть когда будет оказия на Аккалабат. Специально корабли с Когнаты туда не летали, но если возникала возможность обменять шикарные длинношерстные меха на не менее роскошные умбренские самоцветы, то «Почему бы и нет?» — говорила торговая палата Когнаты, и пилот, на все стороны склоняя «больных на голову лордов, которые не могут сделать нормального космодрому», садился на доживавшие свои последние дни плиты того, что на Аккалабате космодромом называли. Происходило это не так уж и редко, так что у Кори был шанс в ближайшие выходные, то есть послезавтра, лично увидеть то, о чем сбивчиво, не скрывая своего ужаса и растерянности, повествовал в письме младший братишка:

«Кори, привет! Тут такое… Вернулась с Анакороса мама. Точнее, не мама. Мама улетала. А вернулся он — тот, с которым был дуэм у отца. Лорд Хьелль Дар-Халем. Он называет нас сыновьями. А мне противно. Я не знаю, что делать. Вчера сбежал из дома, перебрался в город к Эрлу Дар-Пассеру. Тебе, разумеется, туда соваться не надо. В общем, прилетай. Скажи ему, пусть выметается из нашего замка. Элджи написал мне письмо, что не возражает, что ему этот Дар-Халем даже понравился. Но Элджи был всегда ненормальный. А все теперь ждут, что скажет королева.

И еще. Отец Эрла собрал всех молодых Дар-Пассеров и сказал им, что, даже если им это не нравится, пусть они засунут свое мнение себе в… ну, ты понял… и не лезут к нему. К Дар-Халему. А тогда Бико сказал, что можно ведь и вдесятером навалиться… А лорд Дар-Пассер стал хохотать как сумасшедший и сказал… В общем, я не понял точно, что он сказал, но смысл был такой, что она… что он их и десятерых уложит как нечего делать. Этого же не может быть, правда, Кори? А тейо Тургун с ним остался в замке. Предатель. Отец бы никогда не позволил. И ты разберешься с ним, да? Прилетай поскорее, пожалуйста. Твой брат Медео. Хвала королеве!»

Кори гневно распахнул крылья. Что они там думают? Что он, наследный лорд-канцлер Аккалабата, будет терпеть чужака в своих владениях? Что он позволит какому-то нарушившему все и всяческие нормы Регламента Дар-Халему рассесться в каминном зале Эсильского замка? «Она должна была снова выйти замуж!» — возмущению Кори не было предела.

Он специально изучил эту главу Регламента: деле, потерявшая мужа и имеющая несовершеннолетних детей, должна осчастливить собой другого дара. Который возьмет на себя заботу о ее отпрысках, и в благодарность она родит ему нового сына. Все просто, как молитва святой Лулулле. И все не так, как в реальности. Но реальность не изменится из-за того, что ты, стоя на балконе под вяло сыплющимися с небес холодными хлопьями, будешь тупо пялиться то на злосчастное письмо, то на пустынный в зябкий рассветный час школьный двор — белый-белый, весь заваленный этими хлопьями.

…Ты не можешь не успеть.

— Эй, ваше лордство, дверь хоть закрой — комнату выстудишь! — из соседней форточки выглянула сочувствующая физиономия Бьорна. — А еще лучше, иди к нам — Мидори химичит какое-то безалкогольное варево, идеально согревающее перед занятиями.

Кори отрицательно машет рукой. Меланхоличный дзен в исполнении Мидори он еще способен вынести, но неиссякаемую жизнерадостность Бьорна… Однако балконную дверь затворить все-таки стоит.

…Не бойся. Делай то, что тебе хочется. Ты все успеешь. Ничего не отменяй из-за недостатка времени. Просто иди вперед и атакуй, как считаешь нужным.

— Подожди.

Голос Мидори. Как всегда. Одно слово и пауза. Переспрашивай.

— Что тебе?

…Ты… меня… Не заденешь.

— Кори…

— Говори уже!

— Если ты не замерз… Ты можешь постоять так еще немножко? Белые снежинки на ораде и твоих волосах — это красиво. Мне пять минут надо.

Дождавшись отрешенно-утвердительного кивка Кори, Мидори ныряет куда-то в комнату за рисовальными принадлежностями и под аккомпанемент негодующего рева Бьорна тоже распахивает балкон. Примащивается на пороге, чтобы снег не попадал в тушь. Бормочет себе под нос — ритмичное, незнакомое.

— Громче!

— Снег согнул бамбук, Словно мир вокруг него Перевернулся.

…Не Халем, похож только внешне. Эсили кровь подпортили.

…Да уж, можно вздохнуть спокойно.

— Уродливый ворон — И он прекрасен на первом снегу В зимнее утро!

Кори нравятся японские хокку. Странные, но верные слова. И Мидори нравится, что они нравятся Кори. Бьорн долго пыхтел, ревновал, пытаясь придумать, что может противопоставить японскому искусству недомолвок многословная старая Европа. Кори покорно смотрел в компьютерный экран, на котором выясняли отношения нелепо орудующие старомодными мечами косматые дикари по произвищу Нибелунги, но так и не проникся. И только однажды, когда отчаявшийся Бьорн хлопнул перед ним по столу толстым томом с женщиной на обложке — в платье, похожем на наряды аккалабатских деле, только цветном, и с кинжалом в руке — «Кристин, дочь Лавранса» — Кори заинтересовался и в два дня проглотил роман. Европа была реабилитирована, и Кори и Бьорн — оба вздохнули спокойно.

…отдай и закажи себе новые в Умбрене…

— Не хмурься.

— Мидори, я не могу, у меня проблемы.

— Ты будущий глава дипломатии своей планеты. Учись владеть лицом.

— Не учи меня. Ты не мой отец.

Кори сам произнес это слово, но извиняется почему-то Мидори. Даже встает на колени и опускается лицом к земле. Значит, чувствует себя сильно виноватым.

— Прости.

— Ничего.

…Ты даже представить себе не можешь, насколько то, что он делает, отличается от того, что делал…

… Что делал любой Дар-Халем в его возрасте…

Бьорн тянет шею, заглядывая через плечо, но Мидори прячет от него рисунок. Тогда он на минутку исчезает за плотной занавеской и возвращается с дымящейся глиняной кружкой. Сует ее Кори в руки.

— Мидори! Он у тебя совсем окоченел. Дозволь хоть глинтвейну. Хотя безалкогольный глёг — это мертвому припарки.

— Ему можно алкоголь, — Мидори ни на секунду не отрывается от рисунка. Тонкая кисточка летает вверх-вниз, узкие брови на желтоватом лице сопровождают ее движения. Даже подбородком Мидори себе сейчас помогает.

— Он несовершеннолетний, — возражает Бьорн.

— Ты не у себя дома в Лиллехаммере. И Кори — дар Аккалабата.

Кори отхлебывает горячую, пахнущую незнакомыми специями жидкость. Все-таки земляне странные: ну, что может сделаться от пары бокалов хорошего красного вина здоровому молодому организму? Вообще не предмет для обсуждения. Но хорошо, что они есть, эти двое. С ними не так погано. Можно притвориться, что слушаешь, смотреть на белый школьный двор, где только-только начали появляться первые фигуры в мохнатых шубах, и думать о своем.

…Прости, но ни ты, ни Тургун не имеете ни малейшего шанса понять и оценить эту нашу способность. Не говоря уж о том, чтобы ее воспитать.

— Кори, ты меня слышишь? — Мидори теребит его за рукав. — Посмотри. Нравится?

Глинтвейн давно кончился, и пальцы обеих рук оледенели. Это было явно не пять минут. «Но дело того стоило», — думает Кори, разглядывая то, во что Мидори ухитрился превратить пустой лист сероватой бумаги. От одного взгляда можно замерзнуть. Холодный снег на плотной теплой ткани орада, на черных густых волосах, холодный снег на плечах, льдинки в темных отчужденных глазах, холодные мысли, снежинки в холодных ладонях…

— Похож, — констатирует Бьорн.

— Здорово, — признается Кори и тянется за портретом.

Мидори — гениальный художник. Зачем ему дипломатия? Надо будет как-то спросить.

Мидори отдергивает рисунок. Кори поленился ускорить внутренний временной поток и разочарованно щелкает пальцами в воздухе.

— Не тебе.

— Я имею право.

— Щассс, — шипит Мидори уже из-за балконной двери.

— А кому? — Кори и Бьорн произносят одновременно.

— Выставлю на аукцион. Кори пользуется популярностью.

— Убью.

— Какая средневековая жестокость! — притворно возмущается Мидори.

— Правда, зачем он тебе? — любопытствует Бьорн.

— Подарю Лале. Она к нему неравнодушна.

— Убью медленно, с особой средневековой жестокостью, — Кори стряхивает с орада снег и отступает в свою комнату. Письмо Медео засунуто глубоко в карман, но тяжелые мысли не спрячешь.

* * *

— Кори, останься после урока, — ласково просит Лала, и Бьорн с Мидори многозначительно переглядываются. Лала — красавица: высокая, стройная, тонкокостная, почти прозрачная. С прошлых каникул Бьорн, как и все мальчишки в колледже, записавшийся в число поклонников Лалы с первого курса, приволок ей в подарок огромный альбом земной живописи, заложив страницу с картиной, на которой, по его мнению, Лала была изображена. Кори запомнил название — «Весна», Ботичелли. Сходство было очевидным: даже толстокожий Бьорн смог его разглядеть. Мидори тут же обзавелся качественной репродукцией и повесил у себя в комнате.

В Лалу были более или менее влюблены все учащиеся мужского пола. А она благоволила Кори. Который в силу своего аккалабатского происхождения был влюблен как раз менее всех. Однако с первого дня на Когнате он оказался под ее ненавязчивым, ласковым покровительством. И за день до его первого на Когнате альцедо, когда он судорожно соображал, кто из соседей — Бьорн или Мидори — нанесет меньше вреда его драгоценному оперению, Лала пригласила Кори к себе. Спокойно сообщила о поступившей от его отца по дипломатическим каналам просьбе, разложила на столике свиток, который шутливо окрестила «инструкцией по уходу», и велела раздеться.

С тех пор Кори стал вхож в дом — густо пахнущую свежим деревом и горячими пирогами бревенчатую усадьбу в получасе езды на снегоходе от колледжа. Во дворе усадьбы носились друг за дружкой или дремали, свернувшись калачиком, ездовые собаки — знаменитые когнатские сневы, не боящиеся ни льда, ни мороза, ни ветра. В камине всегда рокотал живой огонь, хозяйка, несмотря на свою небесную бестелесность, готовила вкусно, и Кори никогда не отклонял приглашений, хотя одноклассники смотрели на него странно и шептались по сторонам, а Мидори и Бьорн даже пытались вслух отпускать сальные шуточки по поводу и без. Парочки демонстраций того, как работает внутреннее время даров Аккалабата в боевом режиме, хватило, чтобы заткнуть рот даже самым неуемным пошлякам.

Сам Кори о причинах столь нежного к себе отношения не задумывался, терпел прикосновения прохладных пальцев ко лбу, легкие объятия при встрече, не обращал внимания на то, как туманились глаза его прекрасной хозяйки, когда он прощался рано утром и уезжал в колледж. Лала много расспрашивала об Аккалабате, внимательно слушала, и Кори было с ней хорошо.

Когда пришло известие о гибели отца, Кори впервые отправился к Лале сам, без приглашения, и был поражен тем, насколько близко к сердцу она приняла его горе. Он не плакал — она пролила слезы за него, старательно пряча от мальчика красные глаза. Она его не утешала — будущий лорд-канцлер Аккалабата не нуждался в словах сочувствия. Просто сидела рядом, обняв Кори одной рукой, и они вместе смотрели на пламя камина. Искорки улетали в трубу, и, казалось, вместе с ними улетала вся прошлая жизнь, и как черный пепел вставал и разворачивался загадочными силуэтами вдоль задней стенки камина, так разворачивалась перед Кори жизнь новая, взрослая.

Он улетел на следующий день на Аккалабат, вместе с Медео и Элджи стоял перед королевой, сопровождал рыдающую мать во главе траурной процессии, сидел у ее кровати утром, когда она, растрепанная, жалкая, какой он ее никогда не видел, металась по мокрой подушке, не в силах даже взять с тумбочки кружку с водой, и шептала без перерыва: «Сид! Сид! Зачем ты? Я во всем виновата». И еще много странных слов, пока не пришел тейо Тургун, и не отхлопал ее по щекам, и не выгнал их, перепуганных, в каминный зал, где на столе лежал свиток — письмо от королевы с приказом определиться до завтра, кто из них будет наследовать дариат, и подтверждением права Кори на лорд-канцлерский титул.

Элдж тогда вытаращил глаза: он ничего не знал. Но Кори его успокоил: забирай себе главный замок и ступай на свой Анакорос, нам с Медео хватит крепости на холмах. Она поновей и попроще, но для лорд-канцлера, которому большую часть времени все равно придется проводить в столице, вполне подходит. Надо только привести в порядок маму, чтобы она явилась к королеве и обсудила с ней наше решение. Тейо Тургун только хмыкнул, слушая Кори, пробормотал под нос: «Что они там с ними делают на этой Когнате?» — и велел мать до вечера не тревожить: «Я сам с ней поговорю».

Леди Хелла вышла к обеду, как всегда, безукоризненно убранная, со сложной прической и лучшими драгоценностями дома Эсилей на шее и на руках. Обычным своим ровным голосом расспрашивала Элджи об Анакоросе, а Кори о его успехах на Когнате, нахмурилась на Медео, который ел по обыкновению торопливо, хватая еду руками, и пригрозила запереть его на год в корпус на исправление. Медео привычно схамил и заслуженно получил по губам. Кори облегченно вздохнул: ничего не изменится, мама справится, Элджи молчит и разглядывает пол, как обычно, Медео выводит всех из себя. Только отца больше нет, и место его во главе длинного стола на разлапистых ножках не занято. Велено было закладывать лошадей: леди Хелла назавтра намеревалась отправиться во дворец.

* * *

— Кори, чем ты расстроен? — он не собирался жаловаться, но Лале не смог не рассказать. Точнее, он не рассказывал, просто сунул ей в руку два письма — распечатку электронного элджиного и свиток Медео — и спрятал взгляд, отошел к окну, стал смотреть на ледяную гору, с которой с визгом и хохотом скатывались первоклассники. Лала закончила читать, подошла сзади, руки положила на плечи, носом уткнулась в волосы. Стало тепло и уютно.

— Поедем ко мне, хочешь?

— Хочу.

Полчаса на снегоходе сквозь сугробы, никогда не тающие в низине, где расположен академический кампус, напрямик через заснеженный лес, по пустынной равнине с одинокими усадьбами, от которых доносится собачий лай и тянет каминным дымом. Меховой орад промерзает насквозь, даже под плотно застегнутый капюшон забивается белая крошка. Руки даже в кабине немеют, плотные клубы пара вырываются изо рта. Можно не разговаривать.

Лала сосредоточенно вглядывается в хорошо накатанную колею: здесь, на равнине, живут практически все наставники Академии. Им, выросшим на Когнате, такая дорога не в тягость, а в радость. Не случайно путь не огибает небольшие пригорки, а карабкается на них, а дальше — снегоход летит, как с трамплина, и плюхается на снежную поверхность, поднимая белые брызги. Лала взвизгивает от восторга, и Кори, несмотря на свое мрачное настроение, не может удержаться от улыбки, глядя на ее лицо. «Интересно, как бы она реагировала на полет? Жалко, что здесь так холодно, и я не могу взять ее с собой в небо», — не в первый раз думает он.

Въехав во двор усадьбы, Лала тормозит так же резко, как стартовала из гаража академии. Мотор взревывает, и снегоход по инерции описывает огромный круг, немного заваливаясь на бок. Собаки — белые, рыжие, черные — с лаем бросаются врассыпную. На Когнате никогда не запирают ворота: на каждой усадьбе есть надежные четвероногие сторожа, да и кому из чужих придет в голову забираться в такую даль? Зато двери и ставни в домах впечатляют своей основательностью: они — преграда не для незваного гостя, а для мороза.

Какой-то, по мнению Кори, полный кретин написал в Классификаторе разумных рас Вселенной, что когнатяне — одна из самых неравномерно развитых цивилизаций. Разработав фантастическую технологию использования энергии Эгиталоса — светила Когнаты, имея в своем распоряжении химические и физические лаборатории, создающие все новые и новые материалы с заданными свойствами, главное из которых — морозоустойчивость, эти чудаки греются у каминов в своих деревянных усадьбах, гоняются на лыжах за пушным зверем, и никакие вопли зеленых по всей Конфедерации не заставят их отказаться от шуб из натурального меха. Действительно, крошечная пирамидка, за принцип действия которой ситийцы отвалили правительству Когнаты половину своего военного флота (но так и не смогли, даже имея в руках прототип, запустить серийное производство), установленная на крыше, способна освещать и отапливать в шестидесятиградусный мороз многоэтажный дом или километровую теплицу с тропическими растениями.

На коньке дома у Лалы тоже вращается блестящая пирамидка, дающая свет и тепло, но терморегуляторы выставлены так, что без затопленного камина в комнатах сразу становится зябко и неуютно. Рамы и дверные проемы обрабатываются особым веществом, которое, испаряясь, создает теплоизолирующую завесу, сохраняющую свои свойства в течение года. Но сама усадьба срублена из настоящих бревен, как это делали сотни лет назад, в ней всегда стоит запах соснового леса и янтарная смола проступает на спилах.

По тому же принципу, что и пропитки, защищающие от холода дом, действуют лосьоны и кремы, которыми пользуются когнатяне: состав не просто предохраняет кожу от негативного воздействия окружающей среды — он не позволяет морозу даже подобраться к телу, создавая вокруг человека невидимый ореол, обеспечивающий баланс теплообмена. Чистокровному когнатянину достаточно раз в два-три дня натереться лосьоном с ног до головы и утром принять дозу энерготоника, чтобы не испытывать никаких неприятных ощущений, даже когда столбик термометра падает до восьмидесяти.

На представителей других рас достижения когнатянской химии действуют по-разному: в архивах Академии хранятся подробные описания дозировок и побочных эффектов, и все равно каждый, прибывающий на обучение, первые два месяца находится под неусыпным контролем врача. Аккалабы на Когнате более частые гости, чем на других планетах вне своего сектора, поэтому Кори легко подобрали всю необходимую фармацевтику и предупредили, что мерзнуть он все равно будет. Но на уровне минус пятнадцати-двадцати, не более. Кори в ответ только пожал плечами и покорно присоединил баночки и флаконы, покрытые витиеватыми когнатянскими буквами, к не менее многочисленному арсеналу средств для альцедо.

Мазать руки он всегда забывал, поэтому, пока помогал Лале накормить собак и загонял снегоход под навес, пальцы одеревенели окончательно. Не спасли даже толстые перчатки: сверху — волк, снизу — очередной суперматериал с труднопроизносимым названием и трудновообразимыми свойствами. Дуя на пальцы, Кори сбросил с ног унты, отряхнул полы орада от налипшего снега и потопал в гостиную разжигать камин. Через несколько минут появилась и Лала, захлопотала у сервировочного столика, поднялся пар над тарелками с супом.

Ни возня с громогласно изъявляющими свой восторг по поводу возвращения хозяйки псами во дворе, ни поглощение горячего обеда не предполагали обмена мнениями, что продолжало Кори радовать. Он уже даже решил, что, пожалуй, не станет вообще заговаривать о своей проблеме: отвлекся, и ладно. Все равно, что бы ни сказала Лала, это не сможет повлиять на его решение: в выходные он летит на Аккалабат. Надо только договориться, чтобы она заказала ему место на торговом судне.

— Я чай поставлю? — нарушила молчание Лала. Кори кивнул. В ритуале заваривания чая была одна важная деталь: столик с чайными принадлежностями находился как раз за креслом, на котором любил сидеть Кори, и Лала, проскальзывая за спину, никогда не забывала потрепать мальчика по голове или чмокнуть в затылок.

Сегодня ее рука задержалась на темных густых волосах подольше, поправила заколку, подтянула выбившиеся прядки… и сильно хлопнула по спине: «Не горбись! Сидишь, как старая водяная крыса, а не как…» Обычного продолжения «…будущий лучший фехтовальщик Аккалабатской империи» почему-то не последовало. Кори поднял голову: на лице у Лалы застыло странное выражение — будто ей только что пришло в голову что-то забавное и неуютное одновременно. Она бессознательно помешивала ложечкой в коробке с чаем и, казалось, пыталась решить в уме сложную математическую задачу.

Звук реактивных саней раздался под самыми окнами.

— Я никого не жду, — задумчиво сообщила Лала. И через секунду — на глазах у удивленного Кори — уже бросила чай, запахивая плед, бежала — через всю комнату, в прихожую, распахнув дверь, через которую в комнату тут же ворвался холодный воздух, наружу — радостно, как ребенок, взвизгивая. Рядом с ее голосом послышался другой — мужской, низкий. Уверенный, но не грубый. Изобличающий внутреннюю силу, но не наглый. Голос, которому хочется доверять и подчиняться. Кори подобрался, но с кресла не встал.

— Кто у тебя? — вновь прибывший уже в прихожей, он стряхивает снег с обуви, снимает шапку, стучит ей по вешалке. Ехал он, очевидно, издалека, похоже, с космодрома. Судя по тому, как по-хозяйски он разбрасывает свои вещи по полкам и ящикам, он здесь свой.

— И собаки не залаяли… — думает Кори. — Не знал, что у Лалы кто-нибудь есть.

Он не ревнует, но ему неприятно. В такой неудачный день хотелось побыть вдвоем.

— Это Кори, — отвечает Лала, показываясь на пороге. — Кори Дар-Эсиль.

— Ах вот оно что, — за ее спиной маячит высокая фигура с неприглаженной копной белобрысых волос на голове. Вериец. Голубые глаза, походный загар, камуфляжные брюки с кучей карманов и поясом, на который что только ни приторочено. В голосе нет недовольства, одно дружелюбие.

Он выходит на середину комнаты. Вежливый Кори встает, готовясь к процедуре знакомства.

— Кори, это Кир. Он… В общем, он здесь живет.

— Приятно познакомиться.

Улыбающийся вериец делает шаг вперед и протягивает… рука Кори, тоже вытянутая вперед для рукопожатия по конфедеративному обычаю, замирает в воздухе, потому что к ней, из рукава модной джинсовой куртки тянутся три зеленых щупальца.

— Никогда не слышал про Хоммутьяр, парень? — вериец не перестает улыбаться и щупальца не убирает. — Я наполовину оттуда. Ты ничего не рассказывала ему, Лала?

— Я ничего ему не рассказывала, — Лала так напирает на «ничего», что Кори становится понятно: это не нейтральная информация, а предостережение.

— Значит, я вовремя, — как ни в чем не бывало констатирует Кир, который «здесь живет», и интересуется:

— Ты здороваться будешь? Или тебе противно?

— Нет, — смущается Кори. — То есть да. То есть мне не противно. И… вот, — он неуклюже сует свою руку в щупальца. Они не холодные, вполне человеческой температуры, осторожно сжимают пальцы и высвобождают. Молодой мужчина испытующе смотрит на Кори:

— Ничего? Пережил?

Кори неопределенно пожимает плечами.

— Кори, у тебя есть уникальная возможность познакомиться с одним из тех, кого вы проходите по школьной программе. Кир открыл Забытые города на Мхатме, — преисполненным гордости голосом объявляет Лала.

История не относится к числу любимых предметов Кори, но про Забытые города не слышал только ленивый. Кори восхищенно присвистывает:

— Ух ты!

И не удержавшись, добавляет:

— Я думал, что вы старый.

Кир, краснеет то ли от удовольствия, то ли от смущения. Лала ехидно резюмирует:

— Вот такое производишь ты впечатление. Правильно, что в учебнике нет твоей фотографии крупным планом.

— В астронете есть, — Кир подтаскивает к камину еще одно кресло, и Кори обращает внимание, что, когда рукава натянуты низко, щупалец не заметно.

— Лазят они в астронет, надейся! — фыркает Лала. — Обедать будешь?

— Спасибо, у меня был деловой ланч на космодроме. Не успел проголодаться. А чаю можно. Кори, передай, пожалуйста, мою кружку с каминной полки.

Кори изумленно таращится на каминную полку, пытаясь сообразить, какой из находящихся там предметов можно назвать кружкой. На помощь приходит Лала:

— Он имеет в виду вон ту литровую бадью с отбитой ручкой. Я бы ее давно выкинула, но Кир, как всякий археолог, сентиментален. И мог бы сам дотянуться, нечего ребенка гонять.

Кир нараспев произносит что-то по-когнатянски. Лала закатывается хохотом. Кори хмурится. Обычно они говорят на языке Конфедерации или по-аккалабатски (Лала на удивление хорошо знает язык), и он не носит транслятор. Несмотря на свой небольшой размер клипса белого металла слишком выделяется на фоне длинных темно-зеленых серег в ушах Кори: неэстетичность сочетания была признана высшей инстанцией в составе Кори — Мидори — Бьорн единогласно.

— Кори, не обижайся, — поворачивается к нему Кир, уже завладевший своей кружкой. — Это строчки из старинной местной баллады с неудобосказуемым при несовершеннолетних содержанием. Нечто про то, как охотник вернулся домой, а жена…

— Кир! — предостерегающе восклицает Лала. — Я все-таки его учительница. Подставляйте чашки.

— В этом-то вся беда, — замечает Кир. — Если бы ты была моей учительницей, я бы тоже никогда в жизни не стал бы отвлекаться на то, чтобы разглядывать фотографии какого-то урода с щупальцами в учебнике. А уж про освоение газовых месторождений Хирундо подицепсами согласился бы слушать только в порядке индивидуальных занятий. С тобой. Здесь перед камином. Должно же быть равновесие прекрасного и безобразного в природе.

Произнеся эту речь, Кир заговорщицки подмигивает Кори, и теперь уже смеются все трое. Но не успевает Кори подумать, что с явлением этого странного «здесь живущего» типа вполне можно примириться, что он, очевидно, рад оказаться дома и будет болтать и шутить, а это как раз то, что Кори нужно… а потом можно будет спросить про его последнюю экспедицию, и он будет бесконечно рассказывать — не успевает Кори подумать все это, как Лала, усевшись на диванчике возле камина и аккуратно подоткнув вокруг себя плед, говорит очень серьезным голосом:

— Кир, у нас тут проблемы… семейные. Нужен совет. Кори, расскажи ему.

В первый момент все в Кори восстает против этого предложения, сделанного как само собой разумеющееся: рассказать не просто о неприятности или горе — о позоре своей семьи человеку, которого он видит впервые в жизни. Да даже и не человеку! Он негодующе смотрит на Лалу. Это предательство — иначе и не назовешь. Но она встречает его взгляд спокойно:

— Кори, Кир обладает удивительным качеством, свойственным всем хоммутьярам. Это умение сочувствовать и сопереживать. Ты можешь мне не поверить, но знай: он найдет слова, он подскажет решение… просто потому, что будет очень хотеть тебе помочь.

Видя, что Кори не убежден, она продолжает:

— Всякий раз, когда мне приходилось принимать жизненно важное решение, Кир был рядом. Один раз он даже принял решение за меня. И в тот момент, знаешь, я готова была его убить. А потом… если бы тогда он не настоял на своем… я сама умерла бы, наверное.

— Собачья чушь, — громко, нарочито громко говорит Кир, и его ясный и четкий голос на фоне хриплого шепота, на который сбилась Лала, звучит как голос надежды на фоне отчаянья. — Все проще, Кори. Что бы там у тебя ни стряслось… рассказав это Лале, ты сделал свою проблему ее проблемой, а все ее проблемы — мои. Автоматически. Так что давай — колись.

Кори рывком вынимает из внутреннего кармана утренние письма. Не глядя на Кира, протягивает Лале:

— Делай что хочешь.

Честно говоря, он не думал, что она их возьмет. Но Лала, приняв от него листок с распечаткой Элджиного мейла и свиток Медео, передает их через стол Киру. Кори наблюдает, как кончики щупалец разглаживают бумагу, разворачивают пергамент…

— Вы прочитайте, а я объясню, — предлагает он. — Про дуэм, про Регламент, про то, как положено… И как она… он это все нарушил.

— В курсе я, — не отрывая глаз от письма Медео, отвечает Кир. — Про всю вашу биологию, социологию, психологию, анатомию, физиологию…

— Кир, хватит, — Лала недовольно морщится. — Кори, что ты решил делать?

— Как что? Полечу в выходные домой разбираться! Это же ненормально. Возмутительно! Только такой идиот, как Элджи, может не понимать, что за мерзость произошла у нас в доме!

Кир внимательно смотрит на него, и Кори осекается:

— Что?

— Это мой вопрос. Что за мерзость произошла у вас в доме? Точнее, почему это мерзость?

— Ну… Так не принято. Дуэм — это освященное традицией установление, благодаря которому мы выжили на Аккалабате. Соблюдать Регламент — такой же долг любого дара, как уважать и защищать королеву, быть справедливым хозяином своего дариата, уметь фехтовать. То, что позволила себе наша мать, — бесчестно. Оскорбительно по отношению к памяти отца. Это пятно на всем роде Дар-Эсилей. Мне же все будут смеяться в лицо… а я столько сил потратил, чтобы меня уважали… — обиженно заключает он. Больше всего сейчас хочется снять орад, завернуться как следует в крылья и заплакать в голос. Облеченная в слова ситуация кажется еще более кошмарной, чем раньше.

— Иди сюда, — говорит Лала. Встретив его жалобный взгляд, повторяет:

— Просто иди сюда, — и делает приглашающий жест рукой к себе на колени.

Кори как во сне переползает к ней на диванчик. Она приподнимает плед, притягивает Кори к себе, заставляет свернуться калачиком, он зажмуривается… во дворе лают собаки, за спиной шипит чайник.

— У меня три вопроса, — Кори открывает один глаз, настолько по-деловому звучит сейчас голос Кира. — Ты меня слушаешь?

— Ага.

— Первый. Поставь себя на место отца. Хотел бы он видеть свою жену в постели с другим лордом?

— Киииир! — возмущенно шипит Лала.

— Лала, я говорю не с ребенком, а с наследником одного из древнейших родов Аккалабата, наследником, который хочет взять в руки судьбу своей семьи. И я не собираюсь миндальничать. Не нравится — выйди.

Кори открывает второй глаз. Подумать только, что кто-то способен так разговаривать с Лалой! И она, красивая, недоступная, гордая, не обижается. Просто поджала недовольно губы, и на лбу появилась маленькая морщинка. Кир тоже заметил, протянул щупальце, разгладил морщинку, провел по щеке нежно. Лала щупальце перехватила, поднесла к губам, чмокнула, улыбнулась. Кир осторожно вытянул его из ее тонких пальцев, снова переключился на Кори:

— У тебя есть ответ? Что сделал бы лорд Дар-Эсиль, если бы увидел свою жену с другим даром?

— Убил бы обоих, — вырывается у Кори.

— И молодец, — одобряет Кир. — Переходим ко второму вопросу. Скажи, пожалуйста, о лорд Кори, верный слуга короны и будущий глава клана Эсилей, кто полезнее для Империи и для клана: тусклая женщина в трауре, неспособная сама воспитать своих сыновей и ищущая поддержки в новом браке, или сильный мужчина, блестящий мечник и благородный дар, который сам кому угодно окажет поддержку? Насколько я знаю, и это подтверждается письмом Медео, твоя мать происходила из рода Халемов — лучших воинов Аккалабата. Или ты боишься, что по сравнению с восставшим из небытия Дар-Халемом твои фехтовальные таланты померкнут? Не хочется быть вечно вторым, а, Кори?

— Не смейся над ним, Кир, — просит Лала.

— Ни на секунду. Это серьезные вещи.

— Он не смеется.

Лала смотрит на него удивленно, но Кори точно знает, что это так. Этот парень с щупальцами, который, судя по всему, никогда не был на Аккалабате, но многое про него знает, действительно хочет помочь. И он чрезвычайно серьезен. И внимательно прочитал письма. И додумывается до такого, что даже и не приходило Кори в голову, хотя должно было прийти. Кори мысленно посылает себя в задницу к демону Чахи. Сколько раз отец говорил ему, что дипломат не должен зацикливаться на одной стороне вопроса, должен стараться посмотреть на проблему с разных сторон! А он уперся: тот, кто живет сейчас в крепости на Эсильских болотах, перестал быть его матерью! Он больше не она, он не леди Хелла! Почему я не подумал о том, кем он стал теперь?

В глазах у Кори — череда портретов на стенах халемского замка: маршалы Аккалабата, верховные главнокомандующие, лучшие мечники королевы, непобедимые, неподражаемые в искусстве владения внутренним временем дары Халема! И один из них ждет его дома!

…Осталось выяснить, как драться. Вернее, почему он не дерется, как Дар-Халем, хотя должен бы. Тебя ведь это тревожит, Сид?

Картины сменяют одна другую. Мать и отец в тренировочном зале друг напротив друга обмениваются многозначительными взглядами, он между ними — непонимающий, отец протягивает ему изогнутые клинки — те, которые лежат сейчас под семью замками в сейфе Академии… Мать, снимающая с пальцев вычурные перстни, подворачивающая длинные рукава: «В стойку!» Сквозь пот, заливающий глаза, — мать с тяжелыми мечами Халемов в руках, ничуточки не уставшая, идет к отцу, сидящему на полу у стены, он протягивает ей бутылку, она пьет из горла эгребское — на глазах у пораженного Кори. Отец, как никогда довольный, подмигивает…

А лорд Дар-Пассер стал хохотать как сумасшедший и сказал… В общем, я не понял точно, что он сказал, но смысл был такой, что она… что он их и десятерых уложит как нечего делать.

Вот почему нет скандала. Вот почему королева не разгневалась, а приняла ее… его.

Кир терпеливо ждет. Он умеет не только принимать решения за других людей, он умеет ждать, пока люди примут свои собственные решения. Нужно их только чуть-чуть подтолкнуть. Поэтому, обменявшись с Лалой понимающим взглядом, он произносит таким ничего не значащим голосом, которым обычно говорят самые важные вещи:

— Вижу, на второй вопрос ты сам себе ответил. Третий и последний. Насколько мне известно (исправь, если я ошибаюсь), случаи обратной трансформации в истории дуэма неизвестны. Но мне сомнительно (и каждый, кто хоть немного изучал генетику и тендерную биологию, тебе это скажет), что обратное превращение деле в дара может произойти просто в результате… м-м-м — Лала, заткни уши — сексуального контакта этой деле с особью женского пола.

Это утверждение производит эффект сокрушительный. Лала, вместо того чтобы заткнуть уши, всплескивает руками и багровеет. Кори, как катапультой, выкидывает из воспоминаний в мир сегодняшний.

— Ну, извините, — разводит щупальцами Кир. — Привык называть вещи своими именами. Мне продолжать?

— Нет. Да, — одновременно произносят Лала и Кори.

— Главное действующее лицо требует продолжения, — ухмыляется Кир. — Я сразу понял, что ты настоящий мужик, Кори. Итак, возможность обратной трансформации должна быть каким-то образом обеспечена, заложена при трансформации первичной: из дара в деле. Составив себе представление о роде Эсилей и о роде Халемов по рассказам людей, которым я доверяю (пожалуй, даже слишком)… Не надо делать мне знаки бровями, Лала! Мальчик — будущий лорд-канцлер Аккалабата, он все видит.

Так вот, я повторяю: по моим представлениям, имеющим под собой довольно твердую почву, смею предположить, что именно лорд Дар-Эсиль был тем участником процесса, — м-м-м, не смотри на меня так, Лала! — который обеспечил своей жене возможность обратной трансформации. Лорд Дар-Халем был, точнее, имеет место быть, слишком прямолинеен и прост для этого. Таким образом, превращение леди Дар-Эсиль в лорда Дар-Халема может рассматриваться как последняя воля твоего отца. И обсуждению, а тем более осуждению, не подлежит. Я все сказал.

Кир встряхивает головой, как бы подчеркивая окончательность приговора.

— Она помнила.

— Что ты сказал? — Лала обеспокоенно наклоняется к Кори. Ей кажется, что он бредит. И лоб какой-то горячий. Кори откидывает плед, садится, начинает лихорадочно объяснять:

— Она помнила, как фехтовать. Так обычно не бывает. Деле ничего не оставляют себе от прошлой жизни: они не умеют пользоваться оружием, теряют навыки управления внутренним временем, не помнят альцедо, крыльев, кто был их каш — они ничего не помнят. Я много раз видел: проходят на балу мимо прежних друзей, те узнают их, а эти нет… то есть… — Кори запутывается и покаянно наклоняет голову.

— Мы поняли, — в голосе Кира искреннее сочувствие. — А твоя мама, значит, помнила, как держать в руках меч.

— Не просто, как держать меч. Она была… несравненна. На голову выше всех мечников, которых мне приходилось видеть. И сумасшедшее внутреннее время. Такое, как ни у кого. Только у нас, Дар-Ха…

— Это ты сам сказал.

— Ты не Дар-Халем! — Лала сегодня обречена на то, чтобы говорить хором с кем-то. Ее выкрик звучит особенно резко и враждебно на фоне удовлетворенно-расслабленной реплики Кира. Кир смотрит на нее с удивлением:

— Эй! Ты же сама хотела…

— Он не Дар-Халем! Его зовут Кори Дар-Эсиль! Он сын лорд-канцлера Аккалабата!

Кори смотрит во все глаза. Да что с ней такое сделалось? Она же сама хотела с самого начала, чтобы Кир примирил его с матерью, с ее обратной трансформацией. Это было видно невооруженным глазом. И вот теперь, когда он фактически признал лорда Дар-Халема своим… кем? Кееем?!! Хорошо, скажем так: теперь, когда он осознал свое родство с Хьеллем Дар-Халемом не как позор, а как данность, из которой можно извлечь даже некоторую выгоду, Лала вдруг вскакивает с дивана, размахивает руками, кричит на него, нет, про него, на Кира…

Надо ей объяснить. Он же не собирается менять родовое имя! Он просто имел в виду, что в его жилах течет кровь Дар-Халемов, несущая в себе уникальную способность управления внутренним временем. Способность, которой не было у его отца, а у него она есть, и у Элджи, и у Медео тоже, наверное, есть. И чтобы научить этих двоих использовать свое превосходство, преимущество перед другими дарами, нужна, безусловно, не несчастная, убитая жизнью леди Хелла в постели чужого лорда, а сам лорд Дар-Халем, который теперь сможет защитить честь семьи вместе с Кори, и растяпу Элджи не отдаст под дуэм (это кто же попрет на двоих Дар-Ха… обладающих кровью Халемов!), и Медео наставит на истинный путь! Хорошо-то как! И не надо в тринадцать лет становиться главой семьи, и можно спокойно доучиться на Когнате, а потом не спеша входить в курс дела.

Но почему такая злость на лице у Лалы, почему она, как змея у фокусника в цирке, раскачивается перед ним и шипит:

— Не смей! Слышишь, никогда не смей! Даже думать о себе как о Дар-Халеме не моги! Ты наследник рода Эсилей!

А Кир не прерывает ее и только смотрит печально и обреченно. Кори решает все-таки внести ясность.

— Лала, Лалочка, подожди, пожалуйста. Не ругайся, — осторожно начинает он, и Лала перестает шипеть и качаться. — Ты сядь, пожалуйста. Я просто хотел сказать, что у нас на Аккалабате кровь Дар-Халемов дает определенные преимущества в бою. Такого владения внутренним временем нет ни у кого на планете. И научить этому может только Дар-Халем. Я стал другим, когда мама меня научила. Теперь очередь Элджи и Медео. Он сможет им показать, объяснить гораздо лучше, чем я. И они станут намного сильнее…

— А с чего ты решил, что он будет с вами возиться? — спокойно спрашивает Лала, и сердце у Кори ухает в холодную темную глубину.

— У него есть женщина, у него есть новая жизнь, есть его родовое имя, которое он теперь может передать потомкам. Сдались ему наследники рода Эсилей! Ты, Кори, слишком задумывался о том, принять тебе его или не принять. А если сам лорд Дар-Халем не возжелает иметь ничего общего с тремя живыми напоминаниями о его жизни в женском облике? Об этом ты не подумал?

— Лала! — Кир поднимается с кресла и нависает над ней. Такой Кир, который руководит затерянными в песках и лесах экспедициями, а не такой, какой разваливается дома на кресле. — Я знаю, почему ты это говоришь. Но зачем ты это говоришь? Мальчик только что сделал свой выбор. Выбор, к которому ты… мы с тобой его подтолкнули. И ты сразу наказываешь его за это? Проснись! Опомнись!

Лала вся обмякает, болезненно щурится, пятится к двери:

— Я пойду, заведу собак, ладно? Обещали большую пургу.

И Кир, и Кори знают, что собакам ничего не сделается, но синхронно кивают. Без любимой и обожаемой Лалы, за которую каждый из них готов жизнь отдать, им будет сейчас значительно легче. Они мужчины, и разговор надо закончить.

Кори сидит вполоборота, пока Кир помогает Лале одеться, присев у ее ног, натягивает унты, целует в коленку:

— Не сердись на нас, а? У парня и так в голове каша, — доносится из прихожей.

— Я все слышу, — громко говорит Кори. Чтобы они не думали, будто он какой-то сопляк, нуждающийся в утешении. Каша в голове — его каша, он сам ее сварит.

— Только не делай резких телодвижений, это все, что я хотел тебе сказать, — Кир возвращается обратно в теплое кресло. — Все-таки это была твоя мать.

— А кто твоя мать?

— А у меня нет. Я из пробирки.

Кир улыбается, но не так, как раньше. Кори впервые в жизни не находится что сказать. Зеленоватое щупальце скользит по периметру чашки, покачивает ее, пока второе сминает и разглаживает салфетку.

— Не спросишь, из какой?

— Какой пробирки? Даже боюсь себе представить. А что, собственно, ты имеешь в виду?

— Про Хортулану слышал? Царство генетических экспериментов?

Кори про Хортулану слышал, и даже читал. Совершенно непредставимые, из ряда вон выходящие вещи. Ментальные техники, позволяющие, выведя корабль на орбиту любой планеты, без единого выстрела подчинить себе ее население. Покрывающие большую часть суши непроходимые джунгли, в которых, несмотря на вечный промозглый холод, поднимаются до небес огромные ветвистые деревья, оплетенные разнообразными лианами — ядовитыми, целебными, дурманящими, жалящими. Обжигающе горячий воздух над пепельными дюнами на месте бывших джунглей — там, где они уничтожены прорвавшимися из вулканического ядра Хортуланы потоками лавы.

Фотографии хортуланцев в классификаторе разумных рас Вселенной: хрупкие, невысокие, со сложными прическами и вычурными тату мужчины и женщины, не чувствующие ни жары, ни холода, одетые одинаково — только в коротенькие халатики без рукавов и сандалии на веревочках. Императорская фамилия, члены которой обладают свойством выделять уникальное вещество — блутен, панацею от всех болезней для всех известных антропоморфных существ.

Страшным секретом является то, при каких условиях особые железы на теле главы Хортуланы и его домашних вырабатывают это лекарство. А за ним стоят в очереди земляне и аппанцы, верийцы и локсиане — все, у кого хватает денег хоть на крохотную дозу спасительной субстанции, дарующей жизнь, надежду, здоровье, побеждающей рак, чуму, сколопакскую язву. Этот секрет охраняется просто: достаточно пригрозить, что нарушителям, попытавшимся проникнуть в тайну императорской семьи Хортуланы, грозит лишение очереди на блутен — вся их планета автоматически передвигается в конец списка.

Кроме того, ментальные техники хортуланцев предназначены не только для нападения, но и для защиты: выглядящие как оголодавшие взрослые дети в своих несерьезных халатиках, хортуланцы легко прочитывают дурные намерения и скрытые угрозы. Врагу нечего делать на их территории: он будет выслежен и уничтожен. И, конечно, Хортулана — царство генетических экспериментов. Голова кружится, если подумать, какие перспективы раскрылись бы перед невзрачной планетой четвертого сектора Конфедерации, если бы удалось увеличить число особей, производящих блутен. Хортуланцы не жалеют сил и средств на исследования. Их цель — сделать носителем блутена каждого жителя Хортуланы, независимо от происхождения. Пока не получается. И одновременно генетические лаборатории Хортуланы заняты экспериментами по скрещиванию представителей разных рас.

Хортуланцы любопытны, однако книг на планете практически нет, чужие тексты, как и любые другие источники информации: телевидение, радио, астронет — здесь не в почете и используются только учеными. Вербальной и визуальной информации хортуланцы предпочитают информацию чувственную, которой обмениваются путем прикосновения, и дистанционный ментальный контакт, который точнее было бы назвать эмоциональным. Просто при первом знакомстве земляне, открывшие для Конфедерации эту планету, решили, что хортуланцы умеют читать мысли и мыслями обмениваться, отсюда и термин. Потом оказалось, что нет, мыслей они не читают, зато прекрасно могут регистрировать чужие чувства и на эти чувства влиять: блокировать их, менять, направлять в нужную им сторону. То есть один хортуланец не может передать другому простейшую абстрактную идею вроде «дважды два четыре», зато способен на расстоянии прочитать симпатию или антипатию, внушить обожание или ужас, генерировать вокруг себя атмосферу уюта и спокойствия или, наоборот, погрузить всех вокруг в депрессию и обреченность.

Вместо того чтобы смотреть по вечерам телевизор или сидеть в театре, хортуланцы «считывают» друг друга, на расстоянии передавая друг другу эмоции или при интертелесном контакте обмениваясь ощущениями более материальными. Часто на улицах хортуланских городов можно видеть приникшие друг к другу фигуры, словно запустившие руки друг другу под кожу и «принимающие» всем телом, как самым чутким рецептором, малейшие колебания радости и печали, боли и удовлетворения, «рассказывающие» партнеру историю любви или ненависти, торжества или разочарования, стыда или наслаждения.

Часть из этого Кори знал, часть, позвякивая чайной ложечкой в своей поллитровой бадье с травяным чаем, рассказал ему Кир.

— Ну, и вот они меня вывели. Как верийско-хоммутьярский гибрид. Сами не верили, что у них получится. Они собирались закрывать ту исследовательскую базу в джунглях. Я был, так сказать, их последней разработкой.

— Почему? — у Кира просто спрашивать самые неприятные вещи.

— Тогда аппанцы изобрели наконец ментошлем. До этого против хортуланцев делать было нечего всем вооруженным силам Конфедерации. Они же в Конфедерации до сих пор участвуют только номинально. Такое ощущение, что им все равно. Нужно благодарить всех богов, что они не такие злобные, как ситийцы: воюют, как от нечего делать, вяло и равнодушно. А арсенал непобедимый. Парализующие ментальные техники, ментальные техники, внушающие ужас, вызывающие потерю ориентации… Полный ассортимент магазинчика ужасов. В страшном сне никому не пожелаю увидеть хортуланский военный крейсер над поверхностью родной планеты.

— Ну, для тебя, как я понимаю, родная планета — понятие растяжимое.

— Скорее, недостижимое, — нерадостно шутит Кир. — Так вот, аппанцы изобрели ментошлем. А Хортулана, не ведая о возникших проблемах с «бандерлоги, подойдите ближе — мы слышим тебя, о Каа», ровно в этот момент решила оттяпать себе пару-тройку газовых месторождений на Хирундо.

Конфедерация решила раз и навсегда проучить зазнавшихся генетиков-психотерапевтов. Несколько десантных отрядов с Аппы бодренько высадились в самом центре джунглей, и под их убедительное соприсутствие конфедератам удалось заключить с императором несколько договоров, ставящих Хортулану в рамки более-менее цивилизованного поведения.

Это коснулось и генетических лагерей: все находившиеся в них… ну, я не знаю, как это назвать… экспонаты? результаты? заключенные? да неважно! — были розданы соответствующим планетам с целью натурализации и последующей счастливой жизни.

— Ну, а ты? — Кори интересно. Он и не представлял, что ему может быть так любопытно слушать о чьей-то чужой, никак не касающейся его жизни. Но разбираться в своих ощущениях некогда, хочется знать, что дальше расскажет Кир.

— А меня никто не взял. Ни Верия, ни Хоммутьяр. Отказались и те, и другие. Наверное, потому, что я был единственной антропоморфно-тентакльной модификацией.

— Какой-какой? — к ученым словам у Кори стойкий иммунитет. Он не способен запомнить ничего сложнее, чем «атмосфера».

— Человек с щупальцами. Первая часть вызывала ужас у Хоммутьяра, вторая — непреодолимое отвращение у верийцев. Короче, все разъехались, а я остался один — в клетке.

— Ну так уж и в клетке.

— Буквально, — с нажимом говорит Кир и смотрит ему в глаза. Кори хмурится: ему не нравится идея клетки.

— А как ты потом оттуда выбрался и оказался здесь?

— Чисто случайно. Мне помог один хортуланин.

— Расскажи.

— Пожалуйста… Я сидел, как ты уже знаешь, в самом шикарном зверинце, посреди джунглей. Туда часто наведывался Хорт, младший сын императора. Ему было скучновато, и он шлялся по лабораториям, наблюдал за опытами, в общем, не знал, куда себя деть.

— Зачем императорского сына загнали в зверинец?

— Ну, это сложная история с престолонаследием. На Хортулане трон достается из множества отпрысков императора не старшему, а тому, кто дает больше блутена, то есть по сути является лучшей дойной коровой. Здесь есть и генетический смысл — возможность передать эту достойную черту по наследству, и чисто коммерческий, и политический (с помощью высококачественного блутена императоры Хортуланы держат в повиновении своих подданных; как — позволь мне не рассказывать, уж больно противно). Судьба остальных детей императора весьма незавидна. Опять же не буду распространяться, чтобы не травмировать твою неокрепшую детскую психику.

Кори Хортулана нравится все меньше и меньше, поэтому он воздерживается от возмущенного фырканья. Ему нравится запросто беседовать с уверенным в себе взрослым, который прошел огонь, воду и медные трубы и совсем не кичится этим. Светлые, улыбчивые глаза полухоммутьяра-полуверийца ни разу не потемнели, линия подбородка не стала жестче, хотя воспоминания явно не из приятных. Кир продолжает:

— Короче, чтобы будущего Хорта Шестнадцатого раньше времени не вывели из игры родные братики и сестренки, его засунули от греха подальше — в самую сердцевину джунглей, где он генерировал свой блутен и знакомился с достижениями хортуланской генной инженерии на живых, так сказать, моделях. И вот как-то это чудо природы — представь, если сможешь, десятилетнего парня, который выглядит на когнатянские шесть или семь лет, расписанного всеми цветами радуги от ушей до пяток и ради пущей красы всего утыканного блестящими железячками, стразами, колокольчиками, даже на языке пара сережек, с трехсантиметровыми позолоченными ногтями, в которые, разумеется, тоже вставлены позвякивающие колокольчики, сверху — халат, который мало что закрывает, на ногах…

Кори сползает по креслу:

— Кир, я тебя умоляю! ТАК — не бывает. Ни один уважающий себя мужчина даже в десятилетнем возрасте не позволит над собой так измываться!

Кир улыбается одними глазами:

— Позволь тебе напомнить, что на Земле, Верии и еще паре десятков планет Конфедерации считают, что ни один уважающий себя мужик не наденет черную развевающуюся хламиду и не станет отращивать волосы до ниже попы.

— Все равно жуть! — не унимается Кори.

Кир резко серьезнеет:

— Знаешь, полбеды, если бы внешность хортуланцев была их самым отвратительным свойством. Так вот, однажды, прогуливаясь между рядами клеток, заполненных самыми диковинными генными модификациями во Вселенной, наследный император пожевывал рожок со сладкими ягодами. Они абсолютно не брезгливы, эти хортуланцы. Увидь ты половину того, что там его окружало, ты не смог бы есть неделю. И вот он не спеша, вальяжно, подбирается к моей клеточке и устанавливается за решеткой. Грызет свой рожок и задумчиво на меня смотрит: еще бы! Занимательное зрелище: получеловек, полуосьминог.

— Ты так хорошо все это помнишь? — сомневается Кори.

— Читай классификатор, двоечник. Хоммутьяры ничего не забывают. Я работал с землянами в экспедиции. У них есть поговорка: «Слоны помнят все». То же у хоммутьяров. Я же унаследовал не только щупальца. Чаю еще хочешь?

Кори мотает головой:

— Не вставай.

Сам бы он ни за какие коврижки не выполз сейчас из-под уютного пледа и не отошел дальше трех шагов от камина.

Кир усмехается:

— Нет проблем. Зажмурься, если не хочешь смотреть.

Но Кори не жмурится, а, наоборот, с любопытством наблюдает, как зеленовато-серый кожистый жгут, сужающийся на конце, выбрасывается из рукава пушистого свитера, дотягивается до чайника и, аккуратно балансируя, тащит его на столик между двумя креслами. В сполохах каминного пламени щупальце кажется блестящим, как хорошо обработанная кожа, из которой на Аккалабате делают дамские перчатки. Кори дожидается, пока горячий чайник окажется на столе, и, не удержавшись от желания пофорсить, ускоряет внутреннее время, молниеносно вытягивает руку и перехватывает щупальце чуть выше… запястья?

— Можно потрогать? — небрежным тоном спрашивает он. И поражается испуганному выражению, возникшему в глазах Кира. Щупальце в руках становится холодным и каменным, словно мертвое.

— Ты совсем обалдел? — у Кира напряженный тон, на лбу капельки пота. Не капельки, нет, огромные капли, которые в свете камина кажутся неестественными прозрачными волдырями. Чего он так испугался? Кори понимает, что сделал что-то не то, но не знает, как выйти из неудобного положения, поэтому, как и подобает будущему лорд-канцлеру Аккалабата, напускает на себя независимый вид и продолжает держать в руках щупальце, которое постепенно теплеет и начинает пульсировать под его пальцами. Кир вздыхает, бережно высвобождает щупальце, втягивает в рукав. На Кори он не смотрит. Тихо говорит, глядя в огонь:

— Хотел произвести на меня впечатление? Тебе это удалось. Я, как археолог, который имеет дело с тем, что уступило под натиском времени, всегда восхищался способностью даров Аккалабата подчинять время себе. Только имей в виду. На будущее…

Кир делает многозначительную паузу и наконец смотрит на Кори. Укоризненно. Но пот на лбу уже высох, и в глаза вернулись смешинки.

— Они ядовитые.

— Чтоооо?

— Читай классификатор, раззява. Яд, конечно, послабее, чем у сколопакской боракиры, но тебе бы хватило. И чистокровные хоммутьяры выпускают его инстинктивно. Тебе повезло, что я могу контролировать. Нет, тебя бы откачали, конечно. У меня есть сыворотка. Но приятного мало, поверь.

Кори избавляется от комка, вставшего в горле, глухо спрашивает:

— А ты раньше этим пользовался?

Смешной вопрос. Достаточно было взглянуть на него, когда я перехватил этот отросток…

— Неоднократно. И давай сменим тему. Я рассказывал про свое знакомство с нынешним императором Хортуланы… если то, чем он стал теперь, можно так назвать… — последние слова произнесены с такой горечью, что Кори предпочитает не переспрашивать и только кивает, пока Кир, снова высунув щупальце, разливает в чашки дымящийся чай.

— Где я остановился? — хитро прищурившись, вдруг спрашивает Кир.

— Ты же ничего не забываешь, — парирует Кори, потянувшись за чашкой.

— Да, точно. Я и забыл.

Оба довольно улыбаются. Кори греет пальцы о чашку, дует в душистое, темное тепло. Сквозь пар, заползающий в нос, он замечает, что Кир так же обхватил свою огромную кружку кончиками щупалец и наслаждается.

— …Итак, он постоял у клетки и говорит: «Хочешь?» И протягивает мне рогалик. Мне хотелось его ужасно. Не то чтобы они нас совсем не кормили, но держали впроголодь. А тут лакомство с императорского стола. И… я ведь тоже был ребенок тогда. У меня даже слюнки закапали. Но сказал «нет» на всякий случай и отполз в дальний угол клетки. Такие провокации со стороны охраны и экспериментаторов случались иногда и могли плохо кончиться.

Но он не ушел. Вперился в меня своими глазищами. Я сразу понял: ментальную технику применяет — и приготовился к худшему. А он говорит: «Ты его хочешь», — и протягивает мне сквозь решетку. Протягивает, а не бросает. Это было совершенно непредставимо, и я осмелился. Вытянул щупальце и взял аккуратненько прям у него из руки. А он покосился так и говорит: «Щупальца. Забавно». И ушел. И начиная со следующего дня начал навещать меня регулярно, со всякими вкусностями. Часами просиживал, привалившись спиной к решетке, что, в общем, не мешало ему с невозмутимым видом присутствовать при опытах, на которых из меня жилы тянули. Но благодаря ему я более или менее выучил язык. Детей там, кроме него и меня, не было, так что я никогда не рассчитывал, что он ко мне привяжется. Считал, что ему просто было тоскливо среди пузатых коротконогих тюремщиков и очкастых зануд-генетиков. До того дня, когда в генно-инженерный центр, как по-научному назывался зверинец, ворвалась аппанская гвардия. Там ведь как получилось, Кори… не как лучше, а как всегда. Решили, что раз аппанцы разработали ментошлемы, то им и карты в руки — у них лучше всех получится взразумить хортуланцев. Плюс они редко болеют, так что их не соблазнить блутеном.

Кори согласно кивает:

— Аппанцы, да. Они очень разумные. Здесь в академии…

Кир нетерпеливо машет щупальцем.

— Ооооочень разумные. Были. До тех пор, пока в первом же центре генной инженерии, который попался на пути их отрядам военной поддержки, не обнаружили умирающий гибрид подицепса с аппанцем. И еще много всякого. Разного. Хортуланцы, приняв во внимание высокую имунноустойчивость аппанцев, именно их ген положили в основу своих самых смелых проектов. Так что от разумной дисциплины аппанских военных, к тому времени как они добрались до наших джунглей, остались рожки до ножки. Равно как и от всего и вся, что осмеливалось встать у них на пути. От императорской семьи, например. Когда они узрели Хорта, ему пришлось улепетывать со всех ног. Ко мне в клетку, разумеется. Свои сдали бы его с потрохами.

Кир надолго замолкает, и Кори приходится подтолкнуть продолжение захватывающей истории:

— И тогда…

— И когда аппанская передовая группа добралась до помещения, где содержался лабораторный образец № 14–45, то есть я, на них в упор смотрели шесть растопыренных отравленных щупалец.

— Против парализаторов? — хмыкает Кори.

— Я всю жизнь просидел там в клетке, Кори. Откуда я мог знать про парализаторы? Да, они могли нас накрыть издали. Но это же аппанцы. Отчетность для них — дело святое. Двинуть лазером по клетке с агрессивным гибридом, а потом целый год писать докладные на тему, куда он девался? Нет, это не их методы. Слава звездам!

— Сколько тебе было лет?

— Двенадцать.

Уважительный ужас — иначе то, что сейчас отражается в глазах у Кори, не назовешь. Выпятить щупальцы, даже отравленные, против парализаторов и скорчеров регулярных десантных частей, сидя в клетке в обнимку с наследным правителем Хортуланы… Что они смешивали в этой пробирке, когда его выводили?

Кир словно читает его мысли:

— Естественно, моя агрессивность во время первой встречи с воинами-освободителями не прибавила мне очков. Верийцы и хоммутьяры поочередно обнюхивали меня, мое личное дело, чуть ли не в ж… мне залезали своими детекторами и зондами. И дружно сказали «нет». Не подошла им, видишь ли, сия генная модификация, ни внешне, ни внутренне. Не были в ней прекрасны ни душа, ни одежда, ни лицо, ни мысли. Не показался достойным образец номер…

Кори понимает, что Кир злится и не может остановиться. Если действительно у него такая хорошая память, то раз за разом прокручивать в ней тот момент, когда тебя отвергли все, на родство, понимание, близость с кем ты надеялся… врагу не пожелаешь. Зачем доброжелательный и спокойный Кир бередит свои раны? Нужно его отвлечь.

— Лучше ты расскажи, как попал на Когнату.

— Ааа… На Когнату. Хорт меня сюда отправил. В последний момент. Они же не снимали ментошлемов — ни на секунду. Так все боялись ментальных атак хортуланцев. И когда Хорта уже увозили — в столицу, по договору между Конфедерацией и министрами Хортуланы — мы стояли перед глайдерами огромной толпой… Представители всех планет грузили своих спасенных. Тех, кто был обречен (у хортуланцев это называлось «неудачный гибрид»), забирали медики. В общем один большой бедлам.

Мы даже попрощаться с ним не успели: он готовился сесть в глайдер с министрами, а мне подсовывали какую-то бумагу — добровольное согласие на медико-биологические эксперименты. На Земле. Деваться было некуда: обещали место, кормежку, предоставлял бы себя для лабораторных работ и демонстраций студентам, жил бы по мере возможности…

Кир отпивает большой глоток, вытирает рот щупальцем.

— Я уже ручку в щупальце взял. Имя — мне его, кстати, Хорт дал — он же меня писать и выучил. А он проходил мимо и по привычке меня просканировал. И понял, что я не хочу. Я же стоял там и до слез завидовал всем этим полумхатмианцам, полуаппанцам, полуверийцам, которых приняли и аккуратненько так рассаживали по кораблям. Со всех сторон только и неслось: «Домой! Потерпи немножко, родной, все закончилось. Скоро ты будешь дома». И все это — мимо меня.

А дело происходило не в джунглях — на пепельной пустоши. Нас туда вывели, потому что глайдеры не проходили между деревьями. Жара стояла страшная. Среди военных, защищенных ментошлемами, был один гражданский чин — дипломат-наблюдатель с Когнаты. Отец Лалы. Он снял ментошлем на три секунды — вытереть пот со лба. Не знал, что там есть функция осушения. Трех секунд Хорту хватило. Заметь, он мог передать что угодно. Мог полностью подчинить себе сознание дипломата. Тем не менее, он использовал это мгновение по-другому. Отец Лалы, ни на йоту не сомневаясь, взял меня с собой. Горло грыз Правительству Когнаты, доказывая, какое это святое дело меня приютить. Думаю, что Хорт успел придать его речам убедительность. Так что я действительно вырос в этом доме, хотя сказать, что я «здесь живу», как выражается Лала, большая натяжка. Вот и все.

— А твой друг?

— Друг? — недоумевает Кир.

— Он стал императором Хортуланы? Ты как-то странно выразился…

— Хорт не был моим другом. А императором он стал. Только стать императором в то время значило совсем не то, что ты себе представляешь.

— Ну, знаешь, я все-таки с Аккалабата. Мы называем нашу повелительницу королевой, но государство — империей. Так что о том, что значит быть императором, я знаю отнюдь не меньше, чем ты, — протестует Кори.

— Ошибаешься. Согласно законам Хортуланы и традициям хортуланцев, которые значат для них гораздо больше законов, в критический момент жизни нации император должен пожертвовать собой для спасения своего народа.

— Ты не путаешь, а? Должно быть все по-другому: у нас, если возникает угроза для королевы или империи, все лягут костьми, чтобы обеспечить их безопасность. Королева правит, она нам ничего не должна. Смысл жизни дара — в преданности Королеве.

— Вот заладил, — Кир досадливо хлопает себя по бедрам щупальцами. — Не буду с тобой спорить: пусть все должно быть по-другому, а у них так — существование цивилизации напрямую завязано на способность императора давать блутен. Мало блутена — нищета, голод, беспорядки, погромы, массовая потеря контроля над ментальным зондированием, повальная депрессия или взрыв маниакально-садистского поведения. А Хорт остался один. Единственный на планете производитель этого чертова вещества. И он обязан был обеспечить. Для этого с давних времен у хортуланцев существовала машина… аппарат, создающий условия для генерации блутена, механизм, частью которого император должен стать, чтобы блутен тек из него непрерывно.

— Как он хоть выглядит, этот блутен?

— Светло-голубая жидкость с белыми светящимися кристалликами внутри. Очень красивая. И слишком необходимая всем, чтобы у Хорта был хоть какой-нибудь выбор.

— И он, — Кори сглатывает слюну. — позволил себя запрячь?

— Ты нашел хорошее слово. Именно «запрячь». Подключить к себе стимуляторы, трубку, по которой стекает блутен. В общем, это грандиозное сооружение — примитивное и эффективное в своей садистской простоте.

— Ты его видел, — Кори не спрашивает, а утверждает.

— Да. Я ничем не могу помочь. Он уже не соображает ничего. Просто биологический придаток к машине. Лабораторный сосуд для производства блутена. А считается, что он управляет планетой.

— Отвратительно.

— Это нам с тобою противно. А там все совсем не так. Люди благословляют его имя, молятся на него. Считается, что Хорт Шестнадцатый — спаситель отечества, лучший правитель за новую историю Хортуланы. На самом деле министры просто привыкли к власти и никогда в жизни не снимут его с аппарата.

— А не лучше было бы, чтобы он женился, родил детей и они тоже производили бы этот блутен? Наследник трона ведь все равно нужен.

— Кори, там все еще более гадко. Кроме блутена, на этой машине можно добывать и другие… — Кир делает многозначительную паузу, надеясь, что Кори догадается, но перед ним — молодой дар Аккалабата.

— Эх, все тебе надо открытым текстом, — вздыхает Кир. — Другие жидкости, в частности семенную, нужную для размножения. Пробирки им не все перебили аппанцы. Они выводят потомство Хорта в лаборатории, доводят до блутеновой зрелости — возраста, когда начинает выделяться блутен, и ставят в такие же машины. Чтобы их понаделать, большого ума не нужно. У министров сундуки ломятся от конфедератского золота, народ благоденствует и обожает своего императора. Всем хорошо, все довольны. И только тот, благодаря кому я сижу сейчас перед тобой, а не лежу, утыканный проводами и трубочками, растопырив тентакли, в очередной испытательной камере, теряет рассудок и человеческий облик, думая, что продолжает спасать свою расу. И я ничегошеньки не могу сделать.

— На крылья похоже, — ляпает Кори, глядя, как Кир на протяжении этого монолога выпускает щупальца из рукавов и обматывает ими голову.

— Что?

— Твои тентакли. Похожи на наши крылья. Мы в них так же заворачиваемся, когда плохо.

— Аааа. Странно, что ты так говоришь. Крылья пушистые, мягкие, всем нравятся. А у меня… некоторые называют их «тошнотворными отростками». Хотя они в принципе удобные, знаешь…

— Кир, я надеюсь, ты рассказал ему только хортуланскую историю, — Лала неслышно подходит по мягкому ковру.

— Еще два слова, Лала, — глухо слышится из-за щупалец. — С тех пор как я понял, что не могу спасти Хорта, у меня была еще одна попытка помочь моим очень близким людям. Хотел видеть их счастливыми. Не получилось. Тогда я ушел в археологию: решил, что, если я не могу влиять на будущее, мне остается только жить прошлым. Раскапывать его, фиксировать его достижения. Именно поэтому я на стороне твоей матери, Кори, кем бы она ни стала. Я смотрю только назад. Она, несмотря ни на что, нашла в себе силы смотреть вперед. Это заслуживает уважения. По крайней мере…

— Я по крайней мере встречусь с ним и выслушаю его, обещаю, — твердо говорит Кори. — А теперь разверните щупальца, невозможно же так разговаривать. И у нас, у некоторых, когда долго дышат в перья, бывает кашель потом и чих неостановимый. От мелких частиц, они попадают в нос.

Щупальца расползаются по рукавам, Кир смеется:

— Ты будешь отличным лорд-канцлером, малыш.

— Он не малыш, — возмущается Лала. И тут же вид у нее становится торжественный и церемонный.

— Кори Дар-Эсиль — без пяти минут верховный вельможа Аккалабатской империи, — она словно пробует эти слова на вкус, и они ей нравятся.

— Вам это важно? — ошеломленно спрашивает Кори. Он никогда не думал, что для Лалы значимы его титулы. Когната — одна из самых демократических республик Вселенной. А Лала… для нее всегда были все равны: сын лорд-канцлера Аккалабата, парень, выросший в верийской казарме, племянник члена Звездного совета Такуды или простой земной мальчишка из Лиллехаммера.

— Для нее это главное, — за Лалу отвечает Кир, и впервые за время разговора видно, как жестко он стиснул челюсти и как смешливые морщинки в углах его глаз уступают место напряженным, нехорошим складкам. — Но ужином нас все же покормят. Несмотря на мое сомнительное происхождение.

 

Глава IV. Ящерица на березе

Антон Брусилов, лейтенант спецназа. Десять лет назад

Тон смотрит на черный пластиковый прямоугольник спокойно, хотя знает, что там, внутри, приговор. Окна палаты выходят на глухую стену, и по ней ползет длинная серая ящерица. Ящерица нравится Тону, потому что она не считает нужным менять цвет под светло-голубую окраску стены. Так уж она устроена. Поэтому два раза в день Тон распахивает окно и угощает рептилию крошками от обеда. Ящерице невкусно, но она ест. Так, за компанию. Так уж она устроена. «С королевского стола, однако», — утешает себя Тон.

* * *

Тон смотрит на черный прямоугольник, аккуратно прикрепленный к кадке с каким-то местным растением на лестничной площадке третьего этажа, спокойно, хотя знает, что там, внутри, — приговор. Одно из самых уродливых изобретений ситийской военной машины. Гравитационная сеть.

Когда ему было девятнадцать, он впервые попал на испытания. Отношения между ситийцами и Конфедерацией тогда временно помягчели: первым было нужно разрешение на участие в газовых разработках на Хирундо, второй — требовалось срочно бросить им кость, чтобы дипломатическими средствами остановить разрушение Фрингиллы.

Ситийцы в качестве жеста доброй воли, если это выражение вообще к ним применимо, даже пригласили группу высших офицеров Конфедерации на испытания нового оружия. Антон, тогда еще в чине сержанта, входил в роту сопровождения.

В порядке исключения перспективная разработка демонстрировалась не на живых мишенях, как это было принято у ситийцев, а на роботах-антропоидах. Что не помешало одному полковнику с Аппы грохнуться в обморок прямо на наблюдательном пункте, а видавшему виды генералиссимусу от подицепсов скукожить все свои слюдянистые пузыри и почернеть ментоликидом уже на десятой минуте испытаний.

Чудо ситийской военной техники действовало просто и эффективно, хотя и выглядело незатейливо: черная пластиковая коробочка «без окон, без дверей», дистанционно соединенная с энергетическими аккумуляторами огромной мощности. Нажатием на кнопку оператор, находящийся за тридевять земель от прибора, активировал гравитационную сеть: матрицу пространства, обладающую разными гравитационными свойствами в каждой клетке. Дополнительными преимуществами служило то, что сеть была невидима и накидывалась мгновенно. Чтобы убрать ее, следовало «достать» оператора.

Мало того, что коробочка делалась из почти непрошибаемого эбриллита — ее разрушение приводило, как и следовало ожидать, к мгновенному свертыванию сети, при котором высвобождалась неистовая энергия, ранее неравномерно рассредоточенная по клеткам матрицы. Гравитационные волны сталкивались, пересекались, разметывая людские тела, машины и механизмы — все, что ни попадалось на пути, в клочья. И ничего не надо сбрасывать, в отличие от бомбы, не надо заранее минировать и бдеть, чтобы вражеские шпионы не выкрали схему минного поля. Нажал на кнопку, сам находясь в безопасной дали, и наслаждайся полученным результатом. И можно повторять сколько угодно раз: вкл-выкл, вкл-выкл — пока работают расположенные опять же на безопасном расстоянии аккумуляторы.

Конфедеративные генералы пробирались между кучами искореженного железа, качая головами, рассматривали то, что осталось от боевых делихонских роботов, считавшихся последним словом военной техники, прицокивали языком, проводя рукой по скрученному в безумный винт боку ситийского военного крейсера, пожертвованного щедрыми хозяевами по такому случаю. Случай был признан неординарным, и последовало решение — запретить. Решение единогласное и обязательное для всех к исполнению. Но запретить применение вооруженными силами Конфедерации не означает остановить ситийское производство, в чем Тон сейчас и убеждался своими глазами.

Хорошо еще, что я знаю тебя в лицо, мерзость. И я знаю, что предвещает твое значительное подмигивание красным глазом. Ты на старте. Только ты опоздала, сволочь ситийская. Вся земная братия уже на корабле, равно как и большинство моих ребят. И корабль тебе не достать. Я не дам тебе его достать своей вонючей невидимой паутиной. Только жалко тех ребят, которые не большинство.

Тон смотрит на экранчик коммуникатора: там — желтыми точками те, кто еще на земле, светлым пятном побольше — «Альтея». «Шестеро. И трое, кроме меня, не успевают», — лихорадочно думает он. Потом рявкает в микрофончик имена двоих, находящихся у самого трапа: «Мухой на корабль. У вас пять секунд!»; по выделенному каналу, там, где его слышит только Каверин, просит, стараясь, чтобы голос звучал расслабленно и четко: «Гарик, сделай милость, закрой люки и поднимись на третий горизонт. Есть у меня тут одна идейка. Потом спустишься и заберешь остальных», — не более чем на полсекунды задерживает взгляд на оставшихся на темном мониторе коммуникатора четырех мерцающих точках, одна из которых — его собственная, громко, зная, что его никто не услышит, произносит: «Простите, ребята», — и, видя, как светлое пятно — «Альтея» — уходит вверх, на второй горизонт, с расстояния пяти шагов врубает из скорчера по черной пластиковой коробочке, которая уже не мигает, а нагло пялится на него единственным красным глазом. Многослойный эбриллит берут только мощные десантные скорчеры. В упор.

* * *

Ящерица таращится в упор, требует обеденных крошек. Тон откладывает черный пластиковый прямоугольник, в котором его медицинское заключение, на край кровати, превозмогая боль, доползает до распахнутой рамы.

— Ешь, рептилия. Вот выпишут меня, тебе будет скучно. Посадят сюда жлоба какого-нибудь…

В больницы кладут, а не сажают. Тем более в собственную клинику Звездного совета. Но Тону кажется, что его посадили. Посадили в больницу. А теперь грозятся выписать (или выпустить?) с диагнозом, ставящим крест на его спецназовской карьере. Есть определенный процент лаксармитовых замен костной ткани, позволяющий, по мнению медиков, человеку функционировать в полную силу. У него этот процент превышен. Пребывание его в десанте небезопасно — и для него самого, и для тех, кто будет воевать с ним бок о бок. Штифты и протезы из искусственного материала — это не живые кости, к ним не так прикрепляются мышцы и сухожилия. Они не так отзываются на сигналы нервной системы. Все это ему объяснили. Не объяснили только, что дальше делать со своей жизнью.

И Лисс куда-то подевалась. Сначала ходила почти каждый день, усаживалась у изголовья, приносила фрукты, футболку и брюки спортивные купила, когда он смог ходить, точнее ползать, по палате. Они почти не разговаривали, так, иногда перебрасывались даже не предложениями — словами. Потом она вдруг исчезла, буркнула что-то в коммуникатор невнятное про «обязательно надо слетать в два-три места» и как сквозь землю провалилась. Даже коммуникатор молчал или отбрехивался, мол, «вне зоны доступа». Эх, госпожа членша Звездного совета… А я уже начал к Вам привыкать.

Антон сползает с подоконника и топает обратно в кровать. Вроде бы надо быть благодарным за то, что оказался по счастливой случайности в практически безобидном участке гравитационной решетки: его даже сразу узнали. Трупы двоих его товарищей были расплющены настолько, что их не смогли опознать, третьего не нашли. Вроде бы надо быть благодарным. А не хочется.

Стук в дверь заставляет его удивленно поднять голову. Докторам и медперсоналу стучаться незачем, из «своих» навестить его здесь никто не может: «чрезвычайщикам» в больницу Звездного совета вход воспрещен. Каверин? Он был два раза, потом Тон велел ему не париться: если Гарик начнет навещать всех, кто покалечился на «его» миссиях, ему времени на работу не хватит. Как и командору Разумовскому, который сейчас нарисовался в дверях и таращится на меня со странным выражением.

С ума можно сойти, меня в больнице навещает сам Гетман. Если бы моя ящерица сползла со стены и зашла сюда через дверь на задних лапах, я бы меньше удивился. Но, зуб даю, стояла и молчала бы она точно так же.

— Здравствуйте.

Судя по реакции на приветствие (никакой реакции), Гетман мне только мерещится. Это ящерица. Гигантская ящерица в сером костюме. А я тихо сошел с ума, и меня действительно надо списать из спецназа к чертям собачьим. Попробуем еще раз.

— Эээ… Здравствуйте.

— Привет. Мне можно войти?

— Вы уже.

— Что я уже?

— Вы уже вошли. Можете пройти дальше и сесть на стул. Если не ошиблись палатой, конечно.

— Нет, не ошибся. Хотя в жизни я ошибался много раз.

Он, что, пришел со мной о философии поговорить? Был в цыганском таборе на Рипарии, и ему нагадали, что лучше меня его жизненные проблемы не поймет никто в Конфедерации? Мне все-таки спокойнее думать, что это гигантская ходячая ящерица, честное слово, чем сообразить, почему командор Разумовский уселся рядом на стул и рассматривает меня жалобными собачьими глазами. У него таких глаз не бывает. Быть не может. Говорящая ящерица! Зря я отказался от консультации психиатра.

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Я вас слушаю.

— Не здесь. Не возражаешь, если я на пару дней тебя заберу? У меня есть небольшой домик на Волге. Сейчас тепло, позагораешь, погреешь кости.

— Лаксармит.

— И его тоже. Ну так как?

И зачем оно ему надо? А главное, зачем оно надо мне? Занимательно, что мы с Гетманом никогда не пересекались. Мне всегда казалось это странным: он вечно в горячих точках, мною затыкают все дырки Конфедерации, а я его вижу вживую второй… нет, третий раз в жизни. Всех военных его уровня с других планет знаю как облупленных, даже с подицепсом этим, одножабрым, как его… без поллитры не выговоришь, скакал по пепельным дюнам на Хортулане. А на Гетмана как-то не попадал. И вот ведь, не успел комиссоваться…

— Хорошо. Если это обязательно.

— Обязательно. Более того, всенепременно.

Вот такой содержательный ответ. И опять смотрит, будто я жертва фашизма, а он — мать Тереза. Надо брать диалог в свои руки, иначе мы ни до чего не договоримся.

— Только у меня нет одежды.

— В смысле?

— Рапортую: из предметов одежды и личных вещей у меня имеются две пары трусов, футболка и треники, которые сейчас на мне, носки, выданные здесь тапочки и зубная щетка. Еще, потенциально, в казармах на Верии, откуда я уходил на предпоследнюю миссию, откуда нас сразу послали на Аккалабат, оружие и боевое снаряжение, включая обмундирование, все, какое положено. Мой вещмешок с «Альтеи» сюда не принесли, я не знаю, где он. Если вас не смущает, для упрощения процесса готов ехать с вами в чем есть и в тапочках. Я понятно объясняю?

Судя по выражению его лица, этот вопрос мне придется задавать в конце каждой реплики.

— Куда уж понятнее.

Что вы говорите! Он, оказывается, даже меня слышал. Великая победа человека разумного над призраком ящерицы.

— Я вернусь через час. С одеждой и всем необходимым. Будь добр, подготовься и получи все документы для выписки.

— Последнее маловероятно.

— Почему?

Вот теперь он похож на командора Разумовского из телевизора и легенд спецназа. И глаза глядят по-другому — цепко и требовательно.

— Там много сложностей. Прежде всего, я должен указать место моего нового постоянного пребывания. Вы прекрасно знаете, что у меня «фиолетовая ленточка». То есть органам безопасности Конфедерации должно быть известно, где я зарегистрирован и нахожусь в каждый конкретный момент времени. Пожизненно.

— Ладно, потом выпишешься. Ко мне едешь на выходные. Я сам все улажу. У тебя час на сборы.

С этими словами Разумовский поднимается и, несколько раз нерешительно оглянувшись, словно опасаясь, что Тон прямо из кровати растворится в воздухе, исчезает за дверью.

«Совсем ошалел, — думает Тон. — Может, он тоже здесь лежит? С черепно-мозговой травмой. Не контролирует себя, а медики боятся его изолировать и пускают гулять по всем палатам. Пошел за шмотками для меня. При этом дал час на сборы. Должен же соображать, что надеть тапочки я даже в моем нынешнем состоянии могу за одну минуту. Охренеть».

* * *

Разумовский вел глайдер с повышенной сосредоточенностью, будто сдавал на права, и Тону не хотелось его отвлекать. В конце концов, ему удалось-таки выбраться за пределы больницы, он был на Земле, куда попадал раньше на день-другой для посадки на корабль, если миссия отправлялась с Приамурского космодрома, и носа не высовывал из военного лагеря. Дозу обезболивающего ему перед выходом засадили лошадиную, поэтому голова немного кружилась, но наслаждаться пейзажем сие не мешало.

— Нравится? — вдруг прервал молчание Гетман.

— Да. Только однообразно по цвету. Лес зеленый, трава зеленая, реки синие, озера тоже… Серые асфальтовые шоссе. Говорят, осенью поинтереснее, так?

— Тебе бы хотелось разноцветных дюн и дорог из блестящего красного камня? И чтобы воздух мерцал и переливался? И ослепительно яркого моря, прозрачного до самого дна?

— С этого надо было начинать.

Теперь уже у Тона сосредоточенно-скучающий вид, будто он за штурвалом глайдера. Вот не дает им спать наша Дилайна!

— Извини.

Прикосновение к плечу действительно извиняющееся. И такое неожиданное, что Тон перестал смотреть за борт и повернулся всем корпусом к Разумовскому.

— Что вам от меня надо?

— Извини. Я не хотел.

— Чего вы не хотели?

— Сделать тебе больно.

— Мне? — Антон посмотрел на Гетмана как на душевнобольного. Так же, как и в палате. — Я десять лет прослужил в вашем десанте. Больно мне бывает, когда гравитационная сеть срабатывает, когда из скорчера прилетает, когда кулаком по зубам. А это… это не больно. Это…

Он задумался, чтобы подобрать слово, и первый раз в жизни нашел его, хотя много раз пытался.

— Это пусто. Оглушительная, бесконечная пустота, как в космосе. Черная. Только внутри. Вот. Не представляю, зачем вам это знать.

— А я и не спрашивал.

Верно, я сам рассказал. Зачем я рассказал ему? И почему именно с ним, сейчас, я нашел это слово и произнес его вслух? Пустота внутри. Тоска, сосущая, тянущая под ложечкой и не находящая выхода. Разноцветные дюны… черт!

— Странно.

— Что странно?

— Ты сравнил пустоту с космосом. Я бы сказал: как в пещерах на Сколопаксе. Когда шагаешь и не слышишь своих шагов. Не такая пустота, как на Земле, когда эхо, а поглощающая звуки. Бездна. Только не вниз, а вокруг.

— Верно, — Антон кивнул с уважением. Так точно описать жуткое ощущение, накатывающее на человека в сколопакских подземных ходах, он бы не взялся. Хотя испытывал его не один раз. А вот интересно…

— Я всегда думал… — Антон остановился нерешительно.

— Ты думал… — подхватил Разумовский, не отрывая глаз от приборной доски.

— Чем объясняется тот факт, что на Сколопаксе ты никогда не знаешь, сколько у тебя воздуха? Там, в пещерах. Кажется, есть, чем дышать, много есть. А через пять секунд — нет. Или ты задыхаешься, буквально рвешь себе легкие в пещере, где полно кислорода. Можешь дышать, но не дышишь, потому что башка тебе подсказывает, что воздуха нет.

— Ааа… Ты тоже попадался?

— Однажды. Но мне хватило. Наверное, из-за этой пустоты, да? — Тон сам не знал, зачем ему было нужно одобрение Гетмана, но обрадовался, когда тот согласно кивнул.

— Да. Я в первый раз там влип, когда мне восемнадцать было. Чуть в штаны не наделал со страха. Хорошо, нашлись умные люди рядом — подсказали. А ты?

— Сам дошел.

Ну, а эта мальчишеская гордость зачем? Чтобы меня похвалил командор Разумовский? Зачем мне это все надо?

— Молодец. Я слышал, как вы впятером месяц нагоняли ужас на местные карательные отряды, которые силились выкурить вас из подземелья. Легенда ходит по военным частям конфедерации.

— Ну да, там их жрецы уже почти поверили, что мы посланы им как кара за грехи от самой богини Анко. Этакий материализовавшийся гнев божий. С парализаторами и скорчерами. Хотя, честно говоря, я не понимаю, зачем надо было класть почти полный батальон десанта из-за каких-то бессмысленных мощей. Даже не человеческих, а звериных.

— Это были не бессмысленные мощи, а скелеты боракир — ядовитых полузмей-получерепах. Делай выводы.

— Ух ты! Капля яда боракиры убивает — сколько человек?

— Сотню-другую. Просто распыленная в воздухе. Я не говорю уже про подицепсов. Понимаешь теперь, какой ты герой?

Он разговаривает со мной как с несовершеннолетним. И при этом выдает информацию, к которой, если мне не было положено ее знать тогда, сейчас у меня точно не должно быть доступа.

— Скоро мы прилетим?

— Еще полчаса. Тебе надоело?

— Мне надоело ждать, когда вы расскажете, зачем я вам нужен.

— Я устал.

Тон попытался порешать, в каком состоянии Разумовский более невнятен: когда говорит или когда молчит — однако быстро бросил это бесполезное дело. Он явно предпочитал ящерицу: рептилия вечно молчала, но была более понятна в своих желаниях и стремлениях.

В голове шумело, Тон попытался заснуть, но как раз в этот момент из-под крыла вынырнул прямо за оконечностью хвойного леса ряд домиков на пологом речном берегу. Разумовский плавно повел штурвал в сторону, земля надвинулась, и Тон увидел маленькую посадочную площадку, прилепившуюся на обрыве между двумя соснами. Даже не маленькую, а крошечную, если учитывать размеры стандартного глайдера.

«Промахнется, — подумал Тон. — На такой-то скорости!» Когда Разумовский сел мягко и с первого раза, Тон посмотрел на него с уважением. Все-таки спросил:

— А чего так? На обрыве-то?

— Не хочу портить индустриальными вкраплениями окружающий пейзаж. Это идея Лисс, между прочим. Она мне чуть не откусила голову, когда увидела, что я пытаюсь пристроить площадку для глайдера вон там, — Разумовский повел рукой в сторону неширокой полоски песчаного пляжа, окаймленной пронзительно светлыми, по-девичьи тонкими березками.

Солнце клонилось к закату, вода уже потемнела, и цветовой контраст сливал деревья, реку, песчаную полосу между ними в единую, будто несколькими взмахами набросанную картину. Ветра не было, ленивая волна плескалась о выдававшийся в реку причал, возле которого колыхалась одинокая лодка. Пахло молодой листвой, свежестью, мокрыми досками, и каким-то рыбным духом несло с реки.

— И она была права, — улыбнулся Антон, вдохнув полной грудью. В ребрах отдалось неприятно. Но пренебрежимо. Он как завороженный пошел к воде, встал, облокотившись на ближайшее дерево… Разумовский проводил его глазами, вернулся к глайдеру и стал разгружаться.

— Вам помочь? — через плечо спросил Антон.

— Нет, отдыхай. Есть хочешь?

Антон смутился. Есть он хотел, но чтобы вот так спрашивать… Нет, он, разумеется, слышал много раз, как гражданские спрашивают друг у друга: «Есть хочешь?» Дурацкий вопрос в условиях десантного спецназа. Едят по часам, едят, когда нужно поесть, когда есть возможность подкрепить свои силы, когда есть еда и время. Что значит хочешь есть? Мало ли чего я хочу!..

— Буду, да. Когда скажете.

Вырубился он незаметно. Никогда себе такого не позволял. Просто сидел на бревнышке у самой воды и уснул. Уронив голову на коленки. Проснулся уже в постели, под клетчатым сине-красным пледом с кисточками. В окно смотрело солнце, которое явно уже не клонилось к закату, а только что встало. Разумовский сидел на полу возле кровати, читал какие-то бумаги. Антону удалось, не поднимая головы, разглядеть печати Звездного совета, верийские военные эмблемы…

— Есть хочешь? — спросил Гетман, не оборачиваясь.

— Пить хочу. Я сейчас встану.

— Я принесу, — Гетман легко поднялся, смахнув бумаги в сторону. Через минуту вернулся, подал стакан:

— Вот, энерготоник. Или что-то другое?

— Тоник — здорово. Спасибо. Извините меня.

— За то, что ты вчера вырубился? Это я сам виноват. Не надо было тащить тебя в такую даль. Но мне хотелось показать тебе Землю. Хоть немножечко. Чтобы ты понял, что у нас тоже можно жить.

— Мне это не грозит. Или не светит. Как вам нравится. У меня…

— У комиссованного лейтенанта Антона Брусилова есть право пребывать на Земле. Или где ему захочется, — Разумовский порылся в горке бумаг и вынул конверт с оранжевым грифом конфедеративной службы безопасности. Взял у Тона из пальцев стакан, отдал конверт. Тон с интересом развернул. Фотография, голограммки, маленький чип в правом нижнем углу.

— Где вы это достали? И почему?

— Есть хочешь?

Антон со стоном откинулся на подушку.

— Вы надо мной издеваетесь?

— Я хочу тебя накормить. Ты ничего не ел со вчерашнего утра. А для этого убери паспорт, еще капнешь чем-нибудь.

Это уже не как с несовершеннолетним, а как с ребенком. С дошкольником. Тон вздохнул и засунул паспорт в карман джинсов, висевших на спинке кровати. На спинке кровати? Черт возьми, как они туда попали?

— Вы меня, что, раздевали?

— Ну не в полной же экипировке было тебя класть? — Разумовский выглядел явно смущенным. — Ты одевайся, умывайся иди, в ванной есть полотенца. Сможешь?

— Да, — Антон неожиданно для себя опять улыбнулся. — Я есть хочу.

* * *

— Вы когда им обещали вернуть меня в больницу?

Костер догорал, шашлыки были доедены, и военная дисциплина брала свое. Нужно было срочно решать вопрос, зачем командору понадобилась Дилайна, и возвращаться на место. А то еще нагорит от медицины! Земной паспорт в кармане — это, конечно, хорошо, но… Тон любил точно знать, где он находится.

— Я им ничего не обещал. Прямо как лорд Дилайны.

Ну, наконец-то.

— Давайте к делу.

— Ты о чем?

Антон поднялся, подбросил пару веток в огонь, резко развернулся и встал перед Разумовским.

— Хватит в игрушки играть. Вы меня привозите сюда. По дороге намекаете про Дилайну. Сейчас опять. Я знаю, что вы знаете. Земное имя и прочая мутотень в открытом файле — фикция. Лейтенанта Антона Брусилова не существует. Не существовало, пока кто-то, теперь подозреваю, что это могли быть вы, не захотел его создать. Была человеческая ветошь, полутруп, кем-то зачем-то вытащенный из ситийских шахт и притащенный на Рипарию. Откачали, предложили жизнь в обмен на «послужить Конфедерации». Я согласился. Воевал как положено. Вы мой послужной список знаете. Там не только Сколопакс и Аккалабат. Там много чего. Теперь я спрашиваю: что? Вам. Еще. От меня. Надо.

— А до ситийских шахт? Ты помнишь что-нибудь?

— Что вас конкретно интересует?

— Не заводись.

Этого слова Тон никогда не любил. От него он заводился с полоборота. И если бы не завелся, а действовал поосмотрительнее, то не лежал бы спустя полминуты мордой в землю, ногами в костер. Реакция у Разумовского оказалась офигительная для землянина, техника броска — прямолинейная, но эффективная, как у верийцев, и держал он Тона за заломленную назад руку крепко, так, что не возникало дурацкой идеи попробовать вырваться.

Тон постучал ладонью по травке:

— Брейк. Я сдаюсь. Во-первых, я не совсем в форме. Во-вторых, я прожгу казенную обувь. В-третьих, рукопашный бой не лучший вид деятельности после обеда. Не слезете с моего желудка — придется кормить меня заново.

Гетман усмехнулся, отпуская захват:

— Ну, разумеется. Я и забыл, что в спецназе после обеда полагается глубокий двухчасовой сон. На пуховых подушках, в хорошо озонированном помещении. Уж извини за такое нарушение режима.

— Это вы меня извините. Погорячился, — поднимаясь с колен, Тон морщится от боли и видит, что Разумовский это заметил и отвел взгляд. Напустив на себя беззаботный вид, придирчиво отряхивается, протягивает руку:

— Правда, простите. Не знаю, что на меня нашло.

Разумовский пожимает руку, декламирует торжественно:

— Послушай, брат Сальери. Коль мысли грустные к тебе придут, используй метод доктора Ковальской. Откупори шампанского бутылку…

— А здесь есть где стрелять? — удивляется Тон. Метод борьбы со всеми невзгодами по доктору Ковальской действует безотказно. Он называется «Пошли, постреляем». Шампанское может прилагаться. Но после того, как киберплексовые мишени станут «не подлежать восстановлению».

Разумовский делает приглашающий жест в сторону дома:

— Тебе понравится.

Когда через час с небольшим они, потные, мокрые, выходят из тира, Тон уже и без шампанского настроен миролюбиво. Если бы человек-легенда хоть на немного не соответствовал слухам, которые ходят о нем в вооруженных силах Конфедерации, было бы тоскливо. Но Разумовский дал шороху. Показал класс. Зажег по полной. Предоставив Тону возможность выбирать самые заковыристые режимы стрельбы, ни в одном не ударил лицом в грязь. И без лишних выпендриваний, что тоже Тону импонировало. Просто стрелял, подсчитывал очки, хмыкал удовлетворенно или недовольно, косился на мишени Тоновы, где высвечивался примерно тот же результат — иногда чуть получше (при стрельбе втемную была ощутима разница ночного видения), иногда чуть похуже (ветер и неравномерную плотность атмосферы Гетман просчитывал с недостижимой точностью). Сам получал явный кайф от стрельбы и другим не мешал. Такое поведение в тире Тон ценил, поэтому вышел на воздух снова примиренный с действительностью.

Явилось и «шампанское». В виде дорогого хорошего коньяка. Гетман плескал щедро — по половине пузатого хрустального бокала — долго грел сосуд в ладонях, прежде чем выпить, щурился на заходящее солнце.

— Черт, да я просто не знаю, как тебе сказать!

— Что? — Тон приподнял бокал, оценивая цвет напитка. Боль в спине куда-то исчезла. Кресло-качалка казалось самой бесполезно-удобной мебелью в мире.

— Одну вещь. Вернее, много вещей. Но одна есть главная.

Нет, в жизни точно нет очарования. Во всяком случае — очарования, способного продлиться более двух часов подряд. Скажите мне, если я неправ.

Гетман поднялся и стал расхаживать по террасе. Струганые доски скрипели под его ногами, и Тон подумал, что дом этот старый, очень старый, явно старше его хозяина.

— Вы уже столько слов сказали, что пора сказать хоть одну вещь, — резонно заметил Тон.

— Ты телесериалы смотришь?

— Это главная вещь? Или очередной заход на запасной аэродром? По глиссаде.

— Тон, я сейчас буду выглядеть как в сериале. Но не про супермена или там про шпионские страсти, а как в мыльной опере для домохозяек.

Тон начинает ржать:

— Игнасио, Игнасио! Твой отец оказался жив! Иди скорей, познакомься со своим отцом! Выходит Игнасио, которому пятьдесят лет и у которого самого есть сын, который понятия не имеет, кто его родители и где они. Его украли в младенчестве. Игнасио тоже не знает, что его сын жив. Отец Игнасио тоже ничего не знает. И никого не узнаёт. Совершенно непонятно, как при такой всеобъемлющей тупости и провалах в памяти он вообще нашел у женщины место, куда нужно сунуть, чтобы сделать ребенка. Так, что ли? Вам не потянуть. У вас для этого слишком мозги на месте.

Тон останавливается, потому что Гетман мрачнеет на глазах.

— Что? Я что-то не то сказал?

Вместо ответа Разумовский снимает с шеи цепочку. Тон всегда полагал, что на ней — именная солдатская бирка: высшие военные чины Конфедерации носят такие для форсу и в дань традиции, хотя современные средства поражения разносят бирки в клочья вместе с телом. Вместо бирки, однако, на цепочке оказывается потемневший серебряный медальон. В нем — маленькая фотка с возможностью увеличения. Удобные такие фотки, придуманные аппанцами: щелкаешь на кнопочку, и над малым форматом возникает для тебя большая виртуальная копия, еще один щелчок — и картинка, словно нарисованная на воздухе, исчезает. Мечта солдата и путешественника, желающего помнить о доме. У Тона таких никогда не было, но пользоваться он умел, поэтому, даже не взглянув на неразбочивую фитюльку в медальоне, включил увеличение.

— Вот, значит, как.

Рыжеволосая женщина с гневными изумрудного цвета глазами. Вырез на платье глубокий, обнажающий почти до сосков груди, в этом вырезе посередине — подвеска зеленого камня на толстой золотой цепи: четыре асимметричные линии — королевский кринт Дилайны. Светловолосый военный со знаками отличия Конфедерации. Женщина сидит у него на коленях, по-хозяйски положив голову на плечо, закинув ногу на ногу. Рядом, прижавшись к ее бедру, маленький мальчик в белой рубашке с распахнутым воротом. Ярко-зеленые глаза, как у матери, удивленно смотрят в камеру.

Он явно фотографируется первый раз. Мужчина смеется, немного откинув назад голову, обнимая одной рукой женщину, другой — мальчишку. Фотография — крупным планом, фона на нее попало немного, но видно, как за спинами троицы мерцает переливающийся воздух, словно состоящий из расплавленных серебряных нитей.

Разумовский наблюдает за его лицом. Бесполезно. Напомнив лорду Дилайны о том, что он лорд Дилайны, пытаться что-то выведать. Бесполезно. Только глаза скользят по картинке, только зубы прикусывают нижнюю губу…

Тон щелкает кнопкой. Виртуальный образ исчезает.

— На, — он сует, не глядя, медальон в руку Гетману.

— Даже бить не буду, — задумчиво сообщает он. — Знать тебя не хочу. Противно.

— Тон, я хочу объяснить.

— Вот сейчас ты точно звучишь как в мыльной опере. Объяснять ничего не надо. Я запомнил из детства одну фразу. Когда я спрашивал об отце, мне отвечали: «Ни один из ныне живущих лордов Дилайны не имеет к тебе ни малейшего отношения». Подразумевалось, что он наскучил маме и его казнили. Или просто привозили наложника с другой планеты, как у нас принято. А потом — в расход. У наследного принца или принцессы должен быть только один родитель, определяющий его жизненный путь, — тот (или та), кто сидит на троне. А у меня, оказывается, крутизна необычайная. Отец — не стриптизер с Кризетоса, а командор Звездного совета. Вот только стриптизер с Кризетоса не отдал бы приказ бомбить Акро-Чал. Бедная, глупая мама! Что ей стоило с тобой разделаться сразу после моего рождения? Или даже до него. Ты не находишь, что сгореть в пылающем дворце — слишком жестокое наказание за ее наивность?

— Тон!

— Нет. Нет. Не сейчас.

* * *

Он бежал по еще дремлющему березовому лесу, и ветки деревьев хлестали его по лицу. Он мчался, ничего не замечая, перепрыгивал через канавы, спускался в затянутые рассветным туманом ложбинки, сапоги хлюпали по черным лужам. Натыкаясь на стволы деревьев, отталкивая их, словно сквозь толпу продираясь, раздирая в кровь руки. Ничего не замечая. И слезы на его лице, и расширенные зрачки, и губы, застывшие в немом крике, когда их показывали крупным планом. Весь кинотеатр сочувствовал главному герою, который только что узнал нечто для себя смертельное, смертельно важное и в то же время перечеркивавшее жирными линиями все прошлое, имевшее для него какой-то смысл. Антон и пара аппанцев из его взвода тупо таращились на экран и ничего не понимали.

Во-первых, почему, когда тебе плохо, нужно вот так вскакивать и нестись куда-то, сломя голову? У кого вообще, кроме людей, ничем существенным не занятых, а значит и неспособных в принципе встретиться с таким разочарованием, болью, горем, которое испытывал сейчас главный герой, могло найтись свободное время для подобных пробежек? И куда он помчался, скажите, бога ради? А если его тюкнут там, в этом светлом лесу, и лишат всякой возможности выяснить, прояснить и исправить? Нет, так бегать не было ни времени, ни места, ни возможности, ни смысла. Картинка на экране тогда, лет пять назад, на Рипарии, никаким боком не уложилась в картину мира десантника-чрезвычайщика Антона Брусилова.

А сегодня он бы побежал. Рванул бы через лес куда глаза глядят и не оборачивался. И не остановился бы, пока хватало силы. Но сил не было даже встать. Он просто пялился в серьезные голубые глаза напротив, а когда уставал и опускал взгляд — натыкался на те же глаза, только молодые и не такие усталые, на старом фотоснимке, сделанном, судя по всему, в парке королевского дворца Акро-Чала, лет этак… дцать назад.

Разумовский сам решил его проблему: перемахнул через перила террасы и упруго пошел, будто по-прежнему был тем белобрысым военным с карточки, к берегу. Присел на корточки, вынул из кармана, наверное, кусок хлеба с обеда, стал подзывать лебедей. Лебеди Гетмана явно знали, увлеклись угощением, на подошедшего Тона внимания не обратили.

— Ты ненормальный. Вообще ни о чем не думаешь. Как тебя могли выбрать командором Конфедерации?

— Никто не знал, что ты есть. И что Толла… была.

Тон в сознательном возрасте первый раз слышал имя матери произнесенным вслух.

— Я не об этом. Как ты мог все эти годы таскать на груди эту штуку? А если бы тебя шарахнули не лазерной бомбой, а простым скорчером? И медальон остался бы цел. Ты бы… это самое, а я полетел бы вслед за тобой. Стоило кому-нибудь увидеть. Ты о чем думал?

Гетман стряхнул с ладони последние крошки.

— Да не сделали бы тебе ничего. Проблема Дилайны закрыта. Так, по крайней мере, считает большинство членов Совета. Тебе ничего не грозит. И не грозило лет семь последних, не менее.

— Ты в это веришь? — в последний момент Тон, взглянув на выгнутые лебединые шеи, превратил откровенную насмешку в вопрос. Не то чтобы его сильно интересовало, во что верит этот… биологический предок.

— В то, что проблема Дилайны закрыта? Упаси боже! Если на свете существует наследственность, а она существует, то нас еще ожидает весьма неприятное для Конфедерации развитие событий. К сожалению, я никого не смог в этом убедить.

— А ты пытался?

— Да. Я один, наверное, до конца представляю, как вы опасны. И насколько вам по барабану фундаментальные законы механики. Термодинамики. И всего остального.

— И что такого? Мы вас не трогали.

Звучит по-ребячески. Но мы д е й с т в и т е л ь н о их не трогали.

— Невиноватая я, он сам пришел, — злобно бросил Разумовский, по-прежнему не оборачиваясь к Тону. — Вам и не надо никого трогать. Само ваше существование провоцирует людей на переход границ, на нежелание принять реальность и согласиться с ее ограничениями.

Вы задаете немыслимые стандарты красоты. Насмотревшись на ваших женщин, уже не захочешь взглянуть ни на одну земную: все они кажутся уродками по сравнению с леди Дилайны. После вашей музыки шедевры композиторов любой планеты звучат раздирающей слух какофонией. Ваша архитектура… комнаты, нарушающие все законы перспективы, как на рисунках Эшера, плавающие лестницы, до которых у нас додумывались только писатели-фантасты. Война… Когда у лорда Дилайны активированы браслеты, с ним бесполезно сражаться. То же касается энергии, пространства, времени. Мы, делихоны, аппанцы вбухиваем колоссальные ресурсы в новые технологии, позволяющие нам дальше летать, дольше жить, быстрее развиваться. Эффективнее убивать, наконец. Вам все это — раз плюнуть! И эта всевозможность, вседозволенность отравляет душу.

Я видел, как перемещается Толла. Она говорила: «Давай искупаемся». И исчезала на том месте, где стояла. А я локти себе грыз от отчаяния: пока добегу до глайдера, заведу его, залезу в кабину… она уже ждала меня в Хуне, сидя на гребне дюны с мокрыми волосами и недовольно поджатыми губами. Или она просила: «Подай мне расческу». И тут же разочарованно: «Ах да…» Протягивала руку куда-то — я видел, как пропадали кончики пальцев, запястье, локоть — и вынимала обратно уже с расческой, которая за миг до того лежала на зеркале у нее в комнате. Во дворце, находившемся за несколько миль от места, где мы сидели.

У меня хватало самообладания, чтобы чувствовать себя просто… неполноценным. Многие — земляне, ситийцы — сходили с ума от желания обладать такими же невиданными возможностями. И ничем за это не платить. Ни загрязнением атмосферы, ни медико-биологическими экспериментами на грани морали, ни выжженными пустошами на месте химических лабораторий и взорвавшихся нейтронных коллайдеров.

— Да уж. Мы не заплатили… — Тон ехидно скривил губы. — Причем, судя по тому, что ты говоришь, заплатили за вашу непомерную жадность, за ваше неумение быть довольными тем, что есть. Мы не строили космических кораблей. И никто не сходил с ума от того, что мы этого не умеем. Почему вам надо все? Уметь все. Иметь все. Всюду совать свой нос.

Лебеди, словно чувствуя сгустившееся напряжение, медленно отплыли от берега, все так же вопросительно изогнув шеи. Прохладный ветер с верхушек деревьев спустился к самой воде. Тон подумал, что надо бы пойти надеть куртку, чтобы не губить окончательно спину: стыки между лаксармитовыми штифтами и живой тканью теперь будут ныть от всякого сквозняка. Он был практичен, как всякий «чрезвычайщик», привыкший считать свое здоровое тело таким же требующим ухода оружием, как скорчер или парализатор. Тратить оставшееся здоровье на межпланетную политологию так же неразумно, как бегать в слезах от проблем по оврагам и буеракам.

Он развернулся, чтобы идти к дому, но замер на месте при следующих словах Гетмана:

— Тебе этого не понять. Ощущения недостижимости, я имею в виду. Обреченности на то, что — как бы ты ни был хорош — ты всегда хуже. Хорошо, что наши ученые, не успев прийти на Дилайну, относили большую часть рапортов дипломатов и военных к области вымысла и непрофессионализма. Рассматривали их примерно как сообщения первых земных путешественников о «людях с песьими головами». Если бы я был физиком, я бы давно повесился на Дилайне. От осознания того, что все законы и закономерности, которые с XVI века открывала земная наука, никуда не годятся. Но тебе, повторяю, этого не понять.

— Вы думаете? — на лице у Тона появилось нехорошее выражение. — А как же немыслимые стандарты красоты? Возможность мгновенно перемещаться в любую точку пространства и извлекать нужные предметы с любого расстояния? Все, что было отнято у меня вместе с браслетами? Единственное, что меня спасло, когда я очнулся в ситийской шахте, было мое полуживотное состояние. Мне казалось, что так я жил всю жизнь: отколупывал уголь со стен, складывал его в вагонетки, впрягался в них, на четвереньках тащил наружу… Что так оно и надо, что сны про полеты над разноцветными дюнами, про звенящие кристаллы пещер памяти, видения прошлого, которые посещали меня по ночам, — это просто одна из граней моего бреда. Иметь, как вы выражаетесь, «все» и сразу все потерять. По вашей логике, я должен был спрыгнуть с ума от зависти к тем, у кого хотя бы была своя жизнь, родина, биография. И стереть их с лица Вселенной — чтобы не провоцировали неудовлетворенность. Так получается?

— Я не знаю. Я просто пытаюсь тебе объяснить, какую интуитивную реакцию вы вызываете у остальных. Я не говорю, что это хорошо. Но это — реальность. Зависть. Страх. Жажда обладания. Вот причины разрушения Дилайны. Которое я, пойми, не оправдываю. Но как сопредседатель высшего органа Конфедерации я обязан принять любые меры, вплоть до самых исключительных, если Дилайна вновь станет угрозой.

— Почему же не приняли? — тихо спросил Тон, на всякий случай напрягая мышцы. — Сегодня днем на берегу вы вполне могли сломать мне шею. Есть по крайней мере десять способов это сделать.

— Двадцать, — Разумовский подошел осторожно, положил Тону ладони в район загривка, нажал слегка большими пальцами на ключицы. Тон перестал дышать и начал считать удары сердца: в его нынешней форме против Гетмана он не герой.

— Но ты меня разочаровываешь, — продолжал Разумовский. — Во-первых, я сказал «если», во-вторых, я не сказал, что считаю угрозой Конфедерации сам факт реставрации монархии на Дилайне. Ты все это пропустил мимо ушей. Потому что злишься. Недопустимо ни для командира десанта, ни для главы государства. Надо быть внимательнее, Тон. Так легче?

Несколько надавливаний на точки, куда хирурги при операциях выводят лаксармитовые узлы, и боль в позвоночнике отступает. Тон перевел дыхание. Такая мануальная терапия — высший пилотаж. Он сам учился четыре года, прежде чем после его «лечения» ребята стали не терять сознание, а возвращаться к жизни.

— Да. Так хорошо. Меня устраивает.

Гетман хмыкнул, оценив двусмысленность комментария, однако рук не убрал.

— В пояснице нажми, пожалуйста, — Тон сам не заметил, что опять перешел на «ты». — Но откровенность за откровенность. Ты полагаешь, что мы опасны, потому что слишком… чарующи, что ли? Есть на земных языках слово «зовущесть»? Или «призывность»?

— Притягательность. Attraction. Магнетизм.

— Вот-вот. Я, в свою очередь, считаю опасными вас. Не все планеты Конфедерации. К верийцам не имею претензий, например. Хоммутьяры тоже пусть отдыхают. Я имею в виду землян, аппанцев, делихонов частично — тех, кто диктует конфедеративную политику и моральные ценности.

Договорить Тону не удалось, тягучая волна боли прокатилась через позвоночник и заставила его сжать зубы.

— Ты че творишь? — то ли простонал, то ли выдохнул он. Березовые стволы перед глазами расплылись в пятна.

— Больно? — обеспокоенно спросил Гетман. — Пойдем в дом, вколю тебе анестетик. Верийский, патентованный — для организма с критическим содержанием лаксармита. В больницу верну завтра. И начищу там всем…

— Морды? — боль не отступала, и нужно было на что-то отвлечься.

— Ага. Наградные листы. Отполирую до блеска. Они чем тебя там лечили три месяца? Поливитаминами?

— Меня достали из гравитационной сетки. Медики сделали все, что могли. Не пристебывайся.

— Уговорил, — Гетман распахнул дверь на веранду.

Тон осознал, что, для того чтобы это сделать, Разумовскому пришлось прислонить его к стенке. Черт! Совсем расклеился. Еще не хватало, чтобы он меня таскал… Для порядка Тон прибавил «сволочь», хотя этого совсем не хотелось.

Анестетик действительно был верийский. Действовал мгновенно и радикально. Спину и задницу Тон снова почувствовал, а боль — нет. Разумовский, недовольно покачав головой, засунул пачку микрошприцов, один из которых только что использовал, в карман Тоновой куртки.

— Привыкания не вызывает. Но не злоупотребляй.

— Спасибо. Так хотите знать, почему вы опасны? — Тон опять перешел на «вы». В доме это почему-то казалось более уместным.

— Будь добр, просвети меня, грешного.

Ирония, прозвучавшая в словах Гетмана, разозлила Тона. «Выполнил свой отцовский долг, сука, — с чувством подумал он. — Дотащил больного до кровати. Сейчас околею от непомерного груза благодарности». Но показывать не стал, приподнялся на локте, чтобы видеть лицо Гетмана, расположившегося напротив в кресле:

— Вы опасны своей безответственностью. И нежеланием учиться на своих ошибках. Ты говоришь: страх перед нами. (Надо определяться, все-таки на «ты» я с ним или на «Вы»… Сил у меня нет об этом думать). А себя вы не боитесь? Я читал про историю Земли. Просмотрел все фильмы, которые есть. Каждый раз, когда валялся в госпитале. У вас были страшные катастрофы, войны, теракты, и они не заставляли вас не то что измениться — задуматься. Девятнадцатый век, двадцатый, двадцать первый… Время идет, а вас ничего не пугает. Три, девять, сорок дней траура — по погибшим во Всемирном Торговом Центре, по сгоревшим или ослепшим при газовом взрыве на Хирундо, по задохнувшимся в подводной лодке — и вы опять бодры и веселы. Продолжаете строить свои небоскребы (меня от одного названия передергивает: здание, скребущее небо), толпами набиваться под лазерные лучи в подвалы, сотрясающиеся от взрывающих мозг децибел, лезть на морское дно, где человеку нечего делать. Там киты. Дельфины. Электрические скаты.

У меня в голове не укладывается, как после Хиросимы вы еще двести лет продолжали строить атомное оружие! Куда вы сотню лет продолжали лезть со своими субантарктическими тоннелями, если при строительстве первого в Южной Америке произошла экологическая катастрофа, от которой она не может оправиться по сей день? На Дилайне, если бы по какой-то причине погибли три тысячи человек, мы бы годы не могли в себя прийти от ужаса, забыли бы обо всем, только бы предотвратить, не допустить, не дать повториться. Горят небоскребы — снести их к чертовой матери. Потонул «Титаник» — никаких кораблей-гигантов в открытом океане. Вам же, говоря твоими словами, все по барабану.

Я один-единственный раз был на Земле за пределами военного космодрома. Помнишь, прокатилась такая волна по Конфедерации: в целях гуманизации военных действий знакомить профессиональных убийц с культурными ценностями цивилизаций? Образовывать, так сказать, и возвышать морально. Так вот, ходил я по Эрмитажу. Достала толпа народу, верещание экскурсоводов, ни к чему не подойдешь толком… И вдруг обнаруживаю совершенно безлюдные залы. Шумеро-аккадская цивилизация. Просуществовала четыре тысячи лет — больше, чем ваша современная. Осталось — кучка глиняных клинописных табличек. Страшно ходить на этом кладбище. И еще страшнее, что это не их кладбище, а ваше — тех, кто толпится вокруг греческих и римских слепков и мумии фараона. Вам что, неинтересно: почему от одних уцелело многое, от других — ничего? Мы бы только об этом и думали — веками, тысячелетиями.

Ты знаешь, какие прекрасные у нас острова в океане? А знаешь, почему там было запрещено жить? Слишком сильная энергия собиралась в браслетах лордов, люди сходили с ума от эйфории, сжигали себя вместе с островом. Королева Наира Четвертая тысячу лет назад сказала «нет». И с тех пор никто туда не суется. А то четвертуют, — Тон размял затекший локоть и откинулся назад на подушку. — Не совался, вернее. А то четвертовали бы. Я тебе объяснил? Ты понял?

— Суть твоих претензий к землянам мне ясна, — медленно проговорил Разумовский. — Ты хочешь, чтобы мы научились сами себе говорить «нельзя». Это трудно. На преодолении границ, раздвижении пределов возможного построено само развитие нашей цивилизации. Если мы остановимся, мы погибнем.

— А если вы просто смените приоритеты? — осведомился Тон. — Ну вот, смотри: сидит у вас в зоосаде, весьма комфортабельном, белый бенгальский тигр. И их осталось всего шесть штук на планете. Сколько ученых занимаются у вас восстановлением популяции тигра? Каковы результаты? Как у них с финансированием?

— Не знаю, — смутился Разумовский. — Думаю, что целый исследовательский институт.

— А сколько кораблей у тебя сейчас за пределами Конфедерации — знаешь?

— Четырнадцать.

— И можешь точно назвать сектора, из которых они вышли, цель полета, примерный маршрут и дату возвращения, — Тон не спрашивал, он утверждал, и Разумовский только молча наклонил голову, предвидя, что будет дальше.

— Значит, для тебя расширение границ Конфедерации важнее, чем спасение самого красивого животного на родной планете, — победоносно заключил Тон. — Что и требовалось доказать. Мы — не договоримся.

— Надо попробовать, Ваше Высочество, — произнося эту фразу, Гетман повернулся на кресле так, чтобы собеседник не мог видеть его лица. Он знал, что сгустившиеся сумерки Тону не помеха: зрительная ткань дилайнян гораздо чувствительнее земных колбочек и палочек. И знал, что, если в голосе он эмоции спрятать еще сумеет, в глазах они отразятся. А сейчас был не тот момент, чтобы Тон легко читал его мысли. — А в целом ты хорошо подготовлен. Не ожидал.

— Почему «высочество», а не «величество»? — склочно поинтересовался Тон, не отрывая головы от подушки. — Подготовлен я великолепно. Вот только теоретический период слегка затянулся.

— Насколько я помню, на Дилайне титулование наследника престола и царствующего монарха различается — так же, как на Земле. Это примерные эквиваленты. Займешь престол — будешь «величество», теоретик.

— Ты так спокойно говоришь об этом.

— А я не намерен тебе мешать. Теперь, когда мы познакомились. Жизнь будет идти своим чередом, Тон. Ты будешь создавать проблему Дилайны, я буду ее решать…

Уловив протестующий жест Тона, Гетман извиняющеся пожал плечами:

— Ну, или, если тебе больше так нравится: ты будешь решать проблему Дилайны, которую мы создали.

— Мне никак не нравится, — огрызнулся Тон. — И никаких родственных чувств я к тебе не испытываю. Запомни раз и навсегда. Я — сын королевы Толлы. Отца у меня нет и никогда не было.

— Ну, что ж с тобой сделаешь? — Разумовский развел руками. — Спать или чай будем пить?

Он действительно человек-легенда. Я его не убью, даже когда оклемаюсь. Хотя проблему Дилайны ему организую, как пить дать… Глаза у Тона слипались, поэтому на вопрос про чай он даже отвечать не стал.

 

Глава V. Гарантии Его Величества

Антон Брусилов, Его Высочество наследный принц Дилайны. Сейчас

— Руки над головой. Медленно. И без шуток. И без браслетов.

Если аккуратно скосить глаза, то в правый монитор хорошо видно один верийский корабль, пристыкованный к нашей станции. С пассажирами.

Пристыковать корабль… Это они хорошо додумались — пристыковать корабль. На котором у меня все, кого я несколько лет собирал по задворкам Вселенной, с новехонькими браслетами. Моя идея тоже была красивая: взорвать эту станцию слежения к чертовой матери и спокойно высадить всех, кто у меня есть, где-нибудь в береговом районе Хуны. Чтобы оттуда уже неспешно идти к столице. Кто же знал, что они сообразят, пока я носился тут по коридорам с моими верийцами и со скорчером, накрепко пристегнуть то, что я хочу взорвать, к тому, что я взрывать ни в коем случае не собираюсь.

— Руки! Я ясно сказал: руки вверх!

Тон медленно поднимает руки над головой. Четверо спереди, трое сзади. Семеро. В полной боевой защите поверх черных форменных комбинезонов. Лазерные пистолеты и скорчеры. Прозрачные шлемы из эбриллитового сплава. Стилизованные черные черепа на висках. Элита, блин. Спецбатальон «Ногт-да» — «Сыновья Ногта», подчиняющийся непосредственно руководителю военной хунты. Для лейтенанта Брусилова это слишком много. Для наследника трона Дилайны — раз плюнуть. В колодец. Потому что активация браслетов чревата непредсказуемыми последствиями: либо и станцию, и мой корабль — к чертовой матери, либо станцию — к чертовой матери, а на своем корабле я получаю толпу безумцев, буйно помешанных на своей энергии и не знающих, куда ее применить. Либо они перекалечат и поубивают друг друга, либо… сообразят, что все свои, и кинутся на поиски «чужих», чтобы выместить всю злобу и жажду мести, накопившиеся за эти годы. А «чужие» вот они, под боком, и искать долго не надо — три верийских крейсера с верийскими же экипажами. Моим лордам даже в полубезумном состоянии на них потребуется две с половиной минуты. Чтобы разнести в клочья. Мне даже не придется объясняться с Джерадой. Потому что станцию… к чертовой матери. Вместе с главным героем шоу.

Одна из фигур в черном медленно приближается, сверкая лысиной сквозь прозрачный шлем.

— Ирикхада-ногт-да, — предостерегающе скрежещет другая. — Не повторяй делихонской ошибки.

— Что ты предлагаешь? — отлаивается первый.

До чего же противный язык! Надеюсь, им в голову не придет, что я понимаю.

— Я предлагаю, чтобы никто не выскакивал у нас из-за спины. Обеспечить полный кворум для принятия взаимовыгодного решения.

— Эрейнхада-ногт-да! Заткнись. Или выражайся понятнее.

— Выражусь.

Темноволосый ситиец злобно взвизгивает в коммуникатор.

Ого, сейчас у нас действительно соберется кворум. Придется потесниться. Зато буду знать, сколько моих верийцев осталось в живых. Загадаю так: больше десятка — не буду взрывать станцию, меньше — взорву, ровно десять — потерплю маленько. Я лорд Дилайны, наконец, или где? Имею право на волюнтаризм и игру с вероятностью в чистом виде. Опаньки! Восемь человек. Не, не буду взрывать станцию. Передумал.

В командном отсеке становится людно. Тон, сузив глаза и по-прежнему держа руки над головой, прикидывает количество ситийцев. То, что перед ними не регулярный гарнизон станции слежения, стало ясно с самого начала. Когда они с ребятами вломились в оружейную камеру и напоролись на плотный огонь изо всех дыр, а в коммуникаторе раздались звуки, свидетельствующие о том, что и остальные две высадившиеся группы нашли себе на голову приключений. Значит, ситийцы знали, по крайней мере, предполагали…

Госпааади, боже мой, что, интересно, они могли предполагать, если их здесь… не меньше двадцати? И человек тридцать мы уложили. Получается, ситийцы сделали двойную заброску. Их тяжелые крейсеры — смертоносное чудо военной техники — не могут тянуть через пространственный переход больше двадцати человек. Срабатывает «эффект наблюдателя». Гораздо хуже оснащенный орудиями убийства земной космокрейсер типа «Альтеи» легко переносит через пространственные барьеры десяток членов команды вкупе с пятьюдесятью пассажирами. Ситийцам же просто не хватает энергии.

Страшно подумать, что было бы, если бы к их оголтелому стремлению подчинять себе все живое и мертвое во Вселенной, обеспеченному по самое не могу разнообразнейшими средствами индивидуального, группового и массового поражения, добавить возможность сажать на военные корабли хотя бы в два раза большие экипажи. Ни для кого не было секретом, что баланс сил в Конфедерации держался в первую очередь на неспособности ситийцев создать оружие, преодолевающее пространственный барьер, и на отсутствии в их распоряжении источников энергии, позволяющих перебрасывать на огромные расстояния большие массы людей, готовых оружием стать.

Темноволосый кого-то безумно напоминает. На кого он похож, этот злобно зыркающий из-под защитного шлема ублюдок? На кого он похож? И как быстро проскользнул за спину, скажи пожалуйста.

— Уведите всех.

И он у них самый главный. Вон как быстро все подобрались и выталкивают моих бойцов в шею, освобождая, очевидно, пространство для переговоров. Хорошо, что у меня верийцы, а не земляне или делихоны. Эти ребята спокойные, не будут переть на рожон. Достаточно одного небольшого кивка, который, конечно, ситийцы заметили, чтобы они дали себя увести, организованно и без лишнего хая. Второй командир ситийцев явно расположен остаться. Ого, какая красноречивая дуэль взглядов! Но я все равно ставлю на жгучего брюнета. И правильно делаю, потому что лысый что-то злобно шипит ему на ухо и вываливается в коридор вслед за своими подчиненными. Вот мы и одни.

— Сядьте, поговорим. Я полковник ситийской армии Эрейнхада-ногт-да.

Антон усаживается на кресло, закидывает ногу на ногу с самым беззаботным видом:

— Ты не ситиец. Ситийцы так не воюют.

Полковник Эрейнхада усмехается:

— Верно. Ситийцы воюют совсем не так. Рисковать станцией и своими людьми не их метод. Их фетиш — безнаказанность. Ударить так, чтобы тебе не могли ответить. Иначе в чем смысл содержания такого громоздкого военного аппарата, который разрабатывает, планирует, осуществляет? Но Ногт знал, что с Вами это не сработает. Поэтому и послал меня.

Да, у меня с самого начала было ощущение чего-то близкого и родного. Будто я не с ситийцами воюю, а сам с собой. И в то же время с ситийцами. А где же твои крылышки, моя прелесссть? Зато внутреннее время на месте. Ухх, какое внутреннее время! Разобраться с ним один на один, не подключая браслетов, действительно не получится. В смысле — разобраться военным путем. Но кто сказал, что мы собираемся махать кулаками?

— Я тебя слушаю, Эрейнхада.

— Чтооо?

— Я тебя очень внимательно слушаю. Что ты хотел попросить?

— По-моему, Вы не совсем понимаете свое положение. У меня более выгодная позиция. Единственное, что Вы реально можете предпринять, — это взорвать станцию. А Вы ее не взорвете.

Полковник замечает, что говорит «Вы», тогда как собеседник обращается к нему на «ты». Это раздражает, но Эрейнхада ничего не может с собой поделать. Он и так строго контролирует себя, чтобы не брякнуть не к месту: «Ваше Величество». И не может заставить себя усесться в кресло напротив Тона.

— Ошибаешься, — в зеленых глазах отражаются лампы дневного света. — Если ты то, что я о тебе думаю, я взорву станцию. Ты очень опасен. Не только для Дилайны. Которой нет — уже или еще, неважно. Ты — непосредственная угроза для Аккалабата — единственного места Вселенной, где мне помогли, где понимают и принимают меня таким, как я есть. Я взорву себя, и станцию, и корабль со всеми своими лордами, чтобы уничтожить тебя — с твоей энергией ненависти, с ситийской военной машиной за спиной, с твоими знаниями об Аккалабате, которые ты готов продавать во вред ему, с твоими боевыми навыками, с внутренним временем почти как у Дар-Халема. Что у нас получится на Дилайне — неизвестно, а для Аккалабата ты реально представляешь опасность. Если последнее, что я могу сделать в жизни, — это перекрыть тебе кислород, мне этого достаточно. И потом — я в долгу перед лорд-канцлером Аккалабата.

— Которым из них?

— Покойным.

— У них нет ни одного живого.

— Я имею в виду очаровательную белую мышь — Сида Дар-Эсиля.

— В чем состоит Ваш долг?

— Ты меня допрашиваешь? — Тон располагается в кресле так удобно, как позволяет ситийский военный конструктивизм. Вид у него при этом, будто он собирается гладить симпатичную собачонку.

— Начинайте, — рычит Эрейнхада. Чем более успокаивается Тон, тем больше выходит из себя полковник.

— О, у меня огромный список прегрешений перед покойником. Во-первых. Я утопил его любимую лошадь.

— К-к-как? — на секунду Рейн теряет концентрацию: этого много даже для дара Аккалабата, изгнанного дара Аккалабата. Он представляет себе длинногривую гнедую, на которой привык видеть Сида, захлебывающуюся и отчаянно бьющую копытами по воде в горном потоке Умбрена, и перестает дышать.

— Элементарно. Камень на шею и в пруд. Идея была Хьеллева. Но я одобрял. Я и сейчас одобряю. У лордов вашего задрипанного Аккалабата не должно быть игрушек лучше, чем у принца Дилайны. Лошадь была не по чину.

Рейн выдыхает.

— Продолжайте.

— Во-вторых, — теперь у Тона на лице написано: «Я поймал эту пушистую собачонку и тискаю. Как же она мила!» — Я обожал гонять их с Хьеллем по саду. Фырча и раскидывая лапами разноцветную гальку. В своем демоническом конформе, разумеется. Иначе бы они не позволили. Они издавали воинственный клич и лупили меня по морде мечами. Но я все равно обращал их в бегство. Доброе было время. В-третьих… — Тон делает паузу. — Всех, кто находится на пристыкованном верийском крейсере и готов вместе с нами рассыпаться в прах, я нашел и собрал благодаря Сиду Дар-Эсилю. Вернее, он нашел, а я собрал. Пока ты самореализовывался под командованием ситийских генералов.

— Да что Вы про меня знаете?!!

— Ничего. И знать не хочу. Достаточно уже того, что ты догадался притащить сюда кучу вонючих ситийских задниц и — фигурально выражаясь — усадить их в одну лодку с моими верийцами. Я недоволен. Но, повторяю, готов тебя выслушать.

— Мне все равно.

Необыкновенно содержательный комментарий.

Тон смотрит на собеседника с искренним любопытством. Тот пожимает плечами, задумчиво стягивает шлем, бросает его на пол. Присев на краешек приборной консоли, запускает обе пятерни в волосы.

— Нет, правда. Все, кто на Аккалабате был мне дорог, мертвы. Вернуться я не могу — я вне закона.

— Отчего ж так? — Тон хмурится. Из ночных сидений с Сидом в его кабинете во время локсийского кризиса ему удалось вынести массу информации: несомненно полезной и той, которую он определял как «к чему-нибудь да пригодится». В последнюю категорию попадало повествование о попытке государственного переворота на Аккалабате в 46 году Конфедерации. Сид рассказал об этом нехотя, сквозь сжатые зубы, нервно постукивая носком сапога по дубовой стенной панели, что было ему не свойственно. Рассказал в ответ на вопрос: «Как ты стал лорд-канцлером Аккалабата?»

Тон еще тогда сделал зарубку на память: обычно строго державшийся темы, Сид начал издалека — с ничего не значащих подробностей большого боя за дуэм, потом как-то путано, что опять же было для него нетипично, переполз на давнюю историю, случившуюся между его отцом, родителем Хьелля и одним из южных даров… Стоп-стоп-стоп, а потом Сид совершенно смазал конец своей эпопеи и перевел разговор…

Точно! На то, почему у лордов Дилайны, в отличие от аккалабов, приходящихся им прямыми потомками, не растут крылья. И о том, могут ли отрубленные или покалеченные крылья быть восстановлены с помощью «этих твоих колечек». Тон тогда крепко обиделся на «эти колечки», они с Сидом даже повздорили и к вопросу о крыльях больше не возвращались. Тон узнал все, что хотел: что случилось с лордом Корвусом, грозно-непререкаемый вид которого запомнился ему с детства, и каким макаром эти два разгильдяя — Сид с Хьеллем — оказались во главе аккалабатской политики и армии соответственно.

Значит, история с южным даром. И этот — с бешеным внутренним временем, которое я ощущаю, даже не активировав браслеты, смуглый, с заросшими дырками от серёг в ушах. «Все, кто ему дорог, мертвы». Что он там дальше бормочет?

— Так что мне, в сущности, все равно. Взорвете Вы станцию или нет. В первом случае все просто кончится, во втором — кончится хорошо. Но не для меня. Для меня никогда ничего хорошо не кон…

— Хватит ныть! — рявкает Тон, в один прыжок оказываясь рядом с аккалабом и шарахая обоими кулаками по консоли для мониторов у него над головой. Тот затыкается сразу, смотрит растерянно и покорно, не так, как три минуты назад, а так, как умел смотреть Сид, когда Хьелль с Тоном проводили очередную реквизицию его детских сокровищ. Сокровищ-то у него было… на полтора умбренских кинжала больше, чем у нас. О чем я сейчас думаю?

— Неудивительно, что у Аккалабата нет на даный момент ни одного живого лорд-канцлера, — Тон не в силах сдержать ехидства. — Из кинжала застрелиться лучше, чем быть верховным вельможей Империи, населенной такими вот… чувствительными, — заключает он и ждет взрыва.

Взрыва не происходит. Рейн, глядя на Тона, будто он не поймет, кто это и зачем перед ним оказался, молча протягивает скорчер прикладом вперед. Тон медленно, нарочито медленно вынимает скорчер у него из руки, делает пару шагов назад, со вкусом прицеливается… Полковник смотрит сквозь него стеклянным взглядом.

Тон обозначает одними губами смачное аккалабатское ругательство, которое совсем недавно слышал от Хьелля, притягивает к себе кресло, садится.

— Ты веришь в призрачные чертоги королевы Лулуллы? — усмехается он. — Где она сидит на блистающем троне, окруженная своими потомками, где можно встретить любого ушедшего раньше?

— Какое Вам дело? — огрызается Рейн. Даже сквозь темный загар на щеках видно, как они полыхают.

— Ответь мне, — требует Тон. И добавляет чуть мягче:

— Я же не объявлял тебя вне закона.

— А если и так? В смысле, если я верю в небесный чертог королевы Лулуллы? — голос Рейна впервые за время их разговора похож на голос живого человека. Он всем телом подается вперед, к Тону, уперев кулаки в колени.

— Ну и дурак. Все это детские сказки. Нет ничего. И никто тебя там не ждет. Потому что ждать негде. И некому.

— А что есть? Что тогда есть?

Тон пожимает плечами, встает с кресла, аккуратно облокотив скорчер на спинку, повернувшись к Рейну спиной, наклоняется над смотровым окном, за которым — в сотни раз увеличенная, переливающаяся всеми оттенками спектра планета в сиреневой дымке.

— Ты знаешь, как умирают лорды Дилайны?

Не дождавшись ответа, Тон продолжает:

— Если в человеческом облике, то как обычные люди. Получается труп, более или менее обезображенный. Если же ты даешь дуба в демоническом конформе, то сразу растворяешься без остатка. Исчезаешь навсегда. Вот так-то вот.

Сиду нравилась эта идея. Как-то, уже после твоего изгнания, мы сидели с ним в его кабинете. Был локсийский кризис. Я носил форму десантника Конфедерации и командовал военным прикрытием миссии с Земли. Сид чинил им всяческие козни, соблюдал интересы Империи и параллельно пытался ввести меня в курс событий. Половина того, что я сейчас о себе помню и знаю, — из того кабинета.

Мне десять лет было, когда пала Дилайна. А они, сначала лорд Корвус, а потом Сид, не жалея сил, собирали всю информацию, которая могла бы понадобиться… мне или кому-то другому, кто оказался бы жив. Пока я терял человеческий облик в ситийских шахтах (Тон чувствует, что Рейн за спиной вздрогнул), пока пытался забыть о том, кто я есть, и стать одним из тех, на чьих костях Конфедерация въезжает на новые рубежи, они верили в то, что собранная ими по крупицам информация кому-то будет нужна. Что — пусть никто из них и не увидит этого — вновь засияют браслеты Дилайны и новый король или королева (Тон собирался заключить: «воссядут на трон», но решил, что это слишком высокопарно. И вообще, он никогда не мог удержаться…) скажут очередному наследнику Дар-Эсилей: «Тааак. Явился — не запылился. С отвратительными манерами, жалкими черными метлами на плечах, в сапожищах загробного вида… Ну, иди в сад. Поиграй с принцессами. Хоть пообтешешься».

Рейн выслушал всю эту тираду, затаив дыхание, хотя явно не мог понять, к чему она. Тон решил перейти ближе к делу. В конце концов Джему, который остался за старшего на одном из крейсеров, замерших в непосредственной близости от ситийской станции, могло надоесть непротивление злу насилием, При всем хладнокровии и дисциплинированности верийцев двадцать лет есть двадцать лет. Свое двадцатилетнее «А давай-ка шарахнем» Тон помнил прекрасно и очень хорошо понимал, что и как сейчас чешется у сына генерала Джерады. Рейн за спиной тоже зашевелился, и Тон продолжил:

— Так вот, когда кто-то из наших умирает, мы вешаем кристалл в стеклянном лабиринте Ухана — большую или поменьше прозрачную подвеску сложной огранки. Они качаются там в потоках воздуха и света, переливаются и звучат. В этой непередаваемо грустной мелодии — голоса всех ушедших от нас, в этой игре света и тени — наши жизни, равно состоящие из добра и зла, из порядка и хаоса. Рядом качаются разноцветные кристаллы — их вешают в память о своих друзьях, о дорогих тебе людях. Лорды Дилайны редко признаются в своих чувствах при жизни. Они предпочитают выражать свою любовь и преданность после смерти дорогого им человека. Так безопаснее. Надежнее. Вечнее. Когда я верну себе Дилайну — а я ее верну — повешу кристалл в память о Сиде.

— Обещаете? — даже не оборачиваясь, Тон чувствует, сколько проглоченных слез в этом слове.

— Я лорд Дилайны. Я не обещаю.

— Да, извините. Я вовсе забыл, — шорох одежды, голос доносится чуть снизу. — Лорд Рейн Дар-Акила к Вашим услугам.

Тон понимает, что выиграл. Что этот ненормальный, честно и безнадежно служивший ситийцам, пол своей жизни проживший по принципу «чем хуже, тем лучше», а теперь покаянно стоящий перед ним на коленях, сделает все, чтобы наследник Дилайны благополучно добрался до своего королевства вместе со всеми своими лордами. Что, интересно, так на них действует, на аккалабов? Тембр нашего голоса запечатлен в их душе на генетическом уровне как источник приказов, которым нельзя не повиноваться? Или мы просто умеем подбирать такие цепляющие их за сердце слова? Чувствую себя заклинателем змей, право слово.

Но земляне меня испортили. Точнее, землянки. Не могу просто так взять и воспользоваться. Хочется дать что-то взамен. Я ж… типа Бэтмен. Что бы ему предложить?

— А лорду Корвусу? — спрашивает Рейн голосом мертвого человека.

— Что лорду Корвусу?

— Кристалл. На память. И… я сам бы хотел повесить, если будет дозволено.

Вот такой переход мне по нраву. Даже ситийские солдафоны не испортили того изящества, с которым он стоит на коленях и наклоняет голову. Достойно выглядит, ничего не скажешь. Нет, категорически не знаю, что в нас находят лорды Аккалабата. Мы в них находим эстетическое наслаждение. Хотя они, конечно, мужланы и второй сорт.

— Нет, — Тон, словно в раздумье, выпячивает нижнюю губу, осуждающе качает головой. — Категорически нет.

И добавляет через паузу, с удовольствием наблюдая, как вздрагивает и опускается еще ниже черноволосый затылок:

— Он будет в ярости.

— Он умер, — еле слышно, одними губами, глаза не поднимая от пола.

— Что ж с ним стряслось? Укусила ядовитая лошадь? — деловито осведомляется Тон и легонько напрягает колени. Без браслетов сопротивляться аккалабатскому дару, у которого запущено внутреннее время, бессмысленно, поэтому Тон позволяет Рейну опрокинуть себя на пол и сжать горло железными пальцами.

— Убью, сука…

Сопротивляться лорду Дилайны, у которого активированы браслеты, бесполезно. Поэтому спустя десять секунд картина противоположная. Тон с удовольствием придушивает Рейна до полубессознательного состояния и отодвигает ногой в сторону. Недовольно крутя головой, присаживается к бортовому коммуникатору:

— Какой у вас код внешней связи? Я не военный канал имею в виду, а просто трепаться… — спокойно поясняет он.

— S93-865M, — хрипит Рейн. С трудом подползает к приборной панели, прижимает палец к ячейке допуска. Коммуникатор оживает.

Тон, шевеля губами, считывает ситийские строчки, бегущие по экрану, быстро нажимает на клавиши. Спрашивает у Рейна, тяжело сопящего где-то в районе его колена:

— Ты госпожу Вероник Хетчлинг знаешь? Единственный на Делихоне меланохламис. Вообще единственный говорящий меланохламис.

Сопение прекращается. Прекращаются вообще все звуки в районе колена.

— Я задал тебе вопрос.

— Я… у меня с ней связаны неприятные воспоминания.

— Конкретнее.

Очевидно, Рейну все же удается взять себя в руки, потому что он вновь начинает дышать и ответ дает вполне членораздельный:

— Для нее устраивали большой бой за дуэм. Призом был я.

— Тшш… Помолчи-ка. Добрый день, госпожа Вероник. Вас беспокоит десантник Антон Брусилов, помните, лет пятнадцать назад я… — начинает Тон елейным голосом.

— Помню я. У нас три часа ночи. Что надо? И запомни, даже когда ты станешь «Ваше Величество», в это время звонить нам…

— Мне нужно поговорить с Вашим мужем. Точнее, — торопливо добавляет Тон, потому что направление, в котором ему сейчас посоветуют двигаться, яснее ясного написано на лице у госпожи Хетчлинг, — мне нужно кое-что ему показать. Кое-кого. Чтобы решить, что с этим делать.

— Ууууу… — мадам Хетчлинг грозит в монитор кулаком и, подбирая полы несообразного домашнего халата, удаляется в глубину комнаты.

— Кортоооо! Коооорто! — вопит она. — Ты хотел видеть этого ненормального? Вот он сам к тебе лезет в коммуникатор! В три часа ночи! Совесть совсем потерял! Сует конопушки свои где не попадя!

— Вранье, — ни к кому собственно не обращаясь, вздыхает Тон. — Я рыжий, но у меня нет ни одной конопушки. Я лорд Дилайны.

— Жутко рад Вас видеть, милорд, — улыбается он выступившей из темноты по ту сторону экрана фигуре.

Рейн, все это время тихо прислушивавшийся к разговору, подпрыгивает на полметра от пола из сидячего положения и набивает себе о консоль здоровенную шишку. Он предпринимает невероятные усилия, чтобы заглянуть в монитор, самому оставшись незамеченным, но Тон нажимает ладонью ему на макушку и шепчет: «Подожди. Посиди еще».

— Ты похож на свои фото, малыш, — лорд Корвус в таком же нелепом халате, как у жены, располагается перед коммуникатором. — Как тебя занесло на ситийский военный корабль?

— Я тут с ними немножко воюю, — в последний раз Тон говорил с лордом Корвусом в восьмилетнем возрасте, и это сказывается. — И это не корабль, а станция слежения. Но не суть важно. И поблагодарить Вас за все я тоже успею. Сейчас есть более насущное дело. Вылезай, Рейн.

Следующие пять минут Тон проводит, пытаясь вытащить из-под консоли лорда Аккалабата Рейна Дар-Акилу (он же полковник ситийской элитной дивизии Эрейнхада-Ногт-да), который с по-мальчишески испуганным выражением лица вжимается в стену и, отчаянно отбиваясь, лепечет:

— Я не хочу, чтобы он меня видел! Я не могу!

Лорд Корвус, со своей стороны, силится заглянуть за экран коммуникатора, чтобы понять, что такое хочет ему продемонстрировать будущий властелин Дилайны, а когда понимает… бессильно опускается на стул, делает несколько рубленых жестов руками, как будто произносит речь на трибуне, пытаясь убедить многотысячную толпу народа, и решительно говорит:

— Нет.

— Почему нет? — интересуется Тон. — Мне нужно знать, можно ли ему доверять. И вообще, мне показалось, он офигенно соскучился.

— Рейн, он может тебе доверять? — глухо спрашивает в пространство лорд Корвус.

Тон заглядывает под консоль. Рейн истерично кивает, размазывая руками слезы. Притягивает за рукав Тона, шепчет:

— Спроси, спросите у него, сможем ли мы увидеться и поговорить после всего? После того как вы возьмете Дилайну?

Тон обреченно вздыхает, разгибается:

— Он спрашивает…

— Я слышал. Передай ему… — лорд Корвус останавливается, резко откидывается на спинку стула, прижимается и трется об нее плечами, будто у него чешется спина. — Да. Пусть он только поможет тебе. Я слишком много на тебя поставил, Тон. Пусть он поможет.

Тон кивает, скашивает глаза под консоль.

— Да, — хрипит Рейн. — Да.

— Все, тогда конец связи, — резюмирует Тон. — А то нас неумеренно активная акулья морда в черном комбинезоне заждалася. Хвала королеве!

Лорд Корвус смотрит на Тона с сожалением. Не просто как на ненормального, а как на безнадежно больного.

— Хвала королю, дуралей!

Ах, ну да, разумеется! Я же, Чахи меня забери, «мальчик». Придется мне его пригласить, чтобы поучил меня придворным манерам.

Тон протягивает руку к кнопке отбоя, но, заметив что-то в глазах лорда Корвуса, останавливается.

— Говорите.

— Ваше Величество… Тон… скажи ему… Я видел, что он бросил нож.

Экран гаснет.

— Он просил передать тебе…

— Я слышал.

Рейн выбирается из-под консоли, поддевает ногой свой шлем, валяющийся посреди рубки, подхватывает его, надевает, щелкает какими-то переключателями на стене, вынимает из открывшегося ящика пару парализаторов, кладет перед Тоном. Также деловито подцепляет с кресла скорчер, оставленный Тоном, передергивает затвор. На кнопку внутренней связи он наваливается всей тяжестью своего тела. Кажется, что он хочет выдавить ее за пределы станции, вообще за пределы Вселенной.

— Ирик, ты меня слышишь? Мы достигли удовлетворяющей нашу сторону договоренности. Оставь пару-тройку бойцов караулить верийцев и давай с остальными сюда. Его Величество осознал свое положение и готов на любые уступки.

Из коммуникатора доносится лающий смех.

— Слышь, ты, Эрейн, и от тебя толк бывает! Валим к тебе. Верийцев мы тут слегка обработали по-нашему, по-хозяйски, так что сторожить их не надо. А полюбоваться на сговорчивое Величество хотят все. И парням полезно — для поднятия боевого духа.

— А, ну так даже лучше. Жду. Конец связи.

Впервые после разговора с лордом Дар-Эсилем Рейн смотрит Тону прямо в глаза. Тот подбородком указывает позицию слева напротив двери, поднимает парализатор, упирается в стену спиной. Помещение тесное, и, чтобы положить в нем два десятка ситийских легионеров и не разнести при этом станцию вдребезги, придется попотеть. Даже таким опытным солдатам, как лейтенант Антон Брусилов и полковник Эрейнхада-Ногт-да.

Лисс Ковальская

— Ля-ля-ля-ля… ля-ля… ля-ля-ля-ляяяя, — и никуда не надо бежать, никуда торопиться. У меня отпуск, я у Такуды, мне давно уже не было так хорошо.

Лисс, громко и фальшиво напевая абсолютно не соответствующие сезону рождественские гимны, поднялась по ступенькам на веранду. От бассейна доносились радостные вопли Маро, которой, очевидно, удалось столкнуть Мидори, племянника Такуды, в воду особенно злодейским способом. Сейчас душ, вкусный обед, послеобеденный сон и… Интересно, что должно было произойти, чтобы у Такуды стало такое с лицом? И не надо манить меня пальцем, я сама иду. Отдохнули.

Маро и Мидори

От одного взгляда можно замерзнуть. Холодный снег на плотной теплой ткани орада, на черных густых волосах, холодный снег на плечах, льдинки в темных отчужденных глазах, холодные мысли, снежинки в холодных ладонях…

— Мидори, а кто это?

— Нравится? Немудрено. Это первый красавец в нашей параллели. Кори Дар-Эсиль, без пяти минут лорд-канцлер Аккалабата. Постой, да ты же учишься с его старшим братом? Разве они не похожи?

— Совсем. Элджи светлый, почти альбинос. Полное отсутствие цвета: волосы, глаза, кожа — белое, серое, серебристое. А характер у него как раз не бесцветный, а именно светлый. С ним легко.

— Да уж, о Кори я б этого не сказал! — смеется Мидори. — Там такой сгусток эмоций, такая плотность ощущений, что никаким дзеном ее не возьмешь. Напоминает Вселенную за секунду до Большого взрыва. Но внешне это мало заметно. Он здесь такой, какой есть: холодный, отрешенный, задумчивый. С ним бы тебе легко не было. Повезло, что его отправили на Когнату, а Элджи попал на Анакорос. Но девчонкам он нравится.

— Ой, не дразнись. Конечно, он нравится всяким дурррам, которые клюют на интересную внешность, — Маро горделиво вздергивает рыжую шевелюру и грозит портрету кулаком:

— Будешь обижать Элджи, убью.

Мидори дергает ее за рукав платья:

— Пошли, воительница. Кори не Элджи, он так просто не дастся. Даже и не пытайся. А за Элджи он сам убьет кого хочешь.

Он вешает ей на плечо пляжное полотенце и волочет к бассейну. Там, возле ярко-голубого прямоугольника, подернутого легкой рябью, прохладно и тишина. По искристой поверхности дрейфуют розоватые лепестки камелии в фарватере огромного надувного тюленя.

— Тааак, — зловеще тянет Маро.

Мидори отчаянно закатывает глаза. Вчера ему было поручено извлечь водное млекопитающее из бассейна и выставить на просушку. Тюлень, воистину гигантский, ядовито-зеленого цвета, находится в собственности Маро и подлежит всяческой заботе и холе со стороны окружающих.

Мидори забыл. Собственно, он и не запоминал, просто автоматически кивнул головой и побежал в комнату за кисточками и тушью: пышноцветные ветки камелий в лучах вечернего солнца выглядели потрясающе — он уже успел отвыкнуть от таких теплых теней на Когнате. Он еще вспомнил о несостоявшейся просушке тюленя перед сном, но сразу же начал думать о том, насколько сокровище Маро не гармонирует своей агрессивной расцветкой с нежной голубизной бассейна и полупрозрачными лепестками в нем. И уснул. И не вспоминал о ядовито-зеленом чудовище до утра.

— Ну и что это? — глаза у Маро как у Ногта ситийской военной хунты в учебном научно-популярном фильме.

— Где? Ах, это… Тюлень, — Мидори сама невинность: не зря он который год сидит на Когнате.

— Я вижу, что это тюлень. Мой тюлень, — в местах, где тюлени водятся, температура явно должна быть градусов на сто выше, чем у голоса Маро.

— Ну да, и я забыл напоить его теплым молочком и уложить спать с собою в постель.

Лучшая защита — нападение, так учили его на Когнате. Маро гневно сопит, Мидори торжествует.

— Зато я, в отличие от некоторых, не забыл взять солнечный крем, — забивает он последний гвоздь, помахивая у Маро перед носом оранжевым тюбиком. Мидори-то что, он и так смуглый, а вот Маро вчера обгорела, особенно руки пониже локтя. Ужасно чешутся. Маро практично меняет гнев на милость и разрешает Мидори натереть себе спину.

— Руки я сама.

Маро набирает полную горсть белого крема и начинает втирать в саднящие места. Вдруг вскрикивает и подозрительно царапает пальцем кожу.

— Не чеши, хуже будет, — советует Мидори, одним глазом выглядывая из-под широкополой шляпы. И замирает, потому что в голосе у Маро — паника.

— Мидори… оххх… что это?!! — шепот, переходящий в визг.

«Это» проступает сквозь покрасневшую кожу в виде двух тонких полосок, которые сначала кажутся оцепеневшей от ужаса Маро и слегка растерявшему свою вежливую меланхоличность Мидори пластиковыми, но тут же на глазах твердеют, формируясь в браслеты белого, словно просвечивающего металла.

— Красиво, — Мидори первым обретает дар речи. — И я даже не знаю, как мне сейчас поступить. Сделать вид, что я был круглым двоечником на Когнате и не представляю, откуда берутся такие штуки, или быть первым, кто введет тебя в курс дела. В первом случае следует утопить тебя в бассейне как злую ведьму, во втором… пожалуй, ты меня утопишь. Поэтому пошли к старшим. Одно могу тебе сказать сразу: ничего страшного.

В том, что сидеть вот так запросто у бассейна с леди Дилайны, у которой браслеты и которая явно не умеет ими пользоваться, нет ничего страшного, Мидори совсем не уверен. Зато он твердо уверен в том, что сейчас надо говорить. Говорить, говорить, говорить, успокаивая ошарашенную Маро, размахивающую руками так, будто вокруг них обвились ядовитые змеи и она пытается их стряхнуть. И препроводить ее к взрослым, пока она не натворила всяческих бед.

Документальные фильмы про падение Дилайны Мидори смотрел все — за компанию с Кори. Он не против превращений и трансформаций веществ и объектов в природе, он даже за переселение душ. Но в пределах разумного. Радикализм русских народных сказок, читанных ему тетушкой Лисс, вне его понимания: махнула царевна-лягушка рукой и… Почему нужно налить полный рукав алкоголя и насыпать туда жирных обломков гусиного фюзеляжа, чтобы сотворить озеро с лебедями, Мидори не разумел никогда. Не говоря уже о моментальном растворении железобетонных конструкций и переходе отдельных на вид вполне человеческих личностей в нечто неосязаемое. Этого любимый племянник Садо Такуды одобрить не мог. «Если она сейчас во что-нибудь превратится, я ее… Я от нее сбегу». — думал Мидори, продолжая успокаивающе щебетать. Он с детских лет трезво оценивал свои силы.

Маро тем временем с выпученными глазами, не оставляя попыток поддеть пальцем зловредные браслетики, горестно влачилась за ним к дому. Она вся была в мать — агграванткой, поэтому, перебивая Мидори, строила версии событий одна хуже другой. За время пути до дома она уже успела представить себя носителем страшной инфекции, первой жертвой постигшей Землю экологической катастрофы и даже предположить аллергию на «мерзкий крем, который ты мне специально подсунул, что еще от тебя ожидать». На последнем наезде Мидори не выдержал:

— Заткнись хоть на мгновение, а? Тебе все подробно растолкуют родители. Могу лишь пока гарантировать, что это не новый вид сколопакской чумы. Это у тебя генетическое.

— Генетическое? — Маро застыла посредине веранды.

— Ну да, — не останавливаясь, бросил Мидори. — Кто был твой отец, ты знаешь?

— Нет, — Маро покорно семенит вслед за ним в глубину дома. Всех взрослых почему-то и след простыл. Очевидно, придется забраться на рабочую половину Такуды.

— Я спрашивала у мамы. Она сказала только, что он был замечательный. Великий и ужасный. Собственно, неизвестно, жив он или нет. Но она сказала, что я могу им гордиться.

— Чтооо?

Тетя Алиссия всегда вызывала у Мидори чувство… абсолютно неземное чувство. Подицепсы, с которыми он имел дело на летней практике, были ему лучше понятны. Когда Такуда и Лисс впадали в ностальгию по тем временам, когда она была маленькой девочкой, а он катал ее на себе по саду, Мидори вел себя явно неподобающим для любимого племянника образом. Надевал каменное лицо и незаметно смывался. Царевна-лягушка, одним движением рукава формирующая полный биоценоз водоема в закрытом помещении, казалась персонажем менее мифическим. Так что, наверное, не следовало удивляться тому, что, родив леди Дилайны, Алиссия-сенсей предлагает ей гордиться неким великим и ужасным лордом, который вообще (хронологию прикидывать Мидори умел) непонятно откуда взялся. И непонятно куда делся…

«Точнее, лучше бы было, чтобы он непонятно куда делся», — додумал Мидори, толкнув незакрытую дверь в кабинет дяди и одним взглядом оценив мощь светозвукового шоу, которое просматривали собравшиеся вокруг крупномасштабной 3D проекции взрослые.

Очертания большого города выглядели чуть смазанными из-за дальности передачи. Но и имеющейся резкости хватало, чтобы рассмотреть в слегка неестественном сине-зеленом мерцании исчезающие одна за другой высокие башни, разноцветные крыши, проваливающиеся внутрь домов, беспорядочно мечущиеся фигурки людей на улицах. Индикатор громкости на потолочной панели был сильно сдвинут влево, но этого было достаточно, чтобы в уши вламывались душераздирающие крики и грохот, многократно отраженные от стен небольшой комнаты.

Если у Мидори лицо моментально становится таким же, как напряженные лица взрослых, застывших в креслах и на циновках в темноте комнаты, то Маро смотрит на диковинное зрелище как на волшебную сказку.

Люди и чудовища. Чудовища и люди. На улицах прекрасного средневекового города, почему-то освещенного электрическими фонарями. Исход сражения предрешен. Людям нечего делать против роящихся в воздухе, выскакивающих из-под земли, появляющихся из ровной поверхности стен гигантских монстров. Не вызывающих, впрочем, у Маро никакого отвращения. И никакого испуга. Вполне целесообразные монстры: с блестящими или покрытыми острыми шипами крыльями, лапами самых причудливых форм и необычного расположения, головами, иногда многочисленными, украшенными у кого гребнем, у кого рогами, у кого просто костистыми наростами вдоль ушей. Уши тоже… Разные уши.

Весьма симпатичные монстры, только непонятно, чего им надо. Может, они голодные? Но не собираются же они съесть весь город? На взгляд Маро, даже таким здоровенным чудам-юдам хватило бы по пять человек на брата. Или люди там некалорийные на этой планете? Ладно, по десять. Или люди их обижали? И монстры расстроились и решили им объяснить. Хотя для объяснения, опять же по непредвзятому мнению Маро, разрушений и жертв все-таки многовато. Люди, наверное, совсем бестолковые и очень сильно обидели монстров.

Сказка тем временем продолжается. Возникают новые действующие лица — люди, но другие, совсем не такие, как сгорбленные уродцы, шарахающиеся от монстрячьих когтей по улицам. Прекрасные люди, высокие, с сияющими глазами, похожие на рыцарей из средневековых легенд или на толкиновских эльфов…

Маро на какой-то момент становится очень обидно: сейчас они встанут на сторону горожан и настучат чудищам по полной программе. Сердце девочки разрывается между очаровавшими ее монстрами и потенциальными спасителями незнакомого ей человечества. Но смятению ее суждено длиться недолго: прекрасные люди, похожие на принцев и на принцесс, сражаются не против чудовищ, а бок о бок с ними.

Где-то слева раздается гробовой шепот Лисс:

— Господи… мы же не видели и четверти их настоящей силы. Такуда, смотри, они разносят электростанцию.

Действительно, монстры, до сих пор с особой яростью уничтожавшие электрические фонари, с таким же энтузиазмом взялись за трансформаторные щиты и стены небольшого сооружения, от которого во все стороны разбегались провода. «С энтузиазмом» означает, что электростанция превратилась в руины ровно тогда, когда за нее взялись. Город погружается в темноту.

— Ночь в посольстве, да, Лисс? — голосом, от которого мороз по коже, спрашивает Такуда. — Только на этот раз за стенами Акро-Чала не стоят корабли Конфедерации.

Сквозь призрачно мерцающую проекцию Маро видит, как он сидит у противоположной стены на циновке, впившись глазами в изображение.

— По сравнению с тем, что мы видим, «ночь в посольстве» была детским утренником. А ведь они еще не активировали браслеты!

Словно в ответ на эти слова несмелые голубые искры зажигаются в фиолетовом мраке. Спустя несколько мгновений город заливает яркое голубое сияние.

И такое же сияние озарило комнату — пробудились браслеты Маро. Вытянув обе руки вперед, девочка как зачарованная следила за неравномерно вспыхивающими и гаснущими колечками. Происходящее в проекционной картинке перестало ее интересовать ровно в тот момент, когда тихое, успокаивающее тепло поднялось от запястий и залило ее всю — вместе с ощущением небывалой, переполняющей ее силы и уверенности в том, что весь этот мир — ее собственность и с ним можно поступать, как захочется.

Все затихли, только Мидори сказал:

— Опа-на! Ладно, я так и быть схожу за твоим надувным тюленем. А то мало ли что…

И вышел.

Лисс проводила его глазами:

— Такуда-сан, ты уверен, что парню еще нужна Когната? По-моему, он уже может преподавать в дипакадемии.

Такуда щелкнул пультом: цветная картинка в центре кабинета погасла, зажегся свет.

— Что я могу для тебя сделать?

— Закажи мне глайдер до космодрома. Мы улетаем.

— Куда, мам? — Маро соизволила оторваться от своих новых игрушек. Мамино лицо ей не нравится.

— На Дилайну. Сейчас же.

Совершенно непонятно, почему мама расстроилась и почему у нее такой голос. Наши же побеждают.

— Лисс, не дури. Билеты до Акро-Чала еще не завезли даже в самые изворотливые турагенства, — Такуда не двигается с места. Глаза у него как у старой мудрой змеи. Только желваки ходят на желтых выступающих скулах.

— Ну значит, на Верию. Почему-то мне кажется, что это будет первая планета, корабли которой они впустят в карантинную зону.

— Думаю, им не до карантинной зоны.

— Думаешь или знаешь?

— Лисс, не пугай меня, а? — пальцы Такуды бегают по компьютерной клавиатуре, которую он ловко пристроил между колен.

— Ты бы видел лицо верховного маршала Аккалабата, когда на Йотхе он узрел следы жизнедеятельности дилайнского лорда в демоническом конформе. Тогда бы ты знал, что значит пугаться.

— Так и лети на Аккалабат. В чем проблема?

— В том, что я не хочу создавать проблем Хьеллю.

— Лисс, ты соображаешь, что говоришь? Ты даешь аккалабам возможность помочь вернуться домой…

Лисс вскакивает с места. Такуда успокаивающе машет рукой.

— Одной из благороднейших леди Дилайны. Да они должны целовать тебе руки в благодарность за шанс оказать услугу новому королю.

Маро, наконец, осмеливается вмешаться:

— Мама, а я, правда, леди Дилайны? Графиня, да? Герцогиня? Я кто?

— У них нет графинь и герцогинь. Баронесс и маркиз тоже нет. Ты дочь лорда Тона, и Такуда прав: этого должно быть достаточно, чтобы нас с распростертыми объятиями приняли на Аккалабате, — устало отвечает Лисс.

— Лорда кого?

Лисс смотрит на дочь с раздражением. Неужели она никогда не догадывалась?

— Лорда Тона. И положение твое таково, что Элдж Дар-Эсиль — это слегка мезальянс для такой высокородной и могущественной особы.

Если рассказывать, так уж все, — таков принцип Лисс. И она чувствует, что сейчас не вполне ему следует. Маро морщит лоб. Лисс почти физически ощущает, как складываются в ее подростковом сознании воедино кусочки… рассказы Элджи, обрывки фраз, брошенные матерью или Тоном, школьные уроки новейшей истории Конфедерации… как выстраивается паззл, ужасно привлекательная картинка. Такуда, не отрываясь от монитора, бормочет, будто зачитывает статью из энциклопедии:

— Маро, после свержения королевской власти на Дилайне (чему, по моему мнению — но кто тогда его слушал? — Конфедерация не должна была способствовать так активно, как она это сделала) Тон оказался в ситийских шахтах, откуда его, по причинам, о которых я не считаю возможным пока тебе сообщать, вывезли на Рипарию и предложили служить в спецназе. Прошлого он почти не помнил, браслеты с рук были содраны, он согласился… и равного ему десантника не было в Конфедерации.

Во время локсийского кризиса — ты должна была проходить это в школе — он спас «Альтею», корабль, на котором находилась вся земная миссия, включая твою маму, фактически ценою собственной жизни. Служить он больше не мог и с земными документами устроился к твоей маме работать… Потом родилась ты. Естественно, тебе ничего не рассказывали. Слишком неопределенной была ситуация.

Маро слушает, затаив дыхание. Браслеты успокоились, они уже не искрятся, а отливают серебром, рассеивая свет потолочной лампы. У Лисс на лице выражение кислое. Она догадывается, что последует дальше, поэтому прерывает Такуду.

— Достаточно. Ты нашел нам корабль? Мы летим на Аккалабат через Когнату. Оттуда, думаю, Тон нас сам заберет.

— Мам, — непривычно робко начинает Маро. — А он захочет?

— Не поняла.

— Ну, я же не все это там… чистокровная, высокородная…

— Я. Не. Поняла.

Такуда обреченно закрывает глаза. Он так всегда делал на заседаниях Звездного совета, когда слышал у Лисс похожие нотки в голосе. Всегда — оба раза.

— Ну, я хочу сказать… Тон, он лорд Дилайны. И все там у него вокруг — тоже лорды и леди. И король. Мне Элджи рассказывал, что даже дары Аккалабата по сравнению с ними… неблагородные, что ли. Я же еще твоя дочь.

— Приятно, что ты это помнишь.

— Лисс, прекрати делать вид, что ты не понимаешь, что она хочет сказать, — не выдерживает Такуда. И одновременно с ним Маро выпаливает:

— Мама, ты не плохая, ты не неправильная, но у них там феодальные предрассудки. Вдруг он скажет, что я ему не нужна. Или король ему не позволит.

— Ох, господи! — Лисс неожиданно меняет гнев на милость. — Такуда, ты ее слышал?

— Слышал. И это вполне естественные сомнения в ее возрасте. Тем более, что она не знает Тона так, как ты.

— Знаешь, Маро, — Лисс подходит к дочери, крепко прижимает ее к себе, дует в рыжую макушку. — Ты ему очень нужна. Но чтобы тебе было спокойнее, давай спросим.

Следующие десять минут проходят в безуспешных попытках дозвониться по коммуникатору. Долгие гудки сменяются сигналом отбоя. У Маро на глазах слезы.

— Не расстраивайся, пожалуйста, — шепчет ей на ухо неизвестно когда подошедший Мидори. — Определитель, наверное, там не работает.

— Я его убью, — говорит Лисс после очередного сброса на той стороне и швыряет коммуникатор на циновку.

— Мам, давай еще раз попробуем, — умоляет Маро. Она похожа на кошку под осенним дождем, даже курносый веснушчатый нос, кажется, погрустнел. Мидори ее ужасно жалко. Он присаживается на корточки, подбирает коммуникатор Лисс и, не спрашивая разрешения, нажимает на перенабор. Спустя два бесконечно долгих длинных гудка устанавливается соединение.

— Лисс? Звонишь поздравить меня с победой?

Мидори протягивает серенькую коробочку хозяйке. Изображения в коммутаторе нет, зато слышно отлично.

— Тон, ты забыл мой номер? Трудно сразу ответить? — Лисс не намерена либеральничать. Это бардак, а не смена государственной власти. Ну кто так делает?

— Мы с Маро поздравляем тебя с победой. Хотя ты этого не заслуживаешь. До слез довел родную дочь, прежде чем соизволил взять трубку.

— Лисс, ты соображаешь? Ты думаешь, я в человеческом конформе здесь разгуливаю? Я страшный-страшный серый… Жуть с мотором, ей-богу. У меня вся морда в крови и лапы черт-те в чем. И как я могу нажать когтем на кнопку приема?

— Ну превратись во что-нибудь удобоваримое, мы подождем.

— Не надо! — влезает Маро.

— Что не надо, детка? — осведомляется серый экран коммуникатора голосом заботливого отца.

— В удобоваримое. Я хочу так посмотреть.

— Нет уж, не все сразу, — категорически заявляет Лисс.

Но Маро уже схватила коммуникатор и завывает в него:

— Папаааа! Паааа! Не надо превращаться в удобоваримое! Я хочу жуть с моторррооом!

В коммуникаторе не то хохот, не то рык. Медленно настраивается изображение. Тон, как и не было этих лет, как и не улетали они с Локсии на «Альтее» с покореженным двигателем… Камуфляж, грязная морда, развалины на заднем плане (на переднем, впрочем, тоже развалины). Только сияющие браслеты на руках — от запястья до локтя. Носком сапога Тон отбрасывает в сторону парализатор с согнутым прикладом.

— Ну, чего вы там? Перепугались? Все идет по плану.

— Боюсь даже спрашивать, что это за план, — склочничает Лисс.

— Это ты правильно делаешь. О! — он замечает Маро, радостно тычущую обе руки в экранчик. — Детка, мне это нравится. Покажи папе ручки.

— А ты мне тоже! Тоже что-нибудь покажи! — забыв про остолбеневшую Лисс, верещит Маро. — Покажи мне, как этим пользоваться! Сейчас! Пожалууууйста!

— Пользоваться? — Тон обводит взглядом однообразно-депрессивный пейзаж вокруг. — Ну, примерно вот так.

Валяющийся среди кирпичных обломков парализатор превращается в лужу жидкого металла. В следующую секунду лужа испаряется до нуля.

— Мне. Это. Не. Нравится, — чеканит Лисс, но ее перекрывают восторженные вопли Маро:

— Ууу! Здорово! Я хочу еще! Давай еще, папа!

— Хватит для первого раза, — улыбается Тон. — Их здесь немерено. Вот прилетишь — сама растворяй сколько хочешь.

— Прилетит, — голос Лисс явно обещает Тону веселую жизнь с Маро, дорвавшейся до растворения «всего, чего хочешь».

Маро дергает Лисс за рукав:

— Мам, а мы забыли спросить… насчет короля.

— Ну спрашивай, — улыбается Лисс. Твоя дочь, сам разбирайся с нею, мерзавец.

— Пап, а ты в хороших отношениях с королем?

— С королем? — вид у Тона недоуменный.

Лисс торжествует. Такуда на заднем плане держится за бока.

— Ну да. Вдруг ты меня пригласишь, а он будет против. Скажет: зачем нам эта, с Анакороса? У тебя могут быть неприятности.

Видно, что Маро ужасно хочется в гущу событий, но она пытается быть вежливой. Все-таки это теперь не цветочки-клумбочки, а лорд Дилайны. К тому же ее отец — великий и всенепременно ужасный, как она и мечтала.

— Никаких неприятностей.

— И ты даже не должен спрашивать? Король не будет возражать?

— Король? Нет, я не возражаю, — царственно заявляет Тон.

Для Лисс совершенно очевидно, что скажи его доча сейчас, что желает лично разнести всю планету, он также милостиво даст разрешение.

— Вот видишь, — мрачно возвещает она. — Вот это и есть… Его Королевское Величество властелин Дилайны. А ты, стало быть, принцесса ея. Дилайны.

Все, на что Маро хватает, это очередное восторженное «Ыыыыыы». Она ненадолго обмякает на стуле и дает возможность родителям обсудить подробности перелета. Браслеты она постоянно теребит пальцами и то активирует, то отключает, чем ужасно развлекает Тона по ту сторону экрана и раздражает Лисс — по эту.

Наконец первые прямые дипломатические переговоры «Земля — Дилайна» завершаются. В обстановке дружбы и взаимопонимания, что свидетельствуют международные наблюдатели — Такуда с Мидори.

— Маро, подойди-ка сюда. Клянись не пробовать конформ до прилета, — строго говорит Тон.

Маро скукоживает мерзкую рожу. Ей очень не хочется клясться. Но вдруг великий и ужасный передумает… На всякий случай она решает попробовать жалобно вздохнуть. Однако Тон непоколебим.

— Поклянись.

Лисс с садистским удовольствием решает вмешаться:

— Поклянись-поклянись. Ты принцесса Дилайны, ты не обязана потом исполнять.

— Правда? Вот здорово! А что еще я теперь не обязана?

Радости Маро нет предела. Абсолютно радостный беспредел.

Тон вздыхает:

— Не знаю, как это получилось, но твоя мать — больше леди Дилайны, чем все особи женского пола на моей планете вместе взятые. Конец связи.

 

Эпилог

Я довольна Вами, лорд Дар-Халем.

Сказано так же царственно, как всегда, но у Хьелля из головы не выходит последняя фраза королевы перед его отбытием в Виридис. Ненужная, с его точки зрения и по всем законам Аккалабата, фраза.

— Дары, мой маршал отправляется наводить порядок на юге. Прошу беспрекословно слушаться его распоряжений. Мы рады снова видеть верховного дара Халема.

Королева Аккалабата ничего не должна объяснять своим дарам. Кто не понял — сам виноват. Почему? Зачем? Зачем она это сказала?

— Встань, Дар-Халем, и подойди ко мне ближе.

Это тоже кое-что новенькое. Сид не говорил мне, что Хаярос так изменился. Я-то за последние пятнадцать лет не был дальше парадных залов. Раз-два-три… раз-два-три… раз-два-три-четыре… Леди Дар-Эсиль все-таки научилась танцевать.

— Хьелль, мне осталось недолго.

— Ваше Величество!

— Ты не Сид. Давай без придворных глупостей. Кто моя преемница, знаешь?

— Да. Сид рассказывал. Дар-Пассеров ждут хорошие времена.

— Нет. Это была моя ошибка, лорд Дар-Халем. Я много времени провела за ширмами в этом году, хотела успеть научить ее всему, что будет нужно. И то, что я вижу в ней, пугает меня. Ваша будущая королева слишком предана роду Пассеров. И воспитана в ненависти к Дар-Эсилям. Кори не быть лорд-канцлером после моей смерти. Ты знаешь, как это делается… удар кинжалом. Даже ты не сможешь защитить своих детей. Я сожалею.

— Но Вы ведь не можете, Ваше Величество… Раз названная преемница не может быть… Даже Вы не в силах изменить законы, написанные королевой Лулуллой.

— Я — не могу. Ты — можешь. Исправь мою ошибку, лорд Дар-Халем. Пусть она умрет во сне. Следов на шее не останется, я знаю, ты это умеешь. Сид не мог не научить тебя.

— Я это умею, — сумрачно говорит Хьелль, глядя в пол.

— Вот и хорошо. А взамен на это я воспользуюсь другой привилегией, данной нам королевой Лулуллой. Последний указ старой королевы не может быть отменен королевой новой. Этим последним указом будет лорд-канцлерство Кори.

— Он несовершеннолетний.

— Неважно. Никто не посмеет. И новая преемница, которую я назову, после того как старая умрет во сне (задохнется, сезон цветочной пыльцы опасен для нас, всем известно)… так вот, новая преемница должна будет пообещать мне не трогать тебя и твоих. Особенно Медео. При его образе жизни… ты должен понимать, что, стоит только королеве отнять от него свою руку…

— Я понимаю, — за неделю в действующей армии Хьелль услышал достаточно об «образе жизни» своего младшего сына. Хорошо, что он давно разучился краснеть.

— Сегодня ночью, лорд Дар-Халем. Ты навестишь меня, и я проведу тебя за ширмы.

— Нет.

— Я не ослышалась?

— Нет, моя королева. Я не воюю с женщинами и детьми.

— Идиот, — это звучит как простая констатация факта. — А ты никогда не задумывался над тем, почему в Виридисе столько лет было тихо? Не из-за того ли, что твой муженек не имел противопоказаний против того, чтобы воевать с женщинами? И всех южных деле отправил в расход после мятежа вместе с их мужьями-преступниками? Представляю себе, какую бадью презрения ты вылил ему на голову, услышав об этом! Слава Лулулле, у канцлера Дар-Эсиля была своя точка зрения. А вот детей он пожалел, не тронул. И что теперь тебе устроили эти детишки?!! Скажешь, ты не с ними воевал сейчас в Виридисе? Какая разница была — закопать их двадцать лет назад вместе с родителями или покрошить мечами сегодня? Только меньше шрамов было бы на крыльях моих верных даров!

Чем больше распаляется королева, тем спокойнее становится Хьелль. Наконец, она умолкает, требовательно притягивает его к себе за ладонь, шипит в самое ухо:

— Я слушаю Вас, мой маршал.

— Маршалы Аккалабата не воюют с женщинами. Тем более не душат их ночью в постели. Назначьте меня Вашим главным наемным убийцей, и то я подумаю, выполнять ли приказы такого рода. Вы — королева Аккалабата, я — главнокомандующий Империи.

— Хватит, ты мне надоел, — королева брезгливо отбрасывает его руку. — Найдется другой. И ты пожалеешь.

Хьелль кланяется глубоко и почтительно, как только возможно, и, не спросив разрешения, покидает кабинет властительницы Аккалабата. Что бы там ни было, он не пожалеет.

* * *

Тем временем на другом конце сектора, где выясняют отношения лорд Дар-Халем и его королева, падают под ударом гигантской, покрытой мозолями заскорузлой кожи лапы обитые железным листом городские ворота.

Отвратительное существо, похожее на Змея Горыныча, только с одной головой, опускается на холм. Выражение морды у него довольное, зеленые глаза загадочно поблескивают, в пасти здоровенная рыба. Существо бросает рыбину на землю, начинает рвать ее зубами. Закончив, приобретает вид весьма романтический, тщательно складывает крылья и усаживается смотреть на город. Это священная столица Хангат — последний оплот так называемой народной власти Дилайны.

Чудище ржаво квакает. Вокруг начинается шевеление и материализуются ему подобные. Расположившись рядком, они разглядывают Хангат и издают звуки, не предвещающие защитникам города ничего хорошего. Главный демонический конформ выкусывает из-под когтей чешую и напевает вполголоса: «Тореадор, смелее в бой… Тореадор…» Остальным нравится. Что бы там ни говорил Гетман, лорды Дилайны никогда не считали земную музыку какофонией.

 

Интермеццо

Плохо мне, плохо мне и тяжело, Сид. Нелегкая печаль терзает меня. Кто я? Кто я своим детям — ни мать, ни отец? Кто я родине своей — полководец без поля боя? Куда вести мне свои войска? Кто я для нее, белокурой любви моей? Смутные мысли терзают меня…

Нет ветра, нет сквозняка в стеклянном лабиринте Ухана. Но звон и колебание хрустальных подвесок на невидимых нитях неостановимы. Лорды Дилайны не обещают и не исполняют обещанного. Но твой, Сид, каплевидный, сияющий, обещанный Королем кристалл — вот он качается передо мной. Без ветра, без сквозняка, не отвечая ни на мое робкое прикосновение, ни на цокот подков по прозрачному полу у меня за плечами.

— Охаде. Рад тебя видеть.

— Охаде.

Чахи меня забери, если я рад тебе, Рейн.

— Ты наконец собрался…

Он не спрашивает. Утверждает. Тем больнее. Тем сильнее хочется развернуться и врезать с размаху перчаткой с ребристыми металлическими вставками. Между глаз. Бессмысленно. Ревновать к мертвым — жалкое, глупое дело.

— Подвинься.

Рейн отодвигает Хьелля в сторону. В руке у него цветок. Рваные багровые лепестки с голубыми и желтыми прожилками, набухшими, словно больные вены, шевелятся как живые.

— Что это?

— Тебе не рассказали? Еда.

Рейн протягивает мерзкий цветок к подвеске, проводит ласкающим движением по ее мерцающим граням. Хьеллю снова хочется его ударить — на этот раз по руке. Но он понимает: нельзя. Рейн здесь как дома, а он чужак. В детстве им с Сидом и в голову не могло прийти сунуться в лабиринт Ухана дальше чем до порога.

Подвеска на миг озаряется красным, затягивается багровым дымом. Цветок хищно оплетает ее своими лепестками, но очевидно, что жертва здесь — он. Мелодичное пение хрупкого на вид кристалла сменяется жадным урчанием. На глазах у изумленного Хьелля венозные вздрагивающие лохмотья исчезают в сияющих гранях, словно втягиваясь в них. Хьеллю кажется, что он в кромешной тишине слышит чавкающий звук довольства.

— Вот. Вот. Так хорошо, — ласково шепчет Рейн, выпуская из пальцев стебель, вслед за головкой цветка скрывающийся в хрустальной подвеске. Вытирает руки о штаны, поворачивается к Хьеллю:

— Тебе не сказали, что нужно принести ему поесть?

— Кому? Или чему?

— Не знаю. Мне нравится думать об этом, как о неодушевленном. Но если не кормить, она блекнет. И начинает раскачиваться равномерно, как маятник. Король Тон этого не выносит. Он требует, чтобы все лорды следили за своими подвесками.

— Аааа…

* * *

…Они сидят спина к спине на обломке скалы у входа в лабиринт, передавая через плечо медленно убывающую бутылку эгребского и обмениваясь редкими фразами.

— Прислал бы сюда хоть пару ящиков. Не могу привыкнуть к местному вкусу.

— Ситийское тебе больше нравилось?

— Не напоминай.

Молчание. Бутылка снова переходит из рук в руки.

— Что он тут делает со своими лунами? Скачут как ненормальные по разные стороны неба. В глазах рябит, — бурчит Хьелль. Просто чтобы что-то сказать.

— А мне нравится. На Аккалабате бесило, когда они медленно вываливались на горизонт и ползли по небу, как две пятидесятилетние кобылы.

— Не ври. Ты этого не мог замечать. И думать такого не мог.

— И то верно.

Рейн переправляет бутылку обратно Хьеллю.

— Ты живешь?..

— На болотах. В Дар-Халеме обосновался Медео. Медео — мой младший.

— Я знаю.

Хьелль делает изрядный глоток и возвращает бутылку Рейну.

— Ты надолго к нам?

— К вам?

Даже через два слоя ткани и свои перья Хьелль чувствует, как Рейн напрягся. Бессмысленно. Дразнить изгнанника — жалкое, глупое дело. Хьелль извиняющейся откашливается.

— Рейн, я переспросил потому, что…

— Потому что хотел меня задеть. Брось, Хьелль, мне не шестнадцать лет. Я служу Властелину Дилайны. Тогда, когда могу быть ему чем-то полезен. В основном, роюсь в архивах. Его Величество воспылал неожиданным интересом к королеве Лулулле. Желает знать.

— Что он желает знать? — удивляется Хьелль.

— Разве он мне расскажет? Допивай.

Хьелль с сожалением дотягивает вино. Осуждающе щурится на сиреневую луну, пляшущую у самого горизонта с его стороны неба. Рейнова луна уже вскарабкалась на верхушку своей траектории и качается угрожающе, как перезрелое яблоко. Ужас! Как можно здесь жить? Как мне могло это нравиться в детстве? Или это нововведения короля Тона?

— Не понимаю, отчего он не отсылает верийцев? Теперь, когда у него все лорды с браслетами.

Рейн явно рад сменить тему.

— Джем уже просился домой. Многие планеты в Конфедерации не были в восторге от участия верийцев в возвращении Дилайны законному королю. Даже не представляю, как все утряслось.

— Разве нет прямого запрета?

Вся логика Хьелля как верховного главнокомандующего протестует.

Рейн вздыхает:

— Более того, есть прямое разрешение. Любая планета имеет право непосредственно обратиться к верийцам за военной помощью.

— Тон — это не планета.

— Элджи сказал, там мутная формулировка.

Хьелль мысленно хлопает себя по лбу. Я еще объясняю ему, что Медео — мой младший сын! Рейн же явился сюда вместе с Элджи!

— Что ты о нем думаешь?

— О твоем старшеньком? Весь в отца. Сид был бы доволен.

Хьелль спрыгивает с камня.

— Удивлен? Удивлен, — удовлетворенно констатирует Рейн. — Успокойся. Это не сам я придумал. Не претендую на глубокое проникновение в психологию Дар-Эсилей. Это просвещенное мнение короля Тона.

— Нет.

— Да. Да-да-да. Элджи вошел во вкус. Ему нравится крючкотворствовать.

— Нет, — уже менее твердо возражает Хьелль. От бешено скачущих в глазах лун болит голова. Дипломатия, будь она неладна. Почему-то Хьелля менее огорчало отсутствие у Элджи интереса к фехтованию, чем внезапно проснувшаяся тяга к «крючкотворству».

— Ты возвращаешься?

— Да, но не с тобой, — Рейн смотрит сверху вниз с веселой усмешкой. — Конь там.

Он машет рукой за переливающийся гребень лабиринта.

* * *

— Зачем ты его учишь?

— А кто будет его учить? Если мы взяли на себя ответственность за него, то мы не можем допустить, чтобы он не научился фехтовать нормально.

— Хьелль, я боюсь.

Верховный главнокомандующий Аккалабатской Империи резко складывает крылья.

За спиной неуютное шебуршение.

— Рейн?

— Хьелль, а тебе разве не страшно? Ты разве не боишься остаться один? — Рейн выбрасывает слова лихорадочно, словно боится не успеть. — Сколько осталось жизни нашим мечам и орадам? Посмотри на нас с Элджи. Я одинаково уверенно управляюсь с мечом и парализатором. Для твоего сына мечи уже просто декоративное украшение. Верийцы на орбите Дилайны. Сколько времени пройдет до тех пор, пока даже самые тугодумные наши Дар-Умбры сообразят, что чем сидеть без дела (а все, что мы умеем делать, это воевать) на бесперспективной планете в пыльном углу Вселенной, можно составить конкуренцию тем же верийцам на конфедеративном рынке военных услуг?

«Как он не поперхнулся-то, это выговаривая», — думает Хьелль и делает знак: «Продолжай».

Рейн, казалось, только этого ждал.

— В качестве наемных солдат Конфедерации мы любого заткнем за пояс. Освоение скорчера у среднего дара займет не больше времени, чем у меня или Элджи. Парализаторы на нас не действуют, — Рейн неожиданно усмехается. — Ты представить себе не можешь, сколько сил у меня уходило на Ситии, чтобы это скрывать. Да мы будем на вес золота, Хьелль!

Лорд Дар-Халем не отвечает. Он просто поворачивается и смотрит. Молча смотрит, долго, как в первый раз, разглядывая… полковника ситийской армии Эрейнхаду-Ногт-да. Рейн потирает аккуратно выбритые виски, делает шаг вперед:

— Хьелль, не дури. Ты знаешь, что это единственный выход. Когда наши поймут, что им есть где подраться, что ты сможешь этому противопоставить? Участие в бесполезных турнирах, наградой в которых служит один благосклонный взгляд королевы? Балы и охоты? Это смешно, Хьелль. Дар-Пассеры пытались пробиться к власти. Они блистательно проиграли. Чем ты собираешься занять молодежь, Хьелль? Чем ты собираешься сам заняться?

— Ты стал оратором, Рейн? Это эффект местного воздуха?

— Ты не согласен со мной?

— По крайней мере в двух пунктах.

Хьеллю стоит мучительного труда сосредоточиться, чтобы ответить. Кровь бьется в висках. Перед глазами прыгают уже не фиолетовые, а зеленые луны. Но объясниться необходимо.

— В каких же?

— А?

— В каких двух пунктах ты со мной не согласен?

Рейн уже спрыгнул с обломка скалы и стоит близко-близко.

Хьелль выдыхает устало, будто ему сто лет.

— Воевать — это не единственное, что мы умеем. Это раз. У Вселенной нет углов. Тем более, пыльных. Это два.

— И?

— И ничего.