Толька махал кувалдой, а кузнец Аркадий Мирушников вызванивал ручником. Музыка получалась отменная: хоть в пляс иди. Но к вечеру кувалда вздымалась все ниже, а удар слабел: вымотался Толька, упарился. Лет ему шестнадцать, а кувалда и здорового мужика от восхода до заката ухайдокает.

Мирушников брякнул ручник боком — все. Сам дышит тяжело, со свистом: легкие на войне пробило осколком. Он бросил на земляной пол скованную ось, сполоснул в кадушке лицо. Дверь была открыта, и закатное солнце окрасило верстак, разный железный хлам и дерновую стену кузницы.

— Что, еще? — Толька кивнул на заготовку для другой оси, но от порога, на котором он сидел, отрываться страшно не хотелось.

— Праздник завтра, пораньше кинем. — Мирушников прикурил от раскаленных клещей. — Уйди с порога, прохватит.

В дверях появилась высокая фигура управляющего Стогова. Под мышкой — алая трубочка материи на свежевыстроганном древке.

— Поди залезь на контору, сынок, прибей. Хотел сам, да куда с одной рукой.

Толька помыл руки, развернул флаг, поднял над головой и — к конторе. Солнце весело освещало красный материал.

Алешка Воронов у кузницы ремонтировал сеялку, спешно собрал инструмент, пристроился к Тольке.

Толька топал большими сапогами, а сзади — строгие Алешка, Стогов и Мирушников. На поляне играли в лапту дети. Шумно пристроились к Тольке.

дружно перебили Тольку, и он, улыбающийся, подхватил со всеми:

Толька по лестнице полез на соломенную крышу, а ребятишки вырывали друг у друга флаг: каждый хотел подержать.

— Легче, Анатолий, солому не проломи.

Все стояли задрав головы. Потихоньку подходили люди, смотрели молча. Толька прибил флаг и некоторое время задумчиво смотрел на него. Было тихо и торжественно. А по всей Козлихе неистово заливались в песнях скворцы. Тишину нарушила Марина Зыкова:

— Как ты прибил, обормот? Преклонить надо, чтоб развернулся.

— Правда, что же так, — заговорили. — Алешка, мотай в кузню за щипцами.

Алешка, польщенный общим вниманием, начал показывать прыть, а люди переговаривались.

— Вот он и май. Да, праздник… А в Заозерье земля просохла. Сказывают: парторг с центральной усадьбы приедет премии вручать.

Прибежал Алешка с щипцами, и опять замолкли. Лишь Марина командовала Толькой. Толька огрызался, гордился порученным делом и хотел быть независимым, потому что среди людей стояла Клавка Сказко.

Неслышно подкатили дрожки. Черная, скуластая, похожая на мужчину Софья Щербатова, совхозный парторг, спрыгнула с дрожек, привязала лошадь к коновязи, поздоровалась со всеми, Стогову пожала руку.

— Соберите, пожалуйста, народ. — Взглянула на флаг, улыбнулась и позвала Стогова в контору.

Козлиха — деревенька маленькая, но в контору народу набилось битком.

Говорил парторг о том, что Трумэн пугает новой войной, говорил Стогов и еще кто-то. Собранием решили «ответить на происки врага» дружным выездом завтра, то есть Первого мая на весенне-полевые работы! Земля готова, ждать не станет.

Потом началось премирование. Щербатова вызвала сеновоза Алешку Воронова. Как шел к столу, не помнил. Да еще запнулся о чью-то ногу, упал и чуть не заревел от досады и стыда. Марина помогла подняться, сняла с Алешки шапку и повела к столу, говоря:

— Господи, ну прям сварился весь. Работать — мужик, а получать свое — дитёнок.

У стола обратилась к людям и к парторгу сразу:

— Ну-ка, Софья Ивановна, величай-награждай дорогого работника, — низко поклонилась Алешке и прошла на свое место.

Щербатова строгим хрипловатым голосом объявила, за что награждается Алешка, и подала ему конверт. Алешка сунул конверт в карман ватника и было направился к проходу.

— Подожди! — строго остановила его Щербатова.

Алешка совсем растерялся, вынул из кармана конверт и протянул руку с конвертом Щербатовой. Но та тихонько отвела Алешкину руку; ее грубое, мужское лицо смягчилось вроде бы виноватой улыбкой, в голосе материнская нежность:

— Спасибо тебе, сынок, от всех людей совхоза, — взяла Алешкины щеки в грубые ладони, наклонилась и трижды поцеловала. Люди захлопали в ладоши.

— Иди.

Алешка отходил от стола, а Щербатова говорила. Что, он не разобрал от волнения, но четко услышал, как она назвала имя Мишки Михайлова.

— Будем ходатайствовать перед Советской властью, чтобы козлихинскую начальную школу назвать школой Михаила Егоровича Михайлова.

— Дело, дело, — поддержали Щербатову люди. — Будет Михаилу памятник вековечный.

Алешка слушал и удивлялся: вот называют друга по имени-отчеству, а ведь сроду его звали Мишкой.

Алешка был слабее Мишки, это верно. И в тот роковой день, Алешка все представлял, Мишка, должно быть, двигался до последней капли силы. И нашли его, вытаявшего, вниз лицом с протянутыми вперед руками. Замерз в движении. Стоит его, навсегда оставшегося четырнадцатилетним, называть по имени-отчеству и именем его школу.

Раздумывая, Алешка машинально оказался у порога. Водовоз Волосников потянул за рукав:

— Ставь вина.

Алешка обернулся затравленно, сухим кулаком сунул под нос шутнику:

— Во! Дурак! — и выскочил на улицу.

Разевай рот… Вина? Деньги-то такие впервой в жизни: премиальные, майские.

Было уже сумрачно. Еще шумели ребятишки, а в магазине, что в конце амбара, тусклый свет. Алешка вошел в магазин с достоинством (как же, личные деньги) и очень пожалел, что не было людей. Только девяностолетняя бабка Самойлова тусклыми глазами осматривала прилавок, в углу которого лежало несколько буханок хлеба, а в другом — водка и два тощих свертка материи.

Продавщица, жена Волосникова, считала мелочь.

— Свесь мне, тетя Сима, конфет.

Сима удивленно подняла брови, и тщеславие Алешки было удовлетворено. Он спокойно пояснил:

— Праздник завтра. Чай, то, се.

Сима, улыбаясь, отломила ножом кусок слипшихся подушечек. Алешка расплатился, пошел к дверям, но у дверей подумал, вернулся и, оторвав от куска одну подушечку, сунул ее бабке в рот. Та зачмокала, ничего не сказав.

Когда вышел из магазина, спохватился; Аста ведь тоже в конторе, а он, рохля, шлепнулся, когда к столу шел. Ну, опозорился! Но, вспомнив о том, как его премировали и Аста это видела, успокоился.

Разломил конфеты пополам; половину своей матери, половину — Асте. Шел, отламывая от Астиной части, похрустывал; до чего же сладка жизнь! Алешка заметил Асту с матерью, догнал.

…Аста эстонка. В конце прошлой зимы Стогов послал Алешку на станцию за эстонцами. В Козлиху приехала одна семья — мать и две дочери. Одеты так, что Алешка в жизни не видел. В пушистых шапках, в пальто с меховыми воротниками, а какой мех — не поймешь; ни овчина, ни собачина, но красивый. А младшая, лет тринадцати, в курточке и в розовых штанишках, без платья. Алешка уложил в сани какие-то мудреные корзины, чемоданы, постелил на солому доху (хорошо, что Стогов доху дал, а то бы померзли).

— Ну, садитесь, поехали. Вырядились как… — пробурчал недовольно. Эстонки уселись, закутались в доху. Говорили по-своему, но, наверное, понимали Алешку.

Едва выехали за город, как младшая начала возиться, вылазить из дохи; старшая сестра визгливо ругала ее, мать тоже что-то говорила, удерживая под дохой. Но она выскользнула, вырвала у Алешки кнут и стала крутить им над головой.

— Эй, эй! — кричала она и хохотала.

— Отдай! Ты чо?

Девочка отдала кнут и, тронув Алешкин нос пестрой рукавичкой, спросила;

— Как тьебя зовут?

— Вот еще, — хмыкнул Алешка, — «как, как» — Алешкой.

— Альешка, Альешка! — радовалась девочка.

Алешке тоже стало весело. Он осмелел.

— А тебя?

— Минья? Аста.

— Аста, — повторил Алешка. Ему понравилась девочка и ее имя. — А их как?..

— Маму — Марта, а это, — стукнула Аста по спине старшую (та закричала плаксиво, видно, надоела Аста ей своей шалостью), — Хельга.

— Чудно. У нас Мартами телок зовут, какие в марте родились.

В Козлиху въезжали при закате солнца. Бело-розовая даль курилась поземкой. Избы, занесенные до крыш, чернели трубами, из которых струился дым.

Алешка подъехал к крайней глинобитной избушке, объявил весело;

— Вот и приехали! Дома!

Эстонки вылезли из дохи, встали растерянные и жалкие. Марта огляделась вокруг, потом ее взгляд остановился на пылающей полосе зари, и по ее щекам потекли слезы.

Алешка понимал, что привела их на его суровую родину какая-то беда, но не спрашивал какая. Он перенес в избу корзины и чемоданы, а они все стояли, прижавшись друг к другу.

— Заходите, тетя Марта, — не выдержал Алешка. — Там, правда, волков морозить, но это мы сейчас. — И погнал на конюшню распрягать.

Потом зашел домой, затянул вязанку дров на кнут, захватил ведро и поволок.

В избушке на подоконнике горела свечка. Мать и дочери распаковывали вещи. Алешка грохнул дрова у печки:

— Грейтесь.

Марта удивленно посмотрела на него и тихо сказала:

— Спасибо, Альеша.

А Аста подошла, сунула в руку что-то сухое. Печенье.

— Ешь, Альеша.

— Чего там «ешь», — нарочито осердился Алешка. — Пойдем покажу, где воду брать.

На озере, у проруби, черпали воду женщины, смотрели на вцепившуюся в Алешкину руку Асту.

— Ой, какую баскую невесту Алешка себе привез.

— Да отцепись ты, — стыдился он, но Аста не отпускала.

— Не, не, Альеша…

Гудела раскаленная печь. Вчетвером сидели за столом (в избушке из мебели был стол из двух досок и скамейка), пили чай. Аста потчевала Алешку, Хельга, писаная красавица, кажется, не обронила ни одного слова, а Марта все вздыхала тяжело, забывала про чай.

— Жить у нас можно, да еще как! — ободрял ее Алешка. — Вы уже не изводитесь шибко.

— Можно, Альеша, можно, — безвольно соглашалась Марта.

В сенцах заскрипело, и вошел Стогов. Поздоровался, взглянул на печь.

— Молодец, Алешка. А вы уж извините, что сразу не встретил: дел выше головы.

Марта стала приглашать к столу, но Стогов отказался.

— Пойду уж. Завтра в контору приходите — поможем чем на первой поре, на работу определим.

Так и зажила в Козлихе семья Тынц (такая была их фамилия). А для Алешки Воронова жизнь с той поры осветилась нежной, тайной радостью. И этой радостью была дружба с Астой, девчонкой такой не похожей на всех девчонок Козлихи.

…— Вот, на… — заикался, совал ей в руки комок. — С премии. Вот…

Аста сперва не брала. Алешка даже обиделся. Тогда взяла с условием:

— Вместе съедим.

— Наелся я, аж тошнит. Что я, конфет сроду не видел? — врал он.

— Не обманывай, Альеша. — Марта легонько потрепала Алешку за ухо, и они все рассмеялись. — Любят тебья, Альеша, все здесь, — сказала Марта.

— Здесь всех любят, тетя Марта, — возразил он.

— Нет, нет, тебья не как всех… И… мы тебья любим.

Аста взяла Алешкину руку (что за привычка — брать за руку. Козлихинские девчонки ни за что не возьмут за руку) и так и дошли до саманного домика.

Какой счастливый Алешка в сегодняшний вечер! Чествование в конторе и вот теперь — с Астой рука в руку. Так бы и шел всю жизнь. Но Аста сейчас уйдет домой и он тоже. Ну и пусть. Все равно она будет всегда рядом, близко. Вот и сейчас он пойдет спать, и она ему приснится, и будет он видеть ее во сне и слышать: «Альеша, Альеша». И все же не хотелось, чтобы Аста сейчас ушла.

И, как бы услышав Алешкино желание, Аста попросила мать:

— Можно нам погулять немножко?

— Погуляйте, только недолго, а то простынете.

Был тихий, но холодный вечер. Они подошли к озеру, взошли на дощатый мостик, с которого берут воду. В тихой воде, в глубине стояли звезды. Тишина в Козлихе, на озере и над всем простором.

— Странно, — прошептала Аста.

— Что странно?

— Вода, а не шумит. А у нас на Сарема всегда шумит море и сосны шумят. — В голосе ее слышалась тоска. А Алешка подумал о том, как далеко остров Сарема. И представлял Сарема и Асту на нем и не мог представить, и казалось, что Аста никогда не существовала без Козлихи.

— Альеша, если бы нас сюда не привезли, то я никогда не увидела бы тебя, Альеша.

— И я тебя — тоже.

— Пусть далеко Сарема от Козлихи, но мы вырастем и никогда не расстанемся.

— Конечно нет. Мы не расстанемся.

Они стояли на мостике, а над ними и внизу вокруг них были звезды. И как обманна, неправдоподобна была близость звезд, так и неправдоподобны были их детские мечты о совместном будущем. Жизнь сложнее и мудрее, она разведет их в юности, и, может быть, до конца своих дней они не только не увидятся, но и не услышат друг о друге.

— Завтра в Заозерье едем на посевную, — сказал Алешка. — Я буду сеяльщиком.

— Можно и мне, Альеша, можно, а?

— Да ты что? Что там будешь делать?

— Что ты, то и я.

— Не, ты еще не выросла… Стогов не разрешит. — А сам подумал о том, что как бы хорошо было, если бы Аста стояла на приступке сеялки рядом с ним с утра до вечера и помогала бы ему чистить зернопроводы. — Не разрешит Стогов, — сомневался он.

— А я попрошусь — и возьмет.

На заре мать разбудила Алешку.

Алешка умылся, поел картошки с молоком. Вышел во двор. Солнце всходит, а в Заозерье журавли плясовую наяривают, а скворец на скворечнике — сплошной оркестр: и свистит, и железкой об железку бьет, и в горлышке стекляшки катает. За амбарами все три козлихинских трактора гремят.

Алешка пошел за амбары. Там механизаторы хлопочут. Мощный ЧТЗ сцепил плуги, сверху — бороны, за плуги — вагончик. Два колесных собрались тянуть сеялки, культиваторы. На подводе Зинка Коровина, повариха, с котлом и чашками. Рядом с ней Клавка Сказко с саженей. Стогов водовоза Волосникова трясет:

— Где вода?

— Да хумут вот, починить ба…

— «Хумут, хумут»! — злился Стогов. — На охоту идти…

Алешка цеплял к трактору сеялку и поглядывал: не идет ли Аста. И проглядел. Она уже около Стогова стоит в курточке и в красных штанишках, а тот рукой машет, сердится. А потом кричит:

— Зинаида! Нужна помощница?

— Давай! — кричит Зинка.

И Аста уже на телеге.

Аркадий Мирушников тут же, наказывает трактористам:

— Лемеха запасные не растеряйте, да почаще посылайте на оттяжку.

Стогов собрал вокруг себя народ.

— Ну, еще раз с праздником вас, да и поехали.

Тракторы зарокотали, двинулись один за другим, за ними повозки и Стогов верхом на Пеганке. Рокотали трактора, и солнце поднималось, обещая погожий день. Алешка сидел на кожухе трактора и улыбался солнцу, и радовался, что едет сзади Аста. Она махала ему рукой и что-то кричала, но из-за тракторного гула ее не было слышно, да и не обязательно сейчас было слышать. У Алешки в ушах звучал сплошной гул счастья.