Настоящая беседа с Томасом Дишем была опубликована в сборнике интервью Чарльза Плэтта Создатели грез: Необыкновенные люди, которые пишут научную фантастику [Dream Makers: The Uncommon People Who Write Science Fiction, 1980]. Печатается в полном виде, без сокращений.

Copyright (C) 1980 by Charles Platt. Публикуется с разрешения автора и ЛИА «БАЗИАТ».

Д.Старков, перевод, 1993. А.Чертков, редакторская версия, 1993.

Нью-Йорк — город контрастов! Вот, например, иду я по Четырнадцатой улице мимо современного, из стекла и бетона, здания Новой Аспирантуры. Там сегодня замечательная выставка — сюрреалистической пейзажной фотографии, — однако окна постоянно наглухо занавешены, ибо тут же, подле этих зеркальных стекол, тянется грязный тротуар Филт-сити — царство горьких пьяниц, игроков в «три листика», оборванных женщин, увешанных хозяйственными сумками и бормочущих непристойности, да наркоманов, дремлющих вповалку под пожарными гидрантами. На Четырнадцатой всегда полно пуэрториканцев, торгующих тайваньскими товарами. И какими товарами! В лавчонках, таких же разукрашенных и непостоянных, как и бушующий за их окнами дешевый карнавал, грудами навалены пластмассовые тарелки и вазоны, пластмассовые игрушки, пластмассовые цветы и фрукты, пластмассовые распятия, пластмассовые украшения, пластмассовые штаны и куртки — все это, разумеется, всех мыслимых и немыслимых цветов. Возле лавчонок — черномазые щеголи в сутенерских шляпчонках и темных очках; торгуют вразнос кожаными ремнями, розовыми и оранжевыми париками, африканскими гребнями… Вот сумасшедший старик продает гигантские воздушные шары… А вот уличные продавцы кебаба катят свою алюминиевую тележку с пылающими древесными углями… Пестрый здесь народец, одним словом. Пробиваюсь дальше, сквозь неумолчный грохот музыки диско и гудки автомобилей; там, за «Банко Популяр», под сенью Клейна, — Юнион-Сквер. Полупочтенный универмаг Клейна, не выдержав конкуренции с местными торговцами, уже который год пустует, однако его чуть наклонный фасад по-прежнему нависает над площадью символом повальной нищеты здешних мест. А вот, наконец, и сама площадь! Вот она, братцы, наконец-то я здесь, мои хорошие! Я все же добрался сюда, мимо всех здешних притонов с «райской пыльцой», гашишем, кокой, ЛСД, сквозь весь этот «шлеп», «кислятинку», «гонку», «ржачку», валиум, секонал и элавил!

Юнион-Сквер, конечно, не везде такова. Однажды Майкл Муркок сказал мне, что названа площадь так потому, что именно в этом месте произошло последнее крупное сражение в войне между Севером и Югом. Я, дурак, и поверил. На самом деле название площади связано с американским профсоюзным движением. В этих старых, солидных зданиях и по сей день располагаются штаб-квартиры многих тред-юнионов, а возле зданий прогуливаются старые, солидные мужчины — обороняясь от спешащих на ленч толп, они одаривают свирепыми взглядами попрошаек и праздных шатунов, у каждого из которых в одной руке бутылка вина в бумажном пакете, время от времени подносимая ко рту, а в другой — переносной «Панасоник-стерео», исторгающий во всю свою двадцативаттную мощь — диско! диско!! диско!!!

С первого взгляда кажется странным, что именно в таком месте проживает писатель-фантаст, известный своим вкусом, утонченностью и вообще принадлежностью к интеллектуальной элите. Он переехал в дом, которому недавно сменили коммерческий статус на жилой. Вообще-то Юнион-Сквер находится на окраине Челси; этот район предполагается превратить в новый Сохо — то есть, теоретически, призвать сюда писателей и художников, привести старые постройки в божеский вид, по окончании переделки закрутить рекламную кампанию, чтобы владельцы художественных галерей толпами побежали в этот район, который, таким образом, станет богатым и респектабельным.

Но пока что это все — в теории, дом же этот, шестнадцатиэтажный, выстроенный в начале века, еще недавно бывший местопребыванием множества контор — лишь один из аванпостов, ожидающих отважных пионеров. Человек в униформе впустил меня в подъезд, в лифте я поднялся на одиннадцатый этаж, а затем попал в длинный коридор, лишь совсем недавно отделанный чистыми пластиковыми плитками. Немного времени прошло, а пластик уже изукрашен надписями, однако надписями высшего класса. То были послания социально-просвещенных съемщиков владельцу здания: «Мистер Эллис — обирала!», «А квартплатка-то нынче кусается!» Затем я достиг стальной двери, небрежно выкрашенной «Латекс-Уайт», краской из тех, что реагируют на любое прикосновение, а затем ужасно не хотят с вами расставаться. Тем не менее, звонка не было, так что волей-нс-волей пришлось барабанить в дверь, однако, к счастью, это было именно то место, где проживал Томас Диш.

Относил мне сам мистер Диш. Изрядного роста, добродушный, вежливый и очень гостеприимный. Он впустил меня внутрь — да, вот это действительно жилище человека со вкусом! Новый толстый ковер, новый диван и драпри, и замечательное старинное «шведское бюро» красного дерева. А из окон не видно Юнион-Сквер: ока со всеми своими притонами и торговцами кайфом, осталась далеко внизу. Прекрасно! Вдобавок — у мистера Диша оказался богатый выбор закусок и напитков для подкрепления сил! Конечно, выбор сей не так поражал разнообразием, как в лавчонках аборигенов Юнион-Сквер, однако угощение было предложено с гораздо большей приязнью и любезностью.

Нью-Йорк, город контрастов, известен также непомерной квартплатой. Поэтому даже те, у кого дела относительно в порядке — даже признанный, пользующийся успехом писатель на четвергом десятке, — не могут разрешить проблему нежелательных соседей. Впрочем, Томасу Дишу приходилось в жизни странствовать по таким местам, что он давно выучился жить где угодно и не обращать внимания на окружающие мерзопакости. Такой уж у него характер — он везде как дома, никогда не смущается и не чувствует себя не на своем месте — то есть, окружающая обстановка его не слишком волнует. Может, из-за роста, а может, из-за умения держаться, он всегда прекрасно вписывается в окружающий мир, но в то же время несколько отстранен — это у него получается здорово.

То же самое — и в творчестве. Он странствует по всем без исключения жанрам: тут и поэзия, и фантастика, публицистика, киносценарии, детективы, историческая проза… И в любом жанре он демонстрирует полнейшее самообладание: никогда не смущается и не чувствует себя не на своем месте. Никогда но изменяет ему умение держаться…

Возьмем, к примеру, его вылазки в жанр научной фантастики. В «гетто» для фантастов он провел несколько лет. Он везде больше гость, чем хозяин: вроде бы здешний, и все же — как бы в сторонке и в будущее глядит собственным своим, с хитринкой, взглядом. Долгожителям гетто — чистым фантастам и их поклонникам — не всегда было удобно с Дишем: некоторые из них чувствовали постоянный дискомфорт по соседству с этаким элегантным эстетом, «исследующим» окружение и использующим эту дешевую ночлежку ради собственных непонятных надобностей.

Это наглядно иллюстрирует история с первым романом Диша. Любители фантастики сразу же отнесли его в разряд повествований о «нашествии на Землю» — к уэллсовской Войне миров и тысячам подобных произведений. Только в одном была заминка: во всех остальных случаях земляне сокрушали врага и торжествовали победу. В романе же Диша — с ободряющим названием Геноцид — Земля побеждена, и пришельцы уничтожают всех. Похоже, Диш жестоко посмеялся над самыми сокровенными традициями фантастического жанра!

Конечно, сам он относится к этим традициям неоднозначно.

— В эстетическом плане меня всегда коробило от того, что гигантская — вроде колесницы Джаггернаута — мощь пришельцев в конце концов неизменно шлепалась на задницу, будто клоун в цирке. По-моему, будет гораздо интереснее, если прямо и честно сказать, что такой передряги человечество не выдержит. Идея нашествия на деле поражает своим размахом, тогда как ее все чаще и чаще отбрасывают в разряд давно затертых. Мне захотелось написать книгу, в конце которой читателю будет не до самолюбования.

В кругу фантастов идеи Диша насчет «самолюбования» были признаны депрессивными, и даже хуже того — пессимистическими. На это он говорит:

— Ну, что же это за критика — обвинения в пессимизме? Можно назвать сколько угодно писателей, которые в действительности были глубокими пессимистами, однако их труды оцениваются весьма высоко. Так что пессимизм — не предмет для критики. Обычно такое высказывание просто означает, что моя моральная позиция не подходит тому, кто читает мою книгу. То есть, мое отношение к жизни приводит неминуемо к таким вопросам, которые он просто не готов обсуждать. Например, тот факт, что человек смертен, или что любовь не бывает вечной. Наверное, дело в том, что мое воображение заходит гораздо дальше, чем его; его взгляд на жизнь гораздо более ограничен, чем мой.

Подобные высказывания навлекли на Диша еще одно обвинение — он, дескать, строит из себя интеллектуала.

— Но я никогда в своем интеллекте и не сомневался, — с присущим ему остроумием отвечает Диш, — Зачем же мне «строить из себя интеллектуала»? Я пишу вовсе не для того, чтобы стать «членом клуба». И враждебности к читателям вовсе не испытываю — на деле я люблю их; поэтому и излагаю читателю то, что понравилось бы в первую очередь мне самому, и осуждаю перед его лицом то, что сам осудил бы. Знаете, любой писатель, работающий на читателя с заведомым недостатком вкуса либо ума… В общем, ему это достоинств не прибавляет.

Итак, Диш всегда пишет на том уровне, который удовлетворил бы в первую очередь его самого. В результате — постоянное недопонимание со стороны читателей фантастики. Его роман 334 — описание мрачного будущего Америки — читателям понравился еще меньше, чем Геноцид, и был осужден за излишнюю депрессивность и даже — нигилизм.

— Что ж, нигилизм — теперь слово ругательное, ведь люди давно отбросили его, как «ошибку» и «неправильность», — отвечает Диш. — Это одно из любимых словечек Эгнью. Эгнью полюбил его, потому что оно означает людей, ни во что не верящих и, следовательно, подлежащих безоговорочному осуждению. Но тут возникает вопрос: во что же веруешь ты сам? В бога? А что есть Бог? Ты видел Его хоть раз? Беседовал? Когда меня называют нигилистом, я хотел бы послушать, о чем же беседовали с Иисусом эти господа. Пока не узнаю, буду твердо убежден, что мы с ними — вовсе не братья по духу.

И о самом романе 334:

— Наверное, я заставляю страдать некоторых читателей, показывая им мир с масштабными, неразрешимыми проблемами вроде смерти либо налогов. Пусть даже наша система всеобщего благосостояния вовсе не напоминает некоторых тоталитарных чудовищ, заставляющих призывать к борьбе за свободу угнетенных масс. Тем не менее, радикальные решения ни в литературе, ни в жизни не могут проходить безболезненно. Почти вся научная фантacтикa рисует нам миры, где социальные преобразования — с помощью простого символического бунта — проделывает некий сказочный герой. Однако в реальном мире такого быть не может, а потому нет никаких оснований считать, что будущее наше будет таким уж безоблачным.

Но говорит ли это за то, что вся фантастика должна неукоснительно отражать реальности сегодняшнего дня?

— Я не утверждаю, что каждый писатель обязательно должен быть реалистом. Но ведь если ты говоришь о каких-то этических нормах, то ты просто обязан подчинять этим нормам свое воображение, — да и мир обязан воспринимать во всей его полноте и сложности, Я всегда ищу в искусстве либо иронию, либо просто толику здравого смысла: я не желаю выслушивать красивую ложь в адрес нашей с вами жизни.

На это я замечаю, что если читатель хочет хотя бы на время освободиться от тягот повседневной жизни, то это не так уж и страшно.

— Люди, которые этого хотят, очень часто получают то, что им требуется, и не могут пожаловаться, на недостаток такого рода литературы. Конечно, никто не запрещает писателям обрабатывать нравственно простой материал, однако после них и не остается ничего, кроме нравственной упрощенности. Лично мне тот же писатель был бы гораздо интереснее, если б работал над нравственно сложным материалом. Читатели, бегущие от действительности, желают, чтобы книга кончалась полной победой главного героя — и чтоб никаких там двояких толкований. Хотелось бы думать, что вам такое не по вкусу. Лично я не знаю ни одного человека, одержавшего в жизни полную победу; знаю лишь людей, живущих более или менее неплохо. Литература, не ставящая перед собой задач отражения человека — так честно, нелицеприятно и активно, как только это возможно — всегда меньше самого человека, А раз так — для чего она вообще нужна?

Том Диш родился в 1940 году в Айове, а рос в штате Миннесота — вначале в Миннеаполисе и Сент-Поле («На меня, подростка, они тогда производили впечатление больших городов»), а затем — в сменявшихся друг за другом маленьких городишках.

— До середины четвертого класса я ходил в сельскую школу, состоявшую всего из двух комнат, а уж закончил четвертый после переезда в Файрмонт, штат Миннесота, — в «кукурузном поясе».

Писать он начал уже в девять лет.

— Я заполнял пятицентовые блокноты хитроумными научно-фантастическими историями, содранными с одного из азимовских детективных рассказов о роботах. Если бы сейчас удалось эти блокноты отыскать, сходство просто ошеломило бы вас. Но я думаю, моя писанина и тогда отличалась живостью и красочностью.

Том Диш довольно смеется.

— Помню, как-то в десятом классе я разговаривал с моим преподавателем английского — учителя английского всегда ко мне благоволили, и я мог доверительно беседовать с ними, — обсуждая с ним два возможных варианта развития моей дальнейшей жизни. Первый — поселиться в одном из небольших городков, стать на стезю добродетели и гражданского долга (не помню точно, в чем это должно было выражаться), а второй — отправиться в Нью-Йорк и творить.

— Окончив среднюю школу, я прошел в государственном центре занятости несколько тестов и получил первую в жизни работу — практиканта-чертежника по стальным конструкциям в компании «Ю.С.Стил». Но тем же летом, как только накопил достаточно денег для поездки в Нью-Йорк, бросил ее. А уже в Нью-Йорке получил место клерка на самом маленьком жалованьи…

— Я хотел поступить в «Купер Юнион», на архитектурный факультет. Мне вздумалось попасть в преемники Фрэнка Ллойда Райта. И поступил-таки. Но работы, хотя обучение было бесплатным, не бросал и в конце концов просто зашился — возможно, не так уж мне и хотелось стать архитектором. А архитекторам слишком долго приходится изучать массу дурацких вещей; наверное, меня на это не хватило.

Позже Диш вернулся в колледж, однако:

— Только ради любой доступной мне научной степени — я полагал, что степень придаст мне веса и положительно повлияет на развитие моей писательской карьеры. Но стоило мне продать первый рассказ — колледж был оставлен окончательно.

Говорят, многие знаменитые фантасты читали в детстве груды фантастической литературы, а затем и сами принимались писать — из-за того, что в детстве чувствовали себя одинокими. Спрашиваю: замечал ли Диш за собой нечто подобное? И получаю скептический ответ:

— Да подростки все поголовно склонны чувствовать себя одинокими, это просто такая стадия в жизни. Они еще не успели начать карьеру, не нашли желаемого общества, и, ясное дело, это неплохой повод самого себя пожалеть. Несомненно, такое и с вами в свое время было, — однако вы пошли своим путем, окружение ваше сложилось, и в итоге вам больше нет нужды жаловаться на то, что вы одиноки и никому не нужны. Потом вы женитесь. А из женатых, да еще имеющих детей, мужчин редко кто может пожаловаться на одиночество.

Сам Диш для писателя необыкновенно общителен и многие свои задумки реализовал совместно с целым рядом других авторов. Первым его соавтором был Джон Слэйдек.

— Мы начали писать вместе летом 1965-го, в Нью-Йорке. Вначале — просто коротенькие юморески, а затем и два романа сделали. Один — это готика, и лучше о нем не вспоминать, а другой — Черная Алиса, детективно-приключенческий роман о современной жизни.

— Сотрудничество с другими авторами — сплошное удовольствие! У одного появляется стоящая идея, другой говорит, что это здорово, и почему бы не… И работа пошла! Писать вместе с тем, чье мастерство тебя восхищает — это чудо. Ремесло писателя превращается в сладкий сон, в котором ты только подумал — а произведение уже написано…

— Бывали у меня и другого рода совместные работы. Вместе с композиторами, например — над небольшим мюзиклом и оперой. Это было здорово! Мне и для кино писать нравится. Другие жалуются на ужасные отношения с режиссерами, однако если режиссер достоин восхищения, то такого просто быть не может. А если нет — зачем же с ним работать? Конечно, с ранними романами в этом смысле без трудностей не обошлось. Что же касается юморесок — то, по-моему, гораздо лучше отдать свое вдохновение Сэтедэй Найт Лайф, чем юмористическим страничкам в журналах.

Круг людей, с которыми работал Диш, полностью отражает все разнообразие жанров, в которых он пробовал свой талант.

— Я стремлюсь поработать над самыми разными задачами. Хочется писать либретто для опер, вообще попробовать по возможности все жанры. Я написал множество стихов, да и сейчас поэзии не бросаю. А наряду с фантастическими романами собираюсь разрабатывать исторические и современные темы.

Я спрашиваю, не боится ли Диш слишком уж смутить умы издателей — они ведь, как правило, просто счастливы, если могут наклеить на автора определенный ярлык.

— Да, издателям гораздо спокойнее, когда автор в этом смысле полностью отдается на их милость. Они предпочитают вогнать писателя в определенные рамки. А почему? Скажем, фантаст вдруг начинает писать то, что не приходится издателям по вкусу. Тогда они могут сказать, что ему следует работать над тем, что ему удается, и писать книги, которые, как прежде, будут пользоваться успехом. Если автор неукоснительно придерживается определенного жанра, то его редактор всегда может диктовать ему законы этого жанра. Писателей слишком долго вынуждали обуздывать свое вдохновение. В результате — тоскливейшее однообразие завязок, сюжетных линий и характеров.

Поскольку Диш умудрился избежать стандартизации, то вполне естественно возникает вопрос: что важнее для него в первую очередь — признание со стороны поклонников фантастики, либо — других читателей?

— По-моему, любой фантаст предпочел бы успех в «большом мире» успеху в «малом». Он лучше вознаграждается. Нет, не только в денежном выражении, но — признанием читателей. Если для тебя кое-что значит одобрение твоих коллег, то всеобщее одобрение должно значить еще больше. Проблемы, которые хочется затронуть, критики, которым надеешься угодить, далеко не все это находится внутри жанра фантастики. На самом деле — «большое жюри» к нему как раз и не относится.

Я спрашиваю: был ли самый знаменитый роман Диша — Лагерь для концентрации — попыткой добиться признания широкого круга читателей?

— Лагерь для концентрации был романом фантастическим; он не настолько самодостаточен, чтоб выйти за рамки жанра. Он не представляет собой огромного достижения в литературе, Можно отнести его к остросюжетным романам на стыке жанров — некая часть фантастики контрабандой пробирается под этой маской в реальный мир — однако, по-моему, широкая публика гораздо болезненнее воспринимает всякого рода «взрывные эффекты», тогда как для любителей фантастики они — неотъемлемый атрибут жанра. Взять хотя бы такой роман, как Человек без лица Бестера; его в свое время назвали «пиротехническим». Между тем, «пиротехника» — это неотъемлемая часть фантастической эстетики: именно на достижение такого эффекта и был нацелен Лагерь для концентрации. В Америке мой роман не привлек особого внимания, послужив лишь предметом ворчливого негодования со стороны нескольких критиканов от фантастики. Мои «предостережения» никогда не пользовались большим успехом; к тому же тогда я был не более чем молодой автор, пробивающий себе дорогу, а потому книга, подобно многим другим, прошла незамеченной. Но это еще не худший вариант. Ведь достигнутый однажды успех у публики не слишком полезен: появляется соблазн вновь достичь его тем же путем. Если бы я, поддавшись такому соблазну, написал еще одну книгу по схеме Лагеря для концентрации, это здорово повредило бы моей репутации — пусть даже и в собственных глазах. Иногда мне хочется написать что-либо гораздо более серьезное и наполненное душевными муками.

Но и Лагерь для концентрации, как говорит Диш, содержал в себе достаточно серьезности и душевных мук. Это — дневник человека, лишенного свободы и получившего дозу препарата, повышающего уровень интеллекта. К несчастью, побочный эффект препарата таков, что пациенту остается жить всего-навсего несколько месяцев, В этой книге воплощены два замысла Томаса Диша: во-первых, это дневник человека, знающего о близкой, неотвратимой смерти, а во-вторых, дневник человека, чей интеллект поднялся до нечеловеческого уровня. В каком-то смысле этой книгой автор подверг испытанию и самого себя — анализируя желание героя повысить уровень своего интеллекта, Диш дает оценку и собственному уму, превращая эту оценку в этакий своеобразный фетиш.

Работая над Лагерем для концентрации, он решил однажды поговорить по душам с Майклом Муркоком (об этом мне рассказывал сам Муркок), сказав ему: «Я пишу книгу о самом сокровенном желании человека». На что Муркок якобы ответил: «Ух ты? Значит, про слонов?» — «Нет. О том, как стать умное». — «А-а, — сказал Муркок. — А вот я всегда больше всего хотел стать слоном…»

Беседуя с Дишем, я пересказал ему этот анекдот — просто чтобы проверить, так ли все было на самом деле. Рассмеявшись, Диш ответил:

— Что ж, думаю, мы с Майком оба выразили свои самые сокровенные желания.

(Нью-Йорк, апрель 1979)