В Америке в 1959-м я получала за спектакль 40 долларов. В дни, когда не танцевала, — ничего. Нуль. Кордебалету выдавали по 5 долларов в день. Суточные. Или «шуточные», как острили.
А когда позднее я танцевала в Штатах «Даму с собачкой», то американской собачке, с которой я появлялась на ялтинском пирсе, платили 700 долларов за спектакль. Но это так, между прочим.
Денежные расчеты с артистами в советском государстве были всегда тайною за семью печатями. Запрещалось, не рекомендовалось, настоятельно советовалось не вести ни с кем разговоров на эту щекотливую тему. Особливо, как понимаете, с иностранцами.
Прозрачно намекали, что заработанные нами суммы идут в казну, на неотложные нужды социалистической державы.
Кастро вскармливать? Пшеницу закупать? Шпионов вербовать?..
Позже просочилось на свет божий, куда уплывали валютные денежки. К примеру, сын Кириленко — дважды Героя Социалистического Труда, бывшего секретаря ЦК и члена Политбюро — с разбитной компанией дружков-шалопаев регулярно наведывался в саванны Африки охотиться. На слонов, носорогов, буйволов, прочую африканскую дичь. Для забавы отпрысков партийных бонз лишали артистов в поту заработанного, продавали задарма собольи меха, древнюю утварь скифов, живопись. Отбирали гонорары у спортсменов.
Как просуществовать на 5 долларов? Удовлетворить нужды семьи? Купить друзьям подарки? Ребус.
Стали обыденными голодные обмороки. Даже на сцене, во время спектаклей. («Мы — театр теней», — потешали себя артисты.)
Хитрющий Юрок тотчас смекнул — эдак не дотянут московские артисты до финиша гастролей. Стал кормить труппу бесплатными обедами. Дело сразу пошло на лад. Щеки зарозовелись, скулы порасправились, все споро затанцевали. Успех!..
Когда поездки за рубеж стали делом вполне привычным, а таких расчетливых импресарио, как Юрок, больше не находилось, артисты Большого балета начали набивать в дорогу чемоданы нескоропортящейся «жратвой». Впрок. Консервы, копченые колбасы, плавленые сыры, крупы. Сдвинуть такой продовольственный баул с места простому смертному не под силу была Поджилки лопнут. Только натренированные на поддержках танцоры легко расправлялись с непомерной тяжестью.
На пути запасливых вставала таможня. Тут на кого попадешь. Когда конфисковывали — когда сходило…
Так у всех нас это на памяти, что сомневаюсь — писать ли? Для будущих поколений напишу. Пускай узнают про наши унижения…
Гостиничные номера Америк, Англий превращались в кухни. Шла готовка, варка. По коридорам фешенебельных отелей сладко тянуло пищевым дымком. Запах консервированного горохового супа настигал повсюду надушенных «Шанелью» и «Диором» тутошних леди и джентльменов. Советские артисты приехали!..
К концу поездок, когда московские запасы иссякали, танцоры переходили на местные полуфабрикаты. Особым успехом пользовалась еда для кошек и собак. Дешево и богато витаминами. Сил после звериной пищи — навалом… Между двух стиснутых казенных гостиничных утюгов аппетитно жарили собачьи бифштексы. В ванной в кипятке варили сосиски. Из-под дверей по этажам начинал струиться пар. Запотевали окна. Гостиничное начальство приходило в паническое смятение. От дружно включенных кипятильников вылетали пробки, останавливались лифты. Мольбы не помогали — мы по-английски, мадемуазель, донт андестан. Ферштейн зи?..
Где-то у Лескова сказано, что российский люд проявлял всегда чудеса изворотливости, особливо во времена сильных прижимок (цитирую по памяти, только смысл). Вот вам, пожалуйста…
Каждый «суточный» доллар был на строжайшем счету. Один из моих партнеров на предложение пойти вместе в кафе перекусить с обезоруживающей откровенностью сказал:
— Не могу, кусок застревает. Ем салат, а чувствую, как дожевываю ботинок сына…
Саранчовая вакханалия обрушивалась на отели, где держали шведский стол. В течение нескольких минут съедалось, слизывалось, выпивалось все подчистую. До дна. Замешкавшиеся, проспавшие грозно надвигались на персонал, брали за грудки, требовали добавки, взывали к совести…
Позор. Стыдобище.
Я живописую то, чему сама свидетельницей была. Свой родной Большой театр. Но то же самое происходило с другими гастрольными группами. Разница могла быть в малых оттенках. Вроде: в ансамбле народного танца Грузии суточные составляли 3 доллара в день…
Кто в срамоте повинен?
Нищенствующие, подневольные артисты — или те, кто выдумывал и писал безнравственные законы? Пока танцоры жарили собачьи бифштексы на гостиничных утюгах, наши вожди — члены и кандидаты в члены Политбюро ЦК КПСС — отлучались из дома лишь с персональной едой. Спецеда была в оцинкованных ящиках под пломбами (неровен час, отравят верного ленинца, расстроят желудок). Специальная охрана на специальных автомобилях сопровождала вельможу повсюду — вдруг проголодается?..
Сольные гастроли «оформлялись» через Госконцерт. Госконцерт владел государственной монополией на всякого артиста шестой части света. Эта организация была сущим исчадьем ада.
Я не хочу чернить всякого, кто имел к Госконцерту отношение. Но это было воистину царство круговой поруки. Самая свирепая сицилийская мафия покажется в сопоставлении с мафией Госконцерта институтом благородных девиц, благотворительным богоугодным заведением. Сколько артистических судеб было изуродовано здесь. Сколько артистических надежд похоронено.
Длинная дорога начинается с первого шага. В Госконцерте — это прибывшее от иностранного импресарио приглашение. На балерину N, на пианиста NN, на певца NNN.
А сообщить ли таковому, таковой, что приглашение благополучно получено, неделю-другую лежит-полеживает без ответа на чиновьем столе на Неглинной, 14, в Госконцерте СССР? Достоин ли артист быть приглашенным? Политически зрелое ли он лицо? Ну и так ли уж приветливо улыбнулся столоначальнице, курирующей, скажем, Германию с Австрией, при последней встрече? Сообразит ли, что из милостиво оставленной после гособоров суммы нужно отчислить хорошенький куш на подарки благодетельнице-столоначаль-нице? Сообразит ли вежливым шепотком поинтересоваться, в чем особая нужда у благодетельницы сегодня вышла? Догадается ли, что нужно запастись размерами на зимние сапожки, летние лодочки, теплое пальтецо, плащик. Справится ли, какую из французских парфюмерии та более всего почитает?..
А контакты у застенчивых кураторш с далекими импресарио самые доверительные и рабочие. Коллектив коммунистического труда, да и только. Хочешь NN, согласны, дадим, но позови и NNNN. Это молодое дарование еще не заявило о себе в полный голос на концертной эстраде. Но заявит, не сомневаемся, большие надежды возлагаем, впереди крупные свершения ждут… А уж догадливый, улыбчивый какой!.. А N — занят, вот досада, никак не может; или — зачем он вам, на него плохая пресса была, характер трудный, капризничает…
Несколько циничных импресарио, самодовольно похохатывая, вслух припечатывали:
— Этот госконцертовец-столоначальник у меня на ежемесячной зарплате, не в рублях, разумеется. Этой я квартиру кооперативную выкупил…
Примеров лезет мне в голову добрая тысяча.
При каждом директоре Госконцерта, а сменилась их на моем веку уйма, алчность губила, — замдиректор из органов КГБ, официально прикомандированный. Вот уж были персонажи, ценители изящных искусств, я вам скажу…
Помяну одного — Головин.
Замдиректора Госконцерта СССР товарищ Головин, придя на работу в учреждение культуры, внезапно оказался собирателем-коллекционером новых костюмов. Откуда у крестьянского сына такое барское хобби? Любил, пролетарий, материалец приглядеть, оттенки подобрать, на примерки походить. И все на Пятой авеню, на Стренде. Мне рассказывал Юрок, что после каждого визита Головина в Америку в юроковскую контору приходил кругленький счет за пошивку 7-10 дорогих костюмов. Юрок безропотно счета оплачивал. Бизнес так бизнес. Совсем чертовщиной было то, что в свой кабинет на Неглинную, 14 являлся товарищ Головин всегда в одном и том же сероватом залоснившемся костюме. Скромно. По-ленински. Ночами, что ли, примерял он свои новые костюмы, как гоголевский поручик сапоги? Брал человек взятки, брал. Но… борзыми щенками, по-сегодняшнему — новыми костюмами…
Каждого артиста перед всякой поездкой изнуряюще инструктировали. И не только как вести себя, куда, с кем ходить, что отвечать на пресс-конференциях, если таковые будут. Как ненавязчиво, ненароком изложить текущую политику партии, решения последнего исторического съезда КПСС, воспеть непостижимую мудрость нынешнего вождя, его ангельское миролюбие. Но и сколько, как, куда сдать полученные деньги. Это был целый университет. Но и это не все.
Мне рассказывал Давид Ойстрах, человек исключительных достоинств, вежливый, сдержанный, какие задания — в числе других — получал он от госконцертовской администрации. Закралось как-то сомнение, что недоплачивает некий импресарио Госконцерту, что залы, где выступал Ойстрах, вместительнее, чем импресарио сообщал в Москву. И дают великому скрипачу простенькую задачу — пересчитать количество кресел в залах филармоний, где Давиду Фе доровичу предстоит ныне выступать. Он смущенно сопротивляется:
— Когда я это делать буду? Времени мало. Репетиции, г- А Вы во время концерта, Давид Федорович, когда оркестр один будет играть. Нам так важно знать, можно ли сотрудничать Госконцерту с этим импресарио в дальнейшем?..
Звучит анекдотом. Но не шутка это. Пакостная правда.
В девяноста девяти случаях из ста Госконцерт посылал с артистом сопровождающего. Из Москвы (Ойстрах, Гилельс, Коган — были исключениями). Вроде помочь в пути, в отеле, деньги пересчитать, от докучливых поклонников оградить. А по сути?..
А по сути — вот во что это обращалось. Всего два примера. Из собственного опыта.
Лечу на гастроли в Аргентину. Ко мне прикомандировывается девица. Слабо, в запинку цедит по-английски. По-испански — ни гу-гу.
Летим из Москвы порознь.
Импресарио прислал мне билет на «Air France», через Париж, кратчайшим путем. Девица летит за казенный счет, за государственные денежки. Летит «Аэрофлотом». Через Кубу, Мексику, Перу. Всякий советский человек обязан летать только советской авиакомпанией. «Аэрофлотом».
Каждый раз Госконцерт норовил заставить всех импресарио раскошеливаться и оплачивать дорогу, гостиницы сопровождающим. Шли торги. Если импресарио наотрез, насмерть; отказывался — путь больно дальний, в большую копеечку, как в этом случае, — Госконцерт отправлял соглядатая за казенный счет…
Девица прилетает в Буэнос-Айрес на третьи сутки. Обалделая, где ночь, где день — не разумеет. За мой отель платит импресарио. Отель комфортабельный, рядом с театром Колон, в центре города. Девица, по протеже работников советского посольства, с трудом размещается на самой окраине города в трехгрошовом отеле для сутенеров и проституток. На просто отель Госконцерт денег ей не выдал. Как же иначе? Каждый день вся страна умиленно цитирует высокопарную чепуху Брежнева: «Экономика должна быть экономной!»
Спи посему, девица, с дешевыми путанами в непристойном отеле на окраине Буэнос-Айреса. Экономика должна быть экономной.
Девица попадается стеснительная, теряющаяся. Ни в театр, ни в отель пройти не может. На пятый день тянет меня при выходе после спектакля за рукав:
— Майя Михайловна, я Ваша сопровождающая… Меня Госконцерт послал. В чем помочь нужно?..
Потом толкуем с ней по телефону — сколько заплатил импресарио, сколько предстоит выступлений, какие бумаги требуются, куда и сколько сдать денег.
А сдавали мы каждый раз по-разному — ни точного процента, ни логики какой, ни закономерностей не сыщешь. Запутывали нас, ясное дело, намеренно, чтобы поменьше вопросов артист задавал: почему, зачем, с какой стати?.. Да был бы каждый раз напряжен, отягощен подсчетами. Что недосдашь в валюте — в рублях заплатишь в десятикратном размере. Пощады никому не было.
Пример с незадачливой девицей — курьезный. Мне было искренне жаль ее.
Другой пример, постраншее, потипичнее.
Лечу с партнером во Флоренцию. На флорентийский май. «Гибель розы» танцевать в гала-программе. С нами, как заведено, сопровождающий. Работник Госконцерта товарищ Виктор Березный. Рубаха-парень, шустрый, контактный, улыбчивый, голубоглазый…
Дирекции фестиваля товарищ Виктор Березный свалился как снег на голову.
Для синьоры Плисецкой и ее партнера номера в отеле зарезервированы. Для синьора… Госконцерт, увы…
Березный самостийно селится в номере Ефимова (Борис Ефимов был моим партнером в ту поездку). Номер одноместный, постель в нем одна.
Ничего, Борис, мы и в одной кровати уместимся. Мы ведь друзья, верно?..
Храпел синьор Госконцерт на весь этаж, стены дрожали, спать Ефимову никак не давал. Приходил Ефимов на репетиции измочаленный, вялый, невыспавшийся, все зевал. Поддержки срывал. Хорошо еще, что гомосексуальных склонно стей у бравого сопровождающего из Госконцерта не было. Зазря прислуга отеля на двух мужиков в одной постели косилась.
Перво-наперво выгреб товарищ Березный все содержимое из мини-бара в номере. Заставил весь холодильник банками с черной икрой.
Не попортились бы на итальянском солнышке…
— Как ты через нашу таможню, Виктор, провезти их умудрился? — дивится Ефимов.
— А у меня справка для шереметьевской таможни из министерства. Я через специальную дверь хожу. Там не смотрят…
Исчезал подолгу Березный, таяли одна за одной икорные банки, нашими репетициями, спектаклями не интересовался.
К премьере партнер мой вновь обрел силы, окреп, поддержки пошли гладко. Попривык Ефимов к храпу в своей постели. Оклемался.
После последнего выступления прием «а-ля фуршет». Березного на нем опять — след простыл. Занят чем-то по горло синьор Госконцерт.
Директор театра — деликатный, аристократичный Альберт и — зовет меня приехать вновь через три месяца.
— Но, пожалуйста, приезжайте соло, одна. Без партнера. Что из Вашего репертуара можно танцевать одной? «Айседору»?
Соглашаюсь на «Айседору».
— Госконцерт содрал за вас непомерные деньги: по семь тысяч двести долларов за каждую «Розу». Без партнера Ваш приезд, надеюсь, будет стоить дешевле. Фестиваль, публика Вас любят, но согласитесь…
— Какие семь тысяч двести долларов? У меня на руках копия госконцертовского контракта на четыре тысячи…
— Если бы четыре. Семь тысяч двести долларов за каждое выступление…
— Это недоразумение. Вот бумага…
Достаю из сумки машинописный контракт, перевод соглашения на русский, врученный мне в Москве.
Альберти по-русски не понимает, но цифры прочитать может: 4000 ам. долларов.
Зовет финансиста.
— Принесите контракт на Плисецкую (наш удивительный диалог переводит Женя Поляков, работающий уже несколько лет во Флоренции руководителем местного балета).
Бухгалтер приносит бумаги.
— А почему на Плисецкую два контракта? На четыре и три тысячи двести?..
Финансист в стремительном темпе бешено жестикулирует. Объясняет…
Обращаюсь к Жене. Что он говорит? В чем дело?
— Почему-то Госконцерт попросил разделить сумму надвое. И местному импресарио Джанкарло Каре на это удобнее.
Я в растерянности. Какая путаница!
Следующим утром Альберти собирает вроде бы как совещание. Требует, чтобы явился сопровождающий из Госконцерта синьор Бе…
Березный сидит красный, весь налившийся кровью. Хмурится. Теребит потною ладонью лоб. Плетет жалостливую ерунду:
— Я маленький человек, я маленький человек. Мне ничего не объяснили. Я маленький человек.
Когда мы прилетаем в Москву, нас с Ефимовым придирчиво расспрашивают таможенники — сколько мы везем денег, сколько взяли себе…
(Замечу в скобках — я имела право, как было указано в моем машинописном контракте, взять себе по триста долларов за концерт (шел уже 81-й год). А Ефимов получал суточные — вот уж шуточные — двенадцать долларов в день. И на обед с мясным блюдом не хватит. Иди потанцуй потом на кофе с сандвичами. И Березный — двенадцать, не танцуя, не репетируя, за икру с храпом в чужой постели…)
Глядим, кося взгляд, как через дипломатический выход прет наш маленький человек синьор Березный одиннадцать громоздких коробов, почти себе в рост (одиннадцать, пересчитали с Ефимовым, не поленились, одиннадцать), что-то толкует взмыленному носильщику, хлопочет, суетится, воровато оглядывается: прошли мы уже через таможенный пост или нет?..
Я резко потребовала объяснений. От Госконцерта, от Министерства культуры. Но ни тогдашний директор Госконцерта Кондратов, ни замминистра культуры Барабаш объяснить ничего не смогли. Отмалчивались, обещали разобраться, уводили разговор в сторону.
Ответа и по сей день я не услышала. Концы в воду — и все тут.
Рассказываю Кате Максимовой про эту мистерию-буфф. Та удивляется моей наивности:
— Вы это в первый раз обнаружили? Госконцерт давно на два договора перешел. Один — для казны. Другой — себе в карман. Добычей делятся между собой по высоким кабинетам министерства и Госконцерта.
— А в коробах?..
— А в коробах — видеотехника…
Министерским чинам о расцвете развитого социализма нагляднее с экранов японских телевизоров информацию получать.
Суди, читатель, сам, как «работала» государственная монополия на артистов в первой стране социализма.
А еще… заработанные деньги надо было таскать с собой, волочить из страны в страну, из отеля в отель. Упрятывать в запирающиеся чемоданы, без конца считать, пересчитывать, слюнявить бумажки. Чекам в Госконцерте тогда не очень-то доверяли. Cash'em — надежнее.
Легче было сдать свой гонорар в советское посольство. Получить квитанцию с печатью: «Принято от такого-то столько-то…» Это разрешалось, но всегда добавляли — лучше бы в бухгалтерию Госконцерта…
В посольствах — за редкими исключениями, когда совработникам зарплату платить было нечем, — принимать кипы денег не любили. На пересчет внушительной кипы уходило несколько часов. Собьешься — себя обманешь. Под любым предлогом — у нас партсобрание, женский комитет, печать у консула — отсылали непрошенного визитера с деньгами обратно. И все угрюмо, недовольно, набычась:
— Приходите в понедельник после трех.
— Я боюсь деньги в отеле держать. Того гляди…
— Что поделаешь. Будьте повнимательней. Или везите в Москву.
Так и везла я однажды в Москву 40 000 американских долларов, французские франки, финские марки.
Совместные выступления с труппой Ролана Пети и телевизионные съемки в Марселе. Оттуда — в Финляндию на «Кармен-сюиту». Трое солистов Большого уже ждали меня в Хельсинки.
Французы заплатили мне гонорар в последний день гастролей перед отъездом. Снабдили всевозможными справками. В том числе справкой из банка: каков курс доллара по отношению к франку в день выплаты мне гонорара. Не привези артист такой бумаги, начет, то есть большой штраф, платить будет.
Была суббота. Советское консульство закрыто. Рыбу ловят. Волей-неволей, но пришлось положить деньги в свой чемодан, который, сдав в аэропорту Марселя, я получу в Хельсинки. По французским законам сумма вывозимых денег наличными не должна превышать пяти тысяч франков (или что-то около того). Держать при себе все заработанные за концертный тур деньги рискованно. Иногда таможенники заглядывают в ручную кладь пассажиров.
И отправлять деньги багажом — страшновата Что, если на пересадках чемодан мой затеряется?..
Все обходится благополучно. Деньги при мне, держу их в запирающемся чемодане, в гостиничном номере. Время от времени пересчитываю. После «Кармен-сюиты» добавляю к долларам и франкам финские марки. Все, что надо в Госконцерт сдать.
Возвращаюсь в Москву самолетом. Одна. Трое моих партнеров по воле Госконцерта поездку в Финляндию совершают поездом.
Вещей у меня за месяц поднабралось немало. Прошу Сергея Радченко (неизменный Тореро) прихватить с собой в поезд мою вместительную балетную сумку. С костюмами, гримом, головными уборами, туфлями, тренировочными трико.
Вот я и в Москве. Рассказам нет конца. Впечатлений множество. Сидим на кухне, чаевничаем. Щедрин московские новости перечисляет. Катя про рыночные цены кудахчет. Настроение отменное.
Перед сном решаю выгрузить вещи из чемоданов. Завтра поутру надо будет первым делом в Госконцерт поехать, отчитаться за гастроли, деньги сдать. Жить легче будет.
В большом чемодане, где я всю поездку деньги хранила, их… внезапно не оказывается. Душа уходит в пятки. Холодею. Вдвоем с Родионом перебираем все содержимое. Вещь за вещью. Нет денег.
Нервно открываю второй, мягкий, матерчатый чемодан. Быть их там не может. Но вдруг?
Оба напряженно склоняемся над вторым чемоданом на коленях. Заледеневшими руками медленно разбираем. Все до дна. Нет денег.
Выворачиваю наизнанку сумочку, которая была со мной в самолете. Не могла я туда деньги положить. Да и не уместились бы они вовсе. Но вдруг? Чудо — вдруг?.. Нет денег…
Опять ищем в большом чемодане. На ощупь, как слепцы. Словно в замедленной киносъемке… Нет денег.
Еще раз. Вновь второй чемодан. Нет денег.
Нет денег!..
Где их смогли украсть? В тихом хельсинкском отеле? Та милая, светлоглазая горничная, что ласково улыбалась мне на пороге моей комнаты? Которая неспешно, прилежно расставляла букеты театральных цветов по вазам? Или хмурый финн-альбинос, чинивший позавчера кран в моем душе?
Или кража произошла в аэропорту? Вскрыли чемодан. Достали деньги. Вновь заперли. И все тут… Нет денег…
В каком аэропорту? В Хельсинки? Или у нас, в Шереметьеве?.. Скорее всего, здесь. В Москве. «В России — крадут», — говорил еще Карамзин…
Что теперь делать? Сказать в Госконцерте правду? Украдены деньги?..
Не поверят? Никогда не поверят. Ославят на весь мир. Авантюристка, воровка…
Но деньги-то мои? Я их заработала? Их мне заплатили? За мои танцы?..
Правда будет звучать ложью. Доброе имя — дороже денег. Выход один. Придется занять, взять в долг. Но общая сумма, которую надо отдать Госконцерту, представляется нам астрономической. В Москве ведь мы, советские. Все вместе что-то около 65 тысяч долларов. Целое состояние. Долг придется выплачивать долго, до конца дней. Но другого пути нет.
У кого попросить?
Останавливаемся на Наде Леже. Она человек состоятельный и одновременно — добрый. Поверит в произошедшее, выручит.
Бессонная ночь. Сотни раз стараюсь припомнить, как все было, когда видела деньги в последний раз, в какой момент несчастье могло произойти.
Прокручиваю дни и так и эдак.
Говорим, говорим…
Все-таки самое вероятное — Шереметьевский аэропорт…
Утром мой брат Александр привозит сумку с моим балетным барахлом. Он встретил Радченко, Фадеечева и Лавренюка на Ленинградском вокзале. Поезд из Хельсинки приходит в Москву в самую рань. Рассказывает, что Радченко выдержал целую баталию с нашими таможенниками на границе. Он имел неосторожность сказать, что везет сумку Майи Плисецкой с балетными костюмами. Таможенники шумели, что возить вещи, предназначенные для передачи другому лицу, советскими пограничными законами — запрещено.
— Ну и что Майя Плисецкая, что балет? По закону не положено. Мы должны чужую сумку конфисковать.
Радченко еле уговорил строгих стражей закона. Сумка была на молнии, не запиралась, и таможенники долго перетряхивали все содержимое. Убедившись, что, кроме балетных аксессуаров, ничего в сумке предосудительного нет, с укоризной, ворча, отдали сумку Радченко обратно. Взяли слово, что впредь чужие вещи через границу он возить не будет.
Вынимаю из сумки балетные вещи для класса. Не пойду сегодня в Госконцерт объясняться. Отложу мучительный разговор на несколько дней. Надо наперво с Надей Леже связаться. А в класс пойду. В занятиях отвлекусь от мрачных мыслей.
Но что там в продолговатом вязаном баульчике с нитками, ножницами, балетной тесьмой?
А, это бутылка коллекционного, выдержанного французского «Фромбуаза», которую подарил мне в Марселе мэр Гастон Деффер, из его собственных винных подвалов. Совсем про нее забыла. Чтобы не разбилась, чтобы довезти до Москвы, я и обложила бутылку мотками ниток и тесьмы. Надо показать ее Родиону. Вечером откупорим с горя, попробуем старинное французское зелье.
Но под бутылкой что?..
О боги, мои добрые боги!
Чертовы госконцертовы деньги. Они тут, проклятые. Несколько пачек, перетянутых круглыми, цветными резинками. Вот они доллары Вот франки. Вот финские марки. Все расчеты и справки. Электрическим током память восстанавливает мотив моих действий. Получив за несколько дней до отъезда окончательный расчет с финской оперой, я вынула предыдущие гонорары из запирающегося большого, чемодана. Сложила все вместе. Но в этот момент в дверь номера постучался финн-альбинос, пришедший починить душевой кран. И я суматошно сунула госконцертовский капитал под бутылку. Потом, естественно, об этом забыла. А инерция памяти по-прежнему держала деньги в запирающемся чемодане-хранилище. О, мои добрые боги и бдительные, но бестолковые стражники советской таможни на границе, спасибо вам несказанное!..
Когда рассказала Радченко о своей счастливой находке, под ним закачался пол. Он побледнел и почти потерял сознание. Вот был бы скандал, целое валютное дело, контрабанда, а там суд, тюрьма, нащупай таможенная рука 65 тысяч долларов под бутылкой французского «Фромбуаза», заваленной нитками и тесьмой.
Глава затянулась. А мне хочется рассказать еще и еще про наши срамные переживания. Остановить себя не могу.
Бесчисленные мытарства, унижения заполняют память. Надо бы и это припомнить, и то…
Каждый день каждой поездки обязательно омрачался попранием, презрением твоего человеческого достоинства. Плевками в твое самолюбие, честь. Было страшным и то, что мы многое считали гадким, мерзким, но… почти в порядке вещей. Чтобы рабы ощущали свое рабство вроде как норму, Сталин и убил 60 миллионов. Это ведь не преувеличение, что не было семьи в стране, которой прямо ли, косвенно не коснулся топор сталинского террора. Цементом системы был страх. Он и вошел в генетический код следующего поколения, как главное составное.
А что же иностранцы, милые, расчесанные, намытые, надушенные, с иголочки одетые иностранцы? Свободные люди свободного мира? Они-то что? Протестовали?
Все импресарио всех континентов, рвавшиеся к сотрудничеству с Советами, могу поклясться на Библии, куда лучше нас знали, что творили Госконцерт, Министерство культуры с советскими артистами. Как измывались над нами…
Но импресарио прилежно участвовали в этой дьявольской бесчестной игре. Потворствовали, потакали тюремщикам. Набивали себе на подонстве коммунизма карманы. Покупали острова, замки, яхты, отели. А Госконцерт тем временем числился в бюджете государства организацией убыточной, состоял по статье «убытки», получая от правительства миллионные дотации!
До чего же выгодный это бизнес — советские артисты. Пошить коллекционеру новый костюм, купить женам подарки-безделушки, тряпки в «Вулворте», кормить до пресыщения в дорогих ресторанах икрой, водкою, лангустами приехавшего заключить контракт советского чиновника — все грошовые затраты уйдут как миленькие в налог. И изобразить при этом царское гостеприимство.
Едва протрезвевший, полуобразованный, неотесанный совпартклерк, чуть вернувшись в Москву, докладывает по начальству, какой верный друг Советского Союза и бескорыстный пропагандист советского искусства сытно кормивший его господин. Ему и следует отдать предпочтение. Примитивная игра.
Теперь, когда коммунизм, слава Богу, сдох, развенчан, куда более бывших членов КПСС скорбят об отошедшем в историю монстре его идейные сторонники — наши добрые альтруисты импресарио. Как не скорбеть. Они лишились золотой кормушки. Потеряли возможность ловить золотую рыбу в мутной социалистической воде…
, Но и ныне изобразят хорошую мину при прокисшей игре.
› Интервью дадут, мемуары наплетут. Боролся, мол, за свободу, за права человека, защищал, поддерживал гонимого коммунистами артиста. На гастроли его приглашал… А что в это
, время твой счет в банке, голубь? На сколько нулей вырос?.. Умолчат, свободолюбцы. К чему такая проза жизни…
Когда будут вершить суд истории над злодеяниями коммунизма, когда наконец-то начнется нюрнбергский процесс над КПСС, но я, боюсь, не доживу до этого, не смогу подать голос, не забудьте, обвинители, коллаборационистов — соучастников преступлений. Без их помощи коммунизм покинул историческую сцену куда бы раньше.