Пора подводить итоги. Эта глава последняя. Вчера я разговорилась с женщиной, которая убирает нашу квартиру на Терезиенштрассе. Фрау Штайнбайссер. Разговор глупый, бабский, мечтательный. Хотели бы вы, чтоб вам снова было двадцать? И вдруг фрау говорит:

— Нет, не хочу никаких двадцати. Опять только работать? Я и в этой жизни одну работу лишь видела. Весны не замечала. Мир не посмотрела. А мне двадцать нужно?

Для балета двадцать — самое подходящее дело. Но двадцать, когда жизненный путь уже определен? Когда ты уже в Большом? Когда позади балетная выучка? Когда «Щелкунчик» и «Раймонда уже станцованы? Когда несколько уроков с Вагановой состоялись?..

Если так — давайте мне двадцать. Возьму. Попробую пожить по-иному да поумнее. Постараюсь — твердо обещаю — избежать целой горы ошибок, которых я за жизнь столько понатворила. Но не наделаю ли новых? Характер-то мой не поменяется.

А если брать двадцать, то, верно, уж не будет ни Кутузовского проспекта, ни встречи с Щедриным, ни «Кармен-сюиты», ни «Дамы с собачкой»?

Нет, не согласна. Тогда Бог с ними, с двадцатью. Пускай останется так, как задано… Тогда отвечу, как фрау Штайнбайссер: «Нет, не хочу двадцати».

Конечно, двадцать лет тем сказочны для всякой женщины, что в двадцать выглядит она хорошо круглые сутки. А к тридцати, увы, хороша она уж часа этак три за день. Потом — того меньше. А к пятидесяти сверкнут пять-семь минут. Да и то в выигрышном освещении, со старательным макияжем.

На юбилейном вечере — возвращении Галины Вишневской в Москву, где я приветствовала ее своим «Умирающим лебедем», после концерта, на вечеринке в Хоровом зале Большого мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак полушутя-полусерьезно предложил мне отпраздновать мой грядущий сценический юбилей в городе на Неве. Я полушутя-полусерьезно согласилась. Что ж, пятьдесят лет на балетной сцене отметить можно. Вспомнилось только, как Игорь Федорович Стравинский, у которого я была в гостях в Лос-Анджелесе с моей американской подругой прелестной Леной Атлас (я привезла И.Ф., по просьбе его жены Веры Артуровны, целый гербарий сушеных целебных подмосковных трав), зло язвил об артистических юбилеях:

— До небес товарища вознесут. А сами, кроме погибели в геенне огненной, ничего коллеге не желают…

(Слово «товарищ» Стравинский употреблял в старинном, Никак не в советском смысле; я отметила это в дневнике.)

Но если праздновать, то можно и без лукавых речей? Праздновать безо всяких приветствий. Один танец — и только.

Собчак предложил мне набросать программу вечера и прислать ее ему. Вернувшись в Мюнхен, я сделала это и, как казалось мне, с надежной оказией послала в Петербург. Но, как водится под российским небом, письма моего Собчаку не передали. Все заглохло. Потом устроить мой праздник вознамерились литовцы, но тоже заглохли. Был и проект француза Сарфати провести мой вечер на сценах «Гранд-опера» и «Метрополитен». Но Альбер Сарфати внезапно умер.

Что ж, обойдемся без юбилея.

Но июньским днем в мое нынешнее литовское лето

1993 года ворвался телефонный звонок из Москвы. Звонил Владимир Панченко:

— Как вы отнесетесь, Майя Михайловна, если ГОСКО совместно с Большим театром проведут в октябре ваш юбилей на сцене Большого?

— Большой вряд ли праздновать меня захочет. Там Плисецкую уже давно не жалуют.

— А если они все же захотят? Какая может быть программа вечера?

— Программа-то у меня готова. Даст театр сцену?

— Это наша забота, Майя Михайловна. Предварительное согласие я уже имею.

Я достала черновик своего пропавшего письма Собчаку и перечла предлагавшуюся программу моего вечера. Три отделения.

Первое.

Оркестровая увертюра.

«Умирающий лебедь» (четыре балерины, вступающие друг за другом вдогонку).

«Умирающий лебедь» (теперь я).

Два-три классических па-де-де. (Хорошо бы позвать гостей, из «Гранд-опера», например.) Фламенко. (Испанцы.) «Айседора». (Я.)

Второе отделение. «Кармен-сюита».

Но не целиком, а двадцатиминутный конспект балета. Дайджест, как говорят американцы. Мне нужна помощница — и силы сэкономлю для третьей части вечера, и публику развлеку: две Кармен, значит, два Хосе, маленький поединок.

Третье отделение. «Безумная из Шайо».

Моя последняя работа. Москвичи всегда были охочи до нового. Им будет интересно. Для этого надо привезти рейнскую труппу Джиджи Качиулиану. В полном составе, с декорациями.

А выдержу ли такую нагрузку? И для двадцатилетней это непросто будет…

Панченко принимает программу.

— Приветствия будут?

— Ни единого слова, Владимир Всеволодович, пожалуйста. Только танец.

— Хорошо, Майя Михайловна, будем работать…

Кармен да и Айседору я давно не танцевала. Начинаю вспоминать. Помню. Прочно помню. Память хорошую хореографию держит цепко. Когда логика связывает движения, словно звенья на нашейной цепочке, одна комбинация как бы подсказывает телу следующую. Но все же приехать в Москву надо пораньше. Заблаговременно…

А что сейчас кстати, творится там?

Мы прилежно не пропускаем ни одной передачи московских новостей. Благо обе российские программы в Литве принимаются. Но вести — дурные. Взбесившийся Верховный Совет, который почему-то упоенно величает себя Парламентом, его бесстыжий насупленный пастух под трехцветным российским полотнищем, — льют речи, от которых тошнота подступает к горлу. Речи знакомые. Наглость и мракобесие. Коммунизма им снова хочется. Значит, я ошиблась в одной из предыдущих глав, что коммунизм сдох. Не тут-то было. Здоров-здоровехонек.

Смотришь иногда такое парламентское светопреставление и еле сдерживаешься, чтобы не швырнуть в экран что-нибудь тяжелое. За каждым словом подтекст: дайте власть. И прямые угрозы тем, кто не хочет возврата к прошлому. Но такие наглецы часто побеждают.

Этой весной завел, к примеру, наш Верховный Совет новый закон. Надо опять менять советским гражданам заграничные паспорта. Старые опять недействительны — никуда не выедешь. Паспорта-то те же, знакомые с серпом и молотом, со словом «СССР' посередине. Не отличишь от прежних. Вся заковырина лишь в цифрах (серия другая). И печать на твоем лице иного министерства. Вот и вся новизна! Но маяты сколько, нервов! Подали и мы с Щедриным бумаги.

Месяц проходит. Второй на исходе. Не выдают нам новых паспортов. Что происходит? И официальный ответ: «Мы вас проверяем». Плисецкую два месяца проверяют. Щедрина два месяца проверяют. Что в нас нового, непонятного? Одно издевательство, унижения. Нет, не сдох коммунизм. Здоров-здоровехонек.

Ощущение опасности возрастает. Неужто новая гражданская война в России? День намеченного отъезда в Москву приближается. Уже билет куплен. На 29 сентября. А вдруг начнется заваруха раньше? Пропал тогда мой юбилей. А если когда в Москве буду? Тоже плохо. Гадать нечего. Еду.

Вхожу в родной, но теперь вроде чужеземный, не мой Большой театр. Давно не касалась дверей первого подъезда моя рука… А если поточнее? Четвертого января 1990 года был мой последний спектакль здесь. «Чайка». А потом в марте 1992-го — «Лебедь» на вечере Вишневской. А сегодня 30 сентября 1993 года. Срок.

Мой пропуск в театр давно просрочен, да и не при мне он, дома где-то лежит. Чего доброго, не пустят еще, как Мариса Лиепу. Или, может, какие порядки новые завели?..

Незнакомый вахтер делает пол вопросительного шага навстречу. На лице строгость. Неприятно признаваться, но сердце мое дрогает. Так и есть. Не пустит. Надо объясняться. Раньше был столик, а возле него вахтер — всегда знакомый. А теперь построили что-то вроде невысокой загородки (мимолетная мысль, что такие дверцы сооружают в загонах для овец). Но сзади голос «Это Плисецкая». Незнакомый вахтер вполне искренне улыбается и говорит:

— Проходите, пожалуйста.

Через сцену — там распеваются оперные — иду в свою артистическую. В ту, куда пристроила меня пятьдесят лет назад Валя Лопухина. Балеринские поколения. Скоротечная балетная жизнь. Лишь я подзадержалась…

Пошли репетиции, классы. Первым делом прохожу «Айседору» с пианисткой Наташей Гавриловой. Мои темпы она помнит. Играет удобно. Завтра порепетирую с детьми. Дети не из московского хореографического. А, как объясняет мне Миша Крапивин, уже позанимавшийся с ними до моего приезда, «воспитанники хореографической школы фонда поддержки балетного искусства». Ишь ты, я и не знала, что такой фонд и такая школа теперь в Москве есть. Дети хорошие. Складные и трогательные. То, что мне надо. И Бежар был бы доволен.

Миша Крапивин — в недавнем прошлом блестящий премьер театра Станиславского — очень помогает в реализации моего замысла концерта. Помимо подготовки детей он тренирует четырех солисток «коллективного лебедя». Солистки (Рыжова, Попова, Макарова, Крапивина) тоже из театра Станиславского. Мне не хочется одалживаться у Большого. Рана обиды все еще свербит мою душу. Заживет ли она когда…

Какого числа приезжают французы? Чуть загодя? Или совсем впритык? Помимо балета Дю-Ренн, из «Гранд-опера» ожидаются две первоклассные пары. Что ж, кажется, вечер собирается.

Но наступает второе октября. Утром я вдоволь нарепети-ровалась. Дело продвигается. А вечером по телевидению показывают отвратительные кадры митинга необольшевиков на Смоленской площади. Кое у кого из митингующих в руках физиономия Сталина. Любители равенства и братства перегородили Садовое кольцо всяким хламом и подожгли. Полыхает огонь. С железными трубами красно-коричневые наскакивают на милицию. Кажется, впервые за жизнь я сердобольно сочувствую милиционерам, я на их стороне. Камеры выхватывают озверевшие лица, удары, кровь, гримасы раненых. Не началась ли заварушка? Пропал тогда мой юбилей. Или этим все закончится?

Третье октября. Вновь мое рабочее утро в Большом. Дело хорошо продвигается. А к вечеру меня охватывает нешуточная тревога. Милицейские заграждения сметены. Воинственная, клокочущая, разъяренная толпа захватывает мэрию и устремляется в Останкино, к телевидению. Передачи первой программы обрываются на полуслове. Что там? Неужели предчувствия не обманули? Черт с ним, юбилеем. Что будет со страною?..

Как развивались события, — известно очень широко. Идеальный летописец ныне — телевизионная камера. Многочасовой гениальный репортаж CNN о путче в мельчайших деталях рассказал о кровавых событиях миру. Что, если б была у нас видеопленка взятия Казани Иваном Грозным или крепости Измаил Суворовым? Как будет жить мир дальше под пристальным глазом телевидения?..

Введен комендантский час. Штурм Останкина, кажется, отбит. Бессонная ночь у телевизора. Звуки выстрелов, доносящиеся с улицы. Зарево пожаров вдали ясно видимо с балкона шестого этажа нашей квартиры. Толпы москвичей по Тверской прямо под моими окнами, идущие отстаивать демократию к Моссовету… Я слышу топот ног по асфальту проезжей части улицы.

Томительное утро следующего дня, утро штурма Белого дома…

Посмотрев по телевизору сражение и арест главарей мятежа, я пошла пешком в театр. Классы сегодня отменены. Но мне пропустить занятия никак нельзя. Впрочем, будет ли мой вечер?

Родион звонит мне из Стокгольма (идут переговоры с королевской оперой о постановке его «Лолиты») — выезжать в Москву? Будет твой вечер? Или возвращаться в Мюнхен?..

Но я ответить ничего не могу. Никто ничего не знает. Действует комендантский час.

Спускаюсь пешком вниз по Пушкинской. Это параллельно моей Тверской. Здесь прохожих поменьше, поспокойнее. Баррикады вчерашней ночи еще не разобрали. У стен домов по тротуару заграждения пониже, и я преодолеваю их без труда. Но и по центру улицы пробраться можно, изловчись только. А уж танку какому-нибудь — смех один — препятствие чисто символическое. На углу Столешникова взъерошенная компания мрачных людей попивает чай из жестяного термоса. Жуют бутерброды. Уселись кружком, прямо на асфальт. Не холодно ли, господа-товарищи, для октября-то будет?..

В театр меня пропускают. Тот же вахтер, что был на подъезде в первый день. Меня теперь он знает.

— Заниматься пришли? Вы от Белого дома далеко живете?

И, не слушая ответа, продолжает:

— Я на Дорогомиловской. От нас все видно было. Как на ладони. Дым валил. Пальба…

Каждый хочет в эти дни как-то вписать себя в произошедшее. Ну, хоть географически.

В театре я никого не встречаю. Совершенно никого. Большой словно вымер. Значит, я одна такая старательная. Подобного ощущения опустелости за свои пятьдесят театральных лет я не упомню.

Класс сделан. Теперь душ. Надо возвращаться домой.

Иду тем же маршрутом. Чаепитие на Столешниковом закончилось. Пушкинскую улицу чуть подрасчистили. Идти легче. Миную театр Станиславского, из которого пришла мне помощь на юбилейный концерт… Но одергиваю себя: может, концерта вовсе и не будет?..

Однако на площади Пушкина, совсем вблизи от памятника поэту, появился весьма обнадеживающий знак. Вновь, как и до путча номер два, москвичам предлагают покупать бананы.

Теперь в Москве развелось несметное количество продавцов бананов. Но покупать их мне не хочется. Поговаривают, что хранят предприниматели бананы в московских моргах. Холодильные установки моргов вырабатывают как раз ту температуру, которая заморскому фрукту наиболее подходяща…

На следующий день я добираюсь до театра уже на такси. Улицы расчищены. Помалу восстанавливается обыденная суматошная московская жизнь. Лишь милицейские патрули в бронежилетах. С автоматами. Да докучливая гарь, доносимая ветром с Краснопресненской набережной Москвы-реки. От Белого — до недавнего времени — дома. Панические рассказы о стреляющих с крыш домов снайперах…

Вечером перед самым сном ко мне домой неприятный звонок из ГОСКО. От Панченко. Его помощница: парижские звезды боятся лететь в Москву. Во время штурма мятежниками Останкино был убит корреспондент французской газеты. В Париже говорят и пишут об этом много. Вот и сдрейфили мои коллеги из «Гранд-опера». Кого-то не пустили родители. Надо подумать о замене. Возьму молодежь из Москвы. Но что, если рейнская труппа не прибудет? Тогда придется менять все построение вечера. А испанцы уже здесь. Они первые. Один лишь певец из группы «Фламенко» уподобился парижанам — дома остался. Но ничего, Хоакин Кортес и так станцует…

Впрочем, я все же не знаю окончательно, состоится ли вечер…

Артисты Качиулиану оказались посмелее парижан. Завтра они уже будут в Москве. Значит, «Шайо» москвичи увидят. Но опять же, если вечер…

Из Стокгольма прилетает Щедрин. Я еду его встречать в Шереметьево сразу после первой репетиции с Джиджи. Раз «Безумная из Шайо» пойдет, то программа вечера с перерывами между балетами займет более трех часов. А еще и поклоны, аплодисменты. Не успеют зрители добраться домой до начала комендантского часа. Комендантский час — одиннадцать вечера. А что, если начать в шесть? Надо только как-то оповестить владельцев билетов.

Окончательное подтверждение, что десятого октября мой юбилей на сцене Большого театра будет, — приходит накануне.

Значит, Десятого в Шесть… Генеральная репетиция.

Проходим весь концерт по порядку программы. Оркестр репетирует «Антракт» к третьему действию «Раймонды». Я сама отобрала этот эпизод. «Раймонда» мой балет. Музыка Глазунова празднична, приподнята. А сама кода. Антракта» оканчивается многоточием. Внимание зала естественно переключится от оркестра на сцену.

Появляется Ростропович. Он решил сделать мне подарок, сыграть «Лебедя». Для этого Слава и в Москве. Сегодня. Лебедь» прозвучит так, как написал его Сен-Санс. В оригинале. Никаких добавлений. Виолончель и фортепиано. Слава очень давно не играл эту пьесу. И я чувствую, что он чуть волнуется. Сосредоточен. На полупальцах, вполноги я прохожу весь номер. Замечательно удобно. Как значительна становится мелодия Сен-Санса под смычком великого музыканта. Лучше и быть не может!

Позже, как только театральный оркестр замолкает, я приглушенно слышу из-за прикрытой двери оперного класса, что возле сцены, как Ростропович повторяет и повторяет Сен-Санса. Вот вам и разница между Мастером и подмастерьями. Подмастерья давно бы след простыл, сверкнув футляром. А Мастер и совершенством не удовлетворен…

Проходят под оркестр молодые, кто заменит сегодня вечером струхнувших звезд «Гранд-опера». Затем замечательный японец Морихиро Ивата. И еще один подарок мне от цеха музыкантов. Владимир Спиваков (сам он сейчас в Испании) записал в мою честь «Мелодию» Мае сне. Под эту превосходную запись балетмейстер Андрей Петров поставил поэтичное па-де-де.

Много времени уходит на установку света для «Фламенко». Рикардо Куе — он здесь, с нами в Москве, — подсказывает все перемены русским осветителям.

Потом я танцую «Айседору». От начала — до самого конца без самопослабления. Читаю стихи Есенина. Проверяю дыхание.

Теперь беремся за «Кармен-сюиту». Здесь работы поболее будет. Аранча Аргуэлес, молодая испанская прима-балерина, которой я неизменно симпатизировала и симпатизирую, станет сегодня вечером второй Кармен. Аранча не убоялась путча. Характер у нее взаправду испанский. Приехала загодя и в рисковые дни стрельбы снайперов бесстрашно облазила в любопытстве весь город.

Когда я задумывала свой конспект балета, идея представлялась мне занимательной. Но сейчас, на привольной сцене Большого, фантазия чувствует себя еще раскованней. Две Кармен. Два Хосе — Барыкин и Гедиминас Таранда. Неизменный Сергей Радченко — тореро. Мы увлекаемся, импровизируем, добавляем детали, от чего-то отказываемся. Получается, черт возьми! Какая это радость — погружаться в творчество с единомышленниками…

Взгляд падает на часы и на вопросительное лицо Джиджи Качильяну, стоящего в ближней кулисе. Боже мой, уже два. Мы не прошли еще «Безумную». А на половину четвертого я вызвала уже на спектакль дежурную театральную машину. Может быть, остаться в театре? пройти «Безумную»? домой не ездить?

Нет, прервусь. Хочу не утерять свой маленький праздник прихода в театр на вечерний спектакль. Это ощущение всегда приносило мне особую сладость…

И дам хоть на час передых ногам! Если сказать откровенно, то перед самым отлетом в Москву я потянула в классе мышцу бедра. Наш чудесный баварский друг гениальный целитель Рудольф Энглерт сделал мне снайперский укол в болевую точку. Помогло. Но на московских репетициях и пешеходных хождениях через баррикады я опять натрудила бедро. О проклятое несовершенство наших мускулов! О вечная, верно, уже набившая вам оскомину присказка о травмах! Но разве избежишь их за пятьдесят сценических лет? Позавчера московский хирург Ефстифеев сделал мне укол. А сегодня минут за двадцать перед выходом прямо через трико обязательно заморожу бедро хлорэтилом. Застрахуюсь от боли. Колбочка с хлорэтилом уже заготовлена и ждет меня на гримерном столе в артистической.

Сколько спрашивали за жизнь, каков ваш режим, ваше расписание в день спектакля. Да вот такой — генеральная, час на отдых, заморозка. Но не всегда, конечно, так. Пожалуйста, не пугайтесь. Только раз в пятьдесят лет — это уж точно бывает…

Пора ехать. Машина пришла.

В театре спохватываюсь: ни белого трико, ни лебединых перьев не взяла. Дома остались. Забыла. Скорей к телефону. Пускай домашние в театр захватят. А все другое тут? Может, еще что забыла?..

Ну, начну, как обычно, как выработалось за пятьдесят лет: грим, прическа, трико, купальник, туфли, теплые гетры, надо начинать с разогрева тела…

Боюсь, не скомкать бы вечер из-за комендантского часа. Начнешь спешить, дергаться, сокращать антракты.

Но тут еще один мне подарок. Теперь от цеха военных: комендантский час в Москве с сегодняшнего дня начнется в полночь, с двенадцати. Ну, коли так — уложимся. Даже на послеспектаклевый банкет времени хватит.

Я готова. Стою в кулисе на мужской стороне. Фанфарные, ликующие звуки «Раймонды» громогласно озаряют театр. За спиной у меня одна из моих лебедиц в сороковой раз привстает на пальцы, разминая ступни перед па-де-бурре.

Мгновенных пятьдесят лет, долгих-долгих-долгих пятьдесят лет я ожидаю своего выхода в последней кулисе на мужской стороне.

Может, сегодня мой звездный час?.

26 ноября 1993 г., Москва