Глава 16
От Союза к Содружеству
Около полудня 9 декабря, на следующий день после заключения договора в Беловежской пуще, в Кремль приехала кавалькада автомобилей. Перед Горбачевым, хозяином как будто упраздненного СССР, предстал Борис Ельцин в сопровождении сопровождении телохранителей. В окружении российского лидера не исключали наихудшего. Начальник охраны полковник Коржаков ехал в “Ниве” с карабином на переднем сиденье. К кабинету Горбачева российского лидера проводили Коржаков и один из охранников. Они остались в приемной лицом к лицу с кремлевской охраной, нервно дожидаясь исхода встречи президентов. Та затянулась почти на два часа. Ельцина и его приближенных беспокоило, не дерзнет ли Горбачев сделать то, на что ему не хватило либо смелости, либо влияния тогда, когда “бунтовщики” находились в Вискулях – арестовать одного из них. Перед приездом Борис Николаевич позвонил Михаилу Сергеевичу и потребовал гарантий безопасности. Тот спросил: “Ты что, с ума сошел?” И в ответ услышал: “Может, не я, а кто-то еще?”1 Утром того же дня помощник президента СССР Вадим Медведев дозвонился по мобильному телефону Горбачеву, который ехал в Кремль. Горбачев показался ему настроенным весьма воинственно. Медведев принялся было излагать содержание подготовленного им по распоряжению шефа документа, в котором обосновывал целесообразность сохранения Союза с экономической точки зрения – но Горбачева это мало интересовало. По его мнению, теперь были уже нужны не аргументы, а нечто другое. Рабочий день он начал с консультации с юристами. “Михаил Сергеевич бушует, заявляет, что он уйдет, пошлет их всех и так далее, покажет им”, – рассказал Анатолию Черняеву один из присутствовавших на той встрече. Тем не менее, когда вице-президент РСФСР Александр Руцкой, разъяренный подписанным в Беловежской пуще договором, примчался в Кремль и спросил у Горбачева, почему тот не прикажет схватить “пьяную троицу” государственных преступников, президент предложение отклонил. Вместо этого он поручил Георгию Шахназарову составить проект обращения к гражданам Союза, в котором “должны быть проставлены все точки над i, прямо и без обиняков сказано о роли Кравчука и других участников Минских соглашений”2.
Горбачев ожидал, что президент России явится в компании Кравчука и Шушкевича. “Пусть объяснят всей стране, миру и мне”, – заявил своему пресс-секретарю Андрею Грачеву Михаил Сергеевич и добавил, что поговорил с Нурсултаном Назарбаевым и тот тоже возмущен и ждет от Ельцина объяснений. Борис Николаевич согласился приехать на встречу с Горбачевым и Назарбаевым в полдень, а вот Кравчук не имел ни малейшего желания следовать его примеру. Да и Шушкевич позвонил Георгию Ревенко, руководителю аппарата президента СССР, и сообщил, что не приедет. Если верить Ревенко, белорус, “почти всхлипывая”, путано объяснял, что ему надо выспаться и осмыслить происшедшее – ведь в Беловежской пуще все случилось внезапно. Однако, если Горбачев и Ельцин сочтут нужным провести переговоры в более широком составе, он явится. Через несколько минут Горбачев воспользовался туманными обещаниями Шушкевича в разговоре с украинским президентом, сказав, что глава парламента Белоруссии собирается в дорогу.
Кравчук полуночный звонок из Москвы оставил без внимания, и глава Советского Союза велел связаться с ним еще раз.
– Так ты приедешь в Москву? – спросил Горбачев в лоб. Когда собеседник ответил вежливым, но твердым отказом, Горбачев пустил в ход все аргументы, какие пришли в голову.
– Что такое? Ты же член [Государственного] Совета [СССР]. Как ты можешь? Союз еще есть.
Президент Украины возразил:
– Союза уже не существует.
– Так что, ты не приедешь? – переспросил изумленный Горбачев.
Кравчук, всегда учтивый и уклончивый, на этот раз ответил прямо: нет, и подумал при этом: “Наездился – и я, и другие”. Дальнейшее общение не имело смысла.
– Ну ладно, – произнес разочарованно президент СССР и повесил трубку. По воспоминаниям Кравчука, одной из причин, которая заставила его отказать, было подозрение, что в Москве готовят западню. В мемуарах он пишет: “Я почувствовал: нас не выпустят оттуда, будут держать до тех пор, пока мы не откажемся от соглашения, подписанного в Беловежской пуще”3.
Горбачев ждал Ельцина у себя в кабинете. Назарбаев тоже был там. Казахстанский лидер, несмотря на обещание, ни в Беловежскую пущу, ни в Минск не наведался, а теперь, по-видимому, решил поддержать советского вождя. Ельцин начал с того, что заявил о своем желании склонить Кравчука к подписанию какого бы то ни было Союзного договора, предлагая варианты: и соглашение сроком на четыре или пять лет, и ассоциированное членство Украины в восточнославянском союзе. Поскольку Кравчук отвергал идею за идеей, образование СНГ оказалось в таких обстоятельствах единственно возможным выходом, доказывал Ельцин. Михаил Сергеевич, однако, был озабочен не столько возникновением СНГ, сколько распадом Советского Союза. Несколько часов спустя он пересказывал приближенным слова, которыми выговаривал Ельцину:
– Вы собрались втроем, а кто вам дал такие полномочия? Госсовет не поручал, Верховный Совет не поручал.
Президент России не признавал за собой никакой вины и грозил уйти. Горбачев удержал его, но разговор продолжался на повышенных тонах. Хозяин кабинета поставил вопрос ребром:
– Ты мне скажи, что завтра людям говорить?
Ельцин ответил:
– Я скажу, что займу ваше место.
Затем он обвинил Горбачева:
– Вы трижды в день переговариваетесь с Руцким.
– А ты – с Бушем.
Михаил Сергеевич за словом в карман не лез. “И так – сорок минут перебранки, – вспоминал позднее с горечью Назарбаев. – Мне даже стыдно стало присутствовать при этом”. Президент СССР требовал, чтобы судьбу Союза определил еще один референдум. Наконец оппоненты достигли компромисса: текст соглашения о создании СНГ решили разослать парламентам (бывших) союзных республик для оценки. Ельцин позвонил Кравчуку: “Леонид Макарович! Никогда и ни с кем не хотел бы я больше иметь подобного разговора”4.
Президент СССР не арестовал непримиримого противника, но не оставил и попыток удержаться у власти. Он не верил в легитимность Содружества и надеялся, что оно вскоре канет в Лету, а Советский Союз, напротив, устоит. Поэтому в середине декабря 1991 года Москва на две недели стала ареной самой напряженной политической борьбы после путча – поединка Горбачева и Ельцина за лояльность глав республик, депутатов республиканских парламентов, высшего военного командования и международного сообщества. От исхода этой борьбы зависело будущее не только одной из мировых держав, но и всего мирового порядка. В столице нашелся только один человек, чье мнение принимали во внимание оба не знавших покоя президента – госсекретарь США Джеймс Бейкер, который наезжал в Москву время от времени. Проблема заключалась в том, что ни Бейкер, ни Буш в первые дни не понимали, протянуть ли руку только что образованному СНГ – или помочь Горбачеву избавиться от него.
Горбачев верил, что ему под силу собрать воедино обломки советского государства. Начал он с попытки усовестить министра обороны СССР, маршала авиации Евгения Шапошникова, хотя менее чем за сутки до того велел ему не вмешиваться в политику. “Возможно, – сказал он военачальнику после рандеву с Ельциным и Назарбаевым, – соберем еще одну встречу в Ново-Огареве и предложим подписать Союзный договор тем, кто этого желает”. Девятого декабря президент успел принять и гостей из Средней Азии: президента Таджикистана и туркменского сановника. Зато первые лица Узбекистана и Киргизии отмахнулись от вызова в Москву и передали Назарбаеву, что, по их мнению, тому стоило бы вернуться в Алма-Ату. Ходили слухи о возможном образовании мусульманской или среднеазиатской конфедерации в противовес СНГ5.
Вечером того же дня теледикторы зачитали обращение Горбачева по поводу договора от 8 декабря. Это был плод долгой и болезненной дискуссии с советниками. Все они пришли к единому мнению: президенту СССР следует не отмалчиваться, а донести свою позицию до страны. Оставался вопрос: с чем конкретно обратиться к людям? Кремлевские советники, которые в тот вечер заглянули на прием в Спасо-хаус, отзывались о Беловежском соглашении как о новом путче – однако заявление Горбачева, озвученное в эфире, оказалось неожиданно мирным, непротивленческим. Глава Советского Союза приветствовал возвращение нового руководства Украины за стол переговоров и хвалил документ за статьи, гарантирующие сохранение общего экономического, оборонного и культурного пространства. С другой стороны, подчеркивал он, хотя каждая республика и обладала правом на выход из состава СССР, три восточнославянских лидера не имели полномочий выносить приговор всему Союзу. Горбачев доказывал, что Беловежское соглашение необходимо обсудить в союзном и республиканских парламентах, и предлагал вынести вопрос о судьбе государства на референдум6.
Черняев, которого 9 декабря к Горбачеву не вызывали, услышал обращение по телевизору. Инициативу шефа он принял без энтузиазма: “Даже если народные депутаты соберут [необходимые для проведения референдума] 1/5 подписей – все равно ничего не выйдет. Николай II имел мужество отречься от престола после трехсот лет правления династии. М[ихаил] С[ергеевич] никак не поймет, что его дело сделано. Давно надо было уходить., беречь достоинство и уважение к сделанному им в истории”7.
Джордж Буш и его подчиненные с тревогой следили за пьесой, которую разыгрывали в Москве. Николас Бернс признается: “Нас застали отчасти врасплох события 8 декабря – встреча Ельцина, Кравчука и Шушкевича. Мы никак не ожидали заявления о твердом намерении выйти из состава Советского Союза… Нас это удивило, но мы предположили, что такой поворот событий похоронит его – если эти три республики решительно настроились на отделение, шансов на то, что Союз выживет, почти не было. Думаю, тогда впервые стало абсолютно очевидно, что Советский Союз начнет разваливаться, причем довольно скоро”. Больше всего волновала президента Соединенных Штатов возможность участия военных в конфликте Горбачева с одной стороны и Ельцина и его союзников из числа республиканских лидеров – с другой.
Вечером 9 декабря Буш надиктовал: “Теперь Горбачев заявляет, что эти выходки Ельцина незаконны. ‘Необходим референдум, надо дать людям высказаться’. А мне этим вечером, в понедельник, не дают покоя силовые структуры. Что делали их военные? Хранили молчание. Чего нам ждать? Не допустят ли там кровопролитие? Уйдет ли Горбачев в отставку? Попытается ли дать сдачи? Продумал ли Ельцин свою тактику? Ситуация сложная, крайне сложная”. В последний раз Буш так переживал из-за августовского путча. В те дни он не мог связаться с президентом СССР и некоторое время казалось, что президент России пропал. Теперь он мог легко позвонить обоим – но что это дало бы?8
Вопрос о возможном вмешательстве армии не был праздным. Одним из преимуществ положения Горбачева – из тех, что не успели еще утратить смысл – оставался пост верховного главнокомандующего. Михаил Сергеевич был не прочь пустить в дело этот козырь и побить им карты Бориса Николаевича. Утром 9 декабря он звонил Шапошникову, чтобы сгладить впечатление от взбучки, которую задал накануне. Десятого декабря, во вторник, президент СССР вызвал командующих военными округами на совещание в Министерство обороны. Горбачев выступил в присутствии Шапошникова и призвал военных остаться на его, верховного главнокомандующего, стороне и помочь удержать Советский Союз от распада. Михаил Сергеевич не удержался от нотации о необходимости лелеять советский патриотизм. Ничего не вышло. Министр Шапошников и его сторонники медленно, но верно подминали под себя военную машину. В тот же день Евгений Иванович снял с должностей двух заместителей. Верховный главнокомандующий покинул совещание разочарованным: надежды на военных было мало. Помощники Горбачева позднее сетовали, что генералы даже не посчитали нужным скрыть свою неприязнь9.
Беда не приходит одна: 10 декабря Горбачев узнал, что не только строптивый украинский парламент, но и куда более осмотрительный белорусский ратифицировали соглашение об СНГ. Верховная Рада при этом внесла в текст поправки – всего двенадцать, – нивелировавшие содержание тех немногих направленных на “интеграцию” статей, которые удалось отстоять в Вискулях “младореформаторам” Ельцина. Кравчук сумел убедить депутатов проголосовать за ратификацию, но всякое предложение, которое вело к возвращению Украины в сферу российского влияния, встречало отпор. Беловежский договор вызвал неприятие даже у правительства. (Против выступил, например, министр обороны Константин Морозов10.) В Минске документ критиковали и с просоветских, и с антисоветских позиций – но довольно мягко. Большинство депутатов его одобрили – даже Александр Лукашенко, будущий белорусский президент и неутомимый хулитель Беловежского соглашения. Согласно воспоминаниям министра иностранных дел Белоруссии Петра Кравченко, Лукашенко восторгался происшедшим, поздравлял министра и жал ему руку со словами: “Хлопцы, вы молодцы… Ну, вы сделали там…”11
Горбачев, встретив в Министерстве обороны холодный прием, собрал приближенных из Политического консультативного совета – созданного им осенью 1991 года органа, на чью помощь в укреплении власти он рассчитывал. Силовое решение проблемы отпадало. Тем временем республиканские парламенты взялись за ратификацию договора об СНГ, так что шансы Горбачева удержаться в Кремле стремительно таяли. Начиная совещание, президент огорчил собравшихся: Ельцин, даже не думая спрашивать его мнения, переподчинил себе службу, ответственную за правительственную связь: “Они взяли власть, и все”.
На повестке дня стоял один, но головоломный вопрос: что делать? Евгений Примаков, директор только что выделенной из КГБ Центральной службы разведки СССР, описал ситуацию:
– У нас никаких силовых возможностей нет. На армию не опереться. Международные силы будут взаимодействовать с республиками.
Министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе произнес именно то, что Горбачев хотел услышать:
– Отставку воспримут как уход от ответственности.
Горбачев немедленно согласился:
– Скажут – сбежал.
Глава Советского Союза решил бороться12.
На следующий день, 11 декабря, положение Горбачева ухудшилось. Ельцин, встревоженный совещанием своего оппонента с командующими военными округами, сам пригласил генералов на разговор. Встреча прошла для президента России как нельзя лучше. Один из участников обоих мероприятий не скрывал, что поначалу он и его сослуживцы не знали, как ко всему этому отнестись, но Ельцин нашел нужные слова – в конце концов, за его плечами была победа на выборах. Борис Николаевич легко мог пообещать офицерам то, что уже было не под силу Михаилу Сергеевичу – существенную прибавку к жалованью, которое из-за инфляции за несколько предыдущих месяцев превратилось в гроши. Сверх того, Ельцин клялся, что выведет общество из трясины. В тот же день российское руководство подвело под Кремль мину и с другой стороны: Верховный Совет РСФСР утвердил резолюцию, которой отзывал депутатов из союзного парламента, лишив таким образом Горбачева возможности использовать последний для отмены Беловежского соглашения козырь. Михаил Сергеевич протестовал, но без толку13.
На этом российские депутаты не остановились и 12 декабря, следуя примеру украинских и белорусских коллег, проголосовали за денонсацию Союзного договора 1922 года и ратификацию соглашения о создании СНГ – то есть сделали то, чего добивался от них Ельцин. Президент России выступил в парламенте и привел доводы в пользу такого шага, изображая авторов Беловежского соглашения вовсе не могильщиками империи, а ее спасителями. “В нынешних условиях, – уверял он, – только Содружество Независимых Государств способно обеспечить сохранение складывающегося веками, но почти утраченного сейчас политического, правового и экономического пространства”. Не забыл Борис Николаевич и обнадежить депутатов насчет остальных частей бывшего Советского Союза: СНГ, мол, ждет их с распростертыми объятьями. “Мы стремились учесть интересы не только трех республик, но всех возможных будущих членов Содружества. Не могу согласиться, что в его основу положен какой-то этнический принцип. Мы с равным уважением относимся к народам разных национальностей”. Верховный Совет Ельцина не разочаровал: 188 человек проголосовали “за” при семи воздержавшихся и всего шести проголосовавших против14.
В это самое время Горбачев уверял журналистов, что слухи о его скорой отставке беспочвенны: “Какое мы имеем право резать Отечество, как пирог? Мы пришли в сей мир на шестьдесят-семьдесят лет, создавалось же наше государство десять веков, после нас будут жить поколения, а мы начали Отечество как пирог резать. Так что, разрежем пирог, выпьем и закусим? Нет! От меня этого не ждите”. Последним его шансом было заседание Верховного Совета СССР, назначенное на тот же день. Надежды не оправдались – из-за отзыва депутатов рядом республик президент СССР туда не поехал. “Во второй половине дня, – записал в дневнике Медведев, помощник Горбачева, – была сделана попытка собрать Верховный Совет Союза. Но… о кворуме, а, значит, и принятии решений, имеющих законную силу, не могло быть и речи”. Затем стали известны результаты голосования в российском парламенте – это был сокрушительный удар по Кремлю. Переводчик главы Советского Союза Павел Палажченко в мемуарах размышляет: “Думаю, именно после решения российского парламента одобрить Минское соглашение Горбачев перестал сопротивляться процессу, который уже обрел собственную динамику”15.
Еще перед встречей в Вискулях Николай Португалов, один из советников Горбачева, составил записку, в которой доказывал, что президенту стоило бы подать в отставку, не дожидаясь распада общесоюзных учреждений. “Имя и авторитет президента СССР – великого русского реформатора – ни в коем случае не должны быть связаны ни сейчас, ни в истории с катастрофой, которая вот-вот обрушится на наше Отечество”, – утверждал Португалов. Он призывал Горбачева повторить мужественный поступок Шарля де Голля и уйти с президентского поста, перед этим объяснив гражданам Советского Союза, с какими действиями новых руководителей республик он не может согласиться: “Этот выход – не только самый достойный, но и самый рациональный, самый правильный политически, ибо только он сохраняет реальную возможность возвращения к власти по зову Отечества и его народа”. Каким чудом такое могло бы случиться? Португалов пророчил: “Рейтинг Ельцина продолжает падение, рейтинг Горбачева будет расти, по мере сбывания его предсказаний [о политической и экономической катастрофе]. Запад окажет ему моральную поддержку”16.
Неизвестно, прочитал ли Михаил Сергеевич эту записку. Но вечером 12 декабря, зная о том, что Верховный Совет РСФСР одобрил договор, заключенный в Вискулях, и роспуск СССР, Горбачев вызвал Черняева, который, как ему было известно, поддерживал идею отставки. “Печальный, – записал в дневнике помощник президента. – Расспросил о впечатлениях от российского парламента, который ратифицировал Беловежское соглашение. Подивился оскорблениям космонавта Севастьянова, заявившего с трибуны парламента: документ слабый, но хорошо, что ‘эра Горбачева’ кончилась… Попросил ‘от руки’ написать проект прощальной речи перед народом”. Слухи об отставке последнего советского вождя ходили в Москве уже не один день – толчок им дали события в Беловежской пуще, – но именно разговор с Черняевым стал первым признаком того, что Горбачев действительно готов к такому поступку17.
Двенадцатого декабря, когда Горбачев велел Черняеву подыскать слова, какими он смог бы объявить об отставке, Джеймс Бейкер проснулся в половине пятого утра. Госсекретарю предстояло произнести в тот день речь, и ему не давала покоя одна строчка. В Москве была уже половина третьего дня, и Верховный Совет РСФСР голосовал за ратификацию соглашения об СНГ. Именно это объединение, чье будущее было трудно предсказать, лишило Бейкера сна: он внезапно вспомнил, что в черновике речи, которой он анонсировал поворот в американской внешней политике, СНГ ни единым словом не упоминалось. Текст описывал постсоветское пространство таким образом: “Россия, Украина и прочие республики”. Стоит ли включить туда и Содружество? Надолго ли оно задержится на карте? Не заменит ли его вскоре какая-нибудь другая, более жизнеспособная структура? Бейкер набрал номер своей подчиненной Маргарет Татвайлер (ничуть не смущаясь тем, что ее разбудит) и осведомился, передали ли текст речи журналистам. Бейкеру повезло: он едва ли не в последний момент внес поправки. Ему пришла в голову фраза, которую он впоследствии назвал “болезненно неуклюжей”: “Россия, Украина, другие республики и какие бы то ни было объединения”18.
Место, избранное Госдепартаментом для провозглашения нового курса, должно было послужить своеобразным резонатором и подчеркнуть значительность события. В Принстоне (штат Нью-Джерси) располагался одноименный университет – в 1952 году Бейкер получил там свой первый диплом, – но этим дело не ограничивалось. В Принстоне жил и работал Джордж Ф. Кеннан, самый известный знаток международных отношений эпохи холодной войны. Восьмидесятисемилетний изобретатель политики “сдерживания”, которая легла в основу американской стратегии в отношениях с Москвой, сидел в первом ряду. Бейкер начал с похвалы Кеннану за плодотворную идею – по мнению Бейкера, “сдерживание” оказало на противника задуманное воздействие. СССР перестал существовать. “Государство, фундамент которого заложил Ленин, а воздвиг Сталин, несло в себе семена своей гибели”, – заявил госсекретарь.
Крах этой империи, по мысли Бейкера, знаменует собой рождение нового мира, и Соединенным Штатам не следует упускать возможности, которые предоставляет “новая Русская революция”, и выстроить с недавним врагом долгосрочные отношения:
Если в период холодной войны мы вели себя, как пауки в банке, то теперь страны Запада и бывшие советские республики находятся в положении альпинистов, связанных одной веревкой и способных вместе взойти на вершину. Но если бывший Советский Союз рухнет в бездну фашизма или хаоса, он потянет за собой Запад. Однако… если мы станем упорно, не вполсилы, тянуть русских, украинцев и их соседей, они смогут твердо встать на ноги и вместе с нами карабкаться вверх – к прочной демократии и к свободе. Само собой, нам следует укрепить эту веревку, а не резать ее.
Бейкер позднее писал, что речью в Принстоне стремился добиться выполнения двух важных задач: заявить, что суровые нравы времен холодной войны останутся в прошлом, и показать бывшим советским республикам, что Америка теперь желает вести дела с ними, а не с Горбачевым и союзным центром. Бейкер предупредил: дружественные отношения Белый дом обещает только тем главам государств, кто будет придерживаться определенных правил: единый контроль над советским ядерным арсеналом, вывод стратегических вооружений с территории всех бывших советских республик, кроме России, преданность идеям демократии и рыночной экономики. Таким образом, поддержка Западом (в первую очередь Соединенными Штатами) теперь независимых стран будет прямо зависеть от того, не нарушит ли их руководство перечисленные условия. Основную часть речи госсекретарь посвятил разъяснению причин, по которым Америке нельзя было бросать республики на произвол судьбы, и описанию сути и масштаба необходимых мер. Особое внимание он уделил гуманитарной помощи. Бейкер утверждал, что зима 1991/92 годов может стать такой же важной для мировой истории, как российские зимы в 1812, 1917 и 1941 годах. Если этой зимой люди станут тяжко страдать от холода и голода, может статься, что от завоеваний “новой Русской революции” не останется ничего19.
Антураж (университетские стены), одна из главных тем речи (гуманитарная помощь и экономическое содействие европейскому противнику, обращенному в союзника) и, наконец, слова Бейкера о поддержке свободы и демократии не могли не напомнить о выступлении другого госсекретаря США. Джордж Маршалл в 1947 году посетил церемонию вручения дипломов в Гарварде и там объявил о широкомасштабной программе помощи разоренной войной Европе, призванной обеспечить той демократическое будущее и прочные союзнические отношения с США. Бейкер начал отстаивать выделение серьезных средств республикам, отважившимся встать на путь построения демократии, в сентябре 1991 года – после посещения Москвы, Санкт-Петербурга и Алма-Аты. Тогда госсекретарь предлагал Бушу поддержать демократических лидеров. “На кону может стоять нечто равнозначное послевоенному восстановлению Германии и Японии, превращению их в союзные нам демократии – только в этот раз после долгой холодной войны, а не короткой ‘горячей’”, – писал Бейкер из Москвы20.
Когда стали известны результаты референдума на Украине, сотрудники Госдепартамента с удвоенной энергией взялись обрабатывать американских политиков насчет целесообразности крупномасштабной программы помощи. В конспекте, подготовленном для Бейкера перед встречей с шефом 4 декабря, кроме прочего, было записано: “Поворотный момент.
Нам надо помочь демократам добиться успеха. За следующие несколько месяцев может решиться их судьба. Нельзя допустить, чтобы могло показаться, что мы ничего для них не сделали. Это не должны быть усилия одной стороны. Надо и других подстегнуть и мобилизовать”. Бейкер исправил слово “демократов” на “демократические республики”. Еще он – на полях, против упоминания о четырехстах миллионах долларов, которые выделялись на ядерное разоружение бывшего СССР, – приписал: “За сорок лет мы потратили триллионы. Это маленькая инвестиция в нашу же безопасность ’.
Трудно сказать, удалось ли Бейкеру убедить Буша 4 декабря, но в конспекте, который он взял с собой на следующую встречу 11 декабря, мы читаем едва ли не мольбу: решительно поддержать идею ассигнования средств для создания “островков процветания” там, где демократы замахивались на коренные преобразования. Бейкер имел в виду, например, Петербург и мэра Анатолия Собчака. Некий служащий Госдепартамента для убедительности сравнил победу Соединенных Штатов во Второй мировой войне с окончанием холодной. Интересно, что американец приписал сравнение советнику Горбачева Григорию Явлинскому:
Я слушал вашу речь в Перл-Харборе, и один отрывок меня по-настоящему тронул. Вы сказали: “Мы сокрушили тоталитаризм, а когда дело было сделано, мы помогли своим врагам создать демократические государства. Мы протянули руку помощи – и Европе, и Азии. Мы превратили врагов в друзей, мы залечили их раны и в то же время помогли сами себе”… По-моему, сегодня мы оказались в такой же ситуации. Мы одержали мирную победу в холодной войне. Теперь нам стоит определиться, по словам Явлинского, как поступить с побежденным нами народом. У нас есть шанс на огромный успех, но и опасность нам грозит огромная.
Автор записки стремился указать Бушу путь, которым шел в свое время Гарри Трумэн – предлагал уговорить американцев раскошелиться ради тех, кто живет за океаном:
Вы прошли первые два испытания – принесли свободу Восточной Европе и Кувейту, но историки воспримут их всего лишь как примечания к вашей реакции на нынешний кризис… Вам следует доказать американскому народу, что дорогой к миру и процветанию служит интернационализм, а не изоляционизм. Американцы должны убедиться в том, что как верховный главнокомандующий вы делаете все, чтобы не допустить попадания ядерного оружия неизвестно в чьи руки. Бомбы страшат людей, и они надеются, что в этом вопросе вы их не подведете 21 .
К призывам Бейкера президент прислушивался неохотно. В 1991 году администрация потратила около четырех миллиардов долларов на гарантии по экспортным кредитам, обеспечив таким образом поставки в СССР продовольствия и других товаров. Тем не менее Соединенные Штаты отставали от ЕЭС, особенно в выделении прямых дотаций. Семьдесят процентов помощи СССР поступило из Западной Европы. К началу 1992 года одна Германия выделила около сорока пяти миллиардов долларов на экономическую помощь Союзу (немалую их долю потратив на то, чтобы поскорее проводить оккупационные войска с немецкой земли). Аналогичный “Плану Маршалла” замысел, за который ратовал Бейкер и о котором грезили российские демократы, так и не воплотился в жизнь. Различные причины заставили администрацию Буша не следовать примеру Трумэна, и важнейшими явились нехватка денег и сокращение производства в самих США. В 1947 году, после Второй мировой войны, американская экономика росла как на дрожжах – сверхдержава давала 35 % мирового ВВП. К 1991 году ее доля упала до 20 %. Соединенные Штаты входили в затяжную рецессию22.
Белый дом в то время не мог разбрасываться деньгами, поскольку не располагал такой же поддержкой обеих партий в Конгрессе, какой добилось правительство Трумэна и Маршалла в середине 40-х годов. Ни истеблишмент, ни избиратели не видели в распаде Советского Союза смертельной угрозы для Америки – в отличие от превращения его в сверхдержаву в первые годы холодной войны. Осенью 1991 года США испытывали спад производства, так что призывы к увеличению затрат мало у кого нашли бы отклик. Напротив, американцы скорее рассчитывали на выгоду от прекращения долгого противостояния, а не появления еще одной расходной статьи. Даже самые пылкие сторонники наращивания дотаций Советскому Союзу говорили, как правило, о гуманитарной помощи. Как бы то ни было, госсекретарь призвал страны Запада единодушно подставить плечо бывшим республикам СССР. “Бейкер показывает, как помочь Советам в переходный период”, – под таким заголовком 13 ноября в “Нью-Йорк таймс” вышла статья Томаса Фридмана. Подзаголовок, однако, успокаивал: “Но ни о каком заметном увеличении затрат речи не идет”23.
В конспекте от 13 декабря, с которым Бейкер собирался на очередной тет-а-тет в Овальном кабинете, сквозило уныние. Приближенные госсекретаря если не опустили руки, то уж точно с трудом придумывали новые аргументы для Буша. Вот что они предложили: “Может быть, стоит обсудить вашу предстоящую поездку – прежде всего, чтобы подготовить почву для гуманитарной помощи, которая нам затем понадобится. Могут пригодиться армейские припасы и транспорт”. Помощникам Бейкера явно не нравилось, что в Белом доме пренебрегали их идеями. Деннис Росс, руководитель группы политического планирования Госдепартамента (он же готовил речь для Принстона), выслал Бейкеру текст выступления еще 6 декабря, сопроводив его запиской, которую госсекретарь назвал “непривычно прямолинейной”. Росс не только доказывал, что пора уходить от политики “сдерживания”. Он советовал более не ставить на Горбачева, поскольку политический вес того в Советском Союзе представлялся незначительным. Кроме того, Росс не скрывал разочарования действиями других органов исполнительной власти США. “Мало кто там понимает, что на кону, – жаловался Росс, которого Бейкер цитирует в раннем варианте своих мемуаров (затем он этот пассаж вычеркнул), – и почти все хорошие идеи, которые у нас появлялись за последние три месяца, они похоронили”24.
Госсекретарь подобрал день для принстонского бенефиса, чтобы подчеркнуть начало своего турне по Советскому Союзу (или, скорее, его обломкам). Он собирался наведаться в Москву, а также в столицы Киргизии, Казахстана, Белоруссии и Украины. Замысел Бейкера состоял в разъяснении американской политики в свете итогов референдума на Украине, но в бывшем СССР перемены происходили так быстро, что госсекретарю приходилось корректировать планы на ходу. Когда Госдепартамент наконец решил махнуть рукой на союзный центр и перейти к налаживанию отношений с республиками, анализ обстановки еще более усложнило известие об учреждении СНГ. Теперь одной из главных задач Бейкера стало выяснение роли Содружества в разделе советского наследства (не в последнюю очередь ядерных вооружений) – и в судьбе новых стран. “Я не знал, – признавался он, вспоминая свои размышления перед отъездом в Москву 14 декабря, – можно ли будет встать хоть где-нибудь на твердую почву в стране, которая погружается в хаос”25.
Слово “хаос” нельзя считать преувеличением. Посольство США в Москве с трудом находило бензин для своего автопарка. Международный аэропорт Шереметьево, в котором приземлился самолет из Вашингтона, остался одним из немногих действовавших в Советском Союзе, хотя и там отменяли рейс за рейсом. Большинство аэропортов закрылось из-за нехватки топлива. Тринадцатого декабря на первой полосе “Нью-Йорк таймс” (в том же номере на полосе A24 давали обширные выдержки из принстонской речи Бейкера) поместила статью “Московские бедствия”. Событие, о котором рассказывала газета, произошло в родных для Ельцина местах – в Свердловске (уже переименованном в Екатеринбург). “На этой неделе в Екатеринбурге, на Урале, пассажиры, которым было негде сесть и нечем утолить голод, – рассказывал репортер, – истощенные более чем суточным ожиданием и не получившие за это время никаких пояснений, захватили после очередной отсрочки вылета самолет и приказали экипажу лететь в Крым”. Огромная империя страдала от безвластия. Зато ее арсеналы ломились от оружия массового поражения26. Ситуация, принимая во внимание исторические примеры, была очень опасной.
Вскоре после того, как мир узнал новости из Беловежской пущи, Майкл Р. Бешлосс и Строб Тэлбот, эксперты по международным отношениям, отправились в Москву, чтобы взять интервью у Горбачева. (Бешлосс – автор нескольких трудов о президентах Соединенных Штатов, Тэлбот – внешнеполитический обозреватель журнала “Тайм”, знаток Советского Союза и Восточной Европы и переводчик мемуаров Никиты Хрущева на английский язык.) Приглашение они получили от ближайшего окружения советского президента. Через год с небольшим Тэлбота пригласят в правительство Билла Клинтона, его друга со студенческих лет – сначала на должность особого координатора, а после и заместителя госсекретаря – чтобы курировать Восточную Европу и Россию. А пока они с Бешлоссом ухватились за возможность пообщаться с Горбачевым. Американцы вместе работали над книгой об окончании холодной войны, однако интервью их просили взять для “Тайм”. Позднее Бешлосс и Тэлбот так оценили задачу собеседника: “Горбачеву терять было уже нечего, и он пытался опереться на единственных оставшихся сторонников – западную публику”27.
Вечером 13 декабря, когда Палажченко привез в Кремль интервьюеров (с ними приехал и Джон Коухан, глава бюро “Тайм” в Москве), гости, по их воспоминаниям, приготовились услышать лебединую песню Михаила Сергеевича. Горбачев, как ни странно, ни в малейшей степени не производил впечатления разбитого полководца. Двенадцатого декабря, за сутки до интервью, Горбачева серьезно огорчило известие о ратификации Беловежского договора российским парламентом… но утро вечера мудренее. На вопрос, в котором была лишь доля шутки, останется ли он при власти в понедельник (через три дня в журнале уже собирались напечатать отрывок интервью), Горбачев ответил со смехом: “В понедельник? Конечно”.
Вне всякого сомнения, Горбачева до сих пор мучила обида из-за выходки Ельцина: 8 декабря тот из Вискулей позвонил в первую очередь в Вашингтон. “Не было нужды втягивать в это Буша, – наставлял глава Советского Союза Бешлосса и Тэлбота. – Это вопрос моральных устоев Ельцина. Не могу ни одобрить, ни оправдать такое его поведение”. Горбачев раскритиковал и Белый дом, попрекая американцев тем, как легко они в обход Кремля начали устанавливать отношения с руководителями республик. А ведь кое-кто из этих руководителей, по мнению Михаила Сергеевича, выходом на международную арену был обязан именно ему: “Что ж, если Горбачев присылает сюда этих людей, получается, что с Горбачевым покончено, а нам стоит поддержать новых лидеров. А здесь не успеваешь следить за новостями. Пока мы еще пытаемся понять, что творится, Соединенные Штаты, кажется, во всем разобрались! Не думаю, что это порядочно – особенно по отношению к тем из нас, кто выступал за партнерство и за полноценное сотрудничество”28.
Если Горбачев в американских товарищах почти что разочаровался, его приближенные пока не теряли надежды опереться на них. Пятнадцатого декабря, через два дня после интервью, Бешлосс и Тэлбот навестили квартиру на окраине Москвы: их пригласил на неформальный обед переводчик Горбачева Палажченко. После обеда он попросил жену оставить их одних и предложил изумленным американцам записать секретное послание правительству США. Палажченко надиктовал следующее:
Президент [Горбачев] открыт для любых перспектив. Возможно, он займет тот или иной пост в Содружестве. Но унижать себя ради этого он не позволит. Руководству Соединенных Штатов и Запада стоило бы подумать, как внушить Ельцину и другим, насколько полезно будет оставить президенту ту или иную активную роль и как важно сделать это таким образом, чтобы не задеть его достоинство. В то же время вполне вероятно, что через несколько недель он превратится в частное лицо. Некоторые уже фабрикуют против него [уголовное] дело. Важно, чтобы Ельцин не имел с этим ничего общего и чтобы он запретил плести интриги с целью повредить президенту. Повторюсь: руководству Соединенных Штатов не следовало бы оставлять у него никаких сомнений на этот счет. Все вышеизложенное – личная точка зрения, которая с президентом не обсуждалась.
Палажченко заверил Бешлосса и Тэлбота, что не выступает от лица Михаила Сергеевича. Об авторе сообщения он упорно молчал, зато объяснил, кому оно предназначалось. Доставить записку надлежало одному из трех человек: Джорджу Бушу, Джеймсу Бейкеру либо Деннису Россу, доверенному лицу госсекретаря, ответственному за политическое планирование. Палажченко некоторое время спустя вспоминал, что решил передать послание в Вашингтон по рекомендации коллеги, который обладал обширными связями в советских политических кругах – позднее тот вошел в окружение Ельцина. Этот коллега рассказал переводчику, что собрана целая команда, которая лихорадочно разыскивает “компрометирующие материалы”, и что организаторы путча, вполне вероятно, изменят свои показания, чтобы подставить “его” – Горбачева. Виновные в попытке государственного переворота в августе действительно утверждали, что чрезвычайное положение объявили с молчаливого согласия президента Советского Союза29.
Поступок Палажченко был затеей верного слуги, надеющегося помочь хозяину и одновременно сохранить место. Несмотря на драматизм своего положения, ломился переводчик в открытую дверь. Два дня назад, 13 декабря, Буш поставил Ельцина в известность о том, что его беспокоит будущее Горбачева. Когда Борис Николаевич позвонил в Белый дом сообщить о ратификации Беловежского соглашения российским, украинским и белорусским парламентами, президент Соединенных Штатов спросил:
– Чем, по-вашему, займется Горбачев?
Ельцин признался, что не намерен предлагать Горбачеву пост в руководстве СНГ:
– У нас не будет поста президента Содружества. Мы все будем равными.
В конце беседы Буш вернулся к судьбе последнего советского вождя.
– У вас перемены, и я надеюсь, что все происходит ненасильственным путем, – прозрачно намекнул он президенту России.
Тот пообещал Бушу не допустить унижения Горбачева:
– Я гарантирую, лично вам обещаю, господин президент, что все произойдет по-хорошему, в рамках приличий. Мы окажем Горбачеву и Шеварднадзе всяческое уважение. Все будет спокойно, постепенно и без радикальных мер.
Буша ответ удовлетворил:
– Замечательно. Рад это слышать30.
Вскоре после этого разговора хозяин Белого дома из вежливости позвонил и Горбачеву. Тот выругал Ельцина и глав других бывших республик за то, что они, учредив СНГ, выбили опору у него из-под ног. Такую тактику Михаил Сергеевич называл любительщиной. “Горбачев не сдерживал гнева, – позднее вспоминал Буш. – Он… пересказывал все события, начиная с 25 ноября”.
Как ни злило Горбачева поведение российского руководства, казавшееся ему предательством, президент СССР не отбрасывал возможность сотрудничества с новым государственным объединением. “Какой я вижу свою роль в будущем? – задал он Бушу риторический вопрос. – Если Содружество станет аморфной организацией, без какого-либо механизма внешних сношений, военного и экономического взаимодействия, то я не вижу для себя никакой роли”. Подтекст был ясен: Михаил Сергеевич готов был снизойти до СНГ, но тому потребовалось бы образовать межгосударственные органы, чтобы координировать свою деятельность – а заодно и подыскать ему руководящую должность31.
Положив трубку, Буш повернулся к Скоукрофту:
– Ну что, теперь точно конец?
– Да, у Горбачева вид довольно жалкий.
В журнале телефонных переговоров Белого дома стенограмма впервые не получила пометку “Беседа с президентом Советского Союза”32.
Вечером 15 декабря, вскоре после того как переводчик Горбачева надиктовал секретную депешу изумленным Бешлоссу и Тэлботу, в Шереметьево приземлился самолет из США, на борту которого находились Бейкер и Росс – два из трех адресатов письма Палажченко. Тэлбот поспешил доставить письмо в гостиницу “Олимпик Пента” и передать его Россу в собственные руки. Тэлбот объяснил, что получил сообщение от одного из приближенных Горбачева, но имени не назвал. Впрочем, советник госсекретаря и сам угадал его. Правда, у него тут же возникло другое предположение – Александр Яковлев. Когда Росс отнес бумагу своему боссу – Бейкер остановился в той же гостинице (ее построили для Олимпиады 1980 года, которую Соединенные Штаты бойкотировали), – тот оценил обстановку следующим образом: “Ну что ж, это дело оставлять нельзя… Придется обговорить его и с Ельциным, и с Горбачевым. Однако впутываться в это мы не можем”33.
С момента посещения Москвы Бейкером прошло три месяца. В начале сентября советская столица порадовала его теплой погодой и эйфорией, которой сопровождался крах августовского путча. Теперь в Москве стояли пасмурные, холодные дни, и политическая атмосфера была унылой – по меньшей мере в свите Горбачева. Московский график Бейкера соответствовал изменившемуся соотношению сил. Первым он собирался проведать не советского министра иностранных дел Шеварднадзе, своего старого друга, – а Козырева, российского коллегу Эдуарда Амвросиевича. Они познакомились с Бейкером в Брюсселе, когда Козырев спешно отправился на Запад, чтобы призвать его лидеров поддержать Ельцина. С конца августа политический вес Козырева многократно вырос, и в ноябре 1991 года министр иностранных дел СССР Борис Панкин на его фоне выглядел уже бледно. Возвращение Шеварднадзе в здание министерства на Смоленской-Сенной площади уже не могло переломить эту тенденцию.
Козырев не испытывал особой радости по поводу визита Бейкера. Дел у него было невпроворот, и он не понимал, каким образом государственный секретарь США поможет российскому правительству наладить отношения с соседями по распущенному Союзу. “Декабрь был страшный месяц по объему работы с бывшими республиками, – рассказывал Козырев в интервью. – И тут еще приперся Бейкер. В этот момент он был совершенно ни к чему, потому что мы в своих делах разбирались”. Американец вошел в кабинет министра в бывшем здании ЦК КПСС в окружении своих подчиненных и засыпал Козырева вопросами о том, как предполагает функционировать СНГ, начиная с контроля над ядерными арсеналами и вообще военной машиной и заканчивая выработкой совместного внешнеполитического курса и тем, насколько СНГ желает признания мировыми державами в качестве равноправного игрока. Андрей Владимирович отделался привычным для российского руководства ответом – Беловежский договор, мол, позволил остановить хаотический распад Советского Союза. Подробностями высокого гостя он не побаловал.
Козырев стремился к сепаратному признанию США членов Содружества. Бейкер же делать такой подарок Ельцину не торопился. Признание казалось ему главным пряником, который Америка могла предложить России и другим в обмен на исполнение требований касательно безопасности, демократии и рыночных реформ. От внимания госсекретаря не ускользнуло, что его партнер отзывался о Советском Союзе как о не существующем уже государстве. Бейкера подобный радикализм не устраивал – он не сбросил еще СССР со счетов. Внешнеполитическое ведомство США испытывало к Союзу определенную привязанность. Помощники Бейкера вскоре сами начали задавать Козыреву вопросы – и его ответы их также мало удовлетворили. Позднее министр признался, что в те дни в российском руководстве царила сумятица: “Конечно, у нас порядка никакого не было. Все с колес делалось. Ни правительства нормального, ничего”34.
Тем же вечером госсекретарь США высказал Шеварднадзе все, что думал о Козыреве. Они поужинали вместе, частным образом, дома у скульптора Зураба Церетели, земляка и друга министра иностранных дел СССР: “В комнате, стены которой пестрели пятнами абстрактных полотен, мы сели за белый пластиковый стол. Вокруг стояла разноцветная мебель, скорее садовая”. В 90-х годах Церетели станет одним из наиболее популярных и в то же время одиозных скульпторов в России. (Его памятники правителям воздвигнут в Москве, Петербурге и других городах, причем эти монструозные формы многих возмутят из-за нарушения архитектурных ансамблей. Отливал скульптор в бронзе самых разных персонажей, от императоров – Петра Великого и Николая II – до Иосифа Сталина и Владимира Путина.) Ужиная в причудливо отделанном и обставленном доме Церетели, американец наконец-то нашел благодарного слушателя – у Шеварнадзе оказались сходные взгляды на СНГ: хотя появление Содружества казалось единственным выходом из тупика, тем не менее, по словам Бейкера, “стороны, образовавшие это новое Содружество, не вполне понимали, что делают”. Так же приятно было старым друзьям сойтись во мнении о том, что признание СНГ Соединенным Штатам необходимо поставить в зависимость от того, какая именно судьба ждет Вооруженные Силы бывшего Союза35.
На следующий день Бейкер поехал задавать вопросы о Содружестве, о контроле над ядерными боеголовками и так далее единственному человеку в Москве, который должен был знать ответы – президенту России. Манера Ельцина произвела на американского гостя выгодное впечатление. Борис Николаевич настоял, чтобы встреча прошла буквально под носом у Горбачева – в Екатерининском зале. Михаил Сергеевич, как правило, принимал там высокопоставленных гостей из-за рубежа. Ельцин явился с целой свитой, куда входили не только Козырев, Гайдар и другие “младореформаторы”, но и двое членов тающего правительства СССР – министр обороны Евгений Шапошников и министр внутренних дел Виктор Баранников. Приближенные Ельцина заинтриговали журналистов, накануне события намекнув: стоит внимательно следить за тем, кто явится в Кремль вместе с их шефом. Они имели в виду двух союзных министров – их появление в компании президента России должно было недвусмысленно показать и американским визитерам, и жителям одной шестой части суши, кто теперь отдает приказы в Москве.
Борис Николаевич начал с того, что поприветствовал Бейкера “в русских стенах, на русской земле”. Затем он изложил свою позицию по вопросам, на которые днем раньше Козырев не дал внятного ответа: СНГ, ядерное оружие, гуманитарная помощь бывшему Союзу. Недолго думая, Ельцин пошел с козырного туза: 21 декабря к Содружеству присоединятся Казахстан и республики Средней Азии. Затем он объявил, что РСФСР намерена переподчинить себе основные союзные министерства, занять место СССР в Совете Безопасности ООН и единолично контролировать “кнопку” – ядерное оружие на территории бывших союзных республик. В присутствии Шапошникова Ельцин удивил гостей еще и рассказом о своей мечте: поставить в один прекрасный день Вооруженные Силы СНГ под командование НАТО. Президент добивался от Соединенных Штатов признания независимости России, Украины и Белоруссии, а также статуса первой как правопреемницы Советского Союза на международной арене.
Госсекретарю, не удовлетворенному общением с Козыревым, понравились ответы Ельцина – подробные и откровенные. С другой стороны, Андрей Владимирович, скорее всего, предупредил Бориса Николаевича, какие именно проблемы интересуют американского коллегу. Но Бейкер не забыл и о недавно полученном послании Палажченко – он заговорил о Горбачеве, не скрывая, что ему не терпится и на этот вопрос получить конкретный ответ. Президент России заявил гостю, что пересуды в СМИ о возможном назначении бывшего хозяина Кремля верховным главнокомандующим Вооруженными Силами СНГ не имеют под собой оснований. А вот с тем, что Горбачева следовало бы защитить от унижений, Ельцин спорить не стал. Когда Бейкер пересказал дошедшие до него слухи об угрозе возбуждения уголовного дела в отношении президента СССР и дал понять, что это в Соединенных Штатах не поймут и не одобрят, Борис Николаевич проявил снисхождение к поверженному противнику: “Горбачев многое сделал для нашей страны. С ним надо обходиться с уважением, и он заслуживает, чтобы с ним так обходились. Пора уже становиться такой страной, где вожди могут уйти в почетную отставку!”
Острый вопрос о централизованном контроле над ядерным оружием Бейкер с Ельциным обсудили, выставив помощников за дверь. Президент поведал гостю, что имелось три ядерных чемоданчика с кодами запуска: один у Горбачева, один у Шапошникова, один у самого Ельцина. Для боевого применения баллистических ракет должно было поступить подтверждение от всех троих. Таким образом, Борис Николаевич намекал, что Михаил Сергеевич уже не обладал единоличной властью и в этой сфере. Теперь какое угодно его распоряжение ракетно-ядерным войскам потребовало бы согласия Ельцина. Вообразить же их заодно с Горбачевым было очень трудно, о чем бы ни шла речь – тем более о запуске ракет. При роспуске Советского Союза и частичной замене его функций Содружеством президент России видел предпосылки только к сокращению числа ядерных чемоданчиков, никак не наоборот. “У Горби телефон и чемоданчик отнимут еще до конца декабря”, – записал Бейкер в блокноте советского производства, на обложке которого красовалось слово “Москва”. Ельцин объяснил, что Горбачев вместе со своим постом лишится и полномочий, но первые лица Украины, Белоруссии и Казахстана – тех стран, где размещалось ядерное оружие, – чемоданчиков не дождутся. “Руководство Украины, Белоруссии и Казахстана не понимает, как эти штуки работают, поэтому рассказываю я только вам, – откровенничал Ельцин. – Им достаточно будет и телефонов”. Бейкера объяснение вполне удовлетворило.
В завершение разговора президент России пообещал гостю список чиновников, с которыми Соединенные Штаты могли бы контактировать по вопросу доставки гуманитарной помощи. Представитель Белого дома решил не задавать вопросов, которые бы поставили Ельцина в неловкое положение, так что из подготовленной для него “шпаргалки” он вычеркнул следующий параграф: “Сейчас мы не можем даже поставлять продовольствие по [договору с] Корпорацией] т[оварного] к[редита], потому что ваша сторона обязалась оплачивать транспортные расходы, но не может. Так что вам надо сообразить, как оплачивать расходы КТК, срок у которых подходит в январе. Если с вашей стороны последует неуплата, по закону мы не имеем права продолжать. Это будет катастрофа”.
Госсекретарь остался доволен встречей. Уверенность в себе Ельцина, прямые и ясные ответы на вопросы, днем ранее, в разговоре с Козыревым повисавшие в воздухе, – все это заставило Бейкера проникнуться к Ельцину уважением. Вероятно, именно тогда, слушая президента, он расстался с привязанностью к советской империи и принял новые правила игры: СССР заменит Содружество во главе с Россией. Проводя параллель между этим совещанием и визитом к Горбачеву через несколько часов, американец отметил в мемуарах, что в тот день “увидел своими глазами прошлое Советского Союза и будущее России”36.
Козырева очередная встреча с Бейкером разочаровала. Дело было не в зависти к талантам Ельцина – по мнению министра, тот упустил уникальную возможность прямо спросить, готовы ли США открыть широкомасштабную программу финансовой поддержки России, а договорился вместо этого только о гуманитарной помощи. Еще до приезда в Кремль Козырев обсудил с Гайдаром (его мнению относительно экономических реформ президент полностью доверял), как можно добиться успеха на этом направлении. Условились, что Андрей Владимирович попросит шефа дать Егору Тимуровичу слово, чтобы тот объяснил госсекретарю, в чем именно нуждается страна. Не вышло. Позднее, в интервью, Козырев рассказывал, что когда американец спросил, только ли России необходима гуманитарная помощь, Борис Николаевич ответил: “Нет, почему? Украине, всем республикам гуманитарную помощь”. Его слова “младореформаторов” застали врасплох. “Мы с Егором [Гайдаром] чуть не выскочили из штанов во время этой беседы, – жаловался министр иностранных дел. – Я ему говорю: ‘Егор, это то, что ты хотел?’ Он говорит: ‘Нет, это не то’. Я говорю: ‘Дайте Егору сказать’”. Однако Ельцин отмахнулся от своего ведущего экономиста. “Никто не говорил, когда говорил он”, – вспоминал Козырев.
Андрей Владимирович не догадался, с чем явился гость из Вашингтона. Никто и не собирался воплощать в жизнь аналог “Плана Маршалла”. Гуманитарная помощь, техническая поддержка – вот все, что Соединенные Штаты хотели и могли предложить тогда России и другим бывшим союзным республикам. Когда Козырев провожал Бейкера в аэропорту 17 декабря (американец увез подаренную по случаю мороза мидовскую бобриковую шапку), его удручало, что российское правительство попросило Вашингтон лишь о гуманитарной помощи. Надежда на выделение России крупных средств оказалась беспочвенной. “Он [Бейкер] так в моей шапке отвалил с гуманитарной помощью в зубах и занимался этим”, – даже через много лет Козырева раздражали воспоминания о том дне. В общем-то, сделку министр провернул весьма выгодную: обменял шапку, которой красная цена сто долларов, на гуманитарную помощь стоимостью в сотни миллионов долларов. Но мечтал Козырев для России совсем о другом37.
Перед отъездом из Москвы Бейкер вернулся в Кремль, чтобы побеседовать с человеком, политика которого привела к настолько глубоким переменам в стране и в мире, что для него самого там места уже не осталось. Направляясь на третий этаж Сенатского дворца, в кабинет Горбачева, гостю следовало мобилизовать все свои дипломатические способности, чтобы еще раз не задеть хозяина за живое.
Тремя днями ранее, 13 декабря, когда Буш из вежливости позвонил президенту Советского Союза, тот кольнул американского коллегу: “Джордж, думаю, что Джиму Бейкеру не стоило выступать с речью в Принстоне – особенно провозглашать, что СССР прекратил свое существование. Всем нам надо вести себя осторожнее в такие времена”. Горбачев перепутал речь в университете с заявлением, сделанным госсекретарем немного ранее: “Советского Союза, каким мы его знали, больше не существует”. Бейкер объявил это перед телекамерами, узнав, чем закончилась встреча в Беловежской пуще – и старался подобрать формулировки настолько мягкие, насколько позволяли обстоятельства. Тем не менее Буш предпочел успокоить Михаила Сергеевича: “Согласен с вашей критикой”. После этого разговора президент СССР позвонил Анатолию Черняеву и похвастался, что дал Бушу “отлуп за поведение”38.
Бейкеру надо было постараться не разозлить Горбачева еще сильнее. Однако встреча прошла на удивление гладко. Михаил Сергеевич ничем не показывал, что обижен, и только однажды позволил себе упомянуть “бестактное” поведение Соединенных Штатов: “Видимо, были какие-то ошибки, какие-то серьезные просчеты с моей стороны, и какие-то с вашей”. Бейкер истолковал эти слова как возможную отсылку к утечке из Белого дома информации о признании независимости Украины либо реакции на события в Вискулях. Если Горбачев и дал волю гневу, то лишь относительно Ельцина и других учредителей Содружества, которых он обвинял в перевороте. Горбачев отлично понимал, насколько шатким было его положение, и госсекретаря поразил контраст между поведением Горбачева и его российского соперника. “Ельцин распустил перья, – вспоминал Бейкер, – а Горбачев поджал хвост”. Американец уверил Михаила Сергеевича, что Соединенные Штаты не бросят его на произвол судьбы: “Что бы ни случилось, мы останемся вашими друзьями. И нам очень грустно наблюдать… что с вами обращаются с пренебрежением. Скажу откровенно – мы против”. Бейкер ни словом не обмолвился о гарантиях “почетной отставки” Горбачева39.
Впрочем, какую бы неприязнь ни вызывал у Михаила Сергеевича президент России, последний советский вождь не отбрасывал возможность сотрудничества с руководством бывших республик. В записке, подготовленной Черняевым для беседы с Бейкером, говорилось, что учреждение СНГ привело к появлению новой реальности. “Хотел бы, чтобы я и мои старые товарищи, – сказал Горбачев, имея в виду присутствовавших Александра Яковлева и Эдуарда Шеварднадзе, – помогли обеспечить будущее Содружества и преемственность в управлении”. Горбачев сообщил Бейкеру, что уже обсудил с Ельциным график передачи власти. И президент СССР, и его американский гость при всем их скептическом отношении к Беловежскому договору понимали, что от СНГ им никуда не деться. Однако если госсекретарь США мог рассчитывать на теплый прием и уважение, Горбачеву в новой реальности места не было.