Глава 1

Встреча в Москве

В английском языке слово “саммит” означает вершину горы или высшее достижение. В 1953 году это слово пополнило лексикон дипломатов: тогда два отважных альпиниста смогли наконец покорить Эверест, а Уинстон Черчилль, выступая в британском парламенте, заявил о “саммите народов”. Два года спустя, когда “саммитом” назвали встречу советских и западных лидеров в Женеве, слово стало общеупотребительным. Встречи на высшем уровне с 30-х годов стали важным компонентом международных отношений, и дипломаты с политиками остро нуждались в новом термине. Слово “саммит” подошло идеально. Несмотря на то, что правители с незапамятных времен встречались для обсуждения общих проблем, в доавиационную эпоху такие события были довольно редки. Появление же авиации не только произвело революцию в военном деле, но и не меньшим образом повлияло на дипломатию, цель которой – предотвращение военных конфликтов. Так дипломатия в буквальном смысле покорила новые высоты.

Современная история саммитов началась в сентябре 1938 года, когда премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен прилетел в Германию, пытаясь отговорить Адольфа Гитлера от нападения на Чехословакию. Уинстон Черчилль, Франклин Д. Рузвельт и Иосиф Сталин внесли свой вклад в развитие личной дипломатии, еще не имевшей собственного названия. Во времена холодной войны практика проведения саммитов (встречи Никиты Хрущева и Джона Ф. Кеннеди, а позднее – Леонида Брежнева и Ричарда Никсона) стала общепринятой, но советская дипломатия еще долго не признавала этот термин. Лишь летом 1991 года советские газеты отвергли предпочитаемую до тех пор формулу “встреча на высшем уровне” и заменили его английским словом “саммит”. Для термина, в следующее десятилетие почти исчезнувшего из дипломатического лексикона, эта победа стала Пирровой1.

“Встреча на высшем уровне” (из-за которой советская сторона пошла на изменения в своей дипломатической терминологии) сорок первого президента США Джорджа Г. У. Буша и первого президента Советского Союза Михаила Сергеевича Горбачева была запланирована в Москве на 30–31 июля 1991 года. К саммиту готовились долго, однако дату определили всего за несколько недель до события: работавшие на износ советские и американские специалисты почти до последнего момента согласовывали детали исторического договора. Буш хотел, чтобы все произошло как можно скорее: никто не знал, надолго ли задержится в Кремле Горбачев и сохранится благоприятная для заключения соглашения обстановка.

Белый дом преподносил встречу Буша и Горбачева как первый саммит после окончания холодной войны. Договор был призван заложить фундамент сотрудничества двух великих держав и касался такого важного вопроса, как ядерное оружие. В Договоре о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ-1), который после девяти лет переговоров был наконец готов, речь шла о взаимном сокращении ядерных арсеналов почти на 30 % (на 50 % – советских межконтинентальных ракет, нацеленных в основном на США). Как следовало из 247-страничного договора, сопровождаемого 700 страницами протоколов, президенты двух стран были готовы не просто обуздать гонку вооружений, но и начать разоружение2.

Противостояние двух крупнейших держав, начавшееся после Второй мировой войны и едва не приведшее мир к катастрофе, кончилось. А с падением в ноябре 1989 года Берлинской стены и воссоединением Германии, а также с принятием Горбачевым “доктрины Синатры” (что позволило восточноевропейским сателлитам действовать на свое усмотрение и в итоге покинуть орбиту Москвы) конфликт, составлявший суть холодной войны, оказался исчерпан. Начался вывод советских войск из Восточной Европы. Но перемены в политике почти не коснулись ядерных арсеналов. Чехов как-то заметил, что если в первом акте пьесы на стене висит ружье, во втором оно должно выстрелить. А у двух сверхдержав ядерных “ружей” имелось более чем достаточно.

Ядерное оружие было неотъемлемым атрибутом холодной войны. Именно ему история обязана и опасными виражами, и тем обстоятельством, что две большие страны, первыми заполучившие ядерное оружие, не переступили черту и избежали открытого конфликта. В условиях “холодного” геополитического противостояния вокруг расчлененной Германии Америка (летом 1945 года пополнившая свой арсенал ядерной бомбой) не чувствовала себя беззащитной перед Советами, имевшими превосходство в обычных вооружениях в Центральной и Восточной Европе. С другой стороны, СССР видел уязвимость собственной территории. Советские власти ускорили разработку ядерной бомбы, и в 1949 году (не без помощи похищенных у США технических секретов) также обзавелись новым оружием.

Теперь на планете имелось две ядерных сверхдержавы, и, судя по войне в Корее, в перспективе их ждало неизбежное столкновение. Каждая, стараясь превзойти соперницу, работала над ядерным оружием нового поколения. Так, в 50-х годах обе страны стали обладателями водородной бомбы – оружия куда более разрушительного и менее предсказуемого, чем ядерная бомба. Осенью 1957 года, когда СССР вывел на орбиту спутник (это означало наличие ракет, способных донести ядерный боезаряд до США), сверхдержавы вступили в новую, более острую стадию соперничества. В 1953 году скончался Сталин, и к власти пришло более открытое для диалога с Западом руководство. Однако оно слишком полагалось на достижения советского ракетостроения (Союз первым запустил беспилотный спутник, а чуть позднее и пилотируемый космический корабль) и нередко вело себя непредсказуемо, а значит, по-прежнему представляло большую угрозу.

В октябре 1962 года на Кубе появились советские ракеты, и страны, возглавляемые Хрущевым и Кеннеди, оказались в шаге от ядерной войны. К тому времени советско-американское соперничество охватило всю планету. Началось оно с Восточной и Центральной Европы, оказавшейся в цепких объятиях СССР, и распространилось в Азии (в 1949 году в Китае пришли к власти коммунисты, а еще через несколько лет произошел раскол Кореи). После распада Британской и Французской колониальных империй в 50-х годах ареной противостояния двух великих держав стала остальная Азия, а также Африка. А когда за военной помощью и моральной поддержкой к Советскому Союзу обратилась Куба, в поле битвы превратилась и Латинская Америка.

В октябре 1962 года сверхдержавам пришлось пойти на компромисс: СССР согласился убрать ракеты с Кубы, США – из Турции. Кеннеди с Хрущевым получили хороший урок. Нужны были меры для снижения напряженности, и в 1963 году лидеры двух стран подписали первое соглашение о контроле над ядерными вооружениями – Договор о частичном запрещении ядерных испытаний. Понадобилось восемь лет переговоров, начало оказалось более чем скромным, но все же это был шаг в верном направлении. С тех пор, продолжая конкурировать в глобальном масштабе и провоцировать локальные войны от Вьетнама до Анголы, сверхдержавы постоянно вели переговоры о сокращении ядерных арсеналов, находя утешение в доктрине взаимного гарантированного уничтожения (обе страны обладали арсеналом, достаточным для того, чтобы стереть друг друга с лица земли).

В мае 1972 года в Москве Леонид Брежнев подписал с Ричардом Никсоном договор об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-1), а в 1979 году в Вене – с Джимми Картером договор ОСВ-2. Согласно этим договоренностям, производство ядерного оружия оказывалось под контролем. Однако вскоре после подписания ОСВ-2 (1979) последовал ввод советских войск в Афганистан, а год спустя – бойкот американцами летних Олимпийских игр в Москве. Следующий президент США, Рональд Рейган, стремился восстановить мощь и международный авторитет Соединенных Штатов после фиаско во Вьетнаме. Смерть Брежнева в 1982 году вызвала кризис преемственности власти в Советском Союзе. Возросла международная напряженность, грозя – впервые с 60-х годов – превратить холодную войну в “горячую”3.

Первого сентября 1983 года недалеко от Сахалина советский перехватчик сбил южнокорейский авиалайнер с 269 пассажирами на борту, в числе которых был американский конгрессмен. Позднее, в конце сентября, на подмосковной базе ПВО подполковник ракетных войск Станислав Петров увидел на радаре вспышку, означавшую запуск ракеты. Чуть позднее радар показал вероятный запуск еще четырех ракет. Заподозрив, что дело в сбое компьютера, офицер не стал сообщать командованию. Поступи он иначе, ядерная война приобрела бы вполне реальные очертания. Впоследствии выяснилось, что причиной сбоя системы дальнего оповещения стало редчайшее стечение обстоятельств: датчики спутника были засвечены солнечным светом, отраженным от высотных облаков. Петрова западные СМИ позднее чествовали как героя. Тем не менее, удручает тот факт, что предотвратить глобальную катастрофу ему помогло не убеждение, что США не могут первыми нажать кнопку, а бытующее среди военных мнение, что ядерный удар наносится не одной ракетой, а сотнями одновременно. После “инцидента Петрова” СССР продолжал жить в ожидании удара4.

В ноябре 1983 года Советский Союз принял натовские учения в Европе “Умелый лучник” за приготовления к ядерной войне. Зарубежная советская резидентура сбилась с ног в поисках признаков Армагеддона. В том же месяце сто миллионов американцев смотрели телефильм “На следующий день” (The Day After) о жителях города Лоуренс (штат Канзас), по которому якобы был нанесен ядерный удар. Многие прямо связывали появление этого фильма с изменением риторики Рейгана. Еще в марте 1983 года он называл СССР “империей зла”, а уже в январе 1984 года произнес знаменитую речь про Ивана и Аню, где говорилось о желании советского и американского народов жить в мире и согласии. “Давайте на мгновение представим, – обращался он к изумленной аудитории в январе 1984 года, – что Иван и Аня оказались, ну, скажем, в зале ожидания или укрылись где-то от дождя и бури, и там же оказались Джим и Салли; языковой барьер между ними отсутствует, они познакомились. О чем будут вести разговор эти люди? О том, чье правительство лучше? Или о том, какие у них дети, чем они зарабатывают на жизнь?”5

Однако чтобы перевести фокус с интересов сверхдержав на интересы обычных людей, нужно было нечто большее, чем перемена риторики. Джордж Г. У. Буш понимал это как никто другой. В годы холодной войны он немало времени посвятил выработке политики США по отношению к Советскому Союзу и часто занимал посты, предполагавшие высочайшую степень ответственности. Буш родился 12 июня 1924 года на Северо-Востоке в семье сенатора. После Перл-Харбора, когда ему было семнадцать лет, он поступил в ВМС, отложив до лучших времен учебу в Йельском университете. В девятнадцать лет он стал самым молодым летчиком американской морской авиации и совершил пятьдесят восемь боевых вылетов. В январе 1945 года, вернувшись с Тихого океана, Буш женился на девятнадцатилетней Барбаре Пирс, которая подарила ему шестерых детей. Первенец, будущий президент Джордж У. Буш, родился в 1946 году. Буш-старший изучал экономику в Йеле. Пройдя за два с половиной года четырехлетний курс, Буш с семьей перебрался в Техас, что было довольно неожиданно для человека его происхождения и воспитания, и занялся нефтяным бизнесом. К середине 60-х годов, когда Буш решил пойти в большую политику, он был уже миллионером и президентом нефтяной компании, которая специализировалась на глубоководном бурении.

Начало внешнеполитической карьеры Буша пришлось на первые годы разрядки в советско-американских отношениях. В 1971 году Никсон назначил сорокапятилетнего республиканца из Хьюстона, к тому времени уже получившего и потерявшего место в Конгрессе, представителем США в ООН. После Уотергейтского скандала Буш оказался главным архитектором инициированного еще Никсоном сближения Китая и Америки и четырнадцать месяцев провел в Пекине в качестве главы Бюро по связям с КНР, помогая создавать альянс прежде всего против СССР. В 1976 году Буш вернулся в Вашингтон и возглавил ЦРУ, где руководил тайными операциями в Анголе против поддерживаемого кубинцами правительства Агостиньо Нето. Будучи в 19771979 годах директором Совета по международным отношениям, Буш прекрасно знал о состоянии советско-американских отношений.

В 1981 году Джордж Буш стал сорок третьим вице-президентом США. Победивший на президентских выборах Рональд Рейган резко усилил антисоветскую риторику. Он планомерно наращивал военный потенциал Америки и поднимал дух нации после вьетнамского фиаско и экономического кризиса конца 70-х годов. В то же время Рейган не прекращал поиски советского лидера, с которым можно было бы договариваться о двустороннем сокращении ядерных арсеналов. Поиски шли непросто, так как руководители СССР умирали один за другим. В ноябре 1982 года, вскоре после того как Рейган выступил с инициативой о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ), скончался Брежнев. Его преемник, бывший глава КГБ Юрий Андропов, умер в феврале 1984 года. И, наконец, в марте 1985 года умер преемник Андропова Константин Черненко. Буш, представлявший свою страну на похоронах, в 80-х годах стал частым гостем в Москве. В Америке он даже заработал себе прозвище You die, I fly (“Вы умрете, я прилечу”). В марте 1985 года, во время похорон Черненко, Буш встретился с пятидесятичетырехлетним Михаилом Горбачевым6.

В июле 1991 года Буш, в 1988 году выигравший президентскую гонку, впервые посетил Москву в качестве главы США. В тот раз он прибыл не на похороны, а на переговоры. За время, прошедшее с последнего визита Буша, в СССР произошли перемены. Доклад, подготовленный аппаратом президента для подписания нового договора, гласил:

Со времени последнего визита в 1985 году мы были свидетелями снятия преград в Европе и конца мирового порядка, расчлененного подозрением. Тогда Михаил Горбачев принял на себя руководство Советским Союзом, положил начало фундаментальным сдвигам и взялся за проведение реформ, преобразовавших мир. И в Америке теперь все знают по крайней мере два русских слова: гласность и перестройка. А тут все ценят английское слово демократия 7 .

Буша в поездке сопровождала шестидесятишестилетняя жена Барбара. Как правило, при пересечении Атлантики с запада на восток у пассажиров нарушается сон: московское время опережает вашингтонское на восемь часов. В полете Буш был занят чтением документов. Приземлившись теплым вечером 29 июля в Шереметьево-2, Джордж и Барбара Буш были встречены недавно назначенным вице-президентом Геннадием Янаевым. За время трехдневного визита американский президент проникся симпатией к этому непритязательному человеку, который исполнением протокольных обязанностей и полным неучастием в политических решениях, вероятно, напомнил Бушу собственное пребывание на вторых ролях в рейгановском Белом доме. Когда президентский кортеж достиг Москвы, уже темнело. “Время от времени прохожие приветственно махали нам руками, и мы включили внутреннее освещение салона, чтобы люди лучше нас видели, – вспоминал Буш. – На улицах было сумрачно, и несколько раз мы махали фонарным столбам, принимая их за людей, а потом от души веселились над этим”8.

Сигнальные огни американской внешней политики светили во всю мощь, но слишком трудно было разобрать что-либо в сумерках, в которые был погружен СССР. После долгих колебаний Горбачев решился на реформы и сотрудничество с США. Он все настойчивее обращался к Америке с просьбой о финансовой помощи. Некоторые из ближайших соратников Горбачева, в том числе премьер-министр Валентин Павлов и глава КГБ Владимир Крючков, выступали против этого. А военные считали, что Горбачев зашел непозволительно далеко, сокращая ВПК в обмен на ничтожные уступки американцев.

При этом некоторые руководители союзных республик день ото дня расширяли свое влияние. Один из них, лидер РСФСР Борис Ельцин, должен был также встретиться с Бушем в Москве. После этого президенту США предстояло лететь в Киев на встречу с другой восходящей звездой – главой Украины. Власть перестала быть прерогативой Москвы. Ее дисперсия росла, и программа саммита, включавшая встречи с руководителями союзных республик, учитывала это. У американского президента имелась возможность обсудить все это с советниками в Вашингтоне, а теперь наступило время вынести собственное суждение о новой советской реальности. И самым насущным вопросом оставался следующий: как помочь Горбачеву остаться у власти и продлить советско-американский “медовый месяц”?

Михаил Горбачев возлагал на московский саммит большие надежды. За год с небольшим это была уже третья встреча с Джорджем Бушем: в конце мая – начале июня 1990 года он встретился с президентом США в Вашингтоне, а в середине июля 1991 года пообщался с ним в Лондоне на встрече “Большой семерки”. Горбачев всякий раз просил о финансовой поддержке, однако советского лидера интересовали не только деньги: его популярность у сограждан падала, и единственным способом поправить дело оставалась внешняя политика. Саммит должен был напомнить гражданам СССР о роли Горбачева в мире.

Родившийся в марте 1931 года (на семь лет позднее Буша) Михаил Горбачев был первым советским лидером, который появился на свет и вырос после революции 1917 года. Как и Буш, Горбачев был “южанином” – он происходил из Ставропольского края, – также получил отличное образование: окончил юридический факультет престижного Московского университета и начинал карьеру не в столице. На этом сходство заканчивалось. Буш происходил из политической аристократии, а Горбачев родился в семье крестьян-переселенцев из России и Украины. Советский лидер говорил на южном диалекте русского языка, на который оказал сильнейшее влияние украинский язык, и эта особенность позволила его критикам из числа интеллектуальной элиты смотреть на него как на провинциала. В Москве Горбачев женился на студентке МГУ Раисе Титаренко, которая своим рождением также была обязана превозносимой в Советском Союзе дружбе народов: ее отец был железнодорожником с Украины, мать – русской крестьянкой из Сибири (там родилась и выросла Раиса). В отличие от Бушей, у которых было шестеро детей, у Горбачевых была лишь одна дочь – Ирина.

После университета Горбачев вернулся в Ставрополь, где его ожидала головокружительная партийная карьера. Как явствовало из подготовленной для Буша справки, “в начале своей карьеры Горбачев занимал комсомольские и партийные должности в Ставрополе. В 1970 году, когда ему было всего тридцать девять лет, он стал первым секретарем краевого комитета КПСС и занимал этот пост, пока не был назначен в Секретариат ЦК КПСС”. В Ставрополе Горбачев тесно сошелся с двумя представителями брежневской верхушки, имеющими непосредственное отношение к Ставрополью: “вахтенным идеологии” Михаилом Сусловым, а также председателем КГБ и будущим генсеком КПСС Юрием Андроповым. Именно они содействовали переводу Горбачева в Москву9.

До прибытия в Москву в 1979 году (в качестве секретаря ЦК по сельскому хозяйству) Горбачев редко участвовал во внешней политике, если не считать зарубежных визитов в составе делегаций низшего и среднего партийного звена. Однако стоило ему оказаться в период андроповской каденции на более значимой должности, а в марте 1985 года получить пост генерального секретаря ЦК КПСС, как он показал себя способным учеником. Московские либералы нашли в его лице руководителя, готового внимать их советам и взять на себя смелость попытаться изменить положение в стране и за рубежом. Многие из них ностальгировали по относительно свободным временам Хрущева и политике разрядки времен раннего Брежнева. Были среди них и тайные сторонники “Пражской весны” (1968). Горбачев, разделявший позицию Хрущева, который в середине 50-х годов выступил с осуждением сталинских репрессий (оба деда генсека пережили арест), а также деливший комнату в общежитии МГУ со Зденеком Млынаржем, одним из зодчих “Пражской весны”, был внимательным слушателем и, что гораздо важнее, человеком решительным.

Во внутренней политике Горбачев инициировал перестройку, которая ослабила партийный контроль над централизованной экономикой и дала толчок к зарождению рыночных отношений. Помимо этого он положил начало политике гласности, которая ослабила надзор за СМИ, а также заложил предпосылки для идеологического плюрализма. Во внешней политике Горбачев вернулся к идеям, близким к политике разрядки, но отверг “доктрину Брежнева”, сводимую к постоянному политическому и военному присутствию СССР в странах Восточной Европы. В лице Горбачева Рейган и Буш наконец обрели партнера, который, во-первых, не собирался пока умирать, а во-вторых, был готов обсуждать разоружение. Менее чем через месяц после вступления в должность Горбачев приостановил развертывание в Восточной Европе советских ракет средней дальности, а еще несколько месяцев спустя предложил Соединенным Штатам наполовину сократить стратегический ядерный потенциал.

В ноябре 1986 года в Рейкьявике (Исландия) Рейган и Горбачев, к ужасу своих советников, едва не договорились ликвидировать все ядерное оружие. Помешала неуступчивость Рейгана, не пожелавшего отказаться от программы противоракетной обороны – Стратегической оборонной инициативы (СОИ). Горбачев считал, что в случае реализации американцами проекта СОИ Советский Союз рискует оказаться в положении проигравшего. Встреча зашла в тупик, и, казалось, мир снова ждут мрачные дни. Но все же со временем стороны смогли вернуться к диалогу. Андрей Сахаров, создатель советской водородной бомбы и видный диссидент, помог убедить Горбачева в том, что СОИ – чистая фантазия. В 1987 году советский лидер прилетал в Вашингтон для подписания договора об ограничении ядерных арсеналов США и СССР и демонтаже ракет средней дальности в Европе. Теперь же, в июле 1991 года, Горбачев и Буш собирались пойти проторенной тропой и подписать новый договор о сокращении ракет дальнего радиуса действия10.

В месяцы, предшествовавшие московскому саммиту, советский лидер был поглощен борьбой за политическое выживание. С одной стороны, президент СССР, его союзники и доброжелатели на родине и за рубежом были убеждены, что реформирование системы невозможно без демократических преобразований, а с другой – что экономические реформы вкупе с демократизацией не дают желаемых результатов. Перестройка разрушила старую экономическую модель еще до того, как были внедрены и заработали рыночные механизмы. Гласность раздражала аппаратчиков, так как ставила крест на их монополии в СМИ, а также (впервые после 1917 года) позволяла открыто критиковать пороки системы. На фоне нарастающих экономических трудностей и стремительного снижения уровня жизни Горбачев подвергался нападкам со стороны и аппаратчиков, и реформаторов, призывавших к радикальным преобразованиям по образцу Польши и других восточноевропейских стран – бывших сателлитов Советского Союза.

В бюллетене, подготовленном Джином Гиббонсом из агентства “Рейтер” для западных журналистов, прибывших в Москву на встречу Буша с Горбачевым, указывалось на пропасть между властью и народом. “‘Форт Апачи’, – гласит вывеска над вестибюлем посольства США в Москве, точно отражая атмосферу в советской столице, терзаемой муками экономических неурядиц. Проезжая по улицам города с населением 8,8 миллиона человек, Джордж Буш увидит длинные очереди, пустые витрины, изношенные автомобили и десятки замерших строительных кранов. Но совершенно иное откроется ему в Кремле: люстры, сверкающие позолотой и хрусталем, потрясающая живопись, изысканнейшие наборные полы из дорогой древесины, мрамор, которого хватило бы на не одну тысячу памятников”11.

Из-за ухудшения уровня жизни с каждым днем росло недовольство рядовых советских граждан, вызванное не только их собственным положением, но и привилегиями верхушки, и потому решения Горбачева не находили отклика у людей, ради которых он старался. Ведя в дни саммита репортаж из Москвы, Питер Дженнингс (ведущий телеканала Эй-би-си, входящего в “большую тройку”) сообщил зрителям, что рейтинг Горбачева упал до критических 20 % (аналогичный рейтинг Буша в то время – вскоре после “Бури в пустыне” – превышал 70 %). Однако в общении с западными журналистами Горбачев излучал оптимизм. Он показал на дружелюбно настроенных людей у Кремля и, обращаясь к Дженнингсу, сказал: “Смотрите, кому-то я все-таки нравлюсь… Я – тот человек, который все это начал. И если кто-то списывает Горбачева, то это от поверхностности суждений”. Впервые за многие месяцы у Горбачева появилось ощущение, что он наконец берет ситуацию под контроль12.

Первая официальная встреча в рамках саммита состоялась в полдень 30 июля 1991 года в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца. “Горбачев был восхитителен, – писал Джордж Буш, делясь впечатлениями от первого заседания, – непостижимо, как он выдерживал давление”. Советский лидер и впрямь находился в затруднительном положении, да и состав его делегации указывал на эрозию власти: он отправился на встречу с Бушем в сопровождении руководителя советского Казахстана Нурсултана Назарбаева. Борис Ельцин, глава РСФСР, явиться отказался: он ожидал запланированной в тот же день сепаратной встречи с американским президентом. Наконец, на встрече не было советского министра обороны маршала Дмитрия Язова, приславшего вместо себя заместителя13.

Путь Горбачева к саммиту был очень непрост. То, что он считал достижением, расценивалось некоторыми влиятельнейшими членами руководства как торговля советскими интересами. Высшее военное командование принимало в штыки любое сокращение оборонных расходов, но Горбачев в деле урезания бюджета ВПК превзошел даже Никиту Хрущева (его небывалые сокращения обычных вооружений в начале 60-х годов советские военные вспоминали с содроганием). Но не только военные считали, что американцы добились своего почти по всем важным пунктам договора о ядерных вооружениях. Аналогичное мнение высказывал Строб Тэлбот, один из ведущих американских дипломатов второй половины 90-х годов, главный зодчий политики Госдепартамента в отношении России.

Тэлбот писал в журнале “Тайм” после московского саммита:

Почти по всем важным вопросам, касающимся СНВ, Соединенные Штаты добились приемлемых для себя результатов… Из-за немедленного отказа от значительной части главной ударной силы СССР, которую составляли баллистические ракеты наземного базирования, Горбачев в договоре по СНВ безоговорочно принимает подчиненную позицию, по крайней мере в ближайшей перспективе, и позволяет США сохранить превосходство в числе бомбардировщиков, крылатых ракет, а также ракет подводного базирования.

Тэлбот назвал вещи своими именами. Но почему Горбачев был готов подписать столь невыгодный договор? Тэлбот предположил, что

СССР пошел на такие большие уступки, а США так мало предложили взамен по одной простой причине: революция Горбачева есть величайшая в истории распродажа. А цены в подобных случаях предельно низки 14 .

Горбачев поручил своему министру обороны трудновыполнимую, если не сказать невозможную задачу: убедить Генеральный штаб и ВПК принять условия, которые предусматривали двустороннее сокращение числа ракет, но не распространялись на авиацию. Это давало американцам неоспоримое преимущество в средствах доставки ядерных боезарядов: по количеству тяжелых бомбардировщиков США превосходили СССР. В итоге советские военные дали свое согласие15.

Последний трудный вопрос был улажен менее чем за две недели до саммита. Он касался права американской стороны осуществлять контроль над испытательным полетом ракеты “Тополь”. Первая советская межконтинентальная баллистическая ракета подвижного грунтового базирования, известная в США как Sickle, “серп”, только что пополнила ядерный арсенал СССР. Огневые испытания были завершены в декабре 1987 года, а к июлю 91-го Советский Союз имел в своем распоряжении 288 “Тополей”, нацеленных на США, у которых имелся дефицит сопоставимых мобильных баллистических ракет. “Тополь” представлял собой “сардельку” 20,5 метра длиной и 1,7 метра в диаметре, установленную на четырнадцатиколесную установку для транспортировки и пуска, благодаря чему мог избегать обнаружения. Это выгодно отличало его от других представителей своего класса. Трехступенчатая ракета-носитель оснащалась ядерной боеголовкой весом до тонны и мощностью 550 килотонн (примерно сорок бомб, сброшенных на Хиросиму).

После холодной войны было проведено исследование: что ждет Нью-Йорк, если по нему будет нанесен удар мощностью 550 килотонн? Подсчеты показали, что число жертв превысит пять миллионов, половина жителей Манхэттена погибнет под руинами, а остальные получат смертельную дозу облучения. Пожары уничтожат все в радиусе 6,5 километра от эпицентра взрыва, а облако радиоактивных частиц накроет Лонг-Айленд. Американских переговорщиков не пугали сами по себе ракеты “Тополь”, поскольку аналогичного оружия у США было достаточно. Их беспокоило главным образом то обстоятельство, что “Тополь” мог нести более одной боеголовки, а это путало все карты. Чтобы выяснить, на что способен “Тополь”, советник по национальной безопасности Брент Скоукрофт и его коллеги боролись за право ознакомиться с результатами огневых испытаний “Тополя” на дистанции до одиннадцати тысяч километров. Принимая во внимание превосходство Америки в прочих видах ядерных вооружений, СССР счел требование неприемлемым. В итоге Советы дали согласие на испытательную дальность десять тысяч километров и отказались “покрыть” оставшуюся тысячу16.

Горбачеву хотелось, чтобы противоречия были улажены до 16 июля 1991 года, когда он должен был отбыть в Лондон на саммит “Большой семерки”. На 17 июля у советского лидера была запланирована встреча с президентом Бушем и другими лидерами “Большой семерки”, и он собирался обратиться за финансовой помощью для остро нуждавшегося в деньгах Советского Союза. И 17 июля, всего за несколько часов до встречи Горбачева и Буша, маршал Язов скрепя сердце подписал документ, отвечавший требованиям США. Горбачев официально пригласил Буша в Москву, а президент США заверил, что приедет, вероятнее всего, в конце июля – до отпуска, который он собирался провести в своем доме в Кеннебанкпорте (штат Мэн)17.

Во время первой московской встречи с Бушем 30 июля Горбачев призвал гостя ускорить прием СССР в Международный валютный фонд. В Лондоне Горбачев отрицал прямую связь между подписанием договора СНВ-1 и просьбой о предоставлении СССР членства в МВФ и американской помощи, чтобы не сложилось впечатление, будто он готов променять стратегические интересы своей страны на денежные знаки США. В Москве же, озвучивая свои финансовые ожидания, советский лидер действовал куда напористей.

“В присутствии делегации я еще раз обращаюсь к президенту с просьбой поручить им рассмотрение вопроса о членстве [СССР] в МВФ, – сказал Горбачев. – В ближайшие год-два меня ожидают большие проблемы. Назовите ваши условия: ассоциированное членство, полуассоциированное членство. Нам очень важно получить доступ к фонду”. Буш не выказал особого желания брать на себя обязательства предоставлять полноправное членство и, как следствие, оказывать всемерную финансовую поддержку, как это было на лондонском саммите “Большой семерки” в середине июля. “Мы говорим как раз о том, что вас интересует, не отягощая полноформатным членством”, – ответил он18.

После обеда Горбачев пригласил гостя прогуляться по территории Кремля. Президентов немедленно обступили десятки журналистов. “Агентам КГБ пришлось раздвигать толпу, – вспоминал Буш. – Случилось несколько досадных инцидентов… была повреждена одна фотокамера, но ‘танк’ двигался дальше. Горбачев просил напирающих журналистов не препятствовать движению”. Тысячи корреспондентов съехались в Москву для освещения столь ожидаемой встречи, и каждый старался подобраться поближе.

У некоторых сцена вызвала ощущение дежавю. Тремя годами ранее Рональд Рейган посетил Москву для ратификации договора о ракетах средней и малой дальности. Рейган и Горбачев так же разговаривали на Красной площади с советскими гражданами. В визите Рейгана было больше символизма, чем реального наполнения. Нынешний же визит был само содержание – Бушу и Горбачеву предстояло не только ратифицировать старый договор, но и подписать новый. И все же, по признанию Дэвида Ремника (будущего редактора журнала “Нью-Йоркер”, а в те годы – московского корреспондента “Вашингтон пост”), встреча и отдаленно не напоминала преисполненный драматизма и страсти приезд Рейгана. Из советской столицы Ремник писал: “Буш вел себя, точно попал на йельскую вечеринку: ‘Итак, – обращался он к группе русских туристов, – значит, вы все из Сибири?’” В нем не было притягательности, на которую все рассчитывали19.

Одной из причин стала личность самого Буша. Компетентный руководитель и осмотрительный государственный деятель, в плане обаяния он заметно уступал своему предшественнику. Затмевал его и хозяин Кремля: именно Горби, как западные СМИ фамильярно называли советского лидера со времен его визита в США в декабре 1987 года, оказался в центре внимания. “В войне имиджей, – признал Уолтер Гудмен из “Нью-Йорк таймс”, – Михаил Горбачев, даже пользуясь услугами переводчика, легко побивает Джорджа Буша”. Однако, несмотря на то, что Горбачев выглядел импозантнее, все сходились во мнении, что политический вес Буша больше. По словам Гудмена, московский саммит “в пух и прах разнес первейшую заповедь телевидения, согласно которой имидж важнее реальности”20.

Пока лидеры двух стран обсуждали членство СССР в Международном валютном фонде, первые леди – Барбара Буш и Раиса Горбачева – демонстрировали не только перемену модели советско-американских отношений, но и поддерживали политические амбиции своих мужей. Барбара Буш, пользуясь вниманием СМИ к саммиту, появилась в нескольких американских ток-шоу и опровергла слухи, будто она из-за нездоровья супруга отговаривала его от баллотирования на второй президентский срок. Более того, своим заявлением о том, что президент обязан трудиться во имя страны, миссис Буш фактически дала старт его кампании. Успех московского саммита сыграл Джорджу Бушу на руку: вернувшись в Вашингтон, он немедленно выступил с соответствующим заявлением.

Несмотря на разницу в возрасте и воспитании (Раиса Горбачева была почти на семь лет моложе Барбары Буш), первые леди прекрасно поладили. В этом состояло главное отличие от напряженных отношений Раисы Максимовны с Нэнси Рейган: та в свое время предала огласке слова первой леди СССР, якобы заметившей, что для жилой резиденции Белый дом имеет вид слишком официозный и музейный. Как и многие, лично знавшие Раису Горбачеву, Нэнси Рейган утверждала, что та предпочитала лекции беседе. В конце июля 1991 года в Москве Раиса Максимовна, отвечая на вопрос журналиста, сказала: “Вас интересует, что шепчут на ухо моему супругу? Думаю, это вопрос не ко мне”. Это был явный намек на замечание Нэнси Рейган, будто Раиса Максимовна нашептывает Михаилу Сергеевичу слово “мир”. Горбачева одним выстрелом убила двух зайцев: обставила Нэнси Рейган и ответила на обвинения советских критиков в том, что она непомерно влияет на супруга21.

За время визита Горбачевых в Вашингтон в июне 1990 года между Раисой Максимовной и Барбарой Буш установились теплые личные отношения. Пока их мужья обсуждали вопросы торговли, первые леди посетили церемонию вручения дипломов в женском колледже Уэлсли в Массачусетсе. Изначально предполагалось, что выступит лишь Барбара Буш. Однако сто пятьдесят студенток возразили против основного доклада в исполнении женщины, которая в свое время стала домохозяйкой лишь после года учебы в колледже. Администрация колледжа решила предоставить слово и Раисе Горбачевой. Вдобавок к тому, что Раиса Максимовна преподавала в университете и имела ученую степень, она пользовалась в Соединенных Штатах огромной популярностью благодаря политике, которую проводил ее муж. О том, что Раиса Горбачева изучала марксистско-ленинскую философию и ученым званием была обязана научному коммунизму, благосклонно умалчивали (ее биография в справочнике к московскому брифингу гласила, что она изучала и преподавала философию). Принимая во внимание разногласия в Уэлсли, советская сторона была сначала против этого визита, но американцы настояли на своем. Раиса Максимовна получила возможность встретиться с американскими студентками. Позднее она заявила, что их вопросы подтолкнули ее к сочинению автобиографической книги “Я надеюсь…”, которая популяризовала горбачевскую политику на родине и за рубежом22.

В день открытия московского саммита первые леди совершили экскурсию по кремлевским храмам и музеям, а затем приняли участие в церемонии открытия у Новодевичьего монастыря скульптурной группы, подаренной Барбарой Буш. Это была копия скульптуры “Дорогу утятам!”, изображающей утку, ведущую восемь птенцов. Оригинал скульптуры, созданной по мотивам детской повести Роберта Макклоски (1941), находится в Бостонском общественном парке, где и разворачивалось действие произведения. “Есть какая-то магия в том, что американские детишки в Бостоне любят уток, играют с ними, и точно так же ведут себя дети в Москве”, – заявила на церемонии Барбара Буш. Своим подарком она как бы продолжила начатую на родине кампанию за детское просвещение. Однако, несмотря на то, что композиция должна была способствовать преодолению культурных и идеологических различий, она стала символом трудностей московско-вашингтонского диалога: американские ценности, встреченные поначалу с энтузиазмом, приживались не лучшим образом. Москвичи и их дети любили утят, но повесть Макклоски мало кому была известна23.

Около половины четвертого 31 июля 1991 года, на второй день саммита, Джордж Буш и Михаил Горбачев вошли в Зимний сад Большого Кремлевского дворца. Их краткая встреча была предусмотрена кремлевским протоколом, в соответствии с которым происходило подписание важных договоров. По парадной лестнице президенты спустились в облицованный розовым мрамором Владимирский зал – один из пяти залов дворца, названных в честь орденов Российской империи. Сам дворец был построен в середине XIX века Николаем I, а после 1917 года приспособлен под партийные и государственные нужды. Кроме того, здесь устраивали приемы зарубежных делегаций24.

Договор о сокращении ядерных вооружений, казалось, знаменовал начало новой эпохи, торжество разума над безумием. “Церемония тронула меня до глубины души, – вспоминал Буш. – Она была не просто ритуалом; она дарила молодежи всего мира надежду, что идеализм еще жив”. Горбачев расчувствовался не меньше. Когда Буш упомянул о наращивании в течение полувека военной мощи, Горбачев заметил: “Слава богу, как говорят у нас в России, мы это остановили”25.

Подписывая договор СНВ, лидеры двух стран торжественно пообещали не размещать против другой стороны более шести тысяч ядерных боезарядов и ограничили количество оснащаемых боеголовками межконтинентальных ракет, которыми располагала каждая страна, 1600 штуками. Бушу и Горбачеву даже удалось выйти за рамки повестки дня, включающей контроль над вооружениями и их сокращение. В знак того, что идеологическое противостояние также близко к завершению, Буш пообещал обратиться к Конгрессу с просьбой о предоставлении Советскому Союзу статуса страны с режимом максимального благоприятствования в торговле. В этой привилегии СССР ранее отказывали по причине нарушения прав человека и отказа выдавать выездные визы евреям.

Наблюдались и признаки расширения сотрудничества на международной арене. Президенты приняли коммюнике по Ближнему Востоку, пообещав приложить совместные усилия для организации международной конференции по региональной безопасности и сотрудничеству. СССР пообещал, что попытается усадить палестинцев за стол переговоров, а США пообещали повлиять на Израиль. Также была достигнута договоренность о том, что госсекретарь Джеймс Бейкер и министр иностранных дел Александр Бессмертных нанесут визит в Израиль, где Бейкер обсудит условия конференции, а Бессмертных проведет переговоры об установлении дипломатических отношений между Израилем и СССР. Некоторые газеты утверждали, что заявления по Ближнему Востоку стали едва ли не важнее подписания договора о СНВ. Наконец, была достигнута договоренность в отношении Кубы: СССР пообещал ослабить экономическую поддержку Фиделя Кастро. Казалось, не осталось ни одного вопроса, за который не могли бы взяться – и решить – лидеры двух некогда враждующих сверхдержав26.

В Большой Кремлевский дворец Буш и Горбачев прибыли из подмосковной резиденции в Ново-Огарево. Не имея определенной повестки дня, они посвятили пять часов обсуждению вопросов мировой политики и попытались очертить новый миропорядок. Позднее Горбачев называл эти неформальные переговоры “звездным часом” своей внешней политики (“нового мышления”): по его мнению, они знаменовали поворотный пункт в выработке “совместной политики держав, которые еще недавно считались врагами и… были готовы поставить на грань катастрофы весь мир”. И если бы все зависело от Горбачева, то мир превратился бы в советско-американский кондоминиум, в котором две страны не только уживались, но и решали бы все международные вопросы – к обоюдному удовольствию27.

На открытой веранде, выходившей на Москву-реку, Горбачев знакомил американского президента со своим видением нового миропорядка. Павел Палажченко, переводчик советского президента, позднее вспоминал его слова: “Мир становится все более многообразным, многополярным, но в нем должно присутствовать некое подобие оси, которую могли бы создать наши страны”. В своих мемуарах советский лидер не использовал метафору оси, но она замечательно передавала суть его размышлений. Горбачев был готов к обсуждению с Бушем широчайшего спектра вопросов. Он стремился к совместной советско-американской политике в отношении единой Европы, которая не только набирала политико-экономический вес, но и наращивала военную мощь. Также Горбачев высказал пожелание выступить с единых позиций в отношениях с Японией, Индией и Китаем – странами с населением два миллиарда человек, которые переживали подъем. Кроме того, речь шла о вечно неспокойном Ближнем Востоке и о роли Африки в мире.

Буш, как всегда, проявлял осторожность. Должно быть, в глубине души он был настроен более чем скептически. В мемуарах президент писал: “Горбачев начал с пространного диалога, за все время которого мне едва удалось вставить реплику”. Однако советская сторона считала, что это не просто монолог. “Буш соглашался, – вспоминал Палажченко, – и видно это было не по многословным заявлениям, а по тому, как он стремился обсудить с Горбачевым, в двустороннем формате, вопросы, к которым ранее США не подпустили бы Советский Союз и на пушечный выстрел”. Буш заверил, что, несмотря на давление, он не усомнится в успехе горбачевских реформ. Правые требовали покончить с недавним противником, воспользовавшись уязвимостью Советского Союза, а левые трубили о нарушениях там прав человека. Однако Буш не собирался играть на слабости СССР.

У советского руководства возникло ощущение, что его услышали. Горбачев позднее с ностальгией вспоминал: “Мы жили будущим”. Анатолий Черняев, советник Горбачева по вопросам внешней политики и один из немногих советских аппаратчиков, находившихся тогда в Ново-Огарево, записал в дневнике: “Это общение ближе, чем в свое время с ‘друзьями’ из социалистических стран: нет фарисейства, лицемерия, нет патернализма, похлопывания по плечу и послушания”28.

Неформальные переговоры, произведшие сильное впечатление на советскую сторону, которая жаждала, чтобы США признали ее равной себе, почти не нашли отражения в американских источниках. Брент Скоукрофт, не менее осторожный политик, чем Буш, так описал свои впечатления: “Переговоры удались. Наконец мы смогли подписать договор СНВ-1, что стало огромным шагом на пути к переосмыслению места и роли стратегических ядерных сил в новую эру”29. Вспоминая в мемуарах новоогаревские переговоры, Буш ни словом не обмолвился о советских инициативах касательно совместной политики. Советская сторона понимала, что Буш слушает – но слышал ли он?

На пресс-конференции после подписания соглашения произошел эпизод, послуживший красноречивой иллюстрацией к происходящему. Когда Горбачев стал хвалить ход и итоги саммита, Буш, который пользовался наушником для синхронного перевода, с улыбкой повернулся к нему: “Я не понял ни слова из того, что вы сказали”. Возникла техническая неполадка. “Так, вы меня сейчас слышите? А сейчас? А сейчас? Все в порядке? А сейчас? А сейчас?” – спрашивал взволнованный Горбачев. Буш прекрасно слышал, но русскую речь не понимал. Конфуз длился еще несколько минут. “Я так понял, что вы почти согласны?” – спросил Горбачев, когда мини-кризис был разрешен. Бушу перевели, и он ответил: “То, что я услышал, мне понравилось”.

Судя по воспоминаниям Буша, новоогаревские инициативы Горбачева были утеряны при переводе. Горбачев предавался мечтам30.

 

Глава 2

Могильщик партии

Вечером 31 июля 1991 года Джордж и Барбара Буш устроили прием в Спасо-хаусе, резиденции американского посла в Москве. Утром они улетали в Киев. Кроме Михаила и Раисы Горбачевых, список гостей включал только что избранного президента РСФСР Бориса Ельцина и глав других союзных республик. Присутствовали также члены советского правительства, например министр обороны маршал Дмитрий Язов и председатель КГБ Владимир Крючков. Гостям подали суп-пюре из кресс-салата с кунжутом, говядину под соусом из трюфелей, жареный картофель. Официанты разливали каберне-совиньон “Жорж де Латур” (урожай 1970 года, винодельни Болье), брют “Саммит кюве” (1987, “Айрон Хорс”), а также шардоне “Кювезон” урожая 1990 года. Венчали ужин кофе, чай и сладости1.

Выступая с приветственным словом, Джордж Буш стал хвалить советского партнера. Он представлял, какие трудности ждут Горбачева, с каким противодействием он сталкивается. Буш произнес: “Я верю, что подписание этого договора дает надежду не только народу Советского Союза, не только жителям Соединенных Штатов Америки, но и всему миру. Да, я верю в это всем сердцем”. Он поднял бокал за гостей, особенно за Горбачева, которого назвал “уважаемым и любимым мной человеком, чьи действия в течение последних шести лет подарили надежду всем, кто, подобно мне, верит, что человек и в одиночку способен изменить мир к лучшему… Мы расстаемся в полной уверенности. что вместе сможем достигнуть прочного мира, а с ним – и более яркого будущего для наших детей”2.

Похвалы Буша в адрес Горбачева явно не понравились министрам-консерваторам советского президента. Скоукрофт, советник Буша по вопросам национальной безопасности, сидел за одним столом с министром Язовым. За обедом они обменивались мнениями об СНВ. Маршалу Язову (краткий справочник для делегации США характеризовал его как человека, желавшего сохранить “влияние и престиж военных”) был не особенно по душе горбачевский внешнеполитический курс. “Настроение у него [Язова] было мрачное, – вспоминал Скоукрофт, – он жаловался, что все шло так, как хотели мы, а состояние советских Вооруженных Сил ухудшалось с каждым днем. Не принималось новое вооружение. молодежь не стремилась на военную службу, части, возвращавшиеся из Европы, негде было размещать, и т. п. Я спросил, почему он продолжает беспокоиться о боеготовности советских войск. Кто им теперь угрожает? Он ответил, что угроза исходит от НАТО”. Скоукрофт показал, что не разделяет его озабоченности. Постепенно ему удалось убедить несчастного Язова поддержать тост за НАТО. Но, несмотря на то, какое вино пили на приеме, едва ли у маршала осталось приятное послевкусие3.

Во время обеда в резиденции посла стало заметно, что у Горбачева натянутые отношения не только с консерваторами. Борис Ельцин, явно недовольный тем, что сидит не за главным столом, посреди обеда поднялся с места, в компании Нурсултана Назарбаева подошел к Бушу и стал громко заверять президента, что сделает все для победы демократии. “Сидящие за столами наблюдали за происходящим не только с любопытством, но прежде всего с недоумением и естественным вопросом – что бы все это значило?” – позднее писал Горбачев. Он был явно уязвлен. В мемуарах Горбачев описал этот эпизод наряду с другим, имевшим место накануне вечером4.

Прием в честь Буша проходил 30 июля, в первый день саммита, в Грановитой палате Большого Кремлевского дворца. Михаил и Раиса Горбачевы вместе с Джорджем и Барбарой Буш стояли рядом, приветствуя гостей. Вдруг явилась пара, которая выпадала из общей картины: мэр Москвы Гавриил Попов сопровождал Наину Ельцину, супругу только что избранного президента России. Самого Ельцина видно не было. Когда приветствия подходили к концу, он внезапно появился в поле зрения, широко улыбаясь. “Вы что, оставили супругу на Попова?” – с некоторым беспокойством пошутил Горбачев. “Он больше не опасен”, – отозвался о своем союзнике Ельцин.

Ельцин позвонил Горбачеву накануне вечером и спросил, можно ли ему выступить вместе с ним и Бушем. Горбачев ответил отказом. Теперь Ельцин счел себя вправе поступать так, как ему заблагорассудится. Он подошел к Барбаре Буш и, будто хозяин приема, неожиданно предложил ей проследовать в столовую. Она была шокирована: “А разве так можно?”, после чего встала так, чтобы между ней и Ельциным оказалась Раиса Горбачева. “Все это время Буш и Горбачев смотрели в другую сторону, будучи занятыми обстоятельной беседой, кажется, о висевшей над ними затейливой люстре”, – отметил корреспондент “Уолл-стрит джорнал”. Гости, среди которых было немало сотрудников аппарата Горбачева, были поражены бесцеремонностью Ельцина. Американцы удивились не меньше.

Джордж Буш позднее заявил подчиненным, что Ельцин доставил ему массу хлопот. Американский президент упомянул этот эпизод в мемуарах: если бы Ельцин настоял на своем и проводил Барбару Буш к столу, Горбачев “оказался бы в весьма затруднительном положении”. Скоукрофт, невзлюбивший Ельцина со времен первого визита российского лидера в США, был вне себя от ярости: “Пришло время сказать этому малому, что мы не позволим использовать нас в своих мелочных играх”. Послу США Джеку Мэтлоку было предписано доставить соответствующую ноту ельцинскому министру иностранных дел Андрею Козыреву. Мэтлок позднее писал: “Поведение Ельцина было и хамским, и ребяческим. Его желание привлечь к себе внимание ставило в неловкое положение и Горбачева, и Буша”5.

Несмотря на недовольство Ельциным, Буш, Скоукрофт и другие члены делегации США понимали, что им в любом случае придется иметь дело с этим человеком. Звезда Горбачева клонилась к закату, и американский истеблишмент возлагал огромные надежды на Ельцина. У того было все, чего недоставало Горбачеву: всенародная поддержка на президентских выборах, открыто антикоммунистические взгляды, готовность к радикальной перемене внутренней и внешней политики. Но можно ли работать с Ельциным, учитывая его чудачества? И как обращаться с ним, чтобы не подорвать авторитет Горбачева? Это для Буша и его советников стало головоломкой номер один.

Борис Ельцин появился на свет в один год с Горбачевым. В их происхождении было немало общего. Родившийся в 1931 году на Урале, в рабочей семье, Ельцин всего достиг сам и оказался на вершине благодаря неиссякаемой энергии. По образованию инженер, Ельцин впервые заявил о себе в строительной отрасли, одной из самых непростых в советской экономике. Испытывая хронический финансовый и кадровый голод (в отличие от того же ВПК), строительные организации выполняли пятилетние планы за счет труда осужденных и маргинальных элементов. И здесь многое зависело от характера человека, руководящего строительством. Ельцин начинал свою карьеру в 1955 году в Свердловске с должности прораба и двигался по карьерной лестнице за счет того, что показывал результаты выше средних. В 1976 году Ельцин был избран первым секретарем Свердловского обкома КПСС. В сорок пять лет он стал фактическим правителем огромного промышленного региона, который в советской иерархии стоял выше горбачевского Ставропольского края.

И если Горбачев поднимался по служебной лестнице за счет урожайности зерновых и отдыха московского начальства на минеральных курортах Ставрополья, то Ельцин двигался по той же лестнице за счет промышленного производства и выполнения планов по строительству. В Свердловске Ельцин стал известен благодаря не только построенному, но и разрушенному им. В 1977 году по указанию из Москвы руководство Свердловской области снесло дом, где летом 1918 года большевики казнили царя Николая II и членов его семьи. Партийные руководители опасались, что этот дом может стать местом паломничества. Ломал Ельцин не менее быстро, чем строил: последнее пристанище царя, на чьих глазах умирала прежняя Россия, снесли за одну ночь. Теперь партия могла спокойно праздновать шестидесятилетие Октябрьской революции: ничто не напоминало о злодеянии, совершенном основателями социалистического государства.

В общении с согражданами Ельцин всегда чувствовал себя непринужденно, любил нравиться массам, но его восхождение как демократического лидера началось только в эпоху перестройки, когда Горбачев пригласил энергичного руководителя в Москву. Вскоре Ельцин принял бразды правления городом, парализованным метастазами коррупции. Он избавился от брежневских кадров и сделал свой кабинет открытым для журналистов – тем понравился энергичный, не чуждый новаций первый секретарь Московского горкома партии. Но очень скоро Ельцин обнаружил, что в Москве, в отличие от Свердловска, он лишен свободы действий. В Москве сильному главе города приходилось иметь дело с еще более сильным Политбюро, кандидатом в члены которого он состоял. И очень скоро коллеги Ельцина стали подмечать чередование у него всплесков лихорадочной активности с периодами депрессии.

Различия во взглядах на темп реформ спровоцировали конфликт Ельцина с его бывшим патроном Егором Лигачевым, который возглавлял когда-то Томский обком, а сейчас представлял консервативное крыло горбачевского Политбюро. Осенью 1987 года Ельцин выступил не только против Лигачева, но и против самого Горбачева, указав на проблемы и обвинив Политбюро в низкопоклонстве перед генсеком. Горбачев в ответ сместил Ельцина с высшей должности в Московской партийной организации и лишил статуса кандидата в члены Политбюро. На партийной карьере Ельцина был поставлен крест. После он извинялся перед Горбачевым и его коллегами, но это не возымело действия. Казалось, жизнь инженера-строителя вернулась в исходную точку: в ранге министра он был назначен первым замначальника Госстроя СССР – страны, которая еще строила социализм, но уже помышляла о перестройке. Изгнание Ельцина из Политбюро знаменовало поражение либералов в лагере Горбачева и триумф консерваторов. Год спустя Лигачев публично отчитал Ельцина: “Борис, ты не прав”6.

Но если Политбюро в лице Ельцина потеряло одного из своих радикальных представителей, то нарождающееся в России демократическое движение неожиданно обрело лидера. Ситуация в стране менялась в пользу Ельцина. Ни на миг не забывая о могуществе партаппарата, способного вмешаться в реформаторскую политику, и не будучи в состоянии взять его под свой контроль, Горбачев начал отодвигать партию от власти. В 1989 году (через год после исключения Ельцина из Политбюро) Горбачев санкционировал возрождение политической деятельности вне КПСС, покончив таким образом с более чем шестидесятилетней политической монополией коммунистов. Новая избирательная система впервые в советской истории делала возможными выборы на альтернативной основе, а партийным секретарям было сказано, что они могут остаться при власти лишь в случае их избрания – причем не только на партийных должностях. Реальная власть переходила из партийных кабинетов в региональные советы и республиканские парламенты.

Партийцы роптали, но терпели. Все они получили возможность попытать счастья на выборах, и самым расторопным удалось воспользоваться влиянием КПСС и пройти в набирающие силу местные советы. Перемены инициировались и поддерживались свыше. В марте 1990 года решением Съезда народных депутатов из Конституции изъяли статью об особом значении компартии для государства и общества, а также учредили пост президента СССР (им, после безальтернативного голосования депутатов, стал Горбачев). Пост генсека тоже сохранялся за Горбачевым, но он почти сразу стал переводить советников и самые важные элементы партийного аппарата из ЦК в только что образованную администрацию президента.

От кардинальных реформ, которые проводил Горбачев, никто не выиграл больше, чем его заклятый враг Ельцин. Весной 1989 года, когда в СССР состоялись первые относительно свободные выборы в советы народных депутатов, Ельцин вступил на путь, прежде заказанный опальному советскому политику. Он ухватился за эту возможность с присущей ему энергией. “Обычным людям импонирует его антипартийная направленность, – сообщается в биографии Ельцина, включенной в краткий справочник Буша, – а призывы ускорить темп реформ находят отклик у либерально настроенной интеллигенции”. Ельцин не был гроссмейстером аппаратных игр, но зато блестяще управлялся с толпой. А когда перестройка буксовала, но цвела гласность, желающих послушать речи хватало7.

Попытка Горбачева реформировать сталинскую систему управления экономикой лишь ускорила ее крах. Провал реформ в экономике, рост товарного дефицита и набирающая силу критика партии – все это вело к тому, что КПСС стала проигрывать. На Съезде народных депутатов СССР в мае-июне 1989 года политически оформилась оппозиция. Либерально настроенные депутаты из Москвы, Ленинграда и других крупных городов объединились с единомышленниками из прибалтийских республик, стремившимися к широкой автономии, а в перспективе – к полной независимости. Этот альянс был направлен против партийного аппарата.

Авторитет Ельцина как лидера российской оппозиции ни у кого не вызывал сомнений. Люди устали от пустых слов. Провал горбачевской политики, итогом которой стали пустые магазины и общественное недовольство, способствовал росту популярности Ельцина не в меньшей степени, чем его невероятное политическое чутье и способность объединить либеральных сторонников перестройки и лидеров рабочего движения под лозунгом возрождения России. В марте 1989 года, вопреки воле Кремля, москвичи избрали Ельцина народным депутатом СССР. Год спустя он стал народным депутатом РСФСР от Свердловска, а еще через два месяца – председателем Верховного Совета РСФСР, обойдя по итогам голосования двух кремлевских кандидатов. Вскоре Ельцин объявил о своем выходе из КПСС.

Разрыв Ельцина с партией был обставлен максимально публично – отречение состоялось перед депутатами последнего партсъезда в июле 1990 года. Когда съезд отказался принять предложенное Ельциным новое название партии – Партия демократического социализма, – тот объявил о выходе из КПСС. Ельцин указал на необходимость перехода к многопартийной системе и заявил, что, будучи председателем российского парламента, не может подчиняться какой бы то ни было партии. Этот шаг дался ему нелегко. Ельцин долго правил текст заявления об отставке, а в день его оглашения не находил себе места от беспокойства. Поздно вечером, накануне выступления, Ельцин поделился опасениями с Геннадием Бурбулисом, уроженцем Свердловской области, в то время своим ближайшим соратником. “Это был человек, который не просто мучился предстоящим выступлением, – вспоминал Бурбулис. – Он самым глубоким образом переживал то, что предстоит ему сделать… И он, не скрывая, говорил: ‘Но это же то, что меня вырастило!’”8

Горбачев считал выход Ельцина из партии концом карьеры последнего. Однако это привело к повальному бегству из партии. В основном происходило это без нарочитости: члены партии просто прекращали платить взносы, ходить на собрания, выполнять партийные поручения. Партия теряла былую силу. В 1990 году вместе с Ельциным партия недосчиталась 2,7 миллиона человек, и численность КПСС с 19,2 миллиона упала до 16,5 миллиона. Потери только от прямого выхода из партии составили 1,8 млн. человек. Горбачев позднее вспоминал, что за восемнадцать месяцев (до 1 июля 1991 года) более 4 миллионов членов КПСС (почти четверть общей численности) либо сами покинули партию, либо были исключены из ее рядов за антипартийную позицию или за отказ выполнять распоряжения и платить взносы9.

Массовый исход озадачил верхушку. В январе 1991 года секретарь ЦК Олег Шенин предупредил секретарей республиканских и областных комитетов – многие из покинувших КПСС в 1990 году были рабочими и крестьянами: тревожный сигнал для партии, гордившейся своей близостью к пролетариату. Еще опаснее был уход интеллигенции. Если рабочие и так не рвались в КПСС (членство мало что давало рядовым коммунистам), то многие представители интеллигенции охотно вступали в партию, чтобы влиться в ряды управленцев или попасть в номенклатурную верхушку партийно-государственного аппарата, который почти стопроцентно состоял из коммунистов. Не только руководящие должности, но и должности в вузах, а также в разветвленном и щедро финансируемом научно-исследовательском секторе нередко требовали наличия партбилета10.

Осенью 1990 года появились трещины и в стенах оплота привилегий – дипломатической службы и корпуса специалистов, получивших разрешение работать на Западе. Членство в партии было важным условием получения должности, позволяющей жить на “загнивающем Западе” и иметь невообразимую в СССР зарплату. Многие советские граждане, бывавшие за границей, разуверились в системе, однако скрывали свое недовольство. К 1990 году негласный договор между аппаратчиками и интеллигенцией, по которому партия соглашалась принимать заверения в лояльности за чистую монету, а интеллигенция была согласна притворяться в обмен на льготы, себя исчерпал.

Выход Ельцина из партии с сохранением должности спикера российского парламента продемонстрировал элите, что членство в партии уже не является необходимым условием карьерного роста. За четыре последних месяца 1990 года из партии вышли четырнадцать советских чиновников, работавших в международных организациях в Женеве. Этот казус обсуждался в меморандуме, который орготдел ЦК предоставил руководству. Авторы меморандума признавали идеологическую подоплеку нового явления. По их убеждению, главный виновник происходящего находился в Москве. ЦК знал, что ряд советских граждан в Женеве поддерживал тесные связи с ельцинским кругом и московской оппозиционной прессой и даже собирался учредить Женевское отделение оппозиционной Республиканской партии России.

Мятеж не ограничился Женевой. В ЦК стали поступать сообщения о том, что брожение умов отмечено также в советских дипломатических миссиях и сообществах в Нью-Йорке, Вене, Париже и Найроби. Требования деполитизировать службы внешних сношений также поступали из центрального аппарата МИДа. Аппаратчики ЦК были готовы списать такое поведение на алчность привилегированных представителей советской интеллигенции. Согласно меморандуму ЦК, “бунтовщики” просто отказывались платить партвзносы в иностранной валюте, которые расценивали как дополнительный налог. Рациональное зерно здесь действительно имелось: работавшие за границей бюрократы, как правило, были недовольны тем, что у них изымают львиную долю зарплаты, выплачиваемой международными организациями. Они были обязаны передавать свои твердовалютные доходы в финотделы советских представительств за рубежом. Многие отказывались это делать.

Некоторые дипломаты решили и вовсе не возвращаться домой. Меморандум гласил, что в 1989–1990 годах семь советских чиновников из числа работавших в Женеве отказались вернуться в СССР после истечения срока рабочей командировки. Они самостоятельно добивались продления контрактов и продолжали работать за границей. Эти “перебежчики” отказывались от контактов с советской миссией в Женеве и не желали подчиняться распоряжениям руководства. Брожение в среде дипломатов и граждан, работавших в международных организациях, свидетельствовало о неспособности партии удержать идеологически расшатанный управленческий класс. То обстоятельство, что люди, имеющие доступ к реальным, а не мнимым благам, перестали стремиться к членству в партии и начали ее покидать, не сулило КПСС ничего хорошего11.

После выхода из партии Ельцин отнюдь не лишился привилегий: к тому времени он уже был главой российского парламента, получал хорошую зарплату, имел просторный кабинет и служебный лимузин с водителем. Собственно, он был не первым аппаратчиком, занявшим должность в одном из новых демократических институтов. Его предшественниками стали партийные функционеры из республик Закавказья и Прибалтики, де-факто выступившие против центра еще до лета 1990 года.

Первые шаги по демократизации, предпринятые Горбачевым и его союзниками, почти не сказались на общественной поддержке усилий по преобразованию СССР. Зато они дали советским народам возможность заявить о себе и поставить под угрозу целостность Союза, в который те были втянуты без их согласия. Горбачев, как и его сторонники в СССР и за рубежом, считал, что национальный вопрос в Советском Союзе решен. В отличие от правителей Британской, Французской, а также (самый свежий пример) Португальский империи, советским лидерам поразительно долго удавалось сохранять контроль над нетитульными нациями, сберегая империю. В конце 80-х годов это осталось в прошлом.

Столкновения на национальной почве (все началось в 1988 году с конфликта между азербайджанцами и армянами в Нагорном Карабахе – армянском анклаве в Азербайджане) явились полнейшей неожиданностью для тех, кто верил в успех советского эксперимента. Осенью 1988 года в демонстрациях (в основном в республиках Прибалтики и Закавказья) ежемесячно принимало участие около двух миллионов человек. Пытаясь остановить межэтнические столкновения и восстановить порядок, центр нередко прибегал к силе. Главная угроза Советскому Союзу исходила не от Кавказа, а от Прибалтики, оккупированной в 1940 году и реинтегрированной в состав империи после Второй мировой войны. Двадцать третьего августа 1989 года активисты выступающих за независимость прибалтийских организаций продемонстрировали свою силу, устроив Балтийский путь – живую цепь, которая протянулась от Таллина (Эстония) через Ригу (Латвия) до Вильнюса (Литва). Акция была приурочена к пятидесятилетию заключения пакта Молотова – Риббентропа, послужившего основанием для советской аннексии, законность которой Соединенные Штаты никогда официально не признавали.

В конце 1989 года Коммунистическая партия Литвы объявила о неподчинении ЦК КПСС. Власть теряла не только партия: государство, которому служили Горбачев и его коллеги, приходило в упадок. Манифестации, в том году особенно масштабные в прибалтийских и закавказских республиках, вызвало главным образом то, что к Конституции СССР предлагались поправки, дававшие Верховному Совету право отменять республиканские законы, если те противоречили законодательству СССР, а также в одностороннем порядке решать вопросы выхода республик из СССР. В марте 1990 года только что сформированный парламент Литвы объявил о независимости республики. К лету 1990 года большинство советских республик, включая возглавляемую Ельциным Россию, объявили о своем суверенитете, что означало: республиканские законы выше советских. Внешние контуры империи, задрапированной под добровольное объединение, еще сохранялись, но перед испуганными правителями в Москве уже вставал призрак ее распада12.

Консолидация россиян началась в 1989 году, и не в РСФСР, а за ее пределами, как реакция на подъем национализма в Прибалтике, Молдавии, других республиках Советского Союза, где русские не составляли большинства. Вскоре она неожиданным образом охватила и Россию. Российские либералы, опиравшиеся главным образом на Москву и Ленинград, начали склоняться к политическому союзу с прибалтийскими республиками, к тому времени объявившими о суверенитете. Лидеры российского демократического движения разделяли либерально-экономические взгляды прибалтийских коллег и теперь решили перенять их политическую стратегию. Весной 1990 года, в ходе избирательной кампании за место в российском парламенте, Ельцин принял идею российского суверенитета, которая в сложившихся обстоятельствах сулила республикам рост политической и экономической власти. Это был блестящий ход, и он способствовал росту популярности Ельцина не только в среде московской и ленинградской интеллигенции.

До перестройки не многие россияне (Ельцин не был исключением) отождествляли себя с РСФСР, крупнейшей из советских республик, у которой, тем не менее, не было своей коммунистической партии и Академии наук. Зачем, если КПСС и Академия наук СССР и так базировались в Москве, руководили ими русские и все те же русские составляли костяк персонала? В интервью в конце 1990 года Ельцин признавался: “Я считал себя гражданином страны [СССР], а не России. Ну, еще я считал себя патриотом Свердловска, поскольку там работал. Но понятие России было для меня настолько относительным, что за время работы первым секретарем Свердловского обкома партии по большинству вопросов я обращался не в российские отделы. Сначала я обращался в ЦК КПСС, а после этого – в союзное правительство”13.

К тому времени Ельцин не был единственным политиком, который разыгрывал российскую карту. Не менее успешно занимались этим консерваторы, сплотившиеся вокруг идеи создания в РСФСР собственной коммунистической партии. Эта идея получила развитие в первые месяцы 1990 года, как ответ на формирование в конце 1989 года в рамках КПСС Демократической платформы во главе с Ельциным и другими сторонниками радикальных реформ. Члены Политбюро не знали, как им реагировать. Горбачев метался. “Если будет РКП [Российская коммунистическая партия], – объяснял он коллегам на заседании Политбюро з мая 1990 года, – то она будет давить больше на компартии других республик, и те скажут: а зачем нам вообще КПСС?!” А несколько минут спустя он отчитал секретаря ЦК, который высказался против создания Российской коммунистической партии: “Если мы откажем (в отношении РКП), русские скажут: мы их (инородцев!) собирали тысячу лет. А теперь они нас учат, как жить! Да катитесь вы все от России подальше!”

Горбачев был против российской парторганизации, так как это могло усилить шовинистические тенденции в России и национализм в других республиках; кроме того, она могла превратиться в платформу консервативной оппозиции его реформам. Но и ответить отказом он не мог. Николай Рыжков, глава правительства, отметил на том же заседании Политбюро: “Если мы пойдем против создания РКП, наше место в ней займут ‘ельцины’”. Чем бы ни закончилась история с новой компартией, Горбачев не хотел терять власть. И он предложил решить этот вопрос на XXVIII съезде, который должен был состояться в июне 1990 года. В том же месяце появилась Коммунистическая партия РСФСР. Как и опасались, она стала оплотом ультраконсервативной анти-горбачевской оппозиции внутри КПСС14.

Для Горбачева и его соратников оба варианта – и облачение России в тогу демократии (вариант Ельцина), и ее заключение в строгий костюм коммунизма (к чему стремились консерваторы) – были подобны воплотившемуся ночному кошмару. В умах россиян зрели семена идентичности, не в полной мере соответствующей советской и опровергающей приверженность имперскому прошлому, настоящему и будущему, которая лежала в основе целостности СССР. Угроза российского суверенитета обсуждалась на Политбюро еще в начале лета 1989 года. Вадим Медведев, в то время ведущий идеолог партии, высказался против предоставления России прав, которые уже были признаны за другими республиками: “Если мы оформим ее так же, как другие республики, то неизбежно превращение СССР в конфедерацию. РСФСР – стержень Союза”.

Горбачев с ним соглашался: “Восстановить авторитет России – это да. Но не путем суверенизации России. Это означало бы вынуть стержень из Союза”. Было неясно, как сочетать усиление российского влияния с отказом в суверенитете (к которому стремились другие республики). Решение проблемы отложили, но сама проблема осталась. Рыжков на заседании Политбюро в ноябре 1989 года сообщил: “Надо бояться не Прибалтики, а России и Украины. Пахнет общим развалом. И тогда нужно другое правительство, другое руководство страны, уже иной страны”. Осенью 1989 года мало кто предполагал, что уже через несколько месяцев пророчества Рыжкова начнут сбываться15.

В мае 1990 года, после трех туров голосования, с относительно небольшим перевесом (535 голосов – за, 467 – против) Ельцин стал спикером российского парламента. Но декларация политического суверенитета России, предложенная им несколько месяцев спустя, получила поддержку уже двух третей депутатов. Выступая перед депутатами, Ельцин сказал: “Сегодня центр для России – и жестокий эксплуататор, и скупой благодетель, и временщик, не думающий о будущем. С несправедливостью этих отношений необходимо покончить. Сегодня не центр, а Россия должна подумать о том, какие функции передать центру, а какие оставить себе”. Так появился новый защитник России. Летом 1990 года руководимый Ельциным парламент объявил Россию суверенным государством и заявил о главенстве российских законов над законами СССР. Осенью того же года Рыжков на Политбюро заявил, что ни одно из его распоряжений не было исполнено. Вскоре он был уволен Горбачевым в рамках кадровой перестановки в Совете Министров, целью которой было прекратить “парад суверенитетов”16.

Когда большинство советских республик объявило о своем суверенитете, не было и намека на уместную формулу, определяющую их новые отношения с союзным центром. Конституция СССР предоставляла фасад для сверхцентрализованного государства и даже гарантировала республикам право покинуть Союз, но не предлагала инструментов для урегулирования взаимоотношений. Фактически республика либо находилась в составе Союза и под полным контролем Москвы, либо покидала его. Литва хотела выйти из СССР, тогда как Россия, Украина и некоторые другие республики стремились к новому договору. Горбачев сделал все возможное, чтобы не допустить ухода Литвы и не дать российскому парламенту избрать Ельцина и объявить о суверенитете. В обоих случаях он потерпел фиаско. Советское политико-экономическое пространство распадалось, углубляя экономический кризис и угрожая существованию самого СССР.

Решение, которое летом 1990 года предложили Горбачеву консерваторы из его окружения, сводилось к тому, чтобы навязать верховенство союзных законов над законами республиканскими. Достигнуть этого можно было только введением чрезвычайного положения. Горбачев дал согласие на разработку плана действий на случай чрезвычайной ситуации. Кроме того, он объявил о начале радикальных контрреформ: Президентский совет и Совет Министров подлежали роспуску, а на смену им должны были прийти Совет Безопасности и Кабинет Министров, которые подчинялись бы непосредственно президенту. Однако Горбачев сопротивлялся попыткам принудить его ввести чрезвычайное положение. В декабре 1990 года, когда был созван Съезд народных депутатов, около четырехсот его членов проголосовали за внесение в повестку дня вопроса об отставке Горбачева. Их предложение не набрало большинства голосов. Зато министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе, либеральный союзник Горбачева, подал в отставку после того, как подвергся нападкам со стороны консерваторов за “торговлю советскими интересами”. Горбачев, чье положение было не менее шатким, не пытался его удержать. Шеварднадзе предупредил делегатов о надвигающемся реакционном перевороте. В письме американскому коллеге и личному другу Джеймсу Бейкеру он заявил, что действовал так, как ему подсказывала совесть17.

Переворот действительно произошел. На съезде инициативу захватили консерваторы, а Горбачев, вместо того чтобы уйти в отставку, решил возглавить этот парад. В январе 1991 года, без формального введения чрезвычайного положения, он предоставил председателю КГБ Владимиру Крючкову, министру обороны Дмитрию Язову и недавно назначенному министру внутренних дел Борису Пуго полную свободу действий. Уже 5 января по приказу Язова (под предлогом содействия военному призыву) в Прибалтику вошли воздушно-десантные части. Одиннадцатого января центральные СМИ объявили об учреждении в Вильнюсе промосковского Комитета национального спасения. Еще три дня спустя подразделения спецназа МВД и КГБ предприняли штурм вильнюсской телебашни, которую защищали сторонники независимости Литвы. Погибло пятнадцать человек. Двадцатого января внутренние войска применили оружие в Риге. Погибло четыре человека. Пять дней спустя советские газеты опубликовали постановление о совместном патрулировании советских городов армией и внутренними войсками.

В марте Горбачев учредил Совет Безопасности – высший совещательный орган при президенте, состоявший почти целиком из сторонников жесткой линии. В том же месяце по инициативе Горбачева прошел всесоюзный референдум, и 76 % проголосовавших высказались за сохранение Союза. Несмотря на то, что референдум проигнорировали новые правительства республик Прибалтики и Закавказья, его результаты воодушевили советского президента и его советников. А 28 марта он отдал войскам приказ не допустить проведения в Москве демонстраций в поддержку Бориса Ельцина. В тот день сторонники жесткой линии в российском парламенте должны были поставить на голосование вопрос о снятии Ельцина с поста спикера. Попытка не удалась. Демонстрации в Москве прошли, несмотря на запреты. Войска для разгона не использовались. Если славяне, входящие в состав спецподразделений, без колебаний открывали огонь по неславянам из Прибалтики и Закавказья, то стрелять в “братьев” они были не очень-то готовы. Кроме того, Горбачев, оглядывавшийся на Запад, не мог допустить масштабного кровопролития. И он отдал войскам приказ вернуться в казармы; этот шаг был с радостью встречен демократической оппозицией (на некоторое время Ельцин даже прекратил нападки на президента) и осужден консерваторами. Горбачев опять их разочаровал, отказавшись пойти до конца. По их логике, он превратился в препятствие.

В отличие от Ельцина, Горбачев не допускал и мысли о том, чтобы по собственной воле выйти из партии, причем не только потому, что он оставался верен социалистическим идеалам и искренне считал, что партию можно реформировать (о чем не раз во всеуслышание заявлял), но также из тактических соображений: ему не хотелось, чтобы партийная машина обернулась против него самого. Черняев за несколько дней до выхода Ельцина из партии описал в дневнике разговор с Горбачевым. “Шкурники. Им, кроме кормушки и власти, ничего не нужно”, – клял Горбачев секретарей райкомов и горкомов, с которыми встречался в тот день. “Ругался матерно, – вспоминает Черняев. – Я ему: ‘Бросьте их. Вы – президент; Вы же видите, что это за партия, и фактически Вы заложником ее остаетесь, мальчиком для битья’”. На Горбачева увещевания не подействовали: “Думаешь, не вижу? Вижу. Но нельзя эту паршивую собаку отпускать с поводка. Если я это сделаю, вся эта махина набросится на меня”18.

Решающее противостояние предполагалось на пленуме ЦК, назначенном на 24 апреля 1991 года. Парткомы по всей стране требовали отставки Горбачева с поста генерального секретаря КПСС. Но Горбачев опять переиграл противника. Участники встречи с изумлением узнали из утренних газет, что накануне он заключил соглашение с… Борисом Ельциным и руководителями республик, стремящихся к суверенитету. Во время встречи в Ново-Огарево они условились разработать новый Союзный договор.

Наконец-то Горбачев нашел альтернативу чрезвычайному положению: вместо того чтобы вернуть статус-кво и, опираясь на силу, снова вернуть власть центру, он отыщет способ примирить центр и республики. Этот маневр освободил бы Горбачева от диктата той части его окружения, которая склонялась к жесткой линии. А 24 апреля, отвечая на острую критику, прозвучавшую на заседании ЦК, Горбачев заявил, что готов уйти в отставку. Партийная верхушка отступила: без Горбачева партия была обречена. В тот момент он был единственным защитником от Ельцина и демократов. Попытка партийного переворота потерпела крах. Горбачев устоял, однако сторонники жесткой линии не сдались19.

В июне 1991 года Ельцин выиграл президентскую гонку. Во время инаугурации 10 июля он, принимая присягу, пообещал отстаивать российский суверенитет. Империя рушилась на глазах. “Создатели русской нации”, как окрестил сторонников российского национального возрождения гарвардский историк Роман Шпорлюк, выходили победителями из борьбы против “хранителей Российской империи”. В день выборов президента России Анатолий Черняев записал в дневнике: “М. С. оказался менее прозорливым, чем Ельцин со своим звериным чутьем. М. С. боялся, что русский народ не простит ему отказа от империи. А русскому народу оказалось наплевать”. Черняев понимал, что без России имперский проект обречен: “Ведь без России ничего не будет. Союза не будет. И реально опираться Президент может только на нее… не на Туркмению же с Назарбаевым!”20

Горбачев был вынужден принять результаты выборов: его бывший протеже, а ныне оппонент, стал первым президентом РСФСР благодаря народному мандату, которого у него самого не было: Горбачева сделали президентом СССР депутаты советского парламента. И теперь Горбачев никак не мог обойтись без Ельцина.

Горбачев, Ельцин и Назарбаев накануне московского визита Буша согласовали наконец условия нового Союзного договора. Республики объявлялись хозяевами недр и сохраняли за собой право самостоятельно определять размеры отчислений в союзный бюджет. В компетенции союзного правительства остались оборона и национальная безопасность, а внешнеполитические вопросы предполагалось решать посредством консультаций с республиками. Также Горбачев, Ельцин и Назарбаев согласовали изменения в правительстве: сторонники жесткой линии, которых ввел туда Горбачев, должны были уйти, а новый кабинет предстояло сформировать и возглавить Назарбаеву. Подписание Союзного договора было назначено на 20 августа 1991 года21.

Ельцин, уже ставивший Горбачева в неловкое положение сначала на партийных мероприятиях, а после и в присутствии американцев, был не просто всенародно избранным главой крупнейшей союзной республики; под его контроль должно было перейти большинство нефтяных и газовых месторождений СССР. Таким образом, состояние союзной казны (и, вероятно, зарплата самого Горбачева) зависело от доброй воли Ельцина. И, как бы ни оскорбляло Горбачева поведение президента России, ему не оставалось ничего, кроме смирения. Похоже, то же можно было сказать и в отношении президента США. Подарок, приготовленный Бушем для Ельцина – изготовленная из серебра чаша от Тиффани стоимостью 490 долларов, – был дороже подарков для прочих членов советской верхушки. Советский президент получил экземпляр первого американского издания “Анны Карениной”, который фигурировал в перечне подарков без указания цены. Белый дом по-прежнему большинство геополитических яиц складывал в корзину Горбачева; приготовленный для него подарок был бесценен22.

Впервые Буш встретился с Ельциным в сентябре 1989 года, когда тот приехал в Соединенные Штаты. Ельцин (еще депутат советского парламента) навестил одиннадцать американских городов, не раз выступал в университетах, появился в телешоу “Доброе утро, Америка!”, навестил Космический центр им. Джонсона в Хьюстоне (штат Техас), клинику им. Майо (г. Рочестер, штат Миннесота), встречался с ведущими американскими бизнесменами и политиками по всем Соединенным Штатам. Ельцин назвал эту поездку осуществлением мечты всей жизни. Дважды облетев на вертолете статую Свободы, Ельцин сообщил, что “стал вдвое свободнее”. Он не скрывал желания стать любимцем Америки взамен Горбачева.

“Все мое представление о капитализме, о Соединенных Штатах, об американцах, которое годами вдалбливали мне в голову, в том числе и при помощи ‘Краткого курса ВКП(б)’ – все это за полтора дня моего пребывания здесь развернулось на сто восемьдесят градусов ”, – сказал он, выступая перед прессой. Но самое сильное впечатление произвел на Ельцина супермаркет. Товарный ассортимент в одном из торговых центров Хьюстона разительно контрастировал с пустыми полками советских магазинов. По словам советников российского лидера, именно тогда “в ельцинском большевистском сознании рухнула последняя подпорка”23.

В программу ельцинской поездки в Соединенные Штаты входил также непродолжительный визит в Белый дом. Эта встреча оставила неприятные воспоминания у помощников американского президента. Желая узнать мнение Ельцина о событиях в СССР, Буш, тем не менее, не хотел задеть самолюбие Горбачева, для которого Ельцин к осени 1989 года превратился во врага номер один. Ельцин был официально приглашен советником Скоукрофтом. “Ему [Ельцину] сказали, – вспоминал Роберт Гейтс, будущий глава ЦРУ и министр обороны, в то время занимавший пост заместителя советника по национальной безопасности, – что он, возможно, встретится с президентом. Мы старались придать этому визиту статус неформального, поэтому стопроцентных гарантий никто не давал”. Когда Кондолиза Райс, советолог и сотрудник Совета по национальной безопасности, провела Ельцина в Белый дом через подвальный ход Западного крыла, он поинтересовался, пользуются ли этим ходом гости президента, и заявил, что не ступит дальше и шагу, если у него не будет уверенности во встрече с Бушем. Райс ответила, что если Ельцин не желает говорить со Скоукрофтом, он вправе вернуться в отель.

Ельцин сдался. Скоукрофту его речь о том, как Соединенные Штаты могут помочь советской экономике, была неинтересна, и он, по свидетельству Гейтса, едва не задремал. Все изменилось, когда в кабинет вошел Буш. “Ельцин изменился, как хамелеон, – вспоминал Гейтс. – Он оживился… Всем своим видом показывал, что лишь сейчас получил достойного собеседника”. Буш подтвердил, что поддерживает Горбачева, но своего Ельцин добился: он встретился с президентом. Едва покинув Белый дом, он подошел к журналистам, ожидавшим на лужайке, и поведал о встрече. “Это не был тот тихий, небогатый событиями визит, на который мы рассчитывали, – вспоминал Скоукрофт, – но все обошлось”24.

Ельцин произвел благоприятное впечатление на Буша, а Скоукрофту показался неискренним (судя по воспоминаниям, советник в полной мере так и не избавился от этого впечатления). Прежние сторонники Ельцина в администрации Буша, в том числе Райс и Гейтс, были потрясены его бесцеремонностью и непредсказуемостью. Гейтс в мемуарах писал: “Он [Ельцин], видимо, слишком много выпил, во время выступления в Университете им. Джонса Хопкинса подал себя не в самом выгодном свете, да и в целом держался грубовато”. Тем не менее, окружение Буша не могло не заметить, как изменилась расстановка сил в Москве весной 1990 года, после первых относительно свободных выборов в республиканские парламенты. Хотя Горбачев оставался наиболее приемлемой для Запада фигурой, никто не сомневался, что будущее за энергичным Ельциным.

В июне 1990 года, неделю спустя после избрания Ельцина главой российского парламента, Гейтс отправил Бушу меморандум: Ельцин, “проявив замечательную приспособляемость и умение играть по правилам… показал себя эффективным и популярным политиком, пусть и неровным”. Гейтс рекомендовал избегать негативных комментариев о Ельцине: “Вполне возможно, в один прекрасный день мы сядем с ним за стол переговоров”. Буш пометил на полях: “Согласен”. Очередной визит Ельцина в США состоялся в июне 1991 года, вскоре после выборов президента России. Прошел он с огромным успехом и укрепил отношения с американской администрацией. Буш и Ельцин даже пытались вместе позвонить Горбачеву в Москву, чтобы предупредить его о возможной попытке захвата власти сторонниками жесткой линии (соответствующая информация пришла по американским дипломатическим каналам от московских сторонников Ельцина). Отношения Ельцина с администрацией Буша, не лучшим образом начавшиеся осенью 1989 года, нормализовались. По крайней мере, некоторое время так казалось25.

В программу визита Буша в Москву в июле 1991 года была включена встреча с российским президентом. Она состоялась 30 июля. Горбачев, не желавший, чтобы встреча Буша с Ельциным прошла без него, на завтрак с американским президентом пригласил Ельцина, а также Назарбаева. Они должны были составить компанию советникам Буша и Горбачева. Таким образом, встреча с Бушем, к которой стремились Ельцин с Назарбаевым, прошла бы под контролем Горбачева. Назарбаев принял приглашение и обратился к Бушу с просьбой об инвестициях в добычу полезных ископаемых. Что касается Ельцина, то он отказался играть роль в “массовке”, отведенную ему советским лидером. На завтрак он не явился, но пригласил Буша в свой новый кабинет в Кремле. Буш приглашение принял26.

Встреча Буша с Ельциным длилась минут сорок. Речь они вели в основном о новом Союзном договоре. Сам факт встречи американского и российского лидеров свидетельствовал о том, что Белый дом признал Ельцина. Президент США, судя по всему, стремился уверить российского лидера (а также Горбачева) в поддержке реформ и при этом пресечь попытки Ельцина открыть представительство РСФСР в США или подписать сепаратный договор о сотрудничестве. “Как вы знаете, мы не можем установить дипломатические отношения с вашей республикой, которую мы признаем частью СССР”, – должен был сказать Буш Ельцину. Все время встречи он придерживался этой линии. Когда Ельцин спросил: “Я так понимаю, вы поддерживаете мою идею формализовать наши отношения?”, Буш (не самым дипломатичным образом) ответил: “Вы имеете в виду отношения между США и Россией – или ваши отношения с центром? Мне не совсем понятен вопрос”. Госсекретарь Джеймс Бейкер так “перевел” слова Буша разочарованному Ельцину: “Ответ будет зависеть от того, что именно в Союзном договоре будет сказано о полномочиях республик во внешней политике”27.

Если Ельцин, приглашая Буша в свой кремлевский кабинет, стремился предстать перед согражданами в образе независимого лидера, то он, бесспорно, преуспел. Если он желал “натянуть нос” Горбачеву, то и это ему удалось. Однако если Ельцин желал расположить к себе американского президента, то потерпел фиаско. Почти десятиминутное опоздание Ельцина привело Буша в крайнее раздражение. Визит вежливости, запланированный на пятнадцать минут, растянулся до сорока: Ельцину пришлось повторно озвучивать для российских и американских советников, присоединившихся к президентам позднее, основные тезисы своей беседы с американским президентом. Наконец, Ельцин преподнес сюрприз, попытавшись устроить импровизированную пресс-конференцию. Российский президент заявил журналистам, приглашенным в Кремль без ведома Буша, что стороны уже подготовили проект договора о российско-американском сотрудничестве, за что он благодарен Бушу. Американский президент проглотил пилюлю, но когда Ельцин пригласил журналистов задавать вопросы, Буш сказал, что опаздывает. Садясь в машину, он сказал Скоукрофту: желание Ельцина “сыграть на публику” застало его врасплох28.

События московского саммита оживили в памяти Буша и Скоукрофта воспоминания об эксцентричном политике, с которым они встретились в сентябре 1989 года. И все же, несмотря на казалось бы непредсказуемое поведение Ельцина, Буш находил с ним все больше точек соприкосновения. Летом 1991 года одним из важнейших вопросов “советской повестки дня” Буша значилась независимость Эстонии, Латвии и Литвы (эта тема интересовала многих членов Конгресса). Буш осторожно подталкивал Горбачева к признанию независимости Литвы, объявленной в 1990 году. Тот колебался. А Ельцин – нет: от имени России он осудил действия Москвы, применившей в начале 1991 года силу, и одобрил стремление прибалтов к независимости. Теперь, стоя рядом с Бушем, Ельцин снова заявил о своей поддержке: он сам пришел к выводу, что Россия и Соединенные Штаты разделяют позицию по Прибалтике – трем республикам надо позволить уйти из Союза. Горбачев так не считал29.

Покидая на следующий день Москву, Буш был обеспокоен как угрозой Горбачеву, исходящей от его же силовиков, так и своеволием глав союзных республик. Самым несговорчивым из них был Ельцин. Но не только он стремился к ослаблению центра и большей свободе для своего Отечества.

 

Глава 3

Цыпленок по-киевски

Около полудня 1 августа 1991 года самолет Джорджа Буша покинул Шереметьево и взял курс на Киев, третий по величине город Советского Союза. В начале 1991 года на столицу Украины было нацелено около сорока американских боеголовок мощностью до 170 килотонн каждая. В случае обмена ядерными ударами нескольких взрывов хватило бы для того, чтобы сровнять двухмиллионный город с землей. Подписание договора СНВ-1 означало, что в случае войны на город придется меньше ракет. Впрочем, цель Джорджа Буша заключалась не в том, чтобы доставить киевлянам это известие. Американский президент спешил с сообщением иного свойства1.

Предполагалось, что визит продлится не более пяти часов, но хронометраж играл второстепенную роль. По мнению Буша, США не стоило ограничиваться контактами с одной Москвой, а следовало завязать отношения и с союзными республиками. Это было новое слово в истории советско-американских отношений – и признак стремительных перемен в советской политике. В администрации Буша никто не мог предвидеть скорого распада СССР или предугадать, что через считанные месяцы решающую роль в этом сыграет именно Украина. В качестве площадки для объявления о новом политическом курсе американцы выбрали Киев потому, что украинское руководство отнюдь не склонялось к идее полной независимости. Антимосковские силы на Украине были сильны, но назвать их непримиримыми было бы слишком.

Горбачев был не в восторге от мысли, что президент Америки посетит Украину – вторую по численности населения советскую республику, руководство которой стремилось к большему, нежели предусматривал новый Союзный договор. В отличие от Буша, Горбачев прекрасно понимал, насколько важна Украина для СССР, и опасался, что визит президента США может ободрить антисоветские силы. Поэтому президент СССР сделал все от него зависящее, чтобы визит не состоялся. В понедельник, 21 июля, когда до приезда Буша в Москву оставалось чуть более недели, послу США Джеку Мэтлоку позвонил специальный советник Эд Хьюэтт. К нему в Белый дом пришел временный поверенный в делах СССР и вручил срочную депешу из Кремля, в которой содержалось требование: президенту США следует воздержаться от посещения Киева. Для Мэтлока это стало неожиданностью. Советское правительство ссылалось на “напряженность”, однако в Киеве все было спокойно. К тому же полным ходом шли приготовления к визиту, начатые Мэтлоком с согласия министра иностранных дел СССР. Задействована в них была не только американская, но и украинская сторона, и отмена визита на этой стадии грозила поставить американцев в очень непростое положение.

Требование Москвы застало врасплох и Буша. Новость он узнал во время полета в Турцию. Вместе с Брентом Скоукрофтом президент подготовил ответное заявление: если советское руководство против его визита в Киев – так тому и быть, но, учитывая, что приготовления уже идут, ответственность должна взять на себя Москва. Мэтлок связался по открытой линии с Госдепартаментом и, зная, что разговор наверняка прослушивается КГБ, указал на вероятные негативные последствия отмены визита – для Москвы, а не для Вашингтона. На следующий день то же самое он сообщил министру иностранных дел СССР Александру Бессмертных. Обеспокоенный Бессмертных связался с Горбачевым, и тот якобы сказал: “Скажите американцам, пусть успокоятся и не меняют планы. Если президент захочет посетить Киев, я уверен, ему окажут радушный прием”. Горбачеву пришлось принять новые правила игры2.

Как следует из советских стенограмм беседы Буша и Горбачева 30 июля 1991 года, президент США пытался убедить коллегу, что киевский визит ничем тому не грозит: “Хочу заверить вас, что во время поездки в Киев ни я, ни кто-либо из сопровождающих меня лиц не допустит чего-либо, что могло бы осложнить ситуацию, вмешаться в решение вопроса о том, когда Украина подпишет Союзный договор”. Горбачев намекнул на причину своих опасений: “Что касается Украины, то, может быть, сыграл роль вот какой факт: стало известно, что незадолго до вашего визита фонд ‘Наследие’ подготовил доклад, в котором рекомендовал американскому президенту воспользоваться посещением Украины, чтобы стимулировать сепаратистские настроения, ибо это имеет стратегическое значение”. Буш в ответ заявил: “Мне неизвестно об этом докладе. Но, я надеюсь, вам доложили – я подчеркивал необходимость предельной тактичности в определении программы визита. Я был готов посетить не Киев, а, скажем, Ленинград. Мне очень хочется побывать в одном из ваших городов. Но я ни в коем случае не собираюсь поддерживать сепаратизм. Киев был включен в программу только после того, как ваш министр иностранных дел сообщил, что вас это полностью устраивает”3.

Если бы все зависело от Горбачева, Буш никогда не попал бы в Киев. Кстати, Ельцин в украинском вопросе разделял позицию Горбачева: оба считали, что второй по величине советской республике непозволительно идти своим путем. Горбачев в частных и публичных выступлениях предупреждал о возможности гражданского конфликта и даже войны. Ельцин вел себя сдержаннее, хоть и настроен был не менее решительно. “Украина не должна покидать Советский Союз”, – в своем кремлевском кабинете заявил он американскому президенту. Без Украины, утверждал Ельцин, славянские республики утратят доминирующее положение в Советском Союзе. Его “неравнодушие” к Украине отражало настроения в России. По данным опроса, проведенного Информационным агентством США в феврале-марте 1991 года, лишь 22 % россиян поддерживали независимость Украины, а почти 60 % ей противились. Совершенно иначе общество относилось к Прибалтике: 41 % опрошенных высказался в пользу независимости Литвы, 40 % – против4.

В конце июня 1991 года ЦРУ подготовило для президента и его советников сводку со сценариями развития событий в СССР. Лишь один из них – насильственный распад – предполагал обретение Украиной независимости. Двумя другими вариантами были: “беспорядочное блуждание” страны; государственный переворот, осуществленный сторонниками жесткой линии, и сохранение Советского Союза. Последний вариант предполагал независимость прибалтийских республик, трех республик Закавказья, Молдавии, а Украине отводилась роль участника славяно-среднеазиатского союза, где главную скрипку должна была бы играть Россия. Ельцин склонялся к тому, чтобы Украина стала частью этого объединения, Горбачев же опасался “недружелюбного расставания” советских республик.

Как впоследствии оказалось, и ЦРУ, и Горбачев, и Ельцин сходились в том, что если США желают мирной трансформации советского режима и (исходя из договора об СНВ) сокращения его ядерного арсенала, они должны согласиться и с тем, что Украина останется в Союзе5.

В ходе переговоров с Горбачевым в Ново-Огарево (которые советским лидером преподносились как звездный час его “нового мышления”) Бушу напомнили о важности национального вопроса в СССР. Монолог Горбачева о советско-американских перспективах был прерван: Николасу Бернсу (сотруднику Совета по национальной безопасности, также отвечавшему за связи Белого дома с прибалтийскими диаспорами в Америке) позвонил кто-то из знакомых и сообщил, что неопознанные боевики атаковали устроенный недавно таможенный пост на литовско-белорусской границе и, как бы в назидание, убили шестерых литовских таможенников. Бернс поделился новостью с Бушем и членами американской делегации. Горбачев пришел в ярость (президент США узнает о теракте в СССР раньше, чем глава СССР!) и поручил подчиненным все выяснить. В посольстве США склонялись к мысли, что это дело рук ОМОНа. У американцев возникло подозрение, что за убийством стояли московские сторонники жесткой линии, а целью их было унижение Горбачева. Если так, то своего они добились. Попытка Горбачева обрисовать свое видение нового мироустройства была сорвана. “Воцарилась гнетущая атмосфера, – вспоминал Буш. – Переговоры продолжились, но без прежнего пыла”.

Трагические события в Литве поставили на повестку дня вопрос о самоопределении республик. Советский президент воспользовался возможностью и попросил американцев поддержать политику СССР по отношению к Югославии: Москва пыталась предотвратить распад другого славяно-мусульманского государства. Горбачев рассчитывал на американскую помощь в удержании советских республик:

В мире огромное количество действительных и мнимых межнациональных и межэтнических проблем. Кроить по этому признаку границы государств – значит провоцировать хаос. Если бы я сейчас начал перечислять потенциальные территориальные проблемы, которые возникли бы в этом случае, не хватило бы пальцев, причем не только у меня, но и у всех присутствующих. Например, у нас, в Советском Союзе, 70 % межреспубликанских границ фактически не определены. Раньше этим никто не занимался, все решалось в рабочем порядке, на уровне чуть ли не райсоветов.

Новость о бойне на литовской границе усилила аргументы Горбачева по поводу повторения в СССР югославского сценария. Она пришла в самый подходящий момент – накануне “безнадзорного” визита Буша на Украину6.

После часа дня 1 августа 1991 года руководители Украинской Советской Социалистической Республики собрались в киевском аэропорту Борисполь, чтобы встретить почетного гостя. Буш стал вторым президентом США, приехавшим в столицу Украины. Первым посетил Киев (в конце мая 1972 года) Ричард Никсон – после подписания с Брежневым договора об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-1) и договора об ограничении систем противоракетной обороны.

Никсон прибыл в Киев на советском самолете, которым из-за выявленной в Москве технической неисправности пришлось заменить основной борт, также советский.

Джорджу Бушу подобных проблем удалось избежать: он летел на новом президентском лайнере “Боинг-747” (пришедшем на смену “Боингу-707”, которым пользовались президенты США от Никсона до Рейгана). В 1972 году Никсон был впечатлен интерьером советского авиалайнера; президент вспоминал, что “в некоторых отношениях он поражал даже больше, чем наш”7.

Сейчас же Джордж Буш с гордостью показывал вице-президенту СССР Геннадию Янаеву интерьер самолета, который по предложению Нэнси Рейган оформили в калифорнийско-техасском духе. Советский вице-президент встретил чету Бушей в московском аэропорту, а Горбачев попросил Джорджа Буша взять Янаева с собой в Киев. Одни полагали, что Горбачев руководствовался желанием подчеркнуть особое место Украины в СССР, другие склонялись к мысли, что Янаев приставлен к американцу соглядатаем. Как только президентский борт оторвался от земли, Буш устроил Янаеву экскурсию и показал, кроме прочего, командный центр. Янаев (бывший, по признанию Буша, самым высокопоставленным из советских руководителей, которым приходилось подниматься на борт этого самолета) отвечал вежливыми замечаниями. Впоследствии Буш в разговоре с помощниками назвал вице-президента СССР “приятным малым”, но уточнил, что тот “не бог весть какая шишка”8.

Во время перелета члены президентского аппарата развернули лингвистическую полемику. Джек Мэтлок, ознакомившись с текстом речи, с которой Буш в тот день должен был выступить в украинском парламенте, стал возражать против употребления названия республики с определенным артиклем (the Ukraine): “Проследите, чтобы президент не употреблял артикль. Пусть говорит просто – Ukraine. Украинские американцы считают, что артикль превращает это слово в название географической области, а не страны”. Спичрайтер возразил: “Но мы ведь говорим ‘Соединенные Штаты’ [the United States]?” Победил политический довод Мэтлока: “Если президент скажет – the Ukraine, Белый дом через неделю будет завален письмами и телеграммами с протестами”.

В Соединенных Штатах проживало около 75о тысяч граждан украинского происхождения. Еще миллион – в Канаде. Немногочисленная по североамериканским меркам община была стабильна, сплочена и политически активна. Все годы холодной войны старейшины украинской диаспоры в США убеждали голосовать за республиканцев, и небезуспешно. Буш это знал и согласился с Мэтлоком. Опустив артикль, Буш успокоит избирателей и не причинит вреда Горбачеву: русскому языку неведомы определенные и неопределенные артикли. Кроме того, Мэтлок попытался изъять из речи пассажи о поддержке Горбачева и Союзного договора, поскольку считал их неуместными для Киева, но было уже поздно: текст успели раздать журналистам9.

“В Киеве, лежащем в 515 километрах южнее Москвы, на берегах Днепра, Буш увидит совершенно другой Советский Союз, – читаем в ознакомительном проспекте для американских СМИ. – Город опрятен и чист, с широкими зелеными проспектами. Он словно создан для яркого, волнующего завершения визита”. Автор буклета шутя сообщал, что истинной причиной президентского визита послужил старт кампании заместителя пресс-секретаря Белого дома, этнического украинца Романа Попадюка, который якобы метил на пост президента Украины. (Девиз кампании, острил автор, звучал так: “Мне нечего сообщить вам по этому поводу”.)

Киев встретил Буша как столица суверенного государства. Оркестр, кроме гимнов СССР и США, исполнил и гимн Украины. Вопрос о лояльности республики Москве оставался открытым. Джек Мэтлок, сопровождавший Никсона во время визита 1972 года, заметил и другие отличия.

Теперь, в 1991 году, речи произносились на английском и украинском языках, а не на английском и русском, как девятнадцать лет назад10.

Многое с тех пор изменилось. Никсон прилетел в Киев спустя десять дней после того, как Брежнев заменил национально ориентированного партийного руководителя Украины Петра Шелеста на лояльного Владимира Щербицкого. Ставленник Брежнева превратил Украину в образцовую советскую республику. Происходивший, как и Брежнев, из Днепропетровской области, Щербицкий был одной из ключевых фигур днепропетровского клана – группы сторонников Брежнева, которые почти монопольно правили Союзом до смерти своего лидера в ноябре 1982 года. Щербицкий выстроил на Украине вертикаль из лично преданных ему партийных чиновников, и Горбачев целых четыре года копил силы, чтобы осенью 1989 года отправить его в отставку.

С 50-х годов украинская партийная элита правила не только республикой: она стала младшим партнером в управлении всем Союзом. “Вторая советская республика” заключила с “первой” – РСФСР – негласный договор о разделе власти, когда украинские элиты помогли восхождению на московский Олимп Никиты Хрущева – многолетнего бессменного первого секретаря Коммунистической партии Украины. Ввиду того, что РСФСР не имела собственной компартии (правда, русские руководили всесоюзной коммунистической организацией), украинские кадры представляли на московских партсъездах крупнейший блок. Украинцы весьма успешно пользовались правом голоса. Хрущев десятками переводил в Москву своих союзников и назначал их на руководящие посты. Даже его падение в 1964 году лишь укрепило положение украинцев.

Смещенного Хрущева у руля партии сменил Леонид Брежнев, русский родом с Украины, который, заполняя в 30-х годах бланк члена партии, в графе о национальной принадлежности указал: украинец. Николай Подгорный (по-украински Микола Пiдгорний), еще один выходец с Украины, стал председателем Верховного Совета, номинально возглавив советское государство. Пост главы правительства достался Алексею Косыгину, русскому, а после его смерти в конце 70-х годов – Николаю Тихонову, в прошлом украинскому чиновнику. Министр внутренних дел и заместитель главы КГБ принадлежали к брежневскому клану и были взращены украинским партаппаратом. Днепропетровский клан должен был сохранить власть и после смерти Брежнева: больной генсек в качестве преемника рассматривал Владимира Щербицкого.

Однако после смерти Брежнева в 1982 году Кремль перешел под контроль КГБ. Юрий Андропов вел к вершинам власти Горбачева, который, хоть и был наполовину украинцем, не имел связей ни с партаппаратом Украины, ни с московскими украинцами. Позднее Горбачев освободил Щербицкого от занимаемой на Украине должности и перекрыл пути, которыми украинские чиновники попадали в Москву, где набирали политический вес. Украинская партийная верхушка, которая лишилась карьерных перспектив в союзном центре и терпела нападки у себя дома, решила, что Москва ее предала. Соглашение с центром, действовавшее со времен Хрущева (лояльность в обмен на развязанные руки и разделение полномочий с центром) теперь не действовало, причем разорвали пакт не украинцы.

Недовольство партийной элиты начало назревать после аварии на Чернобыльской АЭС (апрель 1986 года). Электростанция подчинялась Москве, но ликвидация последствий аварии, как и эвакуация людей из зоны бедствия, легла на плечи украинских властей. Кроме того, Москва настаивала на проведении первомайской демонстрации – в то самое время, когда Киев накрыло радиоактивное облако. Партийное руководство полагало, что Горбачев заставил Щербицкого провести демонстрацию, угрожая смещением с должности. Чернобыльская авария вызвала массовое протестное движение, а разрешать конфликт приходилось украинским элитам. И, в дополнение ко всему, центр поощрял в республике демократическое движение. Теперь Москва приносила украинской партийной верхушке одно беспокойство11.

В Киеве Джорджа и Барбару Буш встретил пятидесятисемилетний спикер украинского парламента Леонид Кравчук. Члены американского журналистского корпуса описали его так: “Энергичный, с седой шевелюрой, загоревший малый, слегка похожий на Джона Готти; видно, что он прирожденный политик, этакий украинский Ньют Гингрич”. На самом деле жизненный Кравчука сильно отличался от биографии одиозного босса нью-йоркской мафии и начинающего политика-республиканца. Бывший аппаратчик, второй год занимавший должность спикера, Кравчук сочетал верность Москве и настойчивость, с которой он отстаивал украинские интересы. Кроме того, он единственный мог примирить интересы партийного аппарата эпохи Щербицкого и повестку дня, которую диктовали Украине движения за независимость и демократию12.

Принадлежащий к тому же поколению, что и Горбачев с Ельциным (Кравчук родился в 1934 году), украинский лидер происходил с Волыни (Западная Украина), которая в те годы входила в состав Польши, и не понаслышке знал о лишениях. Вторая мировая война была отмечена не только военным противостоянием Германии и СССР, но и Холокостом, этническими чистками и столкновениями украинских и польских националистов в его родных краях. Отец Кравчука служил в Красной Армии и погиб на фронте, и Леонид с младых ногтей учился выживанию. Как он вспоминал, дед проповедовал философию, которую можно свести к сентенции: “Не лезь на рожон”.

Собственными глазами видевший, как в конце 40-х – начале 50-х спецслужбы преследовали еще гулявших на свободе участников украинского национально-освободительного движения, Кравчук не нуждался в секретном докладе Хрущева 1956 года, чтобы понять, насколько предвзятой была судебная система в годы культа личности. И все-таки, подобно Горбачеву и Ельцину, чьи родственники пострадали в годы “Большого террора”, Кравчук без колебаний встал на службу коммунистической партии. Он окончил Киевский университет по специальности “политэкономия” и сделал головокружительную карьеру. Но если Горбачев и Ельцин были руководителями, в чьем ведении находились крупные регионы, то Кравчук представлял собой типичного аппаратчика, бюрократа от партии.

К 80-м годам Кравчук, некогда подданный Польши, возглавил отдел агитации и пропаганды ЦК Коммунистической партии Украины. Он не мог похвалиться ни донбасским происхождением, ни принадлежностью к днепропетровскому клану, и, проживи Брежнев дольше, этот пост, наверное, остался бы пиком его карьеры. Но явился Горбачев, начались перестройка и гласность, прошли первые относительно свободные выборы, и партии понадобились люди, способные общаться с массами, умеющие отстаивать свою точку зрения в политических дебатах. Кравчук эти качества проявил, и, когда осенью 1989 года Щербицкий, не доверявший волынскому гению пропаганды, ушел в отставку, последнему удалось из завотделом ЦК КПУ стать секретарем ЦК по идеологии.

Летом 1990 года Кравчук стал спикером украинского парламента вместо Владимира Ивашко, которого Горбачев, пытаясь восстановить пошатнувшееся российско-украинское сотрудничество, перевел в Москву и назначил своим заместителем в руководстве партаппаратом. Так Кравчук оказался у руля законодательного органа, в котором около трети депутатов выступало за независимость, а остальные склонялись к расширению автономии в рамках СССР. “На посту председателя украинского Верховного Совета, – читаем в бюллетене Буша, – Кравчук вынужден избегать конфликта между требованиями коммунистического большинства в парламенте и интересами депутатов, выступающих за независимость”. Он искусно маневрировал, наполняя конкретным содержанием декларацию о суверенитете, принятую летом парламентом. Дэвид Ремник, освещая для “Вашингтон пост” киевский вояж президента, цитировал слова Кравчука о том, что тот видит возможность создать полнокровное украинское государство и не намерен упускать этот шанс13.

Кравчук оказал американскому гостю радушный прием, хотя визит и стал для него неожиданным. Москва не позволила Кравчуку принять участие в подготовке, и его в самый последний момент его вызвали из отпуска. Он прилетел из Крыма прямо в Борисполь – пресса отметила загар – и даже не имел времени заехать домой. Кравчук начал выступление, поприветствовав Джорджа и Барбару Буш “на украинской земле”, подчеркнув таким образом приоритет украинского над советским, но избегая ссылок на независимость. Перед Кравчуком тоже стояла лингвистическая задача. Вот уже год Украина была формально суверенным государством, но по-настоящему независимой она не стала. В чем отличие? Похоже, никто, кроме Горбачева, этого не знал, и Кравчук приложил максимум усилий, чтобы уравнять эти понятия: “Американский народ [слишком] хорошо знает цену подлинного суверенитета, и Декларация независимости одной из первых провозгласила… идеалы свободы, равенства и братства”.

Джордж Буш (собственную точку зрения на свободу и независимость он выскажет несколько часов спустя) в ответной речи начал с менее спорных вопросов. Он отметил, что Украина – историческая родина сотен тысяч американцев (здесь вместо homeland он употребил слово motherland, по мнению американских спичрайтеров, ласкающее слух советского человека). Президент процитировал Тараса Шевченко, выразил удовлетворение возвращением с Запада на Украину христианских лидеров, изгнанных Советами, и возрождением прочих религиозных общин. Что касалось отношений Вашингтона с республиками, то здесь он вел себя не менее осторожно, чем с Ельциным. “Мы будем поддерживать как можно более прочные отношения с правительством Горбачева, – заявил Буш, – однако мы ценим и новые реалии… И поэтому мы, будучи сами федерацией, хотим хороших отношений. с республиками”14.

Из аэропорта президентский кортеж проследовал в центр Киева. “Перед терминалом собралось множество людей с желто-голубыми флагами, знаменовавшими стремление Украины к независимости”, – писал в мемуарах Джек Мэтлок. “По пути следования кортежа стояли тысячи украинцев, – читаем в репортаже. – Многие приветственно махали руками, почти все радовались при виде Буша; несколько женщин держали букеты домашних цветов; некоторые поднимали маленьких детей; а один мужчина в качестве традиционного приветствия принес огромную булку и пачку соли”. Эта встреча очень отличалась от сдержанного приема в Москве: для москвичей он был в первую очередь гостем Горбачева, популярность которого с каждым днем падала. Но Киев отличался от Москвы не только энтузиазмом. Помощник Горбачева Анатолий Черняев, сопровождавший генсека во время встречи с канцлером Германии Гельмутом Колем, проходившей в Киеве в начале июля, записал в дневнике: “Ощущение, будто в каком-то большом западноевропейском, скорее немецком, городе: XIX век, улицы, зелень, прибрано, чисто, ухожено… И, в общем, […] сытно… по сравнению с Москвой!”

В августе настроение встречающих было таким же, как в июле, когда Черняев заметил у киевлян плакаты наподобие: “Колю – да! Горбачеву – нет!” Толпа была пропитана антигорбачевскими настроениями. Некоторые плакаты были адресованы гостям из Америки: “У Москвы пятнадцать колоний”; “Империя зла жива”; “Если быть частью империи так здорово, почему Америка из нее вышла?”; “Колумб открыл Америку, Буш открывает Украину”. Джордж Буш эмоционально реагировал на адресованные ему приветствия. В обращении к украинскому парламенту несколько часов спустя он сказал: “Каждый американец в этой длинной колонне. был до глубины души тронут теплотой приема, оказанного нам народом Украины. Такое никогда не забудется”. Трудно сказать, понял ли президент и его окружение, что горожане увидели в них союзников против Москвы15.

Люди, встречавшие Буша, были сторонниками украинской независимости – активистами политической организации “Рух”, то есть “движение”. “Рух”, выражавший интересы миллионов украинцев, зародился осенью 1989 года как Народное движение Украины за перестройку. Движение было организовано по образцу народных фронтов в Прибалтике и вначале искренне поддерживало Горбачева. В этой организации, созданной по инициативе бывших диссидентов, освобожденных по указанию Горбачева, а также лидерами украинской интеллигенции, генсек усматривал противовес консервативному партийному руководству: Кравчук вспоминал, что Владимир Щербицкий ненавидел слово “перестройка”.

Во время одной из встреч с киевлянами Горбачев сказал, что люди должны оказывать давление на партаппарат снизу, а он сам станет давить сверху. Щербицкий обернулся к своим советникам, приставил палец к голове, явно намекая на проблемы с психикой у Горбачева, и спросил: “А на кого тогда он будет опираться?”16 Щербицкий оказался прав. “Рух” недолго поддерживал Горбачева. В октябре 1990 года, на втором съезде организации, руховцы убрали из названия “Народное движение Украины за перестройку” слово “перестройка” и объявили главной целью достижение независимости. К тому времени Украина успела объявить суверенитет, позволив парламенту отменять любой союзный закон, если он вступал в противоречие с республиканским. Но партаппарат, секретные службы, армия и большая доля промышленных предприятий, как и прежде, управлялись из Москвы. “Рух” искал способ изменить ситуацию. Кроме того, его лидеры выступали против участия Украины в обновленном Союзе, адептом которого был Горбачев. Визит Буша в Киев был бы расценен либо как поддержка “Руха”, либо как жест солидарности с его противниками – в зависимости от позиции, которую займет американский президент. А сигналы, получаемые на этот счет лидерами “Руха”, не обнадеживали. Поговаривали даже, что Буш едет по поручению Горбачева.

Накануне встречи, 31 июля, когда Буш вел в Москве переговоры с Горбачевым, “Рух” провел в Киеве пресс-конференцию, посвященную предстоящему американскому визиту. В числе присутствующих были Иван Драч – поэт и председатель “Руха” и Вячеслав Черновол – в прошлом диссидент и многолетний узник ГУЛАГа, а ныне глава Львовской областной администрации. Рядом с ними сидел легендарный Левко Лукьяненко – бывший политзаключенный, правовед, выпускник МГУ, который в первый раз был арестован в 1961 году за то, что, прибегнув к марксистско-ленинской аргументации, обосновал независимость Украины, после чего более четверти века провел за решеткой. Бывшие узники ГУЛАГа объединились с представителями национальной интеллигенции, чтобы привести Украину сначала к суверенитету по-советски, а потом и к подлинной независимости.

Первым на пресс-конференции выступил пятидесятипятилетний Иван Драч. Он похвалил Буша за поддержку народов СССР во время его работы в администрации Рейгана, после чего сменил любезный тон на критический:

Кажется, президент Буш загипнотизирован Горбачевым. Администрация Буша продолжает говорить о стабильности так, словно Москва – источник этой стабильности. К тому же не стоит забывать, что уже в качестве президента Буш никогда не придавал особого значения демократическим движениям в республиках… Например, он отказался от встречи с лидерами “Руха” в Вашингтоне. И точно так же отказался встретиться с нами здесь. Боюсь, он прибыл сюда как выразитель интересов центра.

Непосредственной причиной недовольства “Руха” был отказ президента США провести сепаратную встречу с оппозицией. Когда руководство движения обратилось к Белому дому с просьбой о такой встрече, им дали понять: “Рух” пригласят на обед, который будет дан в честь Буша Кравчуком и другими руководителями КПУ. Кроме того, лидеров “Руха” уязвили высказывания американцев, которые нивелировали самобытность Украины. Комментируя заявления Белого дома о том, что Буш едет в Киев, чтобы составить мнение о советской действительности и культуре, Драч заявил, что

президент Буш попал пальцем в небо. Если он хочет увидеть советскую действительность и культуру, их можно увидеть и в Кремле. В Кремле он может насладиться империалистической культурой и алчностью. А здесь – Украина. Мы не образчик советской культуры; мы – следствие алчной политики советской власти, народ, порабощенный горбачевским центром 17 .

В итоге Буш попал под двойной пресс: в Москве на него давил Горбачев, а в Киеве – “Рух”. Президента беспокоила мысль о том, как его примут. По дороге из аэропорта он буквально ошеломил Кравчука, когда попросил его просмотреть текст выступления. На украинского лидера это произвело неизгладимое впечатление: услышать такое от представителей советского руководства было бы нереально. Все, от Брежнева до Горбачева, просто диктовали Украине, что и как делать. А Буш, президент самого богатого и могущественного государства мира, искренне интересовался мнением Кравчука. Кроме того, он дал вчерашнему партаппаратчику, а ныне демократу совет, который тот запомнил на всю жизнь: загляните людям в глаза, чтобы понять, проголосуют они за вас или нет. Кравчук прочитал переведенный черновик выступления Буша и предложил кое-какие поправки. Но некоторые места, которые могли не понравиться его коллегам, были слишком важны, чтобы вымарать их18.

Непродолжительная беседа Кравчука и Буша перед выступлением в парламенте уверила спикера в том, что гость с уважением относится к Украине: так, Буш упоминал об “экономической мощи” республики и ее большом населении, “примерно равном населению Великобритании или Франции”. Месседж можно было прочесть так: “Дипломатические отношения с Киевом – при посредничестве Москвы”; Буш дал понять, что стремится к тесным отношениям с Горбачевым, к которому испытывает глубокое уважение, и никоим образом не собирается влиять на позицию

Украины по отношению к Союзному договору (“Я понимаю, что вы затягиваете заключение договора, пока не подготовите собственную конституцию”)19.

Руководство Украины решило воспользоваться визитом Буша в Киев для решения двух вопросов: открытия в США украинского консульства (в Киеве только что открылось консульство США) и инвестиций на сумму около пяти миллиардов долларов. (Предполагалось, что Америка предоставит Украине статус страны с режимом наибольшего благоприятствования в торговле.) Еще одним вопросом стало сотрудничество в деле ликвидации последствий Чернобыльской аварии. В качестве ответного жеста украинцы могли предложить разве что сотрудничество в ООН – было очевидно, что они уже готовы выйти на международную арену в роли самостоятельного игрока. В отличие от оппозиции, украинское руководство не просило о признании независимости, но, тем не менее, двигалось в том же направлении.

Лидеры Украины добивались того же, что и Ельцин для РСФСР, и даже с большим усердием, но тактичнее, и Бушу приходилось куда проще. Именно киевляне, встречавшие Буша, и украинские избиратели в США помогли ему выбрать верный тон. “Союзный договор уже разработан, – сказал американский президент Кравчуку, – и, насколько я понимаю, он дает больше возможностей для прямых контактов с республиками. В то же время мы можем развивать экономические связи, сотрудничать в сфере ядерной безопасности”20.

Первого августа около четырех часов дня, после встречи с руководством Украины и обеда, на котором присутствовали и представители оппозиции, Буш прибыл в парламент. Члены украинского парламента, которые ради речи президента США прервали дебаты об имплементации суверенитета Украины, представляли пятидесятидвухмиллионное население страны, на 70 % состоящее из украинцев и на 20 % – из русских. Также на Украине проживало около полумиллиона евреев. Примерно половина населения страны говорила на русском языке, вторая половина – на украинском.

Западные территории, включенные в состав СССР после Второй мировой войны (в межвоенный период значительная их часть принадлежала Польше, а еще ранее Австро-Венгрии), были оплотом украинского национализма. Их население голосовало в унисон с населением прибалтийских республик, которые были также аннексированы Советским Союзом. Восток же голосовал так, как и соседние области России – там это зависело от того, где живут избиратели: в городе или в деревне. Крупные города, например Харьков, считались оплотом демократический оппозиции, как и Москва с Ленинградом. Жители же глубинки пребывали под влиянием коммунистической пропаганды. В украинском парламенте коммунисты составляли абсолютное большинство, занимая 239 мест из 450. Национал-демократы, объединявшие националистов и либералов, за которых проголосовали избиратели на западе страны и в крупных городах востока, включая Киев, располагали 125 мандатами21.

Главной темой речи Буша (президент выступал на фоне огромной статуи Ленина) была свобода, а также приходящая с ней ответственность. Он начал с этимологии: “Много веков назад ваши предки нарекли эту страну Украиной, ‘границей’, потому что ваши степи связывают Европу и Азию. Однако украинцы стали пионерами иного рода. Сегодня вы открываете границы… свободы”. Вопреки опасениям лидеров “Руха”, Буш говорил об Украине – ее людях, истории, географии – как о чем-то отдельном от Москвы. Выступление Буша разительно отличалось от речи Никсона 1972 года, когда за обедом, данным в его честь украинскими официальными лицами, Никсон назвал Киев “матерью городов русских”22.

Остальное в выступлении Буша украинской оппозиции понравилось гораздо меньше. Речь президента, хотя она была написана так, чтобы не оскорбить украинцев, подтвердила худшие предчувствия Драча и его коллег: “Кое-кто призывает Соединенные Штаты сделать выбор между поддержкой президента Горбачева и стремящимися к независимости лидеров всего СССР. Я считаю, что это неверный выбор… Президент Горбачев добился поразительных результатов, и целями его политики гласности, перестройки и демократизации стали свобода, демократия и экономическая свобода”. Потом Буш объяснил, как он понимает слово “свобода”, и тем окончательно обескуражил “Рух”: “Свобода – это не то же, что независимость. Американцы не станут поддерживать тех, кто стремится к независимости для того, чтобы сменить тиранию, навязываемую издалека, местным деспотизмом. Они не станут помогать тем, кто поощряет самоубийственный национализм”. Сомнений не осталось: США не поддержат стремление Украины к независимости23.

Николас Бернс вспоминал:

Не думаю, что летом 1991 года кто-либо из членов американской делегации допускал возможность дезинтеграции Советского Союза. Между Горбачевым и Бушем установились довольно доверительные отношения. Мы достаточно успешно сотрудничали по большинству вопросов, и нам очень хотелось посетить Киев, чтобы показать свой интерес к республикам. Мы хотели увидеть постепенное ослабление СССР, реформы и преобразования, поскольку мы опасались, что если прямо поддержать национальные движения, дело может обернуться насилием, а это могло бы ослабить контроль над ядерным оружием в ряде республик. Казалось, что медленный упадок нам на руку 24 .

Речь вызвала у парламентариев смешанные чувства. Коммунистическое большинство аплодировало осторожности Буша; демократическая оппозиция ее осудила, как и единомышленники в США. Буш попытался успокоить украинских американцев, заявив в Киеве: “Если вы видели, как я, точно сумасшедший, размахиваю руками из лимузина, то поняли бы, почему я это делаю; меня внезапно осенила мысль: а вдруг кто-то из этих людей, стоящих вдоль дороги, прибыл из Филадельфии, или Питтсбурга, или Детройта, где живет так много американцев украинского происхождения! И теперь, стоя рядом со мной, они внемлют моим словам”. Он считал, что речь приведет в восторг его украинских избирателей. Сказать, что Буш просчитался, – значит ничего не сказать24.

Диаспора, воодушевленная событиями на Украине, не поддерживала ни Горбачева, ни коммунистическое руководство республики. Она поддерживала “Рух”, и если “Рух” был чем-то недоволен, то недовольной оставалась и диаспора. Мало кто знал, что Горбачев убеждал Буша воздержаться от посещения Киева, что приезд дался Бушу и его команде немалым трудом. В воскресенье 4 августа, три дня спустя после визита Буша в Киев, группа украинцев пришла к Белому дому с плакатами: “Я американец украинского происхождения и не поддерживаю Джорджа Буша” и “Г-н Буш! Независимость Украины – это свобода всех ее меньшинств”. Составленное ими письменное обращение заканчивалось угрозой, что на следующих выборах они проголосуют отнюдь не за Буша: “Г-н президент, мы пришли к тому неутешительному выводу, что в ходе визита в Киев вы блестяще выполнили поручение Горбачева. И все-таки, несмотря на союз Горбачева и Буша, Украина станет независимой, и это так же верно, как и то, что солнце всходит и заходит. А мы, ваши соотечественники, во время речи якобы стоящие рядом, не были с вами. Мы учтем урок на президентских выборах в 1992 году”26.

Негативный отклик на выступление Буша не ограничивался украинской диаспорой. С разгромной критикой выступил Уильям Сэфайр, колумнист “Нью-Йорк таймс” и бывший спичрайтер Никсона: он назвал “пугающую своим малодушием речь ‘Цыпленок по-киевски’” одной из грубейших ошибок администрации. По словам Сэфайра, Буш “отговаривал украинцев от самоопределения, недальновидно заставляя Вашингтон встать на позиции московского централизма и грести против течения истории”. А фраза “Цыпленок по-киевски” стала для общественности США синонимом нерешительности, присущей зарубежной политике Буша. В книге воспоминаний, написанной совместно с Бушем, Скоукрофт утверждал, что, говоря о “местном деспотизме”, тот подразумевал не Украину, а Молдавию и некоторые другие советские республики. Джек Мэтлок, пожалуй, приложивший к организации визита больше усилий, чем кто-либо, заметил, что именно Сэфайр вставил в речь Никсона 1972 года слова о “матери городов русских”27.

Первого августа 1991 года почти ничто, кроме протестов бывших политзаключенных и едва ли известных за пределами Украины интеллектуалов, не указывало Бушу и его советникам на проблему. После оваций коммунистического большинства в украинском парламенте президент США со своим окружением покинул здание в обществе Леонида Кравчука и его помощников. Их лимузины проследовали к месту одной из самых чудовищных трагедий Холокоста – оврагу Бабий Яр близ средневековой Кирилловской церкви.

“Поездка к Бабьему Яру, растянувшаяся на двадцать минут, для президента Буша стала, пожалуй, самым запоминающимся эпизодом визита”, – гласил репортаж27.

В конце сентября 1941 года на склонах Бабьего Яра нацистская зондеркоманда 4-А за два дня расстреляла около 34 тысяч евреев. Расстреливали днем, не таясь. Чтобы заглушить крики, нацисты включали граммофоны, но это мало помогало, и расправа стала уроком для горожан. То были первые дни немецкой оккупации Киева и первые жертвы Бабьего Яра. К осени 1943 года, когда Красная Армия освободила Киев, в Бабьем Яру были казнены еще семьдесят тысяч человек: советские военнопленные, украинские националисты, цыгане, заложники из числа гражданских лиц, пациенты психлечебниц. Перед отступлением из Киева нацисты пытались замести следы: они выкапывали тела и сжигали их, а пепел рассеивали. Но им не удалось стереть ужас из памяти тех, кто уцелел.

Советская власть расследовала казни: на Нюрнбергском процессе речь шла о ста тысячах погибших, – но не евреях, а просто гражданах СССР без различения национальности. В 1966 году свет увидел “роман-документ” киевского писателя Анатолия Кузнецова “Бабий Яр”, однако цензоры сократили текст романа на добрую четверть. Лишь в 1970 году, когда писатель эмигрировал на Запад, роман был издан без купюр. А в 1976 году в Бабьем Яре поставили памятник. Согласуясь с официальной версией, он был призван увековечить память о погибших советских гражданах 24 .

На фоне этого памятника Джордж Буш готовился произнести речь. “Внимательно осмотрите величественный монумент из бронзы и гранита, на фоне которого выступит Буш, – гласил текст бюллетеня для журналистского корпуса. – Венчает его фигура женщины, которая склонилась в попытке поцеловать своего ребенка. И только зайдя с тыла, мы можем оценить весь трагизм и ужас происходящего – руки женщины связаны за спиной”.

В своей речи у памятника Буш выразил признательность Украине за то, что она по-новому подошла к увековечению памяти о погибших евреях, признав их жертвами Холокоста: “Много лет трагедия Бабьего Яра оставалась непризнанной, но теперь эти времена позади. Скоро вы повесите на этом месте мемориальную доску со словами признания геноцида евреев, истребления цыган, беспримерного по своей жестокости уничтожения коммунистов, христиан – всех, кто посмел восстать против безумца-нациста”. Как и в украинском парламенте, Буш нашел способ отметить вклад Горбачева в переоценку советской истории и засвидетельствовать поддержку своему кремлевскому партнеру, переживающему не лучшие времена. Буш провел прямую параллель между ним и важной для Америки фигурой: “Когда-то Авраам Линкольн сказал – мы не сможем уйти от истории. А Михаил Горбачев сделал историю правдивой”.

“Меня душили слезы, когда мы подходили к памятнику в Бабьем Яре, где нацистские оккупанты лишили жизни десятки тысяч украинцев, евреев и представителей других национальностей, – вспоминал Буш. – Выступая, мне приходилось делать паузы, когда речь доходила до описания ужасов, творившихся здесь пятьдесят лет назад”. Речь и в самом деле изобиловала леденящими кровь подробностями. Барбара Буш слушала, сидя рядом со скромно одетыми, сельского вида старушками, которым удалось выжить в бойне, и теми, кто им помог выжить. Не скрывал своих чувств и Леонид Кравчук. В годы нацистской оккупации ему, восьмилетнему мальчишке, пришлось стать свидетелем массовой казни. Спустя несколько месяцев после визита Буша он выступал на церемонии по случаю пятидесятой годовщины трагедии Бабьего Яра и часть речи произнес на идише; позднее в интервью он признал, что в дни величайшей трагедии не все украинцы вели себя достойно. Этим он признал, что к Холокосту были причастны и украинские коллаборационисты30.

Выступление Буша приняли с воодушевлением. Иван Драч и другие лидеры “Руха”, одними из первых на Украине признавшие значение трагедии Бабьего Яра, одобрили этот шаг. Украинско-еврейский альянс против советской системы, созданный в ГУЛАГе усилиями диссидентов обеих национальностей, становился реальностью благодаря “Руху”, на который серьезно влияли вчерашние диссиденты. “Рух” стоял в авангарде борьбы с антисемитизмом, от которого Украина до сих пор не избавилась, и “руховская” политическая платформа поддерживала украинско-еврейское сотрудничество, направленное против диктатуры центра31.

Единственными, кто почувствовал себя не в своей тарелке, были сопровождавшие Буша представители Горбачева: вице-президент Геннадий Янаев и советский посол в Вашингтоне Виктор Комплектов. Так как речи, произносимые в рамках визита, звучали по-украински и по-английски, а рабочими языками мероприятий служили украинский и английский, гостей из Москвы почти все время не оставляло недоумение. Комплектов, слушая Буша в парламенте, заметил: “Хорошо хоть английский я знаю, иначе вообще не понял бы, что здесь происходит”. Если верить “шпаргалке” Буша, Янаев немного владел английским. Даже если так, в Киеве он этого не показал. Украинские чиновники прекрасно говорили по-русски, а переход на украинский язык имел символическое значение для республики, официально ставшей суверенной.

Американцы пригласили украинского переводчика. Кроме того, по просьбе украинской стороны они устроили встречу Буша и Кравчука без Янаева. По словам члена Совета по национальной безопасности Эда Хьюэтта, с вице-президентом СССР, не говорящим по-украински и, вероятно, не понимающим большей части произнесенного по-английски, украинцы обращались так, будто перед ними был “председатель всесоюзной ассоциации прокаженных”. Во время обеда у Кравчука весь вид Янаева выражал то скуку, то раздражение. Но правила игры изменились, и Янаев это понимал32.

Около семи часов вечера американский борт № 1 покинул Борисполь и взял курс на Вашингтон. Администрация подводила итоги: достигнута важная веха на долгом пути к ядерному разоружению, выработана новая политика по отношению к национальному самоопределению советских республик, оказана поддержка демократии – и при этом выражена солидарность с кремлевским коллегой, пытающимся удержать распадающуюся сверхдержаву. А в самолете, летящем в Москву, посол Мэтлок и советский вице-президент Янаев “провозглашали здравицы за казавшийся очень успешным визит”. Джордж Буш предвкушал заслуженный отдых в Кеннебанкпорте. Июль выдался тяжелым. Август обещал быть ленивым и томным33.