Глава 4

Крымский пленник

Михаил! Надеюсь, с вами все в порядке”, – такими были первые слова воображаемого обращения, которое Джордж Буш записал на маленький диктофон. Все годы своего президентства он вел аудиодневник. Вечером 19 августа 1991 года президент был мысленно далеко от США: он думал о Михаиле Горбачеве.

Надеюсь, они гуманны к вам. Ваше руководство страной было фантастически конструктивно. На вас нападали и справа, и слева, но доверие к вам безгранично. Пока, черт побери, мы не знаем, что происходит в вашей стране, где и в каких условиях вас содержат, но мы были правы, оказывая вам содействие. Я горжусь тем, что мы поддерживали вас, и хоть на телевидении не будет недостатка в “говорящих головах”, которые объяснят, что было сделано не так, все ваши поступки имели одну цель – сделать свою страну лучше, сильнее, богаче 1 .

Президент фиксировал свои мысли о дне, который назвал историческим. В тот день в далекой Москве бывшие соратники Горбачева объявили о введении чрезвычайного положения, его самого отстранили от власти якобы по состоянию здоровья, а на улицах появились танки. Буш, лишь несколько недель назад вернувшийся из Москвы, никак не ожидал такого поворота. Предыдущую ночь он провел в семейном гнезде Уокерс-Пойнт в городе Кеннебанкпорт (штат Мэн), и сильнее всего его волновала предстоящая утром игра в гольф. Она должна была начаться в половине седьмого, пока ураган “Боб” еще не достиг побережья. Компанию президенту собирались составить Брент Скоукрофт, остановившийся в гостинице “Нонантум” в Кеннебанкпорте, и Роджер Клеменс, знаменитый питчер “Бостон ред сокс”. Но едва Буш уснул, как его разбудил телефон. Советник по национальной безопасности звонил отнюдь не для того, чтобы поговорить об игре или грозящей сорвать ее непогоде. Повторялась прошлогодняя история, когда Саддам Хусейн вторгся в Кувейт. Новость затрагивала сферу международной политики и грозила сорвать не только предстоящую игру, но и отпуск: в Москве произошел переворот.

За полчаса до этого Скоукрофт мирно лежал в кровати, читая сводки. Телевизор показывал круглосуточный канал Си-эн-эн, и краем уха советник по национальной безопасности услышал, как диктор сказал что-то об отставке Горбачева по состоянию здоровья. Звучало это подозрительно: всего несколько недель назад Скоукрофт видел Горбачева, и тот был в полном здравии; он прислушался. ТАСС сообщил о болезни Горбачева и учреждении комитета с полномочиями по введению чрезвычайного положения. В числе лиц, возглавивших комитет – группы сторонников жесткой линии во главе с вице-президентом Геннадием Янаевым, – были глава КГБ Владимир Крючков и министр обороны маршал Дмитрий Язов. Скоукрофт позвонил своему заместителю Роберту Гейтсу и попросил проверить данные по каналам ЦРУ. Потом вызвал вызвал заместителя пресс-секретаря Романа Попадюка, остановившегося в том же отеле, и поручил ему составить заявление на случай, если данные подтвердятся.

Скоукрофт позвонил президенту и рассказал ему, что знал. К тому моменту не было ни одного подтверждения по какому-либо из правительственных каналов, в том числе ЦРУ. “Боже мой!” – была первая реакция Буша. Стали обсуждать, как реагировать: журналисты уже ломились в дверь гостиничного номера Попадюка. “Президент склонялся к тому, чтобы открыто осудить переворот, но в случае его успеха нам пришлось бы иметь дело с путчистами, независимо от того, насколько омерзительным, с нашей точки зрения, было бы их поведение, – вспоминал Скоукрофт. – И мы решили, что тон президента должен быть осуждающим, но что все мосты мы сжигать не будем”. Мысли у Скоукрофта были отнюдь не радужные: путч с таким количеством участников-тяжеловесов вполне мог удаться. ‘^неконституционный” (extra-constitutional) – такое определение переворота предложил Скоукрофт президенту. Прежде чем Буш снова попытался уснуть, они условились, что Скоукрофт будет следить за ситуацией и позвонит в половине шестого утра. Попадюк вышел к прессе с кратким заявлением, по сути признав: администрация не обладает информацией из независимых источников. А Скоукрофту он сказал, что утром президента ждет общение с прессой, и вряд ли будет уместно рассуждать о путче на поле для гольфа. “Возможно, будет дождь”, – ответил Скоукрофт. О гольфе пришлось забыть2.

Утром положение не прояснилось, разве что ушли последние сомнения насчет переворота. Что случилось с Горбачевым? Что на уме у заговорщиков и как повлияет переворот на советско-американские отношения и сам СССР? Все понимали, что это событие не пройдет бесследно.

ЦРУ, как обычно, перебирало варианты. Вероятность возвращения к доперестроечному режиму аналитики оценили в 10 %; в 45 % – вероятность патовой ситуации в отношениях демократов и сторонников жесткой линии и в те же 45 % – вероятность поражения заговорщиков. Возможность успешного путча ЦРУ рассматривало с большим скепсисом, чем тот же Скоукрофт, отчасти потому, что не удалось обнаружить признаков серьезных приготовлений: переворот был затеян почти спонтанно. И все же оставалось лишь гадать, как будут развиваться события. Буш провел краткие переговоры с премьер-министром Великобритании Джоном Мейджором и президентом Франции Франсуа Миттераном. Для них сообщение о перевороте стало как гром среди ясного неба. Буш объяснил Миттерану, что заговорщики застигли Горбачева врасплох (придерживаться этой линии утром посоветовал Скоукрофт). “Если они ничего не знали, то, черт возьми, откуда мы могли узнать?” – записал президент в тот день на диктофон. Казалось, события приобретают наихудший оборот: мало того, что ЦРУ проворонило переворот, так еще президент и советники вынуждены получать информацию из новостей Си-эн-эн. “Пресса утверждает, что разведка сплоховала”, – пожаловался в то утро Буш премьер-министру Канады Брайану Малруни3.

Госдепартамент также оказался не готов. Джеймс Бейкер, проводивший отпуск в Вайоминге, узнал о перевороте из оперативного центра Госдепа лишь час спустя после того, как Скоукрофт услышал о нем в теленовостях. Сводя информацию из Вашингтона и сообщения своих помощников, рассеянных по всему миру, Бейкер делал заметки в охотничьем блокноте. Сверху на маленьких страницах стояла фраза, мало подходящая для урегулирования международного кризиса: “Ради пары рогов охотник согласен на все” (Hunter will do anything for a buck $). Первые записи Бейкера гласят: “Никакого влияния. Все по минимуму”, “Какое-то время будет сложно иметь дело с новыми ребятами”, “Подчеркнуть отсутствие у них политической легитимности”. После этого, похоже, появилась надежда: “Ельцин сейчас ключевая фигура. Нужно поддерживать с ним отношения. Показать, что мы пытаемся собрать информацию. Установить контакты с реформатором”.

А в Москве, как назло, посол Джек Мэтлок уже покинул место службы, а назначенный вместо него Роберт Страус еще не приступил к обязанностям. Страус – техасец, тесно связанный с Бушем, без знания русского языка и без дипломатического опыта, – должен был стать посредником между президентом США и Горбачевым. Теперь же оказалось, что Горбачев покинул сцену. Буш позвонил Джиму Коллинзу, американскому поверенному в делах, который уже успел побывать в расположенном через улицу от посольства здании российского парламента. Коллинз рассказал президенту, что российский Белый дом открыт, но следов присутствия Бориса Ельцина там нет. Находящимся в Москве американцам, сообщил поверенный, ничто не угрожает.

Это была единственная хорошая новость, которую Буш смог сообщить журналистам, спрятавшимся в тесном зале президентского дома от принесенного ураганом дождя. Буш выразил глубокую обеспокоенность событиями в Москве, заверил, что американское правительство следит за ситуацией, и заявил, что заговоры, бывает, терпят неудачу: “Можно сначала взять власть в руки, а потом столкнуться с сопротивлением народа”. Следуя совету Скоукрофта, президент охарактеризовал смену власти в СССР не как неконституционную, а как внеконституционную. Похвалы Буша в адрес Горбачева звучали как поминальная речь. Он признался, что не делал попыток связаться по телефону с советским лидером. Сильнее всего Буша беспокоило, продолжат ли заговорщики вывод советских войск из Восточной Европы, начатый Горбачевым, и будут ли они соблюдать договор СНВ и прочие соглашения по контролю над ядерными вооружениями. Президент сказал, что пока будет длиться ‘^неконституционное” правление, вся помощь со стороны США будет заморожена, но санкций не последует, если новое руководство СССР не будет нарушать международные обязательства.

Буш не желал сжигать мосты. Он нашел несколько добрых слов в адрес советского вице-президента Янаева и, несмотря на прямой вопрос журналиста, отказался поддержать призыв Ельцина к всеобщей забастовке. В глубине души Буш сомневался в том, что Янаев организатор путча, и поделился своим ощущением с канцлером Германии Гельмутом Колем. Буш симпатизировал советскому вице-президенту, с которым он виделся во время недавнего визита в Москву и Киев. Узнав, что Янаев заядлый рыбак, он даже послал ему несколько блесен из личных запасов. Буш не знал, получил ли снасти предполагаемый лидер путчистов. На пресс-конференции президент США поделился “смутным чувством”, что Янаев не противник реформ, однако признал, что его действия говорят о другом. Буш отметил, однако – как оказалось, справедливо, – что руководил переворотом не Янаев, а глава КГБ и сторонники жесткой линии из числа военных4.

Пресс-конференцию трудно было назвать успешной. СМИ, пораженные сдержанностью Буша, сравнили ее с реакцией президента на бойню на площади Тяньаньмэнь. И Буш, чтобы спасти положение, по совету Скоукрофта прервал отпуск. Он решил прямо перед объективами телекамер отбыть в Вашингтон, показав этим, что контролирует ситуацию и участвует в разрешении международного кризиса. Это меняло картинку на экране, но президентская позиция осталась прежней. В тот день важнейшим заданием, о котором ни на миг не забывали сотрудники администрации, было сохранить суровый тон, чтобы не вызвать у заговорщиков соблазна денонсировать подписанные Горбачевым международные соглашения. Гельмут Коль признался Бушу, что его беспокоит, продолжится ли вывод войск из Восточной Германии. То же самое он слышал от восточноевропейских руководителей, в чьих странах до сих пор квартировали советские военные. Соединенным Штатам и их союзникам удалось получить большую часть того, чего они добивались от Горбачева, но будут ли придерживаться договоренностей его преемники?5

Американские лидеры никогда не исключали, что советская политика сотрудничества с Западом окажется недолговечной. В январе 1991 года, выслушав отчет ЦРУ о событиях в Советском Союзе, госсекретарь Джеймс Бейкер заметил: “Вы, парни, по сути, говорите, что рынок идет вниз и нам следует сбрасывать активы”. Бейкер предлагал сорвать куш, пока ставки в американо-советских отношениях не начали падать. В мемуарах он написал: “‘Сбрасывать’ означало получить от Советов все, что можно, пока страну не захлестнула реакция или не начался распад”. Той же политики американцы придерживались весной и летом 1991 года. Роберт Гейтс вспоминал, что в предшествовавшие перевороту месяцы администрация исповедовала подход, обозначенный Скоукрофтом на президентском брифинге по национальной безопасности 31 мая 1991 года: “Наша цель заключается в том, чтобы помочь Горби как можно дольше удержаться у власти, подталкивать его в правильном направлении, и делать то, что даст нам наибольшую внешнеполитическую выгоду”.

Теперь, когда Горбачев оказался вне игры, главной задачей стало не потерять достигнутое. Падение Берлинской стены в 1989 году ознаменовало собой крах коммунизма в Восточной Европе. Смогли бы новые кремлевские лидеры восстановить стену между Востоком и Западом? Этого никто не знал. В тот же день, 19 августа 1991 года, Джордж

Буш надиктовал текст воображаемого сочувственного послания Горбачеву. Кроме того, он записал на диктофон:

Я думаю, сейчас надо сделать так, чтобы ситуация не ухудшилась. Я говорю о Восточной Европе, о воссоединении Германии, о выводе войск из стран Варшавского договора и о самом Договоре, оставшемся не у дел. [Советское] сотрудничество на Ближнем Востоке, конечно, жизненно важно, но пока, как знать, мы можем оказаться без него 6 .

Судя по всему, Буш старался примирить интересы своей страны с явной личной симпатией к Горбачеву. Мысленно президент возвращался в недавнее прошлое и пытался понять, мог ли он или его администрация помочь Горбачеву избежать мятежа. Ему удалось убедить себя, что с американской стороны было сделано все возможное. В дневнике Буш ответил критикам, утверждавшим, что он слишком увлекся Горбачевым. В попытке переворота Буш видел оправдание своей политики в отношении центра и советских республик: “Если бы мы списали со счетов Горбачева и оказали большую поддержку Ельцину, пришлось бы наблюдать, как бунт военных и спецслужб принимает более уродливые формы, чем сейчас”.

Труднее было ответить на вопрос, достаточно ли сделали США и их союзники, чтобы поддержать Горбачева в июле на лондонском саммите “Большой семерки”, когда он просил о финансовой помощи. Первым этот вопрос поднял Брайан Малруни во время телефонного разговора с Бушем, который состоялся после пресс-конференции. Он напомнил Бушу о вопросе, заданном в Лондоне Гельмуту Колю: “Если через месяц Горбачева отстранят от власти и люди станут упрекать нас в том, что мы сделали слишком мало, то расценивать ли предлагаемые нами шаги как нечто такое, что мы должны сделать?” Коль, который был обязан Горбачеву объединением Германии и который яростней всех настаивал на том, чтобы предоставить СССР как можно больше кредитов, якобы ответил: “Совершенно верно”. И Буш, и Малруни знали, что на лондонском саммите Коль считал, что Горбачеву нужна помощь, и были вполне удовлетворены, когда канцлер изменил свою позицию, заявив, что Германия принимает решение Соединенных Штатов и остальных стран “семерки” выразить Горбачеву поддержку, но денег много не давать. “У вас еще есть сомнения, что его [Горбачева] свергли потому, что он слишком сблизился с нами?” – поинтересовался Малруни у Буша. “Думаю, уже никаких”, – ответил американский президент7.

Горбачев планировал вернуться из Крыма в Москву 19 августа. В отпуск он уехал 4 августа, примерно тогда же, когда Буш отправился в Уокерс-Пойнт. Как и вилла американского президента, резиденция Горбачева стояла у моря, но если Буш уехал в Мэн, спасаясь от жары, то Горбачев отправился на юг, чтобы понежиться на солнце: как и многие советские люди, он не представлял себе отпуска без загара и купания в Черном море. Но, в отличие от сограждан, он мог позволить себе шикарный, по советским меркам, отпуск.

В 1988 году для Горбачева близ поселка Форос построили виллу. Входящий в состав Большой Ялты Форос лежал примерно в 40 километрах от Ливадии, где в 1945 году проходила конференция с участием Франклина Рузвельта, Уинстона Черчилля и Иосифа Сталина. Особняк, известный как госдача № 11, или объект “Заря”, возвели в те годы, когда Горбачев и его соратники в Политбюро развернули кампанию за отмену привилегий для партийного руководства и госаппарата. В августе 1991 года, когда семья Горбачевых приехала в Форос, Раиса Максимовна распорядилась снять в пляжных домиках хрустальные люстры. Но и без люстр резиденция поражала роскошью.

“Зарю” построили в рекордные сроки на голых скалах. Чтобы придать местности приветливый вид, сюда привезли тысячи тонн земли, кустарники и деревья. Каждую зиму дожди и ветер отчасти обнажали скалы. Вместо утраченной почвы привозили новую. Рукотворный пляж, для устройства которого пришлось взорвать скалы и привезти сотни тонн песка, сообщался с террасой подъемником. Для защиты виллы от ветров, в этих местах особенно сильных, строители с помощью динамита углубились в породу, приспособив скалу под укрытие. Офицеры КГБ, которые обеспечивали безопасность, жаловались, что обороняться от атак и с моря, и с суши здесь трудно, но это место нравилось Горбачеву. Как и прежде, в августе 1991 года в Форос приехала и семья дочери Горбачева: тридцатичетырехлетняя Ирина Вирганская (в девичестве Горбачева), по профессии врач, ее супруг Анатолий, также врач, и две их маленькие дочери.

Восемнадцатое августа, последний день отпуска генсека, начался как обычно. Он и Раиса Максимовна проснулись около восьми часов утра, позавтракали. Около одиннадцати часов Михаил Сергеевич и его супруга, чьи перемещения отмечались охранниками под кодовыми обозначениями но и ill, спустились к морю. Раиса Максимовна отправилась купаться, а Михаил Сергеевич остался на пляже: несколько дней назад у него случился приступ радикулита. Отпуск у Горбачева, как всегда, был рабочим. После завтрака генсек просматривал речь, которую должен был произнести 20 августа в Москве на церемонии подписания нового Союзного договора – плода многомесячного лавирования и переговоров центра с набирающими все больший вес республиками. Около половины пятого Горбачев провел телефонный разговор с одним из своих помощников, Георгием Шахназаровым, который отдыхал на соседнем курорте и помогал готовить речь. Как оказалось, это был последний звонок Горбачева перед долгой паузой.

Несколькими минутами ранее два офицера КГБ, прибывшие в Крым вместе с генералом госбезопасности Юрием Плехановым, главой Службы охраны, приказали телефонистке Тамаре Викулиной из центра правительственной телефонной связи отключить Горбачеву все линии. Викулина попросила, чтобы генсеку позволили сделать еще один звонок – она только что сказала Горбачеву, что связывает его с Шахназаровым. Возражать офицеры не стали. Но едва разговор был окончен, как все линии, связывающие дачу с миром, были отключены – даже система связи, позволявшая президенту СССР отдать приказ о ядерном ударе. Президентский ядерный чемоданчик на следующий день намеревались отослать в Москву, где он должен был оказаться в руках мятежников, в числе которых были министр обороны маршал Язов и начальник Генштаба генерал Михаил Моисеев – обладатели двух остальных ядерных чемоданчиков. Военные получили бы абсолютный контроль над ядерным арсеналом8.

Горбачев заподозрил неладное в тот момент, когда Владимир Медведев, руководитель личной охраны, около 16.45 вошел в комнату, где генсек после обеда читал газету, и доложил, что из Москвы прибыла делегация: глава президентского аппарата Валерий Болдин, два секретаря ЦК КПСС и командующий сухопутными войсками генерал Валентин Варенников. Все, кроме Варенникова, были людьми проверенными, давно знакомыми, но тем не менее президент разволновался. Он поинтересовался у Медведева, как эти люди проникли на тщательно охраняемый объект. Медведев объяснил, что в составе делегации также генерал Плеханов, начальник Службы охраны КГБ, а значит, и самого Медведева. Что им нужно? Медведев не знал. Сам он к тому времени уже понимал, что дело идет к перевороту. Несколькими минутами ранее, когда Плеханов появился в его кабинете и попросил, чтобы приезжих провели к Горбачеву, Медведев попытался связаться с президентом по телефону “и понял, что действовали по хрущевскому сценарию. Все линии связи были отрезаны”9.

О том, что в стране, возможно, переворот, Горбачев догадался, когда сказал Медведеву, чтобы визитеры подождали, и поднял трубку. Он собирался позвонить своему давнему союзнику – председателю КГБ Владимиру Крючкову. Трубка молчала. То же самое с другими телефонами – всего их было пять, включая красный аппарат, установленный на случай, если Горбачеву придется принять на себя обязанности главнокомандующего. Теперь сомнений не оставалось. Мало того, что визитеры нарушили протокол, прибыв без приглашения. Они посмели изолировать советского лидера. Горбачев позвал к себе Раису Максимовну, а потом дочь и зятя. После краткого семейного совета было решено, что все поддержат Михаила Сергеевича. Горбачев позднее напишет, что он твердо решил не поддаваться давлению и не менять политический курс, чего бы это ни стоило. Момент был очень тревожный. “Все мы знали историю нашей страны, ее ужасные страницы”, – вспоминала Раиса Горбачева10.

Последним советским лидером, смещенным в 1964 году своими же подчиненными, был Никита Хрущев. Ему повезло: он остался жив. Все иные советские лидеры умерли, пребывая в должности, и некоторые из них – при обстоятельствах более чем подозрительных. Так, ходили слухи, что Сталина отравили: он умер, когда готовился нанести удар по ближайшим соратникам, в том числе по бывшему руководителю госбезопасности Лаврентию Берии. Предполагаемый инициатор убийства Сталина вскоре был арестован военными по приказу Хрущева, обвинен в работе на британскую разведку и расстрелян. Брежнев скончался в 1982 году, когда, по некоторым данным, готовил передачу власти в обход бывшего председателя КГБ Юрия Андропова. Согласно утверждениям Владимира Медведева, охранника Брежнева, много лет Андропов (наряду с некоторыми другими членами Политбюро) снабжал Брежнева снотворным; умер Брежнев во сне. Горбачев прекрасно знал историю своих предшественников и кремлевские обычаи11.

Учитывая прецеденты, было хорошим знаком то обстоятельство, что заговорщики решились на переговоры. Обсудив положение с семьей, Горбачев вышел к незваным гостям. Те уже были в здании. Одни сидели на диване, другие расхаживали по холлу второго этажа и поражались роскоши. Здесь они встретились с Горбачевым. Тот страдал от приступа радикулита и передвигался с трудом. Горбачев пригласил гостей в кабинет и, обращаясь к тем, с кем чувствовал себя непринужденнее, поинтересовался, не арестуют ли его. Его заверили, что нет. Визитеры объяснили Горбачеву, что приехали обсудить ситуацию в стране. Горбачев переменил тон. “Кого вы представляете и от чьего имени говорите?” – спросил он, едва заговорщики вошли в кабинет, где было всего два стула для посетителей. Они молчали. Горбачев повторил вопрос. Когда ему ответили, что они представляют комитет, включающий Крючкова, Язова и Янаева, президент спросил, кто учредил комитет: Верховный Совет? На этот вопрос у них не было ответа. Горбачев немедленно увидел их слабое место: комитет, который они представляли, был как минимум ‘^неконституционным”12.

Валерий Болдин, пятидесятишестилетний руководитель президентского аппарата, знавший Горбачева лучше всех, утверждает, что тот почувствовал себя несколько свободнее, когда услышал имена членов ГКЧП. Болдин вспоминает в мемуарах: сильнее всего президент боялся, что визитеры представляют его заклятого врага – Бориса Ельцина. В предыдущие дни Горбачев разговаривал по телефону с Крючковым, обсуждая политическую ситуацию. Горбачев опасался, что в последний момент Ельцин откажется подписать Союзный договор. Еще 14 августа Горбачев долго разговаривал с Ельциным, пытаясь убедить его не поддаваться давлению критиков, требовавших проведения всероссийского референдума о Союзном договоре. “В общем, мы попрощались на хорошей ноте, – написал Горбачев. – Хотя у меня остался осадок, не ушло ощущение, что Ельцин чего-то недоговаривает…”

Когда два дня спустя, 16 августа, Ельцин отбыл в Алма-Ату на встречу со своим союзником Нурсултаном Назарбаевым, обеспокоенный Горбачев позвонил в Москву Болдину и поинтересовался, известно ли ему о визите. “Ты понимаешь, как это называется. Сепаратно, проигнорировав мнение президента СССР, местечковые лидеры решают государственные вопросы. Это заговор”, – якобы сказал он своему помощнику, который уже был в сговоре с Крючковым. Восемнадцатого августа, когда заговорщики ступили на порог дачи в Форосе, Ельцин издал указ о переподчинении на территории РСФСР оптово-посреднических фирм бывшего Госснаба СССР. Так что сильнее всего Горбачева беспокоил именно Ельцин13.

Судя по воспоминаниям Болдина, в последние годы правления Горбачев давил на КГБ, чтобы тот прослушивал разговоры Ельцина. Делалось это вопреки протестам Крючкова, который докладывал, что его люди отказываются этим заниматься. Крючков передавал транскрипты Болдину, а тот – непосредственно Горбачеву. Советскому лидеру не давала покоя мысль о возможном альянсе политических противников, к которым он причислял не только Ельцина, но и своего либерального советника, “крестного отца перестройки” Александра Яковлева, а также военных. Особенно встревожила Горбачева расправа с Николае Чаушеску в декабре 1989 года. Обсуждалась возможность установления прямого президентского контроля над управлением КГБ, отвечающим за охрану президента. Горбачев серьезно увеличил штат личной охраны и повысил ей жалование. Кроме того, генсек стал чаще пользоваться бронированным лимузином. В августе 1991 года его охранники по-прежнему подчинялись Крючкову.

Не один лишь Горбачев хорошо помнил события в Румынии: люди, отвечающие за его безопасность, тоже держали их в памяти, но выводы делали совсем другие. И 18 августа не ожидавшие никого охранники Горбачева вышли навстречу лимузинам, держа наизготовку автоматы. Один из их начальников, генерал Вячеслав Генералов, приехал вместе с заговорщиками. Он дал команду опустить оружие, чтобы избежать румынского сценария (по вине охранников Чаушеску пролилась кровь, что впоследствии привело к его казни). Охранники пропустили незваных гостей через КПП. Главная линия обороны рухнула. Однако когда генсек попросил заговорщиков пройти в кабинет, места для генерала Плеханова, руководителя управления КГБ, в нем не нашлось. Для Горбачева он уже был изменником, который ради “спасения собственной шкуры” пошел на предательство14.

Горбачева, сидевшего в кабинете перед представителями заговорщиков, беспокоило не поведение охраны, а предательство тех, кому он доверял. Несмотря ни на что, он пытался выиграть политическое противостояние, которое вполне могло закончиться трагически для него и для его семьи. Как только стало ясно, что заговор составили не политические оппоненты, а те, кто перед ним заискивал, Горбачев почувствовал некоторое облегчение и уверенность в себе. “Все это были люди, которых я выдвигал и которые меня теперь предали!” – отмечал Горбачев в мемуарах. Раньше он держал этих людей в подчинении и даже теперь выставил Плеханова из своего кабинета. Болдина он оборвал на полуслове, обозвав его “мудаком”, который приехал “лекции читать о положении в стране”.

Гости были поражены. Предложенный ими выбор был таков: либо Горбачев подписывает указ о введении чрезвычайного положения, либо временно передает свои полномочия Геннадию Янаеву и остается в Крыму в силу “медицинских причин”, а они делают в Москве всю “грязную работу”. Заговорщики, многие из которых когда-то обсуждали с Горбачевым введение чрезвычайного положения в качестве запасного сценария, рассчитывали, что на одно из этих предложений он точно согласится. Горбачев категорически отверг оба. “Я сказал им, – вспоминал Горбачев, – что если вы действительно обеспокоены ситуацией в стране, давайте созывать Верховный Совет СССР, Съезд народных депутатов. Давайте обсуждать и решать. Но действовать только в рамках Конституции, закона. Иное для меня неприемлемо”. Горбачев снова оказался в своей стихии: переговоры, маневрирование, убеждение. Он попросил их раскрыть планы и назвал их затею губительной. “Вы подумайте и передайте товарищам”, – сказал он гостям, пожимая гостям на прощание руки. Генералу Валентину Варенникову, который особенно настойчиво требовал введения чрезвычайного положения, Горбачев сказал: “Очевидно, после такого разговора мы не сможем работать вместе”.

Когда делегация удалилась, Горбачев пересказал разговор семье и своему помощнику Анатолию Черняеву – аппаратчику с сильными либеральными убеждениями, автору многих горбачевских внешнеполитических инициатив. “Спокоен, ровен, улыбался”, – записал Черняев в дневнике несколько дней спустя. И все же Горбачев не мог смириться с тем, что его предали. Он не мог поверить, что Крючков был заодно с заговорщиками, а упоминание о том, что среди последних оказался еще и маршал Язов, ввергло его в шок. “А может, они его туда вписали, не спросив?” – спросил Горбачев, имея в виду верного ему министра обороны. Черняев шефу сочувствовал, но не мог удержаться от замечания, что все заговорщики – это его люди15.

Визитеры покинули дачу в растерянности. Водитель позднее рассказал, что по дороге в Форос они были полны энергии и разговаривали о погоде. На обратном же пути все были сердиты и молчали. Болдин позднее высказывал сожаление, что они не успели окунуться в море, как, вероятно, собирались: предполагалось, что разговор с президентом пройдет в дружеском тоне, он подпишет один из заготовленных документов, и у них еще останется время для купания. Все оказалось иначе. Возвращаясь, посетители Фороса не раз и не два поднимали бокалы, пытаясь успокоить расходившиеся нервы. И до того, как через два с половиной часа самолет сел в Москве, они успели осушить довольно вместительную бутылку виски, закусывая салом, хлебом и зеленью.

Они сразу же отправились в Кремль. В просторном кабинете премьер-министра СССР Валентина Павлова (когда-то здесь работал Сталин) их встретили главные заговорщики: сам Павлов, руководитель КГБ Крючков, министр внутренних дел Борис Пуго и вице-президент Янаев. Присутствовал и министр обороны Дмитрий Язов, в чьей преданности Горбачев уверял Буша несколько недель назад. Все уже знали об отказе Горбачева сложить полномочия: генерал Плеханов, глава службы охраны, из самолета позвонил Крючкову и рассказал о том, что произошло в Крыму. Теперь заговорщики дожидались возвращения делегации, чтобы услышать все из первых уст и решить, что делать16.

В очках, седой, с лысиной на полголовы, шестидесятисемилетний Крючков меньше всего производил впечатление заговорщика. “Гений канцелярии”, известный своим служебным рвением и предусмотрительностью, в начале 50-х годов оказался в МИДе, а потом в посольстве в Будапеште, где очутился под крылом у посла Юрия Андропова. (Во время их работы, в 1956 году, в Венгрии произошло восстание.) В 60-х годах Крючков вслед за своим покровителем перешел в КГБ, а в 1974–1988 годах возглавлял внешнюю разведку. В 1988 году Горбачев выдвинул его на пост председателя КГБ. У Крючкова были весьма могущественные покровители, в том числе близкий соратник Горбачева Александр Яковлев. Реформаторы хотели, чтобы КГБ возглавлял не “вахтенный идеологии”, как прежде, а человек с опытом международной работы, не понаслышке знающий, как отстает от Запада СССР.

Крючков отвечал этим условиям… по крайней мере, так казалось. На самом деле его работа за границей сводилась к пребыванию в Венгрии в 50-х годах, а единственным достоянием Запада, которое он ценил по-настоящему, было виски – продукт, недоступный простым советским гражданам. Роберт Гейтс, в те годы замдиректора ЦРУ, узнал о пристрастии Крючкова к этому напитку в декабре 1987 года, когда тот прилетал в Вашингтон в рамках подготовки первого визита Горбачева в США. Гейтс и Колин Пауэлл (тогда советник Рейгана по вопросам национальной безопасности) обедали с Крючковым в вашингтонском ресторане. Крючков попросил скотч. Переводчик, перейдя на английский, заказал “Джонни Уокер ред”, но Крючков поправил его, сказав, что хочет “Шивас ригал”. “У этого человека вкусы отнюдь не крестьянские”, – записал Гейтс. Лично ему Крючков напоминал скорее профессора, чем шефа разведки17.

Мало кто сомневался, что Крючков и многие другие заговорщики сначала поддерживали горбачевскую перестройку, трактуемую ими как совокупность реформ, направленных на усиление советской власти при сохранении ее основ. Но стоило им понять, что перестройка несет угрозу не только партии, к которой самые прагматичные из них уже не чувствовали идеологической привязанности, но и политическому устройству, а значит, и их месту в государстве, как их позиция переменилась. Роберт Гейтс, который в феврале 1990 года встречался с Крючковым в Москве, не мог не заметить перемену во взглядах последнего. Гейтс в Москве сказал Джеймсу Бейкеру, что Крючков “уже не сторонник перестройки” и что “Горбачеву следует проявить осторожность”: председатель КГБ поделился с американским гостем соображением, что “людей тошнит от перемен”, перестройка провалилась, экономика пришла в упадок, а межнациональные отношения портятся день ото дня. “Похоже, Крючков поставил крест на Горбачеве”, – вспоминал позднее Гейтс18.

Причина, побуждавшая заговорщиков к действиям, состояла в том, что их положение во власти оказалось под угрозой. Горбачев позднее предположил, что заговор созрел, когда им удалось подслушать один из самых конфиденциальных разговоров между ним и Ельциным в последние часы 29 июля 1991 года, за день до прилета Буша. Место действия – все та же дача в Ново-Огарево, где два дня спустя должны были состояться переговоры Горбачева и Буша; третьим участником встречи был Нурсултан Назарбаев. Они до полуночи обсуждали кадровые перестановки, которые должны были последовать за подписанием 20 августа Союзного договора. В новом правительстве Назарбаев должен был стать премьер-министром вместо Валентина Павлова. Ельцин настаивал на снятии Крючкова и Язова. Назарбаев хотел избавиться и от Янаева. Тогда, обсуждая дальнейшую судьбу своих людей, Горбачев чувствовал себя неловко, но все же дал согласие на отставку Крючкова и министра внутренних дел Пуго, однако отстоял Язова19.

По приказу Крючкова разговор был записан на пленку, и председатель КГБ понял, что действовать нужно незамедлительно. Но следовало дождаться момента, когда Горбачева не будет в Москве. В 1964 году Брежнев и его сообщники заключили тайный союз против Хрущева и наметили план действий, пока он был в отпуске. Через два дня после отлета Горбачева в Крым Крючков вызвал двух подчиненных и поручил подготовить предварительную оценку возможной реакции общества на введение чрезвычайного положения. Результаты не обнадеживали: эксперты пришли к выводу, что реакция будет в массе отрицательной. Нужно было дождаться ухудшения экономической ситуации. Но Крючков понимал, что выступить нужно прежде, чем Горбачев вернется и 20 августа подпишет Союзный договор. Была, конечно, некоторая надежда, что альянс Горбачева и Ельцина к тому времени распадется. Но Горбачев и Ельцин 14 августа в телефонном разговоре подтвердили свою готовность подписать договор.

Крючков тут же приказал своим помощникам разработать план введения в стране чрезвычайного положения. На следующий день, 15 августа, он распорядился прослушивать телефоны Ельцина и других демократически настроенных руководителей. Шестнадцатого августа Крючков и сообщники несколько раз собирались, чтобы обсудить дальнейшие шаги. На следующий день на секретном объекте “АБЦ” собралась расширенная группа (Крючков, высшие партийные и правительственные чиновники). Разговор начался с того, что премьер-министра Павлова – пока еще не участника заговора – спросили, знает ли он о своей грядущей отставке. Тот ответил, что “хоть сейчас готов в отставку”, но все-таки присоединился к путчистам. Впоследствии на допросах Павлов и другие участники встречи

17 августа утверждали, что снятие президента с должности даже не обсуждалось – они лишь собирались слетать в Крым и убедить его ввести чрезвычайное положение. Восемнадцатого августа к Горбачеву отправили делегацию, а перед этим президенту отключили связь и нейтрализовали его охранников. Даже если Крючков, Павлов и другие не считали себя заговорщиками, в ту минуту, когда прозвучал приказ отключить телефоны, они фактически стали таковыми20.

Делегация, летавшая в Форос, к десяти часам вечера 18 августа уже вернулась в Кремль. Язов вспоминал, что отчет заговорщиков прозвучал примерно так: “Он [Горбачев] их выгнал, подписывать документы не стал. В общем, мы, дескать, ‘засветились’. И если сейчас расходимся ни с чем, то мы на плаху, а вы – чистенькие…”

Согласия заговорщики достигли не сразу. Отказ Горбачева позволить им сделать “грязную работу” стал неожиданностью. Тот Горбачев, которого они знали – хитрый политик, – должен был поддаться давлению. Своим же отказом президент поставил заговорщиков в затруднительное положение. Продолжать курс на введение чрезвычайного положения означало нарушить закон. Заговорили о том, что уж если Горбачев отказался их поддержать, то следует отступиться. Болдин колебался: “Я знаю президента, он никогда не простит подобное обращение с ним”. Дороги назад уже не было – особенно тем, кто летал в Крым. Единственной надеждой оставалась передача Горбачевым президентских полномочий Янаеву – по состоянию здоровья21.

Этот вариант прежде рассматривался как запасной. Крючков и другие заговорщики не сомневались, что Янаев согласится, а сам вице-президент даже не подозревал о заговоре, пока, за несколько часов до возвращения делегации из Крыма, не переступил порог премьерского кабинета. Как и членов делегации, Янаева в тот момент трудно было назвать трезвым: известного своим пристрастием к застольям советского вице-президента вызвали прямо из-за стола в одном из подмосковных санаториев, куда он ездил навестить друга. За несколько часов до этого, ничего не зная о заговоре, Янаев разговаривал с Горбачевым по телефону и обещал на следующий день встретить его в аэропорту. Когда винные пары начали рассеиваться, Янаев очень расстроился из-за того, что на него взвалили это ‘^неконституционное” мероприятие. Хоть он и был вправе принять обязанности президента в случае недееспособности последнего, не было никаких доказательств того, что Горбачев нездоров.

Когда Крючков положил на стол указ из одного предложения, Янаев начал отпираться: президент должен вернуться после того, как отдохнет, поправится. Кроме того, вице-президент утверждал, что не готов взять на себя управление страной. Заговорщики не отступали. Переход власти в руки Янаева был для них единственной, пусть призрачной, надеждой на легитимацию заговора. Поэтому они давили на Янаева, упирая на то, что нужно навести в стране порядок и спасти урожай. Вице-президента убеждали, что основное бремя ляжет на них самих. Изображая “доброго полицейского”, Крючков сказал: “Подписывайте, Геннадий Иванович”, и тот подписал. Указ гласил:

В связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем своих обязанностей Президента на основании статьей 127(7) Конституции СССР вступил в исполнение обязанностей Президента СССР с 19 августа 1991 года.

Затем и. о. президента Янаев подписал указ о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР (ГКЧП), куда, кроме него самого, вошли Крючков, Язов, Павлов и другие заговорщики. Действие Конституции приостанавливалось: вся власть в стране переходила к ГКЧП.

Необходимые документы подготовили заблаговременно. Несмотря на ссылки на Конституцию, ни один из указов ГКЧП не был конституционным. Дело было не только в том, что Янаев не имел права принимать полномочия Горбачева (ведь президент был дееспособен): даже Горбачев не обладал полномочием вводить чрезвычайное положение без согласия союзного и республиканских парламентов. Кроме того, отсутствовали и причины для объявления чрезвычайного положения: 18 августа 1991 года не было ни стихийных бедствий, ни техногенных катастроф, ни массовых беспорядков. Единственная критическая ситуация, которая пришла на ум авторам документов, касалась спасения урожая, но и в сельском хозяйстве положение было не лучше и не хуже обычного. Впрочем, Янаев и члены ГКЧП уже поставили свои подписи, а это значило, что Рубикон перейден и пришло время действовать. Янаев и Павлов уединились в кабинете и. о. президента и пили до рассвета. Владимир Крючков провел остаток ночи, встречаясь со своими замами, начальниками управлений. Идея ГКЧП принадлежала ему, и его подчиненные принимали непосредственное участие в составлении нужных путчистам документов и в первых тайных приготовлениях. Пришло время задействовать весь аппарат КГБ. В половине четвертого утра Крючков созвал высших чинов КГБ и объявил им о сворачивании перестройки. Демократическое руководство не владеет ситуацией, сказал он, имея в виду Горбачева и его либеральных советников, и пришло время ввести чрезвычайное положение22.

Первые новости о введении чрезвычайного положения (на срок до шести месяцев) были переданы по советскому радио и телевидению в шесть часов утра 19 августа. Теле– и радиостанции работали в таком режиме, как если бы в стране объявили траур по высшему руководителю. Когда умирали генсеки – Брежнев (1982), Андропов (1984), Черненко (1985), – радио и телевидение транслировали в основном классическую музыку и балет. Hе означал ли показ “Лебединого озера” кончину очередного лидера? Наверняка это никто не знал. Прозвучало лишь заявление о болезни Горбачева, не подкрепленное, однако, медицинским заключением23.

Горбачев, проведший в Форосе бессонную ночь, узнал о собственном смещении благодаря небольшому радиоприемнику, сохранившемуся у него по недосмотру заговорщиков. “Какое счастье, что он оказался с нами! – записала в дневнике Раиса Горбачева. – По утрам, бреясь, Михаил Сергеевич обычно по нему слушал ‘Маяк’. Взял его с собой в Крым. Стационарный приемник, имеющийся здесь, в резиденции, ни на одном диапазоне не дает приема. Маленький ‘Сони’ работает”. Ночь выдалась тревожной. “К нашей бухте подошло несколько больших военных кораблей, – писала Раиса Максимовна. – ‘Сторожевики’ необычно приблизились к берегу, постояли минут пятьдесят, а затем отошли, отдалились. Что это? Угроза? Изоляция с моря?” Ни она сама, ни ее муж не знали ответа на этот вопрос24.

Появление необычно большого числа патрульных кораблей возле дачи Горбачева было одним из немногих фактов, которые ЦРУ могло предоставить президенту Бушу в довесок к официальным советским сообщениям. Еще одно донесение гласило, что самолет Горбачева не покидал Крым. Американцы знали, что Горбачев там, однако никто не мог сказать, что с ним.

Вечером 19 августа президент Буш надиктовал текст заочного обращения к Горбачеву:

Вот я сижу с разноречивыми собранными донесениями и совершенно не знаю, вернетесь ли вы, Михаил. Надеюсь, вы не допустите чего-либо компрометирующего вас лично и в случае вашего возвращения на вас не падет тень. Надеюсь, Ельцин, требующий вашего возвращения, проявит твердость и не позволит силам, стоящим за этим гнусным переворотом, себя одолеть.

Слова его звучали как молитва. И можно было лишь догадываться, будет ли она услышана25.

 

Глава 5

Бунтарь

Вначале седьмого утра Бориса Ельцина разбудила дочь Татьяна. Ночью он прилетел из Алма-Аты, где встречался с Нурсултаном Назарбаевым, и проспал не больше пяти часов. Сначала Борис Николаевич не мог взять в толк, что стряслось, однако когда Татьяна сообщила ему о перевороте, первой реакцией Ельцина было: “Это же незаконно”.

На календаре было 19 августа. Вечером предыдущего дня все мысли Ельцина занимало предстоящее подписание Союзного договора. Он не знал, чего после этого ждать от Горбачева: не попытается ли тот настроить против России среднеазиатские республики, лояльные президенту СССР? Теперь же Ельцин сидел, не отрываясь от телевизора. Стало ясно, что Горбачев не входит в число членов ГКЧП. Подписание договора отменялось. И что теперь делать?

Первой взяла себя в руки Наина Иосифовна Ельцина: “Боря, кому звонить?” Большинство членов российского руководства жили поблизости от дачи Ельцина в правительственном поселке Архангельское-2. В отличие от Горбачева, у Ельцина связь работала. Собравшиеся застали Ельцина в глубокой задумчивости. Никто не сомневался, что произошел переворот. Судя по составу ГКЧП, у заговорщиков в руках оказались все инструменты власти. Правительство России осталось “бумажным тигром”: у него были министерства и ведомства, но отсутствовал контроль над армией, КГБ и внутренними войсками. Демократически избранным мэрам Москвы и Ленинграда (с сентября 1991 года – Санкт-Петербурга) теоретически подчинялась местная милиция, но и только. Мысль начать с ГКЧП переговоры быстро отогнали. Руководство России решило положиться на свой народ.

Ельцин и члены правительства стали готовить обращение: “В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отстранен от власти законно избранный президент страны”. Российское руководство объявило действия ГКЧП незаконными и призвало “граждан России дать достойный ответ путчистам и требовать вернуть страну к нормальному конституционному развитию”. Борис Ельцин, премьер-министр Иван Силаев и спикер парламента Руслан Хасбулатов призвали к всеобщей забастовке до выполнения следующих требований: предоставление Горбачеву возможности обратиться к стране; немедленный созыв внеочередного Съезда народных депутатов СССР. Обращение было написано от руки и перепечатано дочерью Ельцина. Основные тезисы продиктовали по телефону российскому вице-президенту Александру Руцкому, находившемуся в Москве. Заместитель московского мэра Юрий Лужков сел в машину и уехал в столицу с копией обращения. Президент поручил ему поднимать москвичей.

Было около девяти часов утра, и Ельцину предстояло решить, что делать. Оставаться на даче или ехать в Москву? “Мы опасались, что нас здесь [в Архангельском-2] ‘накроют’”, – вспоминал премьер-министр Силаев. Это было несложно, но не меньшей была и угроза, что российских лидеров арестуют по дороге. Охрана сообщила, что у поселка появились вооруженные сотрудники КГБ, а к столице идут танки, и предложила тайно доставить Ельцина на лодке по Москве-реке до дороги, а оттуда машиной до Москвы. Президент отказался. Он решил открыто ехать в Белый дом – так окрестили москвичи огромное здание российского парламента – и руководить сопротивлением оттуда. В глазах Наины Иосифовны стояли слезы. Когда Ельцин надел бронежилет и стал готовиться к отъезду, она пыталась отговорить его: “Что дает этот ваш бронежилет? Голова-то открыта. А главное – голова… Слушай, там танки, что толку от того, что вы едете? Танки вас не пропустят”. Ельцин ответил: “Нет, они меня не остановят”. И тогда Наина Иосифовна по-настоящему испугалась. Сам Ельцин несколько иначе вспоминает свой ответ. “Надо было что-то сказать, – писал он в мемуарах, – и я сказал: ‘У нас российский флажок на машине. С ним не остановят’”. Из ельцинских воспоминаний не совсем понятно, какой флаг он имел в виду: РСФСР (красное полотнище с вертикальной голубой полосой слева, под которым он несколько недель назад давал президентскую присягу) или триколор (официальный флаг Российской империи, а позднее – Февральской революции 1917 года). Именно трехцветный флаг стал символом ожиданий народа в дни путча.

Несколько часов спустя Ельцин взобрался на один из танков, окружавших Белый дом, и зачитал воззвание к народу. Его помощники развернули трехцветное знамя. “Этот импровизированный митинг не был пропагандистским трюком, – делился воспоминаниями Ельцин. – После выхода к людям я испытал прилив энергии, громадное внутреннее облегчение”. Теперь Ельцин возглавлял сопротивление заговорщикам, якобы намеревающимся спасти Советский Союз. Россия восстала против собственной империи1.

Для большинства заговорщиков бессонная ночь 18 августа сменилась не менее тревожным утром. Едва пробило пять часов, как председатель КГБ Владимир Крючков отдал приказ отправить командующему Московским военным округом Николаю Калинину бланки распоряжений об аресте. Премьер-министр Валентин Павлов требовал схватить тысячу оппозиционеров. Крючков был настроен не столь радикально: его список насчитывал около семидесяти имен, включая либерально настроенных помощников Горбачева Эдуарда Шеварднадзе и Александра Яковлева. Имелся также краткий список из восемнадцати фамилий, куда входили активисты союза “Щит” – отставные офицеры, которых заговорщики считали наиболее вероятными кандидатами на роль организаторов массовых протестов. Имя Ельцина в кратком списке не значилось.

Президент России не входил в число личных друзей Горбачева, и путчисты рассчитывали привлечь его на свою сторону. Крючков направил спецгруппу КГБ “Альфа” к даче Ельцина с приказом “обеспечить условия для переговоров” российского президента с советским руководством. Это означало арест; однако вскоре Крючков передумал. Он надеялся, что Верховный Совет СССР придаст перевороту законный вид и старался избегать опрометчивых действий. Немотивированный арест такой заметной фигуры, как Ельцин, не мог не вызвать вопросов у парламента. Поэтому было решено ждать: если Ельцин пойдет на сотрудничество, трогать его не будут; а если нет, то его арестуют за нарушение чрезвычайного положения. По расчетам заговорщиков, это должно было дискредитировать Ельцина. Путчисты верили, что большинство устало от анархии и с радостью примет их сторону. Вот почему утром 19 августа никто не препятствовал Ельцину: “Альфе” приказали не останавливать президента по пути в Москву2.

В десять часов утра, когда заговорщики собрались в кабинете и. о. президента Янаева на первое рабочее заседание ГКЧП, Крючков известил собравшихся о контакте с президентом России. Результат не воодушевлял: “Ельцин отказывается сотрудничать. Я с ним разговаривал по телефону. Пытался вразумить. Бесполезно”. Это была неудача, но причин волноваться у путчистов не было.

К шести часам утра танки Таманской дивизии окружили Останкино; еще час спустя в город начали входить остальные подразделения Таманской и Кантемировской дивизий, хорошо знакомые москвичам по парадам на Красной площади. Всего в город были направлены около 4 тысяч человек личного состава, более 350 танков, около 300 бронетранспортеров и 420 грузовиков. Они съезжались в столицу вместе с возвращавшимися с дач горожанами. Военная техника запрудила трассы. Лимузин Ельцина едва успел проскочить.

Москвичи на чем свет стоит ругали генералов и пробки, но к солдатам относились вполне дружелюбно. Они заговаривали со срочниками, чей средний возраст не превышал девятнадцати лет, несли им еду и интересовались: зачем вы приехали? Будете ли стрелять? Ответа на первый вопрос ни солдаты, ни офицеры не знали, но точно знали, что стрелять в гражданских не станут. С другой стороны, заговорщики были уверены, что события развиваются по их сценарию. В Москве никто не митинговал, предприятия работали в обычном режиме, а призыв Ельцина к всеобщей забастовке остался без ответа. Его обращение с танка выглядело эффектно, но людей возле Белого дома, которые смогли его слышать, было немного. Ситуация за пределами Москвы также казалась спокойной. Крючкову непрерывно докладывали об обстановке. Позднее он вспоминал: “Везде было спокойно. Первая реакция обнадеживала, даже пошла какая-то эйфория…”3

Теперь настало время объяснить советскому народу и международному сообществу, чего же хотят заговорщики. В пресс-центр МИД на пресс-конференцию, назначенную на шесть часов вечера, пригласили множество иностранных корреспондентов и тщательно отобранных советских. (Там же несколько недель назад, после подписания договора по СНВ, проводили совместную пресс-конференцию Буш и Горбачев.) Уставший и подавленный Геннадий Янаев, который вчера и понятия не имел о заговоре, должен был как-то преподнести его публике. Крючков, Язов и Павлов отказались встречаться с общественностью – они предпочли управлять закулисно, – а остальные заговорщики, включая министра внутренних дел Бориса Пуго, уселись за длинным столом перед сотнями журналистов4.

“Дамы и господа, друзья, товарищи, – сказал Янаев, открывая пресс-конференцию, – как вы уже знаете из сообщений средств массовой информации, в связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Михаилом Сергеевичем Горбачевым обязанностей президента СССР, на основании статьи 127(7) Конституции СССР вице-президент СССР приступил к временному исполнению обязанностей президента”. Янаев напирал на то, что страна из-за реформ оказалась в очень непростой ситуации, и пообещал обеспечить как можно более широкое обсуждение нового Союзного договора. Когда он закончил, журналисты смогли обратиться к членам ГКЧП с вопросами. В тот день после обеда путчисты закрыли московские газеты с либеральным уклоном, а вечером собирались задействовать находящееся под их контролем телевидение для освещения переворота в желаемом ракурсе. В зале присутствовали съемочные группы телевидения. Расчет заговорщиков был прост: пресс-конференцию вел “свой” человек, и если кто-либо из иностранцев задал бы неудобный вопрос, его быстро “оттенили” бы “правильными” вопросами лояльных журналистов.

Вначале все шло как по маслу. Звучали вопросы, сформулированные так, чтобы помочь Янаеву обосновать применение чрезвычайных мер и осудить действия Бориса Ельцина. Корреспондент “Правды” сказал, что призыв Ельцина к всеобщей забастовке может “привести к самым трагическим последствиям”. Однако после иностранцы обрушили на членов ГКЧП град вопросов о здоровье Горбачева и указали на незаконный характер переворота. Но самым болезненным оказался удар, нанесенный Татьяной Малкиной. Молодой репортер “Независимой газеты” (одной из закрытых путчистами) проникла на пресс-конференцию без приглашения. Когда ничего не подозревающий ведущий дал слово ей, она поинтересовалась: “Понимаете ли вы, что сегодня ночью совершили государственный переворот? Какое из сравнений вам кажется более корректным – с семнадцатым или шестьдесят четвертым годом?” Параллель с большевистским переворотом и смещением Хрущева была более чем очевидна.

Янаев уклонился от ответа, сказав лишь, что данный случай не имеет прецедентов. Но следующий вопрос иностранного журналиста пришелся в точку: не консультировал ли гэкачепистов генерал Пиночет, возглавивший в 1973 году переворот в Чили? По залу прокатился смех, послышались аплодисменты. Ведущий призвал к порядку. Янаев отказался признать, что действия ГКЧП нарушают Конституцию, и пообещал, что до 26 августа будет созван Верховный Совет. Кроме того, он как мог убеждал присутствующих, что предан “своему другу президенту Горбачеву” и с нетерпением ждет его выздоровления и возвращения. Перед конференцией Янаев получил от Горбачева сообщение с требованием восстановить связь в Форосе и предоставить самолет. Требование было отклонено. Вместо этого охрана подключила телевизионный кабель, чтобы Горбачев и члены его семьи смогли увидеть пресс-конференцию5.

Пресс-конференция вышла провальной. Телекамеры показали стране изможденного аппаратчика с не очень здоровым лицом, странной стрижкой, дрожащим голосом, заложенным носом и руками, которые он не знал, куда девать. Янаев, не очень известный стране и не слишком уважаемый теми, кто его знал, лишь подтвердил опасения путчистов: стране стало ясно, что с властью можно не только спорить, но и высмеивать ее. В тот же вечер выяснилось, что гэкачеписты не вполне контролируют и телевидение. В вечерней программе “Время” не только зачитали обращение ГКЧП к народу и упомянули о пресс-конференции, но и рассказали о том, что происходит у Белого дома, где сторонники Ельцина строили баррикады. Теперь москвичи понимали, что сопротивление возможно, и знали, куда идти.

После пресс-конференции стало ясно, что у заговорщиков нет лидера. Тайным вдохновителем переворота был Крючков, но формально власть получил Янаев, а он, будучи искушенным аппаратчиком, пытался удержаться на вершине единственным известным ему способом – избегая ответственности. Валентин Павлов, призывавший к жесткому воздействию на оппонентов и забастовщиков, допился до гипертонического криза и отлеживался в больнице. Маршал Язов и министр внутренних дел Пуго были на ножах с тех пор, как их подчиненных стали привлекать для борьбы с национально-освободительными движениями и ни одна из сторон не собиралась признать себя ответственной за неудачи. В Минобороны приехала супруга Язова Эмма и стала умолять мужа порвать с ГКЧП и позвонить Горбачеву. Язов сказал: “Эмма, ты пойми, я один”. Маршал смотрел трансляцию пресс-конференции и качал головой. “Дима, – сказала Эмма Евгеньевна мужу, – с кем ты связался! Ты же над ними всегда смеялся”6.

После пресс-конференции члены ГКЧП собрались в кабинете Янаева. От эйфории не осталось и следа. Теперь они увидели: Ельцин представляет собой реальную угрозу. Утро 20 августа началось со служебной записки КГБ о допущенных накануне ошибках: ГКЧП не смог ввести чрезвычайное положение, определить местонахождение и изолировать лидеров оппозиции, перекрыть каналы связи между оппозиционными группами и поставить под контроль медиаресурсы. Была еще одна плохая новость: вероятность того, что Верховный Совет одобрит действия ГКЧП, таяла на глазах, поскольку ползли слухи, что Горбачев жив и здравствует. В то утро Крючков, Язов и Пуго приказали разработать план штурма Белого дома7.

Весь день 19 августа Борис Ельцин провел в Белом доме. Его жена Наина, младшая дочь Татьяна и другие члены семьи укрылись в небольшой квартире на окраине Москвы, принадлежавшей президентскому охраннику. Они покинули Архангельское-2 вскоре после того, как лимузин с российским флажком умчал президента в Москву. Семью посадили в “рафик” охраны. Боре и Маше, маленьким детям старшей дочери Ельцина Елены, сказали, что если охранники прикажут лечь на пол, они должны немедленно подчиниться. “Мама, они в голову стрелять будут?” – спросил мальчик. Эта фраза потрясла семью. При выезде из поселка микроавтобус осмотрели сотрудники КГБ. В ночь на 20 августа Татьяна из уличного телефона-автомата позвонила в Белый дом, но ей так и не удалось поговорить с отцом. Ее заверили, как она вспоминала, что “все нормально, папа практически не спит, непрерывно работает, настрой боевой”8.

Ельцин чувствовал себя в своей стихии. Исходящие от него чувство силы и убежденность в победе создали российскому лидеру такую ауру, о которой члены ГКЧП могли лишь мечтать. Харизматический политик, тонко чувствующий настроение масс, Ельцин с готовностью шел на риск, чего нельзя было сказать о его конкурентах, в том числе и о Горбачеве. Подобно Линкольну и Черчиллю, в кризисных ситуациях Ельцин проявлял лучшие черты своего характера, а вот в спокойное время нередко чувствовал растерянность, даже депрессию. Такое было с ним, к примеру, после снятия с должности первого секретаря Московского горкома партии осенью 1987 года: тогда он даже попытался покончить с жизнью, ударив себя в грудь канцелярскими ножницами. Он “лечился” от депрессии алкоголем, удивлял сторонников и противников непредсказуемым поведением. Но сейчас президент был на коне9.

Девятнадцатого августа президент России объявил переворот неконституционным, а учреждения и армейские части на территории РСФСР перевел в свое прямое подчинение: теперь КГБ СССР, внутренние войска и Вооруженные Силы должны были исполнять приказы президента России – и ничьи больше. Правда, в глубине души Ельцин готовился к худшему. Доклады, полученные в тот день ГКЧП, не обманывали: страна вовсе не готовилась к всеобщей политической забастовке. К концу дня объявили забастовку лишь несколько шахт в далекой Кемеровской области.

За оборону Белого дома отвечал сорокачетырехлетний вице-президент РСФСР Александр Руцкой. В прошлом военный летчик, он воевал в Афганистане и дважды был сбит; будучи схвачен агентами пакистанской разведки, он якобы получил предложение эмигрировать в Канаду в обмен на сотрудничество с ЦРУ, однако сохранил верность своей стране. Впоследствии Руцкого освободили из плена. Он получил звание Героя Советского Союза, был избран в парламент, а в мае 1991 года выдвинут кандидатом в вице-президенты в паре с Ельциным. Бунтарь и кадровый военный, Руцкой был идеальным кандидатом на роль организатора обороны Белого дома, которая в значительной мере зависела от опыта “афганцев”. Однако ни плохо вооруженные люди Руцкого, ни наспех возведенные баррикады, построенные москвичами по образцу тех, которые в январе 1991 года сооружали литовцы в Вильнюсе у своего парламента, не устояли бы против крючковского спецназа и танков Язова. Ельцин, Руцкой и другие российские руководители прекрасно это понимали. Им оставалось уповать на то, что ГКЧП не отдаст приказ о штурме, а если это все же произойдет, солдаты откажутся стрелять10.

Ельцин пытался склонить на свою сторону вошедших в Москву военных. Президент лично обращался к командующим. Один из первых его звонков, сделанных еще из Архангельского, был адресован генералу Павлу Грачеву, сорокатрехлетнему ветерану Афганистана, главнокомандующему ВДВ. Ельцин встречался с ним несколько месяцев назад во время президентской кампании, и тогда генерал заверил, что готов защищать российское правительство. Теперь настало время проверить решимость генерала. Переворот не был возможен без участия десантников – одних из немногих боеспособных родов войск Советской Армии, и в худшем случае Ельцин просто узнал бы, какие настроения царят среди них. Все время путча он непрерывно общался и с реальными, и с потенциальными противниками11.

Главное сражение за то, на чьей стороне окажется армия, развернулось на улицах. Москвичи, сначала потрясенные видом танков, скоро перешли к тактике, оказавшейся для заговорщиков роковой: они сближались с “солдатиками”. Слово за слово с отставником, привлекательной девушкой, приветливой бабушкой – и солдаты оказались не готовы стрелять. Представители новой формации – предприниматели, поддержавшие Ельцина и опасавшиеся лишиться бизнеса при новом режиме, организовали доставку к Белому дому провианта и алкоголя, чтобы поддержать дух не только его защитников, но и военных, расположившихся по периметру ельцинской цитадели. Язова это привело в ужас. Стремясь не допустить братания, командиры принялись тасовать подразделения. И все же Ельцину удалось создать ситуацию, когда Язову и его окружению стало непросто заручиться поддержкой своих же войск. Первая победа Ельцина была достигнута в основном благодаря усилиям москвичей, к которым он воззвал в полдень 20 августа.

Радиостанция “Эхо Москвы” непрерывно рассказывала о событиях у Белого дома. Из телерепортажей накануне вечером граждане узнали, куда им идти. Если бы они не откликнулись, как уже проигнорировали ельцинский призыв к забастовке, ничто не спасло бы от разгрома нарождающуюся российскую демократию. Однако люди отозвались. Выступавшего с балкона Ельцина слушало около ста тысяч москвичей. Они развернули огромный триколор. Флагами поменьше украсили балкон, с которого Ельцин обращался к городу и стране. Он выступал, стоя за пуленепробиваемыми щитами, и охранники при первой же возможности увели его внутрь, опасаясь, что на соседних крышах могут укрываться снайперы.

Нехватки в ораторах в тот день не было. В течение трех часов они сменяли друг друга, а собравшиеся скандировали: “Ельцин, мы с тобой!”, “Россия жива!” и “Хунту под суд!” Выступили, кроме прочих, бывший министр иностранных дел Горбачева Эдуард Шеварднадзе и поэт Евгений Евтушенко: последний назвал Белый дом “раненым мраморным лебедем свободы, защищенным народом” и “плывущим в бессмертие”. Присутствовал и всемирно известный виолончелист Мстислав Ростропович: он узнал о перевороте из новостей и тут же прилетел из Парижа. Попав в Белый дом, он выступил перед его защитниками, а потом даже взял в руки автомат. Елена Боннэр, вдова Андрея Сахарова (отца советской водородной бомбы и политического диссидента), расшевелила толпу, рассказав анекдот из семейной жизни. Как-то она поинтересовалась у кагэбэшника, почему о ее муже распространяют ложь. “Это пишется не для нас с вами, а для быдла”, – ответил сотрудник госбезопасности. “Вот то же самое и с хунтой, – объяснила Боннэр. – Все говорится и пишется для быдла. Они думают, что мы – быдло”. Слушатели Боннэр не считали, что они – быдло. Когда организаторы митинга обратились к участникам с призывом защищать Белый дом, откликнулись тысячи людей12.

Когда митинг близился к концу, Ельцин получил долгожданный сигнал о поддержке. По городскому телефону, который КГБ не отключил, донесся голос Джорджа Буша. Наконец президенту США удалось хоть кому-нибудь дозвониться. Днем 19 августа, за несколько минут до того, как Буш, еще в Кеннебанкпорте, дал первую публичную – очень сдержанную – оценку переворота, Андрей Козырев, сорокалетний министр иностранных дел при Ельцине, вызвал американского поверенного Джима Коллинза. Он намеревался вручить письмо Ельцина Бушу. “Я обращаюсь к вам, господин Президент, – писал Ельцин, – в надежде привлечь внимание всего мирового сообщества, и прежде всего Организации Объединенных Наций, к событиям, происходящим в СССР, а также к необходимости вернуть законно избранную власть и восстановить М. С. Горбачева на посту Президента СССР”13.

К середине утра в Вашингтоне получили письмо, и зам-советника по национальной безопасности Роберт Гейтс зачитал его по телефону Бренту Скоукрофту, сопровождавшему президента в полете из Мэна в столицу. После краткого обсуждения Буш и Скоукрофт решили, что письмо является достаточным основанием для ужесточения официальной позиции. Заниматься расстановкой акцентов выпало Скоукрофту. Генерал удалился в хвостовой отсек самолета и занялся прессой. Перед объективами он заявил, что заговорщики принадлежат к консервативному крылу и стремятся свернуть реформы, а правительство США не приветствует этот шаг, продолжая считать его ‘^неконституционным”. Президентская администрация постепенно ужесточала оценку, хотя, возможно, и не так быстро, как хотелось Ельцину. Его письмо стало первым официальным обращением из Москвы, но президент России не единственный стучал в то утро в американскую дверь14.

Посол Виктор Комплектов, один из советских чиновников, несколько недель назад сопровождавших Буша в Киев, посетил Госдепартамент, а потом и Белый дом и вручил послания от нового кремлевского начальства. “Я передаю вам это сообщение в поистине критический момент в судьбе Советского Союза и международного положения”, – так начиналось обращение Геннадия Янаева к президенту Бушу. В письме говорилось о решении заговорщиков проводить антиперестроечную политику и в то же время содержалось обещание продолжать реформы. В конце текста, подготовленного экспертами КГБ, Янаев добавил краткое послание от себя, которое опровергало содержащееся в письме утверждение о болезни Горбачева: “Михаил Сергеевич находится в полной безопасности, его жизни ничто не угрожает”. Письмо Комплектов вручил дежурившему в Белом доме Гейтсу, который в тот момент оказался высшим должностным лицом из присутствовавших. “Я обошелся без любезностей и светских разговоров и вообще пытался оказать как можно более холодный прием”, – позднее вспоминал Гейтс15.

Гейтс только что закончил совещание заместителей глав ключевых государственных органов, созванное в 9.30 в оперативном штабе Белого дома. Участники совещания пришли к мнению, что тон американских заявлений относительно переворота должен быть осуждающим. Сказалось влияние доклада Ричарда Керра – заместителя директора ЦРУ. Аналитики управления склонялись к мысли, что исход переворота неясен. Гейтс вспоминал:

Мы в Вашингтоне все отчетливее ощущали, что в Москве что-то не так… Почему до сих пор действует телефонная и факсимильная связь с Москвой? Почему практически ничто не нарушает повседневного хода жизни? Почему не проведены аресты демократической “оппозиции” по всей стране – или хотя бы в Москве? Как режим мог позволить оппозиции забаррикадироваться в здании российского парламента и беспрепятственно пропускал людей туда и оттуда? Мы начали склоняться к мысли, что действиям зачинщиков не хватало согласованности, и, вполне возможно (это лишь предположение), они были готовы дать задний ход.

Было принято решение ужесточить формулировку, добавив слова об “осуждении”. Гейтс согласовал это со Скоукрофтом, который был еще в самолете. Заявление попало в вечерние новости и спасло лицо администрации, начавшей день с заявлений, от которых отдавало попустительством16.

Еще более жесткое заявление одобрили во время второго заседания комитета первых заместителей, которое созвал Гейтс в пять часов вечера. На совещании присутствовали Буш, Брент Скоукрофт и председатель Объединенного комитета начальников штабов генерал Колин Пауэлл. К тому времени были добыты новые свидетельства растерянности заговорщиков. Ричард Керр сформулировал точку зрения ЦРУ так: “Это не похоже на традиционный путч. Он осуществляется не очень профессионально. Они пытаются постепенно, один за другим, брать под контроль силовые центры, а путч не бывает успешным, если действовать поэтапно”. Сводки показывали, что президент уже может выбрать тон пожестче. Новый документ начинался словами: “Мы глубоко обеспокоены событиями последних часов в Советском Союзе и осуждаем антиконституционное применение силы”. В нем цитировалось письмо Ельцина Бушу с просьбой потребовать от заговорщиков “восстановить законно избранные органы власти” и “подтвердить”, что Горбачев по-прежнему президент СССР17.

Ельцин получил сигнал, что Буш принял его сторону. Но звонить российскому президенту американец не спешил. Это было понятно, если учесть не самое приятное впечатление, произведенное Ельциным во время недавнего визита Буша в Москву. Буш попросил помощников соединить его с Горбачевым, но тот не отвечал. Президент США знал о противоборстве Горбачева и Ельцина и старался избегать действий, способных обострить их вражду. Впрочем, ход переворота не оставлял ему выбора. Вечером 19 августа помощники американского президента пришли к заключению, что шефу придется позвонить Ельцину18.

Утром 20 августа телефоны Горбачева продолжали молчать. Скоукрофт подготовил докладную записку, в которой объяснял, почему Буш обязан позвонить Ельцину. У американцев было очень мало достоверной информации о стремительно меняющейся ситуации. Скоукрофт объяснил президенту, что Ельцин укрывается в Доме правительства РСФСР примерно с сотней российских депутатов. Кроме того, ходили слухи об аресте Ельцина. По другим слухам, Горбачев находился в Москве. Американская разведка не могла это ни подтвердить, ни опровергнуть, и советник по национальной безопасности хотел, чтобы президент получил информацию из первых рук. Имелись и другие причины: “Позвонив утром президенту Ельцину, вы покажете, что поддерживаете его, а значит, и конституционный процесс, нарушенный переворотом. Уже тот факт, что вы звонили, явится для него поддержкой… Даже если у Ельцина сложится впечатление, что мы готовы на нечто большее, нежели общая поддержка, это уже важно”. Российского лидера следовало убедить в том, что США поддерживают его призыв к возвращению власти Горбачеву. Кроме того, американцы собирались установить контакт с организаторами путча, чтобы не допустить применения силы19.

Разговор с Ельциным состоялся 20 августа после восьми часов утра по вашингтонскому времени. “Вот, интересуюсь, как у вас дела”, – начал президент, забыв поприветствовать собеседника. “Доброе утро”, – отозвался Ельцин, хотя в Москве был поздний вечер. “Доброе утро, – сказал Буш, не особенно вникая в разницу во времени. – Хочу узнать из первых рук, как ваши дела”. Буш скрывал радость: ему удалось дозвониться до Ельцина, которого считали арестованным. Как и предсказывал Скоукрофт, звонок воодушевил президента России. “Здание Верховного Совета и администрации президента окружено, – рассказывал Ельцин, – штурм может начаться в любую минуту. Мы здесь круглые сутки. Уезжать никто не собирается. Я призвал людей встать на защиту законно избранной власти, здесь уже сто тысяч”. Перед российским Белым домом как раз заканчивался митинг, на котором Ельцин обратился к людям с просьбой о помощи.

“Мы полностью поддерживаем ваше требование вернуть Горбачева и законное правительство”, – заверил Буш после того, как выслушал пространный рассказ о перевороте и требованиях оппозиции. Ельцин попросил Буша сплотить мировых лидеров во имя поддержки российской демократии, а также посоветовал воздержаться от звонка Янаеву. Президент США прислушался к совету. Буш и Ельцин договорились, что на следующий день созвонятся снова. Удивительно, но разговор воодушевил не только Ельцина. “Удачи! Поверьте, мы восхищаемся вашим мужеством и чувством долга. Мы сочувствуем и молимся за вас. Весь американский народ выражает вам поддержку. Вы на верном пути”, – сказал в заключение Буш. Этот тон разительно отличался от того, которым он начал разговор20.

Решительность, проявленная тысячами москвичей, породила у Ельцина осторожный оптимизм. Но тревога не уходила: имелись признаки того, что заговорщики готовят атаку. Около двух часов дня Ельцина посетил генерал Александр Лебедь, чьи десантники располагались по периметру Белого дома – якобы для охраны. Лебедь только что получил приказ отвести подчиненных, и в этом случае Белый дом остался бы беззащитным. Генерал отказался подчиниться приказу Ельцина не отводить подразделения, напомнил о военной присяге и подсказал единственно возможный способ спасти ситуацию: Ельцин должен издать указ о назначении себя главнокомандующим. Ельцин колебался. Лебедь позднее вспоминал:

С точки зрения военной, взять это здание особого труда не составляло. Я так позднее и докладывал на заседании одной из парламентских комиссий. На вопрос: “Взяли бы Вы, товарищ генерал, Белый дом?” я твердо ответил: “Взял бы”. На меня посмотрели снисходительно: “Это как же? У нас защитники, у нас баррикады…” – “Посмотрите, какие у вас стены”. – “Ну что, красивые стены”. – “Да, красивые, только полированные. Потолки тоже красивые, пластиковые. Полы паркетные. Ковры, мягкая мебель.” Возмутились: “Говорите по существу”. – “Я по существу и говорю. С двух направлений в здание вгоняется 2–3 десятка ПТУРов [противотанковых управляемых ракет] без особого ущерба для окружающей его толпы. Когда вся эта прелесть начнет гореть, а хуже того, дымить, а в дыму сольются воедино лаки, краски, полироль, шерсть, синтетика, подтяни автоматчиков и жди, когда обитатели здания начнут выпрыгивать из окошек. Кому повезет – будет прыгать со второго, а кому не повезет – с четырнадцатого.” 21

Ближе к вечеру в ельцинский Белый дом стали поступать сведения о неминуемом штурме. К защитникам явился сотрудник КГБ, утверждавший, что его подразделение получило приказ атаковать парламент. Эти данные подтверждали помощники Ельцина, поддерживавшие связи с “афганцами”, служившими в Вооруженных Силах и КГБ. В пять часов вечера вице-президент Руцкой распорядился, чтобы у Белого дома добровольцы начали занимать оборону. Было объявлено о создании российских (не советских) Вооруженных Сил. Ельцин наконец решил назначить себя главнокомандующим. С радостью принимались известия о переходе в Москве на сторону оппозиции подразделений Советской Армии, внутренних войск и КГБ. Их число непрерывно росло. В шесть часов вечера женщинам предложили покинуть Белый дом. Радиостанция “Эхо Москвы” призывала москвичей прийти к парламенту и помочь отстоять демократию.

Когда на город опустился сумрак, у здания парламента находилось около пятнадцати тысяч человек. Среди них была и Тереза Сабонис-Чейфи, аспирантка Школы общественных наук и международных отношений им. Вудро Вильсона (Принстон), которая приехала в Москву в январе 1991 года и обладала более чем скромными познаниями в русском языке. “Я блуждала в толпе, – вспоминала Сабонис-Чейфи, – и выкрикивала: ‘Товарищи! Мне нужен переводчик’. Я определенно предпочла бы быть русской среди русских”. Вскоре ее зачислили в подразделение, охранявшее подступы к Белому дому. Опасаясь, что военные применят газ для разгона толпы, стали раздавать противогазы. Сабонис-Чейфи писала: “Создавали кордоны из людей со сцепленными руками – первый непосредственно у стен, а затем второй. Первый кордон составляли только мужчины, и они не сразу поняли, что не хватает противогазов большого размера. После женщины, которым впору были противогазы, присоединились к первому кордону. Я оказалась во втором, мы контролировали въезд”.

Тем временем валившийся с ног от усталости Ельцин готовился вздремнуть. Но прежде начальник его охраны Александр Коржаков потребовал определиться, что тот станет делать в случае штурма: укроется в подвале или переедет в американское посольство? В подвале “потом мы сами, без посторонней помощи погибнем”, объяснил Коржаков, а в посольстве президент смог бы “скрываться долго и всему миру рассказывать о событиях в России”. Ельцин произнес: “Хорошо”. Коржаков выставил возле кабинета вооруженную охрану; спать же президент отправился в кабинет врача в другой части здания.

У Белого дома спала в автобусе простоявшая не один час в оцеплении и проверявшая документы (ни разу не предъявив собственный американский паспорт!) Тереза Сабонис-Чейфи22.

 

Глава 6

Триумф

Он знал, что за ним следят. Двадцатого августа, на второй день переворота, министра иностранных дел РСФСР Андрея Козырева в Шереметьево сопроводил, как и накануне, “эскорт” КГБ. Козырев спешил на парижский рейс, не имея билета, даже не будучи уверенным, что его выпустят из Москвы. Правительство, которое забаррикадировалось в Белом доме, доверило ему особую миссию.

Борис Ельцин поручил министру, действуя от имени российской оппозиции, заручиться поддержкой западных лидеров и общественности. Конечным пунктом назначения Козырева были Соединенные Штаты, точнее – нью-йоркская штаб-квартира ООН. Если бы события развивались наихудшим образом и Ельцин бы погиб или был схвачен, на Козырева возлагалась задача сформировать российское правительство в изгнании. Кроме того, президент направил группу своих соратников в Свердловск (ельцинский оплот и “географический центр России”) с поручением организовать альтернативный правительственный центр в одном из бункеров времен холодной войны. В Москве у Козырева остались жена и несовершеннолетняя дочь от первого брака. Шансы на то, что он их скоро увидит, были ничтожны. Следовавшие за Козыревым офицеры КГБ не помешали ему купить билет и улететь: Крючков не был против того, чтобы лидеры оппозиции, даже сам Ельцин, покинули страну.

Трехчасовой перелет до Парижа позволил Козыреву собраться с мыслями. Кадровый дипломат, выпускник МГИМО (как позднее признавался Козырев, поступил он туда не без помощи КГБ), Андрей Владимирович Козырев, как и его шеф, Борис Ельцин, впервые усомнился в советской идеологии и практике, когда во время первой заграничной поездки посетил американский супермаркет. Но сильнее всего молодого дипломата поразило не обилие продуктов, а тот факт, что покупателями были простые американцы, среди которых оказалось немало чернокожих и латиноамериканцев. Одно дело, когда гражданин СССР допускает, что Запад в состоянии обеспечить широкий ассортимент продуктов для капиталистической верхушки, и другое, когда он вдруг понимает, что “синие воротнички” и представители этнических меньшинств, эксплуатируемые этой верхушкой, могут позволить себе такие товары, о которых в СССР даже аппаратчики могли только мечтать.

Позднее в Нью-Йорке к нему в руки попал роман Бориса Пастернака “Доктор Живаго”, запрещенный в СССР, и Козырев, сидя на скамейке в Центральном парке, проглотил его за день. По прихоти судьбы, дипломат читал русский роман в английском переводе. Книгу Козырев оставил на скамье, побоявшись нести ее в здание советского представительства. К своему изумлению, Козырев не нашел в ней ничего “антисоветского”. Но почему она запрещена? Со временем он пришел к выводу, что режим, продуктом которого был он сам, не признает за гражданами права не только на сопротивление, но и на личную свободу. Пастернак не был противником советского строя: просто он не следовал партийной линии. Кроме “Живаго”, Козырев оставил на скамье и свою веру в систему, к которой формально продолжал принадлежать. Но в глубине души, как позднее признавался Андрей Владимирович, он постепенно превращался в “антисоветчика”.

Козырев принадлежал к молодому поколению советских дипломатов, которое медленно, но уверенно подталкивало свое начальство, вплоть до Шеварднадзе и Горбачева, к смене риторики, чтобы вместо широко разрекламированной гласности они признали, что есть уже такие общепринятые во всем мире вещи, как свобода слова и права человека. Козырев не возлагал особенных надежд на Горбачева. Тот оставался для него коммунистом до мозга костей. Ельцин, открыто восставший против партии, был не таким. Летом 1990 года Козырев покинул завидный пост главы управления МИД СССР и принял должность (в то время носившую в основном церемониальный характер) министра иностранных дел РСФСР. Его министерство не располагало представительствами за рубежом и, в отличие от аналогичных структур Украины и Белоруссии, не принимало участия в работе Организации Объединенных Наций: Украина, Белоруссия и Советский Союз были членами ООН, а Россия – нет. Козырев понимал, что, вставая на сторону Ельцина, он переходит в оппозицию, но был готов рискнуть.

В российском парламенте при утверждении в должности тридцатидевятилетний кандидат на пост министра так сформулировал свое понимание ситуации: “Демократическая Россия должна быть и будет таким же естественным союзником демократических стран Запада, как тоталитарный Советский Союз был естественным противником Запада”. Потом произошел путч. Люди, которых Козырев привел в российский МИД из советского, поддержали Ельцина. Они верили в демократические перспективы России, дружественной Западу. После чего возник вопрос: ответит ли Запад взаимностью? И понимают ли лидеры Запада, что нет больше борьбы между Горбачевым и сторонниками жесткой линии, а есть борьба между демократической Россией и военной хунтой, которая несет угрозу свободе?1

Итак, задача перед Козыревым была поставлена. Западные лидеры, хоть и обеспокоенные вестями из Москвы, не спешили осудить переворот или хотя бы выступить в защиту изолированного Горбачева, не говоря уже о том, чтобы одобрить призыв Ельцина к всероссийской политической забастовке. В Париже, куда направлялся министр, утром 19 августа президент Франсуа Миттеран выступил с заявлением, в котором фактически признал переворот. Его чувства разделяла министр иностранных дел Канады Барбара Макдугалл. Первое заявление президента США Джорджа Буша, сделанное утром 19 августа, также не содержало осуждения заговорщиков. А вечером того же дня вице-президент Геннадий Янаев даже одобрил примирительную позицию Буша, продемонстрированную им на пресс-конференции для иностранных журналистов, которую транслировали на весь Советский Союз. И все это вопреки отчаянным усилиям Козырева, пытавшемуся в первый день переворота добиться от Запада поддержки Ельцина!

Когда Козырев приехал в Париж, он позвонил Аллену Вайнстайну, директору Центра развития демократии (Вашингтон) и будущему архивариусу Соединенных Штатов, и продиктовал ему собственное заявление. Вайнстайн не был членом администрации Буша, но Козырев, судя по всему, ни в Белом доме, ни в Госдепартаменте не знал никого, к кому можно было обратиться в тот судьбоносный момент. Вайнстайн пришелся очень кстати. Уроженец Бронкса, сын еврейских иммигрантов – выходцев из Российской империи, он глубоко переживал происходящее в СССР и обладал обширными связями в СМИ. На следующий день заявление Козырева (вероятно, не без правки Вайнстайна) напечатала газета “Вашингтон пост”. Российский министр утверждал, что изначально сдержанная реакция лидеров демократического мира на путч вселила в заговорщиков надежду на то, что им удалось пустить пыль в глаза Западу:

Позднейшие заявления президента Буша, премьер-министра Джона Мейджора и других западных лидеров развеяли их [путчистов] пустые ожидания. Крайне важно, чтобы Запад и в дальнейшем осуждал попытку переворота и не признавал – ни теперь, ни в обозримом будущем – заговорщиков… Горбачев должен быть немедленно восстановлен на посту президента СССР, Запад должен потребовать скорейшего установления прямой связи с ним, а международные медицинские эксперты – освидетельствовать его 2 .

Ни Ельцин, ни Козырев не доверяли Горбачеву целиком. Многие в Москве подозревали двойную игру: руками бывших соратников разгромить демократическую оппозицию, поручив им выполнить “грязную работу”, а самому вернуться в Москву как спасителю нации. Но призыв к возвращению Горбачева грозил обнажить слабое место заговорщиков – отсутствие легитимного оправдания насильственному отстранению от власти главы государства. Тактический шаг “верните Горбачева” придавал некоторую легитимность действиям самого Ельцина, которые до сих пор в глазах Запада выглядели не вполне законными. Кроме того, следовало учитывать и то, что западная общественность все еще находилась под влиянием “горбимании”. Буш, на второй день переворота наконец позвонивший Ельцину, сказал президенту России, что поддерживает его требование о возвращении Горбачева. Теперь Буша и Ельцина объединяла повестка дня, которая не ограничивалась долгосрочной стратегией построения демократии. Двумя главнейшими вопросами этой повестки были: остановить переворот и спасти Горбачева.

Заявление президента Буша, который, согласно Козыреву, “исправил неверное представление” о том, что Запад попустительствует заговорщикам, прозвучало во время пресс-конференции Буша в розарии Белого дома, начавшейся 20 августа спустя два часа после разговора с Ельциным:

Неконституционный захват власти – это оскорбление желаний и устремлений, которые советские народы лелеяли все последние годы… Сегодня утром я разговаривал с Борисом Ельциным, который возглавил Россию. в результате свободного волеизъявления [ее населения]. Я заверил г-на Ельцина в непрекращающейся поддержке Соединенными Штатами его цели – восстановлении г-на Горбачева в качестве конституционно избранного руководителя. Г-н Ельцин воодушевлен поддержкой советских людей, а также их упорством перед лицом непростых испытаний. Он выразил благодарность за то, что мы поддерживаем его и президента Горбачева.

Корреспонденты потребовали подробностей, но президент немногое смог добавить к сказанному. Один из вопросов коснулся дилеммы, стоящей перед администрацией: “Какую поддержку вы намерены оказать Ельцину – или вы собираетесь остаться в стороне и поддерживать его только на словах?” Буш придерживался линии, которую уже озвучил: поддержка сведется к солидарности с оппозицией и давлению на заговорщиков, которым будет крайне трудно без западной экономической помощи. Однако в глубине души Буш уже был готов пойти дальше3.

После пресс-конференции Буш направился в Овальный кабинет. Там к нему присоединились советники. Президент стал обсуждать с ними, что еще можно сделать для поддержки Ельцина. Ежечасно приходили вести о противодействии перевороту. Поступали сообщения (еще не подтвержденные) о том, что в стане заговорщиков появились первые “перебежчики”: заявил о своем недомогании премьер-министр Валентин Павлов, якобы вышел из состава ГКЧП маршал Дмитрий Язов. Не обошлось без разногласий среди военачальников и руководителей крупнейших союзных республик, включая таких политических тяжеловесов, как лидеры Казахстана и Украины Нурсултан Назарбаев и Леонид Кравчук, которые заняли выжидательную позицию. Принимая во внимание факты, Буш и его советники решили усилить давление. В заявлении о непризнании заговорщиков появилась конкретика. Новый посол США Роберт Страус, принявший присягу и собиравшийся в Москву, получил распоряжение не вручать верительные грамоты путчистам. К радиостанции “Голос Америки” обратились с просьбой помочь Ельцину распространить его обращение на весь Советский Союз. Просьба была выполнена4.

На территории Советского Союза работало три корреспондента “Голоса Америки”: два в Москве, один в Вильнюсе. Станция вещала четырнадцать часов в сутки, а зона вещания охватывала весь Советский Союз, от Прибалтики до Камчатки. “Голос Америки” сообщил о перевороте через двадцать минут после того, как о нем объявили по советскому радио и телевидению. Слушатели в СССР смогли услышать заявление Ельцина, где он осуждал переворот, произошедший утром 19 августа. Что можно было сделать, чтобы усилить влияние “Голоса Америки” на ситуацию? Двадцатого августа после пяти часов вечера Информационное агентство США (ЮСИА), отвечающее за теле– и радиовещание “Голоса Америки”, отправило в Белый дом факс об изменениях в сетке вещания в тот день – второй день переворота: “Было добавлено пятнадцать часов вещания, чтобы расширить диапазон трансляции и усилить сигнал русской службы, при этом суточная норма вещания осталась прежней – четырнадцать часов, – но сигнал стал мощнее, поймать его стало легче”. “Голос Америки” изменил формат вещания, переключившись на новости с ежечасными прямыми репортажами московских корреспондентов.

На следующий день репортажи “Голоса Америки” с улиц Москвы ретранслировались через финскую сеть сотовой связи, недавно открытую в советской столице. Очередной доклад Белому дому гласил: “Довольно необычно выглядит маршрут, по которому передается телефонный репортаж: улицы Москвы – московский офис ‘Голоса Америки’ – Лондон – Вашингтон – передатчики в Гринвилле – ретрансляторы в Англии – советские слушатели. Все это в течение миллисекунд”. Передачи “Голоса Америки”, Би-би-си и других западных СМИ стали для советских граждан главным источником информации о действиях оппозиционных сил. В Москве их дополняли новости “Эха Москвы”, а в регионах они оставались единственным источником известий о противодействии перевороту. Доклад ЮСИА, предоставленный Белому дому в дни путча, гласил: “Теперь, когда, согласно нашей информации, в СССР выпускается лишь девять газет, а республиканские и прочие независимые радио– и телевизионные станции почти полностью заняты государственными передачами, роль американских и прочих западных СМИ в информировании советской аудитории будет лишь возрастать”. Когда Дэн Разер в выпуске новостей Си-би-эс спросил у одного из своих гостей, советолога: “Как телезрители и радиослушатели в СССР узнают о призыве Ельцина к всеобщей забастовке?”, то в ответ услышал: “Об этом позаботится ‘Голос Америки’”. И радиостанция действительно позаботилась5.

Двадцатого августа в 17.35 госсекретарь Джеймс Бейкер получил сообщение об автоматной стрельбе у российского Белого дома, в непосредственной близости от посольства США. Бейкер не мог повлиять на происходящее: “Нечасто в жизни я чувствовал себя настолько беспомощным”. Когда в тот вечер он летел на совещание НАТО в Брюссель, он “ждал, что… раздастся звонок… и его известят, что войска КГБ и МВД пошли на штурм и Ельцин погиб”6.

Ранним утром 21 августа маршал Дмитрий Язов после заседания ГКЧП не в лучшем расположении духа вернулся из Кремля в Министерство обороны. Собрание, начавшееся накануне в восемь часов вечера, обнажило глубокие разногласия между членами ГКЧП. Началось оно с ошеломительного предложения Янаева: тот зачитал проект заявления, опровергающего слухи о штурме Белого дома. Он хотел, чтобы заявление было передано по радио и телевидению. Собравшиеся не могли не заметить, что предложение Янаева явилось полнейшей неожиданностью для других членов ГКЧП.

Утром 20 августа Язов и Крючков поручили разработать план штурма Белого дома, и к полудню детальный план был у них в руках. Ночью десантники и ОМОН должны были окружить Белый дом и разогнать толпу, расчистив дорогу для спецназа КГБ “Альфа” и армейской группы “Б”. Тем предстояло захватить Белый дом, прокладывая путь гранатометами, и арестовать Ельцина. Операция “Гром” должна была начаться 21 августа в три часа ночи. В полночь подразделения, которым предписывалось участие в операции, должны были собраться у Белого дома. Язов обещал подкрепление. Теперь заговорщикам нужно было просто дождаться темноты. Для Ельцина эта ночь должна была стать последней, проведенной на свободе. После ареста его намеревались отправить на базу охотхозяйства Минобороны “Завидово”, где Брежнев охотился на кабанов в компании высокопоставленных гостей. Спецназовцам (некоторые из них в декабре 1979 года участвовали в штурме президентского дворца в Кабуле) операция казалась “легкой прогулкой”7.

Но теперь, похоже, стали проявляться разногласия и среди главных действующих лиц заговора. Янаев, и. о. президента СССР и формальный лидер переворота, решил перестраховаться и снять с себя ответственность за штурм. Если бы что-нибудь пошло не так – а могло многое, – он избежал бы критики, оставаясь ответственным главой государства, который не потерпел насилия над народом. Как только чиновники второго уровня, приглашенные на заседание ГКЧП, разошлись и главные заговорщики остались одни, поведение Янаева резко переменилось. Он уже не пытался либеральничать, а, как и остальные, выступил за арест Ельцина. План штурма Белого дома приняли без изменений, но у путчистов стала вызывать серьезные опасения позиция, занятая Язовым: армию хотят использовать для грязной работы, а из него сделать козла отпущения! Это, думал маршал, уже не первый случай, когда военных используют, а потом взваливают на них ответственность за решения политиков8.

Военные подозревали, что повторяется вильнюсский сценарий: в январе 1991 года войска были брошены против манифестантов, а когда сюжет о столкновениях увидели миллионы советских телезрителей, Горбачев дал команду прекратить операцию, да еще и обвинил военных в произволе. Тогда Горбачев сказал помощникам, что Крючков и Язов ни на что не годятся. Военные пришли в ярость. Такие либералы, как заместитель Язова маршал авиации Евгений Шапошников, были потрясены решением использовать армию против гражданского населения. “После Вильнюса, после увиденных по телевидению кадров, когда наш солдат бьет гражданского человека прикладом автомата, я понял, что этому должен быть положен решительный и окончательный предел”, – написал он несколько лет спустя. Командиры, которых трудно было заподозрить в либерализме, как, например, командующий ВДВ Павел Грачев, возмутились двуличностью политического руководства. Вечером 20 августа Грачев сказал Шапошникову о готовящемся штурме: “Пусть хотя бы только намекнут, чтобы приказ отдал я, – пошлю их всех подальше…”9

В памяти генералов еще были слишком свежи события в Тбилиси в апреле 1989 года и в Вильнюсе в январе 1991 года. Тогда, подчиняясь приказу правительства, они разгоняли демонстрации, участники которых требовали независимости, а когда появлялись раненые и убитые, политики умывали руки. В обоих указанных случаях руководство страны переложило ответственность на военных. Теперь история могла повториться в Москве. Кроме того, “работа” в столице представлялась генералам особенно трудной, потому что в Прибалтике и на Кавказе спецподразделениям, укомплектованным славянами (в основном русскими), противостояло, как правило, неславянское население. В Москве же им пришлось бы действовать против русских. Подчинились бы военные приказу в таких обстоятельствах?

Встала в полный рост проблема идентичности – советский или русский? Когда десантники Александра Лебедя, 19 августа первыми прибывшие к Белому дому, назвали себя “советскими”, один из оппонентов поинтересовался: “А советские – это как?” Иэн Эллиот, репортер радио “Свобода”, описывал сцену, свидетелем которой стал в Москве. Пьяный человек, “рванув на груди рубашку, лез грудью на дуло автомата в руках взвинченного юнца. и орал: ‘Стрелять в нас будете, да? Мы ведь русские, и вы русские!’” Тереза Сабонис-Чейфи, стоявшая в кордоне у Белого дома ночью 20 августа, вспоминала: утверждавших, что они “за Россию”, причисляли к “своим” и позволяли им пройти. В тот вечер еще не определившийся Грачев попросил ельцинского посланника заверить президента России, что “он русский и никогда не позволит, чтобы армия пролила кровь своего народа”10.

И все же кровь пролилась. В полночь прозвучали первые выстрелы. Находящийся на площади перед Белым домом Майкл Хетцер, редактор еженедельника “Гардиан”, издаваемого для московских иностранцев и экспатриантов, посмотрел на часы: было ноль часов 21 августа. Среди защитников Белого дома быстро распространилась новость, что к Белому дому идут танки, чтобы напасть со стороны набережной. “В десять минут первого недалеко, со стороны Бульварного кольца, снова раздались выстрелы, – рассказывал Хетцер несколько дней спустя в газете. – В этот раз звук был быстрый… явно автоматная очередь. ‘Едут! – кричала какая-то женщина. – Едут, сволочи!’ Послышалась еще одна очередь, а после – несколько громких взрывов”11.

Генерал Валентин Варенников, вечером 18 августа выступивший в Форосе против Горбачева, теперь, после непродолжительной остановки на Украине, вернулся в Москву и был готов выступить против Ельцина. Он направил военную технику к Белому дому и планировал высадку спецназа с вертолетов на крышу здания. Первые выстрелы сделали солдаты из Таманской дивизии, проезжавшие мимо Белого дома по приказу Варенникова, чтобы занять позиции у высотки МИДа и приготовиться к наступлению. Колонна бронетехники вошла в тоннель под Калининским проспектом и угодила в засаду: защитники Белого дома сочли этот маневр началом штурма. Выход из тоннеля был заблокирован троллейбусами. Головной бронетранспортер прорвался через заграждение, однако другие очутились в ловушке.

Защитники Белого дома, среди которых были “афганцы”, знали, что делать: они набрасывали брезент на люки бронетранспортеров, лишая обзора механиков-водителей. Солдаты-срочники, чувствуя себя в западне, приводили в движение орудийные башни, пытаясь сбросить нападавших. Вскоре в бронетранспортеры полетел коктейль Молотова. Солдаты выпрыгивали из горящих машин, стреляли в воздух. Пули рикошетили от брони и стен тоннеля, попадали в толпу. Один солдат обжег руки, пытаясь погасить горящую форму, другим удалось уйти целыми. На асфальте остались трое: “афганец”, разбивший голову о бронетранспортер, и двое, погибшие от пуль. Многие получили ранения12.

Маршал Язов узнал о первых жертвах, когда вернулся с заседания ГКЧП. Теперь получалось, что все путчисты чисты перед законом, кроме него, Язова. Ведь это его подчиненные, а не части КГБ или МВД, открыли огонь по гражданам. С мрачным видом заслушав доклад, Язов приказал заместителю: “Дай команду ‘Стой!’” Новость о том, что армия не собирается участвовать в штурме Белого дома, Крючков встретил с недоверием. Собравшиеся в его кабинете в первые часы 21 августа обвинили военных в трусости. Но были и те, кто вздохнул с облегчением. Командующий внутренними войсками заявил, что если армия не собирается участвовать в штурме, то и его подчиненные воздержатся13.

Отказался от участия в операции и спецназ КГБ. Если верить позднейшим заявлениям Владимира Путина, в тот день руководителю КГБ неожиданно позвонил мэр Санкт-Петербурга (тогда еще Ленинграда) Анатолий Собчак, сторонник Ельцина, и поинтересовался судьбой рапорта об отставке, который еще год назад подал его заместитель, тридцативосьмилетний подполковник КГБ Владимир Путин. В тот день Путин якобы написал еще один рапорт. Выбирая между Собчаком и путчистами, он принял сторону Собчака. Путин уважал Крючкова, но, по его словам, “когда увидел путчистов на экране, сразу понял – все, приехали”.

Некоторые биографы Путина подвергают сомнению его слова о том, что в дни переворота он подал рапорт, и предполагают, что он сделал это позднее, после провала путча. Путин, по утверждению критиков, выжидал. Но если и так, он – как и многие в КГБ – повел себя в дни переворота иначе, чем предполагал Крючков. Путин разделял цель заговорщиков – сберечь страну, но их методы находил устаревшими. “В дни путча все те идеалы, те цели, которые были у меня, когда я шел работать в КГБ, рухнули”, – признавался будущий президент России через восемь лет14.

Крючков, видя, что терпит поражение, сказал подчиненным: “Что же, операцию надо отменять”. К тому времени сильный дождь не позволил вертолету приземлиться на крышу Белого дома, а попытке спецназовцев в штатском проникнуть в Белый дом помешала бдительность защитников российского парламента. В конце концов Крючков отдал приказ перерезать телефонные линии: он решил взять Белый дом в осаду и держать ее, сколько хватит сил.

Однако около восьми часов утра Язов отдал приказ об отводе войск из Москвы. Это явилось неожиданностью для Крючкова и других заговорщиков. Приехав к министру обороны, они принялись убеждать его, обвиняли в трусости, в измене, но тот был непреклонен: стрельба по людям – это не выход. А если не убрать армейские подразделения, говорил Язов, вряд ли удастся избежать новых столкновений. Достаточно поджечь хотя бы танк с полным боекомплектом, а это сорок снарядов, – и не миновать беды. Он сказал соучастникам, что не намерен становиться вторым Пиночетом15.

Новость об уходе из Москвы военных скоро дошла до измотанных защитников Белого дома. Той же ночью, заслышав звуки выстрелов, глава охраны Ельцина Александр Коржаков бросился в кабинет врача, где, не раздеваясь, спал Ельцин, и разбудил президента. Они спустились в гараж. Первой мыслью Ельцина было: “Все, начался штурм”. Помощники надели на него бронежилет и усадили на заднее сиденье лимузина.

Коржаков приказал открыть ворота: он собирался пробиваться в посольство США, от которого их отделяла площадь. Американцев предупредили, и они держали ворота открытыми. Люди Коржакова устроили в баррикадах проезд, чтобы пропустить лимузин. Буквально несколько минут – и Ельцин будет в безопасности. Но не успела машина завестись, как президент пришел в себя: “Подождите, а куда мы едем?” “Как куда? – удивился Коржаков. – В американское посольство. Двести метров, и мы там”.

“Какое посольство? – возразил не менее удивленный Ельцин. – Нет, никакого посольства не надо, поехали обратно”.

Коржаков приказал водителю ждать. Ельцин передумал – как нередко бывало, в последний момент.

Политический инстинкт взял верх над инстинктом самосохранения. Даже рискуя попасть под арест или погибнуть, Ельцин стремился выжить политически, а этого было нельзя достигнуть, укрывшись у американцев. “Это значило бы, что я сам перебрался в безопасное место, а их оставил под пулями”, – вспоминал позднее Ельцин. Президент не был лишен и национальной гордости, которую умело пускал в ход. “При всем уважении к американцам, у нас не любят, когда иностранцы принимают слишком активное участие в наших делах”, – писал Ельцин в мемуарах. Это было еще мягко сказано. Многие избиратели мыслили категориями холодной войны и считали Соединенные Штаты главным врагом. Годы перестройки не ослабили эти чувства, а уход СССР из Восточной Европы, дополненный экономическими неурядицами, лишь усилил неприязнь к благополучному Западу.

На ночь Ельцин спустился в подвал под Белым домом. Он прислушивался к звукам автоматных выстрелов, время от времени доносившихся снаружи, и ждал штурма. К нему присоединились демократические лидеры Москвы. Там находились также мэр Гавриил Попов и его заместитель Юрий Лужков. С заместителем мэра приехала беременная молодая жена. Она принесла домашней еды и ощущение покоя, которого так не хватало осажденным16.

В пять часов утра, когда в Москве отменили комендантский час, американский поверенный в делах Джим Коллинз смог осмотреть поле ночной битвы. “Те полдюжины БМП, которые после полуночи угодили в ловушку в туннеле под Калининским проспектом, сдались силам РСФСР”, – отрапортовал дипломат. Неназванный источник в штабе Ельцина (имя в тексте посольского доклада, рассекреченного в США, вымарано) после шести часов утра позвонил в посольство и сообщил, что десантники, направлявшиеся к Белому дому, остановились после того, как к их командиру подошли люди из российского правительства.

Около восьми часов новость об отводе войск была подтверждена по факсу, пришедшему в посольство США из РИА “Новости”. Высокопоставленный чин в Министерстве обороны заявил, что военные “ни завтра, ни послезавтра” и помышлять не будут о захвате Белого дома. Похоже, переворот провалился. Толпа, которую Коллинз увидел у Белого дома в пять часов утра, редела, немало защитников разошлось по домам. Коллинз передал американским служащим, которые провели беспокойную ночь в здании посольства, что они могут без опаски возвращаться в свои квартиры17.

Для большинства защитников Белого дома новость об отводе войск стала неожиданностью, однако некоторые факты указывают на то, что Ельцин и его окружение узнали об этом раньше. Так, глава КГБ Крючков позвонил Ельцину и сообщил об отмене штурма. Кроме того, российский президент был осведомлен о планах путчистов лучше, чем они могли предположить. Через несколько лет некий американский политик, беседуя с журналистом Сеймуром Хершем, лауреатом Пулитцеровской премии, рассказал, что по приказу президента Буша велся перехват телефонных разговоров между организаторами переворота и советскими военачальниками.

“Для общения с военными чинами министр обороны и председатель КГБ пользовались максимально защищенными линиями, – писал Херш, ссылаясь на свой источник. – Мы оперативно информировали Ельцина о содержании звонков. Значительная часть задействованных военачальников не отвечала на вызовы”. Согласно данным Херша, в ельцинский Белый дом был направлен связист из посольства США, который обеспечил устойчивую связь с советским военным руководством. “Ельцин имел возможность обращаться к ним напрямую и убеждать их оставаться на местах”, – рассказал неназванный источник Херша18.

Ни Буш, ни сотрудники его администрации в мемуарах ни словом не обмолвились о передаче разведданных Ельцину. Если это правда, то они нарушали подписанный президентом всего за четыре дня до переворота закон, признававший незаконным проведение тайных операций за рубежом без ведома Сената. Что касается большинства материалов администрации Буша, так или иначе связанных с разведдеятельностью и до сих засекреченных, можно лишь догадываться, передавались ли Ельцину какие-либо сведения. Неизвестно, могли ли американцы прослушивать переговоры советского военного командования, и если да, влияло ли это на исход переворота. В расшифровках телефонных переговоров Буша с Ельциным нет и намека на передачу материалов прослушки.

Двадцать первого августа Буш дозвонился Ельцину из своего поместья в Кеннебанкпорте, куда он вернулся после краткой поездки в Вашингтон. В Мэне была половина девятого утра, в Москве – половина четвертого. Буш вспоминал, что голос Ельцин звучал гораздо увереннее, чем накануне: он благополучно пережил ночь и, по словам Роберта Гейтса, превратился в “ключевую фигуру”. Буш поинтересовался у президента России: “Мы хотим сделать все возможное, чтобы помочь. Есть у вас какие-либо предложения?” У Ельцина не было дополнительных требований: “Я не вижу, чтобы вы могли помочь как-нибудь иначе, кроме как поведать миру о нашем непростом положении и заявить о моральной поддержке”. Что касалось предстоящего ареста заговорщиков, Ельцин сказал: “Я не могу посвятить вас в детали по этому телефону”. Буш ответил: “Понимаю”19.

Российского президента теперь сильнее тревожил не возможный штурм Белого дома, а политические маневры оппонентов. Ельцин сказал Бушу, что в Крым, на встречу с изолированным президентом, кроме двух сохранивших лояльность Горбачеву помощников, отправилась и российская делегация. “К сожалению, – объяснял Ельцин, – за сорок минут до отбытия нашей группы туда же вылетело пять членов хунты, включая Язова. Цель их ясна: первыми оказаться у Горбачева и либо вынудить его подписать какой-нибудь документ, либо переправить куда-то, куда мы не знаем. Я же сейчас пытаюсь согласовать свои действия с Кравчуком, чтобы перехватить их, заставить приземлиться в Симферополе и не допустить к нему [Горбачеву] первыми”.

Также Ельцин сообщил, что его оппоненты убеждали членов Верховного Совета СССР, который должен был собраться 26 августа, дать юридическую поддержку действиям ГКЧП. Заговор, по мнению Ельцина, мог потерпеть поражение на поле боя, но выиграть политически. Судьбу путча мог решить Михаил Горбачев.

В предыдущие дни Ельцину удалось показать незаконность переворота и утвердить себя в глазах закона, потребовав освобождения Горбачева. По мнению самого Ельцина и его соратников, это была опасная игра. Многие считали, что Горбачев был не жертвой заговорщиков, а подстрекателем и кукловодом. Что вышло бы, если бы заговорщики оказались у Горбачева первыми и убедили его присоединиться к ним? Российская делегация должна была не допустить этого. Ельцин отправил в Крым своего вице-президента, генерала Руцкого, с группой вооруженных офицеров. Он также хотел, чтобы главнокомандующий советскими ВВС маршал Шапошников, который поддерживал его в течение всего переворота, заставил самолет заговорщиков отклониться от курса или сделать вынужденную посадку, позволив российской делегации опередить их. Но Шапошников был бессилен: никто не мог отдать президентскому самолету команду на приземление, кроме начальника Генштаба.

Для путчистов, как и для их противников, позиция, которую займет Горбачев, была обстоятельством первостепенной важности. От того, кому удалось бы “спасти” Горбачева первым, зависел успех или провал переворота, а также политическое – и даже, возможно, физическое – выживание главных игроков на советской политической сцене. “В данный момент туда летят три самолета, и каждый стремится стать первым”, – сказал Ельцин президенту Бушу. Третьим был самолет спикера советского парламента Анатолия Лукьянова, который сначала поддержал переворот, а теперь желал дистанцироваться от заговорщиков. Джеймсу Бейкеру в Вашингтоне вручили доклад, согласно которому Джеймс Коллинз из американского посольства в Москве также намеревался лететь с Руцким в Крым, но опоздал к отлету20.

В час дня маршал Язов обнял супругу и отправился в аэропорт. Он решил принять совет, который жена дала в первый день переворота: порвать с путчистами и договориться с Горбачевым. Когда маршал заявил членам ГКЧП, что не только отдал приказ вывести войска из Москвы, но и намерен лететь в Крым к Горбачеву, Крючков попытался отговорить его. Язов не послушал, и тогда председатель КГБ сказал, что и сам полетит. Крючков хотел первым попасть к преданному президенту и заключить с ним союз против ставшего еще более влиятельным президента России. Уже в воздухе они узнали, что Ельцин отдал приказ об их аресте. Единственной палочкой-выручалочкой оставался Горбачев. “Должен же он [Горбачев] понимать, что без нас он – ничто!” – сказал Крючков коллегам21.

К вечеру колонна лимузинов, перевозящих Крючкова, Язова и других бывших соратников Горбачева, подъехала к даче. Как и три дня тому назад, визитеров сопровождал генерал Юрий Плеханов. Около пяти часов ворота открылись. И тут произошло нечто неожиданное. Из-за кустов появились двое охранников с автоматами и приказали всем остановиться. Плеханов выскочил из автомобиля: “Вы что, начальника охраны не пускаете?” Но охранники подчинялись только командам Горбачева.

Из спальни вышла потревоженная Раиса Горбачева. Вход в кабинет Горбачева преградил охранник.

– Вы никого не пропустите? – спросила она.

– Сюда никто не войдет.

Раиса Горбачева перенесла микроинсульт, из-за чего одна рука плохо ее слушалась. После отлета заговорщиков 18 августа семья держалась спокойно, но стоило ГКЧП следующим утром объявить о болезни Горбачева, как беспокойство начало нарастать. После того как семья советского президента вечером 19 августа посмотрела пресс-конференцию ГКЧП, оно стало почти запредельным. Если многие граждане СССР отреагировали на явление миру ГКЧП с осторожным оптимизмом, считая, что такие люди у власти долго не продержатся, то семья Горбачевых, напротив, обеспокоилась больше прежнего. Постоянные вопросы журналистов о здоровье Горбачева и заверения Янаева в том, что ничего ему не хочется так сильно, как возвращения президента в Москву, настораживали. В ту ночь Горбачев записал видеообращение к стране, где осудил переворот и назвал ложью заявления о своей болезни. Четыре небольших кассеты нужно было незаметно вынести с территории охраняемой дачи. И вот теперь, спустя три дня, к нему явилась делегация.

В этот раз Горбачев узнал о визите заранее. Раиса Максимовна в дневнике отметила, что ее дочь и зять слушали передачу Би-би-си, в которой утверждалось: Крючков согласился направить в Крым делегацию, чтобы проверить состояние здоровья Горбачева. Это пугало: “Мы расценивали это как сигнал самого худшего. В ближайшие часы могут быть предприняты действия, чтобы гнусная ложь стала реальностью. Михаил Сергеевич отдал приказ охране блокировать подъезды, вход в дом, без его разрешения никого не впускать; находиться в состоянии боевой готовности; в случае необходимости применить оружие”. Теперь все зависело от охранников. На следующий день после того, как к Горбачеву неожиданно явились заговорщики, охранники пообещали до последнего защищать своего главнокомандующего.

Теперь они были полны решимости показать, что серьезно относятся к своим обязанностям.

Плеханову пришлось отступить. Заговорщики сообщили, что хотят встретиться с президентом, и смиренно направились в гостевой домик. Помощник Горбачева Анатолий Черняев, узнавший от своих секретарей о визите, немедленно отправился к Горбачеву и попросил не принимать путчистов. Горбачев согласился: “Я им ультиматум поставил: не включат связь – разговаривать с ними не буду. А теперь и так не буду”. Когда заговорщики восстановили связь, первым на линии оказался Крючков. Горбачев отказался разговаривать с бывшим соратником. Он связался с начальником Генштаба генералом Михаилом Моисеевым и приказал обеспечить безопасную посадку самолета с делегацией Российской Федерации: на земле ее ждала засада. Командующему кремлевским гарнизоном напомнили, что он не подчиняется никому, кроме Горбачева. Министр связи получил приказ перекрыть заговорщикам каналы связи. Президент снова был на коне.

После того как заговорщики выполнили требования Горбачева и восстановили связь с внешним миром, его главной целью, кроме восстановления контроля над армией и органами безопасности, была оценка новой политической реальности. Помощник Горбачева Вадим Медведев, который в тот день ближе к вечеру позвонил из Москвы, вспоминал: “Президент сказал, что сделал уже ряд звонков в Москву, в некоторые республики, и сейчас будет разговаривать с Ельциным”. К полудню 21 августа Горбачев окончательно вернулся в политику. Не только заговорщики, но и демократы понимали, что без него не обойтись. Теперь Горбачев был готов награждать победителей и карать проигравших. Теоретически он мог пойти на сделку – на это и рассчитывали заговорщики. Но Горбачев поддержал Ельцина22.

Неожиданно раздался звонок. Исполняя поручение Брента Скоукрофта, американские военные снова и снова пытались связаться с Горбачевым. Когда Горбачев наконец оказался на связи, они бросились искать Буша. “Есть Бог на свете! – сказал главный коммунист Советского Союза американцу-переводчику Петру Афанасенко. – Я четыре дня провел в крепости”.

Буш, услышав Горбачева, также помянул Всевышнего: “Боже мой! Это чудесно, Михаил!”

“Считаю своим долгом выразить вам свою признательность за вашу позицию, которую вы заняли с первых минут. Вы показали стойкость, – якобы произнес Горбачев. – Спасибо вам за то, что вы прервали отпуск. Своими сильными заявлениями вы поразили всех, кроме разве что Каддафи” (эксцентричный ливийский диктатор не скрывал, что поддерживает переворот).

Вскоре к супругу присоединилась Барбара Буш: “Барбара здесь. Передает Раисе привет”.

Горбачев был растроган: “Я благодарен вам и Барбаре за вашу принципиальную позицию, за вашу человечность и дружбу”. Черняев позднее вспоминал, что стал свидетелем “радостного разговора”.

Горбачев сказал: “Мы хотим и впредь работать сообща. И будем действовать решительно, невзирая на происшедшее. Ведь дело в том, что это было предотвращено благодаря демократии. И это – гарантия для нас”.

Буш был польщен: “Я немедленно передам ваши слова всему миру”.

Не прошло и часа, как Буш уже общался с прессой. Он рассказал корреспондентам в Кеннебанкпорте, что имел беседу с президентом СССР, что состояние здоровья Горбачева не вызывает опасений, тот снова первое лицо в государстве и выражает “искреннюю благодарность народу

Соединенных Штатов и других стран за поддержку демократии и реформ… В общем, это очень, очень положительное событие”. У президента США было немало поводов для радости: его стратегия поддержки нарождающейся российской демократии, не сопровождающаяся скоропалительным сжиганием мостов между ним и заговорщиками, сработала исключительно хорошо23.

Российская делегация, возглавляемая вице-президентом Руцким, прибыла в Форос в девятом часу вечера. Раиса Горбачева, увидев, что Руцкого сопровождают люди с автоматами, поинтересовалась, не для того ли они прибыли, чтобы арестовать президента. Нет, заверил Руцкой, они намерены его освободить. Горбачев сразу принял Руцкого. Анатолий Черняев отметил в дневнике, что встреча Горбачева с “россиянами” останется в его памяти:

Я гляжу на них. Среди них те, кто и в парламенте, и в печати не раз крыл М. С., спорил, возмущался, протестовал. А теперь несчастье мгновенно высветило, что они нечто единое и именно как таковое необходимо стране. Я даже громко произнес, наблюдая эту всеобщую радость и объятия: “Вот и состоялось соединение Центра и России, без всякого Союзного договора.”

Теплый прием рассеял сомнения у российской делегации. До самого конца Ельцин не знал, стоит ли за заговорщиками Горбачев. Руцкому хватило единственного взгляда на измотанную Раису Максимовну, чтобы прийти к заключению, что во всем этом нет и тени игры24.

Горбачев вместе с делегацией Руцкого отбыл в Москву на российском правительственном самолете. Руцкой убедил его, что так безопаснее: заговорщики могли попытаться сбить самолет президента СССР. Именно на президентском самолете прилетело в Москву большинство членов ГКЧП. Язов проклинал минуту, когда связался с путчистами; он принял свой арест с достоинством. У Крючкова на миг появилась надежда, что не все потеряно, когда он узнал, что полетит на том же самолете, что и Горбачев с “россиянами”. Но перед посадкой его обыскали, а в воздухе никто с ним не общался, кроме охраны: ему была уготована роль прикрытия на случай, если он прежде распорядился взорвать самолет. В Москве удивленного председателя КГБ арестовали – не союзные, а российские власти – и переправили в один из охраняемых подмосковных пансионатов. Крючков попросил виски, но не получил его. Времена изменились25.