Глава 10

Вашингтонская дилемма

Джордж Буш сидел у моря в Кеннебанкпорте, наслаждаясь солнцем и наблюдая за чайками. На календаре было 2 сентября. В этот день в Москве открылась сессия Съезда народных депутатов СССР, а Буш объявил о восстановлении дипломатических отношений со странами Прибалтики. Борьба Литвы, Латвии и Эстонии за независимость, утраченную в 1940 году, сыграла заметную роль в политике США по отношению к СССР. Теперь следовало подумать о дальнейших шагах. Следует ли США поддержать стремление к независимости остальных советских республик или попытаться сохранить то, что осталось от СССР? В следующие месяцы этот вопрос был важнейшим из стоявших перед Белым домом1.

Это был последний день отпуска. Буш только что пообедал и выпил хереса. Президент подумал и записал на диктофон: “Сорок семь лет назад меня сбили над островами Бонин. С того времени столько произошло – и в моей жизни, и во всем мире”. Второго сентября 1944 года двадцатилетний лейтенант Буш поднял в воздух “Эвенджер” с авианосца “Сан-Хасинто”. Вместе с тремя другими экипажами Буш должен был бомбить японские фортификации на острове Титидзима. Японские зенитчики сбили его самолет прежде, чем он достиг цели, однако лейтенанту удалось довести самолет до острова и отбомбиться. Когда самолет охватило пламя, Буш с двумя другими членами экипажа выпрыгнул в океан. Парашюты раскрылись лишь у двоих, а в живых остался только Буш. Он плавал на надувном плоту четыре часа, пока его не подобрала американская подводная лодка. За то задание будущего президента наградили Крестом за летные заслуги. Его дальнейшая жизнь была полна событиями, которых бы хватило на три и даже больше жизней: и за себя, и за погибших товарищей2.

В следующие полвека мир действительно изменился. В сентябре 1944 года войска Иосифа Сталина, союзника США, заняли Румынию и Болгарию. Тогда же Красная Армия взяла Таллин и Ригу – столицы аннексированных СССР летом 1940 года Эстонии и Латвии. США не признали аннексию, однако в декабре 1943 года Рузвельт заверил Сталина, что это не станет причиной войны Соединенных Штатов с Советами. Это можно было расценивать как признание аннексии де-факто, что было негласно подтверждено на Ялтинской конференции в начале 1945 года. В период холодной войны США вели тонкую игру, признавая фактический контроль Советского Союза над Прибалтикой, но отказываясь признавать его суверенитет над регионом. Посольства Литвы, Латвии и Эстонии в Соединенных Штатах были закрыты, однако правительство США признавало их полномочия и сотрудничало с ними все годы холодной войны3.

Тридцатипятилетний сотрудник Совета по национальной безопасности Николас Бернс, отвечавший в Белом доме за связи с прибалтийскими диаспорами в США, вспоминал:

Мы с самого начала уделяли большое внимание странам Прибалтики. Мы никогда не признавали их насильственного включения в состав Советского Союза. Мы признавали суверенитет СССР над Арменией, Туркменистаном и Украиной, но над прибалтийскими республиками – никогда. Их дипломатические миссии продолжали функционировать. Их золотой запас, переданный нам на хранение в 1940 году, остался нетронутым. В Конгрессе США сохранялось стойкое убеждение в необходимости добиться свободы для этих стран. Активно действовали прибалтийские диаспоры. Они сформировали Объединенный прибалтийско-американский национальный комитет. Я как сотрудник Белого дома часто встречался с представителями этой организации. Наша администрация… выступала за соблюдение прав стран Прибалтики 4 .

Стабильная, хоть и не всегда активная, поддержка движения прибалтийских республик к независимости сохранялась в Америке в течение всего периода холодной войны. Согласно этой точке зрения, Советский Союз в межвоенный период незаконно захватил страны Прибалтики. Это мнение не распространялось на Молдавию и западные области Украины и Белоруссии, в 20-30-х годах входившие в состав Польши и Румынии и аннексированные СССР одновременно с Литвой, Латвией и Эстонией после подписания пакта Молотова – Риббентропа. В этом имелась своеобразная логика: в отличие от прибалтийских республик, ни одна из присоединенных к Советскому Союзу в межвоенный период территорий не была независимой и не признавалась таковой на международном уровне. Таким образом, Вашингтон относился к республикам Прибалтики так же, как к Польше, Венгрии и Чехословакии. Согласно этой точке зрения, освобождение Восточной Европы оставалось неполным вплоть до момента восстановления независимости Литвы, Латвии и Эстонии5.

В Москве не принимали, даже не вполне понимали это мнение. Для Советского Союза прибалтийские республики были частями Российской империи, утерянными после 1917 года вследствие империалистической интервенции. Они были возвращены после подписания пакта Молотова – Риббентропа, вновь утрачены в 1941 году и отвоеваны в ходе кровавой войны с Гитлером. Кремль считал, что Запад признал новую политическую реальность во время переговоров в Тегеране и Ялте. Для мысливших категориями холодной войны советских лидеров отпустить прибалтийские республики казалось делом немыслимым. Они считали, что аннексия этих территорий была восстановлением справедливости, попранной Западом после революции. Кроме того, выход Литвы, Латвии и Эстонии из СССР стал бы опасным прецедентом. Министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе говорил Джеку Мэтлоку, что страны Прибалтики были не единственными республиками, захваченными и удерживаемыми с помощью силы6.

Горбачев и сторонники жесткой политической линии в его окружении попытались прибегнуть к силе. Но безуспешно: помешал Запад. После подавления выступлений в прибалтийских республиках в начале 1991 года Буш объяснил Горбачеву последствия применения силы. Двадцать четвертого января посол Мэтлок передал советскому президенту письмо, в котором Буш ставил экономическое сотрудничество и помощь СССР в зависимость от действий Москвы в Литве, Латвии и Эстонии. Буш писал:

Я надеялся увидеть шаги к мирному урегулированию конфликта с демократически избранными лидерами прибалтийских государств. В случае отсутствия таковых… я буду вынужден отреагировать. Если указанные положительные шаги не будут сделаны в ближайшее время, мне придется заморозить многие элементы нашего экономического сотрудничества, в том числе экспортно-импортные гарантии, а также гарантии Корпорации товарного кредита, поддержку получения Советским Союзом статуса ассоциированного члена МВФ и Всемирного банка, большинство наших программ технической помощи. Кроме того, я не передам Сенату на ратификацию двусторонний договор о защите прав инвесторов и соглашение о налогообложении, если (или когда) они будут подписаны…

Я выполнил вашу личную просьбу и согласился подписать договор о торговле, несмотря на экономическую блокаду Литвы со стороны СССР. Вы заверили меня, что предпримете попытку мирным путем разрешить разногласия с прибалтийскими лидерами. Через несколько недель Вы отменили блокаду и начали диалог с Литвой и другими странами региона. С этого времени наше экономическое сотрудничество расширялось. Двенадцатого декабря я отреагировал на трудное положение, в котором оказалась ваша страна в связи с наступлением зимы.

По словам Буша, вооруженное вмешательство Москвы в дела Прибалтики исключило дальнейшую экономическую помощь: “К сожалению, события последних двух недель привели к смерти минимум двух десятков жителей прибалтийских стран. Я не считаю себя вправе и не стану продолжать действовать так, как прежде”7.

В том же письме говорилось: “Никто не хочет распада СССР”. Буш не лгал; ни он сам, ни его администрация не имели намерения уничтожить Советский Союз путем поддержки прибалтийских республик. В 1988 году замминистра иностранных дел СССР Анатолий Адамишин просил заместителя помощника госсекретаря США Томаса Саймонса: “Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не открывайте второй фронт в Прибалтике”. Его заверили, что Соединенные Штаты такого намерения не имеют, поскольку в их планы не входит распад Советского Союза. То же самое можно сказать и о 1989, 1990 и даже о 1991 годе. Однако мысли и действия президента Буша и его администрации в поддержку независимости Литвы, Латвии и Эстонии по сути вели к разрушению Союза.

Опора Горбачева на экономическую помощь Запада в последние два года правления стала одним из факторов, побудившим его попробовать выйти из прибалтийского кризиса путем предоставления мятежным республикам широкой автономии. Это был ненадежный путь. Согласно Конституции СССР, которая с началом перестройки стала уже не просто бумагой, страны Прибалтики обладали теми же правами, что и остальные члены Союза. Когда Горбачев предложил узаконить особые права Литвы, Латвии и Эстонии, остальные почувствовали себя обделенными. Они потребовали равноправия. Центр отказался, и тогда республики взялись за это самостоятельно. Между провозглашением суверенитета Эстонской ССР осенью 1988 года и аналогичными действиями остальных республик летом 1990 года существовала прямая связь8.

В США прекрасно понимали, что кризис в Прибалтике подрывает позиции Горбачева и этим вредит американским интересам в остальном мире. Двадцать третьего января Буш писал президенту СССР: “Мы поставили на карту так много, что это влияет на мир в целом и на нас. Приходится думать и о контроле над вооружениями, и об Афганистане, Кубе, Анголе и других регионах. Кроме того, вам приходится иметь дело с поляками и немцами, которые и думать не хотят о прежних отношениях с Советским Союзом”. По словам Роберта Гейтса, заместителя советника Буша по вопросам национальной безопасности, у администрации в тот момент были проблемы и важнее: движение Литвы, Латвии и Эстонии к независимости угрожало американо-советским отношениям в целом9.

У Буша не было выбора, принимая во внимание американскую внутреннюю политику. Правые республиканцы никогда не доверяли Бушу на сто процентов. Это заставляло его прислушиваться к мнению выходцев из Прибалтики. Несколько лет спустя он вспоминал: “Лидеры прибалтийских диаспор в США и разного рода ‘эксперты’ пеняли мне в прессе на то, что я зря принял ‘новое мышление’ Горбачева за чистую монету”. Накануне июльской поездки в Москву и Киев Буш получил обращение от сорока пяти конгрессменов с призывом использовать встречу для “давления на СССР в вопросе непосредственных переговоров центра с главами прибалтийских республик”.

Вопрос о независимости Литвы, Латвии и Эстонии поднимался во время переговоров Буша и с Горбачевым, и с двумя другими советскими лидерами, встречи с которыми были включены в программу поездки – с Ельциным и Кравчуком. Горбачев сослался на советское законодательство, которое делало выход республик из Союза почти невозможным. Президент США оказался между двух огней. С одной стороны находился маневрировавший, хотя и непреклонный, президент СССР, а с другой – еще более непреклонные критики в США. Учитывая давление литовских, латышских и эстонских эмигрантских организаций и их сторонников в Республиканской партии США, можно сделать вывод: Буш и его окружение были вынуждены выполнять их требования. Вероятно, президент надеялся, что внешнеполитический узел развяжется сам собою10.

Так и произошло. Крах путча дал Бушу повод надеяться, что его советский коллега перестанет удерживать страны Прибалтики в составе Союза. Двадцать первого августа он надиктовал: “Осторожному Горбачеву можно будет уделять меньше внимания проблеме правого фланга – военным, КГБ и т. д. Возможно, это позволит нам достичь прорыва в вопросах Кубы, Афганистана, Прибалтики и других стран”. Все прибалтийские республики провозгласили независимость до или во время путча. Теперь им было нужно добиться утверждения этого решения союзным парламентом. Лидеры стран Прибалтики вновь обратились за помощью к американскому президенту. После путча председатель парламента Литвы Витаутас Ландсбергис направил в Вашингтон письмо: “Можете ли Вы, господин президент, посоветовать М. Горбачеву поддержать это постановление? Вероятно, можно будет быстро достигнуть положительного результата рассмотрения этого вопроса”. Ландсбергис был уверен, что это последний шанс Горбачева спасти свою репутацию демократа: “Мы не знаем, сохранит ли М. Горбачев свой пост в дальнейшем, но он все еще может принять участие в получении прибалтийскими государствами независимости. Это в определенной степени позволит ему сохранить лицо”. Литовский политик также попросил Буша немедленно “возобновить процедуру дипломатического признания Литвы”11.

Сразу после путча давление на президента США усилилось. Двадцать третьего августа к Бушу с требованием признать прибалтийские государства обратился сенатор-республиканец от штата Вашингтон Слейд Гортон: “Всякая связь, всякое единство между этими народами и Советским Союзом уничтожено военными действиями против них”. Он имел в виду введение во время путча чрезвычайного положения в прибалтийских республиках. В вопросе дипломатического признания Литвы, Латвии и Эстонии США отставали от других стран. Целый ряд малых государств принял соответствующие акты сразу после провозглашения Эстонией и Латвией независимости (20 и 21 августа соответственно). Россия сделала это 24 августа. После этого Буш отправил Горбачеву телеграмму о том, что Вашингтон больше не может ждать. Признание США стран Прибалтики назначили на 30 августа. Президент СССР попросил подождать до 2 сентября, надеясь, что в этот день то же самое сделает возглавляемый им Госсовет. Однако этот орган смог собраться лишь 6 сентября12.

Буш не мог ждать. Он сделал заявление о признании стран Прибалтики 2 сентября, в последний день отпуска. После обеда, наслаждаясь морским видом, он надиктовал: “Сегодня была пресс-конференция. Я признал независимость прибалтийских государств. Я позвонил президентам Эстонии и Латвии. Пару дней назад я также разговаривал с Ландсбергисом из Литвы. Я сообщил им, что мы собираемся сделать, и объяснил, почему нам пришлось подождать несколько дней. Я пытался использовать силу и престиж США. Мы не хотели принимать позу или быть первыми. Нашей целью было поощрить признание освобождения прибалтийских республик Горбачевым”. Несколькими днями ранее он написал Ландсбергису: “Мы никогда не признавали насильственного включения Литвы в состав Советского Союза. Мы гордимся, что в течение пятидесяти одного года мы были вместе с литовским народом даже в самые трудные моменты”13.

После отпуска вопрос о политике в отношении к СССР встал перед Бушем во весь рост. Ни сам президент, ни его окружение не имели четкого видения дальнейших шагов: как всегда, Белый дом реагировал на стремительно менявшуюся ситуацию. Администрация считала, что в сложившейся обстановке именно такая позиция была наиболее рациональной. Возможно, это было именно так. Буш, по собственному признанию, “не считал, что в интересах США претендовать на решающую роль в происходящем в Советском Союзе”.

Буш, как и его советник Скоукрофт, считал, что слишком заметная активность Соединенных Штатов может стать причиной новой попытки государственного переворота: “Требования и заявления американской стороны могут оказаться контрпродуктивными, привести к активизации выступающих против реформ сторонников жесткой линии”14.

Пятого сентября Съезд народных депутатов принял решение о самороспуске и приостановлении действия Конституции СССР. В тот же день американский президент созвал Совет по национальной безопасности, чтобы, в частности, обсудить вопрос сохранности советского ядерного арсенала. Речь также шла о необходимости разработки прежде отсутствовавшей широкой программы действий применительно к Советскому Союзу. В начале заседания Буш заявил: “Долгожданное освобождение стран Прибалтики и ряд аналогичных актов других республик поставили нас в довольно сложное положение”. Это было правдой. Администрация четко различала свою политику применительно к Прибалтике и к другим республикам СССР. То, что было хорошо для Прибалтики, считалось вредным для Украины. Но даже если поддержать центр в его противостоянии с союзными республиками, о каком именно центре речь? Выступить на стороне Ельцина с молодыми революционерами или Горбачева с его командой опытных либеральных реформаторов? Пресса долго критиковала Буша за поддержку президента Советского Союза и игнорирование российского лидера. Стоит ли теперь Америке поддержать Ельцина? Несколько лет спустя Буш и его советник так сформулировали стоявший перед ними вопрос: “Ельцин – герой. Настоящий герой. Но кем он будет через месяц?”15

Буш попросил у совета помощи, хотя и сообщил, что предпочитает ждать: “Мы не должны играть на публику”. Осторожность Буша не разделял лишь один из присутствовавших – пятидесятилетний министр обороны Ричард Чейни. В отличие от Буша и Скоукрофта, он был уверен в необходимости и способности США оказывать влияние на положение в Советском Союзе: “Думаю, до конца еще далеко. До сих пор сохраняется опасность восстановления авторитаризма. Боюсь, что если примерно через год все рухнет, нам придется объяснять, почему мы не сделали больше… Мы должны вести процесс, направлять его”16.

Чейни выступил за расширение контактов правительства США с советскими республиками. Фактически это означало курс на дезинтеграцию СССР, которая привела бы к устранению советской угрозы и сокращению военных расходов США. Министр обороны не видел разницы между провозглашением независимости прибалтийскими республиками и Украиной и был уверен, что Америка должна содействовать стремлению к государственности тех народов, которые этого хотят. Чейни предложил открыть в каждой советской республике консульство. Распределение помощи США и “Большой семерки” через Москву (на этом настаивал Скоукрофт) министр обороны считал признаком “старого мышления”. Буш и Скоукрофт позднее охарактеризовали требования Чейни как “завуалированную поддержку дезинтеграции СССР”.

Ответить Чейни пришлось Джеймсу Бейкеру – личному другу Буша, о влиянии которого на президента знал каждый в Белом доме. Бейкер считал, что США должны использовать имеющиеся рычаги влияния на Советский Союз. В меморандуме, подготовленном его сотрудниками, говорилось: “Хотя определяющая роль в происходящем будет принадлежать людям на местах, наши заявления, как это и было в дни путча, будут влиять на действия лидеров”. Перед началом заседания Совета по национальной безопасности Бейкер озвучил журналистам пять принципов политики Соединенных Штатов в регионе. Их можно было рассматривать как инструкцию для глав советских республик: 1) мирный характер самоопределения; 2) нерушимость существующих границ; 3) уважение к идеям демократии и верховенству права; 4) признание прав человека, в частности, прав этнических меньшинств; 5) признание международных обязательств, взятых на себя Советским Союзом. (Последний пункт касался необходимости выполнения только что подписанного Горбачевым договора СНВ-1.)

Бейкер не хотел, чтобы Горбачев и его приближенные оставили сцену после всего, что они сделали для улучшения советско-американских отношений. Этих людей в Госдепартаменте знали, симпатизировали им и понимали, чего от них ждать. При этом никто толком не знал ни Ельцина, ни Козырева (о других советских республиках нечего и говорить). Люди из окружения Шеварднадзе предупреждали американских дипломатов, что Москва слабеет, а национализм на окраинах набирает силу. В подготовленном для Бейкера после поражения ГКЧП меморандуме упоминалось о “реальной возможности того, что провозглашение независимости республик СССР приведет к территориальным, экономическим и военным конфликтам между ними”. На заседании Бейкер заявил: “Нам стоит повременить с открытием консульств [в республиках] и сделать все возможное для укрепления центра”. Кроме того, он упомянул о том, что в случае распада Советского Союза могут возникнуть осложнения: прежде всего вспышки насилия и бесконтрольное распространение ядерного оружия17.

Чейни это не убедило: он считал, что администрация упускает шанс. Упоминая о проблеме, возникшей после провозглашения независимости второй по размеру республикой СССР, он спросил: “Что нам делать с Украиной? Мы только реагируем”. Буш поинтересовался, войдет ли Украина в обновленный Союз, и Чейни ответил отрицательно: “Добровольный распад СССР отвечает нашим интересам… Если демократия потерпит поражение, нам будет проще иметь дело с малыми государствами”. Бейкер заметил: “В наших интересах мирный распад Советского Союза. Нам не нужна вторая Югославия”. Поддерживавший Бейкера Скоукрофт спросил, поддержит ли тот сохранение Союза, если это окажется единственным способом избежать кровопролития. Тот вполне предсказуемо заявил: “Мы заинтересованы в мирном изменении границ в соответствии с Хельсинкскими соглашениями”. Скоукрофт продолжал: “Если распад будет сопровождаться кровопролитием, должны ли мы противостоять распаду?” Бейкер выступал за сохранение статус-кво и сотрудничество с республиканскими лидерами без поддержки дезинтеграции СССР. Чейни считал иначе. По его мнению, развитие отношений с республиками позволяло достичь значительных результатов.

Единственным вопросом, по которому Буш в тот день предложил определенные меры, была проблема ядерного разоружения. Генерал Колин Пауэлл, возглавлявший Объединенный комитет начальников штабов, был уверен: пока ядерное оружие в руках советских военных, а не политиков, оно в безопасности. Пауэлл длительное время участвовал в ядерной дипломатии и был знаком со многими высшими чинами Советской Армии. Он был склонен им доверять. При этом он не доверял политикам новой волны и не поддерживал идею перемещения ядерного оружия в РСФСР из остальных республик. Пока центр контролировал армию, у США оставалась, по-видимому, последняя возможность чего-то добиться от СССР в этой сфере. Буш поручил Чейни подготовить обращение к Советскому Союзу с предложением о сокращении ядерного арсенала. Это позволяло сэкономить финансы и продемонстрировать, что президент

Соединенных Штатов не ограничивается реакцией на уже произошедшие в СССР события. Буш решил как можно активнее действовать в хорошо знакомой ему сфере – ядерном разоружении. Этого хотел американский народ, а Горбачев все еще мог повлиять на решение этой проблемы18.

Джеймс Бейкер смог оценить масштаб перемен в Советском Союзе 10 сентября. В тот день он прилетел в Москву для участия в правозащитной конференции под эгидой СБСЕ. Он счел увиденное “сюрреалистичным”. У московского Белого дома до сих пор стояли баррикады и лежали цветы в память о защитниках, погибших тремя неделями ранее. На конференции его внимание привлекло выступление главы внешнеполитического ведомства Литвы. Бейкер писал Бушу: “Если бы еще два месяца назад кто-нибудь сказал нам, что в сентябре на конференции СБСЕ министр иностранных дел независимой Литвы произнесет речь с очень благоприятными оценками, мы бы спросили, что этот человек курил”.

Вопрос о правах человека был одним из самых неприятных для советских дипломатов с 1975 года, когда СССР, подписав Хельсинкские соглашения, обязался эти права соблюдать. Однако советское руководство отправляло диссидентов за решетку, и словосочетание “права человека” стало использоваться в западной антисоветской пропаганде, а лидеры СССР начали воспринимать его как провокацию. Лишь при Горбачеве отношение к этому понятию в Советском Союзе изменилось. Диссиденты вышли из лагерей и возглавили народные движения, более того – в странах Прибалтики и некоторых других республиках они пришли к власти. Московская конференция по вопросам прав человека лишний раз подчеркнула колоссальные перемены19.

В сентябре 1991 года гости из США и других западных стран отметили в Москве много неожиданных перемен.

Джеймс Бейкер встретился с премьер-министром РСФСР Иваном Силаевым, который теперь де-факто возглавлял правительство Союза, в том же кабинете, в котором сидевший теперь под арестом премьер СССР Валентин Павлов в ночь на 18 августа готовил заговор (в прошлом этот кабинет занимал Сталин). Кроме того, Бейкер навестил бывший кабинет председателя КГБ Владимира Крючкова. Новый хозяин этого помещения, назначенный Горбачевым и Ельциным либерал Вадим Бакатин, ждал госсекретаря США у входа в здание и признался журналистам, что “немного нервничает”.

Горбачев и Ельцин принимали гостя из США так же радушно. Бейкер попытался вернуться к проблемам, поднимавшимся до путча. Теперь, после выхода из Союза стран Прибалтики, речь шла о прекращении помощи Москвы режимам Мохаммада Наджибуллы и Фиделя Кастро. Бейкер вспоминал: “Учитывая крайнюю неопределенность будущего СССР, мы… спешили закрепить достигнутое”. Он дал понять Ельцину и Горбачеву, что помощь США зависит от позиции СССР по отношению к Кубе и Афганистану. Дипломат писал: “Они. чуть ли не соревновались в своей готовности сотрудничать”. Горбачев, который к этому моменту уже не был главой КПСС, сказал гостю: “Да, мы потратили на идеологию восемьдесят два миллиарда долларов”.

Бейкера поразило, что Горбачев не только согласился прекратить помогать Кубе, но и решил заявить об этом на общей пресс-конференции в Кремле – без консультаций с Кастро. К 1 января 1992 года Кубу должны были оставить советские военные, прекращалась всякая финансовая помощь ее правительству. Этот же срок устанавливался для прекращения помощи правительству Афганистана. Ельцин ответил на просьбу Бейкера: “Я скажу Горбачеву, чтобы он это сделал”. Он сразу же позвонил президенту СССР и заверил американца, что условие принято. На следующий день Советский Союз и США заявили о прекращении помощи поддерживаемым ими сторонам конфликта в Афганистане.

Наджибулла узнал о происшедшем за шесть часов до заявления Москвы. Через несколько месяцев он был свергнут. Боевики “Талибана” повесили его в сентябре 1996 года. Опубликованные мировыми СМИ фотографии его тела свидетельствовали о надвигающейся угрозе, однако в сентябре 1991 года никто не предвидел такого поворота. Достигнутая победа вполне удовлетворила Бейкера. Получив от посла Роберта Страуса записку: “Две сегодняшние встречи имеют поистине историческое значение”, он вернул ее, дописав: “Вы недооцениваете значение этого дня!”20

Почему руководство Советского Союза было столь уступчиво? Только что назначенный министр иностранных дел СССР Борис Панкин (в дни путча он оказался единственным публично осудившим переворот советским послом и в награду за это получил высшую дипломатическую должность) объяснял это так:

Мы рассчитывали получить экономическую помощь от США и были готовы пойти на значительные уступки. Из этого следовало признание нами независимости прибалтийских республик. Эта же схема лежала в основе нашего отступления из стран третьего мира и охлаждения отношений с Кубой. С одной стороны, мы просто не могли поддерживать эти отношения в старом виде. С другой – отказ от них мы стремились представить как акт доброй воли. И мы, и американцы при этом ссылались на политику разрядки, однако с нашей стороны определяющую роль играли экономические причины. И американцы прекрасно это понимали.

У Панкина были причины обращать особое внимание на экономический фактор. В написанных несколько лет спустя мемуарах он пытался оправдать свои поступки экономическими соображениями. Но даже эти воспоминания дают понять, что поведение СССР на международной арене в ту судьбоносную осень определялось далеко не только трезвым расчетом. Огромное влияние имела и идеологическая революция, которая привела к отторжению всего, что имело хоть какое-то отношение к коммунистическому взгляду на мир и на роль в нем Советского Союза. Предпосылки этой революции складывались в сознании либерально настроенных аппаратчиков из международного отдела ЦК КПСС и дипломатов. После путча они проявились проявились во всей силе.

С новым направлением политики вполне соглашался не только Ельцин, но и Горбачев. При первой встрече с Панкиным он сказал: “Нужно менять ориентиры, нужно отбрасывать предубеждения. Ясир Арафат, Каддафи – все напрашиваются в друзья, а сами спят и видят, чтобы мы повернули к прошлому. Хватит с нас двойных стандартов”. Это означало почти полный отказ от коммунистической идеологии во внешней политике. Либеральное мышление, ставшее отныне основой отношений Советского Союза с другими государствами, было тесно связано с широким признанием в СССР культурными и экономическими достижениями США21.

Панкин писал: “Мы хотели, чтобы нас приняли. В эти дни всех наших руководителей охватило единственное желание – стать ‘цивилизованной страной’”. Это желание определило поведение Панкина во время его первой встречи с Бейкером. Он протянул документ, в котором говорилось о готовности Советского Союза пойти на уступки по всем пунктам от Афганистана до Восточной Европы, Израиля и Кубы. Вероятно, глава МИД хотел продемонстрировать, что отныне у советских дипломатов нет секретов от “цивилизованного мира”. Он объяснил удивленному Бейкеру: “Надеюсь, мы придем к общему пониманию по большинству этих вопросов, но заранее хочу попросить вас – если даже окончательная договоренность окажется ближе к вашей первоначальной позиции, чем к прежней нашей, – преодолейте соблазн подтвердить прессе, что это – уступки одной стороны другой. Просто речь пойдет о наших сегодняшних представлениях, о позициях тех, кто сегодня стоит у руля внешней политики”22.

Это напоминало попытку стать святее папы римского. Вероятно, Бейкер оказался не в состоянии в должной мере оценить идеологические мотивы, побудившие СССР срочно отказаться от своих внешнеполитических активов. Зато экономические причины были очевидны. Глава Межреспубликанского экономического комитета СССР (то есть временного правительства) Иван Силаев в разговоре охарактеризовал экономическую ситуацию в Советском Союзе как “печальную”. Задачей Силаева было не улучшить положение (это не было в силах правительства), а хотя бы избежать дальнейшего ухудшения. Мэр Москвы Гавриил Попов, активно поддерживавший Ельцина в дни переворота, сказал Бейкеру, что центрального правительства как такового не существует. Республики и крупные города вроде Москвы оказались предоставлены сами себе. Попов признался, что “Москва не может пережить зиму”, после чего попросил о поставках яиц, сухого молока и картофельного пюре быстрого приготовления: “Некоторые из этих товаров есть на складах вашей армии. Военные выбрасывают их после трех лет хранения. Но мы готовы взять и залежалый товар”. Эти слова поразили Бейкера: “Прозвучало трезвое признание проблем, с которыми столкнулась страна, лидер которой когда-то грозился ‘закопать’ Запад”. В той же степени грядущей зимой были обеспокоены мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак и его помощник Владимир Путин: Бейкер на короткое время посетил и бывшую столицу Российской империи.

Встретившись с демократическими лидерами, желавшими изменить страну, но не готовыми ею руководить, Бейкер отправил Бушу письмо. Он предложил составить для СССР своего рода “План Маршалла”: “Мы сыграли важную роль в победе здешних демократов. Их успех изменит мир в соответствии с нашими ценностями и надеждами… Возможное поражение демократов сделает ситуацию в мире куда более опасной. Я не сомневаюсь, что если эти политики не смогут наладить снабжение товарами первой необходимости, им на смену придет авторитарный лидер с ксенофобскими правыми взглядами”23.

Почти на каждой встрече госсекретаря с московскими политиками вставал вопрос взаимоотношений центра с республиками. Новый министр обороны Евгений Шапошников попросил: “Пожалуйста, не признавайте все эти новые республики”. Бейкер этого и не делал. Поскольку Буш не озвучивал четкой позиции, глава внешнеполитического ведомства США мог действовать по своему усмотрению. Встречи в Москве и Санкт-Петербурге укрепили Бейкера в его убеждении: демократы сосредоточены в центре; следовательно, помощь центру и будет помощью демократии. Госсекретарь озвучил мысль о необходимости согласия с республиками. Это было необходимо для того, чтобы на Западе знали, с кем нужно иметь дело в вопросах экономических реформ и оказания гуманитарной помощи.

Бейкер устроил обед для премьер-министров союзных республик. В марте 1991 года Джек Мэтлок попытался организовать встречу в посольстве с республиканскими лидерами, и эта идея не нашла понимания ни у Горбачева, ни у его советников. Нынешняя ситуация была совершенно иной. Бейкер был единственным политиком, которому главы республик более или менее доверяли как посреднику. Он воспользовался этим, чтобы сгладить противоречия между советскими лидерами нового поколения, и действительно попытался стать посредником между центром и республиками. Заверив премьер-министра Украины в возможности оказания республике гуманитарной помощи, госсекретарь услышал о готовности Киева подписать экономические соглашения с Россией и остальными республиками СССР24.

Буш одобрил проведение встречи с представителями союзных республик. Президент США пытался сделать все возможное в рамках дипломатии, чтобы сохранить целостность Советского Союза. Задача эта была не из легких. Он смог оценить ее сложность 25 сентября, во время визита в Белый дом Кравчука. За три дня до этого пять тысяч американцев украинского происхождения собрались перед Белым домом на митинг в поддержку независимости Украины. Они вновь осудили Буша за осторожную киевскую речь и потребовали переменить отношение к союзным республикам. На одном из плакатов было написано: “Со странами Прибалтики вы были последним. Окажитесь первым с Украиной”.

Кравчук был куда более уверен в себе и куда менее готов на уступки, чем два месяца назад. Во время визита президента США в Киев Кравчук согласился с необходимостью противостояния “самоубийственному национализму”. Буш и сейчас придерживался того же мнения, выступая против независимости всех республик, кроме прибалтийских. А вот позиция Кравчука в корне изменилась. Его поддержка государственной самостоятельности Украины была чем-то большим, нежели тактическим шагом партаппаратчика, почувствовавшего угрозу со стороны московских демократов. Он заявил американским журналистам: “Независимость достигнута народом. Первого декабря [дата запланированного референдума] народ подтвердит решение о независимости, и мы начнем строить новое государство – Украину”25.

Кравчуку предстояло познакомить мир с идеей независимости Украины. Он воспользовался для этого и приглашением в Белый дом. Мнение украинского лидера о Советском Союзе очень отличалось от того, что желал услышать Буш: “СССР практически прекратил существование. Центрального правительства нет. Верховного Совета нет… Ни в какой серьезной форме он существовать не может. Там происходит борьба за власть. Мы не можем быть членом союза, одни члены которого имеют большую власть, чем другие”. Кравчук имел в виду альянс Горбачева с Ельциным и попытку России занять доминирующее положение в обновленном СССР. Кравчук попросил американского президента поддержать украинскую демократию, задачей которой в его понимании было получение независимости. Кроме того, он желал установления прямых дипломатических отношений, открытия торгового представительства Украины в США, а в дальнейшем и признания Соединенными Штатами государственной самостоятельности Украины. В обмен он предлагал безъядерный статус своей страны.

Это не произвело на Буша особенного впечатления: “Кравчук, похоже, не понимал последствий и сложностей, связанных с его предложением”. За день до этого президент встретился с министром иностранных дел СССР Борисом Панкиным, заверившим: хотя путч и привел к провозглашению рядом республик независимости, уже в последующие недели их лидеры поняли, что действовать необходимо сообща. Разговор с Кравчуком оставлял совсем другое впечатление. По словам Буша, украинский лидер проинформировал его о “уровне недовольства Союзом в республиках”. Американский президент пообещал Кравчуку помощь в развитии демократических институтов и осуществлении экономических реформ, а также поставки продуктов питания и гуманитарных грузов. Кроме того, он озвучил обычную позицию США в вопросе взаимоотношений союзного центра с республиками: Соединенные Штаты не претендуют на то, чтобы определять характер перемен в СССР, но желали бы политической ясности. Кроме того, он хотел видеть реалистичный план развития экономики. В отличие от прибалтийских государств, признание Украины США поставили в зависимость от результатов референдума.

Запланированная на сорок пять минут беседа длилась полтора часа. Буш дал понять, что время истекло. Кравчук озвучил последнюю, неожиданную для президента США, просьбу. Он поблагодарил за гуманитарную помощь и сказал, что Украине нужно не это, а инвестиции и технологии. От представителей союзного центра Буш и Бейкер слышали совершенно иное: те просили именно продовольствие. Кравчук сказал: “У нас сложная ситуация. СССР получил помощь продуктами питания, но Украине они не достались. Теперь мы должны платить по [общесоюзным] долгам. Пока союзный центр получал помощь, мы отправили ему [по номинальной стоимости] шестьдесят тысяч тонн мяса и молока… Мы просим предоставить нам кредиты. Мы купим технологии, пригласим бизнесменов инвестировать в Украину. Мы будем работать”. Украина играла в СССР роль главным образом производителя, а не потребителя продуктов питания.

Буш прямо спросил Кравчука: “Должен ли, по-вашему, существовать экономический союз с центром? Мы считаем это необходимым для поддержки инвестиций”. Кравчук ответил: “Я был бы рад такому союзу, если бы центр был дееспособен. Но. мы просто теряем время. СССР огромен. На всей его территории быстрые реформы невозможны”.

Собеседники так и не достигли взаимопонимания. Гость постарался дать как можно более мягкие комментарии журналистам, обвинявшим Буша в безоговорочной поддержке Горбачева: “Уверен, что президент Буш начал менять свою точку зрения”. По мнению Кравчука, Буш хотел сохранить СССР. В центре его внимания всегда находилась безопасность ядерного арсенала. Кравчук с этим считался, поскольку видел, что эта позиция отвечает интересам избирателей Буша26.

Буш действительно хотел уберечь Союз от распада: его тревожила сохранность ядерного оружия. Еще до встречи с Кравчуком Чейни и эксперты Министерства обороны подготовили проект меморандума о ядерном разоружении. Текст получили союзники США в Западной Европе, а также Горбачев. Двадцать седьмого сентября Буш позвонил премьер-министру Великобритании Джону Мейджору, президенту Франции Франсуа Миттерану и канцлеру Германии Гельмуту Колю. Он объяснил суть своей инициативы и попросил о поддержке. На первый взгляд, речь шла об одностороннем предложении: США собирались сократить арсенал за счет отказа от тактических ядерных вооружений и ликвидации некоторого количества боеголовок для межконтинентальных баллистических ракет с разделяющимися зарядами. На самом деле Буш приглашал Горбачева последовать своему примеру. По этому поводу Скоукрофт сказал генеральному секретарю НАТО Манфреду Вернеру: “Это односторонний шаг. Но, конечно, если Советский Союз откажется, мы будем вынуждены его пересмотреть”27.

Таким образом, успех зависел от реакции советской стороны. Во время телефонного разговора с Горбачевым 27 сентября Буш сказал: “Мы подробно разъяснили, что намерены сделать. В отдельных случаях мы озвучили, каким образом СССР может сделать то же самое. Например, мы отказываемся от всех межконтинентальных баллистических ракет, кроме ракет с одной боеголовкой. Хотелось бы, чтобы Советский Союз присоединился к этому решению”. Горбачев заинтересовался, но обещать ничего не стал: “Джордж, спасибо за объяснения. Раз вы хотите слышать ответ, я могу сказать, что принципиально мы согласны. Но многое нужно уточнить”. Буш поинтересовался, может ли он сообщить публике, что первая реакция советского президента была положительной. Глава СССР ответил утвердительно28.

Разговор Горбачева с президентом США происходил в присутствии представителей высшего военного командования – они только что совместно изучили предложения американцев. Новый глава Генштаба генерал Владимир Лобов был настроен скептически. Скоукрофт позднее высказал мнение: отказ от тактических ядерных вооружений послужил интересам США. Размещенное в ФРГ ядерное оружие после объединения Германии стало совершенно бесполезным: в случае запуска эти заряды поразили бы цели в только что присоединенных Бонном федеральных землях. Южнокорейское правительство желало убрать из страны эти вооружения, чтобы убедить власти КНДР пойти на переговоры. Япония и Новая Зеландия также заявляли о нежелании принимать в своих портах американские корабли с ядерным оружием на борту. Односторонний отказ Соединенных Штатов от тактических ядерных вооружений позволял избежать длительных переговоров с третьими странами.

По словам Анатолия Черняева, советника Горбачева по вопросам внешней политики, который стал свидетелем разговора с Бушем, “[генерал] Лобов пытался ‘давить’: мол, нам невыгодно, обманут, никакой односторонности не вижу и т. д. – вопреки тому, что М. С. тыкал ему пальцем в текст Буша, доказывая противоположное”. Горбачев после разговора с американским коллегой попробовал развлечь генералов, поделившись впечатлениями о спектакле, который он недавно посетил с женой: инсценировке романа Торнтона Уайлдера “Мартовские иды” (1948). Президент удивил своих генералов, проведя параллели между последними днями Римской республики и современностью. Черняев отметил, что Горбачеву была свойственна “смесь простодушия… с хитрой игрой в доверительность с новыми генералами”. Так или иначе, президент убедил новое армейское руководство поддержать его. Оно оказалось куда сговорчивее предшественников.

Борис Панкин отмечал в мемуарах: “После августовского путча 1991 года многие военные стыдились если не активной поддержки, то молчаливого согласия с его целями. Его пассивность упростила нашу творческую работу”. Черняев предположил, что на предложение Буша повлияло “новое мышление” Горбачева, в выработке которого он и сам принял участие. После разговора советского и американского президентов он спросил у сомневающихся генералов: “Никакого начала новой политики США, новых отношений с нами, итогов нового мышления вы в этом не видите?!” Нет, судя по всему, они не видели. Заявления Черняева для США явились бы неожиданностью, но Горбачев верил в свое влияние на мировую политику.

Через восемь дней Горбачев позвонил Бушу. Советский президент не просто сообщил, что предложение американцев одобрено, но и предложил принять годичный запрет на ядерные испытания и пригласить третьи страны присоединиться к начатому США и СССР процессу сокращения ядерного арсенала. Советская сторона выразила готовность ликвидировать тактическое ядерное вооружение, начать переговоры о межконтинентальных ракетах с разделяющимися боеголовками и в одностороннем порядке сократить численность сухопутных войск до семисот тысяч человек. Настала очередь американцев удивляться. Буш вспоминал об этом: “Наши позиции немного отличались, но результат был положительным и многообещающим”. Как и Соединенные Штаты, Советский Союз пытался представить вынужденное сокращение своего оборонного бюджета актом доброй воли. Конечно, в выигрыше остались обе стороны – и весь мир. Достигнутое осенью 1991 года соглашение легло в основу нового Договора о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ-2), подписанного Бушем и Ельциным в январе 1993 года29.

Через несколько дней президент США вновь созвал Совет по национальной безопасности и сообщил хорошие новости: план сокращения ядерных вооружений выполнялся, однако вопрос, кого США следует поддержать в конфликте Москвы с республиками, был далек от ясности. Дик Чейни вновь заговорил об отказе от поддержки центра. Все соглашались, что нужно поддерживать экономические реформы и демократию, но мнения о том, как именно, разошлись. Чейни утверждал: “Поддержка центра равнозначна противостоянию реформам”. Джеймс Бейкер возражал: “Реформаторы – это как раз парни в центре… Мы не станем поддерживать распад Советского Союза на двенадцать республик. Мы поддержим то, что они сами сделают, но исходя из наших принципов”. Участники совещания так и не пришли к единому мнению. США продолжали балансировать между поддержкой центра и республик, Горбачева и Ельцина30.

 

Глава 11

Российский ковчег

Джордж Буш позвонил Ельцину, чтобы поинтересоваться его здоровьем. На календаре было 25 сентября. Российский президент, еще не оправившийся после августовской битвы, почувствовал боль в груди. Взятый несколькими неделями ранее короткий отпуск не помог. Буш сказал Ельцину: “Я прочел в газетах, что вам может потребоваться медицинская помощь. Готов предложить лечение в лучшей больнице Вашингтона”.

После поражения ГКЧП американский президент завел обычай звонить обоим своим кремлевским коллегам: и российскому, и советскому. Сотрудник Совета по национальной безопасности Николас Бернс, которому часто поручали вести стенограмму во время телефонных переговоров с Москвой, вспоминал: “Мы знали, что Горбачев слабеет, а Ельцин усиливается, поэтому президент Буш начал выстраивать отношения с обоими. Мы выработали схему сотрудничества с двумя президентами одновременно. Во время каждого разговора с Горбачевым Буш говорил ему, что после этого позвонит Ельцину”.

Ельцин был тронут. В конце разговора 25 сентября он сказал американскому коллеге: “Очень вам благодарен. Спасибо за внимание ко мне. Не знаю, как вас отблагодарить”. Президенты договорились не сообщать о содержании разговора прессе, чтобы, как сказал Ельцин, “не заставлять людей волноваться”1.

В тот день российская пресса рассказывала не о состоянии здоровья Ельцина, а о достижениях дипломатов. Ельцин и его казахский коллега Нурсултан Назарбаев участвовали в урегулировании противостояния между Арменией и Азербайджаном в Нагорном Карабахе – арене первого в период перестройки этнического конфликта в СССР. Ельцин рассказал Бушу: “В Нагорном Карабахе у нас была очень сложная миссия, но нам удалось усадить стороны за стол переговоров и подписать протокол”. Он также сказал, что снова возьмет короткий отпуск. Тогда же пресс-секретарь Ельцина Павел Вощанов заявил, что президент пойдет в отпуск “не для того, чтобы отдохнуть, а чтобы обдумать дальнейшие планы и поработать над новой книгой в спокойных условиях”.

В связи с необходимостью отдыха и лечения Ельцин почти на месяц уехал из Москвы. Он провел это время в правительственной резиденции Бочаров Ручей около Сочи. Его работа над книгой воспоминаний почти не сдвинулась с места. А вот для обдумывания “планов на будущее” и их обсуждения с многочисленными посетителями времени оказалось достаточно. Руководитель службы безопасности Коржаков организовывал для президента теннисные турниры и готовил сауну, но до Москвы дошли слухи о пьянстве Ельцина. Черняев записал в дневнике: “Говорят, пил по-черному, и возле дачи все время стояла единственная в городе реанимационная машина”2.

Неважно, верны ли были эти слухи (от союзника Горбачева не стоит ожидать доброжелательного отношения к Ельцину): президент РСФСР отсутствовал в столице в самое неудачное для правительства время. Один из его сторонников в Верховном Совете РСФСР высказался так: “Это было то же самое, как если бы Наполеон поехал на Ривьеру писать стихи после прихода австрийских и российских войск в Аустерлиц”. Один из главных советников Ельцина Геннадий Бурбулис вспоминал, что в это время правительство СССР уже не функционировало, а российское еще не взяло ситуацию в свои руки: “Страна катилась к коллапсу… И эта ситуация власти без власти, ситуация ответственности без ресурсов – она не могла длиться бесконечно. Так или иначе нужно было быстро создавать дееспособное правительство. А Ельцин укатил в Сочи”3.

Российский президент оставил в Москве три конкурирующих центра власти: с одной стороны – окружение Горбачева, с другой – две группировки в правительстве РСФСР. После отъезда Ельцина они немедленно стали угрожать друг другу. Одна из группировок в российском правительстве выступала за радикальные реформы, предусматривавшие разрыв экономических связей с остальными республиками. Вторая группировка желала медленного реформирования в координации с остальными республиками. Горбачев, в свою очередь, стремился восстановить СССР под новым наименованием, усилив центр настолько, насколько возможно. В момент разлада в Москве союзные республики приостановили перечисление налогов в Москву, используя полученное ими право денежной эмиссии для приобретения российской промышленной продукции. В промышленных городах России все более обострялся продовольственный вопрос. Критической точкой для определения курса страны и перспектив Советского Союза стал октябрь. Ельцину предстояло сделать выбор. Но он не торопился4.

Раскол в правительстве РСФСР стал очевиден 27 сентября, после отставки Ивана Силаева с поста премьер-министра (с конца августа он совмещал эту должность с должностью главы временного правительства СССР). Он оказался в трудном положении, представляя одновременно и центр, и крупнейшую союзную республику. Руководители остальных республик обвиняли его в отстаивании российских интересов, а члены правительства РСФСР – в поддержке союзного центра. Нападки на Силаева в Совете министров России усилились после того, как он подписал документ, рекомендовавший отмену ельцинских указов об установлении республиканской юрисдикции над союзной собственностью и создании таможенной службы РСФСР. Силаев хотел приостановить действие указов, принятых сразу после падения ГКЧП, до их обсуждения с остальными республиками. Оппоненты увидели в этом попытку восстановления позиций центра5.

Оказавшись перед выбором – Россия или Союз, – Силаев остановил выбор на Союзе. В этом решении его укрепил Ельцин, в середине сентября позвонивший премьеру и порекомендовавший ему остаться ответственным за экономику СССР. Силаев проиграл битву за место на вершине республиканской пирамиды ближайшему окружению Ельцина – тем, кого будущий президент привез в Москву из Свердловска. Нурсултан Назарбаев в личном разговоре с Джеймсом Бейкером назвал эту группировку “свердловской мафией”. В эту группу входил второй человек в РСФСР – государственный секретарь Геннадий Бурбулис, а также глава президентской администрации и первый зампредседателя Совета Министров. Силаев настаивал на осторожности в реформах и согласовании действий с остальными республиками, а Бурбулис склонялся к идее “шоковой терапии” – агрессивного ускоренного реформирования экономики и либерализации цен, что на начальном этапе неизбежно должно было сопровождаться резким падением уровня жизни (эта политика принесла пользу Польше)6.

Бурбулис и его сторонники, в том числе министр иностранных дел РСФСР Андрей Козырев и министр информации Михаил Полторанин, ставили интересы России на первое место, стремясь побыстрее отобрать у союзного центра как можно больше полномочий. Они не горели желанием тормозить реформы в России и таким образом давать возможность приспособиться к новой ситуации республикам, руководство которых не соглашалось с экономической стратегией РСФСР или не было готово к быстрым изменениям в хозяйственной и социальной сферах. Бурбулис возлагал надежды на группу молодых экономистов, с конца августа изучавших состояние российской экономики7.

Их разместили в правительственной резиденции в усадьбе Архангельское-2 (именно там 19 августа Ельцин узнал о перевороте). Команду возглавлял тридцатипятилетний Егор Гайдар, в годы перестройки работавший редактором экономического отдела двух центральных органов КПСС – журнала “Коммунист” и газеты “Правда”. Оба деда круглолицего экономиста были литераторами. Первый, Аркадий Гайдар, – один из популярнейших в СССР детских писателей. Почти каждый советский подросток читал повесть “Тимур и его команда”. Тимуром звали сына Аркадия Гайдара, отца Егора Гайдара, сделавшего карьеру в ВМФ и работавшего военным корреспондентом “Правды”. Значительная часть детства будущего экономиста прошла в Югославии и на Кубе, где его отец работал журналистом.

В 1980 году Егор Гайдар защитил кандидатскую диссертацию по экономике в МГУ. Тогда же он вступил в КПСС и начал работать в экономических исследовательских институтах. Его навязчивой идеей было реформировать экономику СССР, переведя ее на рыночные рельсы по образцу Югославии или Венгрии. Перестройка дала ему возможность популяризовать свои взгляды. Кроме того, он открыл собственный исследовательский центр и собрал группу молодых экономистов. Вместе с ними Гайдар готовил программу реформ для союзного правительства. По словам советника Горбачева по экономическим вопросам Вадима Медведева, будущий реформатор “участвовал во многих ситуационных анализах и мозговых атаках… в аппарате президента”. В течение нескольких месяцев Горбачев поддерживал идею радикальных реформ. Он даже поддержал программу “Пятьсот дней”, предусматривавшую ускоренный переход к рыночной экономике (ее подготовила группа экономистов под руководством Станислава Шаталина). Однако в итоге президент поддержал умеренный вариант реформ без выработанного механизма и сроков реализации8.

После падения ГКЧП главным клиентом Гайдара стала администрация президента России. Инициатором сотрудничества выступил Геннадий Бурбулис. Гайдар встретился с ним в осажденном Белом доме. В конце августа Гайдар одним из первых поддержал идею перехода союзной собственности под контроль российских властей. Он видел в этом единственный способ сохранить Союз. Позже Гайдар так описал свой сценарий сохранения империи: “Горбачев немедленно отрекается от своего поста, передает его Ельцину как президенту крупнейшей республики Союза. Ельцин легитимно подчиняет себе союзные структуры и, обладая безусловным в ту пору авторитетом общенародного лидера России, обеспечивает слияние двух центров власти”.

План Гайдара не был реализован. В этом он винил нерешительность правительства РСФСР. Через несколько недель это же правительство предоставило Гайдару возможность, о которой он не мог и мечтать: право проверить теорию на практике, перейти в вопросе рыночных реформ от слов к делу. Окружение экономиста добивалось этого месяцами, но правительство Горбачева блокировало эти инициативы. Теперь ситуация ухудшилась настолько, что российскому руководству пришлось действовать. Группа Гайдара взялась за работу. Эти люди были уверены: если немедленно не попытаться стабилизировать ситуацию, то в течение одного-двух месяцев крах экономики станет не просто неминуемым, но и необратимым9.

Позднее Гайдар вспоминал: он и его окружение довольно быстро поняли, что “не может быть дееспособного экономического союза без союза политического. А шансов быстро воссоздать его явно не было”. Из этого они сделали вывод, что России нужно остаться одной. Главной целью группы стала либерализация цен с целью оживления рынка и подталкивания государственных и кооперативных предприятий к участию в торговле. Но либерализация неминуемо вела к краху финансовой системы. Единственная возможность его избежать состояла в резком сокращении государственных расходов, включая субсидирование закупок продовольствия. Это грозило социальным взрывом, однако молодые экономисты были уверены: иного выхода не существовало. Им пришлось рискнуть. Окружение Гайдара надеялось, что “шоковая терапия” оживит умирающую экономику, создаст возможности для приватизации государственного имущества и полномасштабного перехода к рынку10.

Бурбулис и некоторые другие члены правительства РСФСР посетили группу Гайдара в Архангельском. Из общения с экономистами они вынесли уверенность в необходимости “шоковой терапии” – если Ельцин, несмотря на риск, от нее откажется, его постигнет судьба Горбачева: популярность президента испарится и народ выбросит его из Кремля. Бурбулис попросил детализировать план. Гайдар и его сотрудники подготовили оценки и предложения. После обсуждения этих документов Государственным Советом РСФСР Бурбулис вылетел в Сочи, чтобы предложить

Ельцину план спасения России и действующей власти. Он передал президенту записку, озаглавленную “Стратегия России в переходный период” (“Меморандум Бурбулиса”). Никто не мог предугадать реакцию Ельцина. Бурбулис вспоминал: “Все ждали, что называется, не по дням, а по часам, что там произойдет”11.

Несколько часов президент и госсекретарь РСФСР обсуждали план, сидя на черноморском берегу. Александр Коржаков носил им еду. По словам Бурбулиса, “на самом деле ситуация была предельная в том смысле, что наследство, которое мы получили, было чудовищным. Борис Николаевич это очень хорошо понимал”. Сидя в шезлонге, Бурбулис убеждал его, что план Гайдара – это их последняя надежда.

Первой реакцией Ельцина был однозначный отказ: “Не могу. Как же так?”

Бурбулис настаивал. Позже он рассказывал: “Что хорошо было – в гайдаровских бумагах идея тут же сопровождалась шагами, инструментом. Закон – указ, указ – закон, постановление. И понятно было, что предлагается и как это сделать”.

Один из гайдаровских принципов состоял в признании невозможности финансирования Россией других республик: ресурсы были необходимы ей самой для преодоления кризиса и для гигантского скачка к рыночной экономике без социальных потрясений. Это, в свою очередь, вынуждало поднять вопрос о целесообразности сохранения союзного центра как с политической, так и с хозяйственной точки зрения. В меморандуме говорилось: “Объективно России не нужен стоящий над ней экономический центр, занятый перераспределением ее ресурсов. Однако в таком центре заинтересованы многие другие республики. Установив контроль за собственностью на своей территории, они стремятся через союзные органы перераспределять в свою пользу собственность и ресурсы России. Так как такой центр может существовать лишь при поддержке республик, он объективно, вне зависимости от своего кадрового состава будет проводить политику, противоречащую интересам России”.

Бурбулис спросил у Ельцина: “Что делать с республиками?” И сам же ответил: “Мягко будем сотрудничать, но кормить и поить их нам нечем”.

В конце концов Ельцин стал склоняться к принятию предложения Бурбулиса:

– Что, только так, не иначе?

– Только так.

– Если ничего другого нет, значит, будем делать так.

В Сочи Бурбулис встретился и с представителями конкурирующей группировки в российском правительстве – союзниками Силаева. Те пытались убедить Ельцина придерживаться умеренной стратегии. Бурбулис вылетел в Москву с надеждой. Если Ельцин согласится с принципами его меморандума, Россия совершит беспрецедентный в своей истории шаг: вместо того, чтобы поставить на первое место сохранение империи, она построит ковчег и спасется в грядущем потопе12.

Как и в августе, внезапный отъезд Ельцина из Москвы дал Горбачеву некоторое пространство для маневра. Он пытался вернуть себе центральную роль в общесоюзной политике. Основным инструментом достижения этого стала идея нового Союзного договора. Президент СССР стремился убедить руководителей республик подписать его как можно быстрее.

Первая встреча после путча Горбачева с Ельциным и остальными лидерами республик состоялась 23 августа. Ее итоги были бесспорны: в прошлом остались и старый Союз, и ставший поводом для переворота проект Союзного договора. Вскоре после встречи Горбачев вызвал Георгия Шах-

Назарова, одного из главных советников, и спросил, работает ли тот над новым проектом Союзного договора. Вопрос застал Шахназарова врасплох: “Мне и в голову не приходило”. Советник сомневался в возможности возобновления переговоров.

Горбачев настаивал: “Будем сидеть сложа руки, окончательно все проиграем. Страну растащат к чертовой матери”. Шахназаров обратил внимание, что республики теперь могут захотеть от центра большего. Горбачев сказал: “Конечно, а мы, со своей стороны, должны им объяснить, что без Союза ни одна из них не выживет. Даже Россия. Всем будет плохо”13.

Десятого сентября, во время визита в Москву Джеймса Бейкера, президент СССР убедил Ельцина вернуться к переговорам. Тот согласился – при условии, что новый Союз будет представлять собой конфедерацию – децентрализованное образование, в котором центр будет отвечать прежде всего за вопросы обороны и международные отношения. Эту позицию прежде отстаивал Кравчук, а после путча и Назарбаев. Горбачев хотел нового Союза, а не конфедерации, но у него не было иной возможности добиться согласия Ельцина. В конце сентября российский президент выехал из столицы. Тогда же Шахназаров встретился с Бурбулисом и советником Ельцина по юридическим вопросам Сергеем Шахраем. Они обсуждали условия нового Союзного договора. Бурбулис озвучил ключевые тезисы: эпоха, когда “Россия как ‘донор’, спаситель Союза ложилась на амбразуру, чтобы прикрыть любую брешь”, прошла. Теперь России нужно “заняться собой, собраться с силами”.

Бурбулис и его окружение не верили, что усилия Горбачева по восстановлению союзного рынка позволят решить экономические проблемы СССР. Кроме того, они не считали, что эта инициатива служит интересам России. Республики переводили РСФСР огромные суммы обесценивающихся денег, взамен получая природные ресурсы, и поэтому, заявили Шахрай и Бурбулис представителю центра, “мы должны спасать Россию, укреплять ее независимость, отделяясь от всех остальных. Вот после того, как она встанет на ноги, все опять к ней потянутся, вопрос [Союза] можно будет решать заново”. А сейчас России была нужна именно конфедерация. Кроме того, они хотели, чтобы Россия была признана правопреемником СССР. Это должно было обеспечить ей приоритет в конфедерации. Представители РСФСР были готовы сотрудничать в этом вопросе с центром, рассматривая его как посредника в отношениях с остальными республиками. Это позволяло Горбачеву если не вернуть себе власть, то, по крайней мере, вернуться в политику. Бурбулис сказал по этому поводу: “Мы понимаем, что Горбачев – выдающийся реформатор, он по-прежнему играет большую роль на мировой арене. Если будет объявлен договорный процесс по сценарию России, понадобятся координационные структуры для осуществления оборонной стратегии, выращивания дипломатических органов (так сказал мой визави). Все эти функции никто не может выполнить лучше Горбачева”14.

Бурбулис имел в виду следующее: попытка захвата властями РСФСР функций центра провалилась. Позиция Джорджа Буша и глав республик вынудила Ельцина сотрудничать с центром. Горбачев мог обеспечить прикрытие сохранению гегемонии России в Союзе. Это предложение формально основывалось на принципах конфедерации. Можно проследить его связь с заключенным несколькими неделями ранее неофициальным соглашением между президентами России и СССР. Но Горбачев хотел иного: его целью было союзное государство с сильным центром. Для этого он был готов на все.

Пока российский президент отдыхал в Сочи, главу СССР неожиданно поддержали два самых последовательных союзника Ельцина: мэр Москвы Гавриил Попов и мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак. Миллионы жителей этих городов зависели от поставок продовольствия из союзных республик. Чтобы пережить зиму, нужно было срочно восстановить экономические связи, и единственной их надеждой стал Горбачев. Выступая на заседании Политического консультативного совета при президенте СССР, Собчак заявил: “Ленинград исключили из союзного и российского обеспечения, мы перестали получать продовольствие с Украины, из Казахстана. За то, что мы поставляем, я бы прокормил десять Ленинградов. Если это не изменится – я запрещаю вывоз тракторов на Украину, прекращаю поставки республикам, не выполняющим своих обязательств”. Помощник Собчака по международным вопросам Владимир Путин вспоминал, что Собчак ездил в Москву очень рассерженным: “Что они делают? Зачем они разрушают страну?”15

Хотя лидеры России, Украины и Казахстана имели серьезные замечания к планам создания нового союза, большинство их соглашалось с необходимостью подписания экономического соглашения с целью восстановления общего рынка. Вначале Горбачев заявлял, что экономический договор будет подписан до политического. Он резко изменил свое мнение за несколько дней до запланированной на 1 октября встречи премьер-министров союзных республик (на ней предполагалось обсудить экономическое соглашение). Теперь президент СССР требовал подписать сначала политический договор. Он надеялся, что хозяйственная необходимость заставит глав республик принять его условия.

Этот внезапный шаг испугал не только республиканских лидеров, но и представителей горбачевского лагеря.

Один из инициаторов экономического соглашения Григорий Явлинский был готов подать в отставку. Когда он рассказал о случившемся Анатолию Черняеву, тот взорвался. Черняев записал в дневнике: “Он [Горбачев], что! спятил? […] Никакого Союзного договора не будет! Он что – не видит, что ‘Россия’ его провоцирует, – чтоб все [остальные республики] разбежались, а она в ‘гордом одиночестве’ будет потом им диктовать свои условия, ‘спасать’ их в обход Горбачева, который уже совсем не будет нужен!”16

По-видимому, Горбачев считал иначе. Он был уверен: российский президент и остальные главы республик нуждаются в нем. Самовластное поведение Ельцина вызывало беспокойство последних. Они хотели, чтобы центр умерил растущие амбиции России. Но центр был нужен и Ельцину: лидер РСФСР мог использовать его как рычаг влияния на остальные республики. Почувствовав изменение ситуации, Горбачев вернулся к тактике, которую он ранее успешно применял в отношениях с аппаратчиками: пригрозил подать в отставку. Он сказал Ельцину, собиравшемуся в Сочи: “Я участвовать в похоронах Союза не буду!” Однако это не сработало. Напротив, принимавший экономический форум 1 октября 1991 года Нурсултан Назарбаев отбросил предложение Горбачева связать экономический договор с политическим. Он подчеркнул, что республикам нужно прежде всего экономическое соглашение. Горбачева даже не пригласили на встречу. А главы правительств восьми союзных республик, в числе которых были Россия и Казахстан, парафировали договор, предметом которого было восстановление торговых и хозяйственных связей17.

Горбачев не сдавался. Он настаивал на включении вопроса политического договора в повестку дня заседания Государственного Совета, назначенного на 11 октября (главы республик должны были обсудить экономические проблемы). Он поручил советникам разослать руководству республик проект нового договора. Документ подготовили Георгий Шахназаров и Сергей Шахрай. Последний представлял Ельцина, и это повлияло на содержание проекта: в нем был представлен конфедеративный подход. Горбачев потребовал переписать документ перед рассылкой в республиканские столицы. По его мнению, выражение “союз государств” нужно было заменить словосочетанием “союзное государство”, предусмотреть принятие союзной конституции и избрание президента союза общенародным голосованием, а не депутатами парламентской ассамблеи. Шахназаров возразил Горбачеву, что тот уже согласился на проект конфедерации, то есть “союза государств”. Глава СССР парировал: “Будешь мне лекции читать […], это я и без тебя знаю, в университете учил. Сейчас речь не о словечках, а о существе дела. Извольте написать: Союзное государство. Никаких возражений слушать не хочу”. Проект разослали главам республик в виде, отредактированном согласно пожеланиям Горбачева18.

К разочарованию Горбачева, вопрос о политическом договоре был снят с повестки дня заседания. Председатель Президиума Верховного Совета Украины Кравчук сообщил, что украинский парламент проголосовал за приостановку участия республики в переговорах о новом Союзном договоре до референдума 1 декабря. Изменение позиции Украины Горбачев воспринял с явным неудовольствием. Ранее Кравчук участвовал в обсуждении документа под предлогом возможного вступления Украины в обновленный Союз в случае, если на референдуме граждане откажутся поддержать постановление Верховного Совета о независимости. Союз Кравчук видел только конфедерацией. Но теперь Украина вообще выходила из переговорного процесса. Горбачев предложил Государственному Совету принять обращение к парламенту республики с призывом отказаться от этого решения. Кравчук ответил: “Верховный Совет подтвердит свое решение”, на что Горбачев отреагировал: “Бог с вами, а мы очистим душу!”19

После изменения повестки дня в центре внимания оказалось экономическое соглашение. Документ представил советник Горбачева Григорий Явлинский. Это была его третья попытка убедить власть имущих в ценности своего взгляда на экономические реформы. Впервые он пытался сделать это еще в 1990 году в процессе выработки программы “Пятьсот дней”. В тот раз Горбачев сначала поддержал проект, но позже отказался от реформ. В июле 1991 года Григорий Явлинский и Джеффри Сакс из Гарварда подготовили новый план экономических преобразований. Документ был представлен на саммите “Большой семерки” в Лондоне. Мировые лидеры отвергли его как слишком умеренный. Теперь Явлинский предлагал переработанную версию.

Анатолий Черняев положительно охарактеризовал доклад Явлинского о проекте экономического соглашения. По его словам, это был “ликбез, культпросвет для элементарно безграмотных президентов республик”. Черняева потрясло непонимание главами республик основных принципов рыночной экономики: “Поразительный примитив”. Черняев был совершенно прав. Мало кто из республиканских лидеров, сделавших карьеру в условиях плановой экономики, понимал принципы рынка. Зато они прекрасно понимали интересы своих республик – и собственные. Именно поэтому они настаивали на коллегиальном управлении центральным банком, несмотря на возражения Явлинского20.

Главы республик заняли позицию, которая не предвещала ничего доброго идее единого финансового пространства. Это не могло устроить присутствовавших на встрече Анатолия Черняева и Бориса Панкина. Последний, наблюдая за прениями в Государственном Совете, испытал шок: всесильный некогда центр “помещался теперь в одном кабинете, причем половину его составляли руководители независимых республик”. Министр с ужасом наблюдал, как новые лидеры решали судьбу остатков страны: “Кем были незнакомые новые члены Государственного Совета? Кто эти новые ханы из периферии Советского Союза?”

Кравчук напомнил Панкину одного из гоголевских персонажей, и тот описал украинского лидера как “полноватого” человека с чувством “достоинства и представительностью”. Глава Азербайджана Аяз Муталибов напомнил Панкину “приосанившегося парня из бакинской подворотни, расставшегося по возрасту со своей закадычной компанией, но не утратившего ее закадычных примет”. Сапармурат Ниязов из Туркменистана был похож на “председателя передового колхоза”, а Аскар Акаев выглядел как “работник просвещения 20-х годов”. На самом деле сорокашестилетний киргизский президент был одним из ведущих специалистов по оптике в СССР и не так давно возглавлял Академию наук Киргизской ССР. Он единственный из среднеазиатских президентов выступил против путча. По мнению Панкина, республиканские президенты были провинциалами, не понимавшими особенностей управления огромным государством21.

Панкин и Черняев были подавлены. Десятилетиями им вместе с другими либерально настроенными аппаратчиками приходилось служить верхушке, присылаемой в Москву периферийной элитой. В Горбачеве они нашли провинциала, способного к самосовершенствованию, готового изменять страну в соответствии с предложенными ими стандартами. Однако теперь Горбачев стремительно шел ко дну вместе с государством, которым они дорожили. На глазах власть переходила в руки колониальных администраторов, оказавшихся еще менее просвещенными, чем старая партийная элита. Представители последней в Москве хотя бы отчасти приобретали имперский лоск. Варвары захватили Рим.

Только что вернувшийся из отпуска Ельцин почти все время молчал. Черняев отметил в дневнике: “На протяжении 6-ти часов Госсовета, надувшись, как бывало на Политбюро, Б[орис] Н[иколаевич] не открывал рта”. У российского президента были причины так вести себя. Хотя он неофициально одобрил меморандум Бурбулиса, предусматривавший начало экономических реформ в России независимо от желаний и потребностей остальных республик, его положение не позволяло выступить против соглашения, разрешавшего республикам самостоятельную денежную эмиссию. На это не влияло даже то, что, по мнению Бурбулиса, такой шаг мог способствовать наплыву в РСФСР обесценившихся рублей и истощению запасов республики. Первой причиной молчания Ельцина были две соперничающие точки зрения на реформы в его правительстве. Второй причиной – обещание Горбачеву поддержать экономический договор. Третьей – обещание, которое российский президент дал Джорджу Бушу.

Буш неожиданно позвонил Ельцину в Сочи поздним вечером 8 октября, за два дня до возвращения российского лидера в столицу. Он повторил высказанное раньше приглашение приехать в США в случае врачебной необходимости. Но главной причиной звонка было другое: Белый дом встревожило известие об отказе российского правительства поддержать экономическое соглашение. Буш заявил Ельцину: “Это, конечно, ваши внутренние дела, а не мои, но я хотел бы поделиться с вами своими мыслями. Добровольное объединение могло бы послужить важным шагом к пониманию, что кому принадлежит и кто за что отвечает, а это повлияло бы на предоставление в будущем гуманитарной помощи и на приток инвестиций”. Президент США пытался втянуть российского коллегу в экономический союз с остальными советскими республиками, обещая ему гуманитарную помощь.

Ельцин подтвердил, что в его правительстве есть разногласия по этому вопросу, и пообещал сделать все возможное для подписания договора. Зная об отношениях Буша с Горбачевым и, возможно, даже подозревая американского лидера в поддержке главы СССР, президент России подчеркнул, что действует в согласии с последним: “Я звонил Горбачеву. Мы договорились встретиться в Москве 11 октября, заслушать доклады. После этого российская сторона подпишет соглашение”. Ельцин повернул дело так, чтобы было видно – он поступается российскими интересами: “Мы понимаем, что получим очень мало. На самом деле это даже может принести нам ущерб. Но мы поставим подпись ради большей политической цели – сохранения Союза. У меня как президента есть такое право, хотя может оказаться сложно провести это решение через Верховный Совет”22.

Ельцин выполнил обещание. Вечером 18 октября он приехал в Кремль, чтобы вместе с остальными главами республик подписать договор о создании экономического сообщества независимых государств. С трудом удалось достигнуть компромисса в вопросе о контроле над Центральным банком и денежной эмиссией: всесоюзный банк должна была возглавить комиссия представителей центрального банка и госбанков республик. Последние были вынуждены согласиться на ограничение сумм, эмиссию которых они могли осуществить на республиканском уровне. Однако не было повода думать, что российский президент намеревался соблюдать соглашение: он сразу заявил, что РСФСР не ратифицирует его, пока не будут подписаны по меньшей мере тридцать дополнительных протоколов23.

В тот же день Ельцин произнес явно не нацеленную на восстановление Союза речь: он заявил о сокращении ассигнований из российского бюджета на работу большинства союзных органов власти. По словам Ельцина, “задача [состояла] в том, чтобы скорее демонтировать остатки унитарных имперских структур и создать мобильные и дешевые межреспубликанские структуры”. В сентябре Россия национализировала нефте– и газодобывающие предприятия на своей территории. Доходы, ранее направлявшиеся в союзный бюджет, теперь оседали в российской казне. Обогащая Россию и доводя СССР до банкротства, руководители РСФСР получали мощное оружие в борьбе с центром. В середине октября российский парламент принял постановление, согласно которому решения союзных органов власти (в том числе возглавляемого Горбачевым Государственного Совета) для органов власти республики носили лишь рекомендательный характер. Ельцин подписал аналогичный указ о постановлениях Госплана. Звонок Буша убедил Ельцина подписать экономическое соглашение, но тот не мог заставить российского президента исполнять этот договор или бросить терзать Союз24.

Егор Гайдар находился в Роттердаме по приглашению Университета им. Эразма, когда ему сообщили, что с ним срочно желает встретиться Ельцин. Гайдар понимал, что это значит. Пришло время, вероятно, самых непопулярных и болезненных реформ в истории России. Хотя Гайдар знал, что реформы явятся тяжелым испытанием, он не стал отказываться. Экономист рассказал своему отцу о том, что его ждет. Тот, долгие годы проработавший военным корреспондентом советских газет на Кубе и в Афганистане, не смог скрыть беспокойства. Но Гайдар-старший был воспитан в духе сталинистской догмы: “Свобода – это осознанная необходимость”. Он благословил сына: “Если уверен, что нет другого выхода, делай как знаешь”25.

Егор Гайдар, как и Бурбулис с его окружением, был уверен: его план – единственная возможность избежать краха. Кроме того, он был убежден, что Ельцин – единственный политик, готовый пойти на такие рискованные реформы. Гайдар так вспоминал свою встречу с президентом после возвращения из Голландии: “Ельцин прилично для политика ориентируется в экономике, в целом отдает себе отчет в том, что происходит в стране. Понимает огромный риск, связанный с началом реформ, понимает и то, до какой степени самоубийственны пассивность и выжидание”. По мнению друзей Гайдара, экономист попал под власть ельцинского обаяния и оставался под влиянием этого чувства несколько лет26.

Молодой гость произвел на Ельцина не менее сильное впечатление. Тот увидел в экономисте русского интеллигента, который, “в отличие от административного дурака, не будет прятать своих сомнений”, а будет отстаивать свои принципы до конца. Ельцин отметил еще одну привлекательную черту Гайдара: способность просто объяснять сложные экономические явления. Слушая его, “собеседник ясно начинает видеть тот путь, который предстоит пройти”. Кроме того, экономист предложил единственную в своем роде программу и собрал группу людей, готовых взяться за решительные реформы. Гайдар убедил Ельцина, что тому в противном случае суждено повторить судьбу Горбачева: президент СССР обещал реформы, долго не начинал их и вследствие этого был вынужден сойти со сцены27.

Бурбулис был уверен, что Ельцин и Гайдар сразу нашли общий язык. Российский президент, как и большинство советских граждан, знал творчество Аркадия Гайдара, а будучи еще и уроженцем Урала, имел очень высокое мнение о работе и деда Егора Гайдара по матери – Павла Бажова, написавшего “Малахитовую шкатулку”. Бурбулис вспоминал: “Это какое-то редчайшее братание. Вдруг получается – мы из одних земель, из одной вулканической породы, одного корня”. “Свердловская мафия” в Кремле пополнялась.

Упомянутые Бурбулисом общие корни имели и идеологический характер. Оба деда Гайдара были убежденными большевиками и участвовали в революции 1917 года. По мнению Бурбулиса, Гайдару и Ельцину была свойственна общая историческая и культурная матрица раннего большевизма. Он говорил о Гайдаре: “Вот этот утопизм, мифология большевистской удали, служения идее… в этом парне присутствует. И этот код историко-культурный и социально-романтичный – все спрессовалось”. Оба деда Гайдара участвовали в подавлении крестьянских восстаний против большевиков. Теперь их внук стремился вернуть страну в мир, в котором главную роль играет частная собственность. Наступление большевиков на капитализм сменялось настолько же безжалостным наступлением на созданную ими систему. Егор Гайдар не собирался брать пленных28.

Хотя Ельцин еще в Сочи одобрил “меморандум Бурбулиса”, он не заявлял об этом публично и, вероятно, не был убежден в своем решении до самой встречи с Гайдаром. Но как только он решился, события начали стремительно развиваться. Ельцин собирался представить план реформ и потребовать особых полномочий для его реализации на назначенной на 28 октября сессии Съезда народных депутатов РСФСР. Окружение Горбачева узнало о содержании этого плана и готовящейся речи Ельцина за несколько дней. Двадцать восьмого октября помощник главы СССР Вадим Медведев записал в дневнике: “Похоже, будет объявлена общая либерализация цен, причем без связи с ужесточением банковского регулирования денежного обращения и ограничения бюджетных дефицитов. Ближайшие дни покажут, куда идет дело, но российское руководство явно клонит к крайнему варианту – полной независимости республик”29.

Пока Горбачев оставался в неведении относительно содержания выступления Ельцина, российский президент позвонил Бушу: “В соответствии с установившейся между нами традицией обсуждать самые важные вопросы сообщаю о важных планах в области экономики. Мы готовы к скорейшей либерализации цен с одновременной приватизацией, финансовой и земельной реформой. Все это будет реализовано в течение следующих четырех-пяти, максимум шести месяцев. Это мероприятие будет разовым. Такие шаги вызовут инфляцию и падение уровня жизни. Но у меня есть мандат народа, и я готов. Первые результаты будут уже в следующем году”. Ельцин предложил отправить в Вашингтон своего министра иностранных дел Андрея Козырева, чтобы сообщить подробности. Буш заинтересовался: “Программа амбициозная”. Они попрощались как старые друзья. Ельцин сообщил: “Я полон энергии, играю в теннис. Мое сердце в порядке. Все отлично”30.

Этот разговор состоялся 25 октября. Через три дня российский президент произнес перед депутатами парламента РСФСР, возможно, самую важную речь в недолгой истории этого органа. Выступление, озаглавленное “Обращение президента России к народам России, к Съезду народных депутатов Российской Федерации”, затянулось почти на час. Ельцин начал его словами: “Я обращаюсь к вам в один из самых критических моментов российской истории. Именно сейчас определяется, какой будет Россия, да и страна в целом, в последующие годы и десятилетия, как будут жить нынешнее и другие поколения россиян. Обращаюсь с призывом безоговорочно встать на путь глубоких реформ и за поддержкой в этой решимости всех слоев населения”. Ельцин заявил о решении правительства “отпустить” цены и урезать расходы бюджета, в том числе на продовольствие: “Наиболее трудным будет первый этап. Произойдет некоторое падение уровня жизни, но исчезнет, наконец, неопределенность, появится ясная перспектива. Главное, что не на словах, а на деле мы начнем, наконец, вылезать из трясины, которая засасывает нас все глубже. Если пойдем по этому пути сегодня – реальные результаты получим уже к осени 1992 года. Если не используем реальный шанс переломить неблагоприятный ход событий, обречем себя на нищету, а государство с многовековой историей – на крах”. Коснувшись проблемы взаимоотношений центра с республиками, Ельцин сказал: “Реформы в России – это путь к демократии, а не к империи”. Он заявил, что с 1 ноября – то есть всего через три дня – Россия прекратит выделять деньги на работу большинства союзных министерств. Межреспубликанские органы должны ограничиться вопросами координации многосторонних отношений: Россия не позволит восстановить всевластие центра. Однако Ельцин не отказывался от идеи Союза. Он призывал Украину, руководство которой отказалось подписать экономическое соглашение, присоединиться к договору. Ельцин пригрозил, что каждая республика, которая попытается “искусственно” отделиться от России, будет оплачивать ресурсы по мировым ценам. Он также надеялся, что бывшие советские республики подпишут политический договор: в отсутствие соглашения Россия провозгласит себя правопреемником СССР и национализирует союзные учреждения и собственность. Предупреждение касалось прежде всего Украины и Казахстана31.

На следующий день российский президент попросил у парламента предоставить ему исключительные полномочия на один год. Независимо от результата реформ, было решено не проводить выборы в 1992 году. Ельцин лично возглавил правительство и взял на себя ответственность за результат. Парламент удовлетворил его просьбу. Заголовок передовицы “Независимой газеты” звучал так: “Самый популярный президент наконец-то готов к самым непопулярным мерам. Группу камикадзе возглавит Ельцин?”.

Реакция республик была сдержанной. Глава Узбекистана Ислам Каримов заявил: “Примерно 60 % товаров Узбекистан получает извне, многое поступает из России. Поэтому либерализация цен в РСФСР скажется на Узбекистане, и мы вынуждены будем принять защитные меры”. Это звучало как приговор не только Советскому Союзу, но и экономическому соглашению, призванному сохранить общий рынок32.

Российский ковчег покинул гавань СССР.

 

Глава 12

Последний герой

В конце октября испанское правительство потребовало от смотрителя Королевского дворца в Мадриде убрать одну из картин. Полотно с изображением короля Испании и императора Священной Римской империи Карла V жившего в начале XVI века, не отправлялось на реставрацию: его убрали в запасник. Дворец готовился к саммиту по проблемам Ближнего и Среднего Востока, а напоминание о правителе, организовавшем резню мусульман, оказалось некстати.

Мадрид посчитали наиболее подходящим местом для первой за сорок лет встречи в верхах между руководством Израиля и Палестины (рассматривалась также возможность проведения саммита в Вашингтоне, Каире, Женеве или Гааге). Представители сторон конфликта согласились встретиться с лидерами Египта, Сирии и других государств Ближнего Востока. В 1993 году этот процесс привел к заключению Соглашений в Осло – и наиболее длительному периоду мира в современной истории Израиля1.

Мадридская конференция не состоялась бы, если бы не новый курс на сотрудничество США и СССР. Прежде, в эпоху холодной войны, сверхдержавы соперничали на Ближнем Востоке, финансируя и вооружая стороны арабо-израильского конфликта. Официальными организаторами конференции выступили Джордж Буш и Михаил Горбачев. Среди приглашенных были главы европейских и ближневосточных государств, руководство Организации освобождения Палестины. Все они приняли участие либо лично, либо делегировав представителей высокого уровня.

Решение о созыве конференции было достигнуто в ходе июльского визита Буша в Москву. Однако дорогу в Мадрид начали прокладывать в Париже восемью месяцами ранее. В ноябре 1990 года главы европейских государств встретились во французской столице с лидерами США и Канады. Эта встреча переросла в своеобразные мирные переговоры, подытожившие результаты холодной войны. По случаю падения Берлинской стены и железного занавеса, а также других событий в Восточной Европе в последние месяцы, была принята Парижская хартия. Этот документ перебросил институциональный и идеологический мост с Запада на Восток и стал основой для создания ОБСЕ2.

Джеймс Бейкер был уверен, что это означает финал холодной войны. Эта уверенность основывалась не столько на факте подписания Парижской хартии, сколько на общем характере действий Советского Союза. Впервые со времен Ялтинской конференции руководство СССР совместно с США участвовало в разрешении крупного международного кризиса – вторжения Саддама Хусейна в Кувейт. Именно в Париже Горбачев ответил согласием на предложение Буша выступить соинициатором подготовленной Соединенными Штатами резолюции Совета Безопасности ООН, санкционировавшей применение силы к Ираку. Горбачев преодолел сопротивление сторонников жесткой линии из своего окружения – он сдержал слово, предоставив Бушу и международной коалиции возможность ударить по силам Хусейна, выбить их из Кувейта и войти в Ирак3.

После победы в Персидском заливе влияние США в регионе значительно выросло. Это дало Вашингтону возможность инициировать созыв мирной конференции. СССР поддержал идею и придал ей новый импульс после путча и назначения министром иностранных дел Бориса Панкина. В октябре 1991 года Советский Союз восстановил разорванные после Шестидневной войны (1967) дипломатические отношения с Израилем. СССР неожиданно для США не стал согласовывать этот шаг со своим главным союзником в регионе – Сирией. События развивались в соответствии с американским планом. В разговоре с эмиром Бахрейна Буш высказался о новой политике Советского Союза так: “Мы больше не воспринимаем его как угрозу нашим интересам на Ближнем Востоке”. Джеймс Бейкер провел многочисленные встречи с лидерами стран региона, от премьер-министра Израиля Ицхака Шамира до президента Сирии Хафеза аль-Асада. Все они начинались с одной фразы: “СССР целиком на нашей стороне”4.

Михаил Горбачев разделял взгляды американцев на будущее Ближнего Востока, однако события в СССР ставили под сомнение реальность выполнения взятых на себя международных обязательств. Неуверенность усиливали исторические параллели. Парижский саммит (ноябрь 1990 года), давший зеленый свет конференции в Мадриде, стал последним международным форумом в политической карьере Маргарет Тэтчер. Пока Тэтчер участвовала в переговорах в столице Франции, в Лондоне свершился тихий переворот в Консервативной партии, и Тэтчер лишилась поста. Для британцев это стало своего рода повторением истории: Уинстон Черчилль, занятый в Потсдаме, проиграл выборы дома. Были все основания ожидать, что Мадридская конференция станет последней для еще одного тяжеловеса – Горбачева.

Буш записал в дневнике: “[Есть] сведения, что он [Горбачев] долго не продержится… Это, возможно, моя последняя встреча с ним в этой роли. Время не ждет”. Несколькими минутами ранее он надиктовал: “Я понимаю, что положение Горбачева и центра вообще пугающе изменилось. Он постоянно теряет влияние. Хочется узнать, в каком он настроении. Горбачев до сих пор отвечает за ядерный арсенал, но в экономических вопросах контроль. переходит к республикам. Помнится, не так давно он терпеть не мог Ельцина. [В июне 1990 года] в Кэмп-Дэвиде он [Горбачев] дал понять, что у Ельцина нет будущего. Теперь же все изменилось”5.

Горбачев вылетел в Мадрид в подавленном настроении. Был вечер 28 октября. Ельцин находился в центре внимания. События, которые прежде заняли бы центральное место в выпусках новостей – приближающийся американо-советский саммит и международная мирная конференция, – отошли на второй план. Да и освещались эти темы явно не в интересах Горбачева. “‘Посол несуществующего государства’ […] – такими словами встречали М. С. Горбачева московские газеты”, – вспоминал о тех днях министр иностранных дел СССР Борис Панкин. Советский президент принимал эти выпады близко к сердцу. На невинный вопрос журналиста: “Кто замещает вас в Москве в ваше отсутствие?” он резко ответил: “Я продолжаю быть президентом. Никто не занял мое место. Все остальные делают то, что и должны. Никто не может вывести меня из игры”6.

Раиса Горбачева согласилась сопровождать мужа в поездке. Она более-менее оправилась от августовского потрясения, но зрение ее восстановилось еще не полностью. Крымские переживания будут напоминать о себе до конца ее жизни. После переезда Ельцина в Кремль она перестала там бывать. Власть Горбачева заметно ослабела, вследствие чего его окружение стало куда менее любезным с первой леди СССР. Она поссорилась с лояльным Горбачеву советником Анатолием Черняевым. Теперь тот старался избегать встреч с ней и даже сначала отказался от поездки в Мадрид, но глава Советского Союза заставил его поехать. В полете помощники президента обсуждали саммит. Раиса Максимовна коротала время за чтением в противоположном конце салона.

В сентябре в США вышла книга Раисы Горбачевой “Я надеюсь…” – и сразу попала в число бестселлеров “Нью-Йорк таймс”. Однако первой леди СССР было не с кем разделить радость по этому поводу. Подтолкнувшая ее к сочинению Барбара Буш (она в июне 1990 года пригласила Раису Максимовну выступить в Уэлсли) в Мадрид не приезжала. Это снижало статус американо-советской встречи с официальной до рабочей. Советская сторона до последнего момента не знала, кто встретит представителей СССР. Наконец, стало известно, что в аэропорт выехал премьер-министр Испании Фелипе Гонсалес с женой Кармен Ромеро. “Мне показалось, что это сообщение Михаила Сергеевича порадовало, даже немного приободрило”, – вспоминал Борис Панкин7.

Гонсалес проявил неподдельное уважение к Горбачеву. Это была встреча если не друзей, то союзников. Горбачеву нравился Гонсалес – крестьянский сын, ставший во главе Социалистической рабочей партии, а после – всей Испании. Гонсалес же очень уважал Горбачева. Узнав об августовском путче, он занял наиболее непримиримую позицию среди западных лидеров. Миттеран был готов признать ГКЧП как факт, Буш колебался, а Гонсалес немедленно опубликовал лично подготовленное заявление, в котором назвал события в СССР государственным переворотом. Горбачеву в Мадриде он сказал: “У меня в те дни сложилось впечатление, что Запад воспринял произошедшее как нечто необратимое и был готов смириться”.

Гонсалес уверял, что если западные лидеры однажды оказались готовы сбросить Горбачева со счетов, они могут сделать это снова: “Политические лидеры Запада не имеют сегодня уверенности в способности Советского Союза сохраниться и поэтому исходят из ряда возможных вариантов, включая распад СССР. Меня это очень гнетет”. Эти слова произвели на Горбачева настолько сильное впечатление, что он процитировал их в мемуарах. В последние годы правления Горбачеву удавалось отвлечься от проблем, посещая друзей на Западе. Эти времена подходили к концу. Теперь за границей он чувствовал себя так же неуверенно, как и дома. Его влияние постепенно сходило на нет8.

Александр Хейг, госсекретарь в администрации Рейгана, выступил с заявлением, прозвучавшим как политический некролог: “Господин Горбачев – лидер вчерашнего дня. Мы в большом долгу перед ним за то, что он не делал попыток сохранить империю силой. Но… он уже стал историей”. И американские, и советские журналисты понимали, кто дирижирует в Мадриде. “Правда” сообщала о брифинге, на котором руководитель службы протокола испанского МИД сообщил журналистам: “Музыку заказывают американцы, балет состоит из участников конференции, а мы предоставляем сцену”. У входа в посольство СССР соорудили белый тент: перед конференцией Горбачев встретился там с Бушем. Корреспондент “Нью-Йорк таймс” Аллан Коуэлл решил, что это “наводит на мысль об упадке СССР. Идею предложили американцы, навес шили испанцы, а советское руководство с этим согласилось” 9.

Горбачев встретился с Бушем 29 октября, на следующий день после прибытия в Мадрид. Их разговор происходил в новом здании советского посольства. Борис Панкин вспоминал, что “встреча была радушной, даже сердечной, особенно пока шла съемка”. Прежде всего политики обсудили события, произошедшие с их июльской встречи. Естественно, речь шла и о путче.

– Пытаться сместить вас было глупостью, – сообщил Буш советскому коллеге.

– Генералы иногда это делают, – ответил Горбачев, с улыбкой взглянув на Скоукрофта.

– Если Скоукрофт или Бейкер захотят получить мою должность, я не буду возражать.

Шутка оказалась для советского президента слишком тонкой. Он сказал: “Я не собираюсь оставлять свою работу”.

Буш поинтересовался: “Не боитесь ли вы, что это может повториться?” Горбачев выразил уверенность в том, что перевес на его стороне. Он возлагал надежды на новый Союзный договор.

Президента США беспокоила проблема ядерной безопасности. Пока Горбачев мог влиять на это, Буш хотел добиться сокращения советского ядерного арсенала: “В этом вопросе центр все еще играет главную роль, за это отвечаете вы”. Горбачев заверил Буша, что бояться нечего: “Многое из того, что пишет пресса, не соответствует действительности. Возможно, журналисты вынуждены так говорить”. По его словам, несмотря на риторику Кравчука, тот согласился на безъядерный статус Украины. Аналогичный шаг сделал глава Казахстана Нурсултан Назарбаев. Ельцин также недавно высказался в пользу контроля союзного центра над Вооруженными Силами10.

В центре внимания США находилось ядерное оружие, а Советский Союз остро нуждался в деньгах. Горбачев попросил: “Все мы понимаем, что поставлено на карту. То, что произойдет с СССР, отразится на всем мире… Буду откровенен: 10–15 миллиардов долларов – не такая уж большая сумма. Возвращение их станет не слишком сложной проблемой”.

Американцы не были готовы говорить о таких суммах. Буш ответил: “Скажу вам, что можно сделать сейчас. До зимы можно выделить полтора миллиарда, вам за это время нужно решить проблему взаимоотношения центра и республик. Если этого мало, я после возвращения проконсультируюсь у себя. Посмотрим, что можно сделать”. Горбачев возразил: чтобы дожить до нового урожая, его стране нужны три с половиной миллиарда. В этот момент к разговору присоединился Джеймс Бейкер. Он сказал, что США не могут дать больше озвученной Бушем суммы. Помимо этого он якобы лично сказал Павлу Палажченко: “Берите полтора миллиарда. Живые деньги. Берите, пока не передумали. Мало? Больше дать мы не можем”.

На этом переговоры закончились. Буша и его советников беспокоила позиция республик по отношению к долгам СССР, в частности их отказ от платежей по обязательствам центра. В то же время они должны были что-нибудь сделать если не для спасения Горбачева, то хотя бы для защиты населения Советского Союза от голода. Администрация президента США была готова раскрыть кошелек несколько шире, но лишь с одной целью: помочь избежать голода и социального взрыва, которые могли склонить симпатии советского общества на сторону сторонников жесткой линии, а значит, и вручить им ядерное оружие. На июльском саммите “Большой семерки” Горбачев уже пытался добиться от Буша крупной финансовой помощи. Нынешнее предложение США не стало для него сюрпризом. Позже он даже выражал удовлетворение по этому поводу.

Буш и Горбачев договорились о том, что основной задачей мирной конференции в Мадриде является предоставление возможности для переговоров сторонам ближневосточного конфликта. Однако на предварительной встрече двух лидеров эта тема почти не затрагивалась. Буш хотел, чтобы советская сторона продолжила поощрять участие в переговорном процессе сирийских и палестинских руководителей. Горбачев согласился, но выдвинул встречные требования. Фокус сместился в сторону славянских стран – традиционной сферы интересов Российской империи в прошлом и Российской Федерации в будущем. Горбачев потребовал у США оказать давление на Турцию, чтобы та стала уступчивее по отношению к грекам-киприотам, а также усилить роль ООН в разрешении югославского кризиса. Он мало чего добился: Буш не стал обещать поддержку в вопросе Кипра и скептически отнесся к перспективе решения проблемы Югославии11.

Как и следовало ожидать, большинство вопросов, заданных Горбачеву и Бушу на пресс-конференции, касались не мирного процесса на Ближнем Востоке, а положения в СССР. Черняев отметил в дневнике: “Буш старался не показать разность весовых категорий, а М. С. не из тех, кто ‘позволил’ бы… Держался как ни в чем не бывало…” По словам Павла Палажченко, это не произвело желаемого эффекта: “На появление Горбачева они [делегация США] отреагировали со скепсисом, холодом и безразличием. По их мнению, он уже ушел со сцены”. У Палажченко сложилось впечатление, что “целая эпоха определенно близится к концу”. Борис Панкин винил Буша в недостаточной поддержке советского коллеги. Он чувствовал: чего-то не хватало. Министр вспоминал: “Постепенно я начал догадываться, в чем дело. Горбачева не могли не раздражать все эти мудрствования в прессе относительно развала страны и его положения в ней, о чем помощники президентов исправно докладывали шефам. Быть может, он ждал, что Буш как-то выразит свое отношение к этим спекуляциям. Подаст знак. Буш знака не подавал”12.

Если Буш и подал знак, Панкин оказался не в состоянии его уловить. Он был подавлен. В ближайшее время дипломату предстояло стать министром без министерства. В Испании его настигло известие о том, что в речи об экономических реформах Ельцин фактически поставил крест на МИД СССР, потребовав сократить его аппарат в десять раз и пригрозив полностью прекратить финансирование.

Полученное накануне сообщение российского министра иностранных дел Андрея Козырева о запланированном сокращении аппарата союзного МИДа вызвало обеспокоенность в Вашингтоне. Буш и Бейкер поручили послу Роберту Страусу как можно быстрее встретиться с Козыревым. Анонсированное несколько дней назад сокращение финансирования союзного центра и его внешнеполитического ведомства угрожало американским планам урегулирования израильско-палестинского конфликта. Козырев заверил Страуса, что его слова были вызваны негодованием по поводу игнорирования союзным МИДом российских интересов. Казалось, проблема решена. Однако в Мадриде Панкин узнал, что Ельцин не отказался от запланированного сокращения13.

Панкин держался. Он отвечал журналистам: “Это [высказывание российского президента] – метафора”. Однако ситуация уже вышла из-под контроля. Подчиненные Панкина взбунтовались. Несколько крупных чиновников МИД СССР подписали обращение с требованием возвращения министра в Москву. В письме “черным по белому так и было сказано: надо не мир на Ближнем Востоке восстанавливать, а МИД спасать”. Дипломат отказался. Он вернулся лишь после выполнения миссии14.

Обращение сотрудников МИДа показало пропасть между помпезным фасадом и нищетой советской дипломатии. Разрушение союзных институтов выглядело настолько устрашающе, что многие в Мадриде (и не только члены делегации СССР) просто пытались об этом не думать. Кроме прочего, это влияло на стабильность на Ближнем Востоке. Теперь, когда эта мечта казалась вполне достижимой, ключевой партнер мог самоустраниться.

Американцы старались осуществить эту мечту, помогая представителям советского центра отправить на мероприятие своих представителей и сыграть предназначенную роль на переговорах. Делегаты СССР сыграли свою роль. Советское руководство в Мадриде вело себя как неспособные отказаться от роскоши обнищавшие аристократы, явившиеся на последний в своей жизни бал. Все оценили факт их присутствия, однако конференция рассматривалась как успех исключительно американской дипломатии. После переговоров их главный организатор, Бейкер, получил десятки поздравлений. Ни в одном Советский Союз не был упомянут15.

Самым приятным для Горбачева эпизодом визита стал ужин у короля Испании Хуана Карлоса I, куда, кроме советского президента, были приглашены Джордж Буш и Фелипе Гонсалес. Здесь глава СССР получил моральную поддержку. В воспоминаниях он назвал эту встречу “поразительно откровенной”. Михаил Сергеевич (Раиса Максимовна позднее вышла с королевой из-за стола) говорил о крымских событиях. Хуану Карлосу I и самому приходилось переживать попытки военного переворота, в Испании существовали собственные проблемы межнациональных отношений (прежде всего – баскский сепаратизм), поэтому король поддержал советского президента. То же самое сделал и Фелипе Гонсалес. В целом обед у короля Испании дал заряд бодрости Горбачеву. Несмотря на неурядицы и унижения, Мадридская конференция повлияла на него так же, как предыдущие зарубежные визиты: морально поддержала и доставила ему силы для борьбы дома16.

Неожиданно президента СССР поддержали с другой стороны. Франсуа Миттеран пригласил чету Горбачевых посетить его скромную виллу на юге Франции. Те ответили согласием. В отличие от Гонсалеса, выступившего в защиту Горбачева в первые, наиболее тяжелые, часы путча, глава Франции сначала опубликовал заявление, в котором многие увидели признание заговорщиков. Вечером того же дня он изменил позицию. Теперь Миттеран настаивал на личной встрече с президентом СССР. Он хотел поддержать борьбу последнего за сохранение Союза. В течение визита Горбачева он несколько раз высказался в пользу таких действий.

Слова французского лидера цитирует Черняев: “Вековая история учит нас тому, что для Франции необходим союзник, чтобы можно было обеспечивать европейский баланс… Мы большие друзья сегодняшних немцев. Но очень опасно, если на севере от Германии и на востоке от Германии было бы мягкое подбрюшье. Потому что всегда у немцев будет тенденция, соблазн проникнуть на этих направлениях”. Горбачев был совершенно с этим согласен. Политики пришли к согласию почти по всем пунктам, включая опасность экономической экспансии Германии, слишком уж тесные отношения США с Израилем и необходимость сохранения Югославии. Оставаясь наедине, они обсуждали прежде всего новую расстановку сил в Европе17.

Горбачев чувствовал себя в своей стихии. Когда к президентам присоединились их жены и помощники, он продолжал говорить за послеобеденным коньяком и кофе. Черняев вспоминал: “Миттеран, сидя в большом кресле, изредка ‘останавливал’ беспорядочный разговор значительными репликами. со своей благожелательно-снисходительной улыбкой на усталом лице”. Черняев, один из главных творцов горбачевской концепции “общего дома” и европейского будущего СССР, записал в дневнике: здесь встретились “два великих европейца конца страшного века, такие разные и такие понятные друг другу”. Но даже помощник Горбачева не смог избежать упоминания о разнице между публичным и приватным поведением Миттерана. На пресс-конференции, последовавшей за неформальным разговором, президент Франции слабо поддержал советского коллегу. По крайней мере, такое впечатление сложилось у помощников последнего. Палажченко сказал Черняеву: “Друзья списали его”.

Во время полета домой Горбачев собрал советников, чтобы поделиться с ними впечатлениями и обсудить будущие действия. Он был приятно удивлен и воодушевлен вниманием западных лидеров к будущему СССР. Наилучшей стратегией, по мнению советского президента, было поддержать экономические начинания Ельцина и одновременно заниматься приготовлениями к заключению нового Союзного договора. Все согласились. Палажченко позже отмечал: “Лишь один человек в самолете не разделял общего оптимизма по поводу шансов на успех. Это была Раиса Горбачева. Она говорила немного, но было видно, что она крайне озабочена”18.

Вновь, как и после возвращения из крымского заточения, советский президент оказался в новой стране. Ее снова изменил Ельцин. Его готовность начать радикальные экономические реформы, на которые не решился Горбачев и на которые теперь у него просто не было времени, произвела сильное впечатление – даже на советников президента СССР. Черняев записал в дневнике: “Доклад Ельцина на Съезде РСФСР – это, конечно, прорыв. К новой стране, к новому обществу”.

Ельцин пытался показать, что он не шутил, выступая в парламенте РСФСР. Россия урезала финансирование большинства союзных министерств. Профессора университетов остались без зарплат, студенты не получали стипендии. Черняев подсчитал, что к концу ноября в одной Москве должны были остаться без работы пятьдесят тысяч чиновников. Советник Горбачева и его коллеги из президентской администрации впервые не получили заработную плату: советская казна опустела после отказа России выделять деньги. Нехватка продовольствия стала повседневностью. После возвращения из Мадрида Горбачев почувствовал возможность частичного восстановления власти. На заседании Государственного Совета 4 ноября он раскритиковал Ельцина за непродуманный план реформ19.

Горбачев описал потребительскую панику: “Посмотрите, что происходит. Обычно в Москве продается 1800 тонн хлеба в день. Вчера было продано 2800 тонн! Товары раскуплены с невообразимой скоростью. Полки магазинов пусты: продавцы ждут повышения цен”. Горбачев начал свое критическое выступление до того, как Ельцин зашел в зал (тот задержался), и продолжил после прихода российского президента: “Так всегда бывает, когда запаздываешь”. Борис Панкин вспоминал: “Присутствующие переглядывались – роли поменялись, и теперь уже Горбачев упрекал Ельцина в медлительности”20.

Горбачев попытался достичь своей основной цели – сохранения Союза, – воспользовавшись своим отчасти восстановленным в Мадриде международным весом. Он говорил главам республик СССР: “На Западе боятся распада Советского Союза. И я могу подтвердить, что именно это было лейтмотивом всех разговоров в Испании. Они не могут понять, что с нами происходит. Именно тогда, когда мы бесповоротно и безоговорочно вступили на путь демократического развития, расчищаем завалы тоталитаризма… СССР, говорят они, надо сохранить как одну из опор современного мира”. Ельцина это не впечатлило. Он пресек попытку Горбачева перейти к обсуждению Союзного договора, призвав всех придерживаться повестки дня (пункт о договоре там не значился). Однако российский президент не отмел идею договора и даже поддержал предложение сохранить единые Вооруженные Силы. Пресс-секретарь главы СССР Андрей Грачев пришел к выводу об отсутствии у Ельцина желания немедленно развалить Союз21.

В следующие дни Горбачев развил наступление, примерив уже обычную роль защитника автономных республик в составе РСФСР от “тирании” российского правительства. Поводом явились события в Чечне. В субботу 9 ноября, посреди четырехдневных выходных в честь годовщины революции, Черняев встретил шефа на рабочем месте. Горбачев сказал: “Что [Ельцин] делает, что делает! Это же – сотни убитых, если началось бы!” Накануне вечером телевидение сообщило, что Ельцин подписал указ о введении чрезвычайного положения в Чечне – только что провозгласившей независимость АССР в составе России. Горбачев вел переговоры с министрами-силовиками, пытаясь избежать кровопролития: “Мне сообщают, что губернатор, которого он назначил туда (Исламов), отказался выполнять свою роль. Парламент (антидудаевский) – тоже. Все фракции и группировки, которые там дискутировали, дрались между собой, объединились против ‘русских’. Боевики уже собирают женщин и детей, чтоб пустить их впереди себя при подходе войск! Идиоты!” Последний эпитет относился к Ельцину и его окружению22.

Корни российско-чеченского конфликта, вспыхнувшего в ноябре 1991 года и позднее охватившего весь Северный Кавказ, уходят в XIX век, во времена покорения этого региона Россией. Во время Второй мировой войны Сталин обвинил чеченцев в измене и приказал депортировать целый народ в Казахстан. В конце 50-х годов Никита Хрущев позволил чеченцам и высланным вместе с ними ингушам вернуться на Кавказ. Через тридцать лет чеченцы воспользовались плодами перестройки и гласности, начав отстаивать свою идентичность. Кроме того, они потребовали независимости. Их требования совпадали с требованиями других этнических групп Советского Союза23.

После победы Ельцина на президентских выборах в июне 1991 года Общенациональный конгресс чеченского народа (основан осенью 1990 года) провозгласил отделение Чечни от Ингушетии. Чечню возглавил сорокасемилетний генерал-майор авиации Джохар Дудаев. Месяцем ранее он ушел в отставку с должности командира дивизии стратегических бомбардировщиков, дислоцированной в Эстонии. Дудаев был свидетелем борьбы прибалтов за независимость и желал того же для Чечни. Народ Дудаева немногим уступал эстонцам в численности: согласно переписи, в Эстонии проживало около миллиона эстонцев, а в Чечне – около 750 тысяч чеченцев. В обеих республиках русские и представители других славянских народов составляли от четверти до трети населения. Однако между Эстонией и Чечней имелось существенное различие. Первая имела статус союзной республики, а ее право на независимость признавали и Буш, и Ельцин. Вторая же была самопровозглашенным образованием, право которого на существование, не говоря о независимости, не признавал никто24.

Во время августовского путча Дудаев поддержал российского президента. Он докладывал Ельцину: “Мы взяли ситуацию под контроль, организовали вооруженные отряды, локализировали МВД и КГБ, контролируем войска, коммуникации и железнодорожные узлы”. Поражение ГКЧП усилило Дудаева, но не сделало его главой Чечни: власть осталась в руках старого руководства, поддержавшего переворот. Шестого сентября отставной генерал сам организовал переворот в Грозном. Его сторонники захватили правительственные здания. Глава Верховного Совета республики был вынужден уйти в отставку. После захвата повстанцами здания горсовета председатель грозненского горисполкома выпрыгнул из окна. Он стал первой высокопоставленной жертвой конфликта, который унес сотни тысяч жизней25.

Ельцин и его окружение (в частности, чеченец Руслан Хасбулатов, и. о. спикера российского парламента) оказались в затруднительном положении. Их оппоненты в Чечне – старые коммунистические кадры – выступали против независимости АССР, ну а сторонники под руководством Дудаева – за отделение республики. В сентябре и начале октября Грозный посетили десятки близких к Ельцину политиков, например Хасбулатов и Руцкой. Они помогли достичь компромисса: распустить прежний республиканский парламент. Вскоре состоялись выборы. Однако, к разочарованию российских властей, это не были выборы в новый парламент автономии26.

Двадцать седьмого октября Дудаева избрали президентом Чечни. Русское население Чечни бойкотировало выборы. Ход голосования был отмечен многочисленными нарушениями закона. Первым указом главы республики стало провозглашение государственного суверенитета. Казалось, начинает распадаться не только СССР, но и Российская Федерация. Седьмого ноября Ельцин объявил о введении в Чечне чрезвычайного положения. На следующий день в аэропорт Ханкала недалеко от Грозного были направлены внутренние войска. Полторы тысячи бойцов получили приказ войти в Грозный, низложить Дудаева и арестовать новое правительство. Восьмого ноября страна узнала о ельцинском указе из вечерних новостей27.

Чеченцы потребовали полной независимости. Состоялась церемония инаугурации первого президента самопровозглашенной республики Дудаева. На следующий день он подписал указ, отменяющий постановление Ельцина. Местные отделения милиции присоединились к занявшим МВД и КГБ повстанцам. Дудаев объявил мобилизацию в ополчение всех мужчин 15–55 лет. Советские воинские части оказались в осаде. Железнодорожное сообщение РСФСР с Арменией, Азербайджаном и Грузией было парализовано.

Девятого ноября чеченцы захватили самолет со 171 пассажиром на борту и потребовали направить его в Турцию. Их целью было привлечь внимание к действиям России в Чечне. Оставив заложников в аэропорту Анкары, террористы вылетели в Грозный. Там их встретили как героев. Первый теракт, совершенный во имя независимости Чечни, организовал двадцатишестилетний Шамиль Басаев. Несколькими месяцами ранее он участвовал в защите ельцинского Белого дома. В 1995 году он же руководил захватом больницы в Буденновске в нечуждом Горбачеву Ставропольском крае28.

Ельцин поручил руководство военной операцией в Чечне вице-президенту Александру Руцкому. Успех объявленной Дудаевым мобилизации был лишь одной из проблем. Не менее серьезным препятствием стало саботирование советскими органами приказов российского руководства. Министр внутренних дел СССР Виктор Баранников, ранее руководивший МВД РСФСР, выступил против применения силы. Это сорвало планы Руцкого. Единственной силой, которую могли задействовать в Чечне российские власти, оказались милиция и внутренние войска. Армия подчинялась союзному руководству, в связи с чем власти России решили не использовать ее в Грозном. КГБ также подчинялся центру. Без поддержки правительства СССР Руцкой был не в состоянии выполнить ельцинский указ.

Осознание этого пришло поздно. Когда Руцкой и Хасбулатов начали звонить руководителям силовых министерств СССР с просьбой, те отказывали в помощи, ссылаясь на распоряжение Горбачева. Седьмого ноября Ельцин отправил Горбачеву письмо, в котором проинформировал того о решении применить в Чечне силу, но не просил содействия. В письме также упоминалось, что Ельцин уведомил о решении Генерального секретаря ООН. Ельцин и его окружение преувеличивали степень независимости России от союзного руководства. Да, они были в состоянии урезать финансирование администрации президента СССР и центральных министерств, публично унижать Горбачева и лишать его возможности влиять на экономическую жизнь страны. Однако именно Горбачев до сих пор монопольно представлял страну на международной арене, контролировал Вооруженные Силы, спецслужбы и внутренние войска. Глава Советского Союза дал силовым министерствам возможность отказаться выполнять распоряжения Руцкого29.

Для обсуждения ситуации собрался Президиум Верховного Совета РСФСР. Девятого ноября он выпустил два указа. Первым внутренние войска на территории России переходили под командование Ельцина. Второй возлагал вину за провал на союзные министерства: “Предложить президенту РСФСР дать оценку исполнительным органам”. Иными словами, союзных министров предлагалось уволить, однако Ельцин не имел над ними власти. Потребовав от Президиума отдать под суд руководителя МВД СССР Баранникова, Руцкой все-таки решил позвонить Горбачеву.

В этот момент Анатолий Черняев находился в кабинете главы СССР. По его словам, президент Советского Союза сначала слушал тирады Руцкого, а после на десять минут отложил телефонную трубку и продолжил читать документы. Он ждал, чтобы российский вице-президент выпустил пар. Потом Горбачев сказал: “Александр, успокойся, ты не на фронте – обложить со стороны гор, окружить, блокировать, чтоб ни один чеченец не прополз, Дудаева арестовать, этих изолировать. Ты что? Не сечешь, чем это кончится? У меня вот информация – что никто в Чечне указа Ельцина не поддерживает. Все объединились против вас, не сходи с ума”. Горбачев оказался в своей стихии30.

Не получив поддержки центра, российские власти отозвали внутренние войска из Грозного. Это случилось 10 ноября. Верховный Совет РСФСР отменил указ Ельцина о чрезвычайном положении. Ответственность за это поражение пришлось нести Руцкому, готовившему проект указа и отвечавшему за его выполнение. Ельцин поручил пресс-секретарю Павлу Вощанову сочинить пресс-релиз о том, что президент России всегда выступал за политическое решение чеченской проблемы. Российский лидер сказал Вощанову, явно имея в виду Руцкого (тот, как и Дудаев, участвовал в войне в Афганистане): “А то у нас есть, понимаешь, такие, которым, что в Афгане деревни разбомбить, что Чечню танками подавить!”31

Решающие дни чеченского кризиса Ельцин провел на охоте. Седьмое ноября оставалось красным днем и в союзном, и в республиканском календаре. По-видимому, празднование годовщины Октябрьской революции в подмосковном Завидово затянулось более чем на один день. Девятого ноября Горбачев попытался связаться с Ельциным, чтобы обсудить чеченский кризис. Однако тот, по воспоминанию Черняева, оказался пьян: “Только что разговаривал с Б[орисом] Николаевичем]… через несколько секунд понял, что говорить бесполезно: вдребадан, не вяжет”. После этого глава СССР объяснил требовавшему восстановить порядок в Чечне Хасбулатову, что встречу нужно отложить, так как Ельцин “не в себе”32.

Осознанное или случайное решение Ельцина самоустраниться в наиболее острый момент кризиса решило исход дела. Человек, который несколькими месяцами ранее мобилизовал ресурсы для недопущения чрезвычайного положения в СССР, оказался вне игры, когда чрезвычайное положение было введено в одном из регионов РСФСР. Только он мог отобрать у Горбачева Вооруженные Силы, однако отказался это сделать – или просто не сумел. Как и Горбачев в 1990 году в Прибалтике, Ельцин не желал ставить на насилие. В обоих случаях важную роль сыграл политический фактор: Горбачева остановил Буш, а сейчас Горбачев остановил Ельцина.

Первая попытка России показать силу завершилась неприятной демонстрацией пределов власти Ельцина. Горбачев мог праздновать победу. По словам Черняева, “ляп Ельцина с чрезвычайкой для Чечни ‘вдохновил’ его”. Но Горбачев не был готов в полной мере использовать фиаско своих оппонентов. Он говорил советникам: “Буду его [президента России] спасать – нельзя, чтоб это дело ударило по его авторитету”. Сотрудничество с Ельциным было критически важным для политического выживания и СССР, и самого Горбачева. Горбачев сказал Ельцину по поводу Чечни: “Запомните, целостность нашего государства удерживают два кольца – СССР и Россия. Если первое треснет, у второго тоже возникнут проблемы”33.

Новый Союзный договор был вынесен на обсуждение Государственного Совета 14 ноября. С момента поражения в Чечне прошло несколько дней. Накануне Горбачев позволил Георгию Шахназарову, своему основному представителю на переговорах, улететь из Москвы: того пригласили на дискуссию с бывшим госсекретарем США Генри Киссинджером (встречу двух политиков организовала японская газета “Ёмиури симбун”). Всего пару недель назад президент СССР не отпустил Шахназарова в Соединенные Штаты: “Да ты что! Какие там США! Вот подпишем Союзный договор, на другой день можем ехать”. Шахназаров уверял, что договор раньше декабря подписан не будет. Горбачев не соглашался. Но теперь он все же позволил помощнику уехать34.

В конце октября, на следующий день после речи Ельцина об экономических реформах, Шахназаров передал Горбачеву меморандум, в котором поставил под сомнение понимание последним обновленного Союза как единого государства с сильным центром и общей конституцией. Шахназаров писал: “В этот момент восстановить Советский Союз практически невозможно. Кроме Назарбаева и Ниязова практически все республики безвозвратно решили показать всем, что они независимы. Своим последним заявлением Ельцин тоже перешел Рубикон. И он, конечно, прав: у России нет другого пути. Она не должна хватать разбегающихся партнеров за фалды. Когда Россия воскреснет, они вернутся. Если не все, то пускай идут с богом. Достаточно будет вовлечь сопредельные с Россией государства в зону ее политического и экономического влияния”.

Шахназарову эту программу представили Геннадий Бурбулис, Сергей Шахрай и другие представители российской стороны. Она легла в основу взаимоотношений России с другими бывшими союзными республиками.

Шахназаров соглашался с тем, что настаивать на восстановлении сильного союзного центра бесполезно, а Горбачеву лучше сосредоточиться на отведенной ему Ельциным и остальными республиканскими лидерами роли главнокомандующего Вооруженными Силами, основного участника переговоров по ядерной проблеме, координатора внешней политики республик и арбитра в спорах между субъектами нового Союза: “Михаил Сергеевич, наступил один из тех судьбоносных моментов, которые могут очень сильно отразиться на стране и на вас как человеке, совершившем историческую смену курса. Не признать необходимость хотя бы временно отказаться от чрезмерных требований касательно союзного государства значит сделать трагическую ошибку”35.

Шахназаров не только разъяснил сущность своих расхождений с Горбачевым – он фактически подал в отставку: “Сознание не позволяет мне продолжать проводить линию, которую я считаю ошибочной и бесплодной”. Горбачев отставку не принял. Вместо этого он отпустил своего помощника на дискуссию с Киссинджером. Если нельзя было рассчитывать на полную поддержку Шахназарова в момент обсуждения Союзного договора в Государственном Совете, безопасней было отправить его в Лондон. Но проблема заключалась в том, что Шахназаров был не единственным помощником Горбачева, потерявшим веру в стратегию своего руководителя. Тринадцатого ноября, за день до судьбоносного заседания совета в резиденции Горбачева в Ново-Огарево, Анатолий Черняев записал в дневнике: “Союзный договор, который будет на повестке дня в Ново-Огареве – не пройдет. Прочел я новый вариант! Но Кравчук вообще не приедет… и никто не приедет с Украины. Ревенко [руководитель аппарата Горбачева] каждого из президентов долго упрашивал явиться. и к вечеру еще было не ясно, явятся ли! Все это выглядит горбачевской арьергардной затеей.” Несмотря на тайное и явное самоустранение ближайших соратников, Горбачев до последнего боролся за свой вариант Союзного договора, предполагавшего существование сильного союзного центра36.

Обсуждение договора на заседании Государственного Совета 14 ноября оправдало худшие опасения Шахназарова. Ельцин, пользуясь поддержкой остальных республиканских лидеров, выступил против союзного государства и единой конституции. Несмотря на то, что Кравчук не посещал заседания Совета с октября, у российского президента не возникало проблем с получением поддержки большинства глав республик, которые приезжали в Москву. Ранее Горбачев согласился вести переговоры о создании конфедерации. Теперь же он открыто отошел от идеи конфедерации: “Союзное государство. Я категорически настаиваю. Если не создадим союзное государство, я вам прогнозирую беду…”

Ельцин не уступал: “Будем создавать Союз государств”.

Горбачев решил идти до конца и пригрозил покинуть заседание: “Если нет государства, я в этом процессе не участвую. Я могу прямо сейчас вас покинуть. Это моя принципиальная позиция. Если не будет государства, считаю свою миссию исчерпанной. Я не смогу выступить за нечто аморфное”.

Ельцин и другие члены Совета попытались убедить Горбачева в преимуществах конфедерации. Они утверждали: в конфедерации армия, транспорт и космическая программа останутся под контролем центра. Горбачев не слушал. Он поднялся и начал собирать документы. Республиканские лидеры запаниковали и запросили перерыва. Ельцин и Горбачев, сепаратно обсудив ситуацию, пришли к компромиссу: Союз Суверенных Государств (именно такое название должна была получить новая структура) должен был стать “демократическим конфедеративным государством” без единой конституции, но с президентом, избираемым всенародным голосованием.

Несмотря на половинчатость проекта, Горбачев был вполне доволен. Главы республик согласились парафировать Союзный договор на следующем заседании Государственного Совета. Борис Панкин вспоминал “распаренное, но довольное лицо Горбачева”. Когда республиканские лидеры направились к выходу, пресс-секретарь Горбачева поставил журналистов так, что обойти их было невозможно. Глава СССР подводил глав республик к микрофону, чтобы каждый сделал заявление в поддержку союзного государства. Ельцин произнес: “Договорились, что Союз будет – демократическое конфедеративное государство”37.

Павел Палажченко смотрел пресс-конференцию по телевизору: “К всеобщему удивлению, 14 ноября Горбачев выглядел победителем. Ельцин и остальные повторяли в микрофон в прямом эфире: ‘Союз будет существовать…’ Я смотрел передачу вместе с коллегами. Они, как и я, удивлялись, что президенту удалось на них надавить”38.