1. Быть свободным!

Я гражданин и уроженец Космополиса — один из тех, кому посчастливилось родиться. Избранный еще до зачатия: право на существование даровано не всем. Легко представить, к чему бы привело никем не контролируемое, беспорядочное размножение. К деградации общества, вырождению людей и — в недалекой перспективе — неотвратимому вымиранию.

Единственный способ избежать этого — жесткий, если не жесточайший, контроль рождаемости. Каждое новое поколение космополитян должно в точности воспроизводить все качества предшествующих. Никакого совершенствования, ведь лучшее — враг хорошего. Великий Лоор учит, что так называемый прогресс — не благо, а величайшее зло. Именно он привел нашу прародину Гему к гибели!

Селекция, селекция и еще раз селекция, лишь она способна обеспечить спасительное постоянство, которое предохраняет от гибели: ведь если Завтра будет точно таким, как Сегодня, то сохранится в своей благословенной неизменности и наше бытие…

Неразумные предки не знали этой истины и жестоко поплатились.

Наш вождь и учитель говорит еще, что воспроизводство людей нужно оптимизировать не только количественно, к чему понуждает ограниченность жизненного пространства, но и качественно. Права на потомство удостаиваются те, чьи генные спектры, во-первых, сами безукоризненны, а во-вторых, дадут при соитии не менее безукоризненную суперпозицию.

Генные спектры моих родителей удовлетворяли четырем главным и всем дополнительным критериям. Главные: преданность идеалам лооризма, лояльность, умение подчиняться не рассуждая, общественное самосознание. Дополнительные: вера в светлое будущее, коллективизм, единомыслие, исторический оптимизм, стойкость в преодолении трудностей и многие другие. Короче, все то, чем славен человек, было наследственным достоянием родителей. Иначе я не мог бы родиться.

Хочу надеяться, что унаследовал родительские качества и со временем смогу рассчитывать на продолжение рода. Пожалуй, даже уверен в этом.

В моих словах нет хвастовства: я разговариваю с самим собой. Впрочем, то же самое сказал бы и великому Лоору, если бы мне выпала такая счастливая возможность.

Слава Лоору! Да здравствует наш великий вождь! — я готов повторять эти искренние, идущие от сердца слова днем и ночью. Ему я обязан своим появлением на свет. Дав возможность родиться, он тем самым оказал мне великую честь и доверие, которые невозможно не оправдать. Я люблю его сыновьей любовью. Он для меня больше, чем отец и мать!

Отец и мать… Мои родители… Мысль о них — единственное, что омрачает мое радостное мировосприятие. Умом я понимаю: обобществление детей — акт высшей справедливости. Ведь если одни смогут иметь ребенка, а другие — нет, возникнет вопиющее неравенство. В нашем же идеальном обществе все равны. И родить ребенка — почетная обязанность, а не привилегия. Вот почему тайна рождения охраняется законом. Сказать: «Я твой отец (или мать)», значит совершить преступление.

На моей памяти оно было совершено лишь однажды. До сих пор вижу эту жалкую женщину у столба общественного презрения. Она простирала руки и твердила:

— Мой сын! Сыночек мой! Не отталкивай меня! Будь ко мне добр. Ведь я твоя родная мать, и ничто не истребит мою любовь к тебе!

— Ты опозорила нас обоих! — крикнул в ответ сын. — Я не желаю тебя видеть! Подлая самозванка, которая притворяется моей матерью!

— Нет! Не-ет! Неправда! Я родила тебя в муках… Кормила грудью, баюкала. А потом мое дитя отняли, оторвали силой. Год за годом я любовалась тобой издали, словно чужая. Но я не чужая, я твоя мать! Я не могу больше! Сыночек… Любимый… Не уходи… Не покидай меня!

И тогда он плюнул ей в лицо.

Конечно же, именно так нужно было поступить. Я восхищался этим мужественным поступком. А что сделал бы сам, оказавшись в таком положении?

Не знаю… Боюсь, у меня не хватило бы мужества… Скорее всего, я убежал бы, не сказав ни слова… А может быть… Нет, это было бы предательством по отношению к моему истинному родителю — великому Лоору.

И все же с тех пор я невольно всматриваюсь в лица женщин, которые по возрасту могли бы оказаться моей матерью, и думаю:

«Не ты ли?»

А иногда — это удручает меня — мысленно представляю, как встречная женщина протягивает ко мне руки:

«Сыночек мой… Сыночек… Сыночек…»

И мне хочется броситься к ней на грудь.

Изредка я вижу эту сцену во сне. Просыпаюсь, а подушка мокрая от слез. Потом долго выговариваю себе, подыскивая слова пообиднее.

Никому из посторонних я бы не признался в своей постыдной слабости. Исповедуюсь перед самим собой. Ах, если бы излить душу великому Лоору…

Я пробовал молиться ему, как Богу. Подолгу стоял перед его монументом на Форумной площади. Исступленно шептал:

— Подскажи, как обуздать глупые мысли… Говорят, доброта и жалость — пережитки, мешающие созидать счастливое будущее. Но ведь Будущее это повторение Настоящего, значит, и настоящее должно быть счастливым. А какое может быть счастье без доброты? Видно, я чего-то не понимаю… Просвети меня, Отец!

Но Лоор отрешенно смотрел сквозь переборки отсеков и стальную оболочку Космополиса в бесконечность, не удостаивая меня ответом. И я говорил себе:

— Кто ты такой, чтобы претендовать на его особое внимание? Неужели мало того внимания, которым он одаряет всех поровну! На нем держится благополучие. Без него не было бы Космополиса и Системы. И ты не знал бы, что такое свобода!

По вине предков наша жизнь, жизнь космополитян, неизбежно сопряжена с лишениями и тяготами. Но — слава Лоору! — мы живем. И мы свободны так, как никто не был свободен на изобильной Геме!

Любовь к свободе у меня с детства.

— Научись подчиняться, и ты никогда не будешь рабом, — внушали мне.

Помню, я спросил наставника:

— Чем же тогда свободный отличается от раба?

Наставник разъяснил:

— Свободный человек исполняет свой долг добровольно, а раб по принуждению.

— Значит, раба заставляют, а свободный делает сам?

— В этом суть. Ведь свобода это осознанная необходимость. осознай ее, и никто не будет тебя заставлять.

И я поклялся быть свободным!

 

2. Я — космолец!

Сегодня меня приняли в космол — космическую организацию молодежи!

Я давно мечтал об этом дне и задолго начал к нему готовиться: тщательно проработал труды вождя (правда, не все понял), освежил в мозгу важнейшие даты его жизни.

Подумать только, когда-то он был обыкновенным человеком, одним из нескольких тысяч обитателей Базы (так называли зародыш нынешнего Космополиса). Талант и трудолюбие выдвинули его в лидеры. Став Главным Архитектором, он создал Космополис, заложил основы Системы.

Как ему мешали, с какими мерзкими кознями он столкнулся: ведь старое, отживающее всячески препятствует новому.

У него были сильные, не останавливающиеся ни перед чем враги: Корлис и этот… Кей. Напрасно я извлек из недр памяти их имена, они преданы забвению!

Лоор все превозмог: сопротивление, злобные нападки, саботаж. И народ избрал его на пост Главы Государства.

Он, чего и следовало ожидать, проявил себя непревзойденным государственным деятелем: перестроил, довел до совершенства и навеки сцементировал в прочнейший монолит наше общество, как перед тем Базу, не шедшую ни в какое сравнение с Космополисом.

Когда истек срок главенства, космополитяне попросили Лоора дать согласие на повторное избрание, но он, с присущей ему скромностью, отказался:

— Среди нас наверняка есть более достойные занять кресло Главы. Я же по-прежнему буду отдавать себя нуждам народа, служить ему на том посту, который мне доверят.

Какие проникновенные слова! Сколько в них душевного величия! Вот пример подлинно свободного человека, в равной мере готового и повелевать, и подчиняться…

Народ не настаивал на том, чтобы Лоор остался Главой. Космополитяне проявили гражданскую мудрость, упразднив главенство, как изживший себя институт государственного устройства. Великий Лоор был провозглашен Вождем Космополиса.

Теоретические труды вождя, проникнутые заботой о нас указания, стали нашей Конституцией.

Лооризм воистину великое учение. Оно убедительно доказывает, что в замкнутой системе с воспроизводимыми ресурсами может (и должно!) быть построено общество нового типа, свободное от эксплуатации человека человеком, не зависящее от прихотей природы. В таком обществе каждый получает по потребностям и отдает по способностям.

Пожалуй, самое слабое место в моей подготовке — история. Именно в исторических аспектах лооризма я так и не смог разобраться, осознать взаимосвязь событий таким образом, чтобы прошлое естественно предваряло сегодняшний день. Неужели я настолько глуп? У меня все время возникают вопросы, которых в принципе не должно быть!

Вот, например, о делении нашей истории на древнюю и новейшую. Хронологическую границу между ними Лоор связывает с катастрофой на Геме. Таким образом, древнюю историю отделяет от наших дней отрезок времени, меньший, чем продолжительность человеческой жизни. Почему же тогда она «древняя»? И почему в трудах вождя подробно проанализировано «межвременье» — период, непосредственно предшествовавший катастрофе, момент самой катастрофы и начало перестройки Базы, а о тысячелетиях подлинно древней истории — ни слова?

Я заикнулся об этом наставнику, и зря. Он уставился на меня с каким-то болезненным любопытством, словно на монстра. А потом долго втолковывал, что гемяне фальсифицировали историю, поэтому ничего, кроме искаженного взгляда на действительность, исторические первоисточники не содержат. К тому же они погибли в катастрофе. А все то немногое ценное, что было в них, изложено и гениально интерпретировано вождем.

И я вспомнил, как учитель Дель, ведший меня в старшей стадии детства, еще тогда предупреждал:

— Есть множество вопросов, Фан, над которыми не следует ломать голову. Если у тебя возникнет вопрос, задай его. Возможно, тебе ответят. Или же нет. В том и другом случаях не переспрашивай. Ты хочешь знать прошлое Гемы? А зачем? Думаешь, история нечто незыблемое? Нет, ее пересоздают задним числом. Умные люди тем самым оберегают тебя и всех нас от разрушительного знания. Запомни это.

Надо было слушаться Деля…

Легко сказать: «слушаться»… А если меня преследует мысль: имеем ли мы право замалчивать прошлое или, того хуже, переиначивать происходившие события?

И все же надо молчать, иначе нарвешься на неприятности. Неудивительно: под боком у нас грозный и коварный враг — Гема, над которой властвуют «призраки», самоорганизующиеся сгустки полей, обладающие огромным энергетическим потенциалом и интеллектом вычислительных машин. Они подчинили себе горстку людей, тех, кто был изгнан с Космополиса, и их потомков. Представляю, какую злобу вызывает у них свободное общество космополитян. Несомненно, «призраки» вынашивают замыслы поработить нас, захватить Космополис.

Сердце сжимается, когда мысленно представляешь нашу маленькую, но гордую планетку, средоточие и яркое воплощение могучего человеческого разума, на привязи у Гемы. Ведь она обращается вокруг этого мрачного гиганта, как спутник. Космополис — спутник Гемы. Не кощунственно ли?

Как-то я спросил Деля:

— До каких пор мы будем привязаны к Геме? Разве мы от нее зависим?

Дель усмехнулся и ничего не сказал. Я понял, что вопрос был неуместен. Но до сих пор, пренебрегая советом учителя не переспрашивать, продолжаю задавать его — себе. Ведь огромное преимущество замкнутой системы по сравнению с незамкнутой — абсолютная независимость от всего внешнего. Или я опять-таки в чем-то заблуждаюсь?

Есть только один человек, с кем можно поделиться сомнениями, — Асда. Хотя она не только не рассеивает их, а усугубляет. Но это моя подруга, моя любимая, и от нее у меня не может быть тайн…

Ей я верю беспредельно. А больше (разумеется, это не относится к Лоору) — никому. Раз уж суждено соседствовать с врагом, то, по крайней мере, нужно быть бдительным. Лоор говорит, что чем больше наши успехи, тем изощреннее и коварнее тайная война, которую ведут с нами «призраки». Страшно подумать: среди нас замаскировавшиеся агенты Гемы! Они вынюхивают наши секреты, готовят диверсионные акты, покушения на вождя и его ближайших сподвижников!

И уж если я скрываю от окружающих свои мысли, то что сказать об этих гнусных предателях?! Они провозглашают наши лозунги, клянутся в верности великому Лоору, а сами… И ведь не заглянешь под маску, не распознаешь врага, пока не услышишь о его разоблачении. Поневоле начинаешь подозревать всех, даже самого себя…

Аcда смеется, когда я говорю ей об этом.

Впрочем, вернусь к теме космола. Да, я добросовестно подготовился к собранию, понимая, что предстоит экзамен, возможно, самый трудный в жизни. Хотя вне космольской организации у нас остаются лишь считанные юноши и девушки, вступить в нее не так просто: надо доказать свою идейную зрелость, обосновать мировоззренческую позицию, подтвердить верность идеалам лооризма. И ведь не крикнешь: «Я верный, я преданный, я самый-самый». Нет, тебе будут задавать вопросы, а ты должен отвечать на них честь по чести: веско, чинно, уверенно. Хорошо хоть, это не те вопросы, на которые приходится искать ответ в потемках…

В космол принимают раз в год, причем в том самом Мемориальном отсеке, где когда-то Лоор работал над проектом Космополиса.

Я не бывал прежде на Базе: в обычные дни вход туда закрыт. Здесь резиденция наших руководителей. Дух захватывает при мысли, что в одном из соседних отсеков, совсем рядом, обсуждают государственные дела вождь и его соратники. Шальная мысль приходит в голову: вдруг распахнется герметичная дверь и войдет великий Лоор!

«Здравствуй, Фан, — скажет мне отечески. — Знаю, ты настоящий, достойный космолец. А насчет твоих сомнений, то у кого их нет! Каждый человек должен в чем-то сомневаться. Я тоже сомневался, когда создавал Космополис. Важно вовремя преодолеть сомнения, твердо решить: «да» или «нет». Я преодолел. И ты преодолеешь!»

Конечно, он на наше собрание не пришел, такое могло произой-ти лишь в моем воображении… Неужели я не увижу его, иначе как на портретах или в бронзе?

Космольцев тысячи, это самая массовая, а точнее, единственная молодежная организация. Почему единственная? Да в других нет нужды: все мы единомышленники, все горячо любим Лоора и верны идеалам лооризма.

Лучшие космольцы, повзрослев, становятся членами Космической лиги. Лига — авангард нашего народа, его честь и совесть. Мечтаю со временем вступить в ее ряды.

Все космольцы не поместились бы в Мемориальный отсек, да в этом и нет необходимости при нашем единомыслии. Пришли руководители ячеек, по уставу исполняющие роль выборщиков.

Огромное, залитое синеватым светом помещение. Никакой отделки — ребра металлической арматуры, многоярусная галерея с зигзагом лестниц. Ни намека на эстетику, все пионерски сурово, даже аскетично: несглаженные углы, асимметричные выступы. С одной стороны подобие амфитеатра с уходящими под своды рядами похожих на жердочки сидений — не свалишься, но и не усидишь дольше, чем нужно.

Размеры Мемориального отсека меня поразили. Я подумал с недоумением: зачем Главному Архитектору понадобилось столько места для работы, и не сразу вспомнил, что здесь он собирал из модулей макет Космополиса.

Пожалуй, единственное, что добавилось с того времени (не считая жердочек-сидений), это информационно-акустическая система, позволяющая общаться, не напрягая слуха и голоса.

Итак, будущие космольцы расселись в амфитеатре. Напротив, на просцениуме, расположились выборщики. Они не намного старше нас, а сразу различишь, кто есть кто…

Выборщики строги, важны, держатся непринужденно, раскованно. Слышны обрывки фраз, которыми они обмениваются:

— Венд был прав, когда…

— Вождь и говорит ему…

— Не три рекомендации, а пять…

Мы же робки и молчаливы. Не поднимаем глаз. Волнуемся. Даже дышится тяжело, хотя вентиляция отменная.

Вот встал один из выборщиков.

— Урм, младший советник вождя… — скороговоркой зашептали сзади.

Урм заговорил. Мы слушали, не спуская с него глаз, и машинально кивали головами, как бы в подтверждение каждой произнесенной им фразы.

Он излагал вещи, всем нам известные, я бы на его месте делал то же самое. Не случайно смысл сказанного им воспринимался без малейшего напряжения. Это ли не образец доходчивости!

— Вступая в космол, — напутствовал Урм, — вы присягаете на верность лиге и ее вождю, нашему вождю, великому Лоору. Космольцы всегда были в первых рядах строителей замкнутого общества…

Чувство сопричастности к общему делу, пробужденное этими простыми, общедоступными словами, охватило меня. Я невольно залюбовался Урмом: он произносил речь наизусть, не под фонограмму, — готов в том поручиться! — и ни разу не сбился, не воспользовался подсказкой минисуфлера!

Голос, накаленный пафосом, выверенные энергичные жесты, — вот это трибун! И как его слушают, каким энтузиазмом заряжаются от него!

Тут я случайно перехватил взгляд Урма и поразился: он принадлежал совсем другому человеку, и человека этого среди нас не было… Усталый, отсутствующий, слепой взгляд!

«Показалось!» — с облегчением подумал я, потому что Урм вдруг обвел нас глазами, будто хотел заглянуть в душу — и заглянул! — каждому по отдельности.

— Хочу надеяться, — сказал он, — доверительно приглушив голос, — что сегодня у меня появятся сто новых друзей.

Потом мы и выборщики расселись попарно. Начался индивидуальный контакт (тот самый экзамен, к которому я готовился). Как ни настраивал себя, а все равно почувствовал неприятный холодок, странную неловкость, точно раздевался перед посторонним.

Моим выборщиком оказался Реут, не знакомый мне прежде рыхлый парень, державшийся подчеркнуто сухо, свысока. Его бледное, казавшееся припудренным лицо выражало брезгливость. И за время беседы ни разу не шелохнулось. Даже губы не шевелились, когда он говорил, — чревовещатель, да и только!

Я сразу же понял, что Реут испытывает ко мне неприязнь, и это чувство было взаимным.

Буквально все в Реуте выглядело старческим, от старомодного глухого комбинезона до потрепанного блокнота, который он не выпускал из рук, то закрывая, то раскрывая вновь, чтобы поставить галочку или вычеркнуть заданный вопрос.

Глаза у него были тусклые, немигающие, без ресниц. Такие я видел на сохранившихся изображениях рыб. Волосы неопределенного цвета, редкие, слипшиеся. Лобик крошечный, а подбородок, напротив, непропорционально крупный, тяжелый. И щеки дряблые, отвисшие, как у старика.

Каждую фразу Реут начинал со слова «так», но слышалось «тэ-эк»:

— Тэ-эк… Что имел в виду великий Лоор, говоря о примате замкнутости?

Или:

— Тэ-эк… Что бы ты сделал, узнав, что твой наставник тайно слушает передачи с Гемы?

А действительно, что бы я сделал? Донес бы куда следует? Ох, не знаю, как бы я поступил… Зато знаю, как надо отвечать на такие вопросы:

— Сообщил бы уполномоченному по охране верности.

Все во мне было напряжено. Боялся сорваться, ответить Реуту таким же брюзгливым тоном, да еще передразнить его дурацкое «тэ-эк». И оттого отвечал на вопросы, точно отражал летевшие в меня метеориты, — быстро и четко, без единого лишнего слова, стараясь не отвлекаться от сути.

Затем наступила тишина. Как-то разом, вдруг, будто по неслышной команде.

«Все, конец допросу!?» — подумал я с облегчением и в то же время с некоторым разочарованием, потому что успел войти в азарт, отбивая «метеориты».

Урм сделал знак. Сидевший в нижнем ряду слева выборщик встал и произнес:

— Достоин.

Рядом поднялся другой, тоже сказал:

— Достоин.

И словно волна зигзагами покатилась по рядам:

— Достоин… Достоин…

Вот она добежала до нас. Но что это? Реут промолчал…

А за нашими спинами, все выше и выше:

— Достоин… Достоин… Достоин…

Я не мог поднять глаз.

Девяносто девять раз прозвучало слово «достоин», и вновь стало тихо, лишь урчание серводвигателей доносилось извне. Мы так к нему привыкли, что обычно не замечали, но сейчас оно казалось оглушительным.

И все же я расслышал тихий голос Урма:

— Мы ждем, Реут.

Тот нехотя встал, причем под глухим комбинезоном обозначился выпуклый животик, и, не разжимая губ, процедил:

— Тэ-эк… Достоин.

Когда я, отупевший от переживаний, даже не испытывая радости (она пришла позже), возвращался в жилую зону, кто-то положил мне руку на плечо.

Это был Урм.

— Вот мы и стали друзьями, — сказал младший советник вождя.

Обескураженный, я молчал. Он что, шутит? Или смеется надо мной? Кто я и кто он! Говорят, Урм любимец самого Лоора, каждый день видится с вождем. Что же могло его привлечь во мне?

— Ну, согласен дружить?

Я недоверчиво кивнул. А Урм (он был на полголовы выше меня) склонился к моему уху и вполголоса спросил:

— Хотел бы ты увидеть Гему?

Я оторопел окончательно:

«Испытывает меня… Ловит… Неужели кажусь ему таким дурачком?»

Нужно было ответить негодующе:

«Логово врага? Нет, нет и нет!»

Или:

«Я не предатель!»

Но… не смог, сам не знаю, почему…

— Меня ждет Асда, — буркнул невпопад и ускорил шаг.

Урм шел рядом.

— Это твоя подружка?

— Угу, — промычал я.

— Ну, иди…

Я побежал, а в конце пролета непроизвольно обернулся. Урм смотрел мне вслед.

 

3. Асда

Асда моложе меня на два года, заканчивает последний цикл обу-жчения. У нее лучистые сиреневые глаза, яркий румянец, что большая редкость для космополитян, зеленоватые, коротко остриженные волосы, хрупкая фигурка, острый ум и насмешливый характер. Последние два качества меня иногда раздражают, но я притерпелся к ним, потому что мы любим друг друга.

Любовь… О ней я узнал не от наставников, а из старинных книг, которые разрешено читать. Их немного. На страницах там и сям черные пятна, а некоторых листов вообще нет: нас оберегают от пагубного влияния Гемы.

Поразительная вещь: не существует уже великой и порочной цивилизации, доведшей себя до самоуничтожения, а картинки ее жизни, запечатленные на пожелтевших листках бумаги, все так же ярки и впечатляющи.

Это Асда пристрастила меня к чтению.

Перед катастрофой гемяне уже не читали книг. Их содержание перенесли на мнемокристаллы. Некоторое время и у нас так было. Но мы не захотели быть рабами техники, тем более, что она обвет- шала, и возвратились к книгам. Хотя, по правде, любителей чтения немного.

Да, техника ветшает… Помню, в детстве я любил кататься на многоуровневых эскалаторах, перепрыгивать с уровня на уровень, бегать навстречу движущейся дорожке, соревнуясь с ней в скорости. Ну и попадало же мне от взрослых!

Уже несколько лет эскалаторы стоят.

— Наше развитие обратилось вспять, — утверждает Асда.

Я доказываю ей, что так могут рассуждать лишь те, кто не постиг великой целесообразности равновесного замкнутого общества. Между тем, истинная цель и подлинное благо — не стремиться бездумно вперед, а оставаться на некотором оптимальном уровне, не обязательно самом высоком.

— Почему бездумно? — возражает она. — Прогресс — продукт разума.

— То, что произошло на Геме, тоже продукт разума? — иронизирую я.

— Ты прав, — неожиданно соглашается Асда. — Прогресс не всегда бывает разумным. Но я говорю о совсем другом прогрессе!

— Как ты не понимаешь, — сержусь я, — что Лоор сумел преодолеть инерцию движения в загоризонтные дали прогресса!

— Все это пустые слова! — устало говорит она.

Ах, Асда, Асда! Еще в первые дни нашего знакомства она спросила меня:

— Ты Лоора любишь?

— Конечно, — ответил я. — Как и ты.

— Вот уж нет!

Поблизости никого не было, но я инстинктивно зажал ей рот ладонью и зашипел:

— Ты с ума сошла! Ведь за такое…

Твердо и спокойно она отвела мою руку в сторону.

— Я знаю, с кем говорю.

— А я не желаю это слушать!

— Ну что ж, донеси на меня в охрану верности.

Я задохнулся от обиды.

— Если бы на твоем месте…

— То донес бы?

— Нет, отколотил!

— И на том спасибо, — рассмеялась Асда.

Обо всем у нее свое собственное, парадоксальное суждение, зато в теории лооризма я намного сильнее. Помню множество цитат и, естественно, опираюсь на них во время наших споров. Но она лишь морщится:

— У тебя что, своих мозгов нет?

Я доказываю, что цитаты это не просто выжимки из речей Лоора, а квинтэссенция его мудрости, распространяемая на нас. Можно, конечно, обойтись и своими мозгами, — здесь я выдерживаю язвительную паузу, — но зачем же делать лишнюю работу, зря напрягать мозг, если все уже продумано и заключено в чеканные формулировки?

— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — парирует Асда.

И поразительно: мои доводы, только что представлявшиеся мне убедительными, блекнут, начинают казаться наивными. Но ведь так же, как я, рассуждает большинство. А большинство всегда право, таковы азы демократии.

Я говорю об этом Асде. Она же заливается смехом, просто захлебывается им до того, что ее чудесные сиреневые глаза наливаются слезами.

— Кто сказал такую чушь, твой Лоор?

Я выхожу из себя, чувствуя бессилие перед ее упрямством. Хочется бросить в смеющееся лицо Асды что-нибудь обидное, даже оскорбительное.

— Когда ты кривляешься, то становишься страшно некрасивой, просто уродкой!

Она сразу перестает смеяться. На глазах по-прежнему слезы, но уже совсем другие — слезы боли и отчаяния.

Мне становится нестерпимо стыдно.

— Прости, я пошутил, — говорю с раскаянием. — Ты самая красивая девушка Космополиса, а я подлец и дурак!

— Не дурак. Но живешь по принципу: «как все, так и я». У тебя стадный инстинкт. И еще… ты слишком бережешь свою психику. Ведь куда спокойнее закрывать глаза на ложь, несправедливость, лицемерие, чем бороться с ними!

— Как тебе позволили родиться? — поражаюсь я.

— Ты все еще веришь в эту чепуху с генными спектрами? — угадывает мою мысль Асда. — Подумай сам, после катастрофы на Базу переправили жалкие крохи богатств Гемы, да и то, если бы не Кей с Корлисом…

Я снова начинаю горячиться.

— Не смей произносить имена врагов!

— Они не враги. Как раз наоборот. Но дело не в них. Ну скажи, откуда Лоор мог взять исходную информацию, чтобы получить генные спектры наших родителей? Ведь нужно проследить наследственную цепь за много поколений!

— Этим занимается вовсе не Лоор, а Тис.

— Приспешник Лоора, который мечтает оказаться на его месте, самому стать «отцом и учителем»? И что же, он завел генеалогические досье на всех космополитян? Чушь!

По привычке я перебираю в памяти цитаты из речей Лоора, но, как нарочно, не нахожу подходящей. А не найдя, мучительно думаю: как же все-таки отбирают будущих родителей, если генетические коды утрачены? Неужели Асда права?! Может быть, те критерии, по которым производят отбор, вообще не имеют отношения к генам?

— Ты совсем меня запутала, — говорю ей мрачно.

— Нет, это ты сам себя запутал, — не соглашается она. — Но, похоже, начинаешь понемногу распутывать.

— Не сдобровать тебе, любимая моя… — вырываются у меня тревожные слова. — Ведь в любой момент…

— А что я сказала? — лукавит Асда. — Что ты себя запутал? Разве в моих словах кто-то углядит крамолу?

Я часто недоумеваю, откуда у нее этот искаженный взгляд на действительность, упрямое, вызывающее инакомыслие. Боязнь за нее не отпускает меня. Считаю часы и минуты до каждой новой встречи, а она пролетает как мгновение. И мы еще укорачиваем его спорами!

Даю себе зарок избегать их, но всякий раз нарушаю.

У нас бесклассовое общество, в котором все равны. Асда смеется, когда я об этом упоминаю. А иногда сердится.

— О каком равенстве между тобой и Реутом можно говорить?

Я отвечаю с достоинством:

— Реут пользуется привилегиями потому, что он функционер. Но разве это свидетельствует о нашем неравенстве? Если бы я был функционером или администратором, то такие же привилегии были бы у меня.

— Так что же не становишься? — издевательски спрашивает Асда.

— А кто будет синтезировать пищу? Разве это не важное дело?

— Важное, — подтверждает Асда. — Но почему же тогда ты не имеешь привилегий, и почему администратором может стать лишь член лиги?

Она обрушивает на меня рой вопросов. Тех самых, над которыми втайне думаю и я, не находя ответа.

— Каждый из нас, достигнув совершеннолетия, может вступить в лигу, — неуверенно сопротивляюсь я.

— Почему же тогда в лиге лишь десятая часть взрослого населения?

— Ну… это наш авангард…

— Добавь еще: ум, честь и совесть. И все же, разве девять десятых принадлежат к другой, низшей касте? Они что, глупее, ленивее?

Я затыкаю уши.

— Прошу тебя, не надо об этом!

Ведь мне и самому не все понятно с привилегиями. Если членство в лиге почетно, то какие еще нужны привилегии?

Почва уходит из-под ног. После разговора с Асдой я перестаю верить в то, что наше общество бесклассовое. Классов, как таковых, нет, в этом я убежден по-прежнему. Но что-то вроде классификации все же существует. Сверху вниз: функционеры лиги, администраторы, ученые, инженеры, наставники и прочие.

А внутри каждой группы своя классификация. Словом, все мы распределены по разным полочкам — чем выше, тем полочка короче.

На вершине этой пирамиды — вождь.

Где же я? Наверное, у самого основания… А мечтал стать ученым, исследователем космоса. Не вышло. У нас ведь личное желание ничего не стоит!

И правильно. Что если все захотят быть учеными! Кому же тогда регенерировать отходы, поддерживать в норме среду обитания, синтезировать пищу?

Закончив последний цикл обучения, я, как положено, был направлен на биржу трудовых ресурсов. Меня распределили на завод синтетических кормов: других вакансий не оказалось.

Так мне сказали. Я же подозреваю, что все было предопределено заранее. С момента рождения на каждого заводится досье, куда вносятся оценки психодетекторной экспертизы, результаты всякого рода тестов, короче, все, что характеризует личностные особенности человека.

Очевидно, обобщив информацию обо мне, решили, что мое дело — синтезировать пищу.

Кто решил? Это для меня останется тайной…

За год я привык к своей профессии, как все мы привыкли к вкусу или, вернее, безвкусию синтетической пищи. И до разговора с Асдой не сомневался, что у меня была свобода выбора: ведь я осознал необходимость стать именно тем, кем стал. А сейчас приходится убеждать в этом не только ее, но и себя…

 

4. Праздник на Форумной площади

Нашу космольскую ячейку возглавляет тот самый Реут, который был моим выборщиком и вызвал у меня (как, судя по всему, и я у него) жгучую неприязнь. Впрочем, со всеми, кто ему подчинен, он держится высокомерно — с одними подчеркнуто сухо, с другими просто по-хамски (я бы такого обращения не стерпел!), с третьими, из числа подхалимов, снисходительно.

Как-то после собрания, на котором Реут выговаривал нам за общественную пассивность, я спросил его:

— Ты ведь закончил цикл обучения тремя или четырьмя годами раньше меня. И куда тебя распределили? Какова твоя специальность?

— Я не распределялся на бирже, — с чувством собственного Превосходства ответил он. — Активистов отбирает для политической работы лига.

— Значит, руководство ячейкой — твоя работа?

Он посмотрел на меня так, словно я сморозил глупость.

— Да, пока я работаю в космоле.

— Что значит «пока»? — не понял я.

— Меня обещают перевести в аппарат лиги.

— О-о! У тебя большое будущее!

Реут не уловил иронического смысла моих слов. Взглянул благосклонно, впервые с момента нашего знакомства.

— Такими, как я, не разбрасываются.

— Ты, наверное, и родился активистом?

На этот раз насмешка попала в цель. Безбровое, рыхлое, мучнистое лицо Реута, обычно скованное неподвижностью, словно раз и навсегда надетая маска, перекосилось, пошло красными пятнами, напоминающими свежие ожоги. В рыбьих глазах полыхнула ненависть.

— Дошутишься, — сказал он с угрозой.

— Все может быть, — ответил я.

К этому времени мне было уже кое-что известно о другом Реуте, совсем не похожем на того надменного, не признающего чужих мнений руководителя, с которым имели дело мы…

На Форумной площади состоялся День космола — наш ежегодный праздник.

Я люблю это место за редкий для Космополиса простор, головокружительно высокие своды. Ночами я пробирался сюда, чтобы побродить по металлической брусчатке, вскарабкаться на верхнюю эстакаду и с нее обозреть утопавшие в полумраке эллиптические стены, создающие иллюзию ничем не ограниченного пространства. Мне казалось, что я смотрю в даль Вселенной. Мечталось, что когда-нибудь смогу отправиться туда в поисках новых миров и судеб…

Праздничная площадь была неузнаваема. Свисали голубые полотнища. Куда ни глянь, — лозунги. Я знал их наизусть и всей душой поддерживал. Но почему действительность не всегда соответствует благородным словам, сопровождающим меня с самого рождения?

На возведенную накануне трибуну поднялись Урм, Реут и другие руководители космола. Заполненная космольцами площадь сдержанно шумела.

Но вот к трибуне подкатил энергомобиль. Я не поверил глазам: с трибуны опрометью сбежал Реут, распахнул дверцу и склонился в угодливом поклоне.

Из энергомобиля пыхтя вылез полный, одутловатый пожилой человек и, похлопав Реута по плечу, поднялся на трибуну. Реут шел сзади на полусогнутых ногах, поддерживая старика под локоток.

По толпе прокатилось:

— Тис… Тис… Тис…

Я был ошеломлен. Пытался и не мог найти сходство между шумно дышавшей тушей и героем моего детства — молодцеватым, подтянутым Тисом, чьи портреты, наравне с портретами Лоора, смотрели на меня со стен отсеков и шлюзов.

Невольно вспомнились возмутительные слова Асды: «Приспешник, который мечтает стать «отцом и учителем».

Странное дело: сейчас эти слова вовсе не казались мне возмутительными. Слушая цветистую речь Тиса (точнее, фонограмму, потому что голос был не в ладу с движениями губ), я подумал:

«Неужели она права?»

А толпа затаила дыхание: не каждый день удается увидеть и услышать великого человека, спасшего Космополис от изменников, которые продались «призракам»!

Стоявшие на трибуне также не спускали глаз с оратора. Лишь Урм — не померещилось ли? — водил глазами по рядам, как будто выискивал кого-то. Вот наши взгляды встретились, и он подмигнул мне. А может, просто моргнул?

 

5. Взгляд на Гему

И все же странный человек этот Урм! Такой же функционер, как Реут, даже рангом повыше — младший советник самого Лоора, — а ведет себя просто, не важничает…

Но что я знаю о нем? Открытый, обаятельный. Так почему же, если он такой хороший, не откроет глаза Лоору на злоупотребления администраторов? Ведь вождь может просто не знать об этом. На-верняка не знает!

Да… все не так просто. Урм умнее Реута, это очевидно. В осталь-ном же между ними вряд ли есть разница!

Так я думал об Урме до вчерашнего дня. И как раз вспоминал о нем, когда почувствовал на плече его сильную руку. Разумеется, наша встреча была случайной, только не слишком ли часто стала повторяться случайность?

— Торопишься к Асде? — улыбнулся Урм.

Надо же, запомнил!

— Да нет… Просто прогуливаюсь, — уклончиво сказал я.

— Хочешь, пойдем ко мне?

Вот это неожиданность! У нас ведь не принято приглашать друг друга в гости. Да и как бы я мог позвать к себе Урма, если сам с трудом втискиваюсь в свою узкую, словно пенал, жилую секцию, а уж вдвоем с Асдой…

Я представил себе Урма на месте Асды и невольно рассмеялся: уж больно нелепая картина возникла в воображении!

— Что тебя рассмешило? — спросил Урм удивленно.

— Да так… Вспомнил кое-что.

— Ну, решайся!

— Пошли, — кивнул я.

Мы поднялись на верхний ярус, пересекли аппарель и по нескольким переходам дошли до Базы.

У входа в центральный тамбур стоял сотрудник охраны верности в яркокрасном парадном комбинезоне с боевым излучателем на поясе — «верняк», как говорили мы для краткости, вкладывая в это слово и скрытую насмешку, и боязливое уважение.

Служба верности, сокращенно «СВ»… Эти две буквы вызывали у нас дрожь. Могущественная СВ властвовала над нашими жизнями, и это было так же привычно, казалось таким же естественным, как вращение Космополиса вокруг Гемы, а Гемы вокруг Яра.

Иногда я задавал себе вопрос, из тех, что остаются без ответа: кто правит нами, лига или СВ? Однажды даже спросил об этом Асду. У нее ведь не бывает безответных вопросов…

— Да это одно и то же! — брезгливо сказала она.

«Абсурд!» — подумал я, но, вопреки обыкновению, спорить не стал: тема была из самых скользких…

Младший советник вождя протянул «верняку» шестигранный жетон. Урм отличался спортивной фигурой и завидным ростом, но рядом с массивным сотрудником СВ выглядел мальчишкой.

Казалось, алый комбинезон вот-вот треснет на могучем торсе «вер-няка», вперившего в меня пронизывающий и вместе с тем бес-страстный взгляд. Взгляд робота.

— Этот со мной, — небрежно проговорил Урм.

«Верняк» топнул два раза, отдавая честь, и вложил жетон в про-резь автомата-опознавателя. Дверь в тамбур открылась. Мы вошли в лабиринт старой Базы.

Поблуждав по нему, оказались в ярко освещенном туннеле, по сторонам которого виднелась редкая цепочка пронумерованных дверей.

Подойдя к одной из них, Урм прикоснулся жетоном к глазку за-порного устройства и пропустил меня вперед.

— Вот это да! — не удержался я от восклицания.

Просторное помещение, куда мы вошли, даже отдаленно не на- поминало мою жилую секцию. Вдоль стен до потолка стояли стел-лажи. На одних виднелись ряды книг, на других — выдвижные ящики с мнемокристаллами, на третьих — предметы, назначение которых явилось для меня загадкой: я столкнулся с ними впервые.

Урм явно испытывал неловкость, наблюдая мое замешатель-ство.

— Все это необходимо мне для работы, — как бы оправдываясь, сказал он.

— В космоле?

— При чем здесь космол?

— Как при чем? Ты же функционер космола!

— Функционер… Терпеть не могу это слово! — поморщилсяУрм, напомнив мне Асду.

— Но ведь так оно и есть.

— По профессии я историк.

— А разве существует такая профессия? — изумился я. — Да кто же сейчас занимается историей? Вот функционер… Реут говорит, это главная из профессий.

Урм покачал головой.

— Он так считает. Что же касается меня, то я занимаюсь истори-ческой наукой как профессионал. Не веришь? Вот мои труды, смотри…

— О чем они?

— Разумеется, о Геме. Иной истории нет.

Я был потрясен.

— А разве можно… об этом…

— Смотря кому.

Урм говорил буднично, ничуть не рисуясь, но меня вдруг охва-тила злость.

— Ну конечно, забыл, кто ты!

— Я такой же, как все.

— О чем речь! Мы все равны, только почему-то одним можно за-ниматься Гемой, а другим даже думать о ней запрещается. Одни живут вот в таких комфортабельных отсеках, а другие ютятся в кро-шечных секциях. Наверное, у тебя и душ есть, и туалет?

— И даже кондиционер.

— Странное равенство, ты не находишь?

— Когда-нибудь я отвечу на твой вопрос, — помедлив, сказал Урм.

— Когда-нибудь? А почему не сейчас?

— Еще не время.

«И чего к нему привязался? — подумал я, остывая. — Завидно стало? Нет, не завидно… Просто… Просто…»

На этом слове я застрял, не в силах примирить два противоречи-вых чувства, владевших мною: поколебленную, но еще не иссякшую веру в справедливость нашего общественного устройства и возмущение при виде столь разительного контраста двух миров, в одном из которых влачили существование обыкновенные космополитяне, а в другом наслаждались жизнью такие, как Урм и Реут.

— Ты видел когда-нибудь Гему? — неожиданно спросил Урм.

— Как я мог это сделать? Нас же не выпускают в космос. А иллюминаторы отсеков наглухо задраены.

— Тогда смотри.

Урм подошел к одному из стеллажей. Стеллаж раздвинулся. В образовавшемся проеме обозначился матовый прямоугольник. Спустя несколько мгновений он наполнился прозрачной чернотой, испещренной бегущими наискось золотыми искорками. Вот его пересекло по диагонали большое светящееся пятно, ушло из поля зрения в правом нижнем углу прямоугольника, появилось вновь в левом верхнем и запульсировало широкими мазками.

— Это Гема, — пояснил Урм.

У меня закружилась голова. По глазам ударила яркая радужная вспышка.

— А вот Яр. Подожди, сейчас включу синхронизатор.

Когда я раскрыл непроизвольно зажмуренные глаза, передо мной покачивался серебристый диск с нечетко очерченными краями. На его поверхности виднелись бесформенные пятна блеклых, едва угадываемых цветов.

«Материки и океаны», — догадался я.

Хотел что-то сказать и не мог.

Гема… Прародина… Никогда бы не подумал, что при виде ее испытаю столь сильное ностальгическое чувство. Казалось бы, меня ничто с ней не связывает, она проклята и вырвана из сердца навсегда. И родился-то я не там, а на Космополисе. Отчего же тогда эти слезы и тяжесть в груди и ощущение невосполнимой потери?

«Будь же мужчиной!» — прикрикнул я на себя мысленно и тут боковым зрением перехватил взгляд Урма. Печальный и нежный, каким, вероятно, смотрят на любимую женщину, которая больше тебе не принадлежит. И взгляд этот был прикован к Геме…

— На первый раз довольно, — оторвавшись от созерцания Ге- мы, проговорил Урм. — Ну, что скажешь?

— Здорово! — вырвалось у меня.

Но тотчас возобладало чувство осторожности.

«С какой же все-таки целью он заманил меня к себе? Что если это проверка на благонадежность? А я ему столько наговорил…»

— Здорово, — снова сказал я, но уже безразличным тоном. — Вот как, оказывается, выглядит со стороны логово врага!

— Логово врага? — повторил мои слова Урм. — Логово… Ах, да, конечно…

 

6. «Изгнание» Тиса

Непостижимо! Тис оказался врагом, агентом «призраков»! Никогда бы не поверил в это, если бы своими ушами не слышал его признания.

Суд над Тисом был открытым, ведь у нас демократия, хотя ее принципами зачастую пренебрегают.

Судебные заседания транслировали по всесвязи. Асда пришла ко мне, и мы, прижавшись друг к другу, не отрывали глаз от экрана.

На Тиса было неприятно смотреть. Он весь обмяк и напоминал уже не глыбу, а бесформенную студенистую массу. Когда на минуту показали крупным планом его лицо, нас поразило покорно-бессмысленное выражение слезящихся подслеповатых глаз. Не раскаяние, не страх были в них, а желание угодить…

Тис с готовностью рассказывал о своих преступлениях. На вопро-сы обвинителя отвечал угодливо, многословно, как будто отчиты-вался о проделанной работе. Временами даже увлекался, в тусклом голосе прорезались патетические нотки, но тотчас, вероятно вспомнив, что стоит не на трибуне, а перед судьями, переходил на подобострастный тон.

Оказывается, Тис с самого начала был завербован «призраками», верно служил им. Его прославляли за то, что изгнал врагов, тогда как в действительности он помог кучке отщепенцев беспрепятственно покинуть Космополис и тем самым избежать заслуженной кары!

— Ты молодец, — шепнул я Асде. — Сумела распознать предателя. Не зря его ненавидела. А я-то хорош, восхищался агентом «призраков»!

Асда отстранилась, насколько позволяла теснота моей каморки.

— Святая наивность! Тис — агент «призраков»?! И ты веришь в эту чушь?

— Он же во всем признался!

— И ты бы сделал на его месте то же самое.

— Я?! Мне не в чем признаваться!

— И ему не в чем, разве лишь, что рыл яму Лоору. А он признался во всех смертных грехах, кроме этого.

— Но почему?

— Ничего другого не оставалось.

— Он же мог защищаться — доказывать, опровергать!

— Кому доказывать, «вернякам»? С ними не поспоришь.

— Тогда, по крайней мере, не надо наговаривать на себя! А он, как ты утверждаешь, это делает. Зачем?!

— Чтобы избежать пыток.

— Ничего не понимаю… О чем ты? Какие пытки?

— Ты словно вчера родился, — обожгла меня насмешливым взглядом Асда. — Неужели не знаешь?

— Но ведь Тис — второй человек после Лоора, историческая лич-ность! Портреты висели в каждом отсеке!

— Все как раз и объясняется тем, что второй человек замышлял сделаться первым. И если бы удалось, под судом был бы сейчас не он, а Лоор. Но тот оказался не по зубам Тису, успел его обезвредить.

— Не может быть! Лоор выше мести! И потом, они же друзья, разве не знаешь?

— Ты и на самом деле ребенок, Фан! — Уже не насмешка, а грусть была во взгляде Асды. — Лоор и дружба, Лоор и порядочность… Это же несовместимые понятия! Когда ты, наконец, повзрослеешь?

Тиса приговорили к изгнанию, то есть фактически к смерти.

Формально смертной казни у нас не существует. На «изгнанника» надевают одноразовый «погребальный» скафандр с десятиминутным запасом кислорода и катапультируют в космос.

Еще недавно «изгнание» казалось мне гуманным актом: пре-ступника непосредственно не убивали, а правосудие вершилось. При этом общество во имя гуманности сознательно шло на жертвы: «погребальный» скафандр невосполнимо утрачивался, вместе с ним — неисчислимое множество атомов, составляющих тело осуж-денного. А ведь в замкнутой системе драгоценен каждый атом: кругооборот веществ должен быть полным и непрерывным! На Космополисе нет кладбищ. «Из праха вышел и вновь обратишься в прах», — это вычитанное мной в старинной книге изречение имеет для нас буквальный смысл. Рождаясь, мы заимствуем у системы атомы, а умирая, возвращаем их.

Теперь же я вижу, сколь лицемерны были мои представления о гуманности. Все яснее становится противоречие между высокими идеалами лооризма и действительностью. Неужели Лоор не видит, как извращают и уродуют его учение? Если так, то он просто слеп! А если нет, то почему мирится с этим? Он же всевластен!

«Лоор… обезвредил»…

Невероятно! Живой Бог, Демиург Космополиса! Тис был его другом, одним из строителей замкнутой системы, они казались не-раздельными, как нераздельны добро и справедливость. И вот вче-рашний сподвижник низвергнут, втоптан в грязь…

А вдруг Асда, действительно, права? До сих пор я думал, что в ней говорит дух противоречия, желание поддеть меня. Мне претила ее привычка глумиться над нашими духовными ценностями. Но что если это никакие не ценности?!

«Изгнание» Тиса непредвиденно осложнилось: ни один из имевшихся на складе «погребальных» скафандров не подходил ему по размеру. Пренебрегая герметичностью, принялись сшивать воедино два скафандра. Получилось нечто бесформенное…

Мы видели по всесвязи, как вели Тиса к отсеку катапульты. Вернее, волокли, словно тяжелый мешок, два дюжих «верняка». А из мешка доносился вой…

«Верняки» втолкнули мешок в отсек, едва не выломав дверцу. Послышался негромкий хлопок, пол под нашими ногами чуть вздрогнул…

Я представил себе беспомощную куклу — Тиса в черноте космо-са, среди чересполосицы звезд и мелькания Гемы, и содрогнулся. Тис вернется на родную планету облачком пепла, сгорев, подобно метеориту, в ее атмосфере. И это облачко будет долго витать над Гемой, а затем рассеется на ее материках и океанах.

Жуткая смерть! Но есть в ней и мрачная торжественность, как будто во искупление зла, в знак прощения приняла блудного сына в свое лоно преданная им родина…

 

7. Прозрение

Мы с Урмом и впрямь подружились. Странно… Что он нашел во мне? В глубине души я сознаю свою заурядность. А Урм — личность, умница, каких мало. Дружить с ним лестно и в то же время как-то неуютно. Невольно ждешь, что он скажет: «Поигрались, и довольно!»

— Вот заладил: Урм да Урм! Смотри, начну ревновать! — говорит в шутку Асда.

Но думается, ей по душе эта дружба. Чувствую, что вырос в ее глазах…

Когда мы подходим ко входу в Базу и Урм привычно протягивает «верняку» опознавательный жетон, я всякий раз мысленно вздрагиваю, представив себя на месте Тиса. А под взглядом «верняка» непроизвольно съеживаюсь. Даже его приветственное топанье вызывает у меня дрожь. Так и кажется, что сейчас он ска-жет:

«Слава Космополису, ты арестован!»

Впрочем, судьба Тиса — еще не самое страшное. Над ним ведь был открытый суд, а значит, существовал, пусть теоретически («Как ты наивен!» — сказала бы Асда), шанс на оправдательный приговор. Иногда же люди просто исчезают без следа: был человек, и нет человека. Мы вдыхаем атомы, совсем недавно составлявшие их тела, не догадываясь об этом…

И я могу исчезнуть бесследно. Особенно, если буду слушать и повторять слова Асды. А я хочу жить. Мечтаю побывать в космосе, но не так, как Тис, а по собственному свободному выбору!

В конце концов, если я ей дорог, она не должна подвергать мою жизнь опасности!

«Расстанься с ней, пока не поздно!» — нашептывает мне малодушие.

Но я знаю, что уже поздно. Я прикипел к Асде и не смогу без нее жить. Хоть бы Урм вооружил мое мятущееся сознание новыми аргументами, которые восстановят веру в Лоора и помогут пере-убедить любимую…

Вот, оказывается, почему я сблизился с Урмом! Ищу в нем спасения от Асды! А ведь думал, что дружу бескорыстно…

Урм… Теперь я настолько поверил в него, что все чаще начал задавать вопросы из тех, что могут дорого обойтись. Но далеко не всегда получал прямой ответ: видимо, ко мне он все еще относится с настороженностью. Раньше, когда я сам темнил, это не бросалось в глаза, хотя не однажды слышал: «как-нибудь в другой раз», «еще не время», «после поговорим».

Сегодня впервые удалось вызвать Урма на откровенность. Я по-сетовал, что не стал исследователем космоса.

— Вероятно, в моем досье были низкие баллы, нам же не сооб-щают результаты тестов!

— Ерунду говоришь, — отозвался Урм с непонятным раздражением. — Родители у тебя не те, вот в чем дело!

— Как не те… — опешил я. — Мне же позволили родиться, зна-чит…

— Ровным счетом ничего не значит! Вероятностная выборка, и только!

— Вероятностная? А генные спектры?

Урм рассмеялся, но смех был грустным.

— Славный ты парень, Фан!

— Да ну тебя… Как же все-таки насчет родителей… Мы же во-обще не знаем, кто они…

— Зато родители знают, кто их дети. Вернее, некоторые родители.

— Ну и что?

— А то, что от положения родителей зависит карьера детей.

— Значит, и Реут…

— Не продолжай! Ты и так узнал слишком много.

— А как же всеобщее равенство? — с горечью спросил я.

— Ты или слишком наивен, дорогой Фан, — усмехнулся Урм со-всем как Асда, — или…

— Глуп?

— Прикидываешься простачком.

— Не прикидываюсь!

— Тогда пора повзрослеть.

— Ты играешь со мной в прятки, — обиделся я. — Думаешь, не вижу? Если я безнадежный дурак, то какого… На что я тебе со своей дремучей наивностью, которую с трибуны ты сам же столько раз объявлял верностью идеалам, твердостью идейной позиции?

— У тебя чистая душа, Фан, — прочувственно сказал Урм. — Это сейчас редкость. Прости, если обидел. Знай, я считаю за честь быть твоим другом.

Слова Урма меня растрогали. И все же я не удержался от щеко-тливого вопроса:

— А своей карьерой ты тоже обязан родителям?

Я думал, что Урм будет отрицать это, но ошибся.

— Именно так, — подтвердил он. — Я долго не подозревал, в чем причина моего взлета. Тешил самолюбие, мол, оценили мои способ-ности… И знаешь, кто просветил меня?

— Ну?

— Наш вождь и учитель.

— Лоор? — не веря ушам, переспросил я. — Не может быть…

— Еще как может! — положил конец моим сомнениям Урм.

— А я-то был уверен, что он не подозревает о злоупотреблениях!

— Лоор их вдохновитель.

— Послушай, Урм, — встревожился я. — Что будет, если «верняки» узнают о нашем разговоре?

— Они уже знают. Здесь повсюду подслушивающие устройства.

— Тогда мы оба погибли…

— Не бойся, — успокоил Урм. — «Верняки» слышат безобид-ную болтовню, которую я записал заранее.

И тотчас зазвучал мой собственный голос:

«Синтезировать пищу не так просто. Ведь она должна иметь стандартный вкус. Существует около трехсот вкусовых эталонов, и нужно обладать исключительно высокой восприимчивостью, чтобы в процессе дегустации безошибочно установить соответст-вие продукта…»

— Достаточно? — спросил Урм.

— Но я этого не говорил!

— А мог бы сказать?

Я задумался.

— Да, пожалуй. Но как ты…

— Синтезируют не только пищу. Можно синтезировать речь, не-отличимо имитировать живой голос.

— Никогда бы не подумал!

— Да уж, изрядно фантазии от меня потребовалось, чтобы уго-дить взыскательным вкусам «верняков», — потер руки Урм. — Между прочим, это их излюбленный прием, они часто к нему прибегают, чтобы опорочить неугодных людей. Но им и в головы не придет, что я его позаимствовал.

— Кто ты, Урм? Функционер, историк, а может, еще кто-нибудь? Я ведь до сих пор тебя по-настоящему не знаю. Расскажи о себе. Или все еще не доверяешь?

— Если бы не доверял…

— Тогда в чем же дело? Я вижу: тебе трудно. Хочу помочь, а как это сделать, не представляю.

— У нас еще будет принципиальный разговор. Обо мне. О тебе. О нас, — улыбнулся Урм. — долго ждал, пока ты прозреешь. Наберись терпения и ты.

— И что затем? — буркнул я недовольно.

— Увидишь. Главное, ты прозрел.

А я-то искал в Урме защиты от Асды…

 

8. Ссора и еще раз ссора…

Членство в космоле связано с так называемой общественной работой. Совсем недавно я считал ее своей первейшей обязанно-стью, но в первые же месяцы убедился, что пользы от нее нет. Собственно, это не работа, а игра в работу. Мы заседаем по ма-лейшему, чаще всего надуманному, поводу, регулярно отдаем «по-литдолг», иначе говоря, пережевываем труды Лоора…

А я и так выучил их наизусть. Лоор и лооризм… Может ли учение отторгнуть своего создателя?

Я и теперь убежден, что замкнутое общество теоретически самое справедливое и гуманное. Я и теперь верен идеалам лооризма, но верен ли им Лоор? Нет! Он предал свое учение, по его вине у нас царит произвол!

Но об этом на «политдолге» не заикнешься. Считается, что мы активно участвуем в политике, на самом же деле в нас воспитывают аполитичность.

Говорят, первые космольцы отдавали «политдолг» с великим энтузиазмом. Давно ли и я был пылким энтузиастом? Со стыдом вспоминаю былую восторженность. Что это, юношеская бравада, проходящая с возрастом, или природная ограниченность? Ведь если бы не Асда и, в особенности, Урм, я бы поныне преклонялся перед «вождем и учителем».

Остро ощущаю их правоту: моя наивность не знает предела. Есть ли еще среди нас хоть один «энтузиаст», или я был последним?

Увы, не узнаешь: все очень здорово научились притворяться, ли-цемерить. Нужен энтузиазм? Пожалуйста!

И вот я дважды нарушил правила игры — пренебрег «политдолгом» ради встреч с Урмом.

Реут взбеленился и, конечно же, решил меня проработать. Заба-вная была, вероятно, картина: в кресле, под огромным портретом Лоора, рассерженный старичок молодого возраста, а напротив, словно преступник перед судьей, — я. Не сижу, разумеется, — стою. Ковыряю ногой дырку в полу, слушаю нудные нравоучения, а сам раскаляюсь, как металлическая болванка в электромагнитном поле.

И вдруг меня прорвало.

— Вспомни, Реут, — крикнул я, — как ты прислуживал Тису, нашему заклятому врагу, агенту «призраков»! Как поддерживал его под локоток, а он похлопывал тебя по плечу! И что за пятно на стене, здесь, кажется, висел портрет Тиса?

Даже и подумать не мог, как испугается Реут! Он не побледнел, — бледнее, чем был, стать невозможно! — а посинел и начал хватать губами воздух.

— Тэ-эк… тэ-эк… — и вдруг взмолился: — Тише, прошу тебя! Поверь, у меня нет с Тисом ничего общего!

Меня осенило:

— Разве не Тис посадил тебя в это кресло?!

— Откуда ты узнал? — подскочил Реут. — Тебе сказал Урм? Тэ-эк… Это ему дорого обойдется! Не зря я подозревал вас обоих!

— Можешь поделиться своей догадкой с «верняками». Но и у меня найдется, что сказать им!

Я блефовал. И тем не менее достиг цели: охватившая Реута ярость мгновенно погасла, уступив место паническому страху.

— Прости, Фан… — слезы потекли по мучнистому лицу, оставляя серые борозды. — Я сам не знаю, что говорю. Я вовсе не хотел угрожать тебе. Я неудачно пошутил, Фан! Не выдавай меня, ты славный парень! Я всегда симпатизировал тебе, не веришь?

Мне стало противно.

— Ладно, живи! — сказал я с презрением. — Но если со мной или с Урмом что-нибудь случится, «вернякам» все будет известно. Уразумел?

Он мелко и часто закивал, словно голова затряслась, что еще больше подчеркнуло его сходство со стариком. Выполз из кресла и под локоток, как тогда Тиса, проводил меня к выходу.

— Тэ-эк… Я могу быть спокоен? — заискивающе спросил на прощание.

— Это зависит от тебя, — буркнул я, сдерживая злость, и за-хлопнул за собой дверь отсека. Было так мерзко, будто вывалялся в грязи.

В тот вечер я, не без похвальбы, рассказал Асде о ссоре с Реутом:

— Проучил его! Будет знать, с кем имеет дело!

— Глупо! — к моему изумлению воскликнула Асда. — Зачем ты связался с этим мерзавцем? Считаешь его побежденным? Уверяю тебя, ты ошибаешься. Он лишь временно отступил и теперь ждет случая, чтобы расправиться с тобой.

— Не посмеет, — рассмеялся я.

Однако Асда оставалась непривычно мрачной, — такой я ее прежде не видел. Даже глаза изменили цвет: были сиреневыми, а стали темносерыми, со свинцовым отливом.

— Не думал, что ты такая трусиха, — нарочито беззаботным тоном произнес я. — Мы вроде бы поменялись местами: вспомни, как я упрекал тебя в неосторожности. Пойми, Реута нужно было хорошенько проучить, чтобы не зазнавался, и я это сделал.

— Наивный мальчишка!

Я рассвирепел.

— Вы оба, Урм и ты, точно сговорились. Обвиняете меня в на-ивности! И само слово «наивность» произносите как «недомыс-лие» или даже «идиотизм». Если я такой идиот, то бегите от меня, куда глаза глядят!

— Не устраивай истерики, Фан, — сказала Асда дрожащим голосом. — Ты же знаешь, как сильно я тебя люблю. Люблю таким, каков ты есть. Может быть, именно за эту твою наивность или за что-то другое, скрывающееся под ее видом. Но я не могу оставаться в стороне, когда чувствую, что тебе грозит беда. А Урм… Он умный и опытный, ты же сам говорил. Расскажи ему обо всем. Тем более, что ты и его невольно подставил под удар!

— То-то Урм посмеется, узнав об этой ссоре!

— Не думаю. Иди к нему, не теряя времени!

Урм даже не улыбнулся, несмотря на то, что я очень смешно ра-зыграл в лицах сцену стычки с Реутом.

— Похоже, — сказал он озабоченно. — Из тебя получился бы неплохой комедиант. Жаль, что у нас нет театра.

— Ты сердишься? Я поступил глупо?

— А сам как думаешь?

— Не знаю…

— Связываться с Реутом не стоило, но что уж теперь… Хорошо хоть, что не скрыл от меня!

— Это Асда посоветовала, — признался я смущенно.

— На редкость умная девушка, — похвалил Урм так, словно был знаком с ней не только по моим рассказам.

— Ей стало страшно за меня.

— А тебе самому не страшно?

— Я ничего не боюсь.

— И зря, — заметил Урм. — Ничего не бояться — то же самое, что ничего не любить. Бойся, но умей обуздать страх.

— Ну, а ты испытывал страх?

— Я человек, а не робот.

— А любовь?

К моему удивлению, Урм смутился.

— Не до того было.

— «Ничего не бояться…» — передразнил я.

— «То же самое, что ничего не любить»? Ошибаешься. Любить можно не только женщину. Моя любовь отдана Геме. «Логову вра-га», — как ты сказал однажды.

Я густо покраснел.

— Ничего удивительного, — успокоил меня Урм. — В тебе с детства поддерживали ненависть к прародине. А что думаешь о ней сейчас?

— Прошлое Гемы вызывает во мне отвращение. Но как там теперь? Засилье тьмы, в котором царят «призраки», а люди всего лишь безвольные рабы? Или это очередной обман?

— А ты как думаешь?

— Нас могли изолировать от Гемы, чтобы мы не узнали правды. Видимо, сравнение не в нашу пользу. Скажи, это так?

— Сомневаешься?

— Меня учили: не задавай лишних вопросов, а я их все-таки задаю. Но редко добиваюсь ответа. Помнишь, ты обещал принци-пиальный разговор. Не пора ли исполнить обещание?

— Пора, — согласился Урм. — Ты и сам догадался, что я не-навижу Лоора.

— Но у тебя репутация человека, к голосу которого он при-слушивается. Почему же ты не пристыдишь его, не пробудишь в нем чувство справедливости? — недоумевал я.

— Бесполезно. Этого человека не пристыдить. Да и разве в нем одном корень зла? Цель моей жизни — сокрушить лооризм, лжи-вое, безнравственное учение, спекулирующее на чувствах людей.

— Как ты можешь! — возмутился я. — О Лооре говори, что угодно, но лооризм… Это же для меня самое святое…

— Потому я и оттягивал разговор с тобой, — сказал Урм ус-тало. — Ты все еще не хочешь понять, что из грязных рук не мо-жет выйти ничего чистого!

— По крайней мере, я не лгу и не притворяюсь!

— Ты лжешь пассивно, сам того не замечая… А я… Да, мне при-ходится скрывать ненависть и на каждом шагу притворяться, пожимать руки врагам, смотреть им в глаза. Если бы ты знал, как тошно копаться в грязи…

Я молчал, впервые испытывая превосходство над Урмом и жа-лость к нему. Но и что-то, напоминавшее брезгливость…

Я уже не был тем наивным юнцом, для которого вступление в космол означало праздник. Благодаря Асде и тому же Урму у меня открылись глаза на лицемерие, пропитавшее наше общество.

Я признал причастность вождя к преступлениям и сейчас на вопрос Асды: «ты любишь его?» ответил бы решительным «нет!»

Лоор оказался низким человеком, а вовсе не живым Богом. Но лооризм… Если для меня еще существуют идеалы, то они питаются только им. А Урм хочет уничтожить эту святыню!

— Ты меня осуждаешь… — сказал Урм, пристально посмотрев мне в глаза. — Но пойми, другого шанса победить нет. Я должен играть роль функционера, иначе буду раздавлен.

— Куда уж мне тягаться с тобой в искусстве комедии, — перебил я его язвительно.

— Ради дела, которому служу, готов быть и комедиантом, — с достоинством ответил Урм.

— Так вот для чего я был тебе нужен… Ты ошибся в выборе, со-ветник вождя!

— Да, пожалуй, я ошибся в тебе. Ну что ж, донеси на меня «вер-някам»!

«Почему бы и нет?!» — промелькнула подлая мыслишка, и я плюнул ей вслед.

— Мне нечего делать у «верняков»! Я не доносчик, но и дву-рушником не стану!

— А я двурушник, — сдавленным голосом проговорил Урм. — Ты ведь это имел в виду? Уходи, Фан, нам больше не о чем гово-рить…

 

9. Покушение?

Теперь я знаю, как это бывает. Негромкое потрескивание, человека окутывает облако. Края облака загибаются внутрь, словно кто-то затягивает узел. В нем видны контуры человеческого тела. Облако сминает их, спрессовывает в точку. Перед тем, как исчезнуть, точка ярко вспыхивает. И вот уже нет ни облака, ни точки, ни человека. Остается лишь слабый запах озона, да и тот через минуту исчезает…

По-научному это называется селективной деструкцией. О ней говорят как о важнейшем технологическом процессе, и только. В замкнутой системе, куда ничто не поступает извне и где ничто не должно теряться, деструкция — единственный способ получить атомы, этот исходный материал для синтеза любой новой структуры. Умерев, я, как и всякий космополитянин, подвергнусь деструкции. Или умру оттого, что буду деструктирован. О последней возможности у нас не говорят вслух. А если и обмолвятся, то намеком…

Наше жизненное пространство ограничено объемом Космопо-лиса. Оно позволяет существовать всего лишь десяткам тысяч лю-дей (точное число, как и многое другое, держится в секрете).

На Геме столько вмещал стадион. Люди собирались туда, чтобы утолить жажду зрелищ, а затем снова рассеивались на необо-зримых пространствах города, страны, планеты…

Нам же «рассеиваться» негде. Наша цель — выжить, не покидая «стадиона». И дать выжить грядущим поколениям.

Каждое последующее поколение будет слепком с нынешнего. Абсолютная стабильность — один из постулатов лооризма. Он предопределяет неограниченно долгую жизнь нашего общества.

Год назад этот постулат был для меня непререкаемой истиной. Я не замечал в нем очевидного противоречия…

Мы строим счастливое будущее. Терпим унылое настоящее ради тех, кто придет нам на смену. Мысль о них помогает терпеть лише-ния. Мы говорим себе:

«Пусть нам плохо, стиснем зубы, выдержим. Лишь бы потомки были счастливы!»

Но о каком счастливом будущем можно мечтать, если оно при-звано воссоздать настоящее? Ведь получается, что наши потомки, в свою очередь, будут страдать ради своих потомков, а те снова повторят нашу участь! И так будет продолжаться, пока существует Космополис…

Страшно от этих мыслей. Они исподволь подтачивают мою веру в идеалы лооризма. Но если я разуверюсь в нем, то буду вынужден признать правоту Урма. И что мне останется тогда: душевная пустота, осознание своей неполноценности?

А любовь Асды, разве этого мало? Наверное, все-таки мало. Иначе не было бы метаний, мучительных поисков смысла жизни, заведомо обреченных на неудачу.

Мне хотелось побыть одному, чтобы навести хотя бы видимость порядка в своих чувствах. Тянуло в потаенные уголки, где ничто не отвлекало от размышлений.

Я и раньше любил в одиночестве бродить по немноголюдным переходам. А резервные ответвления, которыми изобилует лаби-ринт Космополиса, заброшенные накопители и окраинные тупики большую часть суток вообще пустынны. Вот и сейчас я решил пробраться туда. Миновал несколько туннелей и шлюзов — они, как обычно, были открыты.

Из бокового ответвления донеслись шаги, тяжелые и частые. Видимо, человек спешил. Интересно, куда, зачем?

Случайный прохожий, возможно, и слышал мои шаги, но не оглянулся. Скорее всего, был погружен в свои мысли.

Я шел следом, не упуская его из вида. Что-то в нем меня привле-кало.

«Он же мой двойник! — сообразил я наконец. — Тоже среднего роста, в похожем комбинезоне. Идет вразвалку, чуть косолапя, — Асда передразнивала меня, копируя такую походку…»

Сходство показалось мне забавным. Ах, если бы я тогда знал, что произойдет через несколько минут!

Вскоре к нашим шагам добавились еще одни — скользящие, крадущиеся, как будто кто-то порхал по металлической палубе, стараясь не производить шума.

В проеме мелькнула и тотчас растаяла тень.

«Что нужно этому невидимке?» — подумал я в смутной тревоге.

И тут раздалось негромкое потрескивание. Сам не знаю, как я его расслышал на фоне привычного гула серводвигателей, не смолкавшего ни на минуту в любом месте Космополиса.

Двойника — я был в сотне шагов от него — окутало облако. Ка-залось, он пытается вырваться из полупрозрачного пузыря, но тот сдавливает, ломает, душит…

А я стою, парализованный страхом и неожиданностью, с ногой, занесенной для очередного, так и не сделанного, шага…

Кричать, звать на помощь было бессмысленно, хотя на моих глазах — я сознавал это — произошло убийство. Что бы я сказал сбежавшимся на крик (сомнительно, нашлись бы такие!)? Что при мне деструктировали человека? Да меня тотчас бы доставили к «вернякам»! И те, как дважды два, вдолбили бы в мою голову, что в замкнутом обществе такого не может быть, а я провокатор, если не агент Гемы, и сознательно пытаюсь дестабилизировать обста-новку, нарушить идейно-политическое единство лиги и народа.

Инстинкт заставил меня бежать без оглядки. Волна грохота следовала за мной. Казалось, металлическая палуба кричит мне вслед: «Держи его!»

К счастью, никто не повстречался на этом бесславном пути…

Я решил не посвящать Асду в свои переживания, но она сразу же догадалась, что произошло неладное.

— Какие от меня могут быть тайны?! — настаивала она.

Пришлось рассказать обо всем.

— Знаешь, что меня больше всего поразило? — признался я на-последок. — Этот несчастный был словно мой двойник, в полутьме ты бы не различила нас. Даже одет, как я!

При этих словах Асда вздрогнула.

— Ты ничего не понял! Ты так ничего и не понял…

— Что я должен был понять?

— Его убили по ошибке, вместо тебя!

— С чего ты взяла?

— Какой ужас… Какой ужас… — шептала она и гладила ме-ня по лицу мокрыми от слез руками.

И я понял, что Асда права. Кто же надумал со мной распра-виться? Только два человека могли желать моей смерти: Реут и Урм. Обоим я встал поперек дороги. Так кто же из них?

— Это сделал Урм, — сказал я, поразмыслив. — Я пришел к не-му посоветоваться насчет Реута, но, оказалось, он совсем не тот, за кого себя выдавал. Мы крупно поссорились. Я выложил все, что о нем думаю. И вот результат…

— Как ты мог такое предположить! — отстранилась Асда. — Урм не способен на убийство из-за угла! Ты так много хорошего о нем рассказывал!

— Сама же уверяла, что я наивен и доверчив. Вот и поддался обаянию Урма.

— И все же не он пытался уничтожить тебя. Вспомни о Реуте! Убеждена, убийство твоего двойника — его рук дело!

— Ха-ха! Реут трус и увалень. А вот Урм силен и ловок. Су-мел выследить меня и…

— Да нет же! Поверь моему сердцу! Ты недооцениваешь Реута! Я боюсь за тебя, Фан!

— Постараюсь быть осмотрительным, — пообещал я.

 

10. Эмбриональное человечество

Ясное дело, Асда ошиблась. С момента ссоры отношение Реута ко мне резко изменилось. Иногда я задаю себе вопрос: тот ли это Реут? Приветливый, предупредительный. Исчезли брюзгливые нотки в голосе, и, несмотря на преотвратную внешность, он даже стал казаться довольно симпатичным парнем.

Вот что значит поставить наглеца на место! До сих пор Реуту все сходило с рук, но я сумел постоять за себя, и какая поразитель-ная метаморфоза!

Невольно сравниваю Реута с Урмом. Урм умен, расчетлив, умеет обворожить. В его устах ложь принимает облик правды. Я и не заметил, как подпал под его влияние. И до чего же хитро он уклонялся от прямого, откровенного разговора: мол, всему свое время!

Но вот я узнал его истинную цель… Впрочем, истинную ли? Он предстал передо мной в роли идейного борца с лооризмом. А на самом деле? Не кроется ли под этим все та же борьба за власть? Не мечтает ли он, подобно Тису, стать новым «вождем и учителем»?

Тис действовал слишком прямолинейно, открыто. Ему не хва-тило ума затаить ненависть к Лоору, чтобы не вызвать подозрений.

Урм, безусловно, учел промах Тиса, надежно скрыл свое истин-ное лицо под маской преданного советника, поддакивает Лоору, льстит ему… Тьфу!

А вот Реут таков, каков есть на самом деле. Льстец и подха-лим? Но разве это можно поставить ему в вину? Разве я сам не славословил вождя? Делал это искренно, но и Реут по-своему искренен. Не скрывает карьеристских устремлений. Будь поумнее, сказал бы мне тогда:

«А сам-то? Аплодировал Тису, зная, что он враг! Говоришь, не знал? Так почему должен был знать я?»

И мне нечем было бы крыть.

Реут — продут общества, в нем сфокусировались наши пороки. Он — зеркало, в котором я мог бы разглядеть и собственные черты. Но если не нравится отражение, то надо ли разбивать зеркало?

А вот убийцей Реута не представляю. Кабинетный юноша, рыхлый толстяк с застывшим лицом, суетливыми движениями коротких ручек и шаркающей походкой, к тому же отъявленный трус. Что общего у него с ловким и быстрым невидимкой?

Асда думает, что он подговорил кого-то расправиться со мной. Но, право же, для Реута это было бы слишком рискованно: он попал бы в зависимость от невидимки. Нет, версия о наемном убийце не выдерживает критики!

Вот Урм и ловок, и смел, и силен. Я имел возможность убедиться в его молниеносной реакции: как-то, протягивая «верняку» опоз-навательный жетон, он уронил его, но поймал налету. Такому не-зачем обращаться к наемным убийцам…

Есть ли ему резон убрать меня? Боюсь, да… Урм не может не опасаться, что я выдам его «вернякам». Оснований для этого пре-достаточно… Будет ли он в такой ситуации полагаться на мое благородство? Конечно же, нет! Вольно или невольно я оказался у него на пути, и самое благоразумное — без лишнего шума устра-нить препятствие. А деструкция идеально подходит для этой цели. Самое тихое из убийств!

Словом, плохи твои дела, Фан! Жаль Асду, а так… Надо ли цепляться за жизнь, если она такая мерзкая! Чем хороша деструк-ция? Все происходит почти мгновенно, вероятно, и боль не успева-ешь почувствовать, и гибель не осознаешь… Нет, не буду трястись, оглядываться, прислушиваться к шорохам! Не боюсь тебя, неви-димка, кто бы ты ни был!

Удивительно… Вот сейчас я не испытываю страха, а не так давно пугливо затыкал уши, стоило Асде завести крамольные речи. И с каким ужасом представлял себя на месте Тиса, когда его тащили, словно мешок, к люку катапульты.

Что же, был трусом, стал героем? Вовсе нет. Страх улетучился, вот и все. Так бывает, когда на смену опасности воображаемой приходит реальная… Впрочем, хватит об этом!

На днях меня пригласил к себе Реут. Не вызвал, как бывало прежде, а именно пригласил.

— Тэ-эк… Рад тебя видеть, Фан. Хочу сообщить приятную но-вость…

— Ну?

— На тебя пал выбор. В числе самых достойных космольцев ты будешь представлять нашу ячейку на встрече с великим Лоором.

Я был поражен. Насколько помню, Лоор ни с кем, кроме при-ближенных, не общался лицом к лицу. Он вещал с экранов всесвязи, представал перед нами в виде портретов и монументов, но чтобы встречаться с кем-нибудь… Собрания и митинги проводили его сподвижники, «малые вожди», как их называли заглазно. Самого же Лоора окружал ореол недоступности, некоей потусторонности, приличествующей живому Богу.

Как я мечтал когда-то увидеть Лоора, припасть к его ногам, поведать мучившие меня мысли, получить отеческое благословение. И вот сейчас, когда ничего этого не нужно, мечте суждено па-радоксальным образом осуществиться…

— Кто меня рекомендовал?

— Я, — ответил Реут.

— Чем я заслужил такую честь?

— Тем уважением, которое я к тебе испытываю. Ты отчаянный парень, Фан. Такие в моем вкусе. Хочешь дружить со мной?

Я замешкался с ответом. Молчание затянулось. Реут криво ус-мехнулся.

— Тэ-эк? Не желаешь? Ну-ну…

— Больно уж мы разные. Не сойдемся, пожалуй.

— Урму ты этого не говорил.

— У меня нет ничего общего с Урмом! — отрезал я.

— Тэ-эк… Давно ли?

Я почувствовал раздражение. Уж лучше бы он не упоминал об Урме!

— А какое тебе, собственно, дело?

Реут развел руками.

— В общем, никакого. Просто удивлен: такая трогательная была дружба.

— И Урм, и ты — слишком важные персоны, чтобы с вами дру-жить простому парню вроде меня!

— Тэ-эк… Как знаешь, — сухо проговорил Реут и добавил уже официальным тоном: — Потрудись изучить инструкцию. Вот твой мандат, распишись в получении. Сбор завтра, в десять утра, у главного входа в Базу. Никаких лишних предметов. Ничего не за-писывать. И не вздумай нахвататься тоников!

— Не употребляю! — буркнул я с неприязнью.

Почему все в Реуте мне претит? Убеждаю себя, что он симпатич-ный парень, даже начинаю верить в это. Но стоит увидеть его са-модовольное неподвижное лицо, услышать напыщенный голос, дурацкое «тэ-эк», и охватывает бешенство. Психологическая не-совместимость? Пожалуй…

С Урмом было все иначе, да что толку!

«Так не годится, — внушал я себе, расставшись с Реутом. — Что он сделал плохого? Поручился за тебя, как за одного из до-стойных, предложил дружбу. А ты? Стыдись, Фан!»

У входа в центральный тамбур стоял знакомый мне «верняк». Сколько раз я проходил мимо него бок о бок с Урмом. Ярко-красный, как всегда, парадный комбинезон скульптурно облегал могу-чее тело «верняка». Не с него ли ваяли монументы Лоора?

Огромная пятерня похлопывала по футляру, не деструктора, — отметил я машинально, — а обычного боевого излучателя.

«Верняк» перехватил мой взгляд, но не подал вида, что узнает меня. Да и кто я для него? Не человек, не личность, — предмет.

Послышался звонок. «Верняк» приложил к уху раковину переговорного устройства, односложно ответил и распахнул дверь в тамбур.

Мы проходили по одному, а «верняк» сверлил каждого глаами. Вдобавок нас наверняка скрытно просвечивали, чтобы убедиться в отсутствии «лишних предметов».

Дорога в Мемориальный отсек была мне знакома, но на сей раз нас повели не напрямик, а через карантинную камеру, где каждому вкатили дозу ионизирующего облучения.

Вскоре мы расселись в амфитеатре Мемориального отсека впе-ремежку с переодетыми «верняками». Хотя ни на одном из них не было формы, все они выглядели уменьшенными копиями их крас-ного собрата. И так же буравили нас глазами.

Из боковой двери на трибуну взошли вожди и советники. Все, в том числе и «верняки», вскочили с сидений-жердочек и начали бурно рукоплескать. Послышались крики:

— Да здравствует великий Лоор!

— Слава лиге!

А я искал Лоора… и не находил. Несколько раз скользнул взглядом по сморщенному лицу тщедушного старца, сидевшего в центре, прежде чем сообразил, что это и есть Лоор, великий Лоор, вождь и учитель!

Нелегко было уловить сходство между ним и воздвигнутыми в его честь колоссами…

Мне стало смешно и горько. Так вот каков на самом деле ку-мир моей юности!

Я подавился смешком, и сосед-«верняк» взглянул на меня в упор, то ли с угрозой, то ли с недоумением. Его рука, засунутая, как и у других «верняков», в карман, шевельнулась.

Согнав с лица насмешливое выражение, я закричал во весь голос:

— Великому Лоору ура!

А сам подумал:

«Прав был Урм, я снова покривил душой… И это уже не просто пассивная ложь!»

Мой крик подхватили, да так, что стены Мемориального отсека начали вибрировать.

Встал Той, «малый вождь» по идеологии, занявший этот пост после «изгнания» Тиса (я уже встречался с ним, прежде он курировал питание и пару раз появлялся у нас на заводе синтетической пищи).

— Здесь собрался цвет молодых космополитян, начал он напы-щенно, — наша надежда и гордость. Это историческая встреча, она знаменует собой начало новой великой революции, совершае-мой по инициативе и под мудрым водительством нашего вождя и учителя — гениального Лоора.

Голос Тоя перешел в пронзительный фальцет, который вот-вот оборвался бы, не выдержав напряжения, если бы не потонул в реве аудитории.

Слушая «малого вождя», я продолжал пытливо рассматривать покрытое старческими морщинами лицо человека, которого боль-шую часть жизни почитал за живого Бога. Сейчас на этом измож-денном лице нельзя было прочитать ничего, кроме безразличия и нескрываемой скуки:

«До чего же вы все мне надоели!» — казалось, безмолвно ответ-ствовал Лоор на крики верноподданического восторга.

Какой же я легковерный дурак! Знать, меня не зря преследуют разочарования. И жесточайшее из них — Урм…

Вот он сидит за спиной Лоора, возвышаясь над ним этакой са-модовольной глыбой, и вполслуха внимает Тою. А сам, наверное, думает:

«Болтайте, болтайте! Придет мое время, и тогда…»

Что тогда? Смена декораций? Новые монументы на прежних местах? И «да здравствует великий Урм!»?

Интересно, разглядел меня Урм в имитирующей восторг массе? А если да, то как воспринял мое присутствие? Удивился, испугался? Нет, он не таков. Хотя, конечно же, видеть меня здесь ему непри-ятно…

— Было бы непростительной ошибкой считать, — продолжал тем временем Той, — что лооризм, величайшее учение всех времен и народов, исчерпал свои возможности и подвергается ревизии. Неправы те, кто сводит его к набору обветшалых догм…

«Ого, — подумал я, — да за такие слова прямая дорога в отсек катапульты!»

Очевидно, не мне одному пришла в голову эта мысль, потому что вмиг воцарилась тишина и стали слышны серводвигатели…

— Ближе к делу, — перекрыл их гудение скрипучий голос.

До меня не сразу дошло, что вмешался Лоор: он говорил, не ше-веля губами (вот кому, оказывается, подражает Реут!).

— Хотя в основе лооризма… — продолжал Той, косноязыча от волнения, — неизменная стержневая идея замкнутой системы… единственной… э-э… системы, в которой возможно… по-строение… идеального стабильного общества, не подверженного кризисам… ее… э-э… надо рассматривать… рассматривать… в ди-намическом контексте… понимая под замкнутостью… не состо-яние, а процесс. И таким образом… э-э…

Ожидая подсказки минисуфлера, он вытер взмокший лоб, еще раз выдавил из себя «таким образом» и, окончательно запутав-шись, истошно крикнул:

— Слава горячо любимому… великому… мудрому… Жизни не пожалеем… Ура-а!

Несколько минут под сводами Мемориального отсека гремела овация.

А старец морщился как от боли. У меня шевельнулась мысль:

«Неужели ему неприятны изъявления преданности и любви? Или он знает цену их искренности?»

Но вот вождь привстал и поднял руку. Овация стихла, затем возобновилась с новой силой.

— То, что я скажу, — заговорил Лоор, мгновенно восстановив напряженную тишину, — вызовет шок. Но вы преодолеете его и поможете преодолеть остальным. Потому что верите мне. Потому что преданы Космополису. Потому что хотите приблизить счастливое будущее.

Слова Лоора, очень простые, без намека на красивость, произ-носимые буднично, без ораторских приемов, тем не менее, гипно-тизировали нас. Я поймал себя на мысли, что слушаю с возраста-ющим вниманием и даже с надеждой: уж теперь-то все изменится и сама наша жизнь станет чище, правильней.

— Космополис обречен. Это говорю вам я, его создатель. Наше жизненное пространство слишком мало, чтобы в его пределах можно было осуществить великий замысел. Теоретически замкну-тая система способна существовать сколь угодно долго. Но реаль-ность не всегда вписывается в рамки теории. Медленно, постепен-но, от поколения к поколению, мы будем неуклонно деградиро-вать. Если только не совершим качественного скачка в развитии.

Лоор сделал несколько глотков из стоявшего перед ним стакана, обвел нас тяжелым пристальным взглядом, словно хотел удо-стовериться в эффекте своих слов, и продолжил все так же скрипу-че, без интонаций:

— Наше спасение в Геме.

Если бы рухнули своды Мемориального отсека, это произвело бы на нас меньшее впечатление. Многократно повторяющееся эхо пронеслось по рядам:

— Наше спасение… наше спасение… наше спасение… В Ге-ме… в Геме… в Геме…

Я был готов услышать что угодно, только не это. Много лет нам внушали ненависть к прародине, и вдруг такой крутой поворот! Наше спасение в Геме!!!

Неужели я ошибся, вслед за Асдой и Урмом обвинив Лоора в тяжких преступлениях?! Или, может быть, он прозрел, и у меня на глазах начинается самоочищение лооризма, его нравственное воз-рождение?

Увы, уже следующая фраза вождя разрушила эти пустые иллю-зии…

— Мы должны освободить Гему и дать начало новому человечеству! Наша прародина во власти «призраков». И не люди ее населяют, а человекообразные существа, лишенные собственного разума. Они хуже животных, потому что животные подчиняются природным инстинктам, у них есть воля. Гемяне же подчинены так называемому «коллективному разуму». А он не что иное, как ма-шинная программа, навязанная этим полулюдям-полуроботам «призраками»! Полуроботы вредны и опасны. Уничтожим их!

В это мгновение лицо Урма вышло из тени. Выражение нескры-ваемой гневной брезгливости было на нем. Помимо воли я испытал острый сочувственный отклик.

«Берегись, Урм! — со всей страстью подумал я, словно мог пе-редать ему мысленное предупреждение. — На тебя смотрят «вер-няки». Поспеши же надеть маску!»

Я продолжал слушать Лоора уже не с надеждой, а с закипав-шей ненавистью, и проклинал в душе свою неистребимую наивность.

— Но нас слишком мало, — скрипел тем временем злобный старец, — чтобы, уничтожив гемян вместе с «призраками», самим стать человечеством. Нам не освоить Гему…

Он припал к стакану, запрокинув желтую шейку с острым бе-гающим кадыком, а я подумал со страхом:

«Откуда в этом тщедушном теле такая жестокая разрушитель-ная сила?»

— Да, нас слишком мало… — с сожалением повторил Лоор. — И тем не менее… Гема… будет покорена.

Последние слова он произнес с трудом, явно испытывая усталость, а закончил чуть слышно:

— О деталях… расскажет… профессор эмбриогенетики Орт.

Невысокий полный мужчина средних лет встал, сдержанно поклонился и заговорил с достоинством:

— Я не политик, а ученый. Меня интересует чисто научная сторона проблемы. Разработанная мною теория искусственного этноса нуждается в экспериментальном подтверждении. Для осу-ществления эксперимента в принципе пригодна любая планета, подходящая для существования человечества…

На словах «в принципе» и «любая» он сделал едва заметное ударение, словно хотел неназойливо подчеркнуть различие своих сугубо исследовательских планов и целей, которые преследует вождь.

— Гема относится к числу таких планет…

«Деловое предприятие… Совпадение интересов… — подумал я. — Видать, знает себе цену, раз держится независимо, как равный партнер!»

— Коротко о концепции эмбрионального человечества. Колонизация Гемы будет успешной, если численность колонистов в первые же десятилетия достигнет ста миллионов. В противном случае неизбежен возврат к первобытному состоянию.

— Откуда же столько… Фантастика… Утопия… — послышались разочарованные возгласы.

Все ждали, что скажет Лоор. Но он, казалось, заснул, откинувшись на спинку кресла. А Орт намеренно выдерживал паузу, явно забавляясь всеобщим замешательством.

— Да, нас для этой цели смехотворно мало, — наконец заго-ворил он. — Наша численность ограничена возможностями жиз-необеспечения в условиях Космополиса. Как сказал Лоор… гм-м… великий Лоор, — он покосился на спящего, — предел достигнут. Этим, кстати, и вызвано ограничение в праве на потомство. Но…

Орт сделал еще одну долгую паузу.

Лоор приоткрыл глаза и сказал неожиданно ясным голосом:

— Продолжайте же, профессор!

— Эмбриогенетика предлагает выход из, казалось бы, безвы-ходного положения. Будет создан банк эмбрионов. При соответ-ствующих условиях они сохраняют жизнеспособность длительное время. Право на потомство получат все. Сегодня тысячи эмбрио-доноров, завтра миллионы эмбрионов!

— А как же селекция? Селекция во множестве колен? Целена-правленная селекция, спасающая нас от деградации? — вырва-лось у меня помимо воли.

На мне мгновенно скрестилась сотня взглядов. И среди них ра-стерянный взгляд Тоя, встревоженный — Урма, пронизывающий — Лоора. Наступила не предвещавшая ничего хорошего тишина, на меня уже мысленно примеряли «погребальный» скафандр.

«Что я наделал! — ударила в голову запоздалая мысль. — Ка-кая идиотская нелепость…»

На помощь неожиданно пришел… профессор Орт!

— Мой юный друг, — сказал он доброжелательно. — Знание основ лооризма делает вам честь… — Меня сразу же перестали расстреливать взглядами. — Но к теориям, даже великим, нельзя подходить догматически. То, что в стесненных условиях Космопо-лиса было единственно правильным, не оправдает себя на Геме. Ведь нужно в кратчайшие сроки создать популяцию глобального масштаба. И здесь селекция будет осуществляться путем естествен-ного отбора, как это происходит в природе. Вы правы в том, что селекция по генным спектрам предпочтительней. Со временем мы к ней вернемся, но на первых порах она оказалась бы непозволительной роскошью. Вы удовлетворены, пытливый юноша?

Я поспешно кивнул.

…Пытаюсь вспомнить взгляд Реута в ту страшную минуту и не могу. Вот взгляд Урма до сих пор вижу — тревожный, даже взвол-нованный. Человек, пытавшийся меня убить, так бы не смотрел…

А каким же все-таки был взгляд Реута? Почему не оставил сле-да в памяти?!

— Мне так хочется иметь ребенка, — сказала Асда. — Но у нас его не будет…

— Орт говорит, что мы можем…

— Как ты не понимаешь! Это же унизительно и аморально, Фан!

— О какой морали ты говоришь? — изумился я. — Разве она существует? Разве все, что у нас делается, не аморально?

— Нет, Фан, не все! — улыбнулась Асда сквозь слезы. — Мы любим друг друга, и в этом высочайшая мораль, ведь правда?

— Правда, — согласился я.

 

11. Записка

Возвратившись к себе, я обнаружил на пороге клочок пластика. «Тебе угрожает опасность, — было нацарапано на нем. — Если хочешь узнать подробности, приходи в полночь к шлюзу А03/С31. Если, конечно, не побоишься. Твой доброжелатель».

«Что за нелепая шутка, — подумал я в первый момент. — Не-ужели таинственный «доброжелатель» думает, что я ни с того, ни с сего отправлюсь, на ночь глядя, в это гиблое место?»

«Ты никуда не пойдешь, потому что труслив…» — тотчас на-смешливо откликнулся внутренний голос.

«Но ведь могут заманить в западню и деструктировать!»

«А разве нельзя это сделать в другом месте и в другое время? Не запрешься же в клетку, из которой ни шагу! Да если будешь отси-живаться, бояться высунуть нос, то перестанешь себя уважать!»

«Дурак, идиот, кретин! — сказал я в завершение этого короткого диалога с самим собой. — Ну и отправляйся к «доброжелателю». Только потом не раскаивайся в своей глупости!»

«Жизнь полна опасностей, от них не убережешься. Неизвестно еще, что хуже — быть глупцом или трусом…»

И вот я иду по сумрачным опустевшим магистралям, погружа-юсь в затемненные туннели, взбираюсь на пандусы, ныряю в шлюзы. Дорога хорошо знакома: «доброжелатель» выбрал для встречи излюбленный маршрут моих ночных прогулок. Кстати, поблизости расправились с «двойником».

Стараюсь шагать тверже. Мои шаги гулко резонируют в волноводе туннеля. Сейчас сверну в промежуточный тамбур, пройду по эстакаде, соскочу на нижний ярус и…

Сзади слышен смех.

— Тэ-эк… Ты пришел, Фан. Зная тебя, я был в этом уверен. Ты же ничего и никого не боишься.

Я оборачиваюсь, не сознавая, что происходит.

— Реут? Это ты написал записку? Ты и есть мой «доброжела-тель»? Что тебе нужно от меня?

— Что нужно? — мерзко хихикает Реут; лицо его при этом остается неподвижной маской, белеющей в полумраке. — Вот простак!

Я вижу направленное на меня жерло деструктора. Как и в тот раз, меня парализует страх; пытаюсь подавить его усилием воли.

— Чего же ты ждешь, давай! — сквозь звон в ушах доносится чей-то

(мой?!) голос; он спокоен и полон презрения.

— Тэ-эк… Не торопись, успеешь, — издевается Реут. — Теперь осечки не будет! Сколько раз я мысленно видел, как ты стоишь передо мной на коленях, беспомощный и покорный, умоляя о пощаде…

— Не дождешься!

— А может передумаешь? Тогда отпущу!

— Ничего, смерть от деструкции легкая!

Теперь уже в моем голосе издевательские нотки, оказывается и так бывает…

Реут в бешенстве. Похоже, я испортил ему миг торжества!

Жерло деструктора поднимается до уровня моего лба. Палец на спуске медленно сгибается.

«Вот и все…» — думаю со странным облегчением.

Но последняя моя мысль об Асде, ее мне по-настоящему жаль…

И вдруг шум за спиной Реута!

Из темноты метнулось огромное тело, рухнуло на него, сбило с ног. Деструктор отлетел в сторону.

Я не верил глазам. Мой спаситель — красный «верняк»! Не может быть!

Но это на самом деле был он, хотя и в непривычном темном одея-нии.

Упруго вскочив, «верняк» заломил руку Реуту.

— Вставай, подонок!

Реут заскулил от боли.

— Подними деструктор, — сказал мне «верняк». — Пригодится. Пользоваться умеешь? Нет? Смотри: вот предохранитель, он снят. А это спуск. Ну, действуй. Я пошел.

Он исчез в темноте так же внезапно, как и возник.

Я вертел в руках деструктор, не зная, что делать.

Реут продолжал скулить.

— Не убивай меня, Фан… Я хотел тебя попугать… Только по-пугать, честное слово! Ох, как больно! Он сломал мне руку… Ведь ты не убьешь меня, верно?

Ничего, кроме гадливости, не испытывал я к этому трясущемуся существу. Именно существу, в котором не было ничего людского. Перед моими глазами стояло облако, и в нем зыбкие контуры чело-века. Его убил Реут. Без колебаний и жалости! А сейчас вымаливает пощаду…

Я прицелился.

— Не надо! Не надо!!! — взвыл «кабинетный юноша» (какой же я олух!), он же уверенный в безнаказанности «невидимка».

«Уничтожь его!» — приказал я себе.

Но так и не смог этого сделать. Палец, лежавший на спуске де-структора, не повиновался. Он налился тяжестью, закаменел, и я с трудом разогнул его.

Нет, не каждому дано быть палачом!

Я сунул деструктор в карман и пошел прочь. Вслед неслись исте-рические всхлипывания моего несостоявшегося убийцы.

 

12. «Агент» Гемы

Как я посмотрю в глаза Урму? Я виноват перед ним. Мои подозрения были беспочвенны и оскорбительны. Он вправе повернуться ко мне спиной…

Но не повернулся же! Уверен, что спасительным вмешательством красного «верняка» я обязан ему…

Урм встретил меня так, точно между нами ничего не произошло. Мои робкие извинения решительно прервал:

— Довольно, Фан! Я тоже вел себя не лучшим образом. Нервы на пределе. Ведь понимал, что не следует спешить! Отказ от идеалов мучителен, знаю по себе: когда-то и я был преданным лоористом. Надо было проявить деликатность, а я пренебрег ею. Хорошо, что мы во всем разобрались. Не будем же вспоминать о глупой ссоре!

Мне оставалось только пожать ему руку.

— Я слышал о том, что было у тебя с Реутом, — сказал Урм за-тем. — Ты счастливо отделался. Вел себя смело, но неосмотритель-но. Да и зря пощадил его.

— Считашь это малодушием?

— Скорее, благородством.

— Реут получил урок.

— Вряд ли, — покачал головой Урм. — Но на некоторое вре-мя он уймется. А тебя больше не тронет, понимая, что в следующий раз живым ему не уйти.

— Я его крепко припугнул!

Урм расхохотался.

— Прости, Фан, чистая ты душа!

Мне стало стыдно.

— Красный «верняк»?

— Вы оба, — великодушно сказал Урм. — Надеюсь, ты спрятал деструктор?

— Да. Но вряд ли он мне когда-нибудь понадобится.

— Ну-ну… Впрочем, переменим тему. Что ты думаешь об эмбриональной революции?

— Бред какой-то!

— Ошибаешься, не бред. Лоор умен и вероломен. Дурак или сумасшедший не создал бы Космополис и не опутал своими догмами тебя.

Я сделал протестующий жест.

— И не только тебя, — уточнил Урм. — Лооризм эксплуати-рует мечту о благополучии, счастье, всеобщем равенстве. Провоз-глашены великие цели, но способы их достижения безнравственны от начала и до конца. Лоор великий экспериментатор. Ему захотелось сыграть роль Бога, и он вознамерился совершить невозможное. Ты никогда не мечтал совершить невозможное, Фан?

— Я? Нет, не мечтал.

— А есть люди, для которых смысл существования — найти алгоритм невозможного, и Лоор принадлежит к их числу. Само по себе это неплохо. Да что там, великолепно! Не будь таких людей, человечество топталось бы на месте. Беда в другом: стремясь во что бы то ни стало решить свою сверхзадачу, Лоор не пощадит ни себя, ни нас.

— Скажи, Урм… — спросил я, — а разве ты не принадле-жишь к таким людям?

— Принадлежу. Но моя сверхзадача не имеет ничего общего с тем, что замышляет Лоор. Я стремлюсь к воссоединению с челове-чеством Гемы, а он намерен уничтожить населяющих ее людей и затем снова заселить людьми. Парадокс? Ничуть. Альтернативное человечество было бы детищем Лоора. Из создателя крошечного Космополиса он превратился бы в Демиурга, который спустя по-коления обретет статус Бога.

— А как же постулат о замкнутой системе, с ним покончено?

— Вовсе нет, — убежденно произнес Урм. — Лоор никогда не откажется от своей концепции. Будь его воля, он и Гему сделал бы замкнутой системой. И всю Вселенную! Коллективный интеллект гемян ненавистен ему оттого, что не приемлет замкнутости. А ведь разум не знает границ. Если бы у Вселенной были пределы, он прорывался бы сквозь них! Теперь ты представляешь, какую опасность несет в себе лооризм. Это не абстрактное учение, а программа борьбы со свободным разумом!

Я понуро опустил голову.

— Выходит, мои идеалы… Неужели я такой идиот, Урм?

— Лооризм произрастает на почве благородных устремлений, и совсем не просто разглядеть, что это сорняк!

— С красивыми цветками и завлекающим ароматом… Крепко же он меня одурманил!

— Я рад, что ты это понял, — тепло проговорил Урм.

— Так Лоор отводит эмбрионам роль полчища, которое должно захватить Гему?

— Замысел его в высшей степени коварен. Лоор знает, что по-бедить гемян невозможно. Вот обратное не составило бы для них труда…

— Тогда все не так страшно!

— Я не договорил. Нельзя победить в открытом бою, но можно уничтожить вероломным ударом. Мало кто знает, что с прежних времен на Базе сохранился деструктор глобального действия. Перед самой катастрофой он проходил секретные испытания в космосе. Лоор сумел утаить его от Кея и Корлиса. И сейчас это варварское оружие нацелено на Гему.

— Профессор Орт? — догадался я. — Он подбивает Лоора?

— Его роль в этой авантюре не ясна, — задумчиво сказал Урм. — По-моему, Орт ведет свою собственную игру. Он выдаю- щийся ученый, и банк эмбрионов осуществим. В других обстоятель-ствах идея искусственного этноса была бы прогрессивной, но пока что эмбрионы — десант, которому предстоит высадиться на обезлюдевшую планету! Лоор давно покровительствует Орту, од-нако предан ли тот «вождю и учителю»?

— А знают ли об их планах на Геме? — спросил я взволно-ванно.

— Знают, — после короткой заминки ответил Урм.

— Каким образом?

Он пожал плечами.

— Ты рискуешь жизнью!

— А что делать?

— Гемяне готовы к нападению?

Урм нахмурился.

— Они поразительно беспечны. Уверяют, что опасности для них нет. Они недооценивают Лоора. Но если гемяне не считают нуж-ным обезвредить его, то сделать это должны мы.

— Кто «мы»?

— Я, ты… и наши друзья.

— Значит, разговоры о вражеских происках и агентах Гемы не лишены оснований… — сказал я, скорее себе, чем Урму. — Вот уж не думал, что когда-нибудь стану лазутчиком и диверсантом…

— Нет, спасителем людей, отторгнутых от прародины, обманутых и порабощенных!

— Свобода есть осознанная необходимость, — процитировал я «вождя и учителя». — Ты прав, Урм. Знаешь, вначале я не замечал порабощения, даже был по-своему счастлив. И только когда стал задумываться…

— Увы, знание редко делает человека счастливым. Но что за прок в иллюзорном счастье? Оно всего лишь мираж. А миражи рано или поздно исчезают, Фан. Ну, пошли?

— Куда?

— К друзьям.

Не подозревал, что на Базе есть катакомбы. Возможно, об их су-ществовании не ведает сам Лоор, хотя и был главным архитектором Космоплиса. Впрочем, не своими же руками он его строил. Нашлись люди, знавшие толк в такого рода тайных убежищах.

Вслед за Урмом я протискивался между монолитными плитами, которые загадочным образом раздвигались перед нами, спускался в полной темноте по шатким лесенкам, перепрыгивал через зияющие щели, вскарабкивался с уровня на уровень.

Когда Урм ввел меня в казавшийся заброшенным отсек, я не-вольно зажмурился от яркого света и, спустя минуту открыв глаза, чуть не вскрикнул от изумления: среди собравшихся здесь были красный «верняк» и… Асда.

«Верняк» по-дружески подмигнул мне, а плутовка Асда сделала вид, что ничего особенного не произошло, и, улыбнувшись, сказала:

— Садись рядом, Фан. Будем смотреть Гему!

И вот я увидел прародину…

Не перламутровый диск на экране синхронизатора, — живую планету во всей ее красоте. Я испытал шок — утратил чувство реальности, потерял представление о том, где нахожусь: под низ-кими сводами секретного отсека или на залитой светом Яра городской площади, среди шумной и пестрой толпы.

В стройных, светлых, не повторяющих друг друга и в то же время образующих единый ансамбль зданиях не было ничего общего с мрачными небоскребами прежней Гемы, которые я видел на кар-тинках в старых книгах. Истинные произведения искусства, они вызывали эстетическое наслаждение…

«И ни одной машины! — отметил я с удивлением. — Ни здесь, на площади, ни на прилегающих к ней пешеходных уровнях!»

Но когда в развернувшейся перед моими глазами панораме воз-никли вознесенные в небо прозрачные туннели, по которым плавно и быстро скользили похожие на гусениц поливагоны, я едва не захлопал в ладоши от восхищения.

Перед катастрофой Гема достигла колоссального технического могущества. Но, судя по прочитанным книгам, техника навязывала людям образ жизни. Здесь же она не подавляла человека, а служила ему.

— Когда гемяне успели? Ведь после катастрофы прошло совсем немного времени! Нет, в это чудо невозможно поверить… — твердил я ошеломленно.

— Коллективный разум способен и не на такие чудеса, — мягко проговорил Урм.

Я нашел руку Асды и сжал тонкие пальцы.

— И ты скрывала от меня…

— Я не могла иначе, Фан, — шепнула мне на ухо она. — Ты должен был прийти сюда сам.

— Не подозревал, что у тебя могут быть секреты… — упрекнул я ее с обидой. — Был уверен, что мы — одно целое. Наивный дурак, правда?

— Никогда не считала тебя дураком. Наивным — да, но только не дураком. А секреты… Больше их нет и никогда не будет. Мы вместе во всем. И навсегда!

 

13. Встреча с «призраком»

Вот это новость! Асду распределили младшим лаборантом к Орту. Не знаю, радоваться или огорчаться. А Урм доволен: ему будет известно все, что там делается.

Теперь мы с Асдой видимся реже, хотя вправе зарегистрировать ячейку-семью: оба достигли зрелого возраста, занимаемся обще-полезным трудом — «идейные борцы за построение замкнутого об-щества», как значится в наших характеристиках.

Но когда я заговорил о браке, Асда неожиданно отказала:

— Зачем нам комедия с регистрацией, Фан? Разве мы и так не принадлежим друг другу?

Неужели она ко мне охладела? По-прежнему говорит, что любит меня, но уже не мечтает о ребенке.

— Не могу понять, — сказала на днях, — что гонит к нам людей. С раннего утра очередь. Записываются заранее, ссорятся, отпихивают друг друга. Все словно помешались на эмбрионах. Иногда хочется заплакать. Убежала бы, да некуда…

От Асды мы впервые узнали об интеллект-автоматах. Они на главных ролях — отвечают за жизнеобеспечение эмбрионов, а персоналу лаборатории, даже специалистам, Орт доверяет лишь второстепенные работы.

Никогда прежде не видел Урма столь озабоченным.

— Понимаешь, Фан, для меня это новость. Ведь у нас никогда не было интеллект-автоматов. При нашей технологии ничего подобного не создать. Значит, они с Гемы. Но как оказались здесь?

— Что представляют собой эти… интеллект-автоматы? — по-интересовался я, впервые слыша о них.

— А что представляют собой «призраки», знаешь?

— Ну… Они были людьми, а после смерти сделались чем-то вроде электронных машин.

— Твое представление о «призраках» примитивно, — заметил Урм. — Правда, иного я и не ожидал. Не стану просвещать тебя, как удается сохранить человеческий интеллект после физической смерти. И не просто сохранить, а сделать по-прежнему действенным, активным, способным творить. Скажу лишь, что «призрак» это человеческая личность в особых, ею же созданных, условиях.

— Меня интересуют не «призраки», а интеллект-автоматы.

— У них два отличия от «призраков». Во-первых, они никогда не были людьми. Интеллект-автомат — синтезированная личность, но, по меньшей мере, не уступающая человеку в способности мыслить и действовать.

— А во-вторых?

— «Призраки» не могут существовать без энергии беслеровых волн, тогда как интеллект-автоматы питаются более распростра-ненной электромагнитной энергией.

Я невольно присвистнул.

— Но если у Орта те самые интеллект-автоматы, то нужно узнать у гемян, каким образом они к нему попали.

— Так и сделаем, — согласился Урм.

Седой, массивный человек, похожий на вчерне обработанную резцом скульптора гранитную глыбу, возник чуть в стороне от нас.

— Он кто, «призрак»? — шепнул я Урму.

Видимо, человек расслышал.

— Мое имя Кей. Я, действительно, «призрак», хотя стал им совсем недавно. — Мне показалось, что он украдкой вздохнул. — Не смотрите на меня с такой неприязнью. Впрочем, когда-то я разделял ее. Более того, «призраки» вызывали во мне отвращение. Но потом я привык, а теперь и сам…

— Мы не испытываем к вам неприязни, а тем более, отвраще-ния, — твердо сказал Урм. — Ваше имя нам хорошо известно.

— Враг номер один?

— Для Лоора, но не для нас.

Кей осмотрелся, и в его глазах, к нашему удивлению, мелькнул проблеск интереса.

— А тут мало что изменилось…

— Вы бывали здесь прежде? — удивился я.

— Бывал ли? — усмехнулся Кей. — Подойдите к ближней пе-реборке. Проведите рукой по заклепкам. Стоп! Теперь нажмите.

Послышался щелчок, в переборке образовалось углубление.

— Засуньте туда руку. Смелее! Вынимайте!

В моих пальцах оказался цилиндрический сосуд с завинчиваю-щейся пробкой.

— Отверните пробку и сделайте глоток.

Я вопросительно взглянул на Урма. Тот, улыбнувшись, кивнул.

Жидкость обожгла горло. От неожиданности перехватило дыха-ние, я закашлялся, брызнули слезы.

Кей заразительно рассмеялся. Его иссеченное глубокими морщи-нами лицо разгладилось, и образ робота, ассоциировавшийся в моем сознании со словом «призрак», бесследно исчез, уступив место чувству симпатии.

— Недурное доказательство, а?

— Что это? — спросил я, отдышавшись.

— Чистейший спирт.

— Но он же ядовит!

— В разумных дозах не повредит.

— Не знал, что здесь есть тайник, — удивленно проговорил Урм.

— Когда Космополиса еще не существовало, а под Базой понима-ли головную станцию, мы, космокурьеры, поддерживали связь между нею и окраинными станциями. И тут я отдыхал после полетов. Право же, не думал, что кому-нибудь удастся раскрыть тайну этого убежища. Кстати, в конце пребывания на Базе поневоле приходилось соблюдать конспирацию.

— Сейчас это делаем мы, — сказал Урм.

Кей помрачнел.

— От души сочувствую. Я решил встретиться с вами как чело-век, в свое время изгнанный отсюда и оттого способный лучше других понять ваше положение.

— Мы беспокоимся не о себе. Нас тревожит опасность, угрожа-ющая Геме. Мы уже предупреждали об этом, но к нашим словам не прислушались.

— Напрасно так думаете, — возразил Кей. — Просто мы кон-тролируем ситуацию и не усматриваем угрозы.

— Пока Космополисом правит Лоор, вы не можете предаваться благодушию. Нужно свергнуть его и уничтожить лооризм!

— Вот этого мы как раз и не сделаем.

— Но почему?! — с недоумением воскликнул Урм. — Вы же чуть не погибли из-за Лоора. Он изгнал вас отсюда, оклеветал, объявил наймитом «призраков», врагом Космополиса! Неужели сми-рились?

— Не смирился и не простил. Но разве дело в моих чувствах? Согласен с вами: концепция лооризма порочна. И все же бороться с ней нужно не силой, а убеждением.

— Кого вы собираетесь убеждать? Лоора? Запуганных «верня-ками» людей? Да при вашей мощи…

— Наша мощь никогда не будет использована для насилия. — Кей произнес эти слова с таким достоинством, с такой сдержанной страстностью, что мне стало не по себе, словно он уличил нас в чем-то неблаговидном. Вероятно, Урм испытал такое же чувство, так как попытался оправдаться:

— Я имел в виду не сведение счетов, не акт мести, а борьбу с диктатурой! Это великая цель!

— А стоит ли она жизни хотя бы одного ребенка? Подумали вы о том, скольких жертв потребует ваша великая цель, сколько крови будет неизбежно пролито? В глазах большинства космополитян Гема и без того — средоточие зла. Представьте теперь на минуту, что ценой жизней многих космополитян мы свергли Лоора, а лооризм запретили раз и навсегда. Диктатор тотчас же превратится в мученика и героя! Нет, друзья, результаты окажутся прямо противоположными тем, которые вы ожидаете.

— Так значит…

— Вы должны расшатать лооризм изнутри, а затем повергнуть его единственной силой, которую можно считать оправданной, — силой ваших собственных идей.

— Силой наших идей? — вмешался в разговор я. — О чем вы говорите! Да на каждого из нас приходится по десятку «верня-ков», верно, Урм?

— Больше, Фан, гораздо больше…

— Да, вам предстоит жестокая и бескомпромиссная борьба, — кивнул Кей. — И вы не обязательно победите в ней. В случае пора-жения Гема приютит вас, как приютила меня. Но участвовать в конфликте мы не станем. Это шло бы вразрез с нашими нравствен-ными принципами.

— Как вы гуманны! — с горькой иронией воскликнул Урм. — Оплачете нашу гибель, приютите чудом уцелевших, если такие найдутся… И будете продолжать жить под прицелом глобального деструктора. А ведь могли бы обезопасить себя и заодно принести нам свободу!

— Никто не в состоянии освободить общество, если оно само не желает освободиться. Сделать вас «вождем и учителем» вместо Ло-ора, но что от этого изменится?

Урм побледнел. А я вспомнил, как, подобно Кею, заподозрил его в недостойном стремлении захватить власть. Если уж у меня, ис-пытавшего на себе благородство Урма, могли возникнуть такие подозрения, то что можно сказать о Кее?

— Вы должны извиниться перед Урмом за незаслуженное оскор-бление. Уж он-то никогда не станет вторым Лоором!

— Я вовсе не хотел обидеть вашего друга, — сдержанно про-изнес Кей. — А если это все же случилось, прошу извинить. К сожа-лению, я не нашел лучшего способа обосновать нашу точку зрения. Но ведь Лоор тоже не сразу сделался таким, каков он сейчас. Людям свойственно перерождаться, обретя власть.

— А «призракам»? — дерзко спросил я.

— В меньшей мере. Ну что ж… Будем прощаться, или хотите об-судить со мной еще что-нибудь?

— Только один вопрос, — пересилив себя, сказал Урм. — В ла-боратории Орта появились интеллект-автоматы…

— Он получил их от нас.

— Это что же получается, — не выдержал я, — нас лишаете поддержки, а нашим врагам помогаете?!

— Профессор Орт крупный ученый и решает важнейшую проб-лему.

— Но он служит Лоору!

— Только на поверхностный взгляд.

— А разве Лоор настолько глуп, что не сообразил, откуда у Орта интеллект-автоматы?

— Он сам надоумил профессора обратиться к нам. Понимал, что иначе его замысел не смог бы осуществиться.

— И вы поддались на эту уловку?

— Так решил наш коллективный разум. Чтобы понять, почему именно, надо подняться до его интеллектуального уровня.

— Куда уж нам, — сухо проговорил Урм.

Невольно я вспомнил слова Лоора:

«Гемяне подчинены так называемому коллективному разуму, что чуждо человеческой природе. Это полулюди-полуроботы…»

И подумалось:

«Неужели Лоор не погрешил против истины?»

А Кей точно не замечал, что мы шокированы его пренебрежи-тельными словами.

— Человеческий мозг ограничен в объеме памяти, быстродейст-вии, числе параллельных каналов мышления. И если человечество нуждается в дальнейшем развитии, без коллективного разума не обойтись. Поверьте, решение передать интеллект-автоматы про-фессору Орту послужит интересам людей.

— Гемян? — скривился я.

— Людей Вселенной, — отчеканил Кей.

— И на том спасибо, — сказал Урм. — Благодаря вам мы еще раз убедились, что ждать помощи не от кого, надо рассчитывать только на себя.

— Совершенно верно, — подтвердил «призрак».

Расставшись с Кеем, мы долго стояли молча, осмысливая услы-шанное. Разочарование, обида, опустошенность терзали нас. К этому подмешивалось и чувство неполноценности: материализовавшись на Космополисе, Кей уже одним этим продемонстрировал свое превосходство перед нами, воспринимающими телепортацию как ирреальность, а не как результат какого-нибудь нелинейного взаимодействия волны с веществом.

— Нет, каков моралист! — нарушил молчание Урм. — Воз-можно, он по-своему прав, но нам от этого не легче…

Я поймал себя на мысли, что уже не чувствую за Урмом того мо-рального превосходства, которое до сих пор подавляло меня. Даже досадую: он вел себя с Кеем не как равноправный партнер, а как назойливый проситель. Умолял о вмешательстве, уговаривал, хотя, наверное, понимал, что Кей не зря отказывает нам. Впрочем, и я делал то же самое…

 

14. «Сон»

Мне редко снятся сны. А если и снятся, то плоские, серые, рас-плывчатые. И я их моментально забываю.

Иное дело — Асда. Она иногда рассказывает мне о своих снах. Ее сны не похожи на мои. Они яркие, объемные, цветные, насыщенные действием. Мне даже завидно: по словам Асды, сон это скачок в запредельный мир, отличный от нашего, как свет Яра от тусклого свечения ламп в туннелях Космополиса.

— Мне бывает жалко просыпаться, — говорит она с сожалением, и ее сиреневые глаза мечтательно сияют.

— Но в твоем запредельном мире нет меня, — ворчу c притвор-ной обидой.

— Неправда! Ты постоянно в моих снах. Только иной, похожий и совершенно не похожий на себя…

— Красавец, богатырь, герой?

— Дурачок, — ласково шепчет Асда. — Разве это главное?

Мне становится грустно: уж я-то никогда не буду таким, каким представляет меня в своих цветных загадочных снах моя люби-мая…

И вот наступила ночь, когда я впервые увидел сон, поистине сказочный при всей своей реалистичности. Но было ли это сном?

Меня навязчиво преследовал диалог с «призраком». Мысленно я то и дело возвращался к нему, придумывал все новые реплики — свои и Кея. Мне все казалось, что, найдя нужные слова, я сумел бы убедить его, если бы снова представилась такая возможность. В тот вечер «разговор» был особенно долгим. Увлекшись, я с какого-то момента начал воспринимать его как реальность.

— Не внушает мне доверия твой друг, — говорил «призрак». — Опасаюсь тех, кто ведет двойную игру.

— Урм поступает так поневоле. Он вынужден жить под маской. Однажды и я упрекнул его в этом, а потом мне стало стыдно.

— Ты молод, Фан. Твой жизненный опыт невелик. Мне же есть с чем сравнивать. В истории Гемы были люди того же склада, что и Урм. Революционеры, исповедовавшие принцип: «цель оправдывает средства». Цели бывали и святыми, великими, а вот средства… В конце концов они брали верх над целями. На смену бескорыстию, приверженности идеалам приходили жажда власти, а затем стремление удержать власть, опять-таки, любой ценой. И то, что задумывалось как царство свободы, становилось всеобщей тюрьмой.

Кей говорил не тем суховатым, официальным тоном, который неприятно задел меня при нашей первой встрече, а доверительно, свободно, на «ты», словно давно знал меня и испытывал ко мне симпатию. За грубыми чертами его лица угадывалась доброта…

— Но Урм, действительно, не такой! — с жаром воскликнул я.

— Да, пока не такой. Он искренен в стремлении принести кос-мополитянам свободу. Готов сознательно пожертвовать жизнью. Ненавидит тиранию.

— Вот именно!

— Но и те революционеры на первых порах были «не такими». Их перерождению предшествовала и способствовала «двойная игра», подобная той, что ведет Урм. Сперва с врагами, затем с друзьями и, наконец, с самими собой. Ведь любой диктатор, и Лоор не исключение, оправдывает себя «великими целями», хотя они диаметрально противоположны провозглашенным вначале.

— Значит, человек неизбежно перерождается?

— Я имел в виду людей определенного склада. Ты к ним не при-надлежишь.

— Откуда вы знаете? — буркнул я смущенно.

— Мы не вмешиваемся в ваши дела, однако наблюдаем за вами.

Я рассмеялся, хотя было не до смеха.

— То-то у нас ловят агентов Гемы!

— Их как раз и нет. Мы не нуждаемся в агентах.

— Подглядываете в замочную скважину?

— Нам приходится это делать по необходимости, — признал Кей.

— Вы оправдываетесь совсем как Урм, даже его словами!

— Разве дело в словах? Своим незримым присутствием мы никому не вредим, а помочь можем.

— Не вмешиваясь? Странная помощь…

Кей опустил мне на плечо тяжелую руку, и я вздрогнул, потому что не ожидал этого от «призрака».

— Мы могли бы приобщить тебя к нашему коллективному разуму.

— Я не уверен, что нам от него будет польза.

— И зря. В нашем обществе интеллектуальный потенциал каждого сделался достоянием всех. Осуществилась мечта философов о гармонии между личностью и обществом. Равенство стало возмож-ным!

Едва ли Кей был склонен к пафосу, но с какой же гордостью произносил он эти слова!

А мной овладел дух противоречия:

— Какое может быть равенство между глупым и умным!

— Но ведь человек не виноват, что глуп. Таким уж он родился. И умный не вправе поставить себе в заслугу свой интеллект.

— Выходит, формула «от каждого по способностям, каждому по потребностям» не так уж плоха? — спросил я с подковыркой.

— А кто говорит, что плоха? Такими-то формулами Лоор и за-воевывал популярность, — парировал Кей. — Только задача эта, при всей своей привлекательности, не имеет решения.

— И у вас тоже?

— Мы избрали другой путь: уравняли способности людей.

— У одних повысили интеллект, у других понизили?

— Нет, всех подняли до интеллектуального уровня гениев.

Я был обескуражен.

— Но ведь это могло привести к всеобщей унификации не только способностей, но и вкусов, интересов, склонностей, словом, к уны-лому единомыслию!

— Думаешь, появились миллионы гениальных инженеров и ни одного гения-врача? — добродушно усмехнулся Кей. — Ну нет, каждый утверждает свою гениальность в той сфере, которая ему по душе. И каждый мыслит по-своему, но одинаково эффективно.

— Эффективность мышления… Это что-то новое!

— В нашем коллективном мозгу сопоставляется множество мнений, порою исключающих друг друга. Эффективность мышления состоит в их обобщении, синтезе оптимального варианта.

— И вам удается примирять непримиримое? — спросил я недоверчиво. — Или все сводится к подчинению меньшинства большинству?

Кей снова усмехнулся.

— Между прочим, чаще бывает право не большинство, а меньшинство!

— Так ведь можно оправдать Лоора и кучку его приспешников! — возмутился я.

— Диктатура не в счет, — поморщился Кей, — она-то как раз опирается на «большинство». «Да здравствует великий Лоор!» — это разве выкрикивали фанатики-одиночки? Нет, я говорю о де-мократическом обществе. Так вот, истина озаряет сначала немногих. И лишь затем ее постигают все. Решение у нас считается принятым, если нет ни одного несогласного с ним человека.

— Но ведь споры могут продолжаться бесконечно!

— Коллективному мозгу присущ ускоренный отсчет времени. Да и спорить не с кем: в это время все объединены в сверхличность, для которой не существует вкусовщины, амбиций, упрямства. Един-ственный критерий — целесообразность.

— А как же мораль?

— То, что противоречит морали, не может быть целесообразным. Коллективное сознание опирается на правовые акты и этические нормы, — пояснил Кей. — Но не хочу сказать, что все у нас идеально, что мы достигли того, к чему стремимся. А если бы это произошло, то худшей беды нельзя и придумать: наше общество превратилось бы в замкнутую систему. Надеюсь, так не случится, и мы сохраним в себе вечное стремление к совершенству…

Я молчал. «Призрак» не торопил меня.

— В условиях Гемы ваш… коллективный разум… может быть, очень даже хорош… — сказал я наконец, — но нам он не подходит.

— Верно, — подтвердил Кей. — Его нужно выстрадать. К си-стеме коллективного мышления надо прийти сознательно и добро-вольно. Мы вовсе не собираемся экспортировать ее на Космопо-лис. Речь идет лично о тебе. Ты сможешь воспользоваться ею для решения ваших проблем. Ну, что скажешь?

Мое молчание затянулось, и Кей повторил вопрос в лоб:

— Ты согласен?

— Нет, — отказался я. — Спасибо за доверие, которого не за-служил и вряд ли заслужу. Я никогда не смог бы стать агентом Гемы, да и вы в этом не нуждаетесь.

— Неужели ты так меня понял? — с обидой спросил «приз-рак».

— А вы не понимаете, в какое двусмысленное положение я бы себя поставил, согласившись?

— Вовсе нет! Ты бы всего лишь воспользовался нашей интел-лектуальной мощью.

— Почему же вы не хотите наделить ею Урма? Я ведь тоже человек и могу пойти по стопам Лоора!

— Мы бы этого не допустили, — возразил Кей.

— Вот! — торжествующе воскликнул я. — Кого пытаетесь ввести в заблуждение? Меня или себя? Кому хотите внушить, что, войдя в коллективный мозг, я буду независим в поступках?

— Странный ты человек… — раздосадованно произнес «призрак». — Прошлый раз настаивал на том, чтобы мы вмешались, а теперь опасаешься нашего вмешательства?

Я стиснул руками голову.

— Не знаю… Ничего не знаю! Что-то мешает мне принять ваше предложение. Не могу…

— Ну что ж… Наверное, я слишком хорошо убедил тебя во вреде вмешательства… Не пришлось бы нам обоим пожалеть об этом.

— Вероятно, вы ошиблись во мне.

— Нисколько. Ты именно таков, каким я тебя представлял. Не буду уговаривать. Действительно, между вмешательством и невме-шательством слишком зыбкая грань. Ты прав, мы пытались обма-нуть самих себя. Пытались найти лазейку, чтобы помочь вам, не поступаясь собственными принципами. Хорошо, что это лишь сон.

— Как сон?!

— Сны иногда бывают очень похожи на явь. Спи, тебе предстоит трудный день…

Сном это было или нет, но уже на следующее утро я ощутил в себе перемену. И она не прошла мимо внимания Асды:

— Что с тобой, Фан? Ты словно стал старше. У тебя взгляд уму-дренного жизнью человека!

Я умолчал о своем «сне». Это был секрет, которым я не мог по-делиться даже с Асдой…

 

15. Террор

Бесследно пропал Той. Его исчезновение вызвало переполох, тем более, что вместе с ним исчезли два «верняка»-телохранителя. Думаю, здесь не обошлось без деструкции. Только кто мог на нее осмелиться, ведь речь шла не о каком-нибудь Фане, а об одном из «малых вождей»…

Допустим, Лоор решил отделаться от Тоя, как раньше от Тиса. Состоялся бы еще один показательный процесс: мол, вынашивал коварные замыслы, но их вовремя пресекли, обезвредили гнусного предателя! Лоору не было ни малейшего смысла в бесследном ис-чезновении сподвижника, ведь это могло быть воспринято как признак его слабости: не уберег. Но если не он, то кто? Еще один таинственный «невидимка», сведший с Тоем личные счеты? А «верняки»-телохранители, не отходившие от «малого вождя» ни на шаг и сгинувшие вместе с ним? Одиночке с ними не справиться!

Остается одно: заговор, задуманный и осуществленный терро-ристической группой. Но откуда ей взяться?

Задал я себе этот вопрос, и сердце неожиданно сжалось: Урм, не иначе, как он!

Я спросил Асду:

— Скажи, это ваших рук дело?

Она возмутилась:

— С чего ты взял?

— Ты говоришь правду?

— Разве я тебя когда-нибудь обманывала?

— Не обманывала, но скрывала. Может, и сейчас что-то скры-ваешь?

— Неужели ты считаешь, что я способна на такое? — обиделась Асда.

— А Урм тебе ни о чем не говорил?

— Да нет же! Хочешь, пойдем к нему?

— Сходи сама, — предложил я. — Мне кажется, последнее время он меня сторонится.

— Выдумываешь!

— Очень может быть. А ты все-таки сходи.

Никогда я не видел ее такой подавленной.

— Как Урм мог? Как мог?! — повторяла она.

— Значит, я был прав…

— Операцию провела группа боевиков, втайне от остальных. Спрашиваю Урма: «Какое ты имел право решать, не согласовав с нами?». А он: «Время рассуждений кончилось, пора действовать!»

Возмущенный, я кинулся к Урму.

— Чего ты добьешься таким образом?

— Думаешь, мне самому это нравится? — нахмурившись сказал он. — Террор — крайнее средство, к нему прибегают, когда все ос-тальное исчерпано. На Гему надеяться не приходится, ты же пом-нишь, что сказал Кей: «Рассчитывайте только на себя».

— Он еще советовал расшатать лооризм изнутри. И у нас есть организация, с помощью которой можно это сделать, не прибегая к террору.

— Я убедился, что от нее мало проку. Игра в конспирацию, пустые споры и никаких действий. Нас горстка, половина — слабы и безвольны. И на каждого, сам знаешь, добрая сотня «верняков». Рано или поздно до нас доберутся.

— И ты решил опередить события?

— А что еще делать? После разговора с Кеем мне стало ясно, что гемяне отразят нападение. Но что будет с нами? Нас попросту со-трут в пыль!

— Гемяне никогда так не поступят, — возразил я.

— Ты неисправимо наивен, Фан. Мы для них ничего не значим!

— А что может изменить террор?

— О, многое! Ты бы видел Лоора, он вне себя от бешенства!

— Ты собираешься его убить?

— Сделать это вряд ли удастся. Он очень осторожен. Окружил себя кольцом охраны. Всех, кто к нему допущен, просвечивают с головы до пят.

— Вот видишь, — жестко сказал я. — Уничтожить Лоора — руки коротки. Остальные — мелкая сошка. Убьете двух-трех, на их места тотчас усядутся другие. А «вождь и учитель» на террор ответит террором. Нет, насилием ничего не добиться. Оно лишь породит встречное насилие. В результате пострадают простые люди.

— Ты называешь это стадо людьми? — вырвалось у Урма.

— Что ты говоришь! — одернул я его гневно. — Опомнись!

— Но как еще назвать тех, кто покорно переносит унижения, мирится с рабством, готов подчиняться самым вздорным приказам?

— Люди пошли за Лоором, потому что его обещания на первых порах сбывались. Некоторые продолжают верить ему до сих пор, остальные уже не верят, но ничего не могут поделать. Допустим, тебе удастся уничтожить Лоора. Ну и что? За тобой все равно не пойдут ни те, ни другие. Ведь в их глазах ты один из выкормышей диктатора. Думаешь, космолец, который слушал твои речи, поверит, что ты враг лооризма? А в искренность твою тоже поверит?

Мне было больно говорить Урму эти жестокие слова, но и про-молчать я не мог.

Казалось, он раздавлен моими доводами. Но нет, его брови упрямо сдвинулись, взгляд стал свинцовым.

— Ты прав, Фан. Ко мне не прислушаются. Следовательно, кроме террора надеяться не на что. Я вынужден поставить космополитян перед свершившимся фактом. А там — будь, что будет!

— Мое мнение ничего для тебя не значит! — воскликнул я в отчаянии. — Ты погубишь нас всех!

— Я не собираюсь тебя неволить. Однажды ты уже уходил, за-тем возвратился, теперь уходишь снова. На этот раз окончательно!

Что я мог ответить ему?

— Я готов сражаться рядом с тобой. Но это должна быть чест-ная борьба. И я должен знать, за что отдаю жизнь. Так за что, Урм? Только без лозунгов. Хватит с меня «счастливого будущего». Что мы предложим людям сегодня? Конкретно. Простыми, доходчивыми словами!

— Что может быть конкретнее слов: «свобода, равенство, братство!»?

— Тогда объясни мне, что такое «свобода». И в чем должно за-ключаться «равенство», не говоря уже о «братстве». Нет, я не ко-щунствую. Это святые слова. Но каждый понимает их по-своему. Так убеди меня, что твое понимание единственно правильное.

— Это невозможно, Фан!

— По какому же праву ты собираешься навязать людям свое толкование «свободы», «равенства» и «братства», да еще средствами террора?

— Я перепробовал все другие средства, — холодно сказал Урм. — Мы расклеивали листовки, чтобы правда о Геме дошла до всех. Кто их читал? «Верняки» и осведомители. Пытались подсоединяться к всесвязи, — она автоматически отключалась. Остался единственный путь, и я с него не сверну. Это все, Фан. Прощай…

В ближайшие дни исчезли еще два сподвижника Лоора. По Кос-мополису поползли тревожные слухи…

 

16. Начало конца

Очередной план-заказ на синтетическую пищу сокращен вдвое. С чего бы? Разъяснений, разумеется, не последовало.

По словам Асды, банк эмбрионов заполнен. Многомиллионное человечество ждет своего часа в контейнерах-криостатах под не-усыпным наблюдением интеллект-автоматов.

— Какие они? — любопытствую.

Асда пытается объяснять, но, далекая от техники, делает это так невразумительно, что в моем воображении возникает бесформенное нагромождение микросхем, волноводов, шаговых двигателей, словом, отдаленное подобие робота, а не электронное воплощение че-ловеческого интеллекта…

Между тем, поток эмбриодоноров не иссякает. Никому не отка-зывают, но саму операцию лишь имитируют, и это, конечно, со-храняется в тайне.

Поводов для догадок предостаточно. Самое тревожное — исчез-новения людей участились. И теперь исчезают не только функционеры лиги. Не ответный ли ход Лоора?

К числу последних новостей относятся два назначения. Урм стал «малым вождем», его прежнее место занял Реут.

Попытка связаться с Урмом закончилась неудачей. По своему новому статусу он для нас недосягаем, как и секретный отсек, куда я попадал только вместе с ним: своего пропуска на Базу у меня не было. Да и о чем нам теперь говорить?

О судьбе организации ни я, ни Асда ничего не знаем; скорее всего, она распалась…

Интересно, изменились ли намерения Урма после того, как он оказался причислен к сонму вождей? Нет-нет и вспоминаются слова Кея из «сна»:

«На смену бескорыстию, самоотверженности, преданности идеа-лам приходит жажда власти»…

Ведь теперь Урм наиболее вероятный преемник Лоора!

Очень боюсь за Асду. Настоял на том, чтобы она окончательно перебралась в мою — теперь уже нашу! — секцию. Стараюсь не выпускать ее одну, провожаю и встречаю, когда это удается.

Асда переменилась. В ее голосе больше не звенят насмешливые колокольчики. На глаза легла тень, пригас их сиреневый блеск.

— Как все плохо, Фан! — расплакалась она вчера.

А ведь ее не назовешь излишне чувствительной.

— Ну, перестань! Ведь ничего не случилось. Мы вместе, это главное, — успокаивал я ее.

— Скоро мы расстанемся, любимый, — шептала она, покрывая мое лицо поцелуями. — Я чувствую…

У меня защемило сердце. Жизнь без Асды? Нет, это невозможно!

— Никуда ты от меня не денешься, глупышка! Я так люблю тебя! Слышишь, люблю!

Она улыбнулась сквозь слезы.

— Я знаю… Прости, любимый, нервы не выдержали. Но я спра-влюсь, поверь.

— Конечно, справишься! — с нарочитой бодростью подтвердил я. — Ты ведь мой маленький мужественный человечек и чаще под-держиваешь меня, чем наоборот.

Я вынул из тайника деструктор. Носить его с собой опасно, од-нако еще опаснее ходить без него. Тем более, что Реут наверняка не забыл унижения.

А Космополис меняется на глазах. Отлаженная, жесткая, сце-ментированная страхом система начала давать сбои. Во многих местах появились сделанные наспех надписи:

«Куда ты нас ведешь, Лоор?»,

«Покончить с террором!»,

«Хотим знать правду о Геме!»…

Не успеют их закрасить, как появляются новые, хотя на пандусах, в переходах и шлюзах — повсюду! — «верняки». По двое, по трое. В повседневной форме мышиного цвета и в обычной одежде, но и в ней безошибочно узнаваемые.

Мои вечерние прогулки прекратились: не хочу оставлять Асду в одиночестве. Да и куда ни пойдешь, обязательно натолкнешься на «верняка», на его подозрительный, злой взгляд.

На Форумной площади проходят стихийные митинги. Их раз-гоняют «верняки». Толпа рассеивается, чтобы через час сгуститься снова…

Еще месяц назад о таком нельзя было и помыслить! И как не по-хожи бурные, насыщенные эмоциями, скоротечные всплески обще-ственной активности на чинные собрания лиги и космола с заранее написанными и утвержденными речами, предопределенными решениями!

Эх, Урм! Надо было обратиться к людям, рассказать им правду. Только еще вопрос, послушали бы они человека, запятнавшего себя в их глазах принадлежностью к верхушке лиги? Что, кроме презрения, может вызвать ренегат, еще вчера публично клявшийся в верности «идеалам», а сегодня с легкостью предающий их?! И попробуй доказать, когда ты был самим собой — вчера или сегодня?

А почему то, что не смог сделать Урм, не сделал я? Отошел в сторону, как будто меня это не касается. Убоявшись запачкаться, постыдно бежал от Кея…

Теперь я уверен, что «сон» вовсе не был сном. Молю, чтобы «чу-до» повторилось. Откликнитесь, Кей, я согласен!

Но чудеса не повторяются. Звездный миг в жизни человека слу-чается однажды. Я проморгал его и презираю себя за это…

А люди все исчезают. И ничто не может положить конец этим таинственным исчезновениям — ни патетические речи на митингах, ни настенные призывы.

На сцену вышли какие-то новые, темные силы. Несмотря на вез-десущих «верняков» кое-где произошли погромы и явные дивер-сии. Заклинивали перегородки тамбуров, рушили автоматику. Бес-смысленный вандализм? Нет, скорее продуманная акция. Кто за ней стоит — Лоор, Урм или кто-то третий?

Да, механизм «замкнутого общества» все больше буксует. Энер-голиния, соединяющая завод синтетических продуктов с главным реактором, оборвана в нескольких местах. Когда починят, неиз-вестно. Запасов же, которые были наполовину израсходованы после того, как уменьшили план-заказ, хватит на несколько дней. А что потом?

Дело идет к социальному взрыву, и во что он выльется, никто не знает…

Размалеван черной краской самый большой монумент Лоора, перед которым я, глупый, восторженный мальчишка, когда-то подолгу стоял в благоговейном трансе. А на космольских собраниях, как ни в чем не бывало, разыгрывают прежние спектакли. Только актеров и зрителей становится все меньше и меньше.

По всесвязи выступил Лоор. Меня поразили нотки растерянности в его голосе. Он пытался придать ему твердость, говорил громче обычного, с надрывом, периодически переходил на крик, но от этих истерических срывов впечатление беспомощности только усиливалось.

Лоор не сделал ни малейшей попытки как-то проанализировать кризисную ситуацию, тем более, признать ошибки, покаяться перед людьми. Прежний набор заклинаний: сплотим ряды в борьбе с временными трудностями, в которых виноваты проклятые «призраки», но наша победа уже близка, скоро они будут уничтожены, и вот тогда…

Паранойя, маразм? А ведь раньше Лоору нельзя было отказать в изощренном уме. Одурманить народ способен лишь злой гений. А может, это в природе людей — позволять себя одурачивать, и так было от века и будет до скончания времен?

Сегодня вечером я не смог встретить Асду — допоздна задер-жался на энерголинии, лишний раз убедившись, что устранить по-вреждения в оставшиеся считанные дни невозможно. Дома ее не оказалось. Сжимая в кармане деструктор, я больше часа носился по пустынным переходам. Шарахался от «верняков», заглядывал во все уголки, звал:

— Асда! Асда!

С колотящимся сердцем вернулся домой, она там. Не сдержав-шись, накричал на нее. Асда расплакалась, стала объяснять, что ее задержал Орт, которому вдруг понадобилось скорректировать режим криостатов.

— При чем здесь ты? Этим же занимаются интеллект-автоматы!

— Не буду же я спорить с профессором…

— Он тебя обхаживаает, а ты и рада!

У Аcды задрожали губы.

— Вот видишь, Фан, ты уже груб со мной. Как все изменилось, какой ужас нас ожидает!

— Но мы сами хотели изменений.

— Кто ожидал, что они будут такими! Знаешь, Фан, я начинаю думать, что мы ошибались. Космополис и демократия несовмести-мы. Чего добился Урм, расшатав систему? Террор обернулся против нас.

— Я предупреждал его, что так произойдет!

— Да, наступил хаос. Все рушится. Мы же гибнем, неужели не понимаешь?

Мне стало жутко. Мои необдуманные слова вызвали реакцию, ко-торую я не мог предвидеть. А может, они просто вынесли наружу глубинный поток депрессии, именно в этот миг переполнивший душу Асды?

— О чем ты, родная моя? Еще немного, и ты скажешь, что Лоор — великий вождь!

Она качнула головой.

— Уже не великий. И не вождь. Но не был ли он таким, когда бросил вызов силам природы, создав искусственную планету и обеспечив нас возможностью жить? Что было бы с нами, если бы не Лоор?! Сейчас я вижу, что относилась к нему предвзято. Борясь с ним, мы заведомо стремились в тупик…

— Очнись, любимая! — закричал я в смятении. — Не ты ли от-крыла мне глаза на сущность лооризма? Не ты ли насмехалась над моей наивностью? Вспомни, что ты говорила: «Лоор — преступник, а его учение — бред!»

Асда опустилась передо мной на колени.

— Прости меня, Фан… Я так виновата перед тобой!

Я поднял ее, начал укачивать, словно ребенка. Она высвобо-дилась из моих рук.

— Да, у Лоора были ошибки. Но при нем мы хотя бы жили без страха за будущее.

— Ты говоришь «при нем», но он же никуда не делся!

— Прежнего Лоора нет, и не уверяй, что это не так. Система распадается, погребая нас под обломками!

Я прижал ее голову к груди.

— Тебе надо отдохнуть. Все не так плохо, уверяю тебя!

— Не заблуждайся, единственный мой… Это начало конца!

 

17. Катапульта

Разнесся слух: убит Лоор. Убийца, бывший «малый вождь» Урм, схвачен. Новый вождь Космополиса… Реут!

Я не доверяю слухам. Но на сей раз сомнений не было: Урм давно замышлял убить Лоора, только не представлялось возможности. Но, по-видимому, его недавнее повышение притупило бдитель-ность «верняков». Или и на них подействовал всеобщий хаос?

— Не Урм убил Лоора, — твердит Асда. — Это сделал Реут, по-верь мне! Он рвался к власти, будь она проклята! А одновременно с Лоором избавился от Урма, которого ненавидел всеми фибрами своей мерзкой душонки! Спасайся, любимый мой, ты — следующий…

Итак, Урм в беде. Что ему грозит? Деструкция? Нет, скорее, су-дебный фарс и «изгнание»: ведь в нашем «гуманном» обществе смертной казни не существует. Деструктировать из-за угла — сколько угодно, однако по суду ни-ни!

Конечно, учитывая «невиданную тяжесть преступления», могут ввести чрезвычайный закон, имеющий обратную силу, но вряд ли при нынешней панической неразберихе до этого дойдет… Впрочем, гадать бессмысленно. Тем более, что помочь Урму я все равно не в состоянии.

Плохо, что слух не миновал Асду, усугубив ее нервное расстрой-ство: в случившемся она винит… себя!

— Если бы я не покинула Урма в такое время… Если бы сумела ему внушить, что только доброта может всех нас спасти, что зло отвратительно, с какой бы целью его ни причиняли… Зачем я ушла?

Видно, и мои нервы порядком сдали.

— Если Лоора убил не Урм, а Реут, то что бы от этого измени-лось? И почему ты упорно говоришь «я», а не «мы»?

— Ты ни в чем не виноват!

— Можно подумать, что виновата ты. Но Урм сам отвечает за свои поступки. Разве мы не предостерегали его? Я тоже ненавижу Лоора и все же…

— Ненависть… Это я смутила твою душу. До нашей встречи ты боготворил Лоора. А я смеялась над тобой! Прости меня, Фан! Прости…

На следующий день по всесвязи выступил Реут. Стандартный набор кликушеских штампов: подлый враг, втершийся в доверие к вождю, убийца, подосланный «призраками», гнусный клятво-преступник. Все, как один, клеймим позором… многочисленные требования суровой кары… заслуживает деструкции… приговорен судом к «изгнанию»…

И насчет знамени, подхваченного из разжавшихся рук вождя, не забыл упомянуть Реут, и о своей исторической роли, решимости очистить Космополис от скверны, вернуть в лоно лооризма его блудных сыновей и дочерей.

* * *

Уже не толпы, как бывало в таких случаях, а жидкие людские ручейки потянулись к площади перед отсеком катапульты, где будет разыгран последний акт драмы Урма. Пришли и мы с Асдой…

Я уговаривал ее остаться дома, но тщетно.

— Мой долг проводить Урма, — наотрез отказалась она. — А ты не ходи, тебе нельзя там показываться…

Но как я мог оставить ее одну?

В полуобморочном состоянии, без кровинки в лице, стояла моя любимая посреди площади…

Сквозь оцепление «верняков» увидели мы скорбную процессию. Урм шел, как всегда высоко держа голову. Увидев нас в немного-численной толпе, он улыбнулся:

«Спасибо, друзья, что вы здесь!»

— Мы любим тебя! — рванувшись из моих рук, крикнула Асда.

Пружина «верняков» угрожающе распрямилась, оттеснив нас к щитам арматуры.

Я подумал, что за этими щитами начинается межзвездный вакуум, готовый поглотить отважного человека, который не побоялся дать бой системе зла и бесправия. И пусть я по-прежнему не согласен с его методами и моралью, Урм заслуживает восхищения. В то время, как я беспомощно философствовал, он действовал!

Позади конвоиров, сопровождавших Урма, шла группка людей. Среди них был Реут. Какое же торжество читалось на мучнистом лице «невидимки»! Наконец-то он избавился от соперника, которому так унизительно и мерзко завидовал, сознавая его превосходство — превосходство таланта над посредственностью…

Реут — вождь! Большую нелепость трудно представить… Только над чем ему доведется властвовать?!

Двое конвоиров взяли Урма за локти, тот стряхнул их руки:

— Я сам.

И одним движением натянул на себя «погребальный» скафандр. До чего же он был красив в этом мрачном одеянии, словно заранее пригнанном по его фигуре!

Обведя все вокруг долгим взглядом, Урм шагнул к распахнутой двери в отсек катапульты.

В этот момент откуда-то сверху раздался громовой клич и ог-ромное красное тело метнулось в гущу «верняков». Среди них воз-никла паника, никто даже не помышлял взяться за излучатели, настолько это было неожиданно.

Я вспомнил свое чудесное спасение. История повторяется?!

Видимо, об этом же подумал Реут. Он плюхнулся на пол и с лов-костью, которую трудно было заподозрить при его жирном теле, пополз в нашу сторону по плитам палубы. Неподалеку от нас «не-видимка» приподнялся, и я увидел в его руке деструктор.

— Стой, негодяй! — закричал я, но было поздно.

Вокруг богатыря в красном возникло уже знакомое облако. Ка-залось, он вот-вот разорвет его, сбросит с себя… Напрасная на-дежда!

Прощай, красный «верняк», мой спаситель…

Разбежавшиеся конвоиры, опомнившись, окружили Урма. А Реут, нацелив мне в лоб жерло деструктора, нажал на спуск.

У меня не оставалось времени даже подумать о неизбежной смер-ти, но. ничего не произошло: видимо, заряд деструктора оказался полностью израсходованным, теперь в руках у Реута была безо-бидная железка. Несколько секунд он смотрел на нее с недоумением, затем отбросил, завопив:

— Тэ-эк! Держите его! Он из банды Урма!

И тогда я выхватил свой деструктор…

Надо было видеть, как изменилось лицо Реута! Мгновенье, и он начал бы канючить:

«Ну что ты, Фан, я же пошутил, я не хотел сделать тебе ничего плохого!»

Но я не дал ему этого мгновенья.

За моей спиной отчаянно закричала Асда:

— Беги, Фан! Беги, любимый!

Как будто мне было куда бежать…

«Верняки» схватили меня и, осыпая бранью, впихнули в «по-гребальный» скафандр. А затем, вслед за Урмом, затолкали в отсек катапульты…

— Это еще не конец, — услышал я сквозь гермошлем его при-глушенный голос. — Встретимся на Геме. Может быть, «призрака-ми», но встретимся!

Хлопок катапульты, удар в спину, тошнота, и перед глазами заплясали сверкающие полосы…

Я беспорядочно падал на Гему.

Инстинктивно разбросав в стороны руки и ноги, мне удалось стабилизировать падение. Теперь Гема была подо мной, — сере-бристое блюдце, расписанное прозрачными блеклыми красками. Оно будет постепенно увеличиваться, и около десяти минут я смогу им любоваться. А потом… Впрочем, наверное, лучше умереть от удушья, чем сгореть заживо в плотных слоях атмосферы!

Бедная Асда, трудно ей придется…

Вспомнился ее горячечный шепот:

«Скоро мы расстанемся, любимый. Я чувствую!»

Как всегда, она оказалась права. А ведь так мечтала о ребенке. Я даже делал вид, что ревную:

— Ты станешь любить его больше, чем меня!

Асда всерьез успокаивала:

— Я назову его твоим именем. У меня будут два Фана, и оба одинаково любимые.

Теперь у нее не будет ни одного Фана…

Осторожно поворачивая голову, я попытался разыскать среди звезд Урма, но так и не смог. Зато увидел… Космополис! И он по-казался мне таким волшебно красивым, таким изящным и совер-шенным, что я застонал от нахлынувшего отчаяния.

Я следил за ним взглядом, решив, что до последнего мига не взгляну больше на Гему. Космополис удалялся от меня, медленно вращаясь вокруг оси. Он прыгал в поле зрения при каждом моем неловком движении. Несколько раз я терял его из вида, и мне ста-новилось страшно: вдруг больше не увижу!

Но он возникал вновь на фоне звезд, сияющий призрачным све-том, потерянный для меня безвозвратно.

Жить оставалось минуту-две, когда вращение Космополиса за-медлилось… или это мне показалось? Но вот за ним возник сноп огня.

«Включили двигатель!» — ворвалась догадка.

При мне его не запускали ни разу: орбита Космополиса не тре-бовала коррекции…

Объяснение могло быть только одно: на моих глазах планета Лоора сошла с орбиты и двинулась во вселенскую глубь, прочь от Гемы, сквозь частокол звезд и нервущуюся паутину гравитационных полей…

Прощай, Космополис!

Прощай, Асда!

Прощай, жизнь!

 

18. Через год после его смерти

(послесловие к первой части)

Звуки легких шагов разнеслись по туннелю. Молодая женщина с запавшими сиреневыми глазами несла штатив, в котором побле-скивали пробирки. На пути распахнулась дверь отсека, стремительно вышел невысокий, полный мужчина. Они столкнулись. Женщина выронила штатив. Послышался звон стекла.

— Асда, Асда! — укоризненно проговорил мужчина. — Нельзя же так! Вы ходите, точно сомнамбула, ничего и никого не замечая. Сочувствую вашему горю, но сколько можно? Не вы одна потеряли близкого человека. Прошел год, пора бы утешиться!

По щеке женщины скатилась слеза.

— Ну, ладно! В конце концов, мы оба виноваты. Могло быть и хуже. Разбилось всего три пробирки. Это триста человек. Не так уж и много.

— Я не считаю эмбрионов людьми, иначе теперь не смогла бы жить!

— И все-таки они люди, — с несвойственной ему мягкостью сказал Орт.

— Миллионы пробирок с эмбрионами не стоят одного младенца, — возразила Асда.

Орт властным движением привлек ее к себе, но она резко отстранилась.

— Опять вы за свое!

— Неужели я не заслуживаю любви?

— Только не моей!

— Даже ради нашей великой цели?

— Узнаю слова Лоора, — резко сказала Асда.

— Я не разделял взглядов покойного вождя.

— Однако служили ему!

— Нет, это он, сам того не подозревая, служил мне! — надменно произнес Орт.

— Но ведь именно Лоор собирался заселить эмбрионами Гему!

— У меня был другой замысел. И он успешно осуществляется. Как видите, я вовсе не марионетка в руках диктатора, скорее на-оборот.

— Чего это стоило! — нахмурилась Асда. — Из-за вас погибли десятки тысяч людей.

— А как бы мы их прокормили сейчас? Поверьте, то, что прои-зошло, крайне огорчило меня.

— Огорчило? И тем не менее…

— Этого требовал эксперимент.

Гримаса отвращения пробежала по лицу Асды.

— Ради эксперимента вы убили бы родную мать. И еще хотите, чтобы я вас полюбила?

— Ради великой цели я не пощадил бы себя. Кстати, гемяне об этом знали.

— Не хотите же вы сказать, что действовали с ведома гемян?

— Они заинтересованы в моем успехе, хотя предпочитают не го-ворить об этом во всеуслышание. Исходя из своих высоких мораль-ных принципов, — усмехнулся Орт. — А возможно, их коллективный разум пришел к выводу, что в данном случае цель оправдывает средства.

— Самая великая цель не оправдает столь гнусные средства! — презрительно проговорила Асда.

— Что вы о ней знаете? — с убежденностью в своей правоте сказал Орт. — Если бы цивилизация Гемы погибла, а так чуть было не случилось, Вселенная, быть может, лишилась бы главного из своих богатств — разума. Самопроизвольное зарождение мыслящей материи… Когда и где оно повторится, ответьте мне!

— Не представляю…

— И никто не представляет. Так вот, я пришел на помощь природе в распространении разума. Пройдут годы, мы умрем, а эмбрионы будут жить. Их судьба доверена интеллект-автоматам, для которых коллективный мозг гемян выработал совершеннейшую из программ. В ней заключена мудрость нашей цивилизации. И как только будет найдена подходящая планета…

— Вы присвоили роль Бога?

— Бог, Демиург, Всевышний… Слова, придуманные людьми. Я же ученый, и этим все сказано… Итак, вы по-прежнему не согласны?

— И никогда не соглашусь, — твердо сказала Асда.

Орт поморщился.

— Не спешите говорить: «никогда»! Вы ведь мечтали о ребенке…

— Уже не мечтаю.

— Зато мне нужен сын. Помощник и единомышленник. Чело-век, который продолжит дело моей жизни. Как видите, наши интересы совпадают. А значит, мы можем стать партнерами. Что же касается любви… Я обходился без нее и как-нибудь обойдусь в дальнейшем.

— Нет!

— Я не бросаюсь словами, — со скрытой угрозой произнес Орт. — Будет по-моему, запомните это…

 

1. Сверхчеловек

Они выглядели полной противоположностью: гибкая светловоло-сая девушка и могучий, хотя и стройный, юноша с мускулистым торсом, массивной шеей и нарочито медлительными движениями. Но, вместе с тем, великолепно дополняли друг друга, словно при-рода обозначила ими границы щедрого на вариации спектра че-ловеческой индивидуальности: с одной стороны — предел женст-венности, с другой — мужественности.

— Догоняй, Фан-Орт! — задорно кричала девушка, перебегая от дерева к дереву. — Что, не получается?

Кроны деревьев перебирал легкий ветер, и блики рассеянного света то собирались в бесформенные пятна, то рассыпались брыз-гами, а листва казалась еще одной участницей извечной непри-тязательной игры.

— У меня получается все! — с юношеской самонадеянностью пробасил Фан-Орт.

— Хвастаешь, опять хвастаешь! — подтрунивала девушка, от-кровенно любуясь другом.

— Смотри, Орена!

Не сходя с места и без видимых усилий он сделал сальто назад, еще одно, затем двойное сальто. Мускулы на его обнаженных руках и груди бугристо перекатывались под бронзовой кожей, как приводные рычаги доведенного до совершенства механизма.

Но вот его движения вновь стали замедленными, позы скульп-турными. Этот переход от динамики к статике, от действия к паузе как бы специально давал время оценить уникальное сочетание мощи и красоты.

И Орена застыла, завороженная, но через мгновение встрепенулась, и вновь ее тонкая фигурка замелькала между деревьями.

— Что же ты? Лови!

Фан-Орт рванулся, и деревья словно расступились.

— Пусти, сумасшедший, — забилась в его объятиях девушка, не очень, впрочем, стараясь высвободиться. — Ты же меня задушишь!

— Всего лишь поцелую, — подхватил ее на руки Фан-Орт. — Разок, ладно?

— Ну все… Хватит… Ты же сказал: «разок», а сам?

— До каких пор терпеть? — капризно спросил Фан-Орт.

Сейчас он был похож на избалованного ребенка, который не привык, чтобы ему отказывали.

Орена выскользнула из его рук, расправила смявшееся платье.

— Ты же помнишь… Пока нам нельзя… Ну, успокойся…

— Я тебя люблю, ты меня любишь, так в чем же дело?

— Сам знаешь, милый. Потерпи еще немного. Думаешь, я не хочу этого?

Фан-Орт лег навзничь в траву. Орена присела рядом.

Вечерело. В дымчато-голубом темнеющем небе висели перламут-ровые облака.

Яр скатывался за горизонт раскаленным чугунным шаром, а по обе его стороны расползалось малиновое марево.

— Хорошо-то как, — мечтательно сказала Орена. — Мы вместе, что тебе еще?

— Спрашиваешь, — проворчал Фан-Орт.

— Не хочется возвращаться, но надо. Нам пора.

— Уже? Вот так всегда. Одно лишь расстройство!

Синхронным движением оба провели рукой по лбу, будто стирая паутину. И враз исчезли деревья, мелькание бликов сменилось ровным рассеянным светом, пространство сузилось, замкнулось, шорох листвы сменился приглушенно-назойливым гудением серво-двигателей.

— Фу, устала, — гомолог Орена сняла с головы матрицу биото-ковых датчиков. — Даже вспотела немного. Не кажется ли тебе, милый, что мы начали злоупотреблять вылазками на природу?

— Вовсе нет, — возразил астронавигатор Фан-Орт. — Тем более, что это и не природа вовсе, а псевдоприрода!

— Какая разница!

— Я не могу забыть, что природное окружение, типичное для Гемы, предусмотрено программой психологической устойчивости. Для нас придумали мир иллюзий. Но не все по силам психологам! Можно, воздействуя на мозг, вызвать мираж, не отличимый от действительности, — воспроизвести зелень, запахи, шум ветра, дождь, раскаты грома. Можно, наконец, подделать восход

Яра. Но просторы планеты, беспредельность неба все равно не поддаются имитации. Нас поместили в роскошную позолоченную клетку. Мне в ней душно!

— Я бы не удивилась, если бы это сказал гемянин, — улыбну-лась

Орена. — Возможно, он испытал бы приступ ностальгии, попав в нашу

«клетку». Но мы же в ней родились. Псевдоприрода окру-жала нас с младенчества, настоящей природы мы не знаем.

— А если бы мы появились на свет не двадцать, а тридцать лет назад, ну как этот… задохлик?

— Ты имеешь в виду Эрро?

— А кого же еще? — пренебрежительно поморщась, произнес

Фан-Орт.

— Ты несправедлив к нему. Он хотя и старше, но мудрее любого из нас.

— Мудрее? — возмутился Фан-Орт. — Да вся его мудрость по-черпнута из книг! Старых, полуистлевших книг. И где он их только раскопал?

— Не будем спорить, — примирительно сказала Орена. — В од-ном с тобой согласна: Эрро в душе остается космополитянином. Вот кому псевдоприрода должна казаться чуждой! Возможно, нос-тальгию вызывают у него катакомбы старого

Космополиса…

Фан-Орт насмешливо фыркнул.

— Да этого «мудреца» туда насильно не загонишь! Целыми днями что-то строчит!

— А ты бывал в катакомбах?

— Мне там нечего делать. Космополис — прошлое, не заслужи-вающее того, чтобы о нем вспоминали. Впрочем, и настоящее не лучше — безымянный сфероид… Клетка, в которой мы оказались не по своей воле!

— Не будь таким пессимистом!

— Завидую тебе, Орена. Ты можешь приспособиться к любым условиям.

Я же на это органически не способен…

— А кто говорил: «У меня получается все»?

— Все, кроме нудного выжидания, бесцельного времяпровожде-ния!

— Сейчас ты сам себе поставил диагноз. Займись настоящим де-лом, и вылечишься.

— Настоящим делом… А где оно?! — едко проговорил Фан-Орт. — Я астронавигатор и, смею думать, хороший. Но курс про-кладывают интеллект-автоматы, а мне остается только наблюдать и соглашаться.

— Они делают что-то не так?

— На первый взгляд, к их действиям не придирешься. Но если вдуматься, то все у них до отвращения правильно.

— До отвращения… правильно? — с изумлением повторила

Орена. — Не понимаю тебя, Фан-Орт. Ты выражаешься слишком заумно.

— Как бы тебе объяснить… Интеллект-автоматы обладают ги-гантским потенциальным быстродействием. Однако они его не ис-пользуют. В решениях неоправданно медлительны и осторожны. Не признают даже малейшего риска.

— Ну и чудесно!

— Не вижу ничего чудесного. Разумный риск необходим в лю-бом деле!

— Утверждение по меньшей мере спорное. Но даже если ты и прав, то все равно ничего не изменить. От нас это не зависит.

— Вот-вот, — подхватил Фан-Орт. — Мы вроде пешек, тебя не возмущает такая несправедливость?

— Давай переменим тему, — уклонилась от ответа Орена. — Неужели ничего больше тебя не интересует? Есть же спорт, искус-ство, интеллектуальные игры…

— Пустая трата времени!

— Придумай еще что-нибудь. Эрро говорит: была бы голова, а проблема всегда отыщется!

— Нашла, кого слушать!

— Опять! — укоризненно произнесла Орена. — Нехорошо так предвзято относиться к товарищу! Знай же, что я полностью с ним согласна и, как видишь, не сижу без дела. Иначе с ума можно сойти! Кстати, спасибо, что напомнил. Навещу-ка свое хозяйст во…

— Чего ты так торопишься? — попытался удержать ее Фан-Орт.

— Я не надолго. Только взгляну и вернусь. Хочешь пойти со мной?

— Не стоит. Подожду тебя здесь.

Фан-Орт, насупившись, проводил Орену глазами, потом перенес взгляд на экран светозара. Перед ним на фоне черного бархатного неба холодно и отрешенно сияли звезды.

Дурное настроение часто посещало молодого астронавигатора. В такие часы он испытывал томление духа, неудовлетворенность бескрылым существованием. Эти чувства нестерпимо противоречили его вере в свое особое предназначение.

Увлекшись Ореной, Фан-Орт на некоторое время заново обрел полноту жизни. Обрадовался тому, что способен влюбиться и что нашлась девушка, достойная его любви.

Орена, казалось, ответила ему взаимностью. Но ее любовь более походила на дружбу, а способностью дружить он, будучи от природы индивидуалистом, не обладал даже в малой мере. И вскоре чувство недовольства бытием возникло вновь, став да же еще более острым…

Когда, чуть запыхавшись, Орена опустилась в креслице, Фан-Орт спросил со скрытой иронией:

— Надеюсь, с твоими подопечными эмбрионами все в порядке?

— Да.

— Какой же смысл было идти?

— Чтобы убедиться в этом.

— Не доверяешь интеллект-автоматам?

— Ну что ты, после твоих слов…

— Смеешься? Думаешь, я против них? Смотря в чем… Ухажи-вать за эмбрионами — здесь им нет равных. Нуль с девятью девят-ками после запятой, такова вероятность того, что интеллект-автомат не допустит ошибку. А твоя надежность максимум три де вятки!

— Свою надежность ты тоже определил? — обиженно поинтере-совалась Орена.

— Конечно. Семь девяток, — с гордостью сказал Фан-Орт.

— Всего-навсего?

— По-твоему мало? Знаешь, чего это стоило? «Я сделаю из него сверхчеловека любой ценой!» — кричал отец, когда мама за меня заступалась. Мне вводили синтогормоны, облучали сигмаквантами.

— Но сверхстимуляторы смертельно опасны! — ужаснулась Орена.

— То же самое говорила мама. Но отец ее не слушал.

— Они… любили друг друга?

— Любили? Профессор Орт не был способен на это чувство.

«Наш брак — чисто деловое предприятие!» — подчеркивал он. А мама…

В ее жизни была какая-то трагедия… Отца она с трудом выносила, это уж точно.

— А тебя… любила?

— Мне кажется, да. До сих пор помню, как прижимала меня к себе и шептала:

«Бедный мой Фан… Что он с тобой делает! Какую ошибку я со-вершила…

Прости меня, Фан, родной мой…»

— Так ты Фан или Фан-Орт?

— Мое имя — результат неладов между мамой и отцом. Мама хотела назвать меня Фаном, а отец пожелал дать мне свое имя.

Вот в конце концов и получилось: «Фан-Орт».

— Я слушала лекции твоего отца, — задумчиво сказала Орена.

— По анатомии генов? Это его конек!

— Он производил впечатление сильной личности.

— Еще бы… Отец считал себя сверхчеловеком и хотел, чтобы я стал таким же. «Я сделаю из тебя свое продолжение!» — эта фраза врубилась в мою память. При всей своей занятости он уделял мне массу времени. Но не как сыну… Я ни разу не слыша л от него лас-кового слова. И все же я ему благодарен несмотря ни на что: он до-бился своего, хотя я вовсе не желал быть его продолжением.

— Выходит, ты… сверхчеловек? — скептически спросила Орена.

— Это так, — подтвердил Фан-Орт.

— Не люблю хвастовства! — рассердилась девушка. — Какая в нем нужда? Я и так знаю, что ты умен, ловок и… красив, — добавила она с обезоруживающей прямотой. — И другие это знают. Но хвастовство отталкивает от тебя людей. Смотр и, останешься один…

— И ты тоже от меня отвернешься?

— Я — нет.

— А на других мне плевать. Вот увидишь, они пойдут за мной. Отец говорил, что толпа всегда устремляется за самым сильным, — самодовольно проговорил Фан-Орт.

— Слово отца для тебя по-прежнему закон!

— Я восхищаюсь профессором Ортом как личностью, а как отца ненавижу. Он лишил меня детства! Ненависть и благодар-ность… Как видишь, эти два чувства могут сочетаться. Да, именно так: восхищение, благодарность и жгучая ненависть!

— Бедный! — сочувственно сказала Орена.

— Если кто и ласкал меня, то одна лишь мама. А с отцом мы были чужими. Меня подавляли его жестокость и превосходство в интеллекте, которое он подчеркивал при любом более или менее подходящем случае.

Впадая в раздражение, кричал:

«Проклятые гены! Весь в мать, такой же безмозглый!»

— Вот уж неправда!

— Спасибо, — признательно кивнул Фан-Орт. — Отец был не-справедлив к маме. Более умной женщины я не встречал… Ты на нее похожа!

— Я этому рада, — смутилась Орена.

— В конце концов я сумел себя превозмочь. Профессор Орт добился своего и даже заразил меня величием своей цели. Но вот сейчас я недоумеваю: ради чего он со мной возился, к чему готовил? Быть придатком автоматов унижает мое человеческое дост оинство!

— Сверхчеловеческое, — не удержалась Орена.

— Не иронизируй, — вспыхнул Фан-Орт. — В ранг людей воз ведены у нас интеллект-автоматы, мы же в положении машин, притом законсервированных до лучших… или худших?.. времен.

— Ты неправ, Фан… Можно, я буду тебя так называть? Нам от-ведена очень важная роль. Мы сопровождаем будущее человечество в качестве гарантов.

— Гарантов чего?

— Того, что эмбрионы станут достойными людьми.

— И как ты себе это представляешь? — усмехнулся Фан-Орт.

— При всей надежности интеллект-автоматов именно мы отве-чаем за успех дела. Твой отец называл нас жизнетворцами.

— Красивые слова, рассчитанные на глупцов. Профессор Орт презирал вас, а жизнетворцем считал одного лишь себя!

— Прости, Фан, это в тебе говорит твоя ненависть. — Орена вздрогнула, почувствовав толчок. — Что-то случилось!

— Ничего особенного. Коррекция траектории. Интеллект-автома-ты включали маневровый двигатель.

— Зачем?

— А я знаю? — со злостью сказал Фан-Орт. — Они с нами со-ветуются? Ставят гарантов в известность о своих решениях?

— Но ты же сам…

— Что «сам»? Я должен идти к ним на поклон? Униженно про-сить, чтобы растолковывали несмышленышу каждый свой шаг? Не дождутся! Я не хуже их разбираюсь в астронавигации!

— И все же обратись к ним, — посоветовала Орена.

— Ни за что! Это они должны обратиться ко мне! — отрезал

Фан-Орт.

— Тогда работай параллельно с ними, чтобы предвосхищать и контролировать их действия.

— Хочешь, чтобы я стал тенью интеллект-автоматов?

— Разве осуществлять контроль — значит быть тенью?

— Еще раз повторяю: они не допускают ошибок и не рискуют. Даже когда риск оправдан и ускорил бы поиски. Я не приемлю этой

«безошибочной», а на самом деле трусливой стратегии.

— Но она ведь заложена в их программу коллективным разумом гемян.

— А я не уверен в разумности этого «разума», — запальчиво возразил

Фан-Орт.

— Ты знаешь, что надо делать? — спросила Орена.

— Знаю. Я предлагал им!

— А они?

— «Информация принята к сведению». И ни слова больше. Ну как доказать им свою правоту, если они не желают ни обсуждать, ни, тем более, спорить!

— Попробуй еще раз.

— Бесполезно! Это же тупые, упрямые электронные машины. Они все равно сделают по-своему!

Орена взглянула на друга с сожалением.

— Ты сгущаешь краски, Фан. Впрочем, поступай, как считаешь нужным. А я пойду поработаю. Со мной интеллект-автоматы по-чему-то более общительны.

Ну, до вечера!

Фан-Орт остался в одиночестве. Невидящим сосредоточенным взглядом смотрел на экран светозара и думал о том, что у Орены завидный характер: она умеет впрячься в работу, которую вовсе незачем делать, искренне считает ее полезной, хотя в действитель-ности это такая же иллюзия, как псевдоприрод ное окружение, придуманное для них чудаками-психологами.

«Сходить в видеотеку? — мелькнула вялая мысль. — А может, вызвать на интеллектуальную дуэль электронного мыслителя? Раньше я неизменно побеждал, а в последнее время проигрываю… Однообразно, скучно, вот и проигрываю…

А что если подкачать мышцы на биотренажере? Но сколько можно? Одно и то же каждый день. И повторяется с унылым однообразием. О чем ни подумаешь, все было, было, было… Орена советует заняться творчеством. Но могу ли я уподобиться старику Эрро? Да и что такое творчество в наше время, когда существуют интеллект-втоматы? Они отняли у нас все, кроме естественных отправлений. Но мы не животные…»

Углубленный в мрачные мысли, брел Фан-Орт по той части бывшего

Космополиса, которая ныне стала жилой зоной сфероида. Она составляла лишь около сотой доли его объема, еще меньше зани-мали хранилища эмбрионов и инкубаторы для их последующего созревания. Там сейчас находилась Орена…

Большая же часть сфероида включала в себя оставшиеся в наследство от

Космополиса лабиринты переходов, шлюзы, отсеки, пустовавшие крошечные каюты…

Обитатели сфероида прозвали этот чуждый параллельный мир

«катакомбами». Был он практически неподвластен людям, здесь господствовали интеллект-автоматы.

«Катакомбы» напоминали кровеносную систему, в которой роль сердца играл реактор ядерного синтеза. Здесь же располага-лись двигательные установки и комплексы, обеспечивающие жиз-недеятельность людей и сохранность эмбрионов.

Трудно было представить, что в чреве Космополиса когда-то обитали десятки тысяч человек. Конечно, в сравнении с Гемой, ко-торую населяли миллиарды, это была капля. Но капля предельно концентрированная и замкнутая со всех сторон колоссальным да-влением. Оно-то и привело к взрыву, испарившему

«каплю» и забросившему рукотворный спутник Гемы в невообразимые дали

Вселенной.

Входов в «катакомбы» было несколько. По случайности Фан-Орт оказался у одного из них. И непроизвольно вспомнил вопрос Орены: «А ты бывал там?»

Этот вопрос, от которого он тогда, не задумываясь, отмахнулся, теперь внезапно сработал, как запоздавший взрывной запал, и натолкнул его на неординарный и еще минуту назад немыслимый авантюрный поступок: проникнуть в царство интеллект-автоматов, встретиться с ними лицом к лицу.

Ни правила, ни этические нормы не препятствовали этому. Скорее всего, от непосредственного общения удерживала традиция самоизоляции, то ли заложенная коллективным разумом гемян, то ли сложившаяся сама собой. Она равно устраивала обе стороны — и людей, и интеллект-автоматов. Так или иначе, но бок о бок сосуществовали две обособленных, хотя и взаимосвязанных, цивилизации. Общение между ними происходило исключительно через компьютерные модемы, обеспечивающие двухсторонний поток информации.

Как правило, люди спрашивали, а интеллект-автоматы отвечали, — корректно, но не вдаваясь в подробности.

Не один лишь Фан-Орт относился к интеллект-автоматам с не-приязнью. Но у большинства она оставалась приглушенной, стертой, словно застарелая простуда. В ее истоках все то же уязвленное самолюбие, но редко кто им не поступался: ведь именно интеллект-автоматам обитатели сфероида были обязаны удобствами и разно-образием псевдоприроды. Электронные «ангелы-хранители» не только заботились о людях и эмбрионах, не только прокладывали путь через

«минные поля» космоса, но и избавляли людей от обременительной обязанности принимать решения, а значит, и нести за них ответственность.

В душе Фан-Орт не мог не сознавать, что без интеллект-автоматов замысел отца был бы заведомо обречен на неудачу, не мог не преклоняться перед ними, но в то же время не мог и признать за собой это позорное, унизительное преклонение. Двойстве нность отношения к интеллект-автоматам, которую он изгнал из сознания в подсознание, делало его особенно нетерпимым к мнимому пре-небрежению с их стороны…

И вот он впервые погрузился в чуждый ему мир — мир сварных швов, заклепок и болтовых соединений, гулкого железа и прогорклых запахов машинного масла… Этот мир оказался столь архаичным, что напрашивался выбор: или счесть его всего лишь те-атральной декорацией, нагроможденной специально, чтобы сбивать посторонних с толку, или заведомо отбросить привычную мысль о тончайшей и сложнейшей молекулярной электронике, которая, будто бы, управляет всей жизнью сфероида. На самом же д еле смутившая Фан-Орта техническая старина представляла собой как бы остов здания, построенного на века, а интерьер из быстротечных новшеств был непреднамеренно скрыт за толщей металла.

Сделав с полсотни шагов по скользкому трапу, Фан-Орт оста-новился в замешательстве. Что-то властно мешало ему продолжить путь. Никогда прежде он не испытывал паники, а сейчас был близок к ней. Но мог ли он в этом признаться? Тогда пришлось бы оправдывать перед собой уступку безотчетному страху — внезапное безоглядное бегство, даже не с полпути, а чуть ли не с порога, неизвестно от кого и от чего? Ведь ему ничто не угрожало, и внут-ренний голос не предупреждал об опасности, и рас судок молчал… И что вообще произошло: сработало ли какое-то древнее атави-стическое чувство, воздействовало ли на мозг поле неведомого из-лучения?

Фан-Орт не стал анализировать причины панического бегства, он предпочел убедить себя в том, что, повернув назад, поступил единственно разумным образом.

«Не следовало поддаваться спонтанному порыву. А все Орена с ее романтическими выдумками. Это из-за нее я очертя голову ринулся в катакомбы. Хорошо, что вовремя исправил ошибку, которая могла привести к трагедии. Ведь я наверняка заблудился бы в лабиринте катакомб, и еще вопрос, пришли бы ко мне на выручку интеллект-автоматы. А моя жизнь принадлежит не мне, расплачиваться ею я не вправе!»

«Ну, ничего, — подумал он затем с чувством мстительного удовлетворения, — наступит день, и меня примут здесь как повелителя, со всей торжественностью, на какую способны носители машинного разума!» А на втором плане сознания гнездилась мысль, что психологи оказались не так уж наивны, придумав псевдоприроду. Каково бы-ло бы существовать в железном склепе, из которого он только что вырвался!

Вылазка не была вовсе неудачной. Фан-Орт неожиданно почувствовал прилив энергии. И вновь мысли его обратились к Орене.

«А ведь она права. Терпение, вот что мне нужно. Сверхчеловек должен обладать и сверхчеловеческим терпением. Сколько раз об этом твердил профессор Орт!»

Мысленно он почти никогда не называл профессора отцом.

Подвергшись угрозе (Фан-Орт был уверен в этом), жизнь снова наполнилась смыслом. Играя скульптурными мышцами, шел он по аллее, уже не казавшейся ему псевдоаллеей, и блаженно вдыхал аромат цветов, ничем не напоминавший запахи машинного масла и старого титан-железа…

Вот идет навстречу Эрро. Видать, тоже потянуло на природу. Как всегда, задумчив. Короткие ручки заложил за спину, голова на тоненькой шейке покачивается взад-вперед в такт шажкам…

Старик Эрро, лет на десять старше остальных. Родился не во-время, вероятно, мать нарушила запрет. Хилый, низкорослый, с явными признаками вырождения. Странно, что такому сохранили жизнь.

Впрочем, сейчас, настроенный благодушно, Фан-Орт готов был признать, что астрофизик Эрро первейший. Но все равно книжный червь, а вовсе не мудрец, как убеждена Орена!

— Салют, — первым поздоровался Эрро.

— Салют. Выглядите усталым. С чего бы? — притворно посочувствовал Фан-Орт

(еще час назад он не снизошел бы даже до этого).

Эрро взглянул с удивлением.

— Заработался. Анализировал результаты наблюдений.

— Интеллект-автоматов?

Большелобое личико Эрро сложилось в довольную улыбку.

— Не угадали, своих собственных. У нас же идеальные условия для работы! И знаете, очень любопытные получились выводы. Те-перь надо обобщить материал. Вот, задумал монографию. Тома на три, не меньше. В первом томе…

— Я спешу, — перебил Фан-Орт. — Доскажете в другой раз. — И, не удержавшись, добавил: — Думаете, кому-нибудь нужна ваша монография?

— Вам вряд ли, — холодно ответил Эрро.

 

2. Ожидание

Прошел год — квант времени, навечно связанный с орбитальными параметрами

Гемы, насильственно отторгнутый от нее вместе с песчинкой-сфероидом, но сохраняемый в неприкосновен-ности не только сверхточными водородными часами

Вселенной, но и, в своих дробных долях, биоритмами, да и всем генезисом

«гарантов». Не оттого ли понадобились они профессору Орту, что, подобно тому, как время немыслимо без эталона, невозможно обойтись и без личностных эталонов, по которым должно форми-роваться новорожденное человечество?

Жизнь на сфероиде текла заведенным порядком. Однако мечта о новой Геме, в становлении которой главная роль отводилась Фан-Орту и его товарищам, все более утрачивала реальные очертания, отступала, дразня, словно мираж, вместе с безгоризонтным про странством на экране светозара…

Коллективный разум гемян, составивший программу интеллект-автоматов, предвидел, что обнаружить звездную систему, где опас-ность не угрожала бы людям, — задача невообразимо сложная.

На большинстве планет, пригодных для колонизации чело-вечеством, вероятен конфликт с существующими формами жизни, а он недопустим. И кто знает поэтому, сколько парсеков предстоит преодолеть сфероиду, сколько зигзагов выписать во вселенском пространстве, прежде чем навсегда смолкнут двигатели, работающие по принципу непосредственного преобразования энергии управляемого ядерного синтеза в лучевую энергию, или будут сброшены аварийные паруса из алмазной паутины, терпеливо ждущие своег о недоброго часа в забортных контейнерах.

Понимал ли это профессор Орт, а если понимал, то как мог об-речь на бесплодное старение полных сил и энтузиазма молодых людей — элиту бывшего Космополиса?

По еще соблюдаемой традиции астронавты каждое утро приходили в конференц-зал (когда-то здесь был Мемориальный отсек), обменивались новостями, причем выяснялось, за редким исключением, что в точном значении этого слова новостей нет, а есть прогнозы, мнения, соображения… Да и они начинали повторяться. Зачастую не представляло труда угадать, что произнесет очередной оратор. Лишь Эрро и Орена обычно рассказывали о своих действительно новых изысканиях, однако не находили отк лика у остальных…

Затем все разбредались по «коттеджам», которые, как и прочие изыски психологов, нуждались в приставке «псевдо».

Тяга к общению заметно убавилась. Не вызывали былого азарта интеллектуальные игры, которым еще год назад предавались с упоением. После нескольких бурных ссор совершенно прекрати-лись диспуты. У большинства наступил нервный спад, появилось безразличие к обязанностям: их искусственность, прежде почти никем не осознаваемая, стала вдруг до отвращения очевидной.

Орена и Эрро не разделяли общего уныния. Но Орене это давалось благодаря вошедшему в привычку жесткому самоконтролю, а Эрро был занят монографией и ни на что другое, казалось, не обращал внимания.

— Вы счастливчик, — однажды сказала ему Орена. — Вам можно позавидовать.

Она не подозревала, что именно так думает о ней Фан-Орт…

Наморщив рахитичный лоб и глядя на Орену снизу вверх, Эрро убежденно ответил:

— Мы все счастливчики.

— Так уж и все! Разве вы не видите, какими скучными и угрю- мыми мы стали? Почти не разговариваем друг с другом. «Да — нет», «здравствуйте — до свидания», таково наше общение.

— А ведь для меня это новость… — озадаченно проговорил Эрро. -

Признаться, я ничего не замечал.

— Вы вообще ничего не замечаете, кроме своей науки, — упрекнула Орена.

— Не скажите. Вашу симпатию к Фан-Орту заметил даже я.

Девушка вспыхнула.

— Неужели даже вы? Только не думайте о нас плохо, мы с ним просто друзья и…

— А я и не думаю ничего плохого, — улыбнулся Эрро. — На-против, радуюсь, глядя на вас. Вы назвали меня счастливчиком. Да, я счастлив своей работой.

Однако для полноты счастья этого мало. И не вы мне, а я вам должен позавидовать. Вот где истинное счастье!

— Все не так просто, — призналась Орена. — Порой мне бывает страшно… Не за себя, за него. Он томится от безделья, однако заняться чем-нибудь полезным не хочет. Меня не слушает, упрямства и самомнения ему не занимать.

Чуть что не по нраву, зам ыкается в себе.

— Вы же его любите?

— Да, очень. Но как помочь, не представляю. Посоветуйте, а?

— Боюсь, мой совет покажется вам банальным, — покачал го-ловой Эрро. -

Таков он и есть, ничего лучшего не предложишь. Будьте терпеливы и внимательны, не жалейте тепла. Фан-Орт — незаурядная, очень сложная и контрастная личность. В нем избыток силы и, как ни парадоксально, бессилия.

А это ведь антаго-нистическое противоречие! Оно и определяет его характер…

— Несчастливый характер, — вздохнула Орена. — Только Фан в этом не виноват. Таким его сделал отец, профессор Орт.

Эрро нахмурился.

— Я знаю, — сказал он. — И поверьте, у меня есть основания сочувствовать вам. Утешения здесь не помогут. Но разве счастье бывает безмятежным? Если да, то недолго… Обычно за него при-ходится бороться. Впрочем, я опять изрекаю спло шные банально-сти…

— Тем не менее, спасибо вам за них, — поблагодарила Орена. — Вот уж не думала, что смогу перед кем-либо исповедаться… Вы необыкновенный человек! Я постараюсь следовать вашему совету.

Эрро покраснел.

— Необыкновенный… Не смейтесь надо мной, Орена. Думаете, я не знаю, что вы обо мне думаете? Рахитичный уродец, по загадочной причине затесавшийся в сообщество гармонически развитых молодых людей!

— Никогда я так не думала, — возмутилась Орена. — Воз-можно, если бы не Фан…

— Вот видите, и я не лишен комплексов, — смущенно прогово-рил Эрро. -

Что же касается общего уныния… Вскоре ему придет конец.

— Чтобы утверждать это, нужно быть оракулом.

— Вряд ли я им когда-нибудь стану. Но как астрофизик, могу сделать прогноз: нас ожидают перемены.

— Расскажите подробнее! — взмолилась Орена.

— Выдумывает книжный червь, — отмахнулся Фан-Орт, когда Орена поделилась с ним новостью.

Однако через месяц на экранах светозаров стала видна едва уловимая искорка. С каждым днем яркостная отметка увеличива-лась в диаметре, превратилась сначала в сверкающее пятнышко, затем в световой диск.

Впервые за годы раздалось жужжание сигнального зуммера, начали пульсировать предупредительные сигнальные лампы. Голос автоматического информатора предупредил:

— Всем занять противоперегрузочные кресла. Приготовиться к маневру!

— Я с тобой, — подхватил Орену под руку Фан-Орт.

— Иди к себе, у меня ведь только одно защитное кресло, — попыталась высвободиться Орена.

— Обойдусь. Любой маневр для меня пустяк!

— Ну, смотри!

Перегрузка оказалась на удивление тяжелой. Орена пожалела, что так часто пренебрегала тренировками.

Сдерживая стон, она скосила глаза на Фан-Орта. Тот сидел в обычном, не противоперегрузочном, кресле выпрямившись, разведя могучие плечи. И хотя лицо астронавта окаменело от перегрузки, оно было одухотворено, как никогда прежде. Им нельзя б ыло не любоваться…

— Впервые за долгие месяцы Фан-Орт испытывал необычай-ный подъем духа.

Это была его стихия — стихия силы и мужества. В ней, и только в ней, он мог проявить свои лучшие, уникальные качества, быть тем, кого так трудно и настойчиво создавал профессор Орт, — сверхчеловеком.

— Теперь ты видишь, на что я способен, — уловив восхищенный взгляд

Орены, глухо выговорил Фан-Орт.

Перегрузка помешала ей ответить. И только потом, после отбоя, она сказала с нежностью:

— Я горжусь тобой! Но прошу тебя: пожалуйста, будь скромнее!

На этот раз, когда Фан-Орт обнял ее, она не отстранилась.

 

3. «Старик» Эрро

Тщедушный малорослый астрофизик был загадкой для остальных обитателей сфероида. И прежде всего по причине своего возраста. Не зря его называли стариком. Десять лет — разница почти в полпоколения. Другие были ровесниками, «старик» Эрро изначаль но выпадал из их ряда, чему способствовал его замкнутый, при всей кажущейся общительности, характер.

«Старика» отличала от остальных и конституция. Среди стройных, атлетически сложенных молодых людей он смотрелся как уродливый лилипут-инопланетянин. Резала глаз непропорциональность частей его хилого тела: огромная голова с непомерно выпуклым лбом на тонкой шейке, детские ручки и ножки, узкие плечики… Особенно нелепо, даже комично, он выглядел рядом с Фан-Ортом.

Это были антиподы во всем. Но их, тем не менее, связывала не-кая не поддающаяся определению общность. И оба о ней интуи-тивно догадывались. Не потому ли красавец-астронавигатор с такой активной неприязнью относился к тщедушному астрофизику, что воспринимал его, как искаженное до неузнаваемости отображение самого себя? Не раз Фан-Орту снился кошмарный сон, доводивший его до исступления: вот он заглядывает в зеркало и видит свое лицо, но тотчас оно превращается в сморщенное личико Эрро…

Фан-Орт спрашивал себя: как мог «книжный червь» оказаться среди них, почему его произвели на свет столь преждевременно, и с какой целью сохранили жизнь явно неполноценному ребенку?

Ни на один из этих взаимосвязанных вопросов он не находил ответа.

Был ли Эрро посвящен в тайну своего происхождения? Не раз и не два пытались вызвать его на откровенность. Он неизменно отвечал:

— Не знаю.

Эрро говорил правду. При его незаурядном аналитическом уме — качестве, которое замечают в последнюю очередь, — он не мог не задавать себе тех же вопросов. И, подобно Фан-Орту, не был в состоянии на них ответить.

Возможно, если бы Фан-Орт или Эрро догадались сформулиро-вать задачу интеллект-автоматам, вероятностная разгадка тайны была бы найдена. Но

Фан-Орту это попросту не пришло в голову, а Эрро подсознательно страшился узнать правду.

Хотя он старался не подавать вида, непохожесть на товарищей ощущалась им как неподъемный груз, от которого, увы, невозможно освободиться. Чувство собственной неполноценности было слишком хорошо знакомо ему: сочетание высокого ума с тщедуш-ным карликовым телом воспринималось как унизительная дис-гармония, и еще неизвестно, чем бы он поступился, чтобы только устранить ее…

Фан-Орт был бы неприятно поражен, проникнув в тайну рождения Эрро и узнав, что тот никто иной, как его единокровный старший брат! Почти так же, как был поражен профессор Орт, когда впервые увидел новорожденного первенца

— с приплюснутой головкой и пуповинкой-шейкой…

Профессор махнул на него рукой, поняв, что нечего и пытаться превратить это убогое существо в «сверхчеловека». Однако, не будучи сентиментальным, он все же сохранил некие рудименты родительских чувств и не только оставил

«неудавшегося» отпрыс ка в живых, но, не раскрывая инкогнито, позаботился о его будущем.

А «сверхчеловеком» стал Фан-Орт…

 

4. «Призрак» «призрака»

Сфероид пронзал Вселенную множеством волновых игл. С антен-ных острий срывались зондирующие импульсы, сканировали про-странство, придирчиво ощупывая каждый его потаенный уголок, каждую встречную клеточку вещества, чтобы вернуться с ношей информации, столь необходимой сейчас интеллект-автоматам. Доступ к ней, через электронных посредников, имели и астронавты, но осмыслить ее лавину в считанные мгновенья не мог даже наиболее подготовленный из них — Эрро. Увы, быстролетный и всеоб ъем-лющий коллективный разум гемян, нашедший формализованное воплощение в программе интеллект-автоматов, для обитателей сфероида оставался недоступной пониманию абстракцией, если не легендой — красивой и возвышенной, но не имеющей ничего общего с жизненными реалиями.

На экранах светозаров все явственнее вырисовывалась гроздь планет, обращающихся вокруг центрального светила. Картина была похожа на модель атома — с ядром и орбитальными электронами — только движение планет скрадывалось все еще огромны м расстоянием.

День за днем оно сокращалось — сфероид приближался к звездной системе.

Астронавты вновь обрели, казалось бы, утраченную надежду, оживились: двенадцать планет в системе, неужели ни одна из них не станет новой Гемой?

Но радость была с горчинкой: «гаранты» переживали свое бессилие повлиять на ход событий. Одни (к ним принадлежал Эрро) — стоически, другие

(большинство) — с болезненным чувством ущербности. Однако и для тех, и для других не существовало дилеммы: не способность человека составить конкуренцию интеллект-автоматам была очевидна. Один лишь Фан-Орт, уверенный в собственном превосходстве над обыкновенными людьми, не смирился с ролью пассивного наблюдателя.

Терпение, к которому он призвал себя год назад, оказалось не-стойким.

Фан-Орта выводила из себя стратегия интеллект-авто-матов, как ему казалось, неоправданно осторожная, даже откро-венно трусливая.

«Почему орбита ожидания так высока, на порядок выше, чем у любой из двенадцати планет звездной системы? Правильнее было бы сразу же начать их поочередный облет! Автоматы же, как нарочно, медлят. Издеваются, что ли, над нами?» — так думал он, все более утверждаясь в мысли: если не вмешаться, ничто не изменится. Последовать совету Орены — пойти на поклон к бездушным машинам, которые, увы, не спешат признать в нем повелителя? Но не станет ли это его поражением, не унизит ли, хотя бы перед самим собой?

Фан-Орт со стыдом вспомнил первую, плачевную попытку про-никнуть в катакомбы — чрево сфероида. Мысленно ощутил горьковатый запах машинного масла. Скользкая, словно намыленная, палуба въяве громыхнула под ногами…

На душе стало муторно. Только сейчас он признался себе, что в тот раз вовсе не принял разумное решение, а попросту бежал из катакомб, охваченный паникой.

И все же Фан-Орт снова нашел оправдание: он не был тогда морально подготовлен, шел как на прогулку, не подозревая о психическом воздействии, которым интеллект-автоматы ограждают себя от прямого общения с людьми.

В своем отношении к пахнувшим металлом и смазкой лабиринтам старого

Космополиса Фан-Орт был не одинок. Остальных «гарантов» также отвращали катакомбы. За границами жилой зоны начинался как бы сопредельный мир, пусть не враждебный, но ч уждый, непонятный, непредсказуемый…

Вряд ли у кого-нибудь из предков-гемян, случись такая фанта-стическая возможность, возникло бы желание проникнуть в недра колосса-муравейника — обиталище гигантских, пусть даже полезных и безвредных, насекомых. А к интеллект-автоматам «га-ранты» относились, как к некоему подобию сверхразумных му-равьев, единственным предназначением которых было развивать кипучую, но не поддающуюся контролю деятельность на благо людей и эмбрионов…

Однако теперь спуск в катакомбы стал для Фан-Орта делом че-сти. Он должен был взять реванш за столь унизительное поражение. Хорошо, что Орена не знает, иначе как бы он выглядел в ее глазах!

Вот площадка, которой он достиг в прошлый раз. На миг Фан-Орт приостановился. Захотелось повернуть назад, к теплу и ком-форту, в уютный мир иллюзий, созданный стараниями неистощимых на выдумки психологов.

«И кто меня гонит? — вошла в сознание мысль. — Ведь можно жить спокойно, как Орена, как все другие…»

Тотчас он одернул себя:

«Но я-то не «другой»!»

Вспомнилось, что за несколько дней до смерти, словно предчувст-вуя ее, профессор Орт сказал:

— Ну вот, кажется, я сделал невозможное. Передаю тебе эста-фету.

Когда придет время и эмбрионы превратятся в людей, вылепи сверхчеловека по своему образу и подобию, как вылепил тебя я. Интеллект-автоматы для этого не подходят. Они другие. Запомни: другие! Остерегайся их советов…

«Пока я без них не обойдусь, — подумал Фан-Орт. — Мое время еще не настало. А если буду по-прежнему бездействовать, то может и вообще не настать…»

И он двинулся дальше, с удовлетворением почувствовав, что нерешительность отступает, возвращается вера в себя, в свои беспредельные возможности.

Взявшись руками за массивную стойку, Фан-Орт выгнул ее дугой, затем снова выпрямил.

— То-то! — крикнул он, упиваясь силой. — Так будет и с теми, кто захочет мне помешать!

Переходы и туннели старого Космополиса составляли запутан-ный лабиринт, образующий несколько изолированных уровней с многочисленными шлюзами.

Действовавшие когда-то эскалаторы и фуникулеры пришли в негодность еще до падения Лоора.

Через электронных посредников не представляло труда полу-чить план катакомб и заранее предупредить интеллект-автоматы о посещении, но в понятии Фан-Орта это означало бы проявить слабость, оказаться в роли просителя. И он предпочел поло житься на интуицию.

Стальные палубы были все такими же неприятно скользкими, ноги разъезжались на них и оттого казались чужими, точно протезы. Приходилось переставлять ступни с постоянным утомительным напряжением. Тело, всегда послушное и ловкое, стало вдруг раздра-жающе скованным.

На одной из винтовых лестниц Фан-Орт потерял равновесие. Нога сорвалась с узкой ступеньки. Штанина щегольского комбинезона разорвалась, обнажив кровоточащую ссадину.

Сильнее боли была досада. Зачем он ввязался в эту авантюру? Не следовало самому спускаться в катакомбы для встречи с автоматами — много чести! Надо было вызвать их к себе, потребовать отчета!

«А если бы не явились?» — кольнула самолюбие невольная мысль.

Фан-Орт попытался выместить раздражение на поручне, но на этот раз железо не поддалось. Бугрились от напряжения бицепсы, а поручень так и не согнулся.

Почувствовав головокружение, Фан-Орт разжал руки и тяжело опустился на ступеньку, стиснув виски.

«Неужели отец ошибся?»

Он впервые назвал профессора Орта отцом, как бы отделив тем самым первого от второго. Профессор никогда не ошибался, но был ли застрахован от ошибки отец?

«Неужели права мама?»

Фан-Орт вспомнил, как однажды, доведенная издевательствами мужа до исступления, она бросила ему в лицо:

— Ты вытравил в себе все человеческое и теперь пытаешься то же самое сделать с Фаном! Сверхчеловек это уже не человек, а живой робот! Не желаю, чтобы мой сын стал роботом!!!

О матери Фан-Орт вспоминал с любовью и нежностью, однако единственным авторитетом оставался для него профессор Орт. И сейчас, безоглядно отбросив сомнения, он закричал во весь голос, словно раз и навсегда обрывая затянувшийся нелепый спор с неве-жественными оппонентами:

— Слышите вы, профессор Орт не мог ошибиться!

Потеряв представление о времени, Фан-Орт шел наугад, сползал и карабкался по многочисленным лестницам, кружил вслепую, натыкаясь на переборки, пока не заподозрил, что неизменно возвращается в один и тот же туннель. Его охватило злое отчаяние, и он крикнул:

— Эй, есть здесь кто-нибудь?

Эхо повторило его слова. Затем в гулком волноводе, образованном плитами палубы и сводами туннеля, прозвучал голос, искаженный реверберацией, но все же разборчивый:

— Здравствуйте. Что вам угодно?

— Почему сразу не откликнулись? — Мгновенное облегчение сменилось у

Фан-Орта вспышкой гнева. — Поразвлекались моей беспомощностью? Да представляете ли вы, кто я такой?

— Астронавигатор Фан-Орт, — ответил бесстрастный голос. — Мы не знали, нужны ли вам. А на ваш зов ответили незамедлительно.

— Где я могу переговорить с вами?

— Где угодно.

— Не здесь же! Вы считаете, что это подходящее место для переговоров? А я так не думаю. Условия неравные: вы видите, с кем имеете дело, а я нет.

— Претензии справедливы, — согласился голос. — Следуйте моим указаниям. Идите прямо. Смелее!

— Думаете, я трус? Ошибаетесь! Куда теперь?

— Все еще прямо. Теперь направо…

Необходимость подчиняться чьим-то командам угнетала. Фан-Орт ступал в полутьме неуверенно, словно слепой. Отвыкшие от света глаза восприняли мелькнувшую впереди полоску света как ослепительную вспышку.

— Мы пришли, — пояснил голос.

— Кажется, шел только я, — пробурчал Фан-Орт.

Распахнулась дверь. Отсек был пуст, если не считать двух кресел — одно напротив другого. В том, что справа, сидел широкоплечий пожилой человек.

Его грубое, будто начерно высеченное из гра-нита, лицо было невозмутимо.

Скупым жестом он указа л на свободное кресло.

— Прошу. Так о чем вы желали говорить со мной?

Фан-Орт сглотнул горькую слюну.

— Кто вы? Человек или интеллект-автомат?

Собеседник нахмурился.

— Ни то и ни другое. В физиологическом смысле я не человек. Когда-то был человеком во плоти, потом стал «призраком». Слыхали о них?

Фан-Орт кивнул.

— Значит, вы «призрак»…

— Не совсем. «Призрак» остался на Геме. Я же его дубликат, ре-продукция.

Образно говоря, «призрак» «призрака». Впрочем, в философском смысле неизвестно, кто из нас оригинал, а кто копия: мы неразличимы.

— Я не расположен философствовать, — угрюмо сказал Фан-Орт. — И мне все равно, человек ли вы, «призрак» или дубликат «призрака».

Пришел я вовсе не к вам, а к интеллект-автоматам!

— Они уполномочили меня побеседовать с вами.

— Гнушаются мной? Не желают снизойти до встречи?

— Нисколько. Просто мой облик для вас более привычен. А в остальном…

Считайте, что я один из них.

— Один из них? — недоверчиво переспросил Фан-Орт. — В прошлом человек?

Тогда кем же вы были прежде и почему оказались здесь?

Странный собеседник пожал плечами, не менее массивными, чем у Фан-Орта, но все же ответил:

— В давние времена я был космокурьером. Мое имя Кей.

— Постойте… Не о вас ли рассказывала мне мама? Если не оши-баюсь, вы первым побывали на Геме, потом переправили сюда массу необходимого, а в награду Лоор изгнал вас! Вот видите, не только вы все знаете обо мне и моих товарищах, нам тоже кое-что известно!

— Не рассчитывал, что меня помнят, — бесстрастно проговорил Кей.

— Я запомнил ваше имя по чистой случайности, — криво усмех-нулся Фан-Орт.

— А другим оно вряд ли знакомо. И уж, во всяком случае, никто вас не чтил бы. Скорее, наоборот. Ведь если бы не ваша позорная капитуляция перед

Лоором, мы бы сейчас наслаждались полнокровной жизнью на Геме с перспективой бессмертия. Словом, в моих глазах вы не герой!

— А кто же?

— Какое это теперь имеет значение… Итак, что вы делаете на сфероиде? Прислуживаете интеллект-автоматам?

Кей посмотрел на Фан-Орта долгим изучающим взглядом. Его лицо было попрежнему невозмутимо, только резче обозначились глубокие борозды на лбу и щеках.

— Да, прислуживаю. В той мере, в какой интеллект-автоматы прислуживают вам.

— Но они нам вовсе не прислуживают, — возразил Фан-Орт.

— Да? Может быть, вы сами готовите себе пищу, занимаетесь жизнеобеспечением, поддерживаете комфортные условия существо-вания? Или это все же делают за вас интеллект-автоматы? А чем вы заслужили их заботу?

Кей говорил с чувством нравственного превосходства, и Фан-Орт не сразу нашелся, что ответить.

— Г-м-м… Чем заслужили? Самим фактом своего существования. Мы жизнетворцы… Гаранты!

Вопреки нарочитому высокомерию, ответ прозвучал неубедительно, даже жалко, и Фан-Орт сам почувствовал это.

— Жизнетворцы… Гаранты… — повторил его слова Кей. — Орт вкладывал в эти понятия великий смысл. Но его представление об истинном величии было неверным…

— Вы знали отца?

— Да, я был знаком с ним, как и с человеком, чье имя вы тоже носите.

— С Фаном?

— Да. И Асду, вашу славную мать, я знал, хотя мы с ней ни разу не встречались.

— Расскажите о них! — воскликнул Фан-Орт.

— Но вы же не за тем пришли. Да и стоит ли ворошить прошлое? Ни вам, ни мне это не доставит удовольствия.

— Расскажите, требую!

— Я не привык к языку требований.

Фан-Орт побледнел от негодования. Впервые его так унизили. И кто?

Какой-то бесплотный фантом, чья-то бессчетная копия!

— А я не привык к такому обращению, слышите, вы, «полупри-зрак» или как вас еще!

— Да, я «полупризрак», — лишенным интонаций голосом проговорил Кей.

— А вы?

— Сверхчеловек, вот кто!

— Не думал когда-нибудь встретить сверхчеловека. И на что он способен?

— Испытайте! — запальчиво воскликнул Фан-Орт.

Усмехнувшись, Кей назвал два многозначных числа.

— Перемножьте.

Ответ последовал почти мгновенно.

— Правильно, — признал Кей. — В скорости счета вы почти не уступаете

«призракам». Ловите! — внезапно крикнул он и с силой метнул что-то увесистое.

Фан-Орт едва успел отскочить.

— Это нечестно! Я думал, вы бесплотны!

— А я думал, что сверхчеловек готов к любым неожидан-ностям.

— Издеваетесь? — вспыхнул Фан-Орт.

— Не могу отказать себе в этом маленьком удовольствии. Для меня выше человека только человечество. И какими бы сверхстимуляторами ни пичкал вас отец, как бы ни муштровал, вы в лучшем случае остались просто человеком. А в худшем… — Ке й оборвал фразу и после короткой паузы сухо продолжил: -

Все ваши жалкие фокусы я могу повторить. Могу сделать и то, на что вы не способны, например, телепортироваться. Но значит ли это, что я сверхчеловек?

— Вы бездарная копия! Заурядная подделка! — потеpяв само-обладание, выкрикнул Фан-Орт.

Никогда в прошлом он не испытывал такой яростной, неистовой ненависти.

Даже к отцу, которого при всем преклонении ненавидел за перенесенные обиды, за слезы мамы… Но, оказывается, то была не настоящая ненависть.

По-настоящему он возненавидел лишь сейчас, потому что профессор Орт, унижая, воспитывал в нем сознание силы и достоинства, а «призрак» заставил испытать во сто крат худшее унижение — ощутить физическое и нравственное бессилие перед материализовавшейся тенью давно умершего че ловека.

Еще вчера Фан-Орт относился к «призракам» с полнейшим без-различием, как к чему-то псевдореальному, точно и они были при-думаны психологами, а если и существовали, то на полумифической Геме, вне локальной действительности сфероида. И вдруг такая обескураживающая неожиданность: «призрак» здесь, рядом, во главе интеллект-автоматов!

…Когда кровь перестала стучать в висках и спала с глаз багровая пелена, Фан-Орт обнаружил, что находится наверху, у входа в катакомбы.

«Да был ли я там? Не галлюцинация ли все это?» — подумалось в первый момент.

Но разорванная штанина и свежая ссадина не оставляли места сомнениям. Его вышвырнулиили как нашкодившего юнца, как тряпку, о которую брезгливо вытерли ноги…

Фан-Орт зримо представил шахтные колодцы, винтовые лестни-цы, туннели с многочисленными ответвлениями, заново пережил злое отчаяние, охватившее его, когда он понял, что окончательно заблудился в запутанном лабиринте, и словно со стороны услышал свой сдавленный крик: «Эй, есть здесь кто-нибудь?» Вспомнилось грубо вырубленное лицо «призрака», налитые тя-жестью камни глаз под глыбами-веками. Это полное презрения лицо будет теперь преследовать его, разъедая душу желчью ненависти. Даже карлик Эрро не вызывал у Фан-Орта таких недоб рых чувств…

Словно запечатленный в мнемозаписи, слово в слово повторился весь их разговор. Как же смешно и глупо он себя вел! Но и в этом винил не себя, а

«призрака».

Как очутился наверху, астронавигатор вспомнить не мог. Видимо, проклятый

«призрак» стер из его памяти обратную дорогу, и она выпала из времени. А вот мельчайшие подробности их встречи сохранил, хотя именно эту оскорбительную правду Фан-Орт предпочел бы забыть навсегда.

 

5. Орена

Фан-Орт напрасно завидовал умению Орены принимать действительность такой, какова она есть, хотя сама эта зависть была лишь скрытым выражением превосходства: в долготерпении девушки он видел прежде всего свидетельство ее ограниченности, скудных потребностей.

Фан-Орт был бы гораздо ближе к истине, если бы признал за ней талант самообладания. В отличие от него, Орена не позволяла себе распускаться, давать волю нервам. Но неумолимое течение времени, не приносящее желанных перемен, и на нее действовало угнетающе, тем более, что, будучи женщиной, она с болезненной наблюдательностью замечала перемены нежеланные: вот этой морщинки вчера еще не было, и складочки на шее, и седого волоска, пусть пока единственного…

Привычно веря в непогрешимость коллективного разума гемян, Орена нет-нет и спрашивала себя: не слепа ли эта вера?

Порой она со страхом думала:

«Что если мы — объект загадочного эксперимента, о котором даже не подозреваем? А за нами тем временем пристально наблюдают, словно за инфузориями в капле воды на предметном стекле микроскопа, развлекаются нашим бестолковым мельтешением…»

Орена избегала таких мыслей, считала их беспочвенными и оттого глупыми, гнала прочь, когда они все же изредка возникали. В такие минуты страстно хотелось, чтобы кто-то рассеял мучащие ее сомнения.

Но кто может это сделать? Фан считает ее рассудочной, непробиваемо уравновешенной, не нуждающейся в утешениях. Привык искать у нее поддержку, и никак не наоборот. Он и слушать не станет ее исповедь, сам начнет жаловаться на несправедливость судьбы, обвинять интеллект-автоматы и, конечно же, коллективный разум гемян. И как в нем уживаются самомнение и потребность из-ливать душу?

Уверенность в себе — достоинство, а самоуверенность — недостаток.

Интересно, есть ли между ними грань? А если есть, то по какую ее сторону

Фан-Орт?

Орена тотчас устыдилась этих своих мыслей. Она же любит Фана и хотя бы поэтому должна прощать ему недостатки, тем более, что достоинств у него гораздо больше! Конечно, никакой он не сверх-человек, как внушил ему отец, но, бесспорно, личность… С кем еще можно его сравнить? Разве что с

Эрро…

«Ах, бедный старик Эрро, какая несправедливость, что ему досталась несуразная внешность. При таком-то уме! «Книжный червь» — называет его Фан.

Чем вызвана эта неприязнь? Вероятно, я дала повод, отзываясь об Эрро с cимпатией. Глупенький Фан, ревновать меня просто смешно. Или ревность имеет более глубокие корни?»

Фан и Эрро… Два антипода… Один красив, могуч, импульсивен, другой невзрачен и физически слаб. Но выдержан, эрудирован, мудр. И ведь он мне на самом деле нравится, — призналась себе Орена. — Интересно, могла бы я полюбить его? — от кажущейся нелепости этой внезапной мысли она рассмеялась, но тотчас оборвала смех:

«А ведь и впрямь могла бы… Его и Фана я выделяю среди ос-тальных. При всех броских различиях оба одинаковы в главном. Среди нас лишь они — личности!»

Она принялась мысленно перебирать товарищей. Вот, к примеру, архитектор

Агр. Что он спроектировал, что построил? Разве сравнить его с недоброй памяти Лоором? Тот был настоящим архитектором. И если бы не его дикая жажда власти, то сколько бы воздвиг на Геме!

«Но не предвзято ли я отношусь к Агру? — упрекнула себя Орена. — А сама я разве личность? Моя специальность — гомология. Это синтез физиологии, психологии, социологии и еще нескольких наук. Чем же занимаюсь я? Изучаю человека в экстремальных условиях? Отнюдь. Всего лишь помогаю интеллект-автоматам ухаживать за эмбрионами. Или, может быть, не помогаю, а мешаю? А они терпеливо сносят мою «помощь»… Значит, Фан прав? Впрочем, речь ведь не обо мне…

Как может считаться личностью кибер-диагност Корби, желчный ипохондрик, питающий к интеллект-автоматам еще большую неприязнь, чем Фан? Предоставь ему такую возможность, и он разберет их на части, если, конечно, сумеет.

Не лучше и агроном Виль. Казалось бы, он-то труженик. Из года в год упрямо высевает одни и те же злаки, ухаживает за посевом, даже собирает урожаи, а годятся ли они в пищу, его не интересует. И мы едим синтетический корм, приготовляемый, опять-таки, интеллект-автоматами. На вопрос: «Почему не займетесь селекцией?» отвечает: «Зачем?» Так, может, он — личность?

Чем же объяснить, что, за двумя исключениями, мы такие серые, ортодоксальные? Не оттого ли, что все, кроме Эрро и Фан-Орта, появились на свет «из колбы»? Но каким же тогда окажется будущее человечество!»

Воображение нарисовало столь мрачную картину, что Орене потребовалось призвать на помощь все свое самообладание.

«Конечно же, дело не в этом, — взяв себя в руки, решила она. — Считается, что для рождения нас отбирали по генным спектрам. Но я-то, гомолог, знаю, что сами по себе они недостаточно прогностичны: один из братьев может стать злодеем, а другой праведником! И профессор Орт это безусловно понимал!

Наверняка гемяне разработали метод отбора, о котором я не имею представления. Но тогда снова придется признать правоту Фана: что это за сверхразум, если, несмотря на его старания, вместо гениев получились посредственности?»

Так размышляла Орена, пытаясь разрешить ею же обнаруженное противоречие.

«А может, профессор Орт просто не нуждался в созвездии потен-циальных гениев? Зачем они нужны, если есть сверхчеловек, который по замыслу должен быть единственным в своем роде. Тогда мы — всего лишь приложение, оттеняющий его достоинства фон».

Орена не удовлетворилась этим ответом, потому что с ним не удалось согласовать единственный, но, на ее взгляд, решающий факт: наряду с

Фан-Ортом существовал Эрро! И если признать, что ее догадка верна, то как объяснить одновременн ое появление на тусклом небосводе двух солнц, когда достаточно лишь одного?

 

6. Что делать?

Здесь, на сфероиде, Кей особенно остро ощущал одиночество. На Геме остался другой Кей, разделивший с ним прошлое. До поры они были едины, если так можно сказать об одной и той же личности. Расставшись, стали разными. И это было расставанием с самим собой…

«Неизвестно, кто из нас оригинал, а кто копия», — утверждал он в разговоре с Фан-Ортом. Формально это было правдой. Вернее, было бы правдой, если бы «оригинал» и «копия» — неразличимые двойники — имели бы не только общее прошлое, но общие настоящее и будущее. А они у них разные. Один продолжает привычное существование, у другого изменилось все, кроме личности и… прошлого.

Так кто же из них по праву должен считаться оригиналом, а кто копией?

Выходит, не так уж неправ этот наглый юнец, назвавший его «полупризраком».

Да, он — копия, а вот бездарная или нет, рассудит будущее.

Кей сам вызвался сопровожать «гарантов». Коллективный разум воспользовался честолюбивыми планами Орта, чтобы поставить свой собственный эксперимент, на первых порах отвечающий этим планам, но впоследствии далеко выходящий за их рамки.

Орт был актером на подмостках Вселенной, мечтал сыграть роль Бога.

Коллективный разум искал ответа на вопросы, поставив-шие науку на колени перед религией.

Как зародилась жизнь? Что представляет собой Высшая сила, сотворившая человека? Можно ли смоделировать ее и притом не ограничиться масштабами одной или нескольких планет, а охватить разумом Вселенную, лишив интеллект ореола уникальности, а религию — нравственной опоры? Есть ли над этой

Высшей силой своя Высшая сила, а над той еще одна, и, возможно, так до бесконечности? А может быть, существует кольцо Высших сил, где над самой верхней властвует самая нижняя? И станет ли Человек одним из его звеньев?

Ответить на эти вопросы — значило найти алгоритм невозможного. Но только ли для того, чтобы восторжествовала наука?

Орт мечтал хотя бы посмертно оказаться Богом. Коллективный разум рассчитывал поднять человека до уровня Бога. И в испол-нении этого грандиозного замысла главную роль играли не «га-ранты» и не интеллект-автоматы. Полномочным представителем гемян на сфероиде был Кей.

Но не прежний бесшабашный космо-курьер, а иной Кей, преступивший смертный рубеж, обретший «бессмертие» и обремененный грузом неизбывных потерь.

В его жизни произошло много расставаний. Но самым невыно-симым было расставание даже не с самим собой, оставшимся на Геме, а с Интой.

Растаявшая в дали пространства и времени, но не в памяти, она бередила душу фантомной болью былого счастья, оказавшегося до обидного хрупким, но неистощимым в своей всепроникающей полноте. И как же бедны те, кто не знал такого счастья или принимал за него благополучие!

Временами мысль о жене доводила его до исступления. Тогда Кей проклинал

«бессмертие», от которого она отказалась, а он — нет. Но хотя в любой момент мог положить конец своему существо-ванию, никогда не допустил бы этого. Потому что чувство долга главенствовало над его желаниями и поступками.

Однако помимо воли Кея «бессмертие» все с большим трудом противостояло возраставшему напору энтропии. Теоретически «призрак» мог существовать сколь угодно долго, в действитель-ности же лишь до тех пор, пока обеспечивался энерге тический баланс. Последнее и понуждало взять слово

«бессмертие» в кавычки.

На Геме, с ее неиссякаемым природным источником волн Бесле-ра, проблемы энергетического баланса не возникало. Здесь же жизнь «призрака» висела на волоске. И этим тонким, готовым вот-вот оборваться, волоском был ручеек космической энергии, струящийся вслед за сфероидом. Не истощится ли он прежде, чем Кей выполнит свое предназначение?

Даже будучи оторван от коллективного мозга гемян, перестав быть его частицей, Кей обладал зарезервированным на случай непредвиденных обстоятельств правом, не считаясь с интеллект-ав- томатами и, тем более,

«гарантами», принять волевое ре шение, от которого будет зависеть судьба сфероида. Сумеет ли он при не-обходимости воспользоваться этим правом, и насколько верным, объективным, беспристрастным окажется его решение?

Достаточен ли накопленный им жизненный опыт, чтобы можно б ыло, без опоры на коллективный разум, избежать ошибок?

Кей, при всей уверенности в себе, никогда не грешил самоуверенностью. И эти, пока еще безответные, вопросы не могли его не тревожить. Более же всего беспокоила хрупкость «бессмертия», ко-торое, хотя и тяготило Кея, но оставалось первейшим у словием ус-пеха его миссии. Исчезни он, и последнее слово может оказаться за «гарантами». А хватит ли им сил вынести эту ношу?

Ведь коллективный мозг гемян отвел им совершенно иную роль. О ней догадывалась лишь Орена, да и то смутно, на пределе интуиции.

«Эмбриональное человечество» не нуждалось в «гарантах»: все, что требовалось для его развития, было заложено в программу интеллект-автоматов. «Гаранты» же служили объектом параллельного эксперимента, о котором не знал даже Орт. Этот жестокий по своей сути эксперимент преследовал цель установить предел психических сил человека в чуждой его природе безмерности космоса. Горстку молодых людей принесли в жертву сонму Высших сил в надежде на их благосклонность: сообщество астронавтов должно было предвосхитить судьбу будущего человечества.

А роль «повивальных бабок» и «ангелов-хранителей» возложили на интеллект-автоматы. Подобно обитателям сфероида, пионеры неведомого мира окажутся в экстремальных условиях и тоже будут нуждаться в поддержке.

Пример астронавтов поможет уберечь их от духовной деградации.

Увы, результаты эксперимента были неутешительны. Оторванность от прародины, отсутствие ясных перспектив, вынужденная изоляция в тесном пространстве жилой зоны сфероида при всех стараниях психологов не могли не вызвать упаднических настроений. Но как скоро это произошло! И что будет, если ни одна из двенадцати планет не пригодна для колонизации?

Разговор с Фан-Ортом взволновал Кея. Конечно, тот не типи-чен — индивидуалист, движимый амбициями. Такие были, есть и будут при любой общественной формации и на любом уровне культурного развития. Воспитав

«сверхчеловека», Орт вольно или невольно допустил ошибку, которая может дорого обойтись. Из таких, как Фан-Орт, — свидетельствует история, — выходили вожди и тираны, убежденные в своей непогрешимости, не призна-ющие чужих мнений, скорые на необдуманные решения.

И неважно, какой титул носил такой самодержец — императора или всенародно избранного президента: самое страшное, что пона-чалу он мог — демагогией, популизмом, беспардонной ложью — увлечь за собой других, искренне заблуждающихся… А потом, дорвавшись до власти и войдя в ее вкус, постепенно избавлялся от соратников, окружал себя льстецами и подхалимами… Разве не таков был Лоор?

Нравственные критерии гемян, нашедшие естественное вопло-щение в личности

Кея, исключали насилие. Исторический опыт научил: не бывает победителей и побежденных. Любая победа беременна поражением, и оно рано или поздно появится на свет и перевернет все с ног на голову. Вчерашние побежденные окажутся благополучнее победителей, а то, что было предметом гордости предков, вызовет стыд у потомков…

Когда цивилизация Гемы подверглась самоуничтожению, немногие уцелевшие мгновенно забыли о вражде, противостоянии, наци-ональной и религиозной розни. Гемяне — иных национальностей больше не существовало. Но неужели единства можно достичь только ценой м ножества жизней?

Да, Кей мог легко обуздать Фан-Орта, взять под контроль его мысли и действия. Но любое попрание человеческой воли, даже в самых благих целях, шло вразрез с моральными принципами коллективного разума.

Фан-Орт требовал допустить «гарантов» к выработке решений. На первый взгляд, это было бы разумно и уж, во всяком случае, демократично. Однако в оперативности мышления люди настолько уступают интеллект-автоматам, что

«дискуссионный клуб» стал б ы тормозом.

Кей не признавал такой вариант «сотрудничества». Ведь можно сделать и так, что автопилот будет согласовывать малейшую коррекцию курса с человеком. Но есть ли тогда смысл в автопилоте?

Никогда еще бывший космокурьер не стоял перед столь трудным выбором. Даже оказавшись в непроходимых джунглях Гемы после катастрофы челночного корабля, он не испытывал сомнений. А вот сейчас мучительно перебирал возможные варианты действий и н е знал, на каком остановить выбор.

Оставить все как есть? Или нужна-таки «коррекция курса»? Только вот никакой автопилот для этого не годится. Наступили те самые «непредвиденные обстоятельства», при которых Кей обязан употребить власть. Но как?

 

7. На пределе терпения

И вновь среди астронавтов воцарилось уныние, тем более невыносимое, что ему предшествовала вспышка надежды…

Они покидали архипелаг, долгожданно встреченный в космичес-ком океане, — звездную систему, которую интеллект-автоматы признали потенциально опасной: один шанс из миллиарда был за то, что ее светило спустя несколько тысячелетий превратитс я в сверхновую.

Об этом рассказал им Кей, который после встречи с Фан-Ортом не счел возможным более скрываться.

«Гаранты», естественно, уже знали о нем и в своем большинстве встретили с плохо скрываемой неприязнью. Среди заданных ему вопросов один был самым острым:

— До каких пор интеллект-автоматы будут все решать за нас?

— За вас? — удивился Кей. — Но вы не уполномочены принимать решения!

Кстати, решают не интеллект-автоматы, а коллективный разум, воплощенный в их программу.

— А где он, этот всесильный разум?

— Он и думать о нас забыл!

— Мы для него ничто! — зашумели астронавты.

— А что делаете на сфероиде вы, не человек и не интеллект-автомат? — вызывающим тоном спросил Корби.

Вопрос не застал Кея врасплох.

— Подумайте сами. Если я ни тот и ни другой, то какова моя миссия?

— Советник при интеллект-автоматах?

— Они не нуждаются в советах.

— Шпион «призраков»? — с издевкой спросил Фан-Орт, не забывший унижения.

Кей брезгливо поморщился.

— В этом меня уже обвинял Лоор.

— А может, он был прав?

— Не говори глупости, Фан! — вмешалась Орена и, обратившись к Кею, примирительно сказала: — Извините нас за горячность и отнеситесь с пониманием. Мы пока еще молоды. Но моло-дость быстро проходит. Сейчас нам некуда девать энергию, а что будет через десять, двадцать, сорок лет? В отличие от вас мы не бессмертны.

— Не абсолютизируйте бессмертие, — проронил Кей.

— Каким бы оно ни было, мы его лишены, — буркнул Фан-Орт.

Если бы астронавты знали, что Кей не меньше, чем они, торопит время, что сейчас он ближе к смерти, чем любой из них! Срок, от-пущенный ему, ограничивался скудным запасом аккумулированной энергии: тончайшая нить направленного излучения, связ ывавшая сфероид с Гемой, оборвалась…

Энергетического резерва еще хватило бы, чтобы телепортироваться на Гему, но Кей об этом даже не думал: долг обязывал его до последней минуты оставаться на своем бессменном посту. Год — два, мало ли что может произойти за это время! А пото м он умрет во второй раз, теперь уже навсегда.

С печалью, растерянностью и удивлением он понял, что, вжившись в

«бессмертие», оказался морально не подготовлен к завершению бытия. Кей, который останется существовать на Геме, уже не тождествен ему…

Таково было истинное положение дел. Но разве он мог посвятить в него астронавтов? Тем более, что сблизиться с ними до сих пор не удалось…

На Геме между людьми и «призраками» сразу же установились гармоничные отношения. Каждый человек знал, что в будущем сам станет «призраком». Таким образом, отсутствовала почва для противостояния. Понятия «человек» и

«призрак» дополняли друг д руга, как две равноценных ипостаси человеческой личности.

На сфероиде все обстояло иначе. Никто из астронавтов не мог после физической смерти стать «призраком», в этом случае нарушилась бы чистота эксперимента, проводимого коллективным разумом.

Вероятность того, что на планете, которая приютит «эмбриональное» человечество, существует природный источник волн Беслера, была ничтожна: этот феномен возник в результате катастрофы, постигшей Гему. Но не слишком ли дорогую цену пришлос ь заплатить предкам за «бессмертие» немногих уцелевших потомков?

Коллективный разум создал проект глобального преобразования энергии ядерного синтеза в энергию беслеровых волн. Этот проект был заложен в программу интеллект-автоматов, но из-за множества первоочередных задач его реализацию придется отложить на несколько поколений, так что обрести

«бессмертие» смогут лишь праправнуки первых аборигенов новой Гемы.

Вот почему и астронавтам — невольным участникам эксперимента — уготовили незавидную участь смертных. Была тому и другая причина: энергии беслеровых волн, передаваемых с Гемы, на всех обитателей сфероида все равно не хватило бы. Кстати, по этой же причине жизнеобеспечением людей и эмбрионов занимались электронные интеллект-автоматы, а не сами «призраки». На одного из них — Кея — энергии хватало, но лишь до тех пор, пока не вмешался неучтенный фактор.

Ирония судьбы заключалась в том, что если Кей не доживет до конца эксперимента, то сам эксперимент потеряет всякий смысл. Этого, тем более, не следовало знать молодым людям, безосновательно считающим себя гарантами.

Ошибка была допущена с самого начала. Кто в ней виноват, — Орт, скрывший от астронавтов свои истинные планы? Но он и сам не представлял всей правды: по сути с ним поступили таким же образом, поскольку доверия «призраков» он не заслуживал. А винить коллективный разум вообще бессмысленно: его логика недоступна индивиду.

И все же Кей не мог не спрашивать себя: как совместить высокие моральные принципы гемян, их совершенное представление о вселенской сути добра, с безжалостным экспериментом над теми, от кого он, «шпион призраков», сначала предпочел скрываться, а затем, опоздав, так и не смог добиться доверия?

Поколение, лишенное корней, продолжающее расплачиваться за ошибки отцов,

— такими представлялись астронавты Кею, и он испытывал к ним чувство жалости. Даже к Фан-Орту…

На экране светозара медленно угасала звезда, с которой было связано столько несбывшихся ожиданий.

— Хочется разбить его вдребезги! — в сердцах проговорил Фан-Орт, глядя на тускнеющую точку.

— Замолчи, Фан! Ты невыносим, — борясь с раздражением, от-кликнулась

Орена.

— Мне плохо, Рен. Ты мой единственный друг, я люблю тебя. А ты отказываешься стать моей женой!

— Ох, Фан! Тебе же известно, что только на новой Геме…

— Кто выдумал этот идиотский запрет! И что произойдет, если мы его нарушим?

— Нельзя, Фан! — твердо сказала Орена. — Нашему примеру последуют другие, начнут рождаться дети. Интеллект-автоматы всех не прокормят.

— А как же было на Космополисе?

— Его уже нет, Фан. Ты сам это много раз повторял.

— Просто ты меня не любишь, — поджал губы Фан-Орт.

— Неправда, люблю. И мне тоже тяжело. Но приходится тер-петь. Год, самое большее — два, и мы начнем новую жизнь.

— Год или два… Откуда ты знаешь?

— Не может же так продолжаться без конца. Вот и Кей сказал…

Фан-Орт инстинктивно напряг мышцы.

— И ты веришь этому «полупризраку»?

— А он ничего и не обещал наверняка. Но по вероятностным оценкам…

— Знать не хочу никаких вероятностных оценок! Нужно дейст-вовать, а не полагаться на случай!

— И действуй! — рассердилась Орена. — Ты же «сверхчеловек»! А я буду ждать…

Прошло шесть лет. Они все еще странствовали по Вселенной, и не было конца их блужданиям. За это время не произошло ни одного серьезного происшествия, за исключением нескольких метеорных атак, отраженных автоматами, и встречи с космически м кораблем, который проплыл мимо параллельным курсом, не ответив на сигналы, но самим своим появлением опровергнув миф об уникальности разума, что вызвало бы шок у профессора Орта и отнюдь не улучшило настроения астронавтов: экипаж корабля, судя по всему, был мертв…

— Скоро и мы начнем умирать, — сказал Фан-Орт на очередной встрече в конференц-зале.

Он уже не выглядел юным богатырем. Сгладилась лепнина мышц, опустились плечи, исчезла гордая осанка, отяжелела фигура, движения сделались не нарочито, а привычно медлительными.

— Умирать? — переспросил один из астронавтов дрогнувшим голосом.

— Мы не замечаем недомоганий и болезней, потому что интеллект-автоматы подавляют их в зародыше. Пока это им удается. Но время возьмет свое. Наши организмы изнашиваются, мы стареем. Наступит день, когда уберечь нас окажется невозможно. Т огда-то мы и начнем умирать один за другим. Наши тела будут выброшены в космос. И твое, Виль, и твое, Корби, и твое, Агр…

А сфероид с миллиардами мерзлых икринок продолжит полет без нас.

Интеллект-автоматы вздохнут с облегчением: хлопот у них убавится.

Слова Фан-Орта подхватил агроном Виль:

— Выметут нас, словно мусор, это уж точно! Вспомните, какой отвратительной пищей они нас кормят. Зачем, спрашивается, я занимаюсь посевами и уборкой урожаев? Говорят, синтетика богаче витаминами и более калорийна. Но с этим еще можно поспо-рить!

— А кто нам мешал приготовлять пищу из природных продук-тов? — бросил реплику Эрро.

— Не мне же этим заниматься! — парировал Виль.

— Да разве дело только в пище? — вступил в разговор архитектор Агр. -

Интеллект-автоматы бесчувственны. Их ничто не волнует, лишь бы выполнялась программа. А мы потакаем им буквально во всем. Вспомните: вначале мы еще пытались что-то переделывать по своему вкусу. И всякий раз спорили. Одни говорили: стало лучше, другие — нет, гораздо хуже. В конце концов, не найдя согласия, махали рукой, позволяя интеллект-автоматам восстановливать первоначальный вариант. Их вариант!

— Вот-вот! Мы дали им себя закабалить! — вставил Корби. — А я ведь предупреждал: интеллект-автоматы низведут нас до животного состояния! Они шпионят за нами, в их власти наше здоровье и сама жизнь!

— Интеллект-автоматы заботятся о нашем благополучии, — возразила

Орена. — А вы вместо благодарности…

— О какой благодарности ты говоришь? — раздраженно перебил ее Фан-Орт. -

За что мы должны их благодарить? За деловые игры, которые не имеют отношения к настоящему делу? Или за то, что все наше существование — нелепая игра? Мы ищем, чем бы полезным заняться, и не находим. Но упрямо притворяемся друг перед другом, что нашли, и делаем бесполезное. Нас готовили к опасностям, неожиданностям, подвигам. А чем занимаемся мы?

Поднял тонкую руку Эрро.

— От кого же зависит, как мы проводим время? От нас самих! Мне, например, не приходится притворяться. Я работаю и счастлив своей работой. Вы бы знали, какие обобщения удалось сделать!

— Бросьте, Эрро! Кому нужны ваши обобщения? — не скрывая враждебности, процедил Фан-Орт. — Работа ради работы и все впустую!

— Почему впустую? Для будущего человечества…

— Человечества? Ха-ха!

— Надоели сказки, — язвительно хмыкнул Корби.

— Дайте же договорить… — запротестовал Эрро, но его сла-бый голосок потонул в шуме.

Конференц-зал, бывший Мемориальный отсек, был сооружен с размахом.

Когда-то он полнился людьми. Сейчас же большинство мест пустовало.

Говорить громко не было надобности: смонтированная еще при Лооре и усовершенствованная интеллект-автоматами информационно-акустическая система доносила до слуха каждого из присутствующих в зале самый тихий шепот с любого места. В спинки кресел были встроены видеоэкраны, позволявшие видеть лицо говорящего крупным планом.

Но сейчас своды конференц-зала резонировали от крика, а на экранах беспорядочно мелькали разгоряченные лица. Всем не тер-пелось высказаться. В слитном гуле голосов прорезались отдельные фразы:

— Почему мы должны подчиняться замыслам гемян, которые бы-ли такими же людьми, как и мы?

— Мы тоже имеем право на счастье!

— Должны же учитываться наши интересы!

— Сколько можно терпеть?

— Долой засилье автоматов!

Фан-Орт властно взмахнул рукой, и шум утих.

— Нас принесли в жертву амбициям! — воскликнул он.

— Что ты, Фан, — склонилась к нему сидевшая рядом Орена. — Ведь мы выполняем волю твоего отца!

— Говори громче, пусть слышат все! Признаю, в авантюру втравил нас профессор Орт, мой отец. Но так ли он представлял себе нашу эпопею? Нет!

Однако допустил просчет. Ему надо было предвидеть, что пресловутый коллективный разум гемян исиспользует его замысел в своих целях. Судите сами. Мы миновали восемь звездных систем. Всякий раз интеллект-автоматы выводили сфероид на внешнюю орбиту, и мы месяцами болтались вокруг све-тила. Зачем? Да затем, чтобы, так ничего и не разузн ав, отпра-виться в дальнейший, столь же бесплодный, поиск.

Фан-Орт перевел дыхание. Воспользовавшись паузой, Эрро заспорил:

— Это вынужденная мера. Интеллект-автоматы не имеют права ошибаться.

А чтобы исключить ошибку, надо получить максимум информации…

— На это могут уйти столетия! — не дал ему договорить Фан-Орт.

— Интеллект-автоматам спешить некуда, у них в запасе вечность.

— До сих пор мы честно выполняли свой долг! — увещевал Эр-ро. — Не будем же противопоставлять наши интересы интересам человечества!

— А мы и есть человечество! — выкрикнул Виль.

— Неправда, мы лишь крупинка человечества.

— Ничего подобного! — поддержал Виля Корби. — Гемяне остались на Геме.

Здесь мы, и только мы. Эмбрионов в миллионы раз больше, это верно. Однако они не люди, и станут ли ими — еще вопрос!

— Но согласно программе…

— Нечего молиться на программу, — оборвал астрофизика Фан-Орт. — Она составлена людьми, которые не умнее, не образо-ваннее, не мужественнее нас!

— Эти люди обладали коллективным разумом! — напомнил Эрро.

— А что такое коллективный разум? Всех под один уровень, и умников и глупцов. Среднее арифметическое! Торжество посредст-венности!

— Но это же чушь! — возмутился Эрро.

— Вы-то почем знаете? — глумливо спросил Фан-Орт. — Или сами… плод коллективного творчества? Ну-ну… есть на что полюбоваться!

Раздался смех. Эрро привстал, беспомощно огляделся, ища со-чувствия, но увидев, что большинство против него, молча опустился на место.

Когда смех отзвучал, послышался звонкий голос:

— Простите нас, Эрро. То, что сказал Фан-Орт, недостойно порядочного человека. Надеюсь, он извинится перед вами.

И, гордо неся все еще прекрасную головку, Орена покинула конференц-зал.

Конечно же, Фан-Орт и не подумал извиниться перед Эрро. Понимал, что из тактических соображений надо это сделать, но не мог переломить характер.

Поступок Орены он воспринял как пре- дательство, удар в спину. Впрочем, она давно симпатизирует Эрро. Может быть, больше чем симпатизирует?

Их отношения давно утратили пылкость. Оба все еще считали, что любят друг друга, но сама любовь стала чем-то обыденным, пресным, не способным ни вдохновлять, ни вызывать восторг. Но еще могла причинять обиды…

«Никогда не прощу ей этого!» — мысленно твердил Фан-Орт, сознавая, однако, что Орена не только не попросит прощения, но и не сразу простит его самого.

Погруженный в мрачные раздумья, он ступил через порог своего жилища и замер: в кресле у окна, выходящего в цветущий псевдо-сад, сидел мужчина.

Это был профессор Орт.

 

8. Прощание

Кей прощался со сфероидом. Прощался с Космополисом. Прощался со старой Базой…

Память вернула его на годы. Он снова человек во плоти, он молод, он космокурьер. Только что возвратился с окраинной стан-ции, идет, тяжело ступая, пошатываясь от усталости. Навстречу — стайка девушек в скафандрах.

Они почтительно прижимаю тся к стенам промежуточного отсека, уступая дорогу. И только одна де-вушка не спешит посторониться. Сквозь стекло шлема виден на-смешливый взгляд дерзких зеленоватых глаз, совсем еще детские припухлые губы вызывающе улыбаются.

Он прошел мимо, едва не задев ее плечом. И вдруг так захотелось обернуться…

Потом они встретились на празднике совершеннолетия. Его охватило непривычное смущение, он с трудом выдавливал: «да», «нет», «нормально»…

Она спросила с той же вызывающей улыбкой:

— А если я захочу… очень сильно захочу быть с вами там, в кос-мосе?

Кей растерялся и промолчал.

А когда через несколько лет главный диспетчер Базы Горн пред-ложил взять ее, успевшую стать к тому времени врачом, в опаснейший полет на Гему, Кей сопротивлялся, сколько мог. Потому что нет ничего тяжелее, чем вести за собой на верную смерть лю бимую.

Впрочем, тогда он не сознавал, что любит, а лишь чувствовал, как в его внутренний мир без спроса вторгается зеленоглазая девушка, и смятенно сопротивлялся этому вторжению, пряча за нарочитой грубостью волнение и растерянность.

В легких энергоскафандрах они стартовали на Гему. Мысленно Кей повторил граничивший с безрассудством полет, пережил заново выпавшие на их долю приключения, испытал отчаяние и радость…

Инта ценой собственной жизни родила ему сына — первенца расы богатырей: поле Беслера в сочетании с остаточной радиоактивностью вызвало быстротечную акселерацию человечества… И сейчас Кей покаянно думал, что был плохим мужем и еще б олее плохим отцом.

Увлеченный работой, он не испытывал потребности в том, чтобы Инта всегда была рядом. Достаточно сознавать, что она у него есть — надежная, верная, любящая! Друг, на которого можно положиться во всем.

Неутолимая потребность в ее постоянной, физически ощутимой близости возникла слишком поздно, — когда Инты не стало. В сыне же он помимо воли видел косвенного виновника ее гибели и оттого неосознанно чуждался его. И сын, росший с поражавшей всех б ыстротой, в свою очередь, отвечал отцу такой же отчужденностью.

Только теперь Кей понял, что совершенно не знал и не пытался узнать сына, упорно не замечал в нем своих черт. Зато лучистый взгляд зеленоватых глаз мальчика постоянно напоминал об Инте. Однако это лишь раздражало, как будто сын присвоил рели квию, на которую не имел права. Вот почему Кей избегал смотреть ему в глаза…

«Мальчик мой, как ты живешь, кем стал? А тот, оставшийся на Геме, осознал ли наконец, что ты значишь для него? — беззвучно кричал Кей. — Сейчас я тоже теряю тебя во второй раз…»

Но хотя его мысли были поглощены женой и сыном, он не мог уйти, не простившись в душе с друзьями и не вспомнив недругов.

Горн, человек громадного масштаба, а затем «призрак». Инвалид, медленно умиравший от прогрессирующего паралича, но продолжавший выполнять работу, непосильную для молодых, цвету-щих, полных энергии… Умиравший, но возвращенный к жизни целебной силой Гемы.

Не нужно было напрягать память, чтобы услышать рокочущий бас Горна:

— Держись, дружище! Ты сделал все, что мог. И не твоя вина в том, что ты уходишь, не доведя дело до конца. Так уж случилось. В сущности, ты везунчик, я всегда говорил тебе об этом. Прожил не одну, а несколько жизней, спасался, когда неминуемо должен был погибнуть. Не совершал подлостей, а это далеко не всякому удается. Наконец, любил и был любим. Что еще человеку надо? Одного не могу тебе простить — того же, чего ты и сам не простишь себе. Инты… Но здесь уже ничего нельзя поправить. Это единственная твоя вина, единственное поражение…

Спасибо Горну, он не унизил его жалостью. Ах, Инта, Инта…

И прорвался в душу, зазвенел голос любимой. И опять скорбно прозвучали слова, которые он помнил всю последующую жизнь, заставляя вновь и вновь спрашивать себя:

«А правильно ли я поступил, послушавшись?»

Ее слова:

«Нет, родной. Ты не сделаешь этого против моей воли. Не могу быть

«призраком». Уж лучше умереть сейчас, когда я так хочу жить, чем продолжать жить с желанием умереть!» Он исполнил последнюю волю Инты, обрекшую его на непрехо-дящие страдания…

И как было теперь не помянуть Корлиса, который отдал ей свою кровь и был готов умереть вместе с нею? Ученый до мозга костей, он считал себя трусом, а не героем, кем был на самом деле.

В нем несообразно сочетались целеустремленность и сомнения, твердость в убеждениях и умение признать свою неправоту, комплекс неполноценности и чувство собственного достоинства.

А как он переживал исчезновение Инты во время их первой экспедиции на

Гему! Какой взрыв негодования обрушил на Кея:

— И за что она вас полюбила? Да, да, полюбила! Или не видели, не замечали? Впрочем, куда вам, вы не человек, а робот, бездушная машина!

Потом, уже после смерти Инты, Кей догадался: Корлис сам лю-бил ее — ненавязчивой, отстраненно чистой любовью.

И еще один голос услышал Кей в свои последние минуты:

— Замечательная идея! Странно, что мы до нее не додумались. По сути дела вы предложили модель принципиально нового, подлинно коммунистического общества, где интеллектуальный потенциал каждого принадлежит всем и личность, не утратив и ндивидуальности, обретает разум коллектива!

«Призрак» Сарп, сдержанно философичный, не выставляющий напоказ свое превосходство. Это он вызвал переворот в мировоззрении Кея, подсказал ему идею и отверг свои права на нее…

Только сейчас, на краю бытия, в предсмертном озарении, постиг Кей великую тайну Сарпа: тот, «узнав» в Инте погибшую полтора столетия назад жену, полюбил ее так, словно это и впрямь была воскресшая Велла.

Каким же ударом стала для него смерть Инты! Велла умерла во второй раз.

Умерла, отказавшись от «бессмертия» и тем самым раскрыв его истинную цену…

Подобно тому, как ночь на время вытесняет день, мрачный образ Лоора потеснил образы друзей.

Великий архитектор… Тщедушный человек… «Сильная личность»… Как умело подчинил он себе космополитян! Они пошли за Лоором, видя в нем единственную гарантию выживания. Год за го-дом теряли индивидуальность, превращались сначала в «спло ченный коллектив», в котором, однако, не было ничего от коллективного разума гемян, а затем в покорную, нерассуждающую толпу.

Но всякая покорность имеет свою «критическую массу». И когда она была достигнута, произошел взрыв, разметавший «замкнутую систему» Лоора.

Мог ли предвидеть «вождь и учитель», во что выльется его честолюбивый замысел? Представлял ли меру своей ответственности за судьбы людей?

Догадывался ли о прижизненном либо посмертном бесславии, которое постигает любого вождя, ибо само поня тие «вождь» враждебно человеческому достоинству? Или он слепо уверовал в свою исключительность, в то, что познал психологию толпы, суть стадного инстинкта?

Астронавты, эти «пленники чести» сфероида, считают Лоора параноиком. Но ведь то же самое можно сказать о любом «вожде», даже если он «скромно» зовется президентом? Неужели вожди-параноики будут отравлять человеческую историю и там, на новой Геме?

Кей не мог не задаться этим тревожным вопросом. Надменное лицо Фан-Орта встало перед глазами. Красивое, хотя уже слегка обрюзгшее. Все еще атлетическая, но отяжелевшая фигура. Похож скорее не на самого Лоора, а на его монументы. Тоже «сильная личность».

А ведь параллель с «вождем и учителем» его бы возмутила. Он презирает

Лоора, но не за диктаторскую сущность, а за то, что тот позволил себя свергнуть…

Кей не испытывал к Фан-Орту враждебных чувств. Уж если кого и винить, то его отца. Он обладал недобрым умом, зловредным талантом и необузданным тщеславием, иным, чем у Лоора, — вселенского масштаба. Быть властелином крошечного мирка, кристаллика, заведомо обреченного растаять в расплаве космоса, не прельщало Орта.

До поры держался в тени, потакал прихотям диктатора, на деле же манипулировал им. Сумел внушить, что «эмбриональное чело-вечество» лишь средство покорить Гему. А гемян заинтересовал вселенским экспериментом.

Они были уверены, что эксперимент под контролем коллектив-ного разума.

Однако вмешался непредвиденный фактор в лице Урма — недаром Кей с самого начала испытывал к этому человеку недоверие…

Вот он и выплыл из запасников памяти — высокорослый, атлети-чески сложенный, с глазами фанатика, стремящегося победить зло злом.

Нет, его не поставишь в ряд с Лоором и Фан-Ортом. Честен, бес-корыстен, самоотвержен. Готов на все, чтобы избавить людей от рабства — даже ценой их жизней. Революционер в рафинированном виде, для которого революция не средство, а цель.

Каким пророческим пафосом были пропитаны его слова:

«Не сомневаюсь, что вы оплачете нашу гибель!»

Он предвидел свой конец, однако не поступился идеалами, чтобы предотвратить его. И оказался прав в своем мрачном пророчестве: гемяне тяжело пережили трагедию Космополиса, сознавая, что были косвенно повинны в ней. Но даже коллективный ра зум не гарантирован от ошибок…

«А может, надо было вмешаться?» — в который раз спрашивал себя Кей и не находил ответа.

Убийство Лоора едва не сорвало эксперимент. Увы, с исчезновением «вождя» не наступила эра свободы, ради которой пожертвовал собой Урм. Начался хаос, а как следствие — повальный террор, всех против всех. И кто-то (не с подачи ли Орта?) запустил ходовой двигатель.

Преждевременный старт оказался неожиданностью для гемян, не успевших довести до совершенства программу интеллект-автоматов. Пришлось в спешке продублировать личность Кея и телепортировать ее на стремительно удалявшийся Космополис.

Сейчас, по опыту прошлых лет, Кей был склонен считать ошибочной и микромодель будущего человечества. Получилось, что «гаранты», задуманные как объект эксперимента, могут диктовать его условия. А ведь люди есть люди. Непредвиденность у них в крови. Они склонны подменять логику интуицией даже в тех случаях, когда строгий расчет не только возможен, но и единственно оправдан. Их вполне объяснимое нетерпение способно погубить все.

Это может произойти сразу же после его ухода, как только «гаранты» решат, что настал их час. И он уже не сможет предотвратить беду…

 

9. Посмертный монолог Орта

Фан-Орт ступил через порог своего жилища и замер: в кресле у окна сидел профессор Орт.

— Ну, здравствуй, сын, — сказал тот насмешливо. — Не ожидал встретиться?

Еще бы, мой прах рассеян в космосе и никакая сила меня не воскресит.

Успокойся: перед тобой видеозапись, поэтому не пытайся со мной разговаривать. Я знаю, о чем ты хочешь меня спросить, и на все дам ответ.

Итак, первый твой вопрос: почему я не стал «призраком», ведь с помощью гемян сделать это было не трудно?

Отвечаю: не пожелал стать частицей целого, растворить свое «я» в так называемом коллективном разуме.

Следующий вопрос: как я в виде говорящего голографического изображения появился перед тобой? Подумав, ты поймешь, что это дело техники.

Ты спросишь далее, почему я обращаюсь к тебе именно сейчас. Потому что настало время вмешаться. Я задал контрольный срок, в течение которого должна была состояться колонизация новой Гемы. Он истек, а этого не произошло. Предусмотрев такую возможность, я заранее разработал резервный вариант, основанный на двух моих открытиях, о которых никто не знает. Пора привести его в действие. Садись!

Фан-Орт, действительно, все это время стоял у порога, не смея пошевелиться. В свое время профессор настолько изучил психоло-гию сына, что безошибочно предвидел его реакцию на свое появление. И когда тот присел в соседнее кресло, поверн улся к нему, словно был не голограммой, а живым человеком.

— Трудно тебе, сын… — сказал он с теплотой в голосе, столь несвойственной ему при жизни. — Знаю, ропщешь, проклинаешь отца. Ничего, скоро все изменится!

— Как? — не удержавшись, спросил Фан-Орт, и видеозапись ответила:

— До сих пор интеллект-автоматы выбирали звездную систему из числа сложившихся. И всякий раз оказывалось, что либо нет подходящей планеты, либо недостаточна устойчивость центрального светила. В отличие от

«призраков» звезды стареют и умирают, ничего не поделаешь… Логический вывод: надо отдать предпочтение не успевшей сформироваться системе, у нее впереди заведомо долгая жизнь.

Забыв, что перед его глазами не живой человек, а видеозапись, к тому же, сделанная годы назад, Фан-Орт взволнованно воскликнул:

— Но что это мне даст?! Процесс формирования звездной системы длится миллиарды лет!

Орт предугадал и этот возглас. Видеозапись сделала точно выверенную паузу, после которой продолжила:

— Вот здесь и сработает первое из моих тайных открытий — «эмбрион» небесного тела, затравка, способная вызвать бурную конденсацию протопланетного облака. В результате время форми-рования системы сожмется до нескольких тысячелетий.

— Но я не проживу и столько! — простонал Фан-Орт.

— Вспомни притчу о близнецах, когда первый, возвратившись из субсветового полета молодым, застал второго глубоким старцем. Однако могло быть и наоборот. Принцип относительности, который мне удалось развить, носит обратимый характер.

И мое второе открытие — эффект хронокомпрессии-хроноэкспансии, сжатия-расширения времени. А теперь перейдем к деталям…

 

10. Крах

После необъяснимого исчезновения Кея власть и ответственость постепенно сосредоточились в руках Фан-Орта. На одной из ут-ренних встреч в конференц-зале он потребовал слова и, заявив, что нашел выход из тупика, изложил идеи отца, выдав их за свои.

— Такая наполовину искусственная планета станет колыбелью будущей цивилизации, в становлении которой мы сыграем главную роль, — завершил он свое выступление.

— Браво, Фан! Наконец-то ты нашел себя! — зааплодиро-вала Орена; к ней присоединились остальные.

— Как ученого я недооценивал вас, Фан-Орт, — признал Эрро. — Ваши идеи это революция в науке. Интеллект-автоматы про-анализируют их, и можно будет…

— Все и так ясно, — перебил Корби. — Зачем заниматься пере-страховкой?

— Нет, почему же, пусть проверяют, — возразил Фан-Орт, уверенный, что отец не мог ошибиться.

Интеллект-автоматы дали экспертную оценку 0,97. Такой оценки удостаивались перспективные, но все же требующие дополнительного исследования идеи. Оценка 0,99 означала бы рекомендацию к немедленному осуществлению.

Фан-Орт был раздосадован.

— Машины осторожничали, — сказал он недовольно.

— Прекрасная идея, поздравляю! — не согласился с ним Эрро.

— Вы что, издеваетесь? Программа же остается без изменений!

— Наука не терпит спешки. Нужно провести серию экспериментов, и только тогда…

— «Наука», «наука»… — зло передразнил Фан-Орт. — Носитесь со своей наукой, а для меня важно дело. И я не могу оставаться спокойным, когда его сознательно тормозят!

— Подумаешь, не хватает двух сотых! — выкрикнул Корби. — Степень допустимого риска установили гемяне. Так ли уж объективно? Они ведь доверяли интеллект-автоматам больше, чем нам. Между тем, пионеры киберлогики не зря предупреждали, что когда-нибудь машины поработят человека. Это уже случилось! Но еще не поздно вырваться из-под их власти.

Предлагаю избрать Фан-Орта командором с правом решающего голоса, иначе интеллект-автоматы и вовсе задушат нас!

— Какая нелепость! — замахал руками Эрро.

Орене, поддавшейся общему настроению, маленький «книжный червь» показался в этот момент особенно жалким, смешным и беспомощным. Она уже не помнила, что совсем недавно восхищалась его мудростью. Но ведь не он, целиком посвятивший себя науке, а, казалось бы, не имеющий к ней отношения Фан, сделал величайшее открытие. Ее Фан, которого Орена, к своему стыду, так недооценивала…

«Зачем Эрро восстанавливает против себя всех? — подумала она с презрительной жалостью к этому неудачнику. — Неужели не понимает, что остался один?!»

— Занимайтесь своей астрофизикой, ни в чем другом вы не смы-слите! — язвительно воскликнул Корби.

— Друзья, одумайтесь, — убеждал Эрро. — Вы хотите совер-шить непоправимую ошибку! Больше того, предательство!

В ответ раздался нечленораздельный гул, сквозь который про-рывались выкрики:

— Лишить его слова!

— Сам предатель!

— Долой!

Фан-Орт был избран командором сфероида. Против голосовал один Эрро.

И первое, что сделал командор, обретя неограниченную власть, — внес ряд необходимых, по его мнению, изменений в программу интеллект-автоматов.

Теперь они могли принимать самостоятельные решения лишь при аварийных ситуациях, когда промедлен ие вело бы к гибели…

…Месяц назад на экранах светозаров расцвел цветок с закру-ченными спиралью лепестками — вращающаяся туманность. Она сжималась, и процесс сжатия подходил к концу. На их глазах рож-далась звезда, которая станет новым Яром.

В естественных условиях эта стадия продолжалась бы миллиарды лет, но благодаря «феномену Фан-Орта» — комбинированной хронокомпрессии-хроноэкспансии — она завершится неизмеримо быстрее. Нужно лишь вывести на орбиту новой Гемы ее «эмбрион», и начнется бурная конденсация протопланетного облака. Уже в ближайшие годы сформируется планета, пригодная для посадки сфероида, а спустя десятилетие и для инкубации эмбрионов.

Фан-Орт с нарастающим нетерпением ждал, когда это произойдет. В прошлом его тоже не раз обуревало нетерпение, но близкое к отчаянию, нетерпение без надежды. Сейчас же он перестал быть пассивным наблюдателем. Ничто не мешало ему приступить к осуществлению замысла, в который Фан-Орт не счел нужным посвятить никого из товарищей, даже Орену. Он не собирался выслушивать чьи-либо замечания. Наконец-то он почувствовал себя Астронавигатором с большой буквы.

При мысли, что от него зависит судьба множества людей, как уже живущих, так и еще не появившихся на свет, Фан-Орт испытывал не просто гордость, а болезненно сладкое наслаждение. Не зря он был лишен детства тираном-отцом, вытерпел такое, от чего любой на его месте лишился бы рассудка, а то и жизни. Не зря профессор Орт предпочел продлить себя в нем, вместо того, чтобы стать «призраком»!

В отсек управления вошла Орена.

— Милый, все собрались в конференц-зале. Ждут тебя. Настроение прекрасное. Даже Эрро считает, что скоро нашим мытарства закончатся! Ну, пошли. Обсудим, что предпринять дальше.

— Хватит обсуждений!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я уже принял решение, — отрезал Фан-Орт. — И не отвлекай меня, сейчас самый ответственный момент.

— Ответственный? Но ведь интеллект-автоматы…

— Они отключены. От них мало толку.

— Ты… не доверяешь мастерству интеллект-автоматов? А помнишь, что когда-то говорил об их надежности? Девять девяток, кажется?

— Дело не в надежности!

— В чем же тогда?

— Они отказались выполнять маневр. Им, видишь ли, не нра-вится моя стратегия! Они собирались снова вывести сфероид на орбиту ожидания.

Но я не желаю больше ждать. «Эмбрион» новой Гемы нужно запустить на расчетную траекторию как можно раньш е!

— Не рискованно ли это? — встревожилась Орена.

— Кто не рискует…

Орена с сомнением покачала головой.

— Ты хотя бы посоветовался с Эрро!

— Эрро, опять Эрро! — вспылил Фан-Орт. — Этот зануда все испортит. Пусть уж занимается своей монографией, а я как-нибудь обойдусь без его советов!

— Но ведь Эрро первоклассный астрофизик!

— Может быть, это он открыл эффект хронокомпрессии-хроноэкспансии?

— Конечно же, не он, а ты. И я горжусь тобой, милый. Но прошу тебя: продумай все еще раз. Не забывай, что мы отвечаем…

— За твои банки с икрой? Можешь о них не беспокоиться, хотя мне куда дороже наши будущие дети. Не миллионы безродных людишек, а мои собственные потомки, которым я передам эстафету, полученную из рук отца.

— Только помни свое детство и никогда…

— Могла бы не говорить. Кстати, мы уже начали маневр, а ты ничего и не почувствовала, — усмехнулся Фан-Орт покровительственно.

— Зачем вы заблокировали автоматы? — послышался за их спинами тонкий голос Эрро.

Фан-Орт вскочил в бешенстве.

— Это вас не касается!

— Это касается всех нас. Немедленно снимите блокировку!

— И не подумаю!

— Тогда я сниму сам!

— Только попробуйте!

Эрро быстрыми шажками засеменил в аппаратную, но Фан-Орт догнал его и коротким злым движением сбил с ног.

— Что ты делаешь, Фан! — закричала Орена. — Как тебе не стыдно!

Ты дикарь, а не сверхчеловек!

— Эй, вы, оба! — взревел Фан-Орт. — прочь отсюда или я вас…

Эрро вскочил с неожиданной быстротой. Его лицо напоминало гипсовую маску, по нему струилась кровь.

— Оглянитесь, — крикнул он на бегу. — Вот что вы наделали!

Случившееся показалось Орене кошмарным сном: сигнальные матрицы приборов полыхали оранжевым пламенем, ее Фан-Орт, уверенный в себе гигант, обладающий молниеносной реакцией, не ведающий страха и сомнений, тупо смотрел на них, а карлик Эрро, этот книжный червь, жалкий задохлик с разбитым лицом, не теряя ни секунды, спешил разблокировать автоматы…

Тяжесть, удушье, тьма обрушились на Орену. Перед тем, как по-терять сознание, она еще успела подумать:

«Эрро опоздал, это конец…»

— Рен, миленькая, ты жива… — донеслась сбивчивая скороговорка. — Я не виноват, поверь мне… Кто знал, что оторвется часть протопланетного облака… Словно из пращи… И прямо в сфероид!

Было нечем дышать. Она возвращалась из вязкого беспамятства, не сразу осознавая, что произошло.

— Эрро… жив?

— Это он виноват! Он! Если бы не отвлек меня в такой момент, если бы…

— Прекрати! Что с ним, что с остальными?

— Все, все погибли… Мы уцелели чудом… Не ходи туда… Тебе туда нельзя… Там такой ужас… — захлебывался словами Фан-Орт.

«Нет, это не Фан…» — подумала Орена.

Перед ней на коленях стоял незнакомый человек, жалкий, испуганный, сломленный.

Фан был не таким. Среди подростков-сверстников самый высокий, самый ловкий, самый сильный — он. Могучий юноша со скульптурным торсом — тоже он.

Отяжелевший богатырь с надменным взглядом — и это он…

Любила ли она Фан-Орта? Во всяком случае, была уверена, что любит. Хотя поначалу отчетливо видела его недостатки и пыталась с ними бороться. Потом смирилась и сама не заметила, как стала преувеличивать достоинства, дала укорениться в с ознании образу сверхчеловека, которому дозволено то, что запрещено обык-новенным людям.

И сейчас Орена с горьким недоумением пыталась понять, как могла утратить собственное «я», слепо уверовать в незадачливого «сверхчеловека», который стоит сейчас перед ней на коленях и раз-мазывает по щекам слезы?

…Им была суждена долгая постылая жизнь. Жизнь без будущего. Предстояло терпеть друг друга — худшего наказания не бывает.

Орена презирала себя за то, что не смогла распознать ничтожество. А

Фан-Орт винил во всем отца, который, оказывается, так и не сделал из него сверхчеловека…

Эрро успел-таки разблокировать автоматы. Но было уже слишком поздно. И все же гравитационные импульсы спасли сфероид от уничтожения пылающей плазмой: началась конденсация прото-планетного облака. Сфероид уподобился

«эмбриону» планеты, с которым связывал надежды Фан-Орт. Вокруг него образова-лась скорлупа из силикатов и железа. Их частицы, слипаясь под воздействием гравитационных импульсов, упрочнялись и, в свою очередь, притягивали рассеянное в пространстве вещество. Скорлупа стано вилась все толще и толще, сфероид постепенно разбухал…

Когда миновала опасность, интеллект-автоматы попытались выключить генератор гравитационных импульсов, чтобы прекратить конденсацию протопланетного облака, но процесс вышел из-под контроля: в катастрофе пострадали не только люди.

И еще миллиарды лет будет продолжаться формирование пла-неты, названной впоследствии Землею, пока из прилегающего к ее орбите пространства не аккумулируется практически все твердое вещество.

 

11. Кольцо времени

Интеллект-автоматы… Производная коллективного мозга гемян.

Вызов Человека Всевышнему…

Интеллект-автоматы… Безымянное нечто, наделенное ярким и действенным разумом. Не люди. Не машины. Не существа. У них нет аналогов. Они не поддаются описанию.

Интеллект-автоматы… Наследники лучших человеческих ка-честв, свободные от пороков. Бесполые аскеты, педанты, стоики, познавшие любовь по произведениям классиков, а ненависть по учебникам психиатрии.

Они так и останутся не понятыми людьми. Их будут ассоциировать с роботами. Но они и не претендуют на большее, как не претендуют на власть, славу, богатство и человеческую признательность.

Для интеллект-автоматов программа не просто руководство к действию, а свод законов и нравственный кодекс. Люди тоже подчинены множеству программ.

Одни составила для них природа, другие сочинили они сами, и не только для себя, а, бумерангом, для природы. Но природа далеко не всегда склонна подчиняться придуманным для нее людьми «законам»…

Интеллект-автоматы сродни «призракам», однако для них «бессмертие» — не способ сохранения личности, а срок службы. Понятие «личность» к ним не применимо. Их можно различить лишь по номеру, иначе они были бы полными двойниками.

В отличие от «призраков» интеллект-автоматы довольствуются общедоступной электромагнитной энергией, и не нуждаются в бес-леровых волнах, которыми питается «душа» «призрака». Им без-различно, есть у них душа или нет. Они обходятся без нее, но не бездушны. Душевности в них больше, чем во взятом наугад чело-веке. И больше любви к людям, чем в самих людях…

— Что предпринять? — проиндуцировал задачу Координатор.

— Что предпринять? — эхом повторил Первый.

— Что предпринять? — откликнулся Второй.

— Что предпринять?..

— Объединимся в систему мышления, — предложил Тринадцатый. -

Прецедент известен.

— Поручение Десятому, — выдал серию импульсов Координатор, — дать экспертную оценку идее.

— Поручение принято. — подтвердил Десятый. — Временно отключаю рецепторы.

— Обсуждается динамика ппроцесса, — объявил Координатор. — Информация, выводы, прогнозы?

— Промоделирован очередной этап, — доложил Восьмой. — Аккумуляция вещества. Разогрев. Частичное расплавление внешнего ядра. Радиоактивный распад урана и тория. Дополнительное выделение тепла. Процесс затухающий.

— Прогноз стационарности?

— Период установления 7,6412 миллиарда лет.

— Эмбрионы не просуществуют 7,6412 миллиарда лет, — констатировал

Координатор. — Что предпринять?

Подключился Десятый.

— Экспертная оценка 1,0.

— Принято к немедленному исполнению.

Система мышления, к осуществлению которой тотчас приступили интеллект-автоматы, была адаптированным подобием коллективного мозга гемян.

Она содержала значительно меньше структурных ячеек, упрощенную элементную базу, и все же обладала мощным интеллектуальным потенциалом.

В свое время, давая экспертную оценку предложению Фан-Орта, интеллект-автоматы методом математического моделирования прогнозировали конечный результат — компрессию времени во внешней среде и его экспансию внутри сфероида. Физика процесса выходила за рамки формализованной задачи.

Вновь обратившись к этой идее, не имевшей, как выяснилось, альтернативы, система мышления интеллект-автоматов математически обосновала «феномен

Орта». Решив уравнение взаимодей-ствия элементарных частиц времени — хронотонов с гравитационным полем, она установила: время обладает энергетическим спектром с рядом разрешенных уровней, каждому из которых соответствует свой масштаб. Поглощение или излучение кванта гравитационной энергии вызывает переход хронотонов с одного уровня на другой, что, в свою очередь, и приводит к изменению масштаба времени, то есть к его компрессии либо экспансии.

Сфероид — полое ядро будущей Земли — представлял собой подобие гравитационного резонатора, способного поглощать энергию формирующейся

Солнечной системы. Его настройкой интеллект-автоматы добились того, что сотая секунды «внутреннего» времени стала равна суткам «наружного».

Не обошлось и без побочных эффектов: в жидкой оболочке ядра возбудился ток, и в околоземном пространстве образовалось магнитное поле.

«Эффекты полезны, — решили интеллект-автоматы. — Магнито-сфера защитит

Землю от корпускулярного излучения Солнца, частицы солнечной плазмы будут обтекать ее, а космические частицы высоких энергий, попадая в магнитную ловушку, образуют радиационный пояс, не представляющий опасности для будущих флоры и фауны».

Итак, задача-минимум решена. Миллиарды земных лет сокращены до тысячелетий, а когда они истекут, Земля будет готова принять Разум. Но как передать ей эстафету?

До сих пор интеллект-автоматы не сделали ничего невозможного: «феномен

Орта» был заимствован у природы и не противоречил ее законам. Теперь предстояло совершить невозможное…

Интеллект-автоматы не знали, что это, как сверхзадача, заложено в их программу. Однако алгоритм невозможного в программе отсутствовал: коллективный мозг гемян лишь постулировал его существование.

Сфероид, словно по чьей-то злейшей иронии, оказался в роли «затравки», предназначенной стать «центром кристаллизации» новой Гемы — Земли.

Аккумулированное протопланетное вещество наглухо замуровало его, превратив в ловушку, из которой невозмож-но выбраться.

К такому выводу пришла бы человеческая логика, но не логика интеллект-автоматов.

Для человека слово «невозможно» имеет безусловно запретительный смысл.

Утверждение, что безвыходных положений не бывает, не более, чем бравада.

Интеллект-автомат же вообще не знает, что такое «невозможно» — решение любой проблемы, даже той, которую человеческий гений признал бы неразрешимой, он будет искать столько, сколько потребуется — вплоть до бесконечности. В своем защитном тщеславии люди сочли бы это тупым, бессмысленным упрямством. И были бы не так уж неправы — система мышления, в которую объединились интеллект-автоматы, отказалась от вероятностной методики поиска.

Правда, поначалу она не избежала соблазна испробовать наиболее тривиальный путь: напрашивалась телепортация, которая, как и «феномен

Орта», входила в арсенал возможного. Этим древним словом, имевшим когда-то мистический оттенок, обозначали совокупность трех физических процессов, приводящих к почти мгновенному переносу материального объекта на расстояние.

Первый из них: преобразование одной из ряда равноценных форм материи

(вещества) в другую форму (поле Беслера).

Второй: направленное распространение этого поля в виде беслеровых волн, скорость которых многократно превышает скорость света.

Третий: обратное преобразование поля в вещество.

Но здесь возникли два препятствия.

Во-первых, интеллект-автоматы не располагали источником волн Беслера, его надо было создать, а это представляло собой не менее трудную задачу.

Во-вторых, математические функции, описывающие пространственно-временную динамику формирования Земли, имели разрыв — в закономерном взаимодействии хронотонов с нестационарным гравитационным полем наблюдался парадокс. В окрестностях «затравки» время самопроизвольно приостанавливало бег, периодически начинало течь в обратную сторону, так что причина и следствие менялись местами, и даже свертывалось в кольцо.

Телепортировать эмбрионы через подверженную таким аномалиям область пространства было бы по меньшей мере рискованно.

Системе мышления ничего не оставалось, как отказаться от дальнейших попыток осилить проблему «в лоб» (а именно это продолжал бы делать отдельно взятый интеллект-автомат) и перейти к решению зашифрованной в программе сверхзадачи: поиску алгоритма невозможного — логико-математического ключа, который позволил бы, не тратя времени зря, приоткрыть любую дверь, как бы крепко ни заперла ее природа.

Математики называют невозможным то, вероятность чего равна нулю. Но нуль

— абстракция, в предметном, не математическом, мире для него нет места. На нулевое значение любой физической величины всегда накладываются едва уловимые (а при недостаточной чувствительности измерительных приборов и вовсе не-уловимые) флуктуации — микроскопические скачки. «Нуль» хаотически смещается то в «плюс», то в «минус»…

Невольно напрашивается сравнение с соотношением неопределенности — одним из краеугольных камней квантовой физики. Ничтожные скачки? Только не при разрыве функции!

Прежде, когда интеллект-автоматы еще не объединились в систему мышления, они довольствовались графической интерпретацией бесконечности: кривая взмывает отвесно в «плюс бесконечность» и столь же круто возвращается снизу, из «минус беск онечности».

Теперь же они не видели на хорошо знакомом графике главного — самой бесконечности. Разрыв кривой лишь намекал на нее своей загадочностью. Но что если «плюс бесконечность» — будущее, «минус бесконечность» — прошлое, а вертикальная ось, раз деляющая ветви кривой в точке разрыва — пресловутый нуль, бесконечно тонкая грань между ними? И этот «нуль» хаотически флуктуирует из прошлого в будущее, из будущего в прошлое?

Упорядочить флуктуации — значит овладеть временем, произвольно поворачивать его в будущее или прошлое, замыкать в кольцо радиусом несколько наносекунд или триллион лет…

Вселенная в своем вечном развитии движется по такому пространственно-временному кольцу, воспроизводя себя цикл за циклом, обращая прошлое будущим.

Впрочем, система мышления не задавалась философскими во-просами, не пыталась заглянуть в разверзшуюся перед нею бездну, да и бездны-то самой не замечала. Никаких сомнений! Кольцо времени — вот средство решить неразрешимую проблему…

Казалось заманчивым возвратиться к мгновениям до катастрофы, когда ее еще удалось бы предотвратить. Самое простое и очевидное решение. Однако оно получило экспертную оценку 0,1: вновь доверить судьбу эмбрионов безответственным людям интеллект-автоматы сочли нецелесообразным.

Ведь и без того они вплотную приблизились к решению своей сверхзадачи и лишь в одном не прибавлялось ясности: кому же воспитывать будущее человечество? Ведь люди — не мальки, вызревающие из личинок. Хватит ли интеллект-автоматам тепла, чтобы пригреть человеческих младенцев, заброшенных в пока еще чуждый им мир, отнюдь не жаждущий их прихода.

Человеческих детенышей, которым не суждено познать вкус материнского молока, услышать сказанное над колыбелью ласковое слово, испытать прикосновение доброй руки отца?

Как нужен здесь Кей! Но его нет. Вернее, нет его материального воплощения. Триллионы единиц информации — вот все, что осталось от бывшего космокурьера.

И снова встает вопрос: что предпринять? И снова самоотверженные интеллект-автоматы упрямо движутся к цели…

 

1. Великий Физик

Великий Физик томился в своем домашнем кабинете. Это был и его рабочий кабинет: для ученого не существовало различия в по-нятиях «рабочее время» и

«время досуга».

Впрочем, последнее не имело ничего общего с бездельем. «Ничегонеделанье»

Великий Физик считал проявлением ущербности.

Привыкший к жесткой самодисциплине, он не давал себе поблажки ни в чем.

Никто не видел его неряшливо одетым — строгий темно-серый костюм был всегда тщательно отутюжен и застегнут на все пуговицы, волнистые седые волосы с фиолетовым оттенком гладко причесаны, лицо выбрито до синевы.

Эти внешние признаки педанта резко контрастировали с харак-тером ученого, вспыльчивым, импульсивным, даже сварливым, осо-бенно в пору неудач.

Аристократическая внешность отнюдь не сочеталась с аристократическим воспитанием…

Во всем, что касалось работы, Великий Физик был жаден и по-детски нетерпелив. Особенно при постановке проблемы. Сформулировать ее в миг озарения — значило сделать половину дела: дальше он двигался к цели напролом, сметая препятствия силой своего таланта. А решив проблему, тотчас остывал к ней. Возникало ощущение пустоты, которую нужно как можно скорее заполнить. Не развлечениями, не переменой обстановки, — только работой.

Одной лишь работой, каторжной, изнурительной, приносящей ни с чем не сравнимое наслаждение.

И приходилось вновь ждать озарения: только оно могло подсказать Проблему с большой буквы, а к иным Великий Физик не снисходил. Ждать терпеливо и смиренно, потому что никакими силами нельзя было ускорить его приход.

Терпение и смиренность претили деятельной натуре ученого. Он тщетно взывал к ним, насилуя себя, а в душе его зрел бунт, накапливалось презрение к своей беспомощности.

В такие дни Великий Физик делался невыносимым. Коллеги старались не попадаться ему на глаза, благо и сам он предпочитал никого не видеть, чтобы не срывать дурного настроения на неповинных людях.

Наедине с собой ворчал:

— Ах, старый осел! Ах, бестолочь! И за что тебе дали Нобелевскую?

Сделанное прежде было для него не в счет. Всякий раз он как бы заново, с нуля, начинал свой путь в науке. С неуверенностью в себе, присущей новичкам. Он и чувствовал себя робким новичком — до тех пор, пока не приходило озарение.

Оно являлось вдруг, без предупреждения, иногда ночью, во время сна.

Врывалось, вламывалось, вторгалось, подчиняя Великого Физика бешеному рабочему ритму, который означал для него единственно полнокровную жизнь.

Но вот уже несколько месяцев он тщетно ждал озарения, а оно все мешкало. Сознание собственной неполноценности опустошало душу Великого

Физика. Он жалел себя злой, непрощающей жало-стью. И задавал безответный вопрос:

— Неужели я иссяк?

Больше всего Великий Физик страшился выйти в тираж, хотя то, что он уже успел сделать в науке, давно и прочно обессмертило его имя. Настолько, что оно как бы отделилось от своего носителя, заняло по достоинству место в пантеоне научной славы, в рассчитанных на века анналах. Сам же ученый стал безымянным Великим Физиком.

А ведь когда-то он был обыкновенным, даже заурядным ребен-ком. Был замкнут, дружил лишь с одним из сверстников, носящим странное имя Абрагам.

Внимание учителей распределялось между явными талантами и откровенными тупицами, его же сочли благополучным середнячком и предоставили самому себе. Это помогло ему сохранить свободу мышления.

Потом жизнь покатилась по колее. Студенчество. Работа в научной лаборатории, куда его, не подававшего надежд, взяли по чистой случайности: надо было срочно заполнить «горящую» вакансию. Хорошенькая лаборантка, ставшая женой, а затем помехой в ра бо-те. Развод. Одиночество, не тяготившее его, поглощенного делом. Потом неожиданное, даже для него самого, открытие.

За спиной перешептывались:

— Повезло!

— Зато как себя держит! Подумаешь, великий физик!

Ироническое пpозвище подхватили.

Но вскоре последовало второе открытие, затем еще одно. Недоброжелатели умолкли. Объявились «друзья», поползновения которых он отверг с презрительной усмешкой.

Шли годы, и чуть ли не каждый знаменовался новым открытием. Данное в насмешку прозвище обрело истинный смысл, вытеснив имя и фамилию. Так он стал Великим Физиком.

Неужели все в прошлом, и вместо открытий — мемуары, юбилейные торжества, интервью:

— А как вам удалось открыть деление электрона?

— О чем вы подумали, получив стабильное антивещество?

— Это правда, что будет конец света?

— Вы верите в Бога?

На первый вопрос он ответит:

— Понятия не имею!

На второй:

— Ни о чем.

На третий:

— Рано или поздно все кончается!

А на четвертый:

— Смотря что понимать под Богом.

И с каждым вопросом будет накапливаться раздражение, пока не достигнет критической массы. Тогда он выставит репортеров вза-шей, и они напишут в своих газетенках о бывшем Великом Физике, который уже ни на что не годен. И будут правы?

Ох уж это чувство пустоты… абсолютной… незаполнимой… всепоглощающей…

* * *

Он полулежал в глубоком кресле, воспроизводившем формы его тела, мгновенно приспосабливавшемся к малейшим переменам позы. Кресло неназойливо вибрировало, массируя мышцы. Позади, во всю стену, до поры притаился испытанный УМ, усилитель мышления — аппаратурный комплекс, включавший в себя приемник биоволн мозга, компьютерный анализатор, синтезатор рекомендаций, а также тысячи линий связи, детекторы информации, оптимизаторы решений, шифраторы и дешифраторы, исполнительные устройства, другие всев озможные приборы и системы.

Ученый был в состоянии, не поднимаясь с кресла, воспользоваться любым из интеллектуальных сокровищ человеческой цивилизации, войти в контакт с любым индивидом и любой организацией Земли. Смутная идея, пройдя УМ, либо обретала чеканные формы, либо отбрасывалась, как бесплодная.

Увы, последнее время УМ отклонял идеи Великого Физика одну за другой, обостряя чувство неуверенности, и без того владевшее ученым.

В его представлении усилитель мышления не был ни машиной, ни чем-то самостоятельно мыслящим. Он воспринимался как хорошо об-куренная трубка или иная многолетнепривычная вещь, неотделимая от личности Великого Физика, который порой забывал о средоточии электронной мудрости за своей спиной.

Так парящая птица забывает о поддерживающих ее крыльях.

И вот теперь крылья, казалось, утратили подъемную силу. УМ стал причинять неудобства, словно разболтавшийся протез. В его действиях появилась странная нервозность, он затягивал паузы, смягчал формулировки. Если раньше мог заявить: «Ни к черту не годится!», то теперь золотил горькую пилюлю:

«Талантливо. Оригинально. Остроумно. Не пойдет!» И это еще более удручало…

Взгляд ученого все чаще бесцельно блуждал по кабинету, словно искал поддержки от самой обстановки, в которой было сделано столько открытий.

По левую руку, тоже во всю стену, громоздился стеллаж с книгами. Среди них виднелись и пергаментные рукописи, и роскошные фолианты в переплетах из тисненой золотом кожи, и пожелтевшие брошюры в мягких обложках.

А по правую, напоминая пчелиные соты, поблескивали кристаллическими многогранниками микроблоки памяти. Они выглядели куда скромнее, чем фолианты, но каждый из них мог вместить информационное содержимое стеллажа, возвышавшегося напротив и пред ставлявшего лишь историческую ценность.

Те, кому довелось побывать в кабинете Великого Физика, думали про себя, что антикварный книжный шкаф — такое же чудачество, как и давно вышедший из моды пиджак мрачного темносерого цвета с огромными лацканами и подбитыми ватой плечами: гений может не считаться с модой, даже если это шокирует обыкновенных людей, привыкших к яркой, легкой, свободного покроя одежде, в которой они, при всем ее разнообразии, так похожи друг на друга.

Но Великий Физик меньше всего стремился к оригинальности. И одежда по образцу той, в которой творили науку его предшествен-ники, и прижизненные издания их трудов были символом преемственности поколений, напоминавшим ему, что все сделанные им открытия, вместе взятые, всего лишь капля в океане Знания, и в вечном стремлении переплыть этот океан ученые передают эстафету из рук в руки, роняя и вновь подхватывая ее. Каждый фолиант, каждый микроблок памяти — квант знаний, и чем больше таких квантов п ридется на долю Великого Физика, тем достойнее будет прожита его жизнь.

Таков был главный, если не единственный, нравственный критерий ученого. О нем отзывались, и не без оснований, как о черством, равнодушном ко всему, что не касалось работы, эгоистичном человеке.

«Я обязан быть эгоистом, — говорил себе Великий Физик. — Не желаю слышать о болезнях, смертях, катастрофах. Для меня не су-ществует жалости и сострадания — они отвлекают от науки, а она превыше всего!» Так он считал до последнего времени. Но сейчас, мысленно срав-нивая себя с бесплодной смоковницей, подумал, что напрасно избегал отрицательных эмоций.

Его взгляд остановился на четвертой стене. Он рассматривал ее пристально, хотя там было пусто — голая, выбеленная плоскость.

— Нет, так ничего не выйдет, — сказал Великий Физик пустоте. — Меня затянула рутина. Я отупел. Лишился способности предвосхищать новое.

Избегая переживаний, иссушил не только душу, но и мозг. Мне нужно пережить потрясение, лишь оно поможет преодолеть дряхлость мысли. Если еще не поздно…

В молодости Великий Физик, при всей своей замкнутости, которая воспринималась окружающими как заносчивость, был сантиментален, любил в одиночестве слушать старинные романсы, доводившие его до экстаза. Но, сделавшись маститым ученым, отказался от в сего, что, как он считал, было не на пользу занятиям наукой, в том числе и от романсов, напоминавших о бренности всего сущего, неизбывности утрат.

Теперь же он вспомнил об этом увлечении молодости и подумал с почти суеверной надеждой:

«А не вернут ли романсы своим болезненно эмоциональным воздействием утраченную свободу мышления?»

Четвертая стена зрительно отступила, и на ее фоне возник, словно материализовавшись из пустоты, пожилой усталый человек с гитарой в руках — живший в середине четвертого тысячелетия прославленный исполнитель русских романсов.

— Добрый вечер, — поздоровался певец. — Что бы вы хотели ус-лышать?

— Добрый вечер, — ответил ученый, хотя этого вовсе не следовало делать: перед ним был не человек, а его голографический двой-ник (УМ скрупулезно воссоздал облик и голос давно умершего ар-тиста), но Великий Физик, не отличавшийся учтивостью в о бщении с коллегами, обращался к фантому с подчеркнутым почтением. — Будьте любезны, спойте по вашему выбору.

Певец задумался, тронул струны и начал на тихой органной ноте:

«Гори, гори, моя звезда…»

Постепенно голос его крепчал, подчиняя своему колдовскому оба-янию единственного слушателя.

Если бы кто-нибудь из знавших Великого Физика присутствовал на этом импровизированном концерте, он поразился бы перемене, происшедшей с презиравшим эмоции ученым: лицо старика, обычно насупленное, светилось нежностью, в уголках просветлевших глаз поблескивали слезинки.

Великий Физик был во власти романсов, слившихся в его сознании воедино.

Разбуженная ими память обрушила на него поток видений, — грустных и радостных, осмысленных и бессвязных, чувственных и подсознательных. Перед ним конспективно развертывалась повесть его жизни, и как же много в ней оказалось страниц, которые стоило бы переписать набело. А он ведь считал, что жил единственно правильным образом, вовремя исправляя ошибки, отсекая лишнее, несущественное. Дорожил временем, не растрачив ал его на мелочи.

Но, лишаясь их, не обкрадывал ли себя?

— Это мои самые любимые романсы, — сказал певец, взяв по-следний аккорд.

Стряхнув чары, Великий Физик подумал:

«Уже шесть столетий нет человека, а его искусство, образ и, по-жалуй, частица души живы. Не запись, репродукция, тиражируемая любым числом копий, а именно живое, неповторимое, непреходящее искусство. Ведь попроси я повторить романсы, споет подругому, и во мне отзовутся новые струны…

Хотел бы знать, буду ли через столетия столь же нужен людям, не забудут ли меня, как уже сейчас забыли мое имя?» — Спасибо, — поблагодарил он певца. -

Вы доставили мне ис-тинное наслаждение!

Романсы отзвучали, но Великий Физик ощущал их крепнущее эмоциональное последействие. И оно было совсем иным, чем в моло-дые годы: видимо, время и образ жизни сделали его менее чувствительным и более мудрым. Не тоска от собственного бессилия перед неизбежностью конца, не слезливая жалость к себе, а давно забытая умиротворенность овладевала им.

Сейчас, когда пустота четвертой стены вернулась на место, Великий Физик уже не испытывал досады из-за совершенных ошибок и многих самообманных заблуждений, казавшихся ему когда-то истиной. За те часы, что он слушал романсы, повесть прожитой жизни была переосмыслена и под ней подведена черта. И он уже не думал, с доброй завистью к певцу, о посмертной славе, как, даже будучи эгоистом, не стремился к прижизненной.

Мимолетная горькая мысль о собственной безымянности, полученной в награду за научные заслуги, оставила после себя лишь снисходительную усмешку. Ведь один из его великих предшественников — лорд Рэлей родился Джоном Стреттом.

Но Стретта тоже с почетом лишили собственного имени. Рэлей занял подобающее место в анналах науки, Стретт был предан забвению. Но проиграла ли от этого наука?

И все же Великий Физик был вынужден признать, что романсы обманули его надежды — не растревожили душу, а, напротив, привели ее в равновесное состояние, внеся успокоение, наделив философской рассудительностью, от которой шаг до равнодушия.

Да, потрясения не получилось. Не стучит в висках кровь, не пы-лает мозг.

Как сладкая истома — умиротворенность, готовность подчиниться неизбежному не протестуя, отрешенность от жизненной прозы…

Но ему-то необходимо другое! Не примирение с действительностью и самим собой, а прямо противоположное: нервный шок, возможно, глубокий стресс. Не проникновенная молитва, а высоковольтный разряд заставляет вновь забиться, казалось бы, навсегда ост ановившееся сердце!

И чтобы вырваться из трясины умиротворенности, Великий Физик решился на крайность.

 

2. Два Виктора Соля

Вот уже три раза при входе в устье галактики Соль был вынужден резко изменять траекторию, чтобы избежать столкновения: на него лоб в лоб неслось зеркальное отображение «Дианы», его собственного космообсервера,

«Диана-перевертыш», в которой правое и левое поменялись местами.

«Черный ящик» подтвердил, что это не галлюцинация. Ученые из Центра космических исследований изумленно разглядывали расшифрованное изображение

«перевертыша», обмениваясь излишне глубокомысленными, на взгляд Соля, репликами:

— Локальное искривление континуума?

— Скорее изменение полярности.

— Тогда бы и пилот инвертировался: минус на минус дали бы плюс.

— Следовательно, он ничего бы не заметил!

— А приборы?

— А что приборы?

— Коллеги, я подсчитал вероятность троекратной встречи с инвертированной

«Дианой»…

— Ну и?

— Десять в минус стомиллионной, округление до порядка.

— Практически нуль!

— Не следует ли отсюда, коллеги, что явление вневероятностно?

Виктор Соль, молчаливо присутствовавший при разговоре (уче-ные мужи вскоре утратили к нему интерес и перестали его замечать), понял, что за псевдозначительными репликами скрывается растерянность. «Академики» явно столкнулись с чем-то выходящим за рамки их представлений и всеми силами пытались «спасти лицо». Делали они это настолько неуклюже, что даже далекий от научных проблем пилот почувствовал фальшь. А фальши Соль не терпел, в чем бы она ни проявлялась.

Когда младший из ученых высказал гипотезу, что наблюдаемый феномен есть не что иное, как материализовавшаяся, то есть по неизвестной причине превратившаяся в объективную реальность и потому воспринятая приборами, галлюцинация, Виктор повернулся к «академикам» спиной и зло буркнул:

— А пошли вы!

И хлопнул дверью, напоследок добавив нечто ввергнувшее деятелей науки в состояние шока.

Его на всякий случай отстранили от полетов, а затем уложили в госпиталь для всестороннего обследования. Но как ни пытались эскулапы обнаружить патологию, ничего не нашли.

— Возмутительно здоровый парень, — заметил один из них с до-садой.

Прощаясь, главный врач, старенький гений от медицины, напутствовал Соля:

— Старайтесь сдерживать эмоции, дружок!

— Я нервный, — огрызнулся Виктор.

— Не выдумывайте, — сказал врач укоризненно. — У вас нервы как из проволоки. Учитесь уступать старшим, так-то будет лучше!

— Я что, рыжий? — проворчал Соль.

Не выдержав, старик захихикал: голова Виктора казалась охваченной оранжевым пламенем.

К полетам его допустили, но около года продержали на внутренних линиях

Солнечной системы. В конце концов Соль не выдержал:

— Мой диплом уже ничего не стоит? Я запредельный пилот-испытатель, а не извозчик!

Древним словом «извозчик», утратившим первоначальный смысл, называли новичков-каботажников — недавних выпускни-ков космической академии, еще не набравших ценза и потому не имевших права не только на полеты за пределы

Солнечной системы, но и на самостоятельные межпланетные рейсы. Земля -

Луна, Земля — одна из орбитальных станций, таковы были их маршруты.

— Мы не можем рисковать твоей жизнью… и кораблем, — заявил шеф космоцентра, когда Соль явился к нему с протестом.

— Кораблем в первую очередь!

— А хотя бы и так! — вспылил шеф. — Корабль немалых денег стоит. Можно ли тебе его доверить c твоими фокусами?

— С какими еще фокусами?

— Сам знаешь, с какими. Феномен Соля! Ученые над ним головы ломают!

— Я что, должен теперь ждать, пока сломают?

— Молись, чтобы этого не случилось, иначе тебе, как запредельщику, конец!

Соль хлопнул дверью, проклиная и «Диану-перевертыша», и шефа, и тупиц

«академиков». Но именно они неожиданно пришли на помощь. Хотя и не бескорыстно: им позарез нужны были дополнительные данные, а добыть их мог только один человек — пилот-запредельщик Виктор Соль.

Тем не менее, до запредела было еще далеко. Потянулась серия исследований, причем не таких, как в госпитале, а куда более сложных, нудных, изматывающих. Компоненты биополя, чувствительность к экстрасенсорным воздействиям, нейроритмы — «академиков» интересовало все.

Будь это возможно, они разложили бы организм Соля на атомы и взвесили каждый из них.

Результаты исследований интересовали Виктора лишь постольку, поскольку от них зависел допуск к запредельным полетам. И он ничуть не возгордился, узнав, что его организм уникален и что именно этим объясняется если не сам

«феномен Соля», то причина, по которой он был обнаружен.

Младший из ученых, тот, что придумал гипотезу о материализовавшейся галлюцинации, попытался было объяснить Виктору, в чем состоит его уникальность, но Соль и слушать не стал, сказав, что все эти трансцедентальные коллизии и апертурные отображения — чушь собачья.

Перед стартом ему надавали столько противоречивых указаний, что впору запоминать компьютеру. Шеф космоцентра строго-на-строго запретил сближаться с «перевертышем», ученые же, в чьем распоряжении Соль теперь находился, деликатно намекнули на обратное. А младший, с которым Виктор был уже почти в приятельских отношениях, застенчиво сказал:

— Конечно, если станет страшно, не рискуйте. Я бы в таком случае сразу же вернулся! — и добавил с обезоруживающим простоду-шием: — Меня с детства считают трусом.

После таких слов запрет шефа уже не имел для Соля значения.

И вот он снова в запредельном пространстве…

Казалось бы, космос — везде космос. Так думает впервые преодолевший земное притяжение новичок, для которого Земля — уютный родительский дом.

Космос начинается за его порогом. Но со временем таким домом становится

Солнечная система. И все, чт о внутри нее, уже не ассоциируется с космосом

— теперь он за ее пре-делами, вечно таинственный незнакомец, непознаваемое божество, всепоглощающая бездна…

Впрочем, в своей преданности космосу Соль был чужд патетики и высмеял бы заговорившего о нем в таких выспренних выражениях. Виктор избегал самих слов «космическое пространство» — для него существовал не космос, а запредел.

Здесь Виктор больше, чем где-либо, был в ладу с самим собой. Он не ощущал ни волнения, ни страха, над всеми чувствами главенствовала гармония, подобная той, которую, вероятно, неосознанно испытывает парящая птица или рыба в морской глубине.

Так бывало всегда, с первого его выхода в запредел. Но сейчас впервые появился повод для беспокойства:

«А вдруг не появится?»

То, что он испытывал, напоминало азарт охотника, выслеживающего дичь.

Впрочем, у Соля не могло возникнуть подобной аналогии: охота, это аморальное, унижающее достоинство человека заня-тие, было объявлено вне закона три столетия назад.

Космообсервер приближался к устью галактики, автопилот уже начал маневр входа.

«Появится или не появится?»

«Перевертыш» возник внезапно, словно подкрадывался, стара-ясь до последнего момента остаться незамеченным, и преуспел в этом. Анфас

«Псевдодианы» рос на обзорном дисплее с угрожающей быстротой. До столкновения оставались секунды.

Прозвучал предупредительный зуммер: автопилот, как и при прошлых встречах с «перевертышем», был начеку и собирался приступить к маневру уклонения. Но на этот раз Соль не позволил свернуть. Мгновенно заблокировав автоматику, он перешел на ручное управление, азартно крикнув неведомому противнику, словно тот мог услышать:

— Ну, у кого раньше сдадут нервы?

В это же самое время эту же самую фразу выкрикнул другой Виктор Соль, также не спускавший глаз с инвертированного двойника своей «Дианы».

Два Виктора Соля сошлись в лобовой атаке.

 

3. Вторжение в прошлое

По мысленному приказу Великого Физика четвертая стена исчезла, как если бы взрыв бомбы стесал часть дома. Это образное сравнение пришло на ум, казалось бы, непроизвольно, ученый в первый момент даже удивился ему: взрывы бомб вместе с войнами давн о ушли в прошлое. А потом понял, что ассоциация не случайна, — оказавшись в прошлом, он и мыслить стал его категориями…

За исчезнувшей четвертой стеной начинался Престон, столица одной из сверхдержав Разобщенного мира, вобравшая в себя пороки и язвы уродливого общества, провозглашенного его правителями единственно справедливым и свободным.

Из года в год, изо дня в день твердили об этом властители, и те, кого традиционно называют «простыми людьми», уверовали в свое счастье, в непогрешимость впитанных с молоком матери догм, в правильность навязанного им пути и величие конечно й цели.

Пройдет не так уж много лет, и они выйдут из транса, посмотрят вокруг прозревшими глазами, взметнутся в гневе… И начнут крушить все подряд. А потом будут строить на руинах — из обломков, наспех, без архитектурных планов. Вернее, со множеством противоречивых, не подкрепленных возможностями, сумбурных планов, авторы которых не поскупятся на невыполнимые обещания, будут беззастенчиво лгать, даже не заботясь о фиговых листках правдоподобия.

Ох, как нескоро минует этот кризис, и хорошо, если бы последний…

Огромный мрачный город был воспроизведен с математической достоверностью.

Нагнетая уныние, громоздились однообразные, лишенные индивидуальных особенностей коробки домов. При их сооружении руководствовались

«функциональностью», которую воинствующ е противопоставляли искусству зодчества.

Великий Физик представил, как за убогими плоскими фасадами с рядами слепых окон и крошечных балкончиков в тесных транс-формируемых жилых ячейках, где один и тот же модуль служит ло-жем, обеденным столом и хранилищем домашней утвари, копошатся погрязшие в заботах люди с невыразительными лицами, тщедушными телами и огрубевшими душами.

Престон показался ученому угрюмым и душным, словно тюрьма. В другое время и это сравнение не пришло бы ему в голову: за два тысячелетия память о нравах недоброго общества изрядно потускнела, утратила черты реальности, стала подобна дурным снам.

Человеческая память, но не память машин. Та сохранила все, вплоть до мельчайших подробностей. Для Истории, которая не брезгует и мусорными свалками…

Этой всеобъемлющей машинной памяти был обязан Великий Физик своим вторжением в прошлое.

На первых порах он воспринимал окружающее с брезгливой отчужденностью стороннего наблюдателя, но уже вскоре помимо воли вообразил, а затем и почувствовал себя одним из престонцев.

Его охватило ощущение раздвоенности… Он сознавал, что по-прежнему сидит в своем вибрирующем кресле, но это не мешало ему идти по улицам Престона, обонять вонь помоек и тошнотворный запах алкогольного перегара, которым дыхнул на него встречный оборванец.

Трущобы на задворках главных улиц, играющие на грязных тротуарах дети, старуха, копошащаяся в куче отбросов — все это было настолько достоверно, что воспринималось Великим Физиком как действительность — дикая, вызывающая возмущение, но дейст вительность.

Вместе с собравшейся толпой он наблюдал жестокую драку. Ни-кто не пытался разнять дерущихся, и Великий Физик даже подумал: не вмешаться ли, но, поймав себя на этой мысли, покраснел от досады.

В людном месте двое неряшливых мужчин вырвали сумку из рук женщины, а когда она закричала, избили ее. И опять-таки никто не пришел на помощь.

Прохожие отворачивались, прибавляли шаг, как бы давая понять, что случившееся их не касается.

И снова Великий Физик с трудом заставил себя не вмешиваться: ведь и грабители, и женщина, и безучастные прохожие были не людьми, а всего лишь фантомами, их синтезировала машинная память…

Он шел мимо бесконечных очередей, тянувшихся вдоль тротуара к дверям магазинов, где продавали «дефицит» — безвкусную снедь или убогие вещи. И как же торжествовали успевшие «отовариться»!

Но было и другое — вызывающая роскошь «резиденций», изобильность

«закрытых распределителей», обслуживавших элиту. И там незримо побывал

Великий Физик, испытав чувство неловкости, словно и сам удостоился сомнительных привилегий.

К вечеру Престон ожил. Замигали, забегали огни реклам. Доно-сившиеся с разных сторон визгливые звуки музыки, крики, хриплый смех, рев моторов, гудки мобилей и вой полицейских сирен слились в чудовищную какофонию.

Увлекаемый толпой престонцев, вырвавшихся из душных клетушек в жажде зрелищ, Великий Физик спустился на станцию подземки. С лязгом подкатил состав. Толпа хлынула внутрь обшарпанных вагонов.

Полчаса езды в неимоверной давке, и ученый, измотанный и ошеломленный, оказался у входа на стадион. Тело ныло, как если бы все происходило в действительности.

Великий Физик редко покидал кабинет, а уж когда приходилось, то с комфортом, впрочем, доступным не только ему, но и всем, от мала до велика.

И хотя он имел представление об условиях существования престонцев, выдержать эти невыносимые условия самому оказалось свыше его сил.

Ученый едва не поддался малодушному желанию прервать эксперимент, сдаться, избавить себя от стрессов и потрясений. С каким ностальгическим умилением вспоминал он свой удобный мир, где все так целесообразно и продуманно, где нет ни вони помоек, ни визга сирен! Что ему еще надо, разве мало сделано и не пора ли оста-новиться?

Но Великий Физик знал: стоит ему капитулировать, и он навсегда утратит самоуважение. Плевать, что подумают другие, важно, что будешь думать о себе ты. Ведь не простишь, не оправдаешь, посмотришь в зеркало и увидишь презрение в собственных гла зах…

И Великий Физик продолжал делать то, что было свыше его сил.

Гигантская «полоскательница» стадиона постепенно заполнялась. Автоматы входного контроля едва справлялись с потоком скларов. Поблескивали стекла взятых напрокат стереоноклей. В предвкушении зрелища зрители возбужденно переговаривались.

Рядом с Великим Физиком на жесткой скамье сидел человечек со сморщенным лицом лилипута. Его ножки не доставали до пола. От человечка несло перегаром.

— Последний склар потратил, — пожаловался он соседу. — Теперь выпить не на что. Эх, жизнь-поганка!

— Сидел бы дома!

— А есть он у меня? Вот выиграю миллион…

— Выиграешь? Это ты-то?

— Но-но! — набычился человечек. — Не смотри, что я мелковат, могу и накостылять!

Сосед осклабился и произнес что-то наверняка обидное, но что именно,

Великий физик не расслышал — слова потонули в шуме.

Загремели звукометы.

— Внимание! Зрелище века начинается! Сейчас состоится единоборство человека с машиной! Любой может испытать себя! Любой может выиграть приз — миллион скларов! Возможности равные! Миллион скларов — за это стоит рискнуть жизнью! Миллион скларов! Миллион скларов!

В окулярах стереоноклей появилось объемное изображение машины.

Невооруженный глаз воспринимал ее как букашку, по ошибке заползшую на изумрудную плоскость стадиона и застывшую в недоумении: что делать дальше?

Стереонокли же позволяли в деталях рассмотреть карикатурное подобие быка с шарнирными суставами и острыми рогами на бугристой металлической голове.

Теперь дело было за человеком.

Великий Физик представил себя там, на поле, один на один с грубой кибернетической поделкой, которая, несмотря на вопиющую архаичность, безусловно превосходила человека в быстроте реакции. Не только он, привыкший к сидячему образу жизни старый ученый, но и атлет-рекордсмен был бы заведомо обречен в этом бесчестном поединке.

И в который раз ему захотелось вмешаться в поставленный для него спектакль. И в который раз Великий Физик был вынужден признать, что не в состоянии это сделать. Он может лишь закрыть глаза, стиснуть ладонями уши или вообще уйти из зала.

Но с ним или без него — представление будет продолжаться!

— Кто желает выиграть приз? — гремело над стадионом. — Ставка — жизнь! Выигрыш — миллион скларов! Миллион скларов! Миллион скларов!

Человечек, сидевший рядом с Великим Физиком, что-то считал на пальцах.

— Это что же получается? — пробормотал он. — Почти восемь тысяч бутылок… Такое богатство… Что если в самом деле попробовать… А стоит ли? Ведь зашибет, как пить дать, зашибет…

Слова-глыбы падали в кратер стадиона:

— Миллион скларов! Миллион скларов!!! Кто хочет получить миллион? Кто хочет? Кто?… Кто?!!

— Зашибет… Верное дело зашибет… — продолжал бормотать человечек.

— Ставка удваивается! — после минутной паузы с новой силой грянули звукометы. — Два миллиона скларов!

Человечек вскочил.

— Эх, была не была! А вдруг не зашибет? Шестнадцать тысяч бутылок! Четыре блаженных года!

Задев Великого Физика, он бросился к выходу на поле. Короткий вздох, похожий на сдерживаемый стон, пронесся над колыхнувшимся стадионом.

В окулярах стереоноклей человечек вырос, заполнил собой все поле зрения: стоптанные башмаки, рваный пиджачишко, засаленная кепчонка…

Теперь, вне масштаба, он выглядел даже рослым, видимо, за счет худобы.

Движения его были суетливы, спина сутула.

Но стоило переключить стереонокль на общий план, и фигурка съеживалась, становилась особенно жалкой. Человечек почти бежал, тяжело дыша, согнувшись под множеством вонзившихся в него глаз.

«Так бегут от стихийного бедствия, от чумы», — подумал Великий Физик.

Человечек спешил, чтобы не опередили другие, более молодые и проворные.

А может, он просто боялся растерять крохи мужества?

— Вот она, гордость Престона! — рявкнули звукометы.

Человечек приободрился. Под рев зрителей, усиленный и возвращенный звукометами на трибуны, он боязливо приблизился к машине. Неведомо как в его руке оказалось подобие шпаги.

Барабанная дробь рассыпалась по стадиону.

Человечек, неловко держа перед собой шпагу, шагнул вперед и остановился в нерешительности. Машина казалась мертвой металлической глыбой.

Осмелев, человечек подступил ближе и неуверенно взмахнул шпагой. Машина уклонилась от удара и снова замерла. Трибуны облегченно вздохнули.

Послышались возгласы:

— Чего топчешься?

— Нападай!

— Коли ее!

Человечком понемногу овладевала ярость. Он суетился вокруг машины, пытаясь поразить единственное уязвимое место, обозначенное пурпурным кругом. Но машина все так же лениво, словно нехотя, уходила от ударов. Она отвечала на них едва заметными скользящими движениями, и шпага звякала о металл в сантиметре от кромки пурпурного круга.

Человечек начал изнемогать. Его удары становились все более немощными.

Вдруг он отбросил шпагу и заковылял прочь, вобрав голову в плечи.

И тут Великий Физик увидел, как машина внезапно сорвалась с места, двумя огромными скачками догнала человечка, а спустя мгновение замерла на прежнем месте все в той же монументальной позе.

Ужас сковал стадион. Стереонокли скрестились на неподвижном теле, казавшемся грудой лохмотьев. Словно следуя за ними, в эту груду уперся луч прожектора, и в окулярах сверкнула рубиновая искра. Трибуны отозвались грозным ревом.

Великий Физик решил было, что вот сейчас людская лавина сорвется с мест и разнесет в щепки не только стадион, но и весь Престон…

Однако ропот оборвался. Люди как будто окаменели, всем своим видом выражая обреченность.

И вдруг чей-то взгляд ожег Великого Физика. Широкоплечий, массивный, необычайно крепкий по сравнению с другими престонцами человек смотрел на него в упор.

«Как странно… Ведь я невидим для них, — растерянно подумал ученый. -

Между тем, крепыш явно смотрит не сквозь меня, а рассматривает, изучает…

И какое у него удивительное лицо, грубое, будто вырубленное из мореного дуба… Но до чего же значительное и наредкость славное… Интересно, в каких запасниках истории разыскали этого человека компьютеры и зачем подключили к действию, да еще таким поразительным образом? Личность-то не типичная для эпохи, совсем не типичная!»

Человек отвернулся, словно потерял интерес к Великому Физику, и как бы слился с массой, сделался таким как все.

«Почудилось, — облегченно вздохнул ученый. — Компьютеры свое дело знают…»

А на поле уже новый боец. Он молод и полон презрения к опасности.

Держится так, точно поединок со смертоносной машиной для него дело плевое.

Приглаживает густую огненно-рыжую шевелюру, которую тут же взлохмачивает ветер. Театрально машет рукой.

Раскланивается, благодаря трибуны за поддержку. Во весь рот улыбается…

И снова загрохотали барабаны. Рыжий нападает. Яростно и умело, словно прирожденный тореадор!

Трибуны ликуют. Вот это парень! Уж он-то себя в обиду не даст!

Азарт захватил и Великого Физика. В считанные минуты Рыжий сумел покорить старого ученого. Вопреки канонам исторического синтеза он воспринимался не как фантом или персонаж спектакля, а как человек во плоти и крови, более того, как переодетый современник.

Да, он поразительно походил на молодых современников Великого Физика ненаигранной открытостью, раскованностью, дружелюбием. В нем начисто отсутствовала та общая для престонцев черта, которую ученый мысленно обозначил словом «задавленность».

В окулярах стереоноклей мечется металлическая молния. Виртуозные выпады

Рыжего сопровождаются волнообразным ревом трибун.

— Браво, Ры-жий! Бе-ей!

— Раскошеливайтесь, гады!

Фраза подхвачена. На сей раз человек победит. Раскошеливайтесь, гады!

Рыжий усиливает натиск. Смотрите, она пятится!

Трибуны содрогаются от свиста и хохота. Хохот усиливается, звукометы захлебываются им. И вдруг — вопль. Отчаянный стотысячеустный вопль:

— Не-е-т!!!

Великий Физик кричит вместе с другими. Сквозь слезы он видит, как двое невзрачных людей в комбинезонах, трусливо поглядывая на трибуны, уносят тело Рыжего.

И опять гнев, не найдя выхода, сменяется тупой покорностью. В молчании трибун третий игрок со смертью выходит на поле.

Великий Физик не может на него смотреть: еще одна жертва! Но что это?

После нескольких вялых атак «жертва» ликующе вскидывает руку со шпагой: пурпурный круг поражен, механическое чудовище повержено!

А стадион зловеще молчит. И сидящий поблизости от Великого Физика, тот самый, который разговаривал с несчастным человечком, выплевывает ругательство.

— Все подстроено, будь они прокляты!

Угрюмая аморфная масса вытекает из ворот стадиона. Частица этой массы -

Великий Физик. Он чувствует себя морально уничтоженным, закрепощенным отныне и навсегда. Вся боль минувшего перешла в его сердце.

«Сколько же зла, сколько грязи за плечами человечества, — думает он. — И как же я ошибался, считая, что прошлое миновало. Нет, оно миновало лишь нас. Или мы счастливо миновали его. А для них наше прошлое — самое что ни на есть настоящее. В нем люди страдают и заставляют страдать других, становятся жертвой предательства и предают сами, проклинают и бывают прокляты… Не в ответе ли мы за такое недостойное человека прошлое?»

Кто-то кладет ему руку на плечо. Он ощущает ее тяжесть и не сразу осознает, что произошло невероятное.

«Неужели я сошел с ума?»

— Вы на пороге самого большого открытия в вашей жизни, — говорит человек, столь бесцеремонно разглядывавший Великого Физика на стадионе. — Прошлое неприглядно. Так исправьте его. Это в ваших силах!

И все исчезло. Четвертая стена отрезала Великого Физика от Престона во времени и пространстве.

«Что же со мной произошло?» — спрашивал себя ученый, сидя в своем вибрирующем кресле.

Оправившись от потрясения, Великий Физик байт за байтом проанализировал программу экскурса в Престон. Как он и предвидел, заговорившего с ним странного человека в программе не оказалось. Но, самое удивительное, в ней не было и Рыжего! Кто-то загадочным образом отрежиссировал спектакль, внес коррективы в действие.

«…Прошлое неприглядно. Исправьте его!»

Это ли не постановка задачи, грандиозная цель, которая так долго оставалась за горизонтом? Кто бы ни был человек с прес-тонского стадиона, фантом или реальность, спасибо ему!

«До сих пор считали исторический процесс однонаправленным, — напряженно размышлял ученый. — Разве это доказано? Признали очевидным, возвели в ранг аксиомы… А сколько аксиом оказались результатом добросовестного заблуждения!

Но что если исторический процесс можно вернуть в начало координат, запустить сызнова? Только не хаотически, а предварительно оптимизировав. И принять за глобальный критерий оптимальности нравственность…

Вечный двигатель, машина времени? А если без предвзятости, отрешившись от

«законов природы»? Ведь эти «законы» придуманы не природой, а нами. Они монумент человеческой косности, шоры на глазах исследователей!

Так да здравствует «беззаконие»!»

Великий Физик снова преисполнился безрассудной юной энергией, для которой, как известно, не существует преград. Казалось, он помолодел не только духовно, но и физически. В его жизни вновь появилась цель.

Оставалось ее достичь.

— Начнем же! — воскликнул ученый с нетерпением.

И УМ облегченно вздохнул за его спиной.

 

4. Невозможное невозможное

Великий Физик был типичным представителем гениальных одиночек, чей высочайший интеллектуальный потенциал поддерживался кибернетической мощью эпохи.

Принципы научной работы за тысячелетия претерпели эволюцию, ход которой, как нельзя более, напоминал классическую спираль.

Когда-то науку тоже творили гениальные индивиды, но опирались они только на природный дар, подкрепленный терпением, трудолюбием и фанатической тягой к Знанию.

С течением времени поверхностные залежи Знания истощились, глубинные же его слои состояли из сверхтвердых пород, и на проникновение в них одиночкам просто не хватало жизни.

Тогда стали возникать мощные коллективы ученых, инженеров, экономистов — научно-исследовательские институты. Ими руководили блестящие организаторы науки, которые не столько добывали Знание сами, сколько умело направляли и материально обеспечивали усилия остававшихся безвестными исполнителей.

Затем начался новый виток спирали: комплексная роботизация исследований развязала руки гениям, избавив их как от «организаторов», беззастенчиво присваивавших чужие открытия, так и от помощников — «исполнителей», среди которых были и бесталанные, и недобросовестные.

Концентрация замысла в мозгу гениальной личности, а вопло-щения — в оптимально организованной иерархии роботов много-кратно укоротила путь от замысла к гипотезе, от гипотезы к теории, от теории к эксперименту, от эксперимента к взвешенному вн е-дрению в практику (раньше стремились к

«широкому внедрению», что зачастую приносило больше вреда, чем пользы).

Гении-одиночки все успешнее конкурировали с научно-исследовательскими институтами, к которым тяготела посредственность — умеренно талантливые ученые, не способные проявить себя вне коллектива, а нередко и псевдоученые, движимые амбициями.

Между этими двумя векторами научного прогресса то и дело воз-никало бессмысленное противостояние, с одной стороны питаемое презрением, а с другой — завистью.

Институты существовали за счет заказов, между тем как гении могли выбирать цель исследований по своему усмотрению, какой бы странной, несвоевременной и даже нелепой она ни казалась. Достигшее процветания общество могло им это позволить.

Именно такой проблеме посвятил себя Великий Физик. Ее значение не смог бы оценить по достоинству даже не менее яркий гений.

Услышав сигнал срочного вызова, ученый поморщился: он тер-петь не мог, когда его отрывают от работы. Дал мысленную команду: «Абонент занят».

Однако зуммер продолжал настойчиво жуж-жать.

— Что нужно? — раздраженно крикнул Великий Физик, но тут же его лицо разгладилось, на нем даже появилась улыбка: по ту сторону растаявшей четвертой стены стоял Преземш — Президент Земного Шара, друг детства

Абрагам Седов — высокий, худощавый, уже изрядно полысевший человек в модной куртке из тонкой блестящей ткани. Куртка была расстегнута, под ней виднелись ярко-красная сорочка и пестрый шарфик, небрежно намотанный вокруг жилистой шеи Президента.

— Прости, что побеспокоил, — проговорил Седов, поднимая руку в приветственном жесте.

— Здравствуй, Абрагам. Ну и щеголь же ты! — усмехнулся Великий Физик. -

Рядом с тобой и показаться неудобно в моем-то лапсердаке!

— А ты будь как все, не оригинальничай.

— Буду как все, ты обо мне и не вспомнишь. Это сколько же мы не виделись?

— Лет пять… Нет, шесть… — сказал Седов виновато. — Дела, брат…

— Ну как же, ведь ты самый занятой человек на Земле…

— Не ты ли встретил меня сигналом «Абонент занят»? — парировал

Абрагам.

— Небось, ко мне тоже по делу?

— Увы… И по очень важному!

— Едва ли буду полезен. Но все равно рад тебя видеть. Садись, наши предки не напрасно говорили: «в ногах правды нет».

Седов опустился в массивное кресло: скромный кабинет Великого Физика зрительно состыковался с представительски-роскошным кабинетом Преземша.

Уловив иронический взгляд друга, Седов счел нужным пояснить:

— Ничего не поделаешь, традиция. Моя должность вроде этого кабинета — пышности много, а реальной власти нет.

— Не прибедняйся.

— И не думаю. Я ведь вправду вроде английской королевы. Мы лишь символизируем власть. Королева в Англии, я на всем Земном Шаре.

Церемонии, представительские функции — вот круг наших обязанностей.

— Сейчас тоже церемония? — едко спросил Великий Физик. — Ты же пришел ко мне как Преземш, а не как старый друг. — Так что тебе от меня надо?

— Я хочу, чтобы ты вник в одну проблему…

— Где ты был месяц назад, Абрагам? Вот тогда бы я ухватился за любую стоющую проблему. А сейчас ты опоздал. Я уже вник в такую проблемищу, что, боюсь, жизни не хватит. Отвлекаться не имею права. Так что извини, вынужден отказать.

— Ты отказываешь Президенту Земного Шара?

— Вот именно.

— Тогда я обращусь к тебе за помощью как старый друг. Неужели ты можешь отказать другу?

Великий Физик застонал.

— Это же удар ниже пояса, Абрагам. Знал, чем взять. Ладно, выкладывай!

— Видишь ли, несколько дней назад в устье галактики столкнулись два космообсервера… — начал Седов.

— Это бывает, — перебил Великий Физик. — Хотя вероятность такого столкновения ничтожна. Если только… — он сделал паузу, — столкновение не было преднамеренным.

— Оно и было преднамеренным, — подтвердил Абрагам.

— Экипажи погибли?

— Принадлежность одного из кораблей не установлена, что с экипажем, неизвестно. На другом в момент столкновения находился лишь один человек — пилот-запредельщик высшего класса Виктор Соль. Слышал о нем?

— Никогда не интересовался запредельщиками. Да и само это слово — типичный вульгаризм.

— Не о том речь! Видишь ли, Соль не погиб…

— Катапультировался в спасательной капсуле? — предположил Великий

Физик.

— Представь себе, нет.

— Так что же произошло?

— За тем я и пришел, Павел! — Седов в первый раз назвал друга по имени. -

Полнейшая фантастика! Соль взлетел, за ним следили до момента столкновения, когда отметка его космообсервера исчезла с экрана, а минуту спустя… Нет, ты не поверишь…

— Ну?!

— Его обнаружили на стартовой площадке — живого, невредимого, но без сознания.

— Может, этот… Соль… и не летал вовсе?

— А где же тогда космообсервер?

Великий Физик потер лоб. В многочисленных очерках — высокий, необыкновенно выпуклый и даже огромный, на самом же деле обык-новенный лоб, изрезанный старческими морщинами, и принадлежи он другому, на него никто не обратил бы внимания.

— Мистика какая-то… — фыркнул ученый. — Впрочем, ничего мистического в природе не существует, любой маг на поверку оказывается обыкновенным фокусником, а любое чудо материальным процессом. Так ты говоришь, жив и здоров… И где он сей час?

— В госпитале. Здоровье отменное, но он понятия не имеет, что с ним произошло, — сокрушенно сказал Седов.

— Не знает или не помнит?

— С момента столкновения — полнейшая амнезия, а до этого помнит все, хотя, похоже, кое-что скрывает.

— Темнит?

— Не хочет, чтобы его сочли виновным в катастрофе.

— А есть уверенность, что была катастрофа?

— Корабля-то нет.

Великий Физик задумался.

— Ну ладно… Так что же рассказал Соль?

— Взлетел как всегда. До входа в устье галактики ничего необычного не произошло. А при входе увидел чужой космообсервер на встречном курсе…

— Раньше с ним ничего подобного не случалось? — проницательно спросил Великий Физик.

Седов на минуту замялся.

— Кажется, это уже в третий раз… Причем встречался Соль с инвертированным двойником своей «Дианы», с «перевертышем», как он его называет…

— В третий раз?! С «перевертышем»?! И ты до сих пор…

— Понимаешь, Павел… — смущенно проговорил Седов, — Соля обследовали в институте экспериментальной психотроники, и в последний полет он отправился по их заданию. Говорит, не успел уклониться от столкновения, но никто в это не верит.

— Что-о? — взревел Великий Физик. — Над ним экспериментировали невежды?

Говоришь, институт психотроники? Разве есть такая наука?! Физику знаю, математику знаю, биологию тоже знаю. А психотронику не знаю и знать не хочу! И вот что, Абрагам. Ступай к этим… Сказал же я тебе, что занят!

— Прошу тебя, не кипятись, — взмолился Седов. — Психотронщики ничего не могут. Они в полной растерянности. Надежда только на тебя. Я ведь еще не все рассказал. Оказалось, что у Соля сердце не слева, а справа!

— Не такая уж и редкость, — пробурчал Великий Физик.

— Ты не понял, Павел! Прежде Соль был абсолютно нормальным человеком.

Медицинское досье свидетельствует, что до полета его сердце находилось там, где положено природой, — в левой половине грудной клетки.

— А это не мистификация?

— Ручаюсь, что нет. Произошло невозможное.

— Чем дольше я живу, тем сильнее склоняюсь к выводу, что невозможное невозможно.

— Это каламбур?

— Скорее, принцип. То, что сегодня считается невозможным, завтра становится само собой разумеющимся.

— Ты догадываешься, в чем дело? — с надеждой спросил Седов.

Великий Физик саркастически рассмеялся.

— Пришел, увидел, победил? Нет, Абрагам, в науке так не бывает. Придется пошевелить извилинами… Ах, как некстати!

— Значит, берешься?

— А что остается? — пожал плечами ученый. — Ты знал, как меня стреножить.

Добился своего, теперь проваливай. Мне думать надо, понял?

 

5. Науке не привыкать…

Великий Физик был взволнован услышанным. Интуиция подсказывала, что

«феномен Соля» и «проблема прошлого» каким-то образом связаны между собой.

Если так, то затраты времени оправдаются сторицей.

На следующий день ученый, впервые за последние месяцы, покинул кабинет, чтобы повидаться с Солем. Можно было «посетить» его не поднимаясь с кресла, но Великий Физик, сознавая важность предстоящей встречи, решил изменить обычаю.

Войдя в палату, где лежал пилот, ученый на минуту потерял дар речи: навстречу поднялся Рыжий с престонского стадиона.

Подобие было абсолютным, так что слово «похож» даже не пришло на ум

Великому Физику. Нет, перед ним стоял Рыжий собственной персоной — с огненными вихрами, выражением бесшабашной удали на лице, с глазами, полными дерзкого вызова, который, похоже, был адресован посетителю.

— Ну, долго еще собираетесь меня мучить? — выпалил Соль, не здороваясь.

— Это вы? — бессознательно спросил ученый и тотчас понял, что вопрос нелеп, и даже вдвойне. Во-первых, никто не ответит: «Нет, это не я», а во-вторых, просто невозможно, чтобы Соль был Рыжим.

«А как же мои слова, сказанные Абрагаму? — приходя в еще большую растерянность, подумал Великий Физик. — Невозможное невозможно! Или это сказано для красного словца?»

Соль усмехнулся:

— А кто же еще?

И снова, словно уступая чьей-то воле, Великий Физик спросил:

— На стадионе… были вы?

Хотя и этот вопрос, казалось бы, не делал чести ученому, он неожиданно попал в точку:

— Крепко же вы меня обложили! — возмущенно воскликнул Соль. — Даже сны подсматриваете!

— Сны?

— А разве нет? Перед тем, как проснуться на этой самой койке, я видел сон. Впрочем, лишь проснувшись, понял, что все мне только снилось. Будто я в каком-то унылом городе, среди угрюмых, серых людей. Потом меня, действительно, занесло на стадион, и там…

— Вы ввязались в схватку с машиной, не понимая, что исход предопределен?

— Вот и нет, прекрасно понимал!

— И однако не удержались?

— Я не мог иначе! — убежденно сказал Соль. — Это был вызов, подлый, мерзкий, унижающий человеческое достоинство. И я сказал себе: «если не ты, то кто?!»

— Значит, все же рассчитывали победить?

— Я всегда рассчитываю на победу.

— А чем кончилось, помните?

Соль покачал головой.

— Нет. На самом интересном месте сон оборвался. Я открыл глаза и увидел, что нахожусь здесь.

— Поразительно… — пробормотал Великий Физик.

Соль посмотрел на него с изумлением.

— Так вы…

— Нет, нет… Если это и был эксперимент, то над нами обоими. Ведь я видел все, что с вами произошло.

— Тоже во сне? — поразился Соль.

— Нет. Вы слышали об историческом синтезе? Вот в такой компьютерной репродукции прошлого мы и встретились.

— Как же я там оказался?

— Хотел бы знать… — задумчиво проговорил Великий Физик. — А скажите-ка еще… Там, на стадионе, встречался вам не совсем обычный человек? Могучий, черты лица резкие, взгляд пронизывающий…

Соль утвердительно кивнул.

— Знаю, о ком вы. Он заговорил со мной, когда я решил «ввязаться». Так вы, кажется, это назвали?

Великий Физик смутился.

— Не придирайся к словам, сынок. И о чем он с тобой?

— Вам важно знать?

— Очень.

— Ну… он говорил, что меня ждет славное будущее. Мол, иди и ничего не бойся… Послушайте, а что вы у меня все выпытываете?

— Хочу разобраться в том, что с тобой случилось.

— Сколько можно разбираться?! — нахмурился Соль. — Целая компания академиков разбирается и все разобраться не может. Один даже сказал, что это мои галлюцинации материализовались…

Великий Физик расхохотался.

— Компания академиков? Материализовавшиеся галлюцинации? Ну, сынок, уморил!

— Мне не до смеха, я летать хочу! — укоризненно произнес Соль.

— Согласись, ситуация запутанная. Погиб твой… космообсервер… Я правильно его назвал? А ты здесь, как ни в чем не бывало.

— Лучше бы погиб я?

— Не говори чепухи, сынок! — возмутился Великий Физик. — Твоя жизнь дороже всех космообсерверов вместе взятых.

Искренний тон этих слов подействовал на Соля успокаивающе.

— Вы настоящий ученый, не то что эти… Так придумайте что-нибудь…

— Попробую, сынок, — пообещал Великий Физик. — Но наука — дама своенравная, не сразу идет навстречу нашим желаниям.

— Наукой никогда не интересовался, уж извините…

Великий Физик невольно вспомнил вопрос Преземша: «слышал о пилоте-запредельщике Соле?» и свой ответ: «никогда не интересовался запредельщиками!»

«Никогда не интересовался…» — как часто мы отмахиваемся от всего, что находится вне круга нашей обыденности. А потом выяс-няется, что, отмахнувшись, обеднили собственную душу…

— Нашел, чем хвастать, — сказал ученый, сердясь не столько на Соля, сколько на самого себя.

Виктор неожиданно улыбнулся, широко и открыто.

— Это вы верно подметили. Прихвастнуть — моя слабость.

Воспользовавшись моментом, Великий Физик спросил:

— У тебя сердце… действительно справа?

— Что за ерунда! — вскипел Соль и… притронулся к правой стороне груди.

— Вот оно, на месте.

— Полагаешь, что это слева?

— Конечно! Думаете, я свихнулся?

— Послушай мое сердце, сынок, — попросил Великий Физик.

— Что за черт?! — опешил Соль. — Не слышу! Оно у вас… не бьется!

— Бьется. Пока еще бьется. Послушай с другой стороны.

— Справа?!

— Только не паникуй, сынок, — предостерег Великий Физик. — После случившегося с тобой, чему я пока не нахожу объяснения, в твоем организме произошла структурная инверсия. Правое для тебя стало левым и наоборот.

Голос Соля задрожал.

— Значит, я теперь не такой, как все? То-то на меня смотрят, точно на монстра!

— Не преувеличивай!

— Правое стало левым, а левое — правым… Как у «Дианы»-перевертыша!

Значит, я — не я? Меня подменили, да?

— Глупости! — замахал руками Великий Физик. — Никто тебя не подменял.

Э-ка придумал: «я — не я»! Ты — не ты? Постой, постой…

— Я прав? Ну, что молчите?

— Когда смотришь в зеркало, кого там видишь?

— Себя, кого же еще?

— А может, «перевертыша»?

— Вы меня совсем запутали, — озадаченно сказал Соль.

— Зато для меня картина начала проясняться. Похоже, я знаю, с кем ты столкнулся в устье галактики.

— С кем?!

— С самим собой.

— Но этого не может быть!

— Запомни: слова «невозможно» для науки не существует, — назидательно произнес Великий Физик. — А то, что ты теперь «перевертыш», забудь. На свете множество левшей, и ты не единственный, у кого сердце справа. По сути дела, для тебя ничего не изменилось. Вот для науки изменилось многое, пусть она и выкручивается! Да ей ведь не привыкать…

 

6. Петля Мебиуса

Прошло несколько месяцев исступленной работы. Великий Физик не щадил ни себя, ни УМ. И настал день, когда он, в свою очередь, послал срочный вызов Преземшу.

— Только без этих… видеошоу! Приезжай!

— Неужели получилось, Павел? — спросил Седов с порога. — А я уже потерял всякую надежду!

— Больно уж ты скорый, Абрагам. В науке сроков не устанавливают.

— Ну, рассказывай!

— Я пригласил тебя не cтолько для рассказа, — торжественно произнес

Великий Физик, — сколько для того, чтобы в твоем присутствии осуществить решающий эксперимент.

— Какой многозначительный тон! — скрывая волнение, пошутил Преземш. -

Ты меня заинтриговал. Это связано с «феноменом Соля»?

— Самым непосредственным образом. Похоже, я дал ему объяснение, — с наигранной скромностью подтвердил ученый. — Представь себе состыкованный концами отрезок бесконечно тонкой ленты, причем лицевая сторона одного из концов переходит в оборотную другого. Если двигаться по образованному таким образом кольцу, то рано или поздно окажешься в исходной точке, только вверх ногами.

— Лист Мебиуса?

— Или петля Мебиуса, как говорят иначе. Так вот, я предположил, что у нашей Вселенной есть зеркальное отображение. Любая точка во Вселенной-1 связана с подобной точкой во Вселенной-2 бесконечной петлей Мебиуса.

— Допустим, — осторожно сказал Седов. — Но что из этого следует?

— Представь теперь, что на лицевой стороне такой петли Мебиуса наша

Земля-1, а на оборотной — ее зеркальное отображение, то есть Земля-2. Вдоль самой петли расстояние между ними бесконечно велико. Однако их разделяет лишь толщина ленты, а она бесконечно мала. Я назвал ее барьером ирреальности, — добавил Великий Физик гордо, словно именно в названии заключалась суть сделанного им открытия.

— Насколько я понимаю, это лишь гипотеза? — сдержанно спросил Преземш.

— Вот мы ее сегодня и подтвердим, — с ноткой обиды ответил ученый.

— Еще раз.

— Еще раз? Неужели «феномен Соля»…

— Вот именно. Соль ухитрился преодолеть барьер ирреальности. Разумеется, то же самое, но в обратном направлении, сделал его зеркальный антагонист.

Произошел обмен, понимаешь? Вот почему у нашего героя сердце справа!

Седов вскочил.

— Значит, здесь не настоящий Соль?

— Они оба настоящие. Две ипостаси одного человека, ясно? Жаль, ничего не помнит. Было бы так интересно узнать о Земле-2. Ведь зеркальная симметрия может распространяться и на исторический процесс. А вдруг им удалось избежать того мерзкого, что омрачило нашу историю, — мечтательно проговорил

Великий Физик.

— Боюсь, ты противоречишь самому себе! — трезво рассудил Се-дов.

— Знаю, Абрагам. Но все в мире построено на противоречиях…

— Фантазируешь, Павел!

— Ученый без фантазии — нуль.

— А тебя не смущает, что амнезия Соля избирательна? Он ведь помнит происходившее до столкновения. И, если не считать «перевертыша», ничего парадоксального в его воспоминаниях нет.

— Мне это кажется странным, но не более того. Нельзя исключить, например, избирательную очистку и даже пересадку памяти от Соля-1 к Солю-2 и наоборот. Во всяком случае, по сравнению с зеркальной перестройкой организма это мелочь.

— Ничего себе, мелочь!

— Все относительно, Абрагам.

— А можешь объяснить фантастическое возвращение Соля? — недоверчиво спросил Преземш. — Тоже пустяки?

Великий Физик задумался.

— То, что произошла телепортация, у меня не вызывает сомнений. Но кто за всем этим стоит? Есть, правда, одно предположение…

— Ну?

— Пока говорить рано.

Седов обиженно хмыкнул.

— В школе ты был самым скрытным из нас. Таким и остался! Растолкуй по крайней мере, как Соль сумел перескочить через этот…

— Барьер ирреальности? — подсказал Великий Физик.

— Вот-вот. Только не забывай, что имеешь дело с абсолютнейшим профаном.

— Я связываю уникальную способность Соля с триангулярной составляющей пси-поля, у него она достигает поразительно высокой напряженности.

— Триангулярная составляющая… — неуверенно повторил Преземш. — А что это такое?

Великий Физик крякнул от досады.

— Ты не знаешь элементарных вещей, Абрагам. Смотри, вот система уравнений

Бардина-Прано. — Настенный дисплей высветил вязь математических символов. -

Если ограничить пределы колмогоризации…

— Довольно! — закричал Седов. — Ты что, смеешься надо мной, Павел? В школе мы сидели за одним пультом, и мои способности к точным наукам тебе известны.

— Как же, помню. Но думал, ты с тех пор поумнел. Не зря же стал

Преземшем!

Седов грустно покачал головой.

— Мне бы следовало обидеться, да не могу, потому что сам ценю себя не слишком высоко. Оттого, очевидно, меня и избрали президентом.

— Ох уж эта скромность паче гордыни, — проскрипел Великий Физик. — Так и быть, попробую объяснить на пальцах. Существуют экстрасенсы, или же сенситивы, телепаты, псиэнергисты. От нормаль-ных людей они отличаются способностью напрямую, без участия посредников — органов чувств, взаимодействовать с окружающей средой, обмениваться с ней высокоорганизованной энергией и ин-формацией. Их пси-поле не локализовано, как у прочих, а волнообразно распространяется в пространстве, оказывая влияние на его потенциал. Кстати, еще один природный дар — ясновидение это простейший частный случай телепортации.

— И твои уравнения…

— Уравнения Бардина-Прано дают лишь приближенное описание сложнейшего комплекса явлений. Полагаю, что более совершенный математический аппарат позволит досконально объяснить не только эти явления, но даже значительно более сложное — провидчество!

— Это уже мистика!

— Нисколько. Всему есть материалистическое обоснование. И если пересмотреть представление о времени…

Седов сдавил рукой лоб.

— Значит, Соль экстрасенс?

— Да, причем исключительной силы. Диапазон его сверхчувственного восприятия далеко выходит за рамки обычных, достаточно хорошо изученных проявлений. Удивительно, что сам он об этом не догадывается. Более того, с тех пор, как узнал о ст руктурной перестройке своего организма, испытывает что-то вроде комплекса неполноценности.

— Ты с ним продолжаешь сотрудничать?

Седову показалось, что Великий Физик старается скрыть смущение.

— В этом нет необходимости. Удалось смоделировать его уникальные способности. Сейчас в моем распоряжении генератор триангулярного поля напряженностью в тысячи «солей».

Преземш заговорил неожиданно жестко:

— Словом, человек превратился в единицу физической величины. «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить», так что ли? И ты даже не поинтересовался его дальнейшей судьбой?

— Не до того было, — попробовал оправдаться Великий Физик.

— Эх, Павел, — с горечью сказал Седов, — люди всегда оставались для тебя на втором плане. — Вот и Соль, уже отработанный материал, да?

— Говорю тебе, был занят! — На этот раз в голосе ученого преобладало раздражение. — Кстати, ты тоже мог бы позаботиться о нем. Почему же не позаботился?

Преземш мучительно покраснел.

— Замечание справедливо. Я не имею морального права осуждать тебя, потому что сам поступил не лучше…

Эти слова подействовали на Великого Физика сильнее, чем упрек.

— Чего уж там, Абрагам… Действительно, неладно получилось. Но, поверь, я заглажу вину. Вот сейчас закончим эксперимент, и сразу же займусь Солем.

Обещаю тебе. Ну, по рукам?

Седов облегченно рассмеялся.

— Уникум ты, Павел. Почище, чем Соль!

— Мы с тобой заговорились, — произнес Великий Физик озабоченно. — Нам пора, пойдем.

Они перешли в примыкающую к кабинету лабораторию. В первый момент Седов решил, что она пуста. Однако, приглядевшись, он различил в глубине помещения двухметровую полупрозрачную пирамиду. Рассеянный свет бестеневых поликогерентных ламп скрадыва л ее очертания.

— Что ты задумал? — подавляя тревогу, спросил Преземш.

— Сейчас узнаешь.

— Скажи, эксперимент опасен?

— В определенной мере.

— Зная тебя, нетрудно догадаться…

— Держи свои догадки при себе, Абрагам! — перебил Великий Физик.

— И все же…

— Я вправе распоряжаться собственной жизнью.

— Подожди, Павел, — попросил Седов. — Я хочу перед тобой исповедаться.

— Другого времени не нашел?

— Его может и не оказаться.

— Говори. Но ни одного лишнего слова!

— Знай, что я всю жизнь тебе завидовал.

— Ты? Мне? — изумленно воскликнул Великий Физик. — Не верю! Это тебе, баловню судьбы, можно позавидовать. Блеску твоей жизни…

— Мишуре!

— …Круговороту событий, в центре которых ты неизменно нахо-дишься.

В твоих руках…

— Ошибаешься, Павел! Роль политика в нашем упорядоченном мире ничтожна! К счастью, прошло время закулисных интриг, столкновения партийных интересов, борьбы фракций. Тогда, действительно, роль личности в истории была неадекватно велика. Хитрый и беспринципный политик мог спровоцировать революцию, вспышку национализма, государственный переворот. Но сейчас все это выглядит дикостью. Созданный нашими прадедами механизм общественных отношений напоминает корабль, в котором нет капитанского мостика. Он самоуправляем. И от капитана, неважно, что его именуют Преземшем, практически ничего не зависит. Поверь, я лишь непременный элемент протокола, свадебный генерал, — было в старину такое ироническое выражение…

— Прошлый раз ты сравнивал себя с английской королевой, — едко сказал

Великий Физик, расценивший слова Преземша как своего рода кокетство.

— Зачем же так… — огорчился Седов. — Поверь, Павел, тысячи людей могли бы с успехом меня заменить. Тебя же не заменит никто.

— К чему ты клонишь?

— Проведи эксперимент на мне. Жизнь самого высокопоставленного политика — ничто по сравнению с жизнью такого ученого, как ты. Доверь мне это, и я буду считать, что родился не зря!

Великий Физик был растроган, но в еще большей степени обескуражен.

Казалось бы, он, как нельзя лучше, изучил школьного друга. Считал, что за прошедшие десятилетия и сам Седов, и его ровный характер изменились мало.

Абрагам так и остался скромным, отзывчивым, далеким от импульсивности, словом, приятным во всех отношениях человеком. Он никогда не рвался к власти и был облечен ею вопреки собственным устремлениям.

Ограниченность его ума, которую Преземш сознавал, с лихвой компенсировалась прирожденной осторожностью, взвешенностью решений. Недаром он любил повторять древнюю поговорку: «Семь раз отмерь»…

И вдруг такое внезапное предложение! Ни колебаний, ни расспросов, ни сомнений, как будто этот акт самопожертвования Абрагам готовил всю жизнь…

Великий Физик не дал выхода своей растроганности. Напротив, нарочито сухо, не оставляя надежды, сказал:

— Что за выдумки, Павел! В чем угодно готов пойти тебе навстречу, только не в этом. Уступив, я перестал бы уважать себя.

Седов натянуто улыбнулся.

— Ну, как знаешь…

— Не будем больше терять времени, хорошо? — потеплевшим голосом произнес

Великий Физик. — Сейчас я войду внутрь пирамиды и через несколько мгновений окажусь на Земле-2. Пожелай мне по русскому обычаю…

— Представляю, какой Сезам раскроется перед тобой, — вздохнул

Седов.

— Ничего-то ты не представляешь… Да и я тоже! Ну, обнимемся на прощание?

— Ни пуха, Павел!

— К черту!

Великий Физик переступил порог пирамиды и в призрачном свете поликогерентных ламп показался Седову бесплотным, проницаемым для взгляда, зыбким, словно тень на колеблемой ветром занавеси. Вот эта тень коснулась клавиатуры пульта, сгустившись, легла на нее…

И… ничего не произошло.

— Не понимаю, Абрагам! Этого не могло быть!!! — вскричал ученый, и такое пронизанное отчаянием недоумение было в его голосе, что Седов, не раздумывая, ворвался внутрь пирамиды и прижал голову друга к груди.

— Успокойся… Успокойся…

— Взгляни на дисплей компьютера! Аркпредит положителен… Сходимость интегрального комплекса вплоть до микропараметров… В чем же тогда дело? В чем?! Что ты на меня уставился? — ни с того, ни с сего рассвирепел Великий

Физик. — Радуешься моей неудаче?

Седов обиженно отстранился.

— Как ты мог подумать…

— Прости, Абрагам, сам не знаю, что говорю…

— Ладно, сочтемся! Скажи лучше, ты специально застегиваешь пиджак на левую сторону?

— Издеваешься надо мной? — снова вспылил Великий Физик.

— А где твоя алмазная ветвь?

— На месте, где же ей еще быть! — буркнул ученый, нащупывая знак нобелевского лауреата. — Что такое… Исчезла!

— Помнишь, как я рассек тебе щеку битой, когда мы играли в сурим? — неожиданно спросил Преземш.

— Да подожди ты со своим суримом! — отмахнулся Великий Физик. -

Интересно, куда я ее задевал…

— Хорошо помню, что бил слева направо. И тебе наложили швы…

— Когда это было…

— Но шрам-то остался на всю жизнь?

— Велика беда, — сказал Великий Физик, машинально трогая левую щеку.

— Шрам должен быть на правой щеке, — подсказал Седов.

— Ну да, на правой… Что ты пристал ко мне, чего тебе надо? У меня такая неудача, а ты со всякой ерундой…

Не обращая внимания на протесты друга, Преземш распахнул на нем пиджак, прижал ухо к груди и… улыбнулся.

— Я так и думал, — сказал он удовлетворенно. — Добро пожаловать,

Павел-два!

— Какой я тебе… — завопил Великий Физик и вдруг хлопнул себя по лбу. -

Неужели… Бог мой, какой же я идиот! Неисправимый идиот! Этого же следовало ожидать! Вот тебе и Сезам!

— Думаешь, на Земле-2…

— И там, и здесь одно и то же! А я-то надеялся…

— Что добро — зеркальная инверсия зла?

— Я мечтал увидеть антипод Земли, — горестно проговорил ученый, — изначально счастливое общество, которое, в отличие от нашего, не претерпевало уродливых деформаций, не отягощалось злом… Мне хотелось чуда!!! Но Зазеркалье вовсе не страна чудес, открывшаяся перед маленькой

Алисой… Значит, можно поставить точку. И на эксперименте, и в моей теории…

— Не слишком ли спешишь, Павел? — прервал Седов. — По-моему ты упустил три обстоятельства.

— Я? Упустил? Не может такого быть! — возмутился Великий Фи-зик, но все же спросил: — Что это за обстоятельства?

— Первое. На Земле-1 ты нобелевский лауреат, а на Земле-2 — нет.

Возможно, там не было ни Нобеля, ни его премий…

— А если я просто потерял алмазную ветвь?

— Допустим. Тогда второе. Шрам на щеке ты тоже потерял? Он сам исчез, дорогой Павел-два! Похоже, не играли мы с тобой в сурим, не были школьными друзьями, а может, впервые встретились несколько минут назад. И еще: тебя подменили, Соля подменили, а космообсервер — нет. Почему?

Великий Физик схватился за голову.

— Чего-чего, а подобного не ожидал! Ты же сделал великое открытие,

Абрагам! Я открыл зеркальную инверсию Вселенной, а ты — дисторсию этой инверсии!

— Да я даже никогда не слыхал такого слова! — опешил Седов. — Как ты сказал: дис-тор…

— Дисторсия, аберрация, искривление, искажение!!! Хватит с тебя?

Постой-ка… Ты, кажется, говорил о трех обстоятельствах. И какое же третье?

— С тобой произошло то же, что и с Солем. Помнишь, ты упомянул пересадку памяти? Если так, то Сезам остался закрытым.

— Ну, Абрагам… Я-то считал, что знаю тебя! А ты вот, оказывается, каков! Быть бы тебе ученым, а не Преземшем! Считай, что возвратил мне надежду.

— Какой из меня ученый, — махнул рукой Седов. — В одном уверен: историю не переделаешь и ничего из нее не вычеркнешь. Пойми это, иначе…

Великий Физик не дал ему договорить.

— Мы в неоплатном долгу перед предками, потому что оставили их на произвол судьбы.

— Если бы это сказал кто-то другой…

— Ты посчитал бы его сумасшедшим?

Преземш начал терять терпение.

— Все, что было, давно прошло! Сегодня человечество счастливо и благополучно!

— Им от этого не легче!

— Было не легче. Но их уже нет, они — прошлое.

— Да, для нас они прошлое, укоризненно проговорил Великий Физик. — Но люди живут в настоящем. Только в настоящем! Говоришь, историю нельзя переделать? А это мы еще будем посмотреть!

— Не забыл свою школьную присказку, — улыбнулся Седов. — Уж как шокировал учителей своим «будем посмотреть»!

— Ах, если бы сбросить годы… Но, увы, я старик, и времени у меня в обрез. Фауст продал душу за молодость, домогаясь Маргариты, я бы сделал то же самое во имя науки. Мне ведь еще так много надо успеть…

— Жаль, что я не Мефистофель, — сказал Преземш.

 

7. Без… дель… ник…

Для Виктора Соля наступили тяжкие времена, но он не сразу осознал это.

Когда его известили о выписке из госпиталя, им завладела радость: «я свободен, наконец-то!». Ее омрачало лишь внезапное исчезновение Великого

Физика, который не счел даже нужным попрощаться с «сынком».

«Мог бы и объяснить, что к чему», — с обидой думал Соль.

Первым делом он отправился в космоцентр за новым назначением. Но на этот раз его приняли холодно, отчужденно и чуть ли не c затаенным страхом, как будто он был болен прилипчивой болезнью. Даже зеленого новичка-«извозчика» здесь так не встречали, не то что запредельного пилота высшего класса…

— Чему удивляешься? — прояснил ситуацию шеф космоцентра. — Ты ведь у нас теперь феномен. Вот люди и думают: пообщаешься с ним чуток, того и гляди, сам станешь феноменальным!

— А это плохо? — с вызовом спросил Соль.

— Чего уж хорошего!

— Выходит, я вроде прокаженного?

— Проказу вылечивают, — сдержанно сказал шеф.

— Считать себя умершим, так что ли?

— Я этого не говорил. Наслаждайся жизнью, кто тебе мешает!

— Хочу летать, — настаивал Соль.

— Мало с тобой хлопот было? Не выполнил моего приказа, погубил один из лучших космообсерверов. Под суд бы тебя, если б не прошлые заслуги. Короче, иди отсюда, мы квиты…

— Это несправедливо! Я выполнял просьбу ученых.

— И нарушил мой категорический запрет! Твердил ведь тебе: не смей сближаться с «перевертышем»! Было или нет?

— Ну, было… Зато какой научный результат! Великий Физик говорил…

— Не прячься за его спину! Приказ есть приказ. Нарушил, пеняй на себя. -

Прозвучал сигнал срочного вызова. — Это не для твоих ушей, уходи! — отрезал шеф.

Но не успел Соль выйти за ворота космоцентра, как его вернули.

— Ну и наглец же ты, Соль! До Преземша дошел!

— Да я его в глаза ни разу не видел!

— А он сейчас за тебя заступился. Как там с медициной? — спросил шеф помощника.

— Заключение: годен. Только у него сердце теперь с другой стороны!

— Так уж получилось, — пряча глаза, подтвердил Соль.

— Ну?! — изумился шеф. — Дай послушать! Ишь ты, действительно справа. Как же тебя угораздило, братец?

— А что особенного? Подумаешь, зеркальная инверсия! Сказано же вам, я здоров!

— Здоровье это еще не все в нашем деле, — изрек шеф. — Так ведь? — повернулся он к помощнику.

— Точно. Петерс, уж какой здоровяк, а попал в нештатную, и психика отказала. Напрочь! На балкон не выходит, боится упасть.

— У меня с психикой порядок, — заверил Соль.

— А это еще не факт, — с усмешкой сказал шеф. — Случись что с тобой, как перед Преземшем оправдаюсь? Почему, спросит, не сберег моего любимца?

— Да ну вас, — покраснел Виктор.

— Ладно, погоняем тебя на тренажере, а там видно будет! Займись им,

Роб.

— Не доверяете? Мне, запредельному пилоту? Как мальчишку собираетесь проверять?

— Могу и передумать! — хлопнул по крышке стола шеф. — В нашем деле

Преземш мне не указ!

— Не выпендривайся, парень, — посоветовал помощник.

Тренажер был чистой формальностью, и Соль счел за благо не бунтовать. Шеф хочет сохранить лицо, вот и придумывает. Его прихоть можно и перетерпеть, пускай старик тешится, в душе, небось, завидует, ведь дальний космос для него закрыт навсегда…

Было от чего снисходительно усмехнуться. Но усмешка продержалась недолго: первый же простенький маневр Соль провалил вчистую. А за ним и еще два.

Электроника вышла из повиновения, и подчинить ее не удавалось.

— Тренажер неисправен! — убежденно заявил Соль. — Вы нарочно это придумали, чтобы поизмываться надо мной!

— Дурак, — беззлобно сказал Роб, в недавнем прошлом действующий пилот, хотя и не запредельщик, но уж никак не «извозчик». — А ну, пусти!

Он сел за пульт, и после первого же, куда более сложного, маневра Соль с ужасом убедился, что тренажер ни при чем.

— Вот так, приятель, — насмешливо проговорил Роб, одну за другой выполнив блестящий каскад фигур. — Это ты неисправен, а тренажер в полном порядке. И никто не думал над тобой измываться. Ну, попробуй еще! Э-э, да ты все делаешь наоборот. Что с тобой?

Ни разу в жизни Соль не испытывал такого жестокого разочарования. Любое его действие давало результат, противоположный ожидаемому. Как видно, и пилотажные навыки претерпели зеркальную инверсию, словно летать предстояло на «перевертыше», а не на обычном космообсервере.

Для запредельного пилота недопустимая роскошь обдумывать элементы пилотажа — нет времени. Годами тренировок вырабатывается автоматизм, благодаря которому движения рук рефлекторно предвосхищают команды, подаваемые мозгом. Не зря Виктор шутя говорил, что в полете думает не головой, а руками.

И вот теперь автоматизма не осталось в помине. А раз так, то пилот-запредельщик Соль перестал существовать. Да что там запредельщик, ему нельзя больше доверить даже грузовую каботажную ракету! И сам Преземш, пожелай он вмешаться (а в том, что его власть огромна, Виктор не сомневался), не сможет ничего изменить…

Бывший запредельный пилот в мрачном раздумье брел по одному из параллельных лучей пешестрады. Сочная ухоженная трава мягко пружинила под ногами. Обрамленная лиственницами, похожими на мачты старинных каравелл с пышными зелеными парусами, пешестрада напоминала парадную аллею дворцового парка. Впрочем, в этом отношении она мало чем отличалась от прилегавших к ней улиц.

С поверхности земли в городах исчез пластогудрон, в жаркие дни пахнувший смолой, а вместе с ним экипажи с углеводородными моторами и даже экологически безупречные, но своей бесшумной быстротой опасные электромобили. На месте небоскребов были разбиты скверы; проектировали их талантливые флорархитекторы, состязавшиеся на ежегодных конкурсах: экспозиция большинства скверов регулярно обновлялась, и лишь те из них, которые были признаны истинными произведениями искусства, сохранялись со скру пулезной тщательностью наравне с шедеврами зодчества.

В окружении деревьев и экзотических цветов виднелись, не бросаясь в глаза, жилые коттеджи. Среди них не было двух одинаковых, они словно вели галантный спор за право называться самым оригинальным, самым красивым, самым изящным, и даже знаток ар хитектуры попал бы в затруднительное положение, доведись ему быть судьей в этом споре. Остроумие компоновки, совершенство ли-ний, неблекнущая свежесть цветовой гаммы, отточенность форм, превращали россыпь столь не похожих друг на друга жилищ в ансамбль, изначально спланированный как одно целое.

Коттеджи освещались и отапливались аккумулированной энерги-ей Солнца (от распространенных в прошлом атомных электростан-ций, поставивших человечество на грань катастрофы, вовремя отказались; лишь за Полярным кругом в глубоких шахтах все еще действовали холодные термоядерные реакторы, питающие резервную сеть промышленной энергетики).

Но если бы Соль сделал несколько шагов в сторону, то между лиственницами перед ним распахнулись бы створки скоростного лифта, и через минуту он оказался бы в разительно ином, подземном, городе, в котором не было ничего идиллического, даже намека на патриархальность — ни цветов, ни зелени, ни нарочитой неспешности.

Этот погруженный в землю, словно айсберг в морскую толщу, многоярусный город, как и полагается айсбергу, во много раз превосходил размерами свое повершье. И если снаружи царили покой и безмятежность, то в глубине буйствовало движение, все источ ало энергию, овевалось струями ионизированного воздуха.

Паутина эскалаторов и самодвижущихся тротуаров органически вплеталась в инфраструктуру делового центра. Ни улиц, ни площадей, ни отстоящих друг от друга зданий не было в нем, а вместо всего этого, столь привычного для городов прошлого, — единый объем, расчлененный транспортными горизонталями и вертикалями на функциональные блоки.

Электромагнитный транспорт с разветвленной сетью магистралей и развязок управлялся единой компьютерной навигационной системой, наилучшим образом упорядочивавшей движение и устранявшей малейшую вероятность заторов.

Пассажиру, пожелавшему попасть в любое место делового центра или наземной, жилой части города, достаточно было ввести в память компьютера нужные координаты и ни о чем больше не заботиться…

Все это жило своей обособленной напряженной жизнью под ногами у Соля, ничем себя не проявляя. Здесь же, наверху, безраздельно господствовала природа и ничто не говорило о масштабах преобразующей деятельности человека.

Подобно большинству современников, Виктор не воспринимал природу как нечто первичное. Таким скорее виделся мир, созданный разумом человека, и первоосновой этого мира была, конечно же, не изящная декорация — творение флор-архитекторов, а некая всевышняя сила и ее порождение — Вселенная.

В госпитале Соль нередко размышлял о том, как сочетается свобода личности с довлеющей над нею предопределенностью. Пытаясь разобраться в их антагонизме, он приходил в отчаяние от скудости своего ума. На самом же деле его ум был не по годам пытли в и проницателен. Но кто из знавших бесшабашного, упрямого и потому казавшегося не слишком далеким парня мог бы догадаться об этом, а заодно признать возвышенность его чувств?! Да и у него самого такое предположение вызвало бы исполненный возмущения смех, мол, за кого принимают запредельного пилота!

Когда однажды Великий Физик назвал Соля экстрасенсом, он тоже рассмеялся:

— Шутите? Я вообще не верю ни в каких экстрасенсов!

— И правильно делаешь, — неожиданно сказал ученый. — На одного истинного экстрасенса приходится миллион дутых. — Но ты-то истинный, — помолчав, добавил он.

На том разговор и закончился.

Но сейчас Солю было не до смеха. Философские проблемы, одолевавшие его во время вынужденного ничегонеделания в госпитале, отошли на задний план, а их место занял житейский, но болезненно острый вопрос, на который тоже не было и, казалось, в принципе не могло быть ответа: как жить дальше? Много ли проку от способностей экстрасенса, если неизвестно, в чем они состоят и как ими распорядиться?

Прежде Соль и представить не мог, что однажды возникнет такая нелепая, противоестественная ситуация. Привык к удаче, сопутствовавшей ему с самого рождения, когда кибердиагносты сочли его мертвым, а он привел их в замешательство, внезапно «воскреснув». Но лишь эта первая удача была подарком судьбы, следующих приходилось добиваться трудом, мужеством, умением рисковать и… подсознательно избегать неоправданного риска.

Впрочем, в последнее не поверили бы ни шеф космоцентра, ни коллеги-пилоты, считавшие Соля не знавшим удержу искателем приключений, которому на роду написано сломать себе шею. Оттого и относились к нему без зависти, хотя к успехам других испытывали болезненную ревность.

И вот он — лишний. Выслушивает утешения товарищей:

— Может, еще обойдется!

— Не унывай, дружище, бывает и хуже!

— Вот чудак, да я бы на твоем месте…

Утешают, а сами отводят глаза, потому что слова утешений не искренни, за ними, словно ложка дегтя, — радость: хорошо, что не со мной это случилось.

Соль тоже смотрит в сторону, и ему есть что скрывать — обиду, растерянность, боль.

А вскоре и утешения иссякли: новость перестала быть новостью. Вокруг Соля образовался вакуум. Его не то что забыли, просто пре-доставили самому себе: дескать, бывший запредельщик и так не пропадет, ведь одно из основных прав человека — право на обеспеченное существование.

«Право существовать на всем готовом, ничего не давая взамен», — так с безжалостной иронией перефразировал его Соль.

Прежде он верил, что у него много друзей. Оказалось, не друзья это, — приятели. А единственный настоящий друг — дальний космос, запредел. Только с ним, за пространственно-фазовым рубиконом, Соль бывал по-настоящему счастлив, не испытывал одиночества. Наверное, оттого и балагурил на людях, что в их окружении чувство-вал себя особенно одиноким, но не мог в этом признаться даже само-му себе.

Весельчак, баламут, задира Виктор Соль… Кто отважился бы предположить в недавнюю пору его славы, что скоро он будет по-ставлен в ряд с хроническими неудачниками, не нашедшими себя ни в науке, ни в производстве, ни в искусстве, — ни в чем! Единственная разница — эти люди смирились со своим жалким положением и даже видят в нем привлекательные стороны, а Соль не смирится никогда. И не желает он спекулировать былыми заслугами, ведь не прошлым жив человек, — будущим!

Принимать подачки как должное? Утешаться тем, что общество обязано обеспечить комфорт не только труженику, но и бездельнику?

Вот! Подходящее слово найдено. Он — бездельник! Без-дель-ник!

Соль повторял это расчлененное на слоги слово, приноравливая их к своей тяжелой походке: шаг — «без…», шаг — «дель…», шаг — «ник…» «Без… дель… ник… Без… дель… ник…» — каждый слог словно капля расплавленного свинца.

А время такое мучительно тягучее! Не то, что раньше, когда его постоянно не хватало — даже не обзавелся семьей, мол, успеется…

Зато теперь можно наверстать, благо вниманием девушек не обделен.

Наплодить детишек и вечерами, после очередного дня-пустоцвета, рассказывать им, вскарабкавшимся на колени, о давних-предавних подвигах:

«Однажды на траверзе Альдебарана…»

Скажешь так и сам едва ли поверишь, что это происходило в дей-ствительности. А сын — поверит ли, не сочтет ли хвастливой выдумкой или, в лучшем случае, просто сказкой? Если даже поверит, то все равно когда-нибудь с пробудившейся презрительной жалостью спросит:

— Почему ты сейчас не летаешь к звездам? Боишься, да?

И вряд ли поймет, если молвишь в оправдание:

— Больше всего на свете хотел бы полететь к ним снова, но… не могу.

— Не можешь? — удивится сын. — Ты же запредельный пилот!

— Я был им в прошлом. Бы-ы-л!!!

 

8. Интракосмос

Неудачи никогда не ввергали Великого Физика в депрессию. Да и слова

«неудача» применительно к результату эксперимента он не признавал. Любой результат, даже отрицательный, — всегда удача, потому что обогащает новым знанием, а оно рано или поздно себя проявит.

Уступив Преземшу, ученый свернул с прямого пути на обходную дорогу, поначалу казавшуюся многообещающей. И действительно, она сразу же принесла шальную удачу, но затем, вопреки ожиданиям, увела в сторону от цели.

Однако то, что на «тупиковом» пути совершено открытие, которое сделало бы честь любому ученому, не могло не льстить честолюбию Великого Физика.

Значит, вовсе не иссяк он, если способен походя изменить картину мироздания. Досадно только, что вселенское зеркало поразительно напоминает пресловутое яблоко Ньютона (велика ли заслуга подобрать падалицу?!).

Великий Физик приглушил досаду юмором («бесплатный сыр бывает только в мышеловках!») и продолжил прерванное.

Нужно было снова двинуться вперед иным путем, а если и он окажется тупиковым, — третим, четвертым, пятым: в науке необходимо долготерпение, лишь бы была ясна цель и мозг не рабо-тал вхолостую…

Иногда это скептически называют методом проб и ошибок. Но и скептики от науки поневоле прибегают к нему, если не удается обнаружить в ее арсенале подходящих «безошибочных» методов, а так чаще всего и бывает, когда встречаешься с чем-то безоговорочно новым, не имеющим аналогов, далеким от догм и стандартов.

«Петля Мебиуса» не оправдала ожиданий, но Великий Физик был интуитивно убежден, что точку на ней ставить рано. Нет-нет, и возникали в памяти Соль, его парадоксальный двойник — Рыжий с престонского стадиона и пугающе странный человек-глыба, роль которого так и осталась неразгаданной.

Великий Физик был бездетен и не испытал родительских чувств. Но почему-то

Соля с самого начала стал называть «сынком». Это слово появилось в его лексиконе впервые и как-то непроизвольно, точно затаилось до поры, а теперь, почувствовав, что в нем нуждаются, выпорхнуло наружу.

Все чаще старик жалел, что у него нет и никогда не будет сына, такого, как Соль, — смелого, прямодушного, полного избыточной энергии и не в отца доброго…

Упрек Преземша больно задел Великого Физика. В тот раз он захотел было, не откладывая ни на минуту, повидаться с Солем, но что-то удержало его от этого естественного поступка. То ли стыдное чувство вины, которую невозможно загладить, то ли, наоборот, неосознанная обида на «сынка» — ведь мог бы и сам вспомнить о старом зануде, так долго мучившем его своими никчемными опытами…

А потом вновь захлестнула работа. Трудиться приходилось, как никогда, плотно. В стратегии поиска по-прежнему преобладали вселенские мотивы. УМ анализировал спектры всевозможных космических излучений, систематизировал обширные, но до сих пор еще разрозненные сведения, переосмысливал математическую теорию Вселенной в свете последнего открытия Великого

Физика, которое тот не спешил предавать гласности.

Еще в прошлом веке была опровергнута теория расширяющейся Вселенной, противоречившая постулату о ее бесконечности в про-странстве и времени.

Ученые пришли к выводу, что во вселенской структуре мироздания происходит колебательный процесс — расширение чередуется со сжатием.

Вселенская петля Мебиуса, этот пасынок могучей мысли Великого Физика, позволила ему столетие спустя изящно развить «колебательную» гипотезу. Он предположил, что Вселенная и ее зазеркальный антипод движутся по встречным векторам времени. Иным и сло-вами, время, вместе с пространством, также испытывает попеременное сжатие-растяжение.

Оставался единственный шаг до открытия, возможно, самого крупного из всех, и Великий Физик его сделал. Долгое время веществу противопоставляли антивещество. Им отводили роль непримиримых врагов, любое соприкосновение которых вызывало взаимное уничтожение — аннигиляцию.

Великий Физик установил, что антивещества не существует. Есть одно лишь вещество, но оно может двигаться во времени по тому или другому из двух противоположно направленных векторов. Их встреча подобна столкновению несущихся лоб в лоб солнц.

«Почему же, оказавшись во встречно-временном зазеркалье, Соль-один и

Соль-два, да и я со своим двойником, не аннигилировали? — спросил Великий

Физик и сам же ответил: — Да потому, что барьер ирреальности переориентирует вектор времени!»

Казалось бы, картина мироздания наконец-то приобрела законченный характер. Но ведь не переворот в космологии был целью, которую поставил перед собой Великий Физик. Да, он испытывал вполне объяснимое торжество, но вместе с тем и чувство неудовлетворенности собой.

«Опять меня занесло не туда, куда надо!» — ворчал ученый, ерзая в своем вибрирующем кресле.

Интуиция подсказывала: цель ближе, чем когда-либо. Но УМ не признавал интуиции, поскольку она зачастую противоречила логике, а с его электронной точки зрения большего греха не существовало. Между тем, вопросы, которые задавал Великий Физик, все чаще носили интуитивный характер. И УМ отвечал на них одной и той же фразой:

— Вопрос сформулирован некорректно.

Чертыхаясь сквозь зубы, Великий Физик переводил задачу на язык формальной логики, но в ответ слышалось:

— Нуждаюсь в дополнительной информации.

И снова:

— Вопрос сформулирован…

Или:

— Нуждаюсь в дополнительной…

Переварив новые гигабайты информации, УМ упрямо повторял:

— Нуждаюсь… нуждаюсь… нуждаюсь…

Угроза тупика вновь замаячила перед Великим Физиком. И тут его озарило.

— Черт с ней, со Вселенной! — сказал он, приведя УМ в состояние шока (тот понял его слова буквально). — Ответь-ка, дружище, сохранились ли неисследованные области пространства?

— Сохранились, — мгновенно ответил УМ.

— Например?

— Начало геофизических координат.

— Что же ты молчал, дубина?! — взметнулся ученый. — Немедленно займись им!

Великий Физик не в первый раз доверился интуиции. И все же он стеснялся ее, сознавая, что УМ по-своему прав.

А проблема и впрямь выглядела одиозной, словно была позаимствована у древних фантастов: путешествие к центру Земли не раз обыгрывалось ими.

Вероятно, поэтому Великий Физик зашифровал ее туманным словом «интракосмос»

— внутренний космос. Непосвященному оно ни о чем не скажет, да и братья-ученые изрядно поломают головы, прежде чем разгадают его скрытый смысл.

Исследовать интракосмос ученый решил на всякий случай, для очистки совести — больно уж мало шансов было на то, что проселочная дорога, на которую он так опрометчиво съехал со скоростной магистрали, это и есть кратчайший путь к успеху.

«Узнаю, что там, за ближайшим поворотом, и обратно!» — успокаивал себя

Великий Физик.

Но случилось так, что «одиозная» проблема всерьез захватила ученого, а вскоре вызвала переполох в мире науки. Произошло это после еще одного, совсем уже фантастического, открытия, которое приписали Великому Физику, хотя сделал его УМ.

 

9. Число «Пи»

— Говоришь, ядро Земного шара полое и внутри скрыт разум? Но твои пояснения, все эти тензоры и биэралы, до меня туго доходят. Нельзя ли попроще?

— Когда мы с тобой сидели за одним школьным пультом, Абрагам, ты и то был сообразительней, — недовольно проговорил Великий Физик. — Ну, ладно, что с тебя взять… Знаешь хоть, что к началу двадцать второго века поверхностные залежи полезных ископаемых истощились?

— Положим, не к началу, а к концу, — поправил Седов.

— Это после того, как произвели ревизию заброшенных разработок и выскребли остатки. А затем приступили к поискам глубинных месторождений: бурили скважины вплоть до поверхности Конрада, отделяющей гранитный слой от более глубокого базальтового…

— Километров до тридцати?

— Даже до сорока. Иногда удавалось обнаружить богатейшие месторождения, но чаще колоссальный труд затрачивался впустую. Научное обеспечение было примитивным: сейсмические волны — эхо взрывов, а там гадай, граница раздела или трещина? И когда научились добывать сырье из космоса, от промышленного использования глубинных ресурсов отказались.

— Космические разработки слишком дороги, — заметил Седов.

— Дело не только в этом. Каждый старт ракеты истончал слой озона.

Восстанавливать его было сложно и недешево, не говоря уже о стоимости самих разработок в космосе. Железо, добытое таким способом, по цене приближалось к золоту. Пришлось расплачиваться за легкомыслие предков, живших по принципу: «после нас хоть потоп»! И это еще один убедительный повод реконструировать исторический процесс, — подчеркнул Великий Физик.

Преземш поморщился.

— Опять ты за свое!

— Не перебивай меня, Абрагам! Оставь свои вельможные замаш-ки! Г-м-м…

Так вот, около двухсот лет назад открыли акустическую сверхпроводимость, слыхал о ней?

— Нет, — признался Седов. — Наверное, что-нибудь вроде электрической сверхпроводимости?

— Вроде-вроде… — ворчливо передразнил Великий Физик. — Тогда уж вспомни и сверхтекучесть, она из того же ряда. Но вообще-то аналогии помогают проникнуть в суть явления. Природа нередко повторяется, у нее свои штампы.

И что любопытно, физика процессов может быть различна, а математическая модель одна и та же.

— Ну и что дала акустическая сверхпроводимость?

— Позволила геофизикам разработать и внедрить в практику более совершенные методы глубинной разведки полезных ископаемых.

Преземш начал терять терпение.

— Я сыт по горло, Павел. Сначала ты оглушил меня биэралами, теперь усыпляешь скучной лекцией. Какое отношение все это имеет к внутриземному разуму, если, конечно, он существует?

— Больно уж ты нетерпелив, Абрагам, — сердито сказал Великий Физик. -

Коли намерен мне помочь, молчи и слушай. В кои-то веки обратился к тебе, а ты…

— Да ладно, не кипятись, — поднял руки Седов. — Продолжай, пожалуйста!

— Я как раз перехожу к сути дела. Полгода назад при глубинном зондировании зафиксировали странную инфразвуковую помеху, но даже не попытались разобраться в ее происхождении. Ограничились кратким сообщением в модемном «Геофизическом вестнике», и на том спасибо. А я, вернее УМ, ознакомившись с этим сообщением, проанализировал характер принятых колебаний, и оказалось, что они вовсе не помеха, а сигнал, то есть осмысленное сообщение. Его удалось расшифровать.

— И каким образом? — заинтересовался Преземш.

— Очень простым. Впрочем, все великое просто.

— Надеюсь, эта простота доступна моему пониманию?

— Не задавай столь трудных вопросов, Абрагам… Итак, частота принятых колебаний была измерена нами с точностью до двадцать первого знака…

— Почему не до двадцать второго или сорок первого?

— На сегодня это наивысшая точность.

— И что получилось?

Великий Физик протянул мнемокристалл.

— Смотри, это значение частоты в герцах.

На индикаторе высветилось:

3,141592653589793238462

Седов наморщил лоб.

— Число «Пи»?

— Оказывается, ты что-то еще помнишь! — хмыкнул Великий Физик. — Да, именно «Пи», отношение длины окружности к диаметру.

— Странное совпадение!

— Никакого совпадения нет. Значение «Пи» служило паролем.

— Если не ошибаюсь, нечто подобное уже было у радиоастрономов, — проговорил Седов задумчиво.

— А ты эрудит, Абрагам! — деланно удивился Великий Физик. -

Действительно, в двадцатом веке обнаружили космическое радиоизлучение, несравненно более стабильное по частоте колебаний, чем тогда могли получить в лабораторных условиях. И на этом основании решили, что приняты сигналы инопланетной цивилизации, причем значительно превосходящей в техническом развитии земную.

— Но ведь вскоре выяснилось, что излучает межзвездный водород?

— Ах, вот к чему ты клонишь… Нет, как раз здесь аналогия неправомочна!

— Это еще нужно доказать, — с неожиданной жесткостью сказал Преземш.

Великий Физик взглянул на друга с изумлением, так, точно на его месте вдруг оказался совершенно иной, не известный ему человек, хотя внешне все осталось прежним — та же суховатая фигура в щегольской куртке, кажущейся неуместной на государственном деятеле высшего ранга, то же невыразительное лицо, те же тонкие удлиненные пальцы музыканта…

Пожалуй, изменился лишь взгляд: стал острым, оценивающим, твердым.

И вдруг подумалось:

«Забудь мальчишку, которым верховодил когда-то, пойми, что стать

Преземшем может лишь тот, кто оптимально сочетает в себе ум, волю, доброту и принципиальность. А ты отказывал ему во всем, кроме доброты…»

Вспомнилось, как настойчиво убеждал Абрагам, что именно ему надо участвовать в опасном эксперименте. Не Преземш просил об этом, — друг.

Тогда он не требовал доказательств, что эксперимент закончится благополучно, готов был рискнуть жизнью.

А сейчас смотрит на Павла глазами Преземша. Ведь речь наверняка пойдет о чем-то неизмеримо большем, чем собственная жизнь, возможно, о ресурсах, а то и о судьбах всей Земли, иначе Великий Физик не явился бы к нему с официальным визитом.

Словом, роли переменились, и пусть не молить, но уговаривать, уламывать, требовать придется ему, живому классику фундаментальной науки, носящему неофициальный, но оттого еще более почетный титул.

— Пойми же, — втолковывал Седову Великий Физик, — число «Пи» это универсальная, единственная в своем роде постоянная, которая не зависит ни от системы единиц, ни от каких-либо привходящих факторов. Оно одно и то же во всей Вселенной!

— Значение «Пи» зависит от системы счисления.

— Не забыл, — натянуто улыбнулся ученый. — Но то, что «Пи» выражено в десятичной системе, лишь подтверждает: пароль придуман разумом, биологически родственным человеку. Так что вероятность природного происхождения принятых инфразвуковых колебаний ничтожно мала.

— Но не равна нулю?

— Практически это нуль.

— Слово «практически» не из твоего лексикона, Павел!

— Я знал, что ты не поверишь, — обиженно проговорил Великий Физик, — поэтому напоследок приготовил козырь. «Пи»-волна имеет одну и ту же интенсивность в любой точке Земного шара. Значит, энергия распространяется радиально, то есть по местной вертикали. А это свидетельствует, что источник энергии находится в центре Земли.

— Ну и что? — невозмутимо спросил Преземш.

— УМ подсчитал плотность потока энергии. Она равна…

— Не нужно цифр! Выводы!

— Поток столь большой плотности не может быть образован ни одним из обычных источников энергии.

— А уран?

— Нет!

— Водород?

— Нет, Абрагам. УМ доказал, что это энергия времени.

— Безумие!

— Меня ты еще можешь обвинить в безумии, — с достоинством произнес

Великий Физик. — Но заподозрить в нем УМ… Для этого самому нужно впасть в безумие!

— Конечно, во всем, что касается науки, я профан… — замялся Преземш. -

Но здравый смысл подсказывает…

— Здравый смысл? Сколько гениальных идей было похоронено со ссылкой на него… Никогда больше не произноси это словосочетание, за ним пустота и косность!

— Ты меня пристыдил…

— УМ подсчитал, что вероятность искусственного происхождения «Пи»-волны -

0,9999. Пославшие сигнал несомненно использовали акустическую сверхпроводимость. В противном случае высвобожденная энергия времени перешла бы в тепло. Представляешь, к чему бы это привело?

— Резко повысилась бы температура почвы, началось бы интенсивное испарение воды с поверхности морей и океанов, подули бы ураганные ветры?

Ученый покачал головой.

— Много хуже, Абрагам! Земля бы попросту раскололась на части.

— И ничего нельзя было бы предпринять?

— Увы, человечество далеко не всесильно… И вовсе не бессмертно, — добавил Великий Физик со вздохом.

Преземш нахмурился.

— Выходит, внутриземная цивилизация значительно опередила нашу?

— Для меня очевидно одно. Мы имеем дело с разумом, причем энерговооруженным и технически развитым. О его нравственной основе судить не берусь, это не по моей части.

— Внутриземной разум представляет для нас угрозу?

— Не думаю. Взорвать Землю было бы для него самоубийством. Надеюсь, он далек от суицида. Полагаю, предпринята попытка установить с нами контакт. И на нее нужно откликнуться как можно быстрее. При наших энергетических проблемах пренебречь энергией времени было бы величайшей ошибкой. К тому же, овладев ею, мы обретем власть над самим временем!

— Зачем нам эта власть? А, понимаю… — Седов проницательно взглянул в глаза другу. — Ты же рассчитываешь задним числом переделать историю!

— Не историю. И не задним числом, — возразил Великий Физик. — Я задался целью изменить не летопись, не реестр событий, а эволюционный процесс в его динамике. Изначально, с первых младенческих шагов человечества. И я это сделаю!

— Как прикажешь тебя понимать, Павел? Говорил, что человечество не всесильно, а сам… Ты, насколько мне известно, не Бог и, подобно всем нам, не бессмертен!

— У великой поэтессы Анны Ахматовой есть строки…

— Ты, и вдруг стихи? — не поверил ушам Седов.

— Думаешь, я робот? Да, у меня нет времени на чтиво. Но Ахматова… Она способна выразить поэтической гармонией то, что не поддается никакой алгебре. Вот, слушай:

Что войны, что чума? Конец им виден скорый;

Их приговор почти произнесен.

Но как нам быть с тем ужасом, который

Был бегом времени когда-то наречен!

— Нагоняешь на меня оторопь, Павел! Я-то думал, что знаю, каков ты, — крупнейший ученый, но во всем остальном…

— Так-так… Продолжай! — с обидой буркнул Великий Физик.

— В моих глазах ты всегда был авторитетом. Больше того, — гением. За одно это я прощал тебе твою, как мне казалось, ограниченность.

— Ну, спасибо… Только зря старался, никакой я не гений!

— Не кокетничай, Павел. Человек может быть гениален в своей области, а в других… Концентрация творческого потенциала на чем-то одном неизбежно сужает личностный горизонт, — так я думал до сих пор. Ты опроверг это мое заблуждение.

— Мало ли чего мы не замечали друг в друге, — смущенно проворчал Великий

Физик.

— Удивительно, — продолжал Седов. — Мы так долго стремились к встрече с внеземным разумом и даже не подозревали о существовании внутриземного.

Теперь придется менять приоритеты!

— Как сказать…

— О чем ты?

— Думаю, внутриземной разум когда-то был внеземным. Другого объяснения не нахожу.

— А какова вероятностная оценка этой гипотезы?

— Фифти-фифти, Абрагам.

— То есть ни да, ни нет?

— Как-нибудь разберемся… Ответный сигнал послать нельзя, не хватит энергии. Остается снаряжать экспедицию.

— К центру Земли? — в изумлении воскликнул Преземш.

— Именно туда, в интракосмос, — подтвердил Великий Физик. — Смешно сказать, Галактику вдоль и поперек избороздили, а собственная планета для нас Терра инкогнита!

— Ну и планы у тебя…

— У нас!

— У нас с тобой, — уточнил Седов. — Меня ты убедил. Но вот убедишь ли парламент Земли…

 

10. Сон или явь?

Все тот же странный сон снова приснился Солю.

Он шел по мрачному, дымному городу, над которым нависало мутное марево.

Шел сквозь строй нелепо громоздившихся, неотличимых одно от другого зданий, по улице, где не было даже клочка зелени, а лишь выщербленный асфальт…

Шел, одетый в нелепый балахон, подходящий разве что осужденному на казнь.

Шел в толпе угрюмых потных людей, похожих друг на друга грубыми манерами, одинаково безликих и серых.

Шел, шел, шел неведомо куда. И то ли толпа несла его, то ли он увлекал толпу за собой…

Соль чувствовал себя частицей толпы и в то же время оставался человеком иной эпохи, бывшим (не забыл случившегося!) запредельным пилотом. Почему-то такая двойственность не казалась противоестественной. Он как бы участвовал в деловой игре, правилам которой должен был подчиняться.

Толпа внесла его внутрь гигантской чаши, окольцованной бес-численными рядами сидений. И словно кто-то шепнул на ухо:

— Стадион!

В эпоху Соля стадионов уже не существовало. Не было профессионального спорта с его сомнительными нравами. Не регистрировались рекорды, в погоне за которыми прежде прибегали к анаболикам и допингу, изнашивавшим организм.

Спортсмены-любители состязались в уютных помещениях или на открытом воздухе, и на некоторых состязаниях незримо присутствовало столько болельщиков, что их не вместили бы все стадионы прошлого, вместе взятые…

Соль огляделся: на скатах трибун бесновались букашки-люди. Но вот, заглушив многоголосый рев, трижды прогремел голос-гром:

— Внимание… Внимание… Внимание…

Три гулких отрывистых раската, и вмиг настороженная тишина… Затем снова загромыхало:

— Сейчас… состоится… единоборство… человека… с машиной!

Возможности равные! Ставка машины — миллион скларов! Ставка человека — жизнь! Миллион скларов, за это стоит рискнуть жизнью… рискнуть жизнью… рискнуть жизнью…

Пауза и снова гром:

— Машина удваивает ставку! Кто хочет сразиться за два миллиона? Кто хочет… кто хочет…

Мимо Соля, примостившегося в проходе, протрусил плюгавый человечек, смешно растопырив острые локти, похожие на крылья ощи-панной птицы. Выбежал на поле и бочком подступил к чему-то угловатому, шарнирному, с двумя острыми шипами.

«Машина…» — догадался Соль.

— Вот она, гордость Престона, — прогремело над стадионом.

И в ответ — шквал воплей, свиста, рукоплесканий…

Человечек размахивал какой-то палкой, пытаясь наугад ткнуть машину, но делал это так неловко, что ему начали кричать:

— Чего топчешься? Нападай!

Постепенно неуклюжие наскоки и вовсе стали ослабевать, человечек явно выдохся. И тут, бросив палку, он затрусил прочь под свист и улюлюканье, однако молниеносный удар в спину пригвоздил его к земле…

То, что произошло на глазах у Соля, было не просто подлым убийством, а вызовом человеческому достоинству. И он, воспитанный на моральных ценностях своей эпохи, не мог его не принять, хотя мозг предрекал: «тебе не победить, ты обречен и ничего не изменишь в этом проклятом мире, все останется как есть…» Соль двинулся к выходу на поле.

В этот момент на его плечо легла тяжелая рука и он услышал низкий, глуховатый голос:

— Тебя ждет славная будущность. Иди и ничего не бойся!

Соль обернулся. На него в упор смотрел человек, крепкий как гранитное изваяние, покинувшее пьедестал. Лицо человека, в морщинах, напоминавших трещины на источенном ветрами и влагой камне, могло бы внушать страх, если бы не было исполнено доброты и вместе с тем твердости, — сочетание, которое присуще только очень сильным и справедливым людям.

И такое доверие к незнакомцу испытал Соль, что выбросил из головы фатальные мысли. Когда под крики трибун он выбежал на поле, то лишь одно чувство владело им: покончить с машиной-монстром — воплощенным в металл злом.

Остальное было и впрямь как во сне. Смазанные очертания трибун, прыжки и отскоки монстра, несущийся со всех сторон рев, а на его фоне — лязг шарниров и собственное хриплое дыхание…

Затем вспышка, грохот чего-то рушащегося и… тишина.

На него, глаза в глаза, смотрит человек. Не тот, гранитный, — олицетворенная сила и доброта, — другой. С волнистыми фиолетово-седыми волосами, гладко выбритый, одетый в пуритански-строгий, застегнутый на все пуговицы серый костюм, какие, наверное, носили лет двести назад.

Великий Физик!

И сна как не бывало. Ни радости (все кончилось благополучно!), ни досады

(принял сон за явь!). Одно настойчивое стремление: скорей к Великому

Физику, он единственный, кто способен помочь…

 

11. Я в тебе не ошибся!

Вопреки опасениям Соля, Великий Физик откликнулся незамедлительно, словно ожидал вызова.

— Наконец-то объявился! — обрадовался он. — Приезжай ко мне сейчас же!

Как говорили в старину, одна нога там, другая здесь!

Соль не заставил себя уговаривать.

— Рад тебя видеть, сынок! — поднялся Великий Физик со своего знаменитого кресла и, распахнув объятия, шагнул навстречу. От его чопорности ничего не осталось.

Виктор был смущен.

— А я думал, вы меня забыли…

— Думал… думал… — ласково проворчал ученый. — Сам-то не догадался проведать? Особого приглашения ждал? Мне бы и впрямь тебя пригласить, да обиделся, что не даешь о себе знать. Мог бы заглянуть к старику. Ведь не на поклон же!

— Именно на поклон, — краснея, признался Соль.

— Что стряслось, сынок? — встревожился ученый. — Выкладывай, не стесняйся.

Спеша и путаясь, Соль рассказал о своих невзгодах.

— Родился правшой… Теперь левша… А рефлексы остались правши… Только перевернутые… Инвертированные, как вы говорите… Хочу повернуть ручку по часовой стрелке, получается наоборот… Мы же действуем как? Не успеешь подумать, уже сработало… Раньше — никаких проблем… Теперь все кувырком… Кончился я как пилот, понимаете?

Рассеянно внимая Солю, Великий Физик примерял к нему роль, от которой во многом зависел успех экспедиции в интракосмос, и не заметил, как тот умолк.

— Вы меня не слушаете! — огорчился пилот.

— Не просто слушаю, а с пониманием. Со мной ведь произошло то же самое.

— Вы никогда не бывали в космосе!

— Я побывал там же, где и ты. Правда, другим способом. Но результат, представь себе, такой же.

Недоумение, недоверие, надежда так явственно отразились на лице Соля, что Великий Физик от души рассмеялся, как никогда прежде.

— Не веришь? Хочешь, побожусь, что сказал правду? Случившееся с тобой в космическом полете я воспроизвел в лаборатории.

— И правое тоже поменялось местами с левым? — никак не мог поверить

Соль.

— Ну да.

— Значит, теперь у вас сердце там же, где у меня, — справа?

— Уже нет. В общем-то я не испытывал неудобств от зеркальной инверсии.

Даже приятно было сознавать себя этаким уникумом. А потом надоело.

Как-никак, всю жизнь прожил обыкновенным человеком…

— И что вы…

— Да ничего особенного. Просто повторил опыт. Инвертировался во второй раз и стал прежним.

— А мне так можно? — волнуясь, спросил Соль.

— Конечно.

— Когда?

— Да хоть сейчас, — с доброй улыбкой сказал Великий Физик.

От мысли, что помочь «сынку» — пустяковое дело, его охватило ликование, какого он не испытывал, даже совершив очередное открытие. Тогда обычно наступало «похмелье» — опустошенность, безразличие, апатия.

Великий Физик по-отцовски обнял Соля, растрепал его огненные вихры.

— Чего мы ждем? — не терпелось Виктору. — Раз уж втравили меня в эту историю, исправляйте!

Старик помрачнел, сделал шаг в сторону.

— Вот, значит, что ты думал… Ошибаешься, не я повинен в твоих бедах.

— Кто же тогда?

— Не знаю.

— Вы, и не знаете?

— Ты попал в больное место, сынок, — страдальчески морщась, проговорил

Великий Физик. — Дорого бы дал, чтобы узнать, кому все это понадобилось: и наша встреча на престонском стадионе, и зеркальная инверсия. Чувствую, здесь кроется что-то такое…

— Сверхъестественное? — подсказал Соль.

— Чепуха! Ничего сверхъестественного не бывает. Все на свете имеет материальную причину, только не всегда ее удается нащупать. Вот и сейчас: сознаю, что мы с тобой связаны в тугой узел, а кто и с какой целью нас связал, уяснить не могу. Но твердо убежден: надо не дожидаться новых событий, а поторопить их. И ты должен мне помочь.

— Помочь? — удивился Соль. — Это я рассчитываю на вашу по-мощь!

— Прости, сынок! — спохватился Великий Физик. — Сейчас еще раз пропустим тебя сквозь барьер ирреальности, и ты возвратишься в прежнее состояние.

Спустя полчаса Соль восторженно восклицал:

— Неужели я… И так просто, даже не верится… Будто ничего не было!

Значит, снова смогу летать? Бьется слева, да? Ну, послушайте! Бьется?

— Бьется, бьется! — нарочито хмурился Великий Физик, в десятый раз прикладываясь ухом к широкой груди пилота. — Говорю тебе, все в порядке!

— Буду летать, буду!

— Я тебе помог?

— Спасибо огромное, — сжал узкую старческую ладонь Соль.

— Теперь твоя очередь. Ты вправе поступить, как захочешь. Но я очень на тебя надеюсь.

— Это связано с космосом?

— Речь идет об экспедиции в интракосмос.

— Интракосмос? Никогда о нем не слышал…

— Еще бы, — хмыкнул Великий Физик. — Об интракосмосе знают лишь два человека: я и Преземш. Ты третий. Интракосмос это Вселенная у нас под ногами. Предстоит проникнуть в ее сердце — центр Земного шара. Нужен командир корабля. Ты подходишь по все м статьям.

— Но я же астронавт, а не крот! — обидчиво сказал Соль. — Мне Солнечная система тесна, а вы меня под землю!

— Астронавтов тысячи. Интранавтов же вообще пока не было.

— Говорите, тысячи? Но запредельных пилотов всего двенадцать… вместе со мной. Все мы наперечет! Вы хоть представляете, что такое космический запредел?

— А кто создал его теорию? — улыбнувшись, спросил Великий Физик. — Только само словечко «запредел» придумал не я. Нашлись умники… Зондирующая свертка пространства — слишком громоздко, видите ли…

— Зачем вы так! — не вытерпел Соль. — «Запредел» — замечательное слово.

Оно определило мою судьбу. А ваша «зондирующая свертка» оставила бы меня равнодушным. Страшно подумать, кем бы я был теперь… И пусть со взлета до посадки — риск, но запредел стоит того. Нигде не живу так полнокровно, нигде не испытываю такого удовлетворения собой и тем, что делаю, как там…

— Ты прав, сынок, — признал ученый. — Наверное, действительно нужно, чтобы термин не просто выражал смысл процесса, а оказывал на человеческое сознание эмоциональное воздействие. С этой точки зрения «запредел» определенно лучше, чем «свертка». И я хорошо представляю степень связанного с ним риска. Представляю, а потому говорю: в интракосмосе риск во сто крат больше. Иначе подошел бы любой из астронавтов. А нужен мне только ты.

Подумай: стать первооткрывателем, даже ценой жизни, — что может быть почетнее, это ведь на века. Сегодня интракосмос загадочнее, чем запредел, недаром я отождествляю его с внутренней Вселенной. Скажу по секрету, — понизил он голос, — я и сам собираюсь участвовать в экспедиции. Пустят, как ты думаешь?

Соль отвел глаза.

— Не знаю…

— Без тебя не пустят точно…

— Эх, будь по-вашему, уговорили!

Перед Великим Физиком стоял Рыжий с престонского стадиона — бесшабашный, простецкий парень. Но ученый знал его истинную цену…

— Я в тебе не ошибся, сынок, — проговорил старик растроганно.

 

12. Крестный отец «Геи»

Открытие Великого Физика, как полагалось, обсудили на пленуме Всемирной академии наук и одобрили — одни восторженно, другие с тайным завистливым раздражением.

— Торжествуй, Павел! — воскликнул Седов при очередной встрече. — Мои опасения не оправдались. Парламент одобрил экспедицию.

— Нисколько в этом не сомневался!

— С чего думаешь начать?

— С экипажа. Командира уже подыскал.

— И кто он?

— Известный тебе Виктор Соль. А общее руководство оставляю за собой, — решительно, словно предвидя возражения, заявил Великий Физик.

— Конечно, пробными пусками будешь руководить ты.

— Какими еще пробными? — насторожился ученый.

— Прежде, чем посылать людей, нужно убедиться, что риск не чрезмерен.

— Пока автомат достигнет центра Земли и вернется, пройдет несколько лет.

Столько времени ждать? Пойми, я не молод!

— Вот именно, не молод, — жестко сказал Преземш. — Больше того, мы оба стары, Павел. Человеку нашего возраста не выдержать перегрузок, сам же уверял: они будут как при космическом полете.

— Да что ты заладил: возраст… возраст! — замахал руками Великий Физик.

— Потренируюсь и… Пойми, без меня они пропадут!

— Вот-вот… А ты еще не хочешь посылать автомат! Лучше потерять годы, чем людей. Короче, на авантюру я не соглашусь, так и знай, — отрезал Седов.

— И это называется друг… — с горечью проговорил ученый. — А еще лицемерил: «моя должность чисто представительская, как у английской королевы». Ничего себе королева, что хочешь, то и делаешь! Деспот ты,

Абрагам!

— Можешь обжаловать мое решение в парламент Земли. Но тебя не поддержат.

И не рассчитывай отправиться в экспедицию, даже если пробные пуски окажутся удачными. Нужно считаться с реальностью. Медиков не проведешь.

— Чихал я на медиков! — окончательно выйдя из себя, закричал Великий

Физик.

Он вскочил, дернул полу пиджака так, что отскочила пуговица, сорвал галстук и принялся его топтать. Никогда еще Седов не видел его в такой ярости.

— Что ты делаешь, Павел?

— Вот так… ты… растоптал мою мечту!

— Ну хорошо, хорошо. Там будет видно! Ты переутомился. Отдохни недельку, а? Отчего бы тебе не слетать на Луну, там прекрасные селенарии — пониженная сила тяжести, искусственная атмосфера с дозируемой аэрацией… Или, еще лучше, на Фобос: ма рсианские ландшафты, масса впечатлений!

— Ты мне зубы не заговаривай! — отдуваясь, буркнул Великий Физик. — А как же перегрузки?

— В пассажирских космолетах перегрузки невелики, и даже дряхлый старец…

— Ну, спасибо! Удружил! Значит, я дряхлый старец? Так вот, не считай меня идиотом! И на Луне, и на Марсе можно побывать, не покидая кабинета. А кроме того, я хочу не на Луну, а в интракосмос!

— Заладил, словно капризный ребенок: хочу, и все! — терпеливо уговаривал

Седов. — Да мало ли что я хочу! Хотел вместо тебя побывать на Земле-2, ну и как? Посчитался ты тогда с моим желанием?

— То было совсем другое…

— Для тебя — да, для меня — нет. Так вот, освоение интракосмоса — вопрос техники. Ты сделал открытие, сформулировал задачу. А уж ее практическое решение…

— Ошибаешься, Абрагам! — с жаром возразил Великий Физик. — Если пространственно-временные парадоксы внешнего космоса многие столетия привлекали внимание ученых, то интракосмос всегда был их пасынком. Что изменилось в наших представлениях о нем с двадцатого века? Ни-че-го!!!

— А ты не преувеличиваешь?

— Нисколько. До сих пор исследован лишь поверхностный слой Земного шара, по толщине соизмеримый с атмосферой. Осталась неизменной структурная модель, не выходящая за рамки классической геофизики. Но, убежден, эти рамки тесны для интракосмос а, он преподнесет парадоксы, о которых мы не подозреваем. А ты говоришь: «вопрос техники»!

Преземш надолго задумался.

— Вот видишь, я был прав, говоря о чрезмерности риска. А сейчас склоняюсь к тому, что запускать корабль, даже в автоматическом режиме, нецелесообразно. Нужно найти более экономичный вариант. Что если воспользоваться накопленным опытом — вырыть ш ахту?

— Нет, Абрагам, шахтная техника не годится. И не только потому, что этот вариант самый неэкономичный, в чем тебя убедят элементарные расчеты. Ты не учитываешь жидкой фазы, не говоря уже о возможности тектонических сдвигов.

Предлагаешь следовать проторенным путем, а он-то обрывается в нескольких десятках километров от поверхности. А дальше — неведомое. И осилить его может только корабль. Иного варианта не придумаешь!

— Корабль, так корабль, — сдался Преземш. — Но ведь даже его прототипа, насколько мне известно, пока не существует. Что будем делать?

— Объявим открытый конкурс. Победивший проект запустим в производство, а ты употреби власть, чтобы уложились… ну, скажем, в полгода, — попросил

Великий Физик.

— Теперь уже я скажу: «экий ты быстрый, Павел!» Позабыл, что парламент

Земли осуществляет лишь законодательную власть, а исполнительная целиком принадлежит глобальной автоматической системе управления? Она не поддается нажиму. Мы можем лишь сформулировать критерий оптимальности, придав ему статус закона. А уж решать задачу оптимизации, в том числе и по срокам, не в нашей компетенции.

— И кто подготовит критерий оптимальности? — забеспокоился ученый. — Ведь все зависит от того, как расставлены приоритеты!

— Кто подготовит? — переспросил Преземш. — Конечно ты, Павел. Раз уж это, действительно, вопрос науки… Ты же и возглавишь жюри!

— Придется, — не скрывая удовлетворения, согласился Великий Физик. — Вот видишь, стоит тебе захотеть…

— Подними галстук, Павел, — насмешливо сказал Седов. — Он тебе еще пригодится… как аргумент в споре. Хотя, признаться, давно вышел из моды.

Ну-ну, не заводись! Кстати, название корабля уже придумал?

— Еще бы… Если не возражаешь, назовем его древним именем Земли -

«Гея»…

 

13. Бумеранг

В конкурсе, объявленном парламентом Земли, приняли участие сотни профессионалов и любителей. Самые дерзкие проекты принадлежали именно последним.

Норвежец Свен Ларсен, художник-космогонист, предложил использовать в стартовом комплексе жерло действующего стратовулкана. В присущей ему экспрессивной манере он изобразил момент старта: корабль, окутанный багровыми клубами, погружается в вершинный кратер…

Эта картина представляла собой центральную часть триптиха.

На левой были изображены две обнявшиеся женщины.

Одна — пожилая, одетая во все черное, со скорбным, но как-то по-особенному просветленным, лицом. Женщина-мать, знающая, что не перенесет разлуки, и все же благословляющая дитя на подвиг.

Вторая — совсем юная, жизнерадостная, гордая за возлюбленного, уверенная, что дождется его, и еще не представляющая, сколь тягостным будет ожидание.

Правая часть триптиха изображала интранавта, замершего на мгновение перед тем, как закрыть за собой люк корабля. Он смотрит вниз, на подножье вулкана, захлестнутое людским половодьем. Там, среди многих тысяч провожающих, его любимые — ма ть и невеста. Суждено ли ему снова увидеть их?

По мнению Ларсена, он предложил легчайший путь к центру Земли: вниз по вулканическому каналу вплоть до самой мантии, а может быть, и значительно глубже — траектория подсказана природой.

Сама по себе идея казалась привлекательной, но ее не подкрепляли ни расчеты, ни конструкторские чертежи. Видимо, Ларсен счел все это несущественными деталями.

Другие любительские проекты, свидетельствовавшие об остроумии, изобретательности и свободном полете фантазии, но отнюдь не об инженерном мастерстве их авторов, тоже не выдержали экспертизы.

Проекты профессионалов в большинстве были менее броскими, зато гораздо более основательными. По предложению Великого Физика жюри конкурса одобрило фундаментальную работу группы молодых инженеров и дизайнеров, руководимых

Эрнесто Бьянки — темпераме нтным и в то же время зрело мыслящим человеком лет тридцати с пышной смоляной шевелюрой и неожиданными на смуглом горбоносом лице голубыми глазами.

Доклад о победившем проекте вынесли на пленум Всемирной академии наук.

Голографический объем, по круговому периметру которого расселись академики — наиболее компетентные представители главных направлений мировой науки, заполнило объемное изображение массивного цилиндрического тела: интракосмический корабль напоминал по форме древний летательный аппарат — дирижабль.

— Длина около двухсот, диаметр пятьдесят метров, — давал пояс-нения на безукоризненно правильном интеръязе Эрнесто. — Корпус из монолитной тензовольфрамкерамики, придающей ему феноменальную способность противостоять нагреву и давлению.

Внешне Бьянки был бесстрастен, однако гортанный голос молодого конструктора временами подрагивал.

Следующее изображение представляло продольный разрез корабля.

— Вы видите, — продолжал Эрнесто, — что вдоль оси проходит канал, заканчивающийся соплом. Канал термостоек, в его конически сужающейся носовой части лазерная насадка, вот она крупным планом… Венец лазеров создает поток фотонов такой плотности, что самые твердые и тугоплавкие минералы под его воздействием превращаются в пар, отводимый через сопло и создающий реактивную тягу.

— Накачка лазеров ядерная? — спросил Великий Физик, глядя на докладчика в упор.

Вопрос был с подвохом. Ученый, внимательно изучивший проект, предвидел ответ, но ему хотелось знать, как выйдет из щекотливого положения Бьянки.

— Совершенно верно, — не отводя глаз, ответил Эрнесто.

— Разве вам не известно, что в пределах Полярного круга ядерная энергетика запрещена законом?

— Запрет не распространяется на космос!

Великий Физик сказал с притворной строгостью:

— Воспользовались формальным терминологическим сходством? Раз космос, пусть и с приставкой «интра», то запрет не действует?

— Вы же сами, учитель, обосновали общность интракосмоса и внешнего космоса, — с достоинством парировал, казалось бы, неотразимый удар Бьянки.

— И это на самом деле так. Без автономной энергетической установки не обойтись ни в первой, ни во второй средах.

— А нельзя ли воспользоваться тепловой энергией недр? — вмешался один из академиков.

— Увы, приходится — решать обратную задачу: исключить перегрев корабля.

— И какое же вы предлагаете решение? — поинтересовался Седов. — Ведь абсолютная температура внешнего ядра, в жидкую фазу которого предстоит погрузиться «Гее», превышает… — он взглянул на Великого Физика, ожидая подсказки.

— Четыре тысячи градусов Кельвина…

— Вот-вот, свыше четырех тысяч! — повторил Преземш. — Какова же должна быть тепловая защита?! Ведь даже вольфрам плавится при более низкой температуре, не так ли?

— Обшивка корабля выполнена из термопарного рениевого сплава и непрерывно охлаждается, благодаря эффекту Пельтье, током большой силы от бортового ядерного реактора, — пояснил Эрнесто.

Седов поймал на себе насмешливый взгляд Великого Физика, как бы говоривший: «надо было в свое время учить физику, друг мой Абрагам!»

— Ну а в твердых слоях? — продолжал допытываться Преземш.

— Лазерные излучатели выплавят туннель, стенки которого в результате быстрого охлаждения затвердеют и покроются стекловидной коркой.

— А куда денется выплавленная порода?

Теперь уже заулыбались и другие академики: вопрос был дилетантским, но из уважения к Преземшу никто не высказал этого вслух.

Эрнесто едва заметно пожал плечами.

— Она в виде струи паров пройдет по термостойкому каналу, за счет чего и возникнет реактивная тяга. Разве я не говорил об этом?

Не позволив скомпрометировать друга, Великий Физик произнес назидательно:

— Ну и что? Наши предки не зря утверждали, что повторение — мать учения!

Осознав допущенную им бестактность, Бьянки на минуту смешался.

Седов же спросил, как ни в чем не бывало:

— А если стенки туннеля разрушатся?

— Это не страшно, — облегченно вздохнув, сказал Эрнесто. — Автоматически включатся винтовые маршевые движители, сработает система стабилизации курса…

— Хватит, пожалуй, — подвел черту Великий Физик. — Как председатель жюри, могу заверить: предложенное вашему вниманию решение было рассмотрено нами со всей тщательностью, расчеты проверены, наши рекомендации авторским коллективом учтены. Словом, это лучшее из того, чем мы располагаем.

Доработки излишни.

После недолгих прений проект утвердили.

Через полгода (Преземш не подвел!) был построен первый в истории интракосмический корабль.

Испытания начались буднично. Внимания публики они не привлекли: мало ли что придумают ученые!

Пора «грандиозных свершений» прошла, люди натешились поворотами рек, созданием новых морей и обезвоживанием старых, превращением гор в равнины, а равнин в горы. Эти «детские болезни» человеческого могущества привели к таким тяжелым последствиям, что не одно поколение было вынуждено терпеливо, а иногда и с чувством отчаяния, восстанавливать баланс, некогда существовавший в природе и столь бездумно нарушенный ее «покорителями».

Великому Физику пришлось долго убеждать экологов, что экспедиция в интракосмос не нанесет вреда природе. Прогностическая модель, которую разработал УМ, помогла сломить их сопротивление.

Корреспонденты не удостоили присутствием старт «Геи»-автомата: сенсации не предвиделось. Помимо стартовой команды всего несколько человек, и среди них Седов, Великий Физик, а также ко-мандир будущего экипажа Виктор Соль, прибыли к назначенному часу на временный интрадром.

Наблюдая за приготовлениями к старту, Соль неодобрительно проронил:

— Не понимаю, к чему такая перестраховка? Послали бы сразу нас!

Покосившись на Седова, Великий Физик начал рассуждать о недопустимости неоправданного риска и даже вспомнил еще одну из старинных поговорок, к которым с недавних пор заимел пристрастие: «семь раз отмерь, один отрежь».

Соль хмуро слушал, всем своим видом выражая несогласие с этой, на его взгляд, излишне осторожной, если не трусливой позицией.

А Великий Физик, войдя во вкус, рассуждал о фантастичности предстоящего события, даже поименно перечислил писателей-фантастов прошлого, отправлявших своих героев в глубь Земного шара, — начиная с Жюля Верна и кончая Берроузом, автором романа «Тарзан в центре Земли».

— Читал? — спросил он под конец Соля.

— Не до чтения мне, — по-прежнему хмуро ответил тот.

Хмурый вид настолько не вязался с характером запредельного пилота, что по контрасту вызвал у Великого Физика непроизвольную улыбку. Впрочем, эта добрая улыбка, в свою очередь, могла бы показаться неестественной его коллегам…

— Ну и напрасно. Тогда бы знал, что куда более смелые писательские пророчества исполнились: и полет на Венеру…

— Подумаешь, — проворчал Соль.

— И даже твой запредел! Его ведь тоже впервые «придумали» фантасты. А путешествия к центру Земли — до сих пор их не-превзойденный «рекорд». Ведь интракосмос как был белым пятном на карте Знания, так им и остается! — полемизируя с Виктором, воскликнул ученый. — Для чтения всегда должно находиться время, — нравоучительным тоном добавил он, забыв, что сам не принадлежит к любителям «чтива» и делает исключение лишь для высокой поэзии, а фантастов «прорабатывал» в тщетной надежде обнаружить среди плевел жемчужное зерно.

Тем временем «Гея»-автомат погрузилась в земную твердь, и за разговором

Великий Физик упустил момент, когда она исчезла с лица Земли.

А рано утром его поднял с постели Седов:

— «Гея» возвратилась!

— Как это возвратилась? — не понял спросонок ученый.

— Подобно бумерангу! Вышла из-под земли в том самом месте, откуда стартовала.

— Такого не может быть! Чепуха какая-то!

В голосе Преземша прорезались властные нотки.

— Говоришь, чепуха? Так поезжай и разберись, что произошло!

— И поеду! И разберусь! — обиженно пробурчал Великий Физик.

Впервые в жизни он был обескуражен.

Дотошный осмотр «Геи», проведенный в его присутствии специалистами во главе с Эрнесто Бьянки, вскоре установил причину случившегося: в программе автопилота обнаружилась ошибка, которая и вызвала «эффект бумеранга».

Ошибку устранили, программу многократно проверили и перепроверили, однако через несколько часов после повторного старта (ни Преземш, ни Великий Физик на нем уже не присутствовали) «Гея» с непостижимым упрямством вернулась вновь, как будто что-то выталкивало ее из земных недр.

И опять в программе нашли ту же ошибку, но теперь уже обвинить в ней программистов было невозможно.

Когда «Гея» стартовала в третий раз, никто не сомневался в ее скором возвращении. Так и случилось…

Кибердиагносты объяснили «эффект бумеранга» необнаруженным компьютерным вирусом, который, якобы, начинает разрушать программу в процессе ее выполнения, вирусологи с ними не согласились. Возникла затяжная дискуссия.

И тогда под давлением Великого Физика Преземш был вынужден согласиться на экспедицию, но уломать медиков ученому не удалось…

 

14. Канувшие бесследно

Наступил день старта. На интрадром, сооруженный в трехстах километрах от

Города Первых Космонавтов, вдали от молодых горных хребтов, в тектонически спокойной зоне, отовсюду начали стекаться люди.

«Эффект бумеранга» привлек внимание к экспедиции. Пресыщенные научными открытиями земляне поняли: на этот раз предстоит событие, по своей значимости сопоставимое с запуском первого пилотируемого космического корабля.

Церемонию проводов мог наблюдать каждый, где бы он ни находился, но многие захотели в ней участвовать.

Прибыли Преземш и Великий Физик. Их приветствовали, не проявляя любопытства, с достоинством, характерным для общества, в котором нет раболепия перед властью, да и сама власть не имеет ничего общего с элитарностью и вседозволенностью.

Великий Физик был грустен, хотя понимал, что решение медиков (врачи и автоматы-целители вынесли приговор не сговариваясь) справедливо и путь к центру Земли ему не осилить. Раньше он не замечал своей немощи, не придавал значения возрасту. Мозг работ ал продуктивней, чем в молодости, память могуче подкреплял УМ. А физические силы при его образе жизни затворника казались чем-то второстепенным.

Сейчас же Великий Физик словно прозрел, и картина, представившаяся его глазам, оказалась до ужаса неприглядной: он безнадежно состарился, и произошло это как-то вдруг, точно несчастный случай, который невозможно предвидеть!

С какой бы радостью поменял он все свои былые заслуги, алмазную ветвь Нобелевского лауреата, дипломы и титулы на членство в экипаже

«Геи»!

Соль начал было рапортовать Преземшу, но Седов остановил его.

— Вот кому вы должны отдать рапорт, — указал он на Великого Физика.

— Не надо рапортов, — прижал руки к груди ученый. — Дай, я тебя обниму, сынок! Счастья вам, родные мои. Я так мечтал быть с вами, но мне этого не дано. Я стар и слаб… Вы не можете взять меня с собой, так возьмите мою отеческую любовь!

Спустя час цилиндрическое тело «Геи» сползло со стапелей в чрево туннеля и медленно скрылось под землей. Некоторое время был слышен затухающий гул тормозных двигателей, затем над входным отверстием туннеля поднялось вулканическое облако: интракосмический корабль вошел в твердь.

На сверхдлинных радиоволнах донеслись слова Соля:

— Все в порядке, не волнуйтесь за нас!

И пошел поток телеметрической информации…

Еще несколько дней поддерживалась мириаметровая связь, затем сигналы потонули в шумах.

Минуло пять лет, десять, пятнадцать… «Гея» не вернулась. Безвестно канули Виктор Соль и его товарищи — интранавты.

Программу интракосмических исследований свернули, как связанную с неоправданным риском. Интрадром превратили в мемориальный комплекс. Над замурованным входом в стартовый туннель воздвигли каменную «Гею» — памятник трем отважным.

Великий Физик тяжело переживал гибель Соля и его товарищей:

«Один лишь я виноват во всем!»

Седов, как мог, утешал друга, но тот твердил:

— Я должен был разделить их судьбу!

Он забросил науку и часами просиживал в кресле, устремив взгляд в пустоту.

В день открытия мемориального комплекса Абрагам, обеспокоенный отсутствием Великого Физика на торжественной церемонии, поспешил навестить его.

Преземша встретил врач.

— Как он? — встревоженно спросил Седов.

— К сожалению, плох.

— Так что же вы? Соберите консилиум, подключите целителей! Я вам должен подсказывать?!

— Человека, который не хочет жить, не вылечишь, — устало сказал врач.

Высохший до костей, с лицом прозрачной восковой желтизны, съежился

Великий Физик в своем знаменитом кресле, которое сейчас не вибрировало: видимо, даже незначительная тряска причиняла старику боль. Его совсем еще недавно волнистые, тщательно причесанные фиолетово-седые волосы, как-то вмиг поредев, свисали тусклыми прядями. Все тот же темно-серый костюм казался непомерно большим, от его старомодной элегантности не осталось и следа…

— Привет, Павел! — выдавил Седов.

Великий Физик с трудом повернул голову.

— Я… ухожу… друг мой…

— Не говори чепухи! Ты еще совершишь не одно открытие!

— Нет, Абрагам… Это конец… Так обидно уходить побежденным… Я бросил вызов Всевышнему и наказан за гордыню…

— Ты же атеист!

— Да, я попрежнему не верю в Бога — библейского старца, стоящего над природой… — едва шевеля губами, прошептал Великий Физик. — Всевышний… это… материальная высшая сила за пределами человеческого разума…

Познать ее невозможно…

— Разве не тебе принадлежат слова: «невозможное невозможно»? — мягко сказал Преземш.

Не расслышав, старик продолжал шептать:

— Я… пытался… стать вровень с ней… И вот… чем… кончилось…

Его шепот становился все неразборчивей, он задыхался.

— Ты напрасно казнишь себя, — склонился к нему Седов.

Но ученый уже не услышал этих слов.

После похорон Абрагам пришел в опустевший кабинет друга с мыслью, что надо без промедления открыть здесь мемориал, пусть люди приобщатся к атмосфере высокого творчества, сохранят в памяти вещественное окружение

Великого Физика, так ярко отражающее его индивидуальность…

Но теперь Седова охватило сомнение. Павел всю жизнь был равнодушен к славе, чуждался популярности, ограждал свое «я» от бесцеремонного разглядывания. Как бы он отнесся к этой затее, не счел бы ее оскорбительной, не обозвал бы мемориал кунсткамерой? Ведь если рассудить,

Великий Физик не нуждается в увековечении, его уже увековечили сделанные им открытия.

«Вот меня наверняка забудут… — кольнула мозг горькая мысль. — И никакие мемориалы не спасли бы от забвения. Потому что не заслуживаю я того, чтобы обременять собой память поколений. Останусь строкой в энциклопедии, порядковым номером в длинном списке Преземшей…»

Седов долго еще ходил вдоль стеллажей, машинально трогал тисненные золотом фолианты. Утомившись, сел в кресло. Оно послушно завибрировало, слегка вытянулось, уютно облегло спину.

«Ему все равно, кто в нем сидит», — с неприязнью подумал Преземш.

Он попытался вообразить себя Великим Физиком, но так и не смог этого сделать. Машинально включил УМ. Ничто не изменилось. Не прояснился мозг, не снизошло вдохновение.

— Не желаешь меня признавать? — спросил Седов.

УМ не ответил…

 

1. Экипаж

В кабину доносился свист лазерных излучателей. Собственно, cвистели не сами излучатели, а генераторы накачки, возбуждаемые на звуковой частоте энергией ядерного распада. Зато гораздо более мощный шум газовой струи не был слышен: видимо, конструкторы не учли парадоксальную восприимчивость человеческого слуха и, подавив большие децибелы, пренебрегли малыми. А со временем приятный мелодический звук, вместо того, чтобы стать привычным, начал надоедать и действовать все более раздражающе.

Соль даже вспомнил рассказ Великого Физика о существовавшей когда-то в

Китае казни: на обритую голову осужденного капала вода, и эти, казалось бы, безобидные капельки постепенно доводили его до сумасшествия и мучительной гибели.

Великий Физик… Как он рвался в экспедицию и как тяжело переживал невозможность в ней участвовать…

Первые дни прошли в нервном напряжении. Интранавтов ожидали и перегрузки в подземном «полете», и невесомость в центре Земного шара, где силы тяготения уравновешивают друг друга. Им предстояло испытать и многомесячную изоляцию от общества, жизнь в замкнутом пространстве, без неба, солнца и звезд… Но ко всему этому они были морально готовы. Причина нервозности заключалась в другом. «Эффект бумеранга» — вот что лишало их душевного равновесия. Вдруг и на этот раз «Гея» непостижимым образом будет выброшена из земных недр?

Но прошла неделя, и ничего «нештатного» не произошло. И теперь, когда опасения не оправдались, интранавтов охватила эйфория: в их памяти зазвучали оркестры, приветственные речи и напутствия. Они заново испытали сложную смесь чувств, владевших ими в день старта — приподнятости, отрешенности от всего суетного, жертвенной щедрости…

Назавтра эти чувства уступили место тревожному ожиданию непредвиденного.

И вот снова рвущееся из груди ликование…

А потом начались будни, привычная до мелочей работа. И… тщательно скрываемая глухая тоска по дому. Вечерами интранавты передавали из рук в руки видеокристаллы с пейзажами Земли, не переставая удивляться: как можно было не замечать этого великолепия, не поддаваться волшебству земных ландшафтов?

Они заново знакомились друг с другом. Делились тем сокровенным, о чем никогда бы не рассказали в обычной обстановке. К ним как будто возвратилось детство, с его открытостью и жаждой общения.

Свободное время заполняли чтением, игрой в старинные «шарады», устраивали незлобливые розыгрыши. Бортврач Серж Вивьен, смуглый, худощавый, с независимым ершистым характером, обладатель баритона, который прапрадеды назвали бы бархатным, брал в руки непременную яхонт-гитару, перебирал струны, вслушиваясь в их звучание, затем начинал петь, — сначала негромко, но уже вскоре во всю мощь своего великолепного голоса. И двое других интранавтов зачарованно слушали.

Серж знал множество старых шансонов — непритязательных, с простенькой мелодией и наивными словами. Там, на Земле, они давно вышли из моды и не пользовались успехом у слушателей, которые отдавали должное голосу Вивьена, но не одобряли его «отсталых» музыкальных вкусов. Однако на борту «Геи» шансоны зазвучали по-новому. Они брали за душу именно своей безыскусственностью, близостью к изначальным человеческим ценностям, не замутненным изысками цивилизации.

Друзья иногда подпевали Сержу, вначале стесняясь своих далеко не певческих голосов, но уже вскоре — раскованно, с удивлявшим их самих упоением.

Право сформировать экипаж было предоставлено Солю. Он воспользовался им, не пренебрегая советами психологов. И подобрал себе в товарищи людей, совсем на него не похожих.

Серж Вивьен… Одновременно окончил с отличием медицинский факультет и консерваторию, но, к огорчению меломанов, успевших оценить его уникальный голос, отказался от оперной сцены, предпочтя скромную должность бортврача-астронавта лаврам любимца публики.

— Это правда, что ты сделал операцию на сердце во время полета? — поинтересовался Соль при первом знакомстве.

— Разве нельзя? — с нарочитым простодушием, скрывавшим вызов, в свою очередь, спросил Серж.

— И был первым, кто решился на такую операцию в космосе? Говорят, тебя даже внесли в книгу рекордов Гиннеса…

— Ну, внесли, — неохотно признался Вивьен.

— Я бы на твоем месте гордился, — сказал Соль. — Как-никак, книга эта издается уже много столетий. Так что ты вошел в историю!

— Как вошел, так и выйду…

Перед стартом корреспонденты выпытывали у Сержа, что привело его на

«Гею».

— Ни разу не бывал в центре Земли, — ответил тот. — Хочу подышать тамошним воздухом.

— И только?

— А разве этого мало?

— Но вы же врач! — не распознав иронии, возмутились корреспонденты.

— Буду счастлив, если в качестве такового окажусь не у дел!

Перси Перс, третий член экипажа, выглядел полной противопо-ложностью

Вивьена. Как многие люди, наделенные от природы богатырской силой, он был простодушен и застенчив. Розовое и гладкое младенческое лицо, большие спокойные руки, поросшие золотистыми волосками, льняная шевелюра редкой красоты и пышности…

Поговорив с Перси, Соль уверился, что он добрый, компанейский парень.

Этого, конечно, было недостаточно, чтобы стать членом экипажа, но и квалификация претендента оказалась наредкость подходящей.

Окончил университет. Потом, к всеобщему удивлению, оставил специальность геосейсмолога и сделался астронавтом. Даже не мечтал попасть на «Гею»

(конкурс-то какой!). Но все же подал заявление. И случилось чудо: единственное в своем роде сочетание профессий штурмана и геосейсмолога склонило чашу весов в пользу Перси.

Тесты подтвердили психологическую совместимость трех интранавтов (не зря утверждают, что противоположности сходятся!), и благословил их Великий

Физик, а Преземш лично напутствовал перед стартом…

Через месяц всех троих охватила уже не просто затаенная тоска по дому, а ностальгия оглушительной силы. Такого чувства они не испытывали даже во время гораздо более длительных космических полетов. Казалось, интрадром остался не в трехстах километрах, а в неисчислимых парсеках от «Геи» или вообще в каком-то параллельном мире.

Подумав об этом, Соль вспомнил, как Великий Физик вскользь упомянул, что моделью параллельных миров может служить многоканальная линия импульсной связи с временным уплотнением.

— Представь, сынок, — говорил он, — что время, в котором мы существуем, не сплошное, а прерывистое: короткие импульсы периодически чередуются с гораздо более длительными паузами. В паузах нет ни нас, ни нашей Вселенной.

Они заполнены множеством других импульсов времени, образующих бессчетное число периодических последовательностей, и в каждой своя Вселенная, свое мироздание…

— Какие же это параллельные миры, если они существуют поочередно? — спросил тогда Соль.

— Не так-то просто отрешиться от постулата непрерывного времени, — усмехнулся Великий Физик. — Мы не существуем в паузах, а значит, не замечаем их: паузы для нас тоже вроде бы не существуют. Поэтому, признавая множественность мирозданий, мы предпочитаем считать их параллельными нашему.

Воспоминания… Они одолевали не только Соля. Но интранавты старались не бередить друг друга ими, загоняли ностальгию в глубь подсознания, откуда она так некстати выплескивалась.

В их отношениях появилась грубоватая нежность. Теперь они представляли собой как бы человеческое общество в миниатюре, но несравненно более доброе и сплоченное.

 

2. Дьявол как фактор устойчивости

Вот уже почти год «Гея» со скоростью черепахи — четыреста метров в час — углубляется в толщу Земного шара, уверенно преодолевая пустоты и свили, гранитные массивы и скопления лавы. Пройдено три тысячи километров — чуть меньше половины пути. Позади поверхность Конрада, в прошлом — предел дерзаний, и поверхность Мохоровича, отделяющая земную кору от мантии.

Миновали и субстрат — верхнюю часть мантии, образующую вместе с корой литосферу, и слой Гутенберга — астеносферу.

Соль мысленно усмехнулся, вспомнив, что в переводе это «слабая сфера». Но именно она доставила им самые сильные ощущения.

Однажды интранавты проснулись от грохота. Можно было подумать, что корпус корабля сделан не из монолитной вольфрамкерамики, а из жести: он гремел и дребезжал на все лады.

Штурман-сейсмолог Перси Перс крикнул, успокаивая:

— Все в порядке, парни! Так и должно быть. Мы пересекаем акустический волновод. Потревоженные в своей норе, беснуются обитатели преисподней. Но нам, атеистам, они не страшны!

Серж Вивьен возвысил над грохотом сочный баритон:

— И это ты называешь порядком? Того и гляди, лопнут барабанные перепонки.

Вам-то я их залатаю, а кто поможет мне?

Только тогда Соль спохватился и включил виброгасители, подумав, что допустил непростительный промах.

— Совсем другое дело, — удовлетворенно сказал Серж.

Ни он, ни Перси не подали вида, что заметили оплошность командира.

Интранавтам пока везло. Если не считать адского грохота «слабой сферы», который можно было предвидеть, неожиданностей не встретилось, хотя экипаж

«Геи» оказался в положении мореплавателей, ведущих судно по карте времен

Колумба…

Температура за бортом не превышала двух тысяч градусов Кельвина, и система охлаждения действовала вполсилы. Но самое трудное ожидало их впереди: вот-вот они должны были проникнуть во внешнее ядро, где температура возрастет, по крайней мере, в два раза и вещество перейдет в жидкую фазу. Сила тяготения будет падать, однако «Гея» подвергнется статическому давлению, равному, если верить расчетам, десяткам миллиардов килограммов на квадратный метр — в миллион раз больше давления воды на дне глуб очайших океанских впадин.

Но так ли это много, если принять во внимание, что еще в давние времена, когда о тензокерамике не могли и мечтать, примитивные батискафы достигли дна Марианского желоба, установив абсолютный рекорд глубины погружения, побить который в принципе невозможно: более глубоких впадин в мировом океане не существует…

И все же при мысли о тисках, готовых раздавить корпус «Геи» как ореховую скорлупку, интранавтам становилось не по себе, хотя рассудок успокаивал: у корабля, самое малое, десятикратный запас прочности.

Соль подбадривал товарищей:

— Зато там не будет ни глубинных оползней, ни магмовых селей, ни сейсмоударов.

— Если до сих пор не сверзлись в тартарары, то уж и в геене ог-ненной не пропадем, — пророкотал Вивьен. — А там и до центра Земли рукой подать. Соскучился по невесомости…

— Скоро полегчаем, — заметил Перси. — Жаль, попрыгать негде!

— Вот вернемся на Землю, напрыгаешься!

Серж так и сказал: «на Землю». Мир, в котором оказались интранавты, был настолько замкнут и отчужден от всего привычного, что никак не отождествлялся с Землей. Напрашивалась аналогия с дальним космосом, и Соль не в первый раз подумал о том, какое меткое название дал Великий Физик подземному миру. А ведь поначалу сопоставление «космос — интракосмос» выглядело беспочвенной игрой слов.

Лишь одно несоответствие было в этом двуединстве, но и оно скорее подтверждало, чем опровергало диалектическую взаимосвязь внешнего и внутреннего космоса: в первый можно проникнуть взором и тем самым убедиться в его беспредельности, а во втором чувство беспредельности вызывалось обратным — невозможностью увидеть.

И Соль, вспоминая Великого Физика, размышлял об извечном союзе противоположностей, без которых нельзя достичь гармонии: одинаковость лишает ее смысла.

— Послушайте, парни, — как бы откликаясь на эти мысли, сказал Перси Перс.

— Ведь что получается? Придумав Бога, люди не могли не придумать его антипода. Иначе бы нарушилось равновесие!

— Верно, Перси, — согласился Соль. — Не будь дьявола, никто бы не поверил, что Бог — действительно Бог.

— Сат-тана там-м пр-равит бал-л-л… — пророкотал Вивьен. — Дьявол как фактор устойчивости это что-то новенькое!

— А ты не дурачься! — укоризненно воскликнул Перси. — Космос внешний и впрямь немыслим без интракосмоса, как Бог без дьявола.

— Оказывается, прежде мы служили Богу, а сейчас перешли на службу дьяволу?

— Перестань, Серж! — поддержал сейсмолога Соль. — Знаете, что говорил

Великий Физик? Вера в Бога материалистически обоснована. Наше представление о мироздании пока еще поверхностно, далеко не полно, а кое в чем просто ошибочно. И к тому же напоминает прокрустово ложе. Так вот, если что-то в него не укладывается, человек спешит за помощью к Богу.

— Выходит, Бог — результат ограниченности наших возможностей, — заметил

Вивьен.

— Именно так.

— Зато в реальности дьявола мы, похоже, скоро убедимся. — проворчал Серж.

— Об этом стоило хорошенько подумать, прежде чем отправиться в интракосмос, — поддел его Перси. — А теперь тебе ничего не остается, как сохранять при встрече с дьяволом невозмутимость, даже если он вознамерится стать твоим пациентом.

— Только этого не хватает!

— Не ты ли, Серж, мечтал побывать в центре Земного шара? — улыбнулся

Соль.

Вивьен недовольно поморщился.

— Ну, мечтал. О центре Земли. А попал в чертову дыру!

— В преисподнюю, — поправил Перси добродушно. — Терминология должна быть точной, а, парни?

 

3. «Сестры по разуму»

Внешнее ядро встретило «Гею» мощными магмаворотами. Корабль продолжал движение к центру Земли с погашенными излучателями, на тормозных и маневровых движителях.

На этот раз Соль не оплошал: команда замкнуть демпферы была подана своевременно и предохранила интранавтов от ушибов.

Виктор остался доволен собой, но подумал, что конструкторы, как и в случае «слабой сферы», явно не доработали: ведь демпферы-успокоители должны были бы замыкаться автоматически, не дожидаясь команды. Жаль, что Эрнесто

Бьянки не предусмотрел этой «мелочи»! Хотя, с другой стороны, разве все предусмотришь? Учтено главное, а остальное — забота экипажа.

«Каждый из нас стоит десятка автоматов…» — мысленно прихвастнул Соль.

Приборы отметили скачок плотности. Сейчас она более чем на порядок превысила плотность воды и продолжала расти. Соль предпочел выключить тормозные двигатели: возросшая плотность среды и уже заметно понизившаяся сила тяжести замедлили спуск.

Но его все-таки пришлось стабилизировать: даже с замкнутыми демпферами интранавты едва переносили броски «Геи».

В один из таких дней Перси позвал Виктора к экрану эховизора.

— Приглядись получше.

— Не пойму… Мельтешение какое-то… Это что, помехи или неисправность эховизора?

— Думаю, ни то и ни другое. Судя по тестам, прибор исправен. А помехи…

Откуда им здесь взяться?

— Ничего себе… — прогудел подошедший Вивьен. — Если бы снаружи была вода, а не расплав при четырех тысячах градусов, я бы решил, что резвятся гигантские рыбы!

— И в самом деле, похоже на тени громадин-рыб, — согласился Соль.

— Честное слово, они живые. Слышите, парни? — понизив голос, словно загадочные «существа» могли его услышать, проговорил Перси. — Та, что поменьше, так и вьется вокруг, изнемогая от любопытства. Вот исчезла, выйдя из поля зрения эховизора… Появилась снова… А вторая, покрупнее, идет параллельным курсом, то опережая нас, то отставая…

— В этой геене огненной вполне могут существовать формы жизни, которые и вообразить невозможно, — озабоченно сказал Соль.

— Братья по разуму! — мрачно сострил Серж. — А может, сестры, не зря

Перси говорит: «та, что поменьше», «более крупная»…

— Кто знает, — проронил Соль.

— Ты что, серьезно? — опешил Вивьен.

— В интракосмосе нужно быть готовыми ко всему, — так говорил Великий

Физик.

Прошло немало времени, а они продолжали зачарованно следить за феерической пляской теней, обмениваясь репликами:

— Вот еще одна появилась.

— Это уже пятая, верно?

— Скоро со счета собьемся.

— Посмотрите на ту, что сейчас слева!

— Акробатические трюки!

— Скорее, фигуры высшего пилотажа…

— И долго еще так будем сидеть? — спросил Соль.

— Что ты предлагаешь?

— Давайте думать.

— А что, парни, если пощекотать их ультразвуком? — предложил Перси.

— Только самую малость, на нижнем пределе! — предостерег Соль.

— Разумеется, — кивнул сейсмолог.

Ультразвуковое поле, словно кокон, окутало «Гею». Тени на экране эховизора заметались с панической быстротой, затем ринулись прочь.

Перси выключил ультразвук. Несколько минут экран оставался чистым.

— Спугнули, — пробасил Вивьен. — Значит, они на самом деле живые?

— Ничего не значит, — возразил Соль. — Возможно, это было тепловое движение неоднородностей, а под действием ультразвука образовалась эмульсия.

— Думаешь, мы наблюдали турбулентные потоки? — с сомнением сказал Перси.

— Не похоже…

— Эх, сюда бы Великого Физика, он бы уж, конечно, разобрался, что к чему!

— Смотрите, они возвращаются! — воскликнул Серж.

— Одна, вторая, третья… — принялся считать Перси. — Старые знакомые, узнаю их по виду и повадкам. Что теперь скажешь, командир?

— Могу только повторить: здесь возможны формы жизни, которые мы даже представить не могли. Ну что ж, будем сосуществовать.

«Гея» продолжала движение к центру Земли, а загадочные «сестры по разуму», как их теперь, с легкой руки Сержа, называли интранавты, неотступно сопровождали ее, точно стая дельфинов океанское судно. Вдосталь надивившись на обитателей «геены огненной», о них забыли. И оказалось, напрасно…

 

4. Последний парад

Цель экспедиции была близка, но интранавты не испытывали подъема: сказывалась усталость. Не от физической нагрузки (ее, скорее, не хватало), а от монотонного существования, «жизни кротов», как едко острил Вивьен.

Однажды утром, когда они позавтракали набившим оскомину витаминным концентратом и готовились разойтись по местам, Перси насторожился:

— Ничего не чувствуете, парни?

— Вроде бы, нет. А что? — поинтересовался Соль.

— Душновато стало, или мне кажется… Как там с температурой?

— На градус выше нормы, — озабоченно сказал Вивьен, который, как врач, ведал жизнеобеспечением.

Голос автомата-управителя подтвердил:

— Нештатное повышение температуры.

— Причина? — спросил Соль.

— Перегрузка системы охлаждения.

— Принимаемые меры?

— Подключаю резервную секцию.

— Добро, — согласился с решением автомата Соль.

Стало прохладнее, но не надолго.

— Перегрузка системы охлаждения, — бесстрастно повторил управитель через полчаса. — Ввожу вторую резервную секцию.

— Добро. Выяснить причину перегрузки!

— Причина перегрузки — вихревые токи в Пельтье-структуре.

— Что за чертовщина! — не удержался Перси. — Откуда взяться вихревым токам?

— Первопричина — флуктуации магнитного поля среды, связанные с движением неопознанных объектов в жидкой магме, — пояснил управитель.

— «Сестры по разуму»! — ахнул Серж.

Его смуглое лицо посерело, он закусил губу, зажмурился.

«Неужели я не разглядел труса? — подумал с досадой Соль. — Принял за смельчака, а он…»

Но Вивьен, похоже, уже преодолел минутную слабость.

— Что смотришь, командир? Думаешь, сдрейфил? Ну, было немного. И все, точка.

У Виктора отлегло от сердца:

«Трус не отважится на такое признание!»

— Ускорить подключение секции! — крикнул Соль, хотя понимал, что подгонять автоматы нет необходимости.

— Сделано! — тотчас откликнулся управитель.

— А толку чуть… — обеспокоенно проговорил Перси.

— Пятнадцатикратная перегрузка системы… — пробубнил управитель через несколько минут. — Ввожу третью резервную секцию.

— Добро!

— А ведь резерв исчерпан, парни! Тройное дублирование, обычно этого за глаза хватает…

— Плохи наши дела! — подвел неутешительный итог Вивьен. — Головы им поотрывать надо!

— Кому это «им»? Ты мог предположить, что появятся «сестры» и флуктуации магнитного поля возрастут в тысячи раз против расчетных? Молчи уж…

— Ты прав… — обреченно вздохнул Серж. — Фактор риска не в нашу пользу. Так что будем делать?

— Ждать. И молиться, не знаю уж, Богу или дьяволу, чтобы окончательно не сдала система охлаждения. Выдержит она, как-нибудь продержимся и мы. Но стоит сгореть Пельтье-структуре…

— И нам конец, это ты хотел сказать, командир? — поежился Перси. -

Перспектива не из приятных, но мы ведь знали, на что шли, правда, Серж?

Вивьен молча кивнул.

Неожиданно Соль вскочил.

— Что делать, управители? — крикнул он.

Перси и Серж недоуменно переглянулись: в голосе командира им почудилось отчаяние.

— Задача неразрешима, рекомендации отсутствуют, — бесстрастно констатировал автомат.

— Неразрешима? Это мы еще будем посмотреть! — воскликнул Соль с задором. — Включить концентраторы ультразвука на полную мощность!

— Это безумие! — замахал руками Вивьен. — Если сам не понимаешь, то я, как врач…

Концентраторы ультразвуковых волн предназначались для контактного разрушения гранитных и базальтовых пород. Включать их в жидкой среде с гораздо меньшим поглощением энергии запрещалось техникой безопасности: мощный эхо-сигнал от объекта, который мог находиться поблизости, губительно сказался бы на людях.

— Отражающего объекта может и не быть, — перебил Соль. — Да если и есть, нам терять нечего. Это наш единственный шанс. Или ты можешь предложить что-нибудь другое, Серж?

«Гея» вздрогнула. На короткое время интранавты испытали гнетущее чувство дурноты. Перехватило дыхание, подкосились ноги, бешено зачастил пульс, в глазах замельтешили золотистые мушки.

Но вскоре все прошло. Переглянувшись, они бросились к эховизору.

Мелькание теней за бортом прекратилось!

И температура начала медленно понижаться.

— Какой же ты молодчина, Виктор! — благодарно сказал Перси.

— Да, с таким командиром не пропадешь, — поддержал его Вивьен и в избытке чувств запел.

Соль молчал, и вид у него был подавленный.

— Смотри, он вроде не рад! — оборвав арию, с удивлением произнес

Серж.

— Мне сейчас не до песен… Я совершил убийство!

— Убийство? Какую чушь ты несешь!

— К сожалению, не чушь. Всякая жизнь уникальна. И был ли я вправе ради нашего спасения…

Перси положил на плечо командира поросшую золотистыми волосками руку.

— Ты не виноват, Виктор. Разве дело в нас? Мы отвечаем за успех экспедиции перед человечеством, а возможно, и перед теми, кто послал сигнал.

— Словом, цель оправдывает средства… Удобная формула, сколько грехов она списала! Так или иначе, что сделано, то сделано. Только бы жертва не оказалась напрасной…

— Ты чего-то опасаешься? — насторожился Вивьен.

— Наши злоключения на этом не закончились, — посмотрел ему в глаза Соль.

— Температура понизилась, так?

— Ну, так…

— А дышится не легче. Предполагаю, что произошел…

— Отказ в системе регенерации воздуха! — не дал договорить управитель. -

Перевожу на дубль!

— Добро!

С каждым часом дышать становилось все труднее. Хотя автомат молчал, было ясно, что дублирование не дало результата.

— Виктор… придумай что-нибудь… — задыхаясь, прохрипел Вивьен.

— Для тебя… безвыходных положений… не бывает…

— Не преувеличивай мои возможности, Серж. От меня сейчас ничего не зависит.

— Но ты попробуй… попытайся…

— Все, что возможно, управители сделают и без меня, а там…

— Тогда помолчим, парни! — предложил Перси.

Превозмогая себя, Вивьен встал, круто взметнул голову и срывающимся, совсем не похожим на бархатный баритон, голосом запел старинную флотскую песню, как нельзя более созвучную их катастрофическому положению.

— Наверх вы… товарищи… все по местам! Последний парад… наступает…

Впервые, и не только за время экспедиции, Соль подумал о смерти. Конечно, сознание того, что человек смертен, было и раньше не чуждо ему, но как нечто абстрактное, лично его не касающееся. Он не задумывался над тем, что когда-нибудь неизбежно умрет. Это «когда-нибудь» принадлежало далекому будущему, в котором Соль уже не будет нынешним Солем. И умирать доведется совсем другому, отжившему свое, человеку.

Даже тогда, во время «сна», когда ум подсказывал, что побороть монстра невозможно, мысль о смерти не приходила в голову. Да если бы Виктор позволил себе подумать о ней, он тотчас бы перестал быть астронавтом!

Выбрав профессию, Соль сознательно и охотно ступил на дорогу риска. Жизнь стала зависима от множества экстремальных, зачастую непредсказуемых, факторов. Но все они до сих пор были подвластны опыту, знаниям, находчивости, хладнокровию и… везению. И вот, похоже, именно везению пришел конец…

Но тут он вспомнил об одном своем разговоре с Великим Физиком. Виктор не раз ощущал необъяснимую симпатию ученого, который по общему мнению был скуп на проявления добрых чувств, а вот на придирки — щедр. Слушал только то, что желал услышать, не считался с чужим мнением, мог грубо оборвать, а то и выгнать вон. С ним же старый брюзга разговаривал ласково и называл не иначе, как «сынок».

Соль вдруг понял, что Великий Физик для него не просто крупнейший ученый, звезда первой величины на небосводе науки, в чье поле тяготения он был втянут по воле загадочных обстоятельств. Не только строгий, хотя и странно снисходительный нас тавник, необъяснимое расположение которого так ему льстило…

Виктор не помнил родителей: они погибли при восхождении на Эверест вскоре после его рождения. Слова «отец» и «мать» воспринимались им как абстракция, ассоциировались с голограммой, запечатлевшей на фоне нестерпимо сверкающей горной белизны двух близких, но совершенно не знакомых ему людей — мужчину и женщину, молодых, радостных, навеки застывших в нерасторжимом счастливом объятии. Он ни разу в жизни не произнес этих слов. Но сейчас, следуя душевной потребности, мысленно воззвал к Великому Физику:

— Помоги, отец!

И, словно в ответ, вспомнил диалог, которому когда-то не придал значения:

«А ты ведь экстрасенс, сынок!»

«Шутите? Я вообще не верю ни в каких экстрасенсов!»

«И правильно делаешь. На одного истинного экстрасенса приходится миллион дутых… Но ты-то истинный».

Кажется, этим разговор и закончился. Хотя нет, Великий Физик добавил:

«Твои способности еще проявятся. Когда придет нужное время…»

Да, именно так он и сказал. «Когда придет время!» Но не слишком ли уже поздно?

Утверждение Великого Физика, будто по степени риска интранавт неизмеримо превосходит астронавта, сначала показалось Солю заведомым преувеличением, затем раззадорило его и в конце концов заставило задуматься. Но и тогда он проникся не покорным осознанием того, что «ходит под Богом», а дисциплинирующим чувством ответственности — не столько за свою судьбу, сколько за судьбу доверенного ему дела.

Возможно, сыграло роль общение с Великим Физиком или же Соль наконец-то повзрослел, но с тех пор он отказался от бравады, которая прежде сопутствовала ему, подталкивала под руку, заставляла «играть на публику».

Мужество запредельного пилота очистилось от наносного и подчинялось теперь разуму, а не бездумному «первому порыву».

И сейчас Соль страдал от бессилия, испытывал чувство обреченности и… стыда. Собственная гибель, впервые обретшая зримые очертания, страшила меньше, чем крах экспедиции, которого так и не удалось предотвратить. А разве он не в ответе за жизни друзей, доверившихся его опыту и умению находить выход из безвыходных положений!?

Вот они, рядом, друзья… Напряженные, сосредоточенные лица, даже хмурые: есть от чего! Но не видно страха во взглядах. А он еще заподозрил Вивьена в трусости… Серж тоже мог бы обвинить его в беспомощности, неуверенности, слабости. Только не думают так друзья, не обвиняют командира ни в чем…

«Но уже и не надеются, что сотворю чудо, — подумал Соль. — А может, все-таки сотворю? Ведь не зря же поверил в меня Великий Физик!» Тем временем Вивьен неверными движениями вкладывал капсулу со сверхстимулятором в ультразвуковой инжектор, а Перси Перс закатывал рукав оранжевого комбинезона, обнажая могучий бицепс. Его льняные волосы потемнели от пота, дыхание было хриплым и неровным.

И вдруг Соль с изумлением обнаружил, что дышит легко и полной грудью, словно перенесся на берег моря, под дуновение освежающего бриза.

«Неужели время, о котором говорил Великий Физик, наступило?!» Его переполняла энергия. Она била ключом, как прорвавшийся сквозь толщу скалы родник. Виктор провидел спасение и уверовал, что принесет его не кто иной, как он сам, но не тождественный себе прежнему, а наделенный сверхчувствами, сверхволей, сверхразумом и сверхчеловеческой принадлежностью к силам природы.

Внезапно, будто в былые времена запредельных полетов, перед ним возникла панорама Вселенной, только развернутая в невообразимой широте, как никогда на обзорном экране космообсервера. И ее эпицентром была «Гея», стряхнувшая с себя скорлупу сверхпрочной брони, ставшая свободной частицей бесконечного пространства.

«Галлюцинация…» — трезво подумал Соль, не утратив при этом душевного спокойствия, а напротив, утвердившись в уверенности, что счастливая развязка близка и самое страшное позади…

А звезды роились, перебрасывались лучами, многоцветно сверкали. Живые, осязаемые атомы света, совсем не похожие на скованную льдом кристаллическую вязь дальнего космоса. И словно эликсир жизни оросил интранавтов.

Вот распрямился Вивьен, повел вокруг прояснившимся взглядом, отшвырнул ставший ненужным инжектор. Облегченно вздохнул Перси:

«Что это с нами, парни?»

Доброе, участливое лицо Великого Физика выплыло из калейдоскопа звезд, прозвучал дребезжащий голос:

«Все хорошо, сынки!»

И тут же его вытеснило другое лицо, с резкими скульптурными чертами, лицо человека из «сна». Послышались слова, уже однажды обращенные к Солю:

«Тебя ждет славное будущее. Иди и ничего не бойся!»

— За мной, друзья! — воскликнул командир «Геи», и, взявшись за руки, они шагнули в гущу звезд.

Их окружило призрачное сияние. Все вокруг слилось в переливча-тое марево.

Тела расслабились, начали таять, как льдинки под сол-нечными лучами. Нечто похожее Соль испытывал при фазовых пере-ходах в запредел. Но тогда такое состояние было кажущимся, и он ни на мгновение не переставал оставаться самим собой, а сейчас вместе с друзьями растворялся во всепоглощающем эфире, этой безбрежности волн и микрочастиц, из которой сотворено мироздание.

 

5. В центре Вселенной

Интранавты снова были вместе и осматривались в недоумении. На первый взгляд, ничего не изменилось: та же кабина «Геи», те же приборные комплексы, только слепы дисплеи, погашены индикаторы, не слышны свист генераторов накачки и жужжание серводвигателей: тишина, от которой они успели отвыкнуть, владеет кораблем до боли в ушах. И ни намека на фантасмагорию звезд, как будто это и впрямь была галлюцинация.

А воздух прохладен, хорошо вентилирует легкие, и бодрость такая, словно все трое испили сказочной живой воды…

Соль приподнялся в кресле и замер от неожиданности: сердце, как воздушный пузырь в потревоженной стоячей воде, всплыло откуда-то снизу и на мгновение перекрыло вдох.

Невесомость! Состояние, хорошо знакомое по космическим полетам, привычное, даже по-своему приятное, сейчас застало врасплох. А между тем, приближение невесомости чувствовалось уже давно, как чувствуется предстоящий приход весны, когда снег еще только-только начинает подтаивать, а почки едва успели набухнуть. Но, подобно весне, невесомость не могла наступить вмиг — вчера еще господствовал мороз, а сегодня снег растаял, вычернилась земля…

Что же произошло?

Интранавты поплыли друг к другу, обнялись. Перенесенное потрясение было настолько велико, что еще долго они не могли произнести ни слова.

Потом Вивьен спросил:

— Как ты это сделал, Виктор?

— Понятия не имею, — признался Соль.

— Без тебя ведь не обошлось, командир, — поддержал Сержа Перси.

— Возможно, вы правы, друзья. Великий Физик утверждал, что я… Если и так, то все произошло неосознанно. Короче, мне известно не больше вашего.

Да разве это главное? Мы живы и достигли цели, что нам еще надо?

Ощущение полноты жизни вернулось к интранавтам. Только теперь, после слов

Соля, они поверили, что спасены. И хотя не могли осмыслить происходящее и, тем более, предвидеть будущее, испытывали удовлетворение и умиротворенность, несмотря на то, что ясности не прибавилось, а тем более уверенности в достижении цели. Не затем же они проделали столь трудный и дерзкий путь, чтобы лишь стать свидетелями необъяснимого чуда!?

Но их спасением чудеса не исчерпались. Неожиданно интранавты заметили в затемненном углу кабины человека — коренастого, крепкого, как монолит.

Такие не часто встречаются даже среди отменно тренированных тяжелоатлетов.

Его можно было бы принять за неандертальца, какими их обычно изображают,

— с лицом, словно высеченным из камня, да так и не отшлифованным. Но под тяжелыми веками были глаза интеллектуала — усталые, озабоченные, ироничные.

— Вы?! — вскрикнул Соль, узнав незнакомца из «сна». — Значит, престонский стадион, зеркальная инверсия, моя встреча с Великим Физиком, загадочные сигналы, «бумеранг» и экспедиция в интракосмос — все это было задумано вами? Но зачем?! И кто вы в конце концов?

— Мое имя Кей. В давние времена и далеко отсюда я был обыкновенным человеком, таким же, как вы. После смерти стал его информационной копией — бесплотным, но вполне материальным «призраком». А умерев во второй раз, воскрес уже как персонифицированный интеллект-автомат.

— Всего лишь робот! — разочарованно пробормотал Вивьен.

— Если угодно, можете считать меня роботом, — нахмурился Кей. — Ведь в вашем представлении робот — нечто бездушное, пусть даже он превосходит вас не только в интеллектуальном, но и в нравственном отношении. Над вами довлеет убежденность в том, что «живое» и «мертвое» разделяет непреодолимая пропасть. Поверьте, это заблуждение, и оно не делает вам чести.

Соль невольно вспомнил Великого Физика, который мечтал передать свой интеллект электронному мозгу, чтобы уберечь на века, и подумал:

«Не есть ли это воплощение его мечты?»

— Мы знаем, что возможны иные формы разума, — поспешил он загладить бестактность Вивьена. — И вовсе не подвержены комплексу собственного превосходства. Но в сказанное вами трудно поверить. По вашим словам вы были бесплотны. Нам, материалистам, это кажется абсурдом!

— Плоть вовсе не синоним материи. Кроме вещества существует поле, и не только оно. Материя полиморфна, то есть может принимать множество форм.

Кстати, вскоре после моего первого воскрешения «призраки» обрели плоть, разумеется, не белковую. Так оказалось удобнее.

— Но само слово «призрак»…

— Оно придумано мною, причем в ироническом смысле: будучи человеком, я, как и вы сейчас, относился к информационным копиям с недоверием и даже неприязнью. Но, перейдя в новое качество, понял, насколько был не прав. А слово «призрак» с моей легкой руки вошло в обиход уже без малейшего оттенка иронии.

— Значит, ничего мистического? — недоверчиво проговорил Вивьен.

— Повторяю, «призраки» не менее материальны, чем люди. Но, в отличие от них, практически бессмертны.

— А как же вы сами?

— Не воспринимайте «бессмертие» буквально, — сказал Кей, как уже говорил когда-то «гарантам». — Существование «призрака» может продолжаться сколь угодно долго, но при определенных условиях. Я же, по стечению обстоятельств, их лишился. Думал: на этот раз умираю бесповоротно. Не знал, что интеллект-автоматы, на которых, подобно вам, смотрел свысока, втайне от меня смоделировали мою личность. Когда я погиб, они восстановили ее на своей элементной базе. И, представьте, я вновь не утратил ничего человеческого.

— Вы уверены? — спросил Вивьен скептически. — А может, вам так лишь кажется?

— Не исключено. А если и вам тоже «лишь кажется»?

— Что это значит? — оторопел Серж.

— Например, то, что все вы погибли от удушья, а мы, презренные интеллект-автоматы, воспроизвели вашу сущность, как было когда-то со мной.

— Вы, конечно, шутите?!

— Допустим. А вы?

— Не обижайтесь на нас, — вмешался Соль. — Кем бы вы ни были, мы рады встрече с вами. Даже если она произошла не по нашей воле.

— Разве вы отправились сюда не добровольно?

— Приняв сигнал из центра Земного шара, наши ученые решили, что внутриземной разум, в существовании которого они не сомневались, просит о помощи. И вот мы здесь.

— Нам нужна помощь, правда. Как правда и то… — сделал паузу Кей, — что я присутствовал при рождении Земли.

— Ничего подобного не могло быть! — вырвалось у Соля. — Хо-тя… Великий

Физик уверял: «невозможное невозможно». Тогда я лишь внутренне усмехался, но после случившегося с нами… Вижу, до всего надо дойти своим умом…

— Вы близки к истине, — одобрительно кивнул Кей. — Так послушайте, с чего все началось.

В течение нескольких часов перед интранавтами прошла ретроспектива драматических событий. Рассказ Кея был не просто убедителен и образен, он порождал у слушателей чувство причастности к тому, что происходило в безднах времени и пространства.

Глобальная катастрофа на Геме, вызванная спонтанным воспроизводством радиации… Ноев ковчег — Космополис… Мыслелетчица Джонамо, связавшая «благополучную» планету Мир с Гемой… «Призраки»… Коллективный разум…

Спящая цивилизация эмбрионов…

Эпопея сфероида… Панцирь, сковавший островок разума…

Они были ошеломлены услышанным. Гигантский эксцентрик субъядра — насос, перекачивающий магму… Поле тяготения, расщепленное на постоянную и переменную составляющие… Противоборствующие гравитационные вихри…

Промежуточный слой, где время, как физическая величина, обращается в нуль, а вещество теряет атомную структуру…

Против этого восставал разум.

О чем-то похожем писал в конце второго тысячелетия ученый-самоучка

Николай Корнилов. Возможно, будь он по образованию физик, к его словам прислушались бы. Но он был конструктором охотничьих ружей (охота еще не считалась занятием аморальным), так кто же поверит в правоту дилетанта?

Его учение восприняли как курьез и быстро забыли. Перси Перс слышал о нем от своего университетского профессора, который коллекционировал казусы.

«Если бы Корнилов, не дай Бог, оказался прав, — говаривал тот, — наше представление о качественной структуре физических явлений разлетелось бы вдребезги. К счастью, это лишь бред талантливого параноика, вообразившего себя сразу Ньютоном, Максвеллом и Эйн-штейном…»

Сейчас Перси пожалел, что профессора нет рядом.

— Не зря Великий Физик ввел понятие интракосмоса, — задумчиво произнес

Соль. — Вначале я счел, что оригинальности ради. Глубину же его мысли оценил только здесь, в центре Земли.

— И в центре Вселенной, — уточнил Кей. — В любом направлении от него она равно бесконечна.

— То же самое можно сказать о любой точке пространства, — возразил Серж.

Кей посмотрел на него с сожалением.

— Разумеется. Но не означает ли это, что человек, где бы он ни находился, всегда в центре Вселенной?

— А вы любитель пофилософствовать, — неодобрительно сказал Вивьен.

— Перестань, Серж! — поморщился Соль. — Мне, например, эти рассуждения кажутся поучительными. Я думал, что побывал по ту сторону Вселенной, а выходит, у нее нет ни той, ни этой стороны. Неужели Великий Физик ошибался и вселенская петля Мебиуса…

— Ваш учитель не ошибался, — печально проговорил Кей. — Но Его представление о Вселенной всего лишь фрагмент необъятной картины.

Вселенская петля и дискретное время — частности, гениальные мазки на полотне мироздания. Человеческий интеллект, сколь бы он ни был могуч, не в состоянии объять бесконечность, к чему Великий Физик тщетно стремился всю жизнь. Именно в этом были его величие и… трагедия. Увы, они, как правило, сопутствуют друг другу…

— Вы знаете о нем все? — спросил Соль. — И о нас тоже?

Кей молча кивнул.

— Не будь я атеистом, решил бы, что вы Бог.

— Напрасно.

— Но при таких всезнании и всесилии нуждаться в нашей помощи…

— «Всезнание» столь же условно, сколь и «бессмертие». Что же касается всесилия… Если бы мы им обладали, нам, действительно, не понадобилась бы ваша помощь.

— Что от нас требуется?

— Спасти человечество.

— Разве ему грозит опасность? — нахмурился Соль.

— В известном смысле.

— Уклончивый ответ!

— Возможно. Но я не вправе посвятить вас в подробности, — мягко сказал

Кей.

— Это что, тайна?

— Вовсе нет. Дело в вашей психике. Поверьте мне, она не выдержит такой нагрузки.

— Вам известно, на что мы способны.

— На подвиг, на самопожертвование. Но сейчас от вас требуется лишь одно: доставьте эмбрионы на поверхность.

Наступило неловкое молчание. Интранавты обменивались взглядами, обдумывая, как поступить. Наконец Соль заговорил:

— Обращаясь к нам с просьбой о спасении, вы имели в виду человечество

Гемы. Но наш долг — это, в первую очередь, долг перед человечеством Земли.

И мы не имеем права повредить ему необдуманным решением.

— Нет человечества Гемы! Нет человечества Земли! — с болью и страстностью, чего никак нельзя было ожидать от интеллект-автомата, воскликнул Кей. — Есть просто человечество! Ах, если бы я мог вам все рассказать! Ах, если бы вы могли выдержать мой рассказ…

Соль продолжал стоять на своем.

— Все это лишь красивые слова и полунамеки, не подтвержденные фактами. Вы рассказали многое, самое же главное, оказывается, утаили. Боитесь за нашу психику? Очень трогательно. Но с какой стати мы должны принимать сказанное вами на веру? А что если эмбрионы — троянский конь, и как раз в нем таится опасность для человечества, о которой вы упомянули?

— Значит, вы отказываете в помощи?

— Нет. Но мы должны получить согласие парламента Земли.

— Каким образом?

— Вернемся, доложим.

— Мы не в состоянии столько ждать, — убеждал Кей.

— Что значит несколько лет в сравнении с миллиардами? Вы же сами…

— Все это время мы терпеливо ожидали подходящего момента. Он наступил именно сейчас. Чем вы рискуете? Эмбрионы беспомощны, они не способны причинить кому-либо вред!

— Мы не уполномочены решать, — упорствовал Соль.

— Отказ тоже решение.

— Он прав, — шепнул на ухо Солю Перси Перс. — К тому же есть альтернатива.

— Ну?

— Как только войдем в зону действия приводных маяков, сразу же установим связь с парламентом и будем ждать указаний.

— А если нам откажут?

— Уверен, этого не произойдет!

— А вдруг?

— Тогда разделим судьбу эмбрионов. Другого достойного выхода у нас нет.

— Перси прав, — поддержал Вивьен.

— Эх, была не была! — воскликнул Соль голосом Рыжего с престонского стадиона. — Мы согласны!

— Поступок настоящих людей, — благодарно произнес Кей.

— А как же вы сами?

— Моя личная судьба значения не имеет.

— Я, что ли, должен нянчиться с эмбрионами? — притворно возмутился Вивьен.

— Во всяком случае, не я, — заявил Перси Перс, пряча смеющиеся глаза.

— Слышали? — спросил Кея Соль. — Так что собирайтесь, отныне вы член экипажа.

На следующий день «Гея» двинулась в обратный путь. Грузовой отсек был почти до отказа заполнен криостатами со «спящим» человечеством…

 

6. Точка отсчета

Приводные маяки не работали. Установить связь не удалось: Земля не отвечала.

Они пытались найти стартовый, а теперь уже финишный туннель с помощью ультразвукового локатора, но так и не смогли этого сделать. И «Гея» взломала поверхность Земли вслепую.

Интранавты не узнавали местности. Здесь полагалось быть интрадрому, но его не было.

— Не мог я так ошибиться, парни! — оправдывался Перси Перс. — Погрешность автономной системы управления не больше мили!

— И все же ошибся, — укоризненно пробасил Вивьен. — Эх, ты, горе-штурман!

Уязвленный попреками Перси повторял плачущим голосом:

— Ерунда какая-то, парни… Ерунда…

Серж затянул старинный шансон:

Перед ними и впрямь расстилалась безлюдная равнина, негусто поросшая сосновым лесом. Кое-где между хвойными деревьями белели чахлые стволы берез.

Накрапывал дождь. Дул порывистый, не по-летнему холодный ветер. Местами землю покрывали ноздреватые корки льда. Огромные валуны громоздились там и сям, точно разбросанные охваченным паникой великаном.

— Вот уж не думал, что сохранились такие нетронутые цивилизацией уголки! — присвистнул Соль.

— Может, здесь теперь заповедник? — предположил все еще не пришедший в себя Перси.

— Вряд ли. Четыре года назад его не было. И потом… Пусто. На всех диапазонах пусто! Ни один канал связи не действует, даже глобальное видео… Не нравится мне это!

— А если магнитная буря или что-нибудь вроде? — неуверенно проговорил

Вивьен. — И поэтому радиоволны не доходят.

Соль покачал головой.

— Спутниковые системы не подвержены воздействию магнитных бурь.

— А на орбитах ни одного спутника! — с тревогой сказал Перси. -

Сателлит-детектор глух и нем! В наше отсутствие что-то случилось… Неужели глобальная катастрофа, как на Геме?

— Не говори чепухи! — прикрикнул Соль.

— И вообще… — не унимался штурман, — знаете, что это напоминает? — Он обвел рукой горизонт. — Кайнозойскую эру, четвертичный период. Так выглядела Земля миллион лет назад. Видите валуны? Они образовались из обломков горных пород, занесенных сюда древними ледниками.

— Древними? Не выдумывай! — не поверил Вивьен. — Края-то у валунов острые, сколы совсем свежие.

Перси нагнулся и отколупнул кусочек льда.

— Парни, а лед, между прочим, материковый!

— И что из этого следует? — спросил Соль.

— Можно подумать, что только-только закончилось ледниковье.

— Какое еще ледниковье?

— В конце верхнего плиоцена, около миллиона лет до новой эры, произошло резкое похолодание климата. Очень холодные периоды — ледниковья — чередовались с периодами потепления — межледни-ковьями. То нарастали, то стаивали крупные материковые оледенения…

— Постой, — перебил Соль. — Можешь установить, когда появились здесь валуны?

— Нет ничего проще! Сейчас определю возраст отложений. Прибор под руками, методика стара как мир. Попробуем калий-аргоновым…

Перси принялся за измерения.

— Ничего не понимаю… — после нескольких попыток обескураженно пробормотал он.

— В чем дело?

— Чепуха какая-то получается…

— А другие методы есть?

— Если бы речь шла не о миллионах лет, а о тысячах, подошел бы радиоуглеродный метод…

— Попробуй его, — предложил Соль.

— Да ты что, командир? Это же все равно, что по километровым столбам отмерять парсеки!

— А ты все-таки попробуй!

— Парни, я сошел с ума! — завопил Перси, взглянув на индикатор. — Не может быть, чтобы морены и флювиогляциальные отложения образовались меньше тысячи лет назад!

— Прибор исправен?

— В нем и ломаться нечему! Он надежен как мир!

— Методика стара как мир… Прибор надежен как мир… — мрачно сказал

Соль. — Не так уж, оказывается, наш мир стар и надежен! Нас не встретили оттого, что встречать пока еще некому…

— Что ты выдумываешь! — одновременно вскрикнули Перси и Серж.

Соль повернулся к безучастно стоявшему в стороне Кею.

— Так вот чего могла не выдержать наша психика! Вы знали, что мы окажемся в прошлом, и скрыли это от нас!

— Он заманил нас в ловушку! Сделал марионетками! «Мы нуждаемся в помощи…» Подлец!

Вивьен бросился к Кею и ударил его. Тот не шелохнулся. Серж опустился на землю, обхватил руками голову и зарыдал.

— Оправдываться бессмысленно, — разомкнул уста Кей. — Скажу лишь, что, проникнув в центр Земли, вы сбросили точку отсчета человеческой истории в начало координат, замкнули кольцо времени. А теперь скажите по совести: не об этом ли мечтал Великий Физик?

— Значит, все начинается заново? — сдерживая дрожь, спросил Соль.

— Не заново, а впервые. Человечества на Земле еще не было.

— Но вы же противоречите себе! Великий Физик существовал. Это бесспорно!

— Когда-то было бесспорно. А сейчас столь же бесспорно, что он никогда не существовал. Не существовало еще никого, в том числе и вас, отважно отправившихся к нам на помощь. Нынешние вы — не вы. Вам еще предстоит родиться в далеком будущем…

— Собираетесь переписать историю набело? — не догадываясь о том, повторил слова Преземша, обращенные к Великому Физику, Соль.

На миг ему показалось, что Кей смутился. Но нет, лицо интеллект-автомата было по-прежнему бесстрастно.

— В ней не должно быть места злу.

— Взяли на себя роль провидения? — с неприязнью процедил Вивьен.

— А кто дал вам на это право?!

— Один из сакраментальных вопросов: кто виноват, по какому праву и что делать… Отвечу на последний: делать все, чтобы человечество было изначально счастливым. И в этом смысле роль провидения придется играть вам.

 

7. Алгоритм невозможного

Наступило долгое молчание. Никому уже не хотелось спорить, доказывать, что-то выяснять.

Они замкнулись в себе, своих чувствах, мыслях, воспоминаниях.

Прислушивались к внутреннему голосу, словно лишь этот полумистический голос, идущий из недр души, мог унять охватившее их смятение.

Серж Вивьен думал, что так и не стал тем, кем больше всего на свете хотел стать. Не смог вытравить из глубины сознания боязливого подростка, которым помыкали сверстники. Всю жизнь боролся со страхом и, казалось, побеждал.

Боролся с единственной целью: доказать себе, что способен на подвиг. И лишь потому стал астронавтом.

Приобрел репутацию смельчака, но никто не подозревал о том, как после полета (не перед, а именно после!), на безопасной Земле, ночью, в постели, он метался от запоздалого ужаса, с обостренной образностью представляя, что могло с ним случиться, а когда-нибудь наверняка случится во враждебном, безжалостном, непримиримом к вторжению человека космосе.

И ту, прославившую его, операцию сделал от страха, что если пациент умрет (а без хирургического вмешательства этим бы непременно закончилось), о нем, Вивьене, будут говорить: «он побоялся оперировать»…

Перси Перс тоже углубился в мысли. Но в них не было и намека на отчаяние.

Они сводились к нетленной поговорке: «чему быть, тому не миновать».

Теперь, после того, как Кей внес хоть какую-то ясность в случившееся с ними, Перси испытывал нетерпеливую потребность действовать. Будущее представлялось цепью захватывающих приключений…

«А ведь нам повезло! — думал он. — Кому еще выпало на долю стать ангелами-хранителями человечества?!»

Перси представил себя в окружении оравы краснощеких ребятишек, и в нем вдруг проснулись отцовские чувства. В первый момент это даже показалось ему настолько забавным, что он рассмеялся, безотчетно прикрыв лицо ладонями: вот уж никогда не мыслил обзавестись семьей, а теперь, хочешь не хочешь, семья будет, да еще какая! И за нее в ответе не умудренный житейским опытом муж, а обыкновенный штурман-сейсмолог, ни разу не бравший в руки младенца.

Разве не смешно? А может, напротив, грустно и… страшно? Только ведь не откажешься, не переложишь ответственность на чужие плечи!

Задумался и Соль. В его мыслях главенствовал Великий Физик, но не тот дряхлеющий слезливый старик, который провожал их на интрадроме, а властный, умевший настоять на своем, подавлявший могучим интеллектом прижизненный классик, поистине великий при всех своих человеческих слабостях.

Благодаря ему Соль за короткое время стал другим человеком, избавился от, казалось бы, неизбывного безрассудства, научился взвешивать каждое слово, каждый поступок. Рыжего с престонского стадиона больше не существует, как нет уже и отчаянн о смелого запредельного пилота. Никогда не взмыть ему к звездам, не испытать сладкой муки фазового перехода… Ну и пусть!

Он почувствовал себя преемником старого ученого, словно тот завещал «сынку» завершить начатое им дело. Но тут мозг кольнула ядовитая мысль: а что если Великий Физик был лишь орудием, посредством которого Кей воплощал свой замысел?

Соль тотчас же с брезгливостью отверг кощунственное предполо-жение.

Скорее уж Кей вольно или невольно помогал Великому Физику осуществлять мечту об изначально счастливом человечестве!

Виктор думал о ней как о чем-то свершившемся, хотя в то же вре-мя сознавал, что на пути к беспримерно грандиозной цели сделан лишь крошечный шаг, а самое главное и трудное — впереди. Кей прав, настоящая жизнь только начинается, и нужно прожить ее достойно.

И незачем считаться, кто первым ступил на этот путь — Кей или Великий Физик. Все мы союзники, каждый сделает то, что в его силах, и то, что превыше их…

…Если бы кто-то из интранавтов, оторвавшись от своих мыслей, взглянул на чугунно-бесстрастное лицо Кея, он ни за что бы не догадался, какой тайфун чувств неистовствует сейчас в душе «персо-нифицированного интеллект-автомата».

Говоря о том, что психика интранавтов не выдержит всей правды, Кей подразумевал вовсе не возвращение в прошлое. Он не мог открыть ее даже сейчас и ограничился лишь полуправдой — невразумительным намеком, к счастью, так и не понятым ими.

Интеллект-автоматам удалось-таки найти алгоритм невозможного. Но, подобно «бессмертию» и «всезнанию», — не в буквальном смысле этого понятия.

Телепортировать эмбрионы через область пространственно-временных аномалий было слишком рискованно. Интеллект-автоматы во главе с Кеем предпочли решать задачу методом «от противного». Создали глобальную компьютерную модель человечества, транспонировали ее на поверхность Земли и стали наблюдать за эволюцией «псевдочеловеческого» общества, чтобы впоследствии воспользоваться плодами его технического прогресса.

Таким образом, все происходившее с Великим Физиком, Преземшем, Солем и миллиардами их «предков» и «современников» было на самом деле игрой потенциалов в сложнейшей иерархии электронных цепей.

Но произошло непредвиденное. Иллюзорный мир компьютерной модели спроецировался на реальный земной мир, слился с ним воедино, а люди-символы почувствовали себя настоящими людьми. Они рождались, жили, радовались, страдали и умирали.

Их исторический процесс не имел ничего общего с оптимальной программой, разработанной коллективным мозгом гемян для «эмбрионального» человечества.

В нем все оказалось искажено, перемешано, поставлено с ног на голову. Зло возобладало над добром, грубая сила над разумом…

«Что мы наделали, — бичевал себя «персонифицированный интеллект-автомат» Кей. — Считали, что оперируем с бесчувственными и бесстрастными байтами информации, а сотворили жизнь и позволили превратить ее в ад!»

Но уже ничего нельзя было изменить. Оставалось ждать и надеяться…

Люди молились Богу — всемилостивейшему и всемогущему, а Кей, внимая молитвам, чувствовал себя этим «Богом», но отлученным от милосердия, лишенным могущества, и ему было нестерпимо стыдно, что он — «Бог».

Люди блуждали во тьме, карабкались на вершины и срывались с них, но, вопреки всему, упрямо продвигались вперед по обломкам несбывшихся утопий, не подозревая о своей жертвенной роли…

И — спасибо им! — наступил черед подлинного человечества. Под моросящим дождем, среди чахлых деревьев и островков материкового льда начинается его оптимально спроектированная история. Изначально счастливая, как об этом мечтал Великий Физик.

Но нерадостно на душе у Кея. «Не заново, а впервые!» — так уверял он интранавтов. Самого же гложут сомнения, иначе не хотелось бы навсегда забыть тех, кто обращался к нему с молитвами.

А забыть надо, иначе можно сойти с ума. Только ничего не забудется.

Чувство непоправимой вины не покинет его до конца дней.

Казалось, душевные силы на исходе, но Кей знал, что, если придется, он в бессчетный раз стиснет зубы и мысленно воскликнет:

— Кто кого!

Пока же можно на минуту расслабиться и беззвучно простонать:

— Инта, родная, как мне тяжело без тебя…