У меня хватит ума держать язык за зубами. Ведь в то, что произошло со мной, не поверит ни один материалистически мыслящий человек!

Мистик, напротив, пришел бы в восторг, раструбил всем и вся. Взял бы на вооружение. Как раз этого я и не допущу. Ведь существуют реалии, хотя и не имеющие ничего общего с чудом, но пока еще непосильные для нашего мозга. Такова сама жизнь. Можно осмыслить ее частности, целое же непостижимо. Раньше я так не считал. Теперь убежден в этом.

Итак, в двадцать седьмом часу нуклонного времени я раздавил предохранительную пластинку и коснулся сенсора. На табло забегали огоньки, машина загудела, осмысливая информацию. Должно было пройти ровно тридцать минут — достаточно, чтобы передумать. Но я не передумал и во второй раз тронул сенсор.

Пляска огоньков усилилась, гудение стало громче. Машина словно предупреждала: «Опомнись, что ты задумал!» За бортом бушевала солнечная корона, обрушивая на жаропрочную обшивку капсулы турбулентные потоки плазмы. Система охлаждения работала на пределе — малейший сбой, и неминуема гибель. Но быть испепеленным слишком банально. Я выбрал для себя другой конец, и до него оставалось полчаса. Разумеется, нуклонного времени, а оно, как известно, еще более быстротечно, чем звездное, солнечное, эфемеридное или атомное.

Нелегко уходить в небытие. Тридцатиминутные интервалы и троекратное прикосновение к сенсору исключают непродуманный шаг: ведь он может быть вызван вспышкой отчаяния. Мое же решение не было скоропалительным. Я долго размышлял, прежде чем его принять, и вовсе не досадовал на ритуал с сенсором: часом раньше, часом позже — какая разница?

Шли последние секунды. Рука в третий раз потянулась к сенсору. Стоило запоздать, и произошел бы сброс на нуль. Тогда пришлось бы все начинать заново. На нерешительность и рассчитаны дубли: секунда в секунду — так можно действовать, лишь сохраняя холодный рассудок.

Миллиметры и миллисекунды отделяли меня от вечности, когда сзади послышалось:

— Не делай этого!

Я машинально отдернул руку. Время было упущено. И лишь затем до меня дошло: не в мыслях, не в подсознании прозвучал голос, а донесся извне.

Я оцепенел. Потом заставил себя обернуться и… увидел женщину. Ее не могло быть! Если уж солнечные протуберанцы не в состоянии проникнуть внутрь капсулы, то человек мигом бы испарился в хромосфере, будь даже на нем скафандр наивысшей космической защиты!

Вспомнилось из старой-престарой сказки:

«Чур меня, сгинь, нечистая сила!» От этих непроизнесенных слов я расхохотался. Это выглядело как истерика: я безудержно смеялся, а волосы на голове шевелились от ужаса.

Но вот мне удалось взять себя в руки.

«Чего страшиться? Смерти? Но не ты ли добивался ее? А что может быть страшнее? Галлюцинация?» К чести своей, я ни на мгновение не подумал о чуде. Мне уже приходилось сталкиваться с явлениями, которые любой другой, по крайней мере в первый момент, счел бы сверхъестественными, или, если прибегнуть к псевдонаучной фразеологии, ирреальными.

Я не ученый, не исследователь в обычном толковании этого слова, а испытатель экстремальных нагрузок и стрессовых ситуаций. Меня бросают в горнило и ждут: сгорю или закалюсь. С моей помощью определяют предел сверхчеловеческой выносливости. Суперкаскадер, вытворяющий немыслимые кульбиты во славу науки, — вот кто я такой. В Древнем Риме быть бы мне гладиатором!

Что я только не делал: завтракал в эпицентре ядерного взрыва, совершал парашютные прыжки с Луны на Землю, погружался в глубочайшие впадины Мирового океана и в жерла стратовулканов… И при всем при том никогда не брался за дело, если вероятность выжить была меньше пятидесяти процентов. Гладиатор-доброволец, расчетливый смельчак, доверяющий не интуиции, не наитию, а лишь теории вероятностей. Если она обещает пятьдесят шансов из ста, я готов: по крайней мере сорок из оставшихся сложатся в мою пользу благодаря мастерству, самообладанию, мгновенной реакции. Вот и надеюсь на них, а не на слепой случай, везение.

Кстати, я невезуч. Уроню бутерброд — упадет маслом вниз. Камень с небес нацелен на мою голову. Снежная лавина сорвется, как только окажусь поблизости.

Но я успеваю подхватить бутерброд на лету, движением тореадора уклониться от небесного камня, в акробатическом слаломе опередить лавину.

Иной невезучий человек укроется за стенами дома-крепости, не подозревая, что и они таят в себе угрозу. Я же поминутно заглядываю в бездну. Но вовсе не от избытка храбрости, ее у меня в самую меру. И это не игра со смертью, не желание пощекотать нервы, не молодецкая удаль, замешенная на вере в непременную удачу. Такова уж моя профессия…

Я не фаталист. Сентенции вроде «чему быть, того не миновать» мне чужды. Возлагать на судьбу ответственность за будущее свойственно слабым. Я же, что ни говори, принадлежу к сильным. И знаю: очередной расклад случайностей в, казалось бы, нескончаемом пасьянсе рано или поздно станет для меня последним. И не судьба это, а теория вероятностей.

Обычно люди стараются не думать о закономерном конце жизни, отодвигают его если не в бесконечность, то на неопределенный срок. Я же постоянно держу в уме латынь: «Мементо мори!» — «Помни о смерти!» Потому, что при всех обстоятельствах последнее слово за ней. Я буду его оспаривать, пока хватит аргументов, и так было не раз. Но она может с ними и не согласиться. Это предусмотренный вариант — нежелательный, но, увы, неизбежный: десять шансов из ста не так уж мало…

Никак не ожидал, что среди этих гибельных шансов есть скрытые во мне самом, что решение уйти может быть связано не с матовой ситуацией, которую невозможно предотвратить, что однажды мне просто захочется избавиться от жизни, как избавляются от обременительного груза…

Было бы это самоубийством? Вовсе нет! На самоубийство идут с отчаянья. Я же отказывался жить естественно и спокойно, как отодвигают недопитый бокал, утолив жажду. Отказывался потому, что исчерпал отпущенный мне лимит. Казалось, ничто на свете не сможет больше меня удивить. Я постиг все, что может постигнуть смертный. Постиг, но не достиг. Что дали людям мои трюки, сделали их счастливыми, избавили от голода и нищеты? Кому я нужен?

Мысли мои не были пропитаны горечью. Констатация факта, подведение итога, бесстрастное, даже равнодушное осмысление своей роли, пресыщенность ею — вот, пожалуй, и все…

Я уже собрался в последний раз тронуть сенсор и выключить себя за ненадобностью, словно светильник с наступлением дня, когда услышал негромкий женский голос:

— Не делай этого.

Она была похожа на туркменку или таджичку. Черные, блестящие, уложенные короной волосы, позолоченная Солнцем матовая кожа, резко очерченные дуги бровей, удлиненные карие глаза с чуть желтоватыми белками, нежный овал лица, тонкая, казавшаяся беззащитной шея — лебединая, сказал бы я, если бы тяготел к штампам.

На ней был комбинезон, почти такой же, что и на мне, — с эмблемой Всемирной исследовательской ассоциации, — только не мешковатый, а облегающий гибкую женственную фигуру.

Все это я рассмотрел, не переставая идиотски хохотать. Давился смехом и одновременно наблюдал ее как фантастический парадокс бытия — оживший мираж, полярное сияние, принявшее человеческий облик. Мой мозг на удивление холодно анализировал необычайное явление, так и сяк пытаясь подобрать к нему математический ключ, перевести эмоции в рациональное компьютерное русло. Ведь и в преддверии небытия можно оставаться профессионалом!

Впрочем, мне вдруг расхотелось умирать. Пересилило любопытство: оказывается, не все изведано в этом скучном мире!

Она коснулась меня теплой, поразительно ласковой ладонью. От нее едва уловимо пахло ванилью…

Я не знаю, было ли у меня детство. Оно не оставило воспоминаний. Разве что похожий запах. Возможно, так пахло от моей матери. Я не запомнил ни ее лица, ни голоса. Только запах ванили почему-то ассоциировался с нею. Всякий раз, обоняя его, я замирал в странном напряжении, пытаясь извлечь нечто затерянное в глубинах памяти. Некую тайну.

Но запахи нестойки. И я стряхивал наваждение, словно дорожную пыль, до следующего нескорого раза…

Стоп! Зачем этот самообман? Не было у меня матери! Я — гомункулус, так назвал кто-то из древних искусственного человека, порожденного воображением.

Гомункулус… Уже не воображаемый, а во плоти и крови. Задуманный как супермен, воспринятый как недочеловек…

А запах ванили… Так пахли духи молоденькой лаборантки, которая меня синтезировала. Ее прогнали: ведь она самовольно ввела в мою память непредусмотренный запах…

Мать я выдумал после. И заставил себя поверить в ее существование. Просыпался по ночам от собственного зова: «Мама! Мама…» Мне хотелось быть не суперменом-гомункулусом, а обыкновенным, ничем не выделяющимся из массы человеком. С его мелкими заботами и переживаниями, мечтами, планами, даже неудачами и огорчениями. С тем, что называют душой… …Женщина коснулась меня теплой, ласковой ладонью, источающей родной запах, и я вдруг почувствовал себя таким маленьким человеком, как бы ребенком, делающим первым шаги.

— Кто ты? — спросил я доверчиво.

Она молча приложила палец к губам.

— Как твое имя? — настаивал я.

— Разве дело в имени? — улыбнулась женщина. — Имя всего лишь псевдоним, знак, символ. А иногда — маска, скрывающая лицо.

— Да, главное — не имя, а сущность человека, — согласился я.

— А тебе известна твоя сущность?

Голос женщины стал неожиданно жестким и, показалось мне, холодно-неприязненным. Как безошибочно она определила мою ахиллесову пяту. Сама же осталась воплощением тайны. И никакой компьютер не поможет разобраться в этом…

— У меня нет сущности, — с вызовом ответил я.

— Тогда что же?

— Предназначение.

— У человека одно предназначение — творить добро!

— Тебе же известно, что я гомункулус!

— Ты уже не гомункулус, — сказала она. — Ты человек, мне лучше знать…

— Пусть так, — проговорил я в замешательстве. — Но что такое добро?

— Антитеза зла.

— А разве зло причиняют не люди?

— Вопреки своему предназначению!

— Добро и зло относительны…

— Что же тогда абсолютно?

— Знание. Оно над добром и злом.

— Над добром и злом… — повторила она. — Как это страшно…

— Прогресс нельзя остановить, — откликнулся я заученной фразой.

— Прогресс ради прогресса, и в этом предназначение человека?

— Мое предназначение, — я сделал ударение на слове «мое», — именно в этом. Так уж меня запрограммировали.

В ее голосе прозвучала грусть.

— Не оттого ли тебя потянуло к сенсору? Компромисс между программой и совестью?

— Просто не хотелось больше жить…

Каким неуверенным показался мне собственный голос, какими неубедительными словами возражал я ей…

— Неправда!

Она смотрела на меня с любовью и жалостью. А я не знал, что ответить.

— Тебе предстоит многое переосмыслить. Тебе и другим людям!

— Кто же ты? Кто? — изумленно допытывался я.

— Жизнь… — затухая, прорезонировало в ответ.

А женщина исчезла — столь же неожиданно, как появилась. И была ли она?

За бортом бушевала солнечная корона обрушивая на жаропрочную обшивку капсулы турбулентные потоки плазмы. Странно: мне нисколько не хотелось умирать. Я с недоумением смотрел на выбитую предохранительную пластинку сенсора. Зачем она, от чего может предохранить? Сам ритуал троекратного прикосновения показался мне смешным и наивным. Вероятно, я на самом деле стал человеком. Обыкновенным человеком с огромной душой, способной вместить радости и страдания всех живущих в этом сложном и прекрасном мире.

Да, мне хотелось творить добро. Оно рождалось в моем сердце и рвалось наружу. К источнику жизни — Солнцу.

Солнце пахнет ванилью, тонко и нежно. Пусть кто-нибудь убедит меня в обратном!