Последний тест

Небо вздымалось гигантской колонной. Ее основание призрачно утопало в море света, а вершина была дымчато-черной. Едва угадывались звезды.

Он шел мимо аквариумов-витрин, сквозь скопище людей, спешащих, фланирующих, топчущихся на месте, пробивая в толпе брешь. Когда-то, вырвавшись из спазматических объятий города, он целый день мчался, куда глаза глядят, лишь бы подальше от кишащей людьми бетонной пустыни. Заночевал в мотеле. Рухнул на койку, обессиленный, не раздеваясь. Казалось, не пройдет и секунды, как сон, вязкий, глухой, засосет в мертвую зыбь беспамятства.

«Спасен, свободен…» — мелькнула блаженная мысль. Кружилась голова, звенело в ушах, словно под водяным прессом, сознание ускользало… И вдруг взрыв, вспышка, крик: мобиль несется в людскую гущу… Нужно отчаянно выкручивать руль, чтобы объехать, не задавить…

Снова бездна и тот же закольцованный бред. Под утро подумал: схожу с ума. И решил: будь, что будет! Мобиль помчался в сон, давя и расшвыривая колесами аморфную массу…

Проснувшись, понял, что так и не обрел свободы, что навсегда прикован к городу — не вырваться, не убежать.

…Сейчас он двигался, как в том страшном бреду, не сворачивая и не сторонясь: его окружали призраки. Призраки-дома, призраки-манекены в витринах, призраки-люди. Ничего вещественного, кроме него самого. Это была дань ностальгии, жажде города, того города, от которого он мечтал избавиться навсегда…

* * *

— Вы преступник, Лэнк, — сказал Мартин. — Очень жаль, но это так.

— Какое же преступление я совершил?

— Пока никакого. Но совершите. Обязательно совершите, если не принять меры. В старину сказали бы, что это у вас на роду написано.

— Чушь!

— Отнюдь. Мы проанализировали десять прогностических вариантов, и в каждом из них — убийство!

— Где доказательства, что я совершу его в действительности?

— Их нет, — пожал плечами Мартин. — Да мы и не обязаны предъявлять доказательства. У вас устаревшие представления о правосудии. Поймите, Лэнк, математическое моделирование дает возможность с высокой степенью вероятности предвидеть будущее. Вам предложили ряд тестов. Их результаты вместе с вашими генными тензорами, футуралами, паркограммами ввели в компьютер и задали десять типовых эвристических программ, от экстремальной до асимптотической. И всякий раз компьютер ставил один и тот же диагноз: «Убийца!»

— Но разве можно карать за несовершенное преступление? — с отчаянием воскликнул Лэнк.

— Мы никого не караем, — ответил Мартин. — Наша задача не наказывать, а защищать. И мы обязаны защитить человечество от вас, Лэнк.

— Что же со мной будет?

— Землю можно сравнить с кораблем, а живущих на ней — с экипажем. В давние времена, обнаружив у матроса признаки проказы, его, дабы спасти других…

— Бросали за борт?

— Нет, высаживали на необитаемый остров.

— Неужели моя… болезнь неизлечима?

— Медицина не всесильна, — жестко проговорил Мартин. — Готовьтесь, Лэнк, вам предстоит космическое плавание. И на одной из необитаемых планет…

— Я не выдержу… — простонал Лэнк. — Сойду с ума от одиночества. Это самая жестокая казнь, которую можно придумать. Уж лучше…

— Не унижайтесь, бесполезно!

— Вы палач, мне это ясно и без компьютера!

— Возьмите себя в руки. Вас снабдят всем необходимым. Человечество великодушно и, раз уж так случилось, пойдет на любые затраты, чтобы оправдать…

— Свое собственное преступление по отношению ко мне?

— Не кощунствуйте, Лэнк! — закричал Мартин. — Черт возьми, вы по-прежнему принадлежите к человечеству. Изгнанный, еще не вычеркнут из списков. У вас будет все, чего достигло общество, — сокровища науки, культуры, искусства. Распорядитесь ими разумно, и одиночество не окажется вам в тягость!

— А если я не соглашусь?

— Вашего согласия никто не спрашивает!

* * *

И вот Лэнк идет по призрачному городу — островку Земли, отделенному от нее тысячей парсеков. Он может не только идти, но и бежать до изнеможения, не покидая при этом замкнутого пространства радиусом около десяти метров — столько ему отведено для жизни. Правда, пространственная сфера способна трансформироваться — по его воле становиться то безмерным клокочущим океаном, то заповедными джунглями, то старинным парком с купинами тонко пахнущих роз, но чаще всего — безликим в своей громадности городом.

Искусственный, напоминающий мираж, хотя и вполне правдоподобный, мир всецело принадлежит ему. Лэнк — всемогущий бог этого мира и останется богом до самой смерти. И тогда мир тоже исчезнет. А пока Лэнк может обрушивать молнии, вызывать стихийные бедствия или же созидать по библейским или собственным рецептам все, что вздумается. И он трудится в поте лица, творя и разрушая, разрушая и творя…

Лэнк сознавал, что все это лишь беспрестанная, лихорадочная смена декораций, попытка уйти — на сей раз от самого себя, своего прошлого, воспоминаний… Он мог, но не хотел имитировать то конкретное, с чем был связан на Земле. Убедить себя в реальности иллюзий, в вещественности образов, создаваемых в мозгу электроникой, было нетрудно. Однако это значило бы сломиться, капитулировать, признать правоту тех, кто приговорил его к одиночеству, самому стать призраком, фантомом. Лэнк презирал это подобие наркотика, пусть безвредное, даже благодатное, но дурманящее почище давно забытых героина или марихуаны…

Именно поэтому он не выходил за рамки лубка, гротеска, оперной условности, предпочитая кажущейся реальности театральные подмостки. Так актер во время спектакля не утрачивает своего человеческого «я» и, даже перевоплощаясь, остается самим собой, со своей собственной изжогой или головной болью, которые не оставишь в гардеробной вместе с ненужным реквизитом…

Но в мире, пыль которого Лэнк отряхнул от ног своих, было нечто не поддающееся забвению — женщина. Неразделенная любовь, странная, романтическая, даже нелепая, подходящая скорее пятнадцатилетнему подростку, чем зрелому человеку. О ней не догадывался никто. Неудивительно, что в память компьютера, синтезирующего иллюзорный мир, не вложили информативного комплекса женщины. Зато в памяти самого Лэнка все, связанное с ней, саднило нестихающей болью. И дороже этой боли у него ничего не было.

Оставаясь один на один с собой, он воспроизводил в мыслях ее жесты, позы, движения. Звучал глубокий грудной голос, только вот нежные слова предназначались, увы, не ему и лишь обжигали душу. Карие глаза лучились улыбкой, которая тоже была обращена к другому…

Однажды, изменив прежнему решению не воскрешать прошлое, Лэнк попытался перенести любимую в мир иллюзий, но она словно не желала стать фантомом. Лэнк был не властен над нею, как и в прошлом, когда она во плоти и крови проходила мимо, не удостоив взглядом. То, что раз за разом синтезировал компьютер, представляло набор бездарных карикатур, издевательских пародий. Выпестованное памятью отражалось в кривом зеркале…

Это был сизифов труд. В обычных обстоятельствах Лэнк отчаялся бы, отступил. Теперь же у него не оставалось выбора. И он с маниакальным упорством и терпением профессионального реставратора очищал синтезируемый образ от фальшивых черт.

Шли дни, месяцы. Со статикой удалось справиться. В памяти компьютера хранились уже тысячи голограмм. Тысячи ракурсов, каждый точно кадр мультипликации. Оставалось свести их воедино, подключить динамику, наделить интеллектом, эмоциями, то есть сотворить Личность.

Лэнк чувствовал себя Пигмалионом, пытающимся вдохнуть жизнь в свое создание — Галатею. И все же был потрясен, когда та мучительно знакомым движением поправила прядь, изучающе взглянула на него. Обрела ли она плоть, либо он сам сделался фантомом? Лэнку было все равно: больше не существовало ни реального мира в зазвездной дали, ни иллюзорного мира, творимого компьютером.

* * *

«Господи, хорошо-то как!» — благодарно подумал Лэнк. От полноты чувств ему показалось, будто он произнес эти слова вслух, даже прокричал так, что звук голоса достиг раскинувшегося в трехстах метрах моря и оно откликнулось. Но море безмолвствовало и лишь загадочно переливалось бликами. На противоположном берегу бухты проступали горы с тусклыми одинокими светлячками. Подножие подчеркивала желтая строчка огней, а на поверхности воды застыли прозрачные золотые суда.

Тишину приближавшейся ночи нарушал полифонический хор лягушек. Лэнк с удовольствием слушал их земное пение. Лягушки облюбовали прибрежное озерцо, в которое впадал ручей. Его обступили разномастные деревья, образуя маленький оазис, словно перенесенный на побережье из сказочной пустыни…

— Как хорошо! — повторил Лэнк.

Он сидел в шезлонге на увитой диким виноградом лоджии и любовался бухтой.

— Вот и миновал этот прекрасный день… — с теплой грустью сказал себе Лэнк. — Но ведь не последний же! А если бы и последний… Главное, что сегодня я счастлив. И здоров. И молод. И жизнь мне улыбнулась…

Из комнаты временами доносился голос Галатеи. Она занималась чем-то своим, женским и мурлыкала песенку, то умолкая, то начиная заново. Так поет человек наедине с собой. Сейчас каждый из них принадлежал себе, но это не имело ничего общего с одиночеством, а тем более с отчуждением. Между ними существовала почти телепатическая связь. Они могли сидеть рядом, держась за руки, и молчать. Легкое подрагивание ладони, едва уловимое пожатие, тепло родного тела, биение пульса были для них как бы позывными счастья.

«Оказывается, для счастья нужно совсем мало и вместе с тем очень много, — рассуждал Лэнк. — Некоторые смолоду безошибочно выбирают маяки, ведущие в гавань успеха. И достигают ее заслуженно, по праву. А счастья в ней нет. При расчете курса ошиблись на самую малость и разминулись со счастьем. Меня же занесло ураганом на обломок скалы, но именно здесь я нашел свое счастье — Галатею…»

— Как хорошо… — в третий раз за этот вечер проговорил Лэнк. И вдруг ощутил приближение беды…

* * *

— Родной мой, — сказала Галатея однажды, — со мной творится неладное. Я кажусь себе вымышленной, не существующей в действительности. У меня нет прошлого… Раньше я не задумывалась над этим. Но так ведь не бывает… Не должно быть!

— У меня тоже нет прошлого, — возразил Лэнк. — Зато есть ты. Я люблю тебя. Мне хорошо с тобой.

Она покачала головой.

— Мне тоже. Но нельзя жить одной любовью. Есть же еще что-то в мире?

Галатея больше не донимала Лэнка вопросами, видимо поняв, что не получит ответа. Силилась найти его сама и не могла…

«Что ей сказать? — мучился Лэнк. — Как объяснить? О ее подлинной жизни ничего не известно. Она была безымянной богиней. Я боялся заговорить с нею. Следил украдкой, простаивал под окнами… Посчастливилось воспроизвести ее облик. А остальное? Фантазия компьютера? Гениальная фантазия! Ведь сущность Галатеи совершенно иная — лучше, чище и беззащитнее. А я-то хорош: копировал внешность и больше ни о чем не думал. Даже не позаботился дать Галатее прошлое…»

Лэнк хотел исправить ошибку, но оказался никудышным богом: Галатея уже не принадлежала иллюзорному миру. И тогда он рассказал ей все…

Нет ничего страшнее, чем наблюдать неотвратимое угасание любимого человека, сознавая, что ты бессилен… Все возможное и невозможное сделано. Компьютер работал на пределе, но тщетно… «Ряды не сходятся, задача неразрешима». И теперь эта беспомощная груда микрокристаллов, изощренно формализованный сверхмозг лишь искушает: «Начнем все заново, создадим другую Галатею!» Другой не будет, она единственная. Попытаться повторить ее — значит предать.

Лэнк впервые с беспощадной ясностью понял, что любит вовсе не гордячку, приводившую его в смятение на Земле, а совершенно иную женщину, лишь по недоразумению принявшую чужой облик. Он создал Галатею? Нет, это она преобразила его, возвысила до своего душевного величия!

«Неужели Мартин был прав, неужели это предопределено? — в леденящей тоске думал Лэнк. — Десять эвристических программ и приговор авансом: «Убийца!» «Поймите, математическое моделирование позволяет предвидеть будущее…» И вот будущее стало настоящим. Я — убийца, убийца своего счастья!»

Грохот ракетного двигателя вывел его из оцепенения. Взламывая скорлупу иллюзорного мира, неподалеку, в клубах реликтовой пыли, толстым пластом покрывавшей безжизненную планету, опускался космический корабль.

На мгновение Лэнк испытал радость. Но тотчас накатилась новая волна холода. Поздно!

— Поздравляю, дружище! — крикнул запыхавшийся Мартин. — Я так спешил к вам, что, кажется, поставил новый рекорд скорости. Видите ли, последний тест неожиданно дал великолепный результат. Это было жестокое испытание, не спорю. Но какой же вы молодчина… Теперь все позади, вас реабилитировали полностью. Собирайтесь!

Лэнк пристально посмотрел ему в глаза, и Мартин, вздрогнув, отвел взгляд.

— Я остаюсь здесь, — сказал Лэнк спокойно. — Убийце не место среди людей.

 

Погасшие звезды

В ясную зимнюю ночь, когда звезды, осыпав небо ледяной искрящейся пылью, подавляют беспредельностью мироздания, высоко над горизонтом выделяется блеском созвездие Кассиопеи. Пять его наиболее ярких светил образуют фигуру W. Если звезду, находящуюся в нижней точке этого слегка наклонного «дубльве», мысленно соединить с Полярной звездой и продлить прямую к югу от Кассиопеи, то вскоре она вонзится в туманность Андромеды.

Звездолет «Пульсар» находился на полпути между Кассиопеей и Андромедой, когда столкновение с осколком астероида превратило его в неуправляемую груду металла…

* * *

Стив Барнет сидел в командирском кресле и хмуро смотрел на консоль Мозга. Мозг, как и весь корабль, пострадал в катастрофе: на его панели зияла глубокая вмятина; сигнальная матрица, еще недавно переливавшаяся всеми цветами радуги, поблекла; не слышно было характерного пения гиростатов.

«Вот и закончилась моя недолгая жизнь звездолетчика, — мрачно думал Стив. — В первом же полете… Чего стоит после этого теория вероятностей? Немыслимый расклад случайностей — и конец всему…»

Он испытывал чувство обреченности. Смерть была почти свершившимся фактом: система жизнеобеспечения полностью вышла из строя, энергоснабжение нарушилось, и если бы не люминесцентные стены штурманского зала, его охватила бы тьма. Но рано или поздно стены померкнут, иссякнет запас кислорода…

Стив закрыл глаза, и на миг ему показалось, что ничего не произошло, «Пульсар» с невообразимой скоростью поглощает пространство, а экипаж, объединенный Мозгом в единую систему, в достигший совершенства организм, делает свое дело, составляющее смысл жизни каждого из пяти астронавтов.

«Хорошее было время», — подумал Стив как о давно минувшем и помянул товарищей. Яркие индивидуальности, они идеально дополняли друг друга.

Легендарный командир Иван Громов… Это о нем еще мальчишкой читал Стив: «Суровое лицо звездного капитана избороздили ветры дальнего космоса». Газетный штамп, бессмыслица (какие могут быть ветры в космосе?), но до чего же верно сказано…

Астронавигатор Ле Калинг. Говорят, он знает наперечет все звезды в Галактике, и поглоти меня Вселенная, если это не так…

Бортинженер Вель Арго. Золотые руки. Левша, способный подковать блоху. Так уверял Иван, а он не бросает слов в космический вакуум…

И, наконец, врач Илин Роу, единственная женщина в экипаже, самая красивая, умная и добрая из всех женщин Земли…

Пятым был он, пилот-стажер Стив Барнет, недавний выпускник Звездной академии, зеленый юнец в сравнении с признанными героями космоса…

Он гордился тем, что его биотоки смешивались с их биотоками в цепях Мозга. Им не приходилось окликать друг друга, они вообще не нуждались в речи, как средстве общения. Динамичный обмен мыслями, воплощенными, минуя голос и слух, в быстропеременные электрические потенциалы, позволял обойтись без разговоров. Они были живыми блоками мыслящей машины, неизмеримо усиливавшей и суммировавшей интеллект каждого из них.

Психологическая совместимость? Ее не хватило бы для столь совершенного слияния: пять астронавтов, подобно пяти ярким звездам, образовали свою неповторимую Кассиопею.

И эта Кассиопея теперь погасла…

В который раз Стив пытался оживить Мозг: неистощимый источник его питания, аккумулятор энергии космических излучений, судя по всему, избежал гибели — в верхнем правом углу матрицы теплился уголек. Единственная надежда…

Потеряв самообладание, Стив забарабанил кулаками по изуродованной панели. Коротко прожужжали гиростаты… или почудилось? Еще один отчаянный удар, и снова отклик гиростатов.

— Спокойно, — одернул себя Стив. — Прекрати истерику, астронавт!

Он начал методично, квадрат за квадратом, простукивать панель. И вот, словно после глубокого беспамятства, вздохнул Мозг, выцветил матрицу, отозвался в сознании Стива могучим обострением мышления. А затем из глубины пространства все громче и увереннее зазвучали в его собственном мозгу голоса друзей. Точно и впрямь ничего не произошло…

— Струсил, малыш? — с дружеской насмешкой поинтересовался командир. — Не бойся, у тебя есть шанс!

— Вы… Не может быть… Но каким образом…

— Время дорого, Стив, — прервал Громов. — Вникай в то, что скажет Ле Калинг.

— Ты, конечно же, знаешь, Стив, — вступил астронавигатор, — что Кассиопея — мощнейший генератор галактического радиоизлучения. Туда сейчас с исследовательской целью направляется «Проблеск». Твой скафандр цел?

— Цел…

— Надень его и катапультируйся. Мы рассчитали траекторию встречи.

— Перед тем как катапультироваться, включи систему управления, нужно ввести программу поиска и сближения, — дополнил Вель Арго.

— А как же вы… Не могу же я без вас…

— Пилот-стажер Стив Барнет! — прогремела команда. — Надеть скафандр и катапультироваться!

— Живи, глупенький, и будь счастлив, — прошелестел напоследок голос Илин Роу.

* * *

— Как видите, я спасся лишь благодаря галлюцинации! — сказал в заключение Стив Барнет.

— Почему вы решили, что это галлюцинация? — спросил командир «Проблеска».

— Чудес не бывает, — вздохнул Стив. — Они погибли, я видел их тела. Чуть с ума не сошел…

— Вы правы, чудес не бывает. А спасение в результате галлюцинации было бы как раз чудом. Вероятность его равна нулю. То, что мы оказались поблизости, случайность. Но чтобы воспользоваться ею, надо было ювелирно рассчитать траекторию, выйти в точку встречи с точностью до микросекунды, при этом уравняв скорости, наконец, выполнить терминальный маневр…

— Не могли же мертвые…

— При чем здесь мертвые? Ничего сверхъестественного! Скорее всего дело обстояло так. В памяти Мозга у каждого из вас образовался информационный двойник. Катастрофа, по-видимому, нарушила инфраструктуру псевдонейронных сетей. Одни связи распались, другие разветвились, третьи образовались наново. Иерархия неожиданно усложнилась, и это вызвало качественный скачок: Мозг обрел сознание, двойники ожили.

— Поразительно… — прошептал Стив.

— Надеюсь, вы обесточили Мозг перед катапультированием?

— К счастью, нет. Ведь это было бы убийством, не так ли?

Командир нахмурился:

— Да, убийством. Но подумайте, чем станет для них бессмертие!

 

Победителей не судят

Пока всё… Я выключил реальность и сейчас принадлежу самому себе. Мой внутренний мир заключен в хрупкую скорлупу. По другую сторону поглотившая меня Вселенная и звездолет, пронзающий ее со скоростью, которую несведущий назвал бы сверхсветовой… Впрочем, «звездолет» — всего лишь аллегория, в нем нет ни крупицы вещества. Он неотделим от меня самого.

Кто я, имею ли право называться человеком? Строго говоря, нет. Я волновой двойник человека. Живого, реального человека. Двойник, заимствовавший у него все, кроме плоти. Не привидение, нет — вполне материальный сгусток полей, упорядоченный и высокоорганизованный.

У меня есть прошлое. До известного момента — прошлое прототипа, затем собственное… Как-то он там, на Земле, мое первое «я», предтеча живой волны, несущейся быстрее, чем свет в свободном пространстве: в волноводе скорость возрастает, может даже стремиться к бесконечности. А если волновод во Вселенной… Трансвселенская магистраль? Но возможно ли такое в бесконечном пространстве?

Этот вопрос запал в головы ученых, и вот я лечу, нет, распространяюсь неведомо куда, чтобы ответить на него. Кому ответить? Как ответить? Зачем? Похоже, ученые даже не задумывались над этими «кому», «как» и «зачем»… Ученые — взрослые дети, которым подавай всё новые и новые игрушки. Я — последняя из них.

Однако имею ли я право на собственное «я»? Пусть не человеком, но личностью могу считаться?

Мой прототип… Думает ли он обо мне? Не мучает ли его совесть? Ему так легко представить себя на моем месте… в полном одиночестве… в абсолютной изоляции… в неведении о будущем!

Самое страшное для меня — будущее. Боюсь не смерти — бессмертия. Что, если буду существовать столько же, сколько Вселенная, — вечно? Нескончаемое движение в нескончаемом пространстве… Без цели, без надежды, с сознанием, что уже нет ни человечества, ни Земли, ни Солнечной системы, ни Млечного Пути… Движение среди чужих, беспрестанно сменяющихся звезд, сквозь миры и антимиры — поле может взаимодействовать не только с веществом, но и с антивеществом…

Мой прототип… Мы родились в один и тот же миг, в одной и той же точке. Все, что происходило с ним, происходило и со мной. Любили одну и ту же женщину, испытывали одну и ту же боль. Теперь же мы порознь…

Обо мне они не подумали. Человек во плоти не сумеет понять человека-волну. Разве волна может страдать? Это же модель, репродукция, схема! Разве схема способна чувствовать? Ее назначение — собирать, обрабатывать, анализировать информацию. И я собираю, обрабатываю, анализирую. Выполняю свой долг. Перед кем? Кому и чем я обязан? Смешно, нелепо, но я чувствую себя человеком и горжусь принадлежностью к человечеству. Если моя смерть или мое бессмертие нужны людям… Стоп! Пора включать реальность…

* * *

И все же зря я поддался… Уникальная нервная система, видите ли. Повышенная восприимчивость к аш-полям и тому подобное. Другого такого нет, и будущее науки всецело зависит от моего согласия.

— Что вам стоит, вы же ничего не теряете!

Пришлось согласиться. На свою голову…

Вспоминаю гулкие коридоры НИИ. Меня везут на каком-то неуклюжем катафалке, словно больного в операционную. Раздетого догола, с макушки до пят облепленного датчиками. Водружают на хирургический стол: «Сейчас мы вас на минуточку усыпим, сны будут приятные…»

Сны были совсем не приятные. Снилась моя жизнь, в подробностях, какие наяву не помнил. А некоторые заставил себя забыть. Оказывается, не забыл. Снилась Вита и наш последний разговор… Но хватит! Я уже снова начал забывать… Иначе не спасет и уникальность нервной системы: «уникальная» вовсе не означает «крепкая», скорее наоборот!

Меня выжали, как лимон, и с превеликой благодарностью отпустили на все четыре стороны.

Я был посвящен в замысел эксперимента лишь постольку-поскольку… Нужен прототип для создания какой-то особой волны, которую пошлют в глубь Вселенной, дабы постичь… Что постичь — не моего ума дело.

— Ну и посылайте вашу волну, при чем здесь я? — говорю главному из ученых, румяному, совсем домашнему старичку в академической ермолке.

— Вы и есть эта волна! — отвечает тоном злодея и подмигивает. — Не бойтесь, даже не почувствуете, что летите, пардон, распространяетесь. Лично для вас все останется по-прежнему.

Он сказал полуправду. Живу, как и прежде. Но по ночам сплошные кошмары: я один на миллиарды безлюдных парсеков и отчего-то панически боюсь… не смерти, это было бы естественно, а бессмертия. Просыпаясь, ощупываю себя и — руки-ноги на месте — утираю холодный пот…

Иногда мне снятся колонки цифр. Бесконечные столбцы цифр, лишенных смысла. Это еще хуже. Встаю измотанный, словно тяжкой работой. А цифры стоят перед глазами, будто на экране с послесвечением. Однажды я бессознательно исписал ими лист и… порвал его в клочья: не хватает свихнуться!

…Нужно позвонить румяному злодею. Заварил кашу, пусть и расхлебывает!

* * *

Снова отключаю реальность. Последние периоды (чуть было не сказал «дни») творится что-то неладное. Точно фотоснимок в проявителе, проступает утраченная плоть (опять рассуждаю не как двойник, а как прототип: на самом деле я никогда не обладал плотью, следовательно, в принципе не мог ее утратить… и все же временами чувствую свое тело). Недавно осознал себя на Невском, в толпе…

Не замечал раньше, что толпа похожа на волну. В ней множество пространственных гармоник. Гармоники снуют навстречу друг другу: прямые — вперед, обратные (их меньше) — назад, а волна катится…

Да, я побывал на столь любимом мной Невском. Адмиралтейская игла, увенчанная флюгером-корабликом… Нимфы, несущие глобус… Нептун, вручающий Петру I трезубец… Строгановский дворец в стиле русского барокко… Казанский собор с девяносто шестью коринфскими колоннами… Аничков мост, украшенный великолепными скульптурами Клодта…

Прав был Гоголь: нет ничего лучше Невского проспекта!

Когда мне особенно грустно, я называю себя призраком. Вот уж не думал, что у призраков бывают галлюцинации… Они преследуют меня все чаще. Но почему «преследуют»? Почему не «облегчают жизнь», не «дают надежду»? Никак не отрешусь от образа мыслей прототипа. Ограниченный человек (не странно ли так думать о себе?), он бы сказал: «Галлюцинации — это плохо. Галлюцинации — признак душевного нездоровья. Или действие наркотика…»

Призрак-наркоман, какая глупость! Но чем бы ни порождались галлюцинации, они единственная моя связь с Землей…

* * *

— Я знал, что он придет, — произнес Бенуа и, сняв ермолку, промокнул платком вспотевшую лысину. — Но, правду говоря, начал было сомневаться. Итак, эксперимент оказался удачным. Поток информации, о котором мы не смели и мечтать!

— Скажите, Алекс, это телепатия? — поинтересовался Велецкий.

— Под телепатией понимают мысленное общение двух людей — индуктора и реципиента. Здесь же нет ни того, ни другого. Вернее, оба в одном лице.

— Как так? — удивился Велецкий. — Разве прототип и двойник не два… не две личности?

Бенуа добродушно рассмеялся. Румянец на его щеках заиграл еще ярче.

— Раскрою секрет: нет ни прототипа, ни двойника. Один и тот же человек одновременно и среди нас, и в толще Вселенной. В этом вся соль!

— Но разве можно было без его согласия…

— Конечно, нельзя! — закивал Бенуа. — И все же я это сделал. Иначе бы… Словом, я все поставил на кон и, как видите, выиграл. А победителей, к счастью, не судят!

— Вы считаете себя победителем?

— Абсолютно в этом убежден, — сказал Бенуа.

 

Вселенский разум

Казалось, это была обыкновенная чернильница-непроливайка. Чернила в ней высохли, растрескались, покрылись плесенью. Похоже, ею не пользовались вечность. Да и кому бы она понадобилась в эпоху шариковых ручек и фломастеров. Никто не смог бы догадаться, что на самом деле это пришелец из Метагалактики.

Потоки радиоволн омывали плесень, выплескивая информацию о людях, населявших Землю. Люди рождались и умирали. Радовались и скорбели. Любили и ненавидели. Иногда они убивали себе подобных, и это, в зависимости от обстоятельств, считалось преступлением либо доблестью.

Люди были способны на самые высокие чувства и самые низкие поступки, самоотверженность и предательство, благородство и подлость. Их ум постигал тайны природы и был скован косностью.

Во множестве миров побывала звездная плесень. В космическом вакууме, раскаленной плазме протуберанцев и ледяных ядрах комет, в атмосфере метана и кислорода, на белых карликах и в черных дырах гнездились ее кристаллические нити. Но настолько противоречивый мир она встретила впервые.

Во Вселенной господствует Закон Устойчивости Добра. Добро равновесно и целесообразно, бесконечно в пространстве и во времени, как сама материя. Добро — основная форма существования Разума. Увы, не единственная… Изредка оно сосуществует со злом. А еще реже зло возобладает над добром.

В человеческой истории было премного зла. Его олицетворяли рабство, войны, инквизиция, чума, фашизм… Но жили на Земле и носители добра — Спартак и Пугачев, Коперник и Пастер, Шекспир и Пушкин. Жили и боролись со злом.

Звездная плесень копила информацию, взвешивая на аналитических весах добро и зло Земли, чтобы в конце концов однозначно определить, к какой из двух категорий принадлежит этот противоречивый мир.

* * *

Космос, беспредельная пустыня с редчайшими оазисами жизни и еще более редкими островками разума, не терпит подобий. Людям же невдомек, что ничто не повторяется, что во Вселенной нет эталонов. Они возомнили себя эталоном белкового совершенства и лепили по своему образу сначала богов, а затем пришельцев. Люди тосковали по инопланетным братьям-гуманоидам и не допускали мысли о том, что внеземной разум может принять вид плесени, а летающая тарелка — чернильницы-непроливайки. Им ничего не было известно ни о мыслящих атомах, ни о субстанциях интеллекта. Они пытались проникнуть во Вселенную напролом, через космос, и пренебрегали лабиринтами микромира, ведущими в парсековые дали грядущего.

Но люди рвались в будущее, взывали к Вселенскому Разуму. И звездная плесень, его полномочный и чрезвычайный посол, должна была решить, достойно ли человечество приобщиться к нему.

* * *

— Мама, мамочка! Смотри, что я нашла!

— Подумать только, чернильница… Точно такая была у моей бабушки. Тогда писали перьями и макали их в чернила.

— Ой, как интересно! Можно я с ней поиграю?

— Играй… Только очень уж она грязная!

* * *

Ни у кого не было такой игрушки! Лика не расставалась с ней. Ложась спать, брала с собой в постель. И всю ночь видела сказочные цветные сны…

Оранжевые солнца сияли в пурпурном небе. Диковинные, но совсем не страшные звери резвились в фиолетовой траве. Отплясывали веселый танец радужные лучи, то сливаясь в переливчатую массу, то рассыпаясь хаосом красочных брызг, то группируясь в ажурные многоцветные решетки…

Проснувшись, Лика пересказывала фантастические сны маме — образно, с многими деталями, словно все происходило наяву и подмечалось вдумчивым наблюдателем.

Мама Лики не знала, радоваться или тревожиться. «Что это, болезненная впечатлительность или слишком живое воображение?» — спрашивала себя она.

— Здоровый, развитой ребенок, — успокоил доктор. — А игрушки тебе снятся? — поинтересовался он у Лики.

— Нет, — ответила девочка. — Мне снятся звезды, но не такие, как на нашем небе, а большие, с дом, и яркие. А я лечу им навстречу, не на самолете, просто так. Быстро-быстро. Звезды расступаются, а я…

— Ну а кошку Мурку ты видишь во сне? Собаку, воробушка?

— Я вижу то, чего у нас нет.

— М-да-с… — развел руками доктор и выписал Лике поливитаминную микстуру.

Прошел год. Лика поступила в школу с гуманитарно-технологическим уклоном. А вскоре маму вызвала классная руководительница.

— Вы сами занимаетесь с дочерью? — спросила она недовольно.

— А что, Лика плохо учится?

Учительница нахмурилась:

— Наоборот, слишком хорошо. Вчера у доски принялась рассуждать об афинной системе координат и о каком-то биективном отображении. Отвечай, Лика, это мама научила тебя биективному отображению?

— Не-а, я сама!

— Ты хоть знаешь, что оно означает?

— Конечно. Это когда одновременно сюръекция и инъекция…

— При чем здесь уколы? — рассердилась учительница.

— И вовсе не уколы, а простое вложение, — пожала плечиками Лика.

— Какое еще вложение?

— Ну взаимно однозначное отображение множества А в множество Б. Неужели не понимаете?

— Как ты разговариваешь с Анной Павловной, нехорошая девочка?! — огорчилась мама.

* * *

Восьмилетнюю Лику приняли в университет. На этом настояли ученые, исследовавшие феноменальные способности девочки. Споров было великое множество. Сумеет ли организм ребенка выдержать сверхнагрузки? Не лишится ли маленький гений самого драгоценного — детства?

— Это преступление! — протестовали осторожные. — Вы хотите искалечить девочку, иссушить ее мозг, подточить здоровье!

— Неправда, — возражали решительные. — Лика под надежным контролем. Никакого принуждения, нагрузки дозированы. При малейшем неблагополучии опыт будет прекращен.

Оптимизм восторжествовал. Лике оказались нипочем премудрости физмата. Сокурсники, вначале не принявшие ее всерьез («Детсад в соседнем доме, девочка!»), были вынуждены признать ее право на студенческое существование; человек, способный растолковать бесконечномерное представление группы Ли и смыслящий в комогологиях банаховых алгебр, заслуживает снисхождения.

И при всем при том Лика оставалась ребенком. Живым, общительным, неусидчивым. Она приспособила математическую теорию игр к своим детским забавам и сумела вовлечь в них весь третий курс физмата.

Лика по-прежнему не разлучалась со старой чернильницей. Кто-то из студентов шутки ради стащил ее и припрятал. Но спустя минуту чернильница снова очутилась в руках у Лики.

Тем временем исследователи получили ошеломляющие результаты. Обычный человек способен усваивать информацию с частотой переменного тока осветительной сети — пятьдесят единиц в секунду. Передав по эстафете биоэлектрический импульс, нейрон отдыхает, восстанавливая силы, несколько миллисекунд и лишь затем пропускает через себя следующий импульс. Нейроны же Лики перебрасывались импульсами со скоростью компьютера — в десятки тысяч раз большей. И что особенно поразило ученых, она мыслила укрупненно, отбрасывая детали в подсознание, оперируя сложными понятиями как элементами, и то, к чему другие приходят путем громоздких логических рассуждений, озаряло ее мозг мгновенной вспышкой.

Наука знала «чудо-счетчиков» — людей, способных оперировать в уме с многозначными числами, запоминать в считанные секунды и затем безошибочно воспроизводить нагромождения цифр. Но никто из них не приблизился к интеллектуальному уровню Лики.

Ученые не были в состоянии объяснить столь невозможные способности. Они лишь приняли их к сведению как факт. Правда, нашлись скептики. Одна из газет опубликовала статью «Существует ли Лика?». Все же ответить на свой вопрос отрицательно автор статьи не решился.

Ни один человек, в том числе и сама Лика, не подумал связать ее феномен со старой чернильницей и не распознал в нем начало долгожданного контакта с Вселенским Разумом.

* * *

Если чернильница немало дала Лике, раскрепостив ресурсы ее мозга, то получила взамен во сто крат больше: заглянув в душу ребенка, звездная плесень распознала в ней неиссякаемый родник добра. Надо только открыть ему русло, и он неминуемо превратится в полноводный поток… Люди стремятся к Вселенскому Разуму, а этот разум — в них самих. Они не нуждаются в милостях пришельцев, в инопланетных оракулах, в знаниях, добытых не собственноручно. Человек достигнет всего сам. Если сумеет искоренить зло в своем мире.

Однажды чернильница исчезла. Но Лика осталась…

 

Мопс

В молодости мы безразличны к семейным реликвиям. Ценить их начинаем с возрастом. И многих не досчитываемся…

Единственная вещица, сохранившаяся у меня от предков, — фарфоровый мопс. Он чем-то похож на будду. Двух бронзовых будд я приобрел по случаю лет десять назад, поддавшись моде на старину, а скорее из-за неосознанного желания приобщить прошлое к своей повседневности.

Что мы знаем о прошлом? Я имею в виду не историю и не собственную жизнь с ее радостями и печалями, ошибками и озарениями, а прошлое рода. Можно посмеиваться над аристократом, кичащимся многовековыми ветвями генеалогического древа, или над владельцем породистой собаки, выучившим наизусть ее родословную, но… сколько поколений предков сумеем насчитать мы?

Бронзовые будды, невозмутимо застывшие в позе лотоса, и через сто лет останутся чужим прошлым. А старый верный мопс, с достоинством смотрящий на меня сквозь стекло серванта, это мое фамильное прошлое, минувший день моих не столь уж дальних предков, о которых мне известно так мало… Многие годы я не замечал его, а он, с отбитой и не очень старательно приклеенной лапой, терпеливо сидел, храня верность моему очагу.

Я машинально передвигал мопса с места на место, вынимая и ставя обратно рюмки. И однажды почувствовал на себе его пристальный взгляд…

У него были круглые оранжевые глаза с черными точками зрачков, обведенных тоненькими черными концентрическими кружками, мощные надбровные дуги, овальные розовые ушки, низкий покатый лоб с вздувшейся наискось жилой, приплюснутый широкий черный нос, выпяченные щеки и отвислый подбородок старого, полного, страдающего одышкой джентльмена.

Был он белый, коренастый, основательный. Один его глаз в упор смотрел на меня, другой, чуть кося, бесстрастно созерцал пространство…

На груди мопса крест-накрест сходились голубые ленты перевязи, увенчанной пышным бантом. Мопс не был безделушкой: на спину ему взвалили плетеную фарфоровую корзину — спичечный короб.

Принадлежал мопс моей прабабке Агафье Григорьевне и служил ей верой и правдой. Она курила и, зажигая фосфорную спичку, чиркала ею по рифленой стенке короба…

Прабабушка в молодости была крепостной. Прадед Федор влюбился в нее и выкупил у помещицы. Ребенком я видел дагерротип: суровый мужчина в военном сюртуке с эполетами. Запомнилась надпись на обороте: «Старуха, храни и жди!» Прадед был военным врачом и умер на поле боя во время русско-турецкой войны.

Вот и все, что я знаю о патриархах своего рода. Их руки прикасались к мопсу, он знает гораздо больше, чем я, и когда-нибудь расскажет… Потомкам.

 

Красная кнопка

Он представил себя четырехзвездным генералом: только генерал мог нажать Красную Кнопку. Впрочем, на минуту Брегг усомнился в этом. Генералы не убивают, а лишь приказывают убивать. Спусковой крючок нажимает солдат, реже лейтенант, еще реже полковник и почти никогда сам генерал. И все же… Какой из них, подумал Брегг, устоит перед соблазном войти в историю, даже если ему уготована роль Герострата?.. Так что все верно: спусковой крючок — солдату, Красная Кнопка — генералу!

Брегг волновался, указательный палец плясал на чуть вогнутой (для удобства) кнопке. Рядом хрипло дышал Монро.

— Может быть, вы? — беззвучно прошептал Брегг.

Монро скорее угадал, чем расслышал.

— Увольте, Эвальд, это ваше право! Ну, с богом!

Брегг мешкал, мысленно (в который раз!) воспроизводя алгоритм непоправимого: волевой импульс, кнопка утоплена, в иерархии электронных цепей началась игра потенциалов… Игра, в которой все предопределено заранее.

Триггеры, триггеры, триггеры… Ноли, единицы, единицы, ноли… Счет открыт! Срабатывают схемы совпадений, селекторы запускающих стробов. Тянутся в космос нити Ариадны — невидимые оси равносигнальных радиозон. Разверзлись недра, выползают монстры-ракеты. Из вулканов клубятся дымы… Загрохотал первый кратер, расплющил ослепительную струю выхлопа. Грузно, медлительно, словно в страшном сне, оторвалась от земли пирамида Хеопса и, на глазах обретая стремительность, ушла ввысь… За ней вторая, третья, сотая…

Самое трудное — принять решение? Кому как… Трумэн, отдав приказ о бомбардировке Хиросимы, со вкусом отужинал. А пилот, сбросивший атомную бомбу, сошел с ума…

— Я не могу, Анри… — растерянно признался Брегг. — Даже мысль об этом приводит в ужас. Есть вещи, с которыми не играют. Нельзя поминать имя бога всуе…

— Что с вами, Эвальд? — прохрипел Монро. — Если не мы, то они… Абстрагируйтесь от цели. Представьте, что это обыкновенная математическая задача. В конце концов, так оно и есть. Не будьте же кисейной барышней!

— Математическая задача: как отправить к праотцам миллиарды человек…

— Черт возьми, — взорвался Монро, — не подозревал, что вы такая впечатлительная натура! Подвиньтесь.

— Я сам… Помолчите… Сейчас… О-о-о…

— Молодчина! Хотите виски?

— Идите к дьяволу, Анри! Я чувствую себя Каином, только что убившим брата своего Авеля… Мерзко! Отвратительно!

— Ну будет вам, — проворчал Монро с неожиданной нежностью. — Хороший вы парень… Если бы все были такими… Потерпите немного! Главное сделано. Результат будет в реальном масштабе времени самое большее через час.

— Миллион лет истории и час агонии, — простонал Брегг.

— Хотели бы наоборот?

* * *

— Вы чудовище, Эвальд! — ликовал Монро. — По сравнению с вами Тамерлан и Аттила слепые щенки. Одним движением пальца уничтожить человечество! Ведь нас уже не существует. Мы в раю!

— Или в аду, — мрачно проговорил Брегг. — Мне не нравятся ваши шутки, Анри.

— А если серьезно… Вы гений, Эвальд. Горжусь знакомством с вами! И до вас ученые предупреждали, предостерегали, заклинали. Но лишь вам удалось доказать. Вы в мельчайших деталях промоделировали ядерную войну, документально воссоздали самоубийственную цепь событий, которые последуют за нажатием Красной Кнопки. Кто теперь решится толковать об ограниченной атомной войне, о превентивном ударе? Первая же ракета, и конец всему — разуму, жизни, самой Земле…

— Я решил математическую задачу, Анри… Всего лишь задачу, здесь вы совершенно правы. Могу добавить, что исходные данные предоставили вы, генерал Монро…

— Теперь уже бывший генерал…

— Задача решена… Но почему такая пустота в сердце? Почему мне так больно, Анри? И так обидно за человечество…

— Выше голову, Эвальд! Завтра весь мир…

— Мы все откладываем на завтра, Анри…

* * *

— Завтра может быть поздно, — подумал однофамилец знаменитого математика четырехзвездный генерал Брегг.

Он тяжело опустился в кресло и нащупал Красную Кнопку. Ее поверхность была чуть вогнутой и хорошо контактировала с пальцем…

 

Быть или не быть?

6 мая 4047 года гамма-телескоп обсерватории, расположенной на высочайшем памирском перевале Акбайтал (Белая лошадь), уловил следы глубинного космического излучения. Само по себе это не было событием. Сотрудников станции взволновало другое: анализирующий компьютер системы поиска внеземных цивилизаций, безуспешно продолжавшегося свыше двух тысячелетий, пришел к выводу об искусственной природе принятого излучения, отнеся его к категории сигналов.

Конечно, компьютер, как случалось не раз, мог и ошибиться. Ученым была особенно памятна одна из последних ошибок, получившая название мистификации Угольного мешка.

Если наблюдать Млечный Путь из южного полушария, то вблизи созвездия Южного Креста он сужается в тонкую ленту, которая сразу же за Крестом резко прерывается темным пятном, или Большим Угольным мешком. Сравнительно недавно, в конце тридцать девятого столетия, исследовательское судно «Корабль Арго», барражировавшее в южной Атлантике, зафиксировало излучение с необычайным спектром, исходящее из глубин Угольного мешка.

Анализ спектра выявил корреляцию с кодом Гуи — Репсольда. На этом основании компьютер высшего интеллектуального уровня засвидетельствовал осмысленный характер излучения, правда оценив его вероятность значением 0,983.

Попытки извлечь информацию как непосредственно в процессе приема предполагаемого сигнала, так и при его последующем многократном воспроизведении результата не дали. Тогда это объяснили сложностью кода, не поддающегося расшифровке современными методами.

Проблема была торжественно переадресована потомкам. Тем не менее поспешили объявить о начале контакта с инопланетной цивилизацией. Совет Земли под давлением энтузиастов с высшими учеными званиями нашел возможным переключить четверть энергетических ресурсов планеты на посылку ответных сигналов в направлении Угольного мешка.

«Мало!» — вознегодовали ученые. Был объявлен месячник предельной экономии, что позволило еще больше повысить концентрацию сигнального луча.

Затем потянулись годы ожидания. А наука тем временем не стояла на месте. И в один прекрасный день мало кому известный магистр Ленгли представил к защите докторскую диссертацию, в которой доказал, что излучение Угольного мешка представляет собой суперпозицию пространственно-временных колебаний, а ее псевдоосмысленность объясняется нелинейным взаимодействием Е- и Н-модификаций физического вакуума.

Это открытие назвали феноменом Ленгли, но прижилось иное, уже упоминавшееся название — «мистификация Угольного мешка». Первооткрывателей несуществующей инопланетной цивилизации уже не было на свете, а их потомки приняли к сведению, что вероятность 0,983 это еще не 1,000.

И вот снова компьютер испытывает нервы ученых. Вероятность того, что принят с и г н а л, еще выше — 0,999! Словно в насмешку излучение исходит опять же из Угольного мешка, но это — Угольный мешок северного полушария.

Представьте себе звезду Альфа Денеб созвездия Лебедя, находящуюся в вершине фигуры, которая образована пятью яркими звездами и напоминает формой бумажный змей. Ось этой фигуры — преимущественное направление Млечного Пути. От Денеба к Кассиопее простирается особенно яркий его участок. А северо-восточнее проступает резко выраженное темное пятно, окруженное, словно нимбом, мерцанием Млечного Пути. Это и есть Северный Угольный мешок, который, в отличие от Южного, не претендует на титул Большого.

Попытки немедленно расшифровать сигнал и на этот раз не дали результата, если не считать нескольких коротких отрывков, фантолингвистический анализ которых засвидетельствовал их принадлежность к ритмически ограниченным полиморфным структурам. Само по себе это обнадеживало, но не давало гарантии успеха. Расшифровке препятствовала не сложность кода, а недостаток информации: достоверность принимаемых сигналов страдала из-за слабости излучения, тонувшего в помехах.

Тогда на стационарную орбиту запустили автоматическую обсерваторию. В тысяче километров над Акбайталом распустился гигантский цветок сверхчувствительного гамма-телескопа. И анализирующий компьютер начал незамедлительно выдавать обработанную информацию. Это было короткое, непрерывно повторяемое обращение. Оно привело ученых в состояние жесточайшего шока…

«В Галактике около миллиона развитых цивилизаций, — сообщали инопланетяне. — Вы единственные представители белковой жизни. Каждый из вас излучает всепроникающие биоволны. Интегральная плотность биополя достигла смертельно опасного для нас уровня.

Ваша цивилизация единична. Что значит единица в сравнении с миллионом? Ждем от вас жертвы, или вы останетесь одни в мертвой Вселенной».

* * *

Совет Земли объявил чрезвычайный референдум. После того как в 3988 году Микаэл Саймонов открыл закон инерциального транспонирования времени, стало возможным нивелировать часовые пояса Земли. Теперь утро и вечер наступали одновременно в Париже и Петропавловске-Камчатском, в Пензе и Вашингтоне. Время повсюду было одинаковым, вернее, его естественные географические сдвиги компенсировались транспонированием по фазе к единому значению.

10 мая в 18 часов всемирного времени начался референдум. Двадцать один миллиард триста двадцать четыре миллиона шестьсот тридцать тысяч пятьсот восемьдесят шесть человек должны были принять решение: быть или не быть человечеству. Проект компьютерного решения: «Не быть». Рекомендация координационного совета: «Не быть».

За несколько минут до начала референдума тридцать членов Совета заняли места в главном компьютерном зале. На гигантском табло уже горели миллиарды светомолекул — микроскопических оранжевых индикаторов готовности. Лишь кое-где пульсировали фиолетовые огоньки отсутствия. Один за другим они гасли. Табло превратилось в однотонный светящийся ковер.

Светомолекулы были сугубой символикой: подсчет голосующих и определение результата происходили автоматически. Но люди дорожили традициями и следовали им, даже когда это не вызывалось необходимостью.

Порядок референдума предусматривал вступительную речь председателя Совета, голосование и преодоление разногласий. Решение считалось принятым в первом туре, если против него не было подано ни одного голоса. Таким образом, каждый из двадцати с лишним миллиардов голосующих первоначально обладал правом вето. Однако проголосовавшие против должны были мотивировать возражение. Мотивировку анализировали исследовательские компьютеры и компьютеры-эксперты, после чего вновь проводилось голосование, но во втором туре решение принималось большинством в две трети голосов.

— Граждане Земли! — открыл референдум председатель Совета Абрагам Седов, трехсотсорокалетний моложавый человек с густой, начинающей седеть шевелюрой. — Сегодня нам предстоит принять решение, определяющее судьбу человечества. Всем ли ясна суть проблемы?

Табло вмиг приобрело равномерную голубую окраску. Бесстрастный голос компьютера подвел итог:

— Суть проблемы ясна всем.

— Решайте же! — торжественно провозгласил Седов.

В этот миг люди Земли, где бы они ни находились — в толще земной коры, на дне океанской впадины, на многоярусных поверхностных магистралях, в атмосфере и космосе, — должны были сделать выбор: «быть» или «не быть». Последнее соответствовало рекомендации Совета. Мысленное «не быть» любого из миллиардов землян зажигало зеленый огонек на табло, «быть» — красный.

Зеленое море разлилось перед членами Совета, но в нем, словно сигнал бедствия, ослепительно пульсировала единственная на миллиарды красная точка.

— Вето одним голосом, — подытожил компьютер.

— Мотивируйте решение, — потребовал Седов.

На табло, возникло суровое лицо Виктора Буша. Одновременно его увидели все участники референдума. Буш был широко известен как пионер генного синтеза.

— Кто может поручиться, — выкрикнул он, — что сообщение инопланетян правдиво? Кто может поручиться, что миллион цивилизаций действительно погибнет по вине землян? А если все это придумано, чтобы без малейших хлопот захватить Землю?

— Что вы предлагаете?

— Потребовать доказательств.

— Пока инопланетяне получат наш запрос, а мы — их ответ, пройдут столетия. Да и возможны ли доказательства?

— Настаиваю на экспертизе, — повысил голос Буш.

— Мнение исследовательских компьютеров? — последовал правилам процедуры председатель.

— Возражение отвергается.

— Мнение компьютеров-экспертов?

— Возражение поддерживается.

Впервые в истории референдумов мнения компьютеров разошлись. Миллиарды людей затаили дыхание.

— Да, обман возможен, — помолчав, сказал Седов. — Но если от нас действительно зависит жизнь множества цивилизаций? Решайте же, что лучше: стать жертвой обмана или причиной гибели мыслящей Вселенной?

* * *

Обсерватория «Акбайтал» приняла новое сообщение: «Земляне! Вам не угрожает самоуничтожение. Это было жестокое, но необходимое испытание. Вы его выдержали с честью. Приветствуем Землю, вновь избранного равноправного члена Союза Цивилизаций!».

 

Петля Мебиуса

— Я не смогу, — сказал Ёнас.

— Он не сможет, — подтвердил психометролог Игл, отсоединяя датчики.

— Жаль, — вздохнул председатель Совета Земли Абрагам Седов. — Это наш единственный шанс.

— Но почему я? Из двадцати миллиардов именно я?

— Сейчас объясню, — вмешался Великий Физик. — Представьте себе петлю Мёбиуса, замкнутый внахлест отрезок ленты, лицевая сторона одного из концов поверх изнанки другого. Если двигаться по такой ленте, то рано или поздно окажешься в исходной точке, только вниз головой. Так вот, я предложил модель Вселенной в виде бесконечной петли Мёбиуса с кривизной пространства-времени.

— Какое отношение…

— Не надо спешить. Представьте, что на лицевой стороне вселенской петли наша Земля, а с изнанки ее двойник — Земля-2. Их разделяет ничтожная по астрономическим масштабам толщина ленты, или барьер ирреальности. Вдоль же самой петли расстояние между ними бесконечно.

Ёнас продолжал недоумевать.

— Но при чем здесь я?

— Для всех людей, кроме вас, барьер ирреальности непреодолим. Вы — исключение, если хотите — загадка.

— Поймите, — перебил Абрагам Седов, — лишь вы способны попасть на Землю-2! Как я вам завидую!

— И все же, — с запинкой проговорил Ёнас, — не рассчитывайте на меня. Возможно, я трус и эгоист…

— Ни то ни другое, — возразил психометролог. — Если не считать вашего поразительного дара, вы обыкновенный человек, правда слишком дорожащий своим личным счастьем.

Ёнас поднял голову:

— Мне немного нужно для счастья, и все это у меня есть. Дом, работа и, самое главное, любимая женщина. Киндер, кюхе, кирхе? «А чувство долга перед человечеством, общественное самосознание?» — спросите вы. Мне нечего ответить… Я никуда не хочу, ведь не пошлете же вы меня насильно?

— На Земле уже давно нет места насилию, — строго произнес Абрагам Седов. — Никто не собирается вас принуждать. Ну а если передумаете…

* * *

— Я готов. Ничто больше не задерживает меня здесь, — сказал Ёнас спустя три месяца.

— Его сердце переполнено горечью. Смотрите, как зашкаливает индикатор, — показал психометролог. — Но теперь он сможет.

— Она вас разлюбила?

Ёнас молча пожал плечами.

— И все же?

— Уверяет, что я был, остаюсь и всегда буду самым дорогим для нее человеком.

— Ясно… — сказал мудрый Абрагам Седов. — Но, может быть, она просто не представляла, что причинит вам боль?

— Говорит, представляла…

— Может, рассчитывала, что не узнаете?

— Не рассчитывала…

— Непостижимо! — воскликнул Великий Физик.

— Вы не можете ее простить? — спросил Абрагам Седов.

— Я не могу простить себя…

* * *

— Не понимаю вас, Абрагам, — сказал Великий Физик. — Когда Ёнас отказывался, вы его убеждали, а сейчас…

— Мудрецы утверждают, — ответил Седов после затянувшегося молчания, — что человеческая душа ничуть не менее сложна, чем Вселенная. В ней есть свои петли Мёбиуса, свои барьеры ирреальности. Ёнас запутался в такой петле. Любой другой из двадцати миллиардов просто перешагнул бы барьер в ту или иную сторону. И только он — не сможет!

 

Двуликий Янус

Председатель Совета Земли Абрагам Седов принял срочный вызов Великого Физика. Они не встречались вечность — с тех пор как Ёнас, единственный из людей, способный преодолеть барьер ирреальности и перенестись на близкую для него, но бесконечно далекую для остальных Землю-2, завербовался на алмазные копи Нептуна и погиб при загадочных обстоятельствах.

— Не горюйте, старина, — сказал тогда Абрагам Седов. — Доступное одному рано или поздно становится доступно другим!

— «Поздно» меня не устраивает, — пробурчал Великий Физик.

— Значит, нужно помочь природе. Попробуйте раскрепостить силу Ёнаса, вероятно дремлющую до поры в каждом из нас!

— Спасибо за панацею, — поблагодарил Великий Физик, не переносивший дилетантских рассуждений. — Рецепт хорош, только как им воспользоваться…

Шли годы. Седова поглотила работа в Совете Земли. Великий Физик отгородился от мира китайской стеной уравнений. Он был типичным представителем гениальных одиночек, чей интеллектуальный потенциал поддерживался кибернетической мощью эпохи.

Принципы научной работы за два последних тысячелетия претерпели эволюцию, ход которой как нельзя более напоминал классическую спираль: когда-то науку творили гениальные индивиды — Архимед, Ньютон, Максвелл, Циолковский, Эйнштейн. С течением времени поверхностные залежи Знания истощились, глубинные же его слои состояли из сверхтвердых пород, на преодоление которых одиночкам просто не хватало жизни. Тогда возникли мощные коллективы ученых, инженеров, экономистов — их возглавляли такие блестящие организаторы науки, как Курчатов и Королев. Имена гениальных руководителей вошли в историю; тысячи их сотрудников остались безвестными.

Но вот в двадцать первом веке начался обратный процесс: комплексная роботизация научных учреждений вновь развязала руки гениям, уничтожила их кабальную зависимость от массы исполнителей, среди которых, увы, встречались и недобросовестные, и бесталанные.

Концентрация замысла в мозгу яркой личности, а воплощения — в идеально организованной иерархии роботов многократно сократили расстояние от гипотезы до теории, от теории до экспериментального подтверждения и оптимально взвешенного внедрения в практику (раньше стремились к «широкому» внедрению, которое иногда приносило больше вреда, чем пользы).

Общество достигло той степени процветания, когда уже могло позволить ученым единоличный выбор проблемы, даже если она казалась странной, несвоевременной, не сулящей пользы.

Именно над такой проблемой трудился Великий Физик. Оценить эффективность его работы не смог бы даже не менее яркий гений.

И вот сигнал срочного вызова…

Час спустя Абрагам Седов вглядывался в неуловимо постаревшее лицо своего давнего друга.

— Ну и задали вы работенку! — сказал тот, словно возобновляя только что прерванный разговор. — Оказывается, Ёнас все же был единственным в своем роде. В его организме сохранился орган, атрофировавшийся у людей многие тысячелетия назад.

— Вот как? И что же он собой представляет?

— Сейчас, когда Ёнаса нет в живых, можно говорить лишь о том, каков должен быть этот орган. Его модель — стохастический генератор триангулярного поля, описываемый системой уравнений Бардина — Прано… — Настенный дисплей засветился столбцами математических символов. — Если ограничить пределы колмогоризации…

— Довольно! — взмолился Абрагам Седов. — В школе мы сидели за одним пультом, и мои способности к точным наукам…

— Какой ты математик, я помню… — Великий Физик незаметно перешел на «ты». — Ну ладно… Суть в том, что источник триангулярного поля, подавляющего барьер ирреальности, не обязательно должен быть в самом человеке, как у Ёнаса. Если поле внешнее… Впрочем, сейчас увидишь. Пойдем, Абрагам!

Они перешли в соседнее помещение. На первый взгляд зал был пуст. Однако, присмотревшись, Седов различил у противоположной стены двухметровую полупрозрачную пирамиду, тонувшую в рассеянном свете бестеневых поликогерентных ламп.

— Генератор триангулярного поля «Ёнас-3». Первые две модели оказались неудачными. Но теперь…

— Послушай, Павел, — Седов впервые назвал Великого Физика по имени, — нетрудно догадаться, что ты задумал. Но ведь эксперимент опасен?

— В определенной мере — да.

— И ты собираешься рисковать чьей-то жизнью?

— Не чьей-то, а своей.

— Без согласия Совета?

— Собственной жизнью я распоряжаюсь сам, — твердо сказал Великий Физик. — А иного способа проверить правильность моей теории нет.

— Другой способ есть, — возразил Абрагам Седов. — Тебе известно, как я мечтал…

— Не надо терять времени, — прервал Великий Физик. — Ты полагаешь, что жизнь председателя Совета Земли…

— Подожди, Павел!

— Все продумано не единожды. Сейчас я войду внутрь генератора и через несколько мгновений буду уже на Земле-2. Пожелай мне, по русскому обычаю…

— Представляю, какой Сезам раскроется перед тобой… Ну, ни пуха!

Великий Физик, словно боясь передумать, порывистым движением коснулся кнопки сенсора, затем нажал ее изо всех сил, хотя в этом не было надобности.

— Не понимаю, ничего не понимаю! — воскликнул он, и такое отчаяние прозвучало в его голосе, что Абрагам впервые за долгие годы растерялся.

— Успокойся… успокойся…

— Аркпредит положителен… Сходимость интегрального комплекса проверена вплоть до микропараметров… В чем же дело?

— Послушай, Павел, — неожиданно спросил Абрагам Седов, — почему у тебя пиджак застегнут на левую сторону?

— Нелепый вопрос! — с досадой отмахнулся Великий Физик. — Как-никак, я мужчина, а не женщина!

— И алмазная ветвь не на правом лацкане, а на левом…

— Что ты от меня хочешь?!

Абрагам Седов распахнул на Великом Физике пиджак и приложил ухо к груди.

— Я так и думал… — произнес он взволнованно. — Добро пожаловать, дорогой друг!

— Ты с ума… — завопил Великий Физик и оборвал себя на полуслове. — Неужели… Бог мой, какой я идиот! Вот тебе и Сезам… Подумать только, что эта самая сцена разыгрывается сейчас и там, на Земле-1!

— На Земле-2, — поправил Седов.

— Какая разница! Земля двуедина, и каждый из нас рождается в двух лицах!

— И умирает тоже…

— Абрагам Седов, — торжественно провозгласил Великий Физик, — вы сделали великое открытие! Вселенная — это двуликий Янус, она зеркально симметрична. Но Зазеркалье вовсе не страна чудес, простершаяся перед маленькой Алисой. По обе стороны вселенского зеркала одно и то же!

— Не совсем, — уточнил Абрагам Седов. — Сердце у меня все-таки слева!

— Да ну?! — притворно удивился Великий Физик.

 

От сердца к сердцу

Аспирант Уточкин ввел бланк в анализирующий компьютер. А за сто лет до этого…

— Просто уникум, — сказал профессор Ваулич. — Из нее мог бы получиться большой музыкант, но…

— Что-нибудь не так? — встревожился отец Риты.

— Ее ждет каторжный труд.

— Ну что вы… Для Риты это будет не труд, а удовольствие. Она так любит музыку. Правда, дочурка?

Шестилетняя Рита охотно кивнула.

День за днем просиживали отец с дочерью за купленным в рассрочку «Блютнером». В двенадцать лет Рита уже играла за первый курс консерватории, а в тринадцать захлопнула крышку рояля:

— Никогда, слышишь, никогда не прикоснусь больше к инструменту!

Школу Рита окончила с медалью. Ей было все равно, куда поступать, но только не в консерваторию! Родители выбрали для нее специальность "Электронные вычислительные машины" — модную и престижную.

Спустя пять лет Рита получила диплом инженера-программиста и распределение в проектно-конструкторское бюро. А еще через два года ее перевели в старшие инженеры, чему способствовал уникальный дар раскладывать в уме на гармоники сложнейшие звуковые колебания. "Наш спектроаналиэатор", — шутили друзья.

Рита не понимала, зачем вообще пользуются нотами: ведь музыка так естественно выражается на ясном и строгом языке математики. Она по-прежнему не прикасалась к роялю. Да и «Блютнер» давно перекочевал к другому, более удачливому вундеркинду. Но у нее появилось увлечение: переводить на машинный код фуги, мазурки, менуэты…

Заканчивался квартал, план, как всегда, горел. Справившись за полночь с программой, Рита выключила верхний свет, и машинный зал, погрузившись в полумрак, неожиданно напомнил ей Домский собор. Казалось, вот-вот со стен сорвутся звуки органной музыки. И Рита в самом деле уловила странную мелодию. Музыка была на грани слуховой галлюцинации, возникала как бы не извне, а изнутри, шла вразрез с незыблемыми правилами композиции.

Схватив подвернувшийся под руку лист бумаги, девушка начала бессознательно испещрять его символами. Музыка умолкла. Очнувшись, Рита увидела стандартный бланк программы, покрытый лишенными смысла каракулями.

"Совсем заработалась!" — с досадой подумала она, в то же время безуспешно пытаясь восстановить в памяти непостижимо прекрасные звуки, рожденные капризом фантазии.

По случайности бланк вместо мусорной корзины попал в архив.

Умер отец Риты, так и не осуществив мечту о выдающемся потомке. Спустя много лет умерла сама Рита, став перед этим мамой, бабушкой и прабабушкой плеяды очаровательных малышей. А наука все двигалась и двигалась…

Отшумели споры о внеземных цивилизациях: академик Славский, неопровержимо доказавший их существование, затем еще более неопровержимо доказал, что мы одиноки во Вселенной.

И все это время испорченный бланк лежал в архиве. Там его и обнаружил аспирант Уточкин, которого все, включая научного руководителя, считали абсолютно неспособным к науке. Так, собственно, и было. Способный человек, безусловно, не обратил бы внимания на бланк, покрытый бессмысленными каракулями. А Уточкин обратил и вопреки логике и строгим инструкциям о порядке расходования машинного времени ввел никудышный бланк в чрево анализирующего компьютера.

И услышал:

"Люди Земли! Мы обращаемся к вам из звездного далека на единственном языке, идущем от сердца к сердцу — языке музыки…"

 

Пастеурелла пестис

14 февраля 2004 года в 16.00 по Гринвичу радиовещательные и телевизионные станции Земного шара, прервав свои обычные программы или включившись во внеурочное время, передали чрезвычайное сообщение ООН и ВОЗ — Всемирной организации здравоохранения. В течение суток перед этим все каналы связи — спутниковые и световодные — работали с предельной нагрузкой и были закрыты для частных переговоров, коммерческих сообщений, корреспонденций и т. п.: происходил интенсивный обмен информацией на высшем правительственном и межправительственном уровне.

Никогда прежде не принимались в столь спешном порядке, без дипломатических экивоков и бюрократической казуистики, решения, затрагивающие интересы всех стран, не предпринимались совместные, глобальные по масштабам, действия.

Еще никогда не удавалось в считанные часы погасить все — тлеющие и полыхающие пламенем — вооруженные конфликты, отказаться от взаимных претензий, забыть об амбициях…

И, наконец, еще ни разу в истории человечества не был заключен договор, который за несколько часов ратифицировали парламенты всех государств.

Три дня назад даже мысль о такой возможности показалась бы абсурдной. На полях сражений в Азии, Африке и Латинской Америке лилась кровь. Генеральный секретарь ООН тщетно призывал к сдержанности. Совет безопасности принимал решения, которым, увы, мало кто подчинялся…

А символический часовой механизм отсчитывал мгновения, и в одно из них…

— Не может быть… — прошептал Кен Дри, ординатор инфекционной больницы в городке Сент-Клу на юге Эстиврии. — Не может быть, — повторил он растерянно.

Кен только что подключил диагностические датчики к телу пациента, и на дисплее ЭВМ высветилось название болезни: «ЧУМА».

Последняя вспышка чумы была зарегистрирована двадцать лет назад. Считалось, что с ней, как в свое время с оспой, покончено навсегда.

Светограмму доктора Дри приняли в Женеве (где со дня основания ВОЗ — 7 апреля 1948 года — находилась штаб-квартира этой организации) около шести часов утра. К восьми в памяти компьютера накопилось уже более ста светограмм аналогичного содержания. К двенадцати их число перевалило за миллион. Стало ясно: начинается пандемия, какой еще не знала Земля. Пастеурелла пестис — чумной микроб — распространялся с быстротой космического корабля.

Вездесущие корреспонденты вынудили Генерального директора ВОЗ доктора Эльвиса Луцкого устроить пресс-конференцию. Его засыпали вопросами.

Корреспондент газеты «Вашингтон пост»:

— Господин генеральный директор, когда человечество впервые подверглось нападению чумы?

Луцкий:

— Первая пандемия, вошедшая в историю под названием «юстиниановой чумы», вспыхнула в шестом веке нашей эры в Византии и, охватив многие страны, истребила около ста миллионов людей, то есть более одной трети человечества.

Корреспондент агентства «Франс-пресс»:

— Как часто повторялись пандемии?

Луцкий:

— Вторая пандемия, так называемая «черная смерть», произошла в четырнадцатом веке, третья — в конце девятнадцатого. Менее крупные бедствия — эпидемии — наблюдались значительно чаще.

Корреспондент ТАСС:

— Какую социальную опасность, помимо угрозы жизням людей, представляют эпидемии чумы?

Луцкий:

— Вот пример из истории вашей страны. В сентябре 1771 года Москву охватило восстание — чумной бунт, которому способствовали безработица, голод, отсутствие медицинской помощи. Архиепископ Амвросий воспрепятствовал толпе обезумевших людей искать защиты от чумы у «чудотворной» иконы возле Варварских ворот Китай-города. Грянул набат, начался погром. Толпа ворвалась в Донской монастырь, Амвросия убили. Бунт был подавлен войсками.

Корреспондент ТАСС:

— Безработица, голод, отсутствие медицинской помощи — удел неимущих во многих странах современного мира. Не приведет ли все это к новому «чумному бунту»?

Луцкий:

— Ответ вне моей компетенции.

Корреспондент агентства «Киодо Цусин»:

— Не будет ли многоуважаемый доктор столь любезен сказать, какую угрозу для человечества, и в частности для Японии, с ее особенно высокой плотностью населения, представляет возникшая пандемия?

Луцкий:

— Нынешняя пандемия беспрецедентна. Мы думали, что располагаем эффективными средствами лечения, но штамм чумы приобрел радиоактивность. И убивает теперь не сама чума, а ее последствие — лучевая болезнь.

— Какие же меры принимает ВОЗ? — взволнованно выкрикнул корреспондент лондонской «Таймс».

Луцкий пожал плечами.

* * *

Представьте эллипсоид размером с галактику. В одном из полюсов эллипсоида — Солнце, в другом — звезда, близнец Солнца. Одна из девяти планет, обращающихся вокруг этой звезды, была бы двойником Земли. Но на ней отсутствуют даже низшие формы белковой жизни — она стерильна. Состав атмосферы тот же, что и на Земле, за единственным исключением: среди двухатомных молекул обычного кислорода гораздо чаще встречаются трехатомные молекулы озона. И хотя их концентрация не превышает десятых долей процента, этого достаточно, чтобы превратить воздух в яд, по сравнению с которым угарный газ кажется чем-то вроде табачного дыма.

Планета выглядит мертвой. Но в подкорковом океане клокочущей магмы чувствительные приборы обнаружили бы сеть пьезогравитационных линий с пульсирующими квадрупольными доменами в узловых точках. Проницательный ум обратил бы внимание на сходство ячеек этой сети с матрицами компьютера. А гений решил бы, что имеет дело с необычайной формой разумной жизни. И был бы прав. А если бы он сумел подключиться к нейронным цепям колоссального мозга, то стал бы свидетелем диалога:

— И все же контакт установлен.

— Но какой жестокой ценой!

— Жестокой? Для кого?

— Для человека.

— Да. Но не для человечества.

— А разве человечество это не люди?

— Интересы отдельного человека и даже миллионов людей — еще не интересы человечества. Другого же способа войти в контакт не оказалось.

— Но кто нас просил об этом?

* * *

Генеральный секретарь ООН отдыхал в своей загородной резиденции.

— Все ужасы позади, даже не верится… — сказал он склонившейся к нему жене и погладил платиновые пряди ее волос. — Бедный Эльвис! Какое счастье, что он настоял на своем и мы ввели в анализирующую ЭВМ Организации Объединенных Наций сигналы диагностических датчиков сразу от миллиарда заболевших чумой людей. И как жаль, что последним из них оказался он сам… Но до чего же вовремя мы получили этот подарок. Еще немного и… Словом, я думал…

— Войны, чума, а теперь еще этот контакт… Бедное человечество! — вздохнула жена.

 

Плюс-минус бесконечность

Кто сказал, что на космическом корабле не может быть зайца?

Его обнаружили на третий день в спасательном боте — он лакомился сублимированной курицей из неприкосновенного запаса. К тому времени «Ореол» уже пробил вагнерово пространство.

Заяц проник на борт, минуя масс-контроль, и оттого расчет траектории оказался неточным. Корабль уклонился на две угловых минуты и попал в метеорный рой.

Пока автоматы исправляли ошибку, три микрометеорита один за другим пронзили корпус судна. Пробоины мгновенно затянулись. Никто не уловил слабых толчков, лишь инженер-гарант Адам Трин, двадцатитрехлетний выпускник космической академии, еще до аварийного зуммера заподозрил неладное. Как оказалось, метеориты, отдав должное теории вероятностей, не исключавшей такого события, со снайперской точностью вывели из строя все три маршевых двигателя «Ореола».

Судно продолжало двигаться по инерции подобно мириадам небесных тел. Жизни пассажиров пока ничто не угрожало: «Ореол» был экологической системой, в которой воспроизводилось буквально все — воздух, вода, пища…

Беда состояла в ином: корабль потерял возможность маневра, а следовательно, и достижения конечной цели — гремящей звезды Кси-УП с ее изотермической планетной триадой. Ремонт двигателей требовал столько времени, что корабль успел бы покинуть пределы Галактики.

В четырех спасательных ботах насчитывалось сорок восемь скафандров высшей космической защиты, по числу пассажиров. Инженеру-гаранту скафандра не полагалось. Он был как бы заложником Космофлота; само его присутствие на борту корабля, управляемого автоматами, гарантировало безопасность. Пассажиры думали, что спасательные боты и скафандры всего-навсего перестраховка. Подразумевалось также, что инженер-гарант, не имея иных шансов на спасение, предпримет все возможное и невозможное, дабы сохранить корабль, а вместе с ним и самого себя.

Итак, сорока восьми пассажирам предстояло покинуть терпящий бедствие «Ореол», а инженеру-гаранту и зайцу — разделить его судьбу. Но зайцу не исполнилось и тринадцати…

— Пусть возьмет мой скафандр, — встал со своего места профессор астроботаники Ару Ар. — Все, что мог, я уже совершил. А если что и не успел…

— Мне безразлично, что со мной будет, — перебил художник Нил Грант, — ибо я разуверился в искусстве.

— Я много читала о ваших открытиях, Ару, и восхищена вашими картинами, Нил, — обратилась к ним двадцатилетняя Ева Светлова. — Вы оба великие, я ничто в сравнении с вами. Но позвольте опередить вас хотя бы в одном…

По правилам Космофлота, в мозг корабля вводятся личностные параметры пассажиров — генные спектры, резонансы нейронных цепей, уравнения биоритмов. Без этого нельзя оценить психологическую устойчивость к фазовым переходам пространства-времени. Так как никто из добровольцев не уступал, выбор предоставили компьютеру, и тот назвал Еву…

 

* * *

 

Задумывались ли вы над тем, что такое бесконечность? В античные времена Эвклид определил ее как точку пересечения двух параллельных прямых. Самый проницательный ум не в состоянии представить себе эту точку. При мысли о бесконечности холод небытия проникает в душу… Вам скажут: вот график математической функции, стремящейся в бесконечность. Но бесконечности вы не увидите: там, где ей полагается быть, — разрыв. Кривая взмывает отвесно в «плюс бесконечность», скрывается из глаз в неведомой дали будущего и столь же круто возвращается снизу, из «минус бесконечности» — столь же неведомой дали прошлого…

Через тысячелетия после Эвклида Иван Клименков обратил параллельные прямые в неплоский виток, конец которого предшествует началу. Таинственный разрыв исчез. Бесконечность обрела плоть, утратила психологическую непостижимость, приблизилась на расстояние вытянутой (смотря как!) руки.

…Спустя бесконечный (по Клименкову) промежуток времени со дня катастрофы Адам и Ева ступили на поверхность планеты, названной впоследствии Землей…

А еще через десять тысяч веков двенадцатилетний братишка инженера-гаранта Адама Трина задал сакраментальный вопрос:

— Бывают ли в космосе зайцы?

— Еще что выдумал! Ни один заяц не проберется на борт космического корабля, — ответил Адам небрежно.

— А я проберусь, спорим!

…Так начался очередной виток неэвклидовой бесконечности.

 

Сотворение разума

Исследовательский космолет «Сегмент-5» первого межзвездного класса, шедший на субсветовой крейсерской скорости от Близнецов к Гончим Псам, повстречался с редким в этих краях метеорным роем. Главный астронавигатор Ор Лоу с небрежным изяществом, которое нельзя имитировать, ибо оно дается лишь долгими годами космических вахт, начал маневр уклонения. Его могли и должны были выполнить автоматы, однако навигатору претила бездеятельность. Полагаясь на свою феноменально быструю реакцию, он предпочел вести корабль вручную.

Во время маневра его мозг принял мыслеграмму дочери:

— Прощай, родной мой, самый умный и самый лучший! Ухожу. Не могу иначе. Пойми, и не суди свою непутевую мечтательницу…

— Не надо! Остановись! Не делай этого! — неистово взмолился Ор Лоу.

— Поздно… — затухая, отозвалось в мозгу. — Поздно… Поздно…

В эти мгновения случилось непоправимое: космолет, не вписавшись в кривизну пространства-времени, сошел с равновесной траектории, и динамический удар отбросил его в окрестности планеты Земля. Теперь «Сегмент-5», в кабинах которого летаргировали три члена экипажа и глава экспедиции — крупнейший жизнетворец Супергалактики Кар Гин, падал с разрушенными двигателями в гравитационном поле Земли и через пятнадцать планетарных минут должен был сгореть, пронзая толщу земной атмосферы.

Очнувшись после перегрузки, Ор Лоу принял единственно правильное решение: свернул время в циклическую спираль с периодом десять минут и шагом одна минута в направлении Земли. Это дало десятикратное замедление времени, но исчерпало большую часть энергетических ресурсов. И если каким-то чудом удалось бы оживить двигатели, о возвращении к родному Поллуксу все равно не могло быть и речи.

Ор Лоу не стал пробуждать космолетчиков — не из-за малодушия, боязни запоздалых упреков или стремления хотя бы таким образом уйти от ответственности. Ни один из них не был в состоянии помочь делом или советом. Они не могли даже проститься с близкими: замедление времени отрезало корабль от реального мира. Пробуждать друзей лишь для того, чтобы те вместе с ним испытали ужас надвигающейся гибели, было бы неоправданной жестокостью.

Но руководителя экспедиции пробудить пришлось, этого требовал Космический кодекс.

— Итак, мы располагаем двумя с половиной часами, — рассеянно произнес Кар Гин, поглаживая непропорционально массивный лоб. — Слишком мало, чтобы проститься с жизнью. Но вполне достаточно, чтобы ее создать…

— Увы, этого мы уже не успеем. По моей вине гибнет, не успев возникнуть, целая цивилизация, возможно самая талантливая и могучая! — не сдержал отчаяния Ор Лоу.

— Куда нас занесло? — спросил Кар Гин.

Ор Лоу спроецировал звездную карту.

— Земля? Планета, которую исследовал «Сегмент-2»? Ну и глушь… Впрочем…

— Вы на что-то рассчитываете? — в голосе навигатора мелькнула нотка надежды.

— Наша цивилизация уникальна, — сказал Кар Гин. — Она, единственная во всей Супергалактике, возникла естественным путем. Самопроизвольное зарождение разума почти невозможно. И все же один раз за миллиарды лет сочетание случайностей породило разумную жизнь. Нам повезло, мы существуем. Хотя повезло ли? Природа создала нас вслепую. Мы получили от нее только разум…

— Вы хотите сказать, — перебил Ор Лоу, — что возникшее в результате случайности не может быть оптимальным?

— Вот именно, — подтвердил Кар Гин. — Сознавая свое несовершенство, мы бросили вызов природе. В Супергалактике десятки оптимальных цивилизаций. Они созданы нами.

— Вас, жизнетворцев, не зря называли богами.

— Боги, наши мифические конкуренты, творили из ничего, попирая законы природы. Мы же эти законы используем.

— И все же вы бог, — убежденно сказал Ор Лоу.

— Я ученый, — возразил Кар Гин. — Вы хорошо представляете себе сущность жизнетворчества?

— В общих чертах. Я ведь только астронавигатор.

— И все же?

— Это что-то напоминающее кристаллизацию…

— Ну что же, кристаллизация разума — хорошо сказано. А если точнее?

— Нужно найти подходящую среду, — продолжал Ор Лоу, — в этом, собственно, и заключалась наша задача, и дать толчок эволюции, внести в среду, как затравку в насыщенный раствор, своего рода центры кристаллизации разума — прагены. Они здесь, в капсуле. А вот среда…

— Довольно, — прервал ученый. — Теперь слушайте внимательно. Все, что сделано до сих пор, ошибка. Подверженные случайностям, мы решили оградить от них создаваемые нами цивилизации. И ударились в другую крайность. Для каждой из цивилизаций была разработана детерминированная программа развития на миллионы лет вперед, заключенная в прагенах. Мы словно сочиняли сценарий, по которому должно развертываться действие. Все предопределяли заранее — рождения и смерти, печали и радости, события и судьбы… — он умолк.

— Говорите же, осталось мало времени! — поторопил навигатор.

— Так вот, я думаю: а кто уполномочил нас на это, по какому праву мы присвоили роль богов? В последние свои минуты я спрашиваю себя: настоящие ли они, эти «оптимальные» цивилизации, существуют ли на самом деле или до мельчайших подробностей придуманы? Ведь у них отнято главное: право на борьбу, право на то, чтобы самим творить свое будущее.

— Вы говорите страшные вещи! — ужаснулся Ор Лоу. — Это все равно, что уничтожить самим же построенное здание…

Кар Гин торжествующе рассмеялся.

— Обстоятельства пришли мне на помощь. Теперь я вынужден осуществить эксперимент, о котором мог только мечтать. И он станет главным итогом моей жизни. На этот раз мы внесем прагены в неприспособленную для них среду. Программа перестанет быть детерминированной. А значит, людям Земли предстоит борьба, страстная, бескомпромиссная. Чтобы выжить в ней, им придется приспосабливаться и преобразовывать, разрушать и созидать, а главное — побеждать. Побеждать природу, побеждать себя, вернее отживающее, косное, тупое и злобное в себе.

— Остается четверть часа замедленного времени, — предупредил Ор Лоу.

— Зачем нам столько! Обнимемся, друг мой, и возвратимся в планетарное время.

— Это конец!

— Нет, начало. Взрыв рассеет прагены в атмосфере. Вся планета будет осеменена разумом. И знаете что? — Кар Гин похлопал ладонью по капсуле. — Я не теряю надежды встретиться с вами этак через пару миллионов лет.

Они обнялись.

* * *

Командир пассажирского лайнера Ил-62 Орлов, перед тем как отправиться на аэродром, заглянул в комнату дочери. Они жили вдвоем на шестом этаже крупнопанельного дома в одном из новых районов Москвы. Дочери недавно исполнилось шестнадцать. Она заканчивала школу, увлекалась старинной лютневой музыкой и была в первый раз влюблена.

— Веди себя хорошо, мечтательница! — сказал Орлов.

— Счастливого полета, родной мой, — пожелала дочь. Она выглядела озабоченной, и Орлов подумал, что хорошо было бы никуда не лететь, а провести весь день с ней.

Полет был необычным. Делегация ученых, возглавляемая академиком Каргиным, отправлялась в Париж на форум международной организации «За спасение мира от ядерной катастрофы».

Подойдя к самолету, Каргин остановился и пристально взглянул на Орлова:

— У меня такое ощущение, что я знаю вас.

— У меня тоже, — ответил летчик, — хотя мы вряд ли встречались раньше.

Они обменялись рукопожатием.

— Вверяем вам судьбы мира, — шутливо сказал академик.

 

Жалкие бессмертные дождевые черви

— Вы ошибаетесь. Я вовсе не гуманоид. Обыкновенный человек, как и все.

— Но ваш корабль…

— Он не имеет отношения к внеземным цивилизациям. Это не межпланетный корабль и не космический зонд.

— Может быть, вы… из будущего?

— Не из будущего и не из прошлого. Из настоящего. Ваша наука полагает, что время течет непрерывно. Заблуждение! Время прерывисто, оно то течет, то замирает. Мы же этого просто не замечаем. Так человек, потерявший сознание, не способен судить, как долго он был в забытьи. Представьте теперь, что следующие друг за другом импульсы времени намного короче пауз, причем в каждой паузе множество импульсов, принадлежащих к другим последовательностям. Каждая последовательность — самостоятельная реализация времени. Сколько реализаций, столько вселенных, земель, человечеств, существующих как бы параллельно. А если импульсы все укорачиваются?

— Спектр последовательности устремится в бесконечность.

— Правильно. Лучшие умы вашей реализации интуитивно пришли к выводу о бесконечности Вселенной во времени и пространстве. Но интуиции мало! Когда у вас появилась теория, утверждавшая, что десять миллиардов лет назад Вселенная представляла собой сверхплотный сгусток вещества, занимавший ничтожно малый объем, это было воспринято как крушение основ. И напрасно: бесчисленность реализаций времени подтверждает идею бесконечности вселенных.

— Значит, вселенных бесконечно много?

— Нам известно около тысячи.

— И человечеств?

— Да.

— Все они одинаковы?

— О нет. Формирование каждой реализации человечества происходило под воздействием множества факторов. Одни из них детерминированы, результаты их воздействия можно предвычислить. Другие носят сугубо вероятностный характер. Вот почему история разных человечеств, уровень их знаний, общественное устройство — неодинаковы. Но физиологические различия невелики, в процессе эволюции человека детерминированные факторы повсюду возобладали над случайными.

— Выходит… одни человечества более благополучны, другие — менее? Наше, думаю, самое неудачное, а ваше наоборот…

— Лучше говорить не об удаче и благополучии, а о норме. Здесь все просто — нормальный закон распределения вероятностей. Одни вблизи вершины кривой Гаусса, другие на склоне.

— И зачем же вы, благополучные, или, как там… нормальные, суете нос в наши дела? Что вам до нас?

— Мы едины. Множество реализаций человечества образует уравновешенную систему. И любой катаклизм, например ядерное самоуничтожение одной реализации, неизбежно отразится на всей системе.

— И вы хотите предотвратить катастрофу?

— Мы пытаемся…

(Из разговора ирреанавта с учителем математики.)

* * *

Аргус приходил в себя после мучительной перегрузки. Так бывает со всеми, кто возвращается из про-поля в вещество. Они только что преодолели пространственный барьер. Брюссов барьер, как предпочитали называть его ирреанавты. Брюсс был первым из них.

Дисколет бесшумно скользил над Землей K(-i)233, не видимый с нее, так как еще оставался в ирреальности. Тоже, что открывалось взору ирреанавтов, хотя и создавало зрительную иллюзию, настолько не соответствовало действительности, что они лишь изредка выглядывали в иллюминаторы.

Тиу, младший из них, но уже опытный ксиург (иначе бы его не послали в Чрезвычайную экспедицию), почти не напрягая мысль, материализовал экран контурного обзора.

— Материки на месте, океаны тоже.

— Все шутишь! — неодобрительно сказал Непререкаемый.

Теперь полагалось замолчать. Но Тиу любил подчеркнуть свою независимость.

— Из двух состояний материи все-таки предпочитаю поле, — как ни в чем не бывало продолжал он. — Не представляю, как наши предки могли жить в веществе.

— Так же, как живут они, — кивнул вниз Непререкаемый, — и все, кто еще не познал Единой теории поля.

— Переходя в вещество, начинаю ощущать свою смертность, — признался Тиу. — А я не хочу быть смертным, во мне нет ничего героического.

— Не надо было идти в ирреанавты, — подал голос Аргус.

— Ошибка молодости, — отшутился Тиу.

— Да, в состоянии поля каждый из нас бог, — произнес Непререкаемый.

— Сто миллиардов богов! Не слишком ли? — фыркнул Тиу. — А через эпоху перевалит за тысячу… Демографический взрыв, мы ведь не умираем, разве что по собственному желанию.

— Рано или поздно оно появляется у каждого, — напомнил Аргус.

Перед ними простиралась черная, уходящая в бесконечность пустыня. Темно-зеленое небо фосфоресцировало, как и всегда в ирреальности.

— Пора инверсироваться, — озабоченно сказал Аргус. — Как бы не опоздать!

Непререкаемый колебался.

— Подойдем поближе. Нельзя раскрыть себя преждевременно, — сказал он наконец.

— Еще бы… — откликнулся Тиу. — С этими разговорами о летающих блюдцах житья не стало… Они именуют нас галактическими силами особого назначения, вот кретины!

— Замолчи! — возмутился Непререкаемый. — Нельзя с неуважением относиться к людям анормальных реализаций. Не их вина, что они на краю кривой Гаусса. Нам повезло, им нет, вероятность слепа.

— Это действительно не их вина, — подтвердил Аргус. — А мы… В прошлую мириану Рейкл пролетал над пунктом C-8018. Какой-то чудак, увидев над головой серебристый диск, посигналил ему фонариком. И что же? Рейкл ударил его гамма-лучом!

— И правильно сделал! — Тиу одобрительно кивнул. — Он же не мог знать, что это всего лишь фонарик.

— Потом мы выяснили: человек попал в госпиталь и очнулся лишь на двенадцатый день.

— Рейкла судил Высший совет, — строго сказал Непререкаемый. — Его выслали в одну из внегауссовых реализаций и лишили про-поля.

— Чудовищный приговор… — прошептал Тиу. — Надо было учесть, что в Рейкла трижды стреляли из лазерного пистолета…

Аргус не дал ему договорить:

— Меня восемь раз обстреливали ракетами, преследовали джейры, ну и что? Я или уходил, или включал генератор мо-поля.

— Подумать только, — вдруг вскипел Тиу. — Они вот-вот взорвут Землю K(-i)233, а сами в этой своей Лиге всеобщего единства принимают меморандум: «Международный мир и безопасность находятся под угрозой со стороны внеземных сил, формально именуемых «Неопознанные Летающие Объекты», которые преследуют чуждые Земле цели и операциями, охватывающими всю планету, нарушают существующий порядок и законы, увеличивая потенциальную угрозу цивилизации».

— Наизусть выучил! — неодобрительно прокомментировал Аргус.

Тиу принял официальный вид:

— Как ксиург, напоминаю: мы в веществе, а следовательно, смертны!

— Включаю инверсию, — наконец решился Непререкаемый.

Дисколет вздрогнул. Небо изменило оттенок, на нем замельтешили яркие звезды, через несколько мгновений их россыпь упорядочилась.

— Опоздали! — воскликнул Аргус взволнованно. — Я же чувствовал…

С поверхности Земли расходящимся веером неслись полосы огня.

Непререкаемый закричал:

— Включить про-поле, идем наперехват!

— Не останется энергии на обратный Брюссов переход, — возразил Тиу.

— Это приказ!

— Тогда прощайте, ребята, — грустно произнес Тиу. — Слава Эйнштейну, массу можно обменять на энергию. Теперь вам хватит. И помните: мы умираем по собственному желанию!

Взгляд его стал сосредоточенным, затем отрешенным. Через мгновение он дематериализовался.

Опоздав с выходом из ирреальности, пик-штурман Локе потерял право на Непререкаемость, а значит, и на беспрекословные распоряжения. Отдав приказ, он нарушил кодекс, и теперь должен был предстать перед Высшим советом.

Но Локе оставался мастером своего дела. Дисколет мгновенно набрал скорость — с Земли она показалась бы фантастической. Теперь, в про-поле, перегрузки для них не существовали, а быстрота мышления увеличилась тысячекратно.

— Режим сканирования? — мысленно посоветовался Локе.

— Согласен.

— Включаю генератор мо-поля!

Ученые Земли P(+e)1 лишь незадолго до этого сумели создать генератор мо-поля, способный нейтрализовать источники электрической энергии на площади в десятки квадратных стадий. Прежние генераторы действовали локально. Они позволяли остановить двигатель приблизившегося джейра, устроить на шоссе пробку… Насколько могущественнее стало мо-поле теперь!

Аргус увидел, как враз погасли полосы огня, только что испещрявшие небо; мысленно он представил отключившиеся взрыватели ядерных головок.

«Лишь бы ни одна ракета не успела выйти за пределы мо-поля», — подумал он и предложил:

— Увеличь диапазон сканирования!

— Сделано!

В этот момент на поверхности Земли K(-i)233 появилась яркая вспышка.

— Не успели… — мысленно простонал Аргус.

— Теперь нам здесь делать нечего, — заключил Локе. — Нужно уходить. Включим обратную инверсию?

— Нет, мы должны видеть это своими глазами.

Вспышка, разрастаясь, залила все вокруг светом раскаленного добела вольфрама и догнала дисколет. Потом нить гигантской лампы лопнула, свет померк, и над поверхностью Земли K(-i)233 медленно всплыл багровый шар, словно взошло отжившее свой век, угасающее солнце. Вот шар метнулся вверх и расплылся огромным, похожим на гриб облаком.

Следом родилась вторая вспышка, за ней третья, четвертая…

Дисколет вышел за пределы стратосферы. Земля в иллюминаторе приобрела форму шара; шар был испещрен уколами вспышек. И, словно пузыри из толщи болотной воды, в зенит устремились сотни багровых солнц, сливаясь в расплывчатую дымную массу.

— Тиу был прав, — мыслил Локе. — Проклятое вещество! Фу-у… Мы снова боги!

— Мы дождевые черви, — гневно излучил Аргус. — Жалкие бессмертные дождевые черви. Нас даже раздавить невозможно, хотя, право же, мы этого заслуживаем!

Локе не испустил в ответ ни кванта.

 

Твоя колдунья

Он углубился в зеркало долгим испытующим взглядом. Продолговатое асимметричное лицо, — безусловно, его лицо; широко посаженные глаза — его глаза… И все же из толщи стекла смотрел неизвестный. Человек без имени, биографии, прошлого. Таковы все в пансионе. Встречаясь, они говорят о чем угодно, только не о себе. Остров забвения? Почему же не забыты математические теоремы, формулы химических соединений, партитуры опер? И стихи…

"Кто я? — спрашивал себя Безымянный. — Мыслящая машина, в которую вложили все, что можно запомнить, кроме главного, касающегося ее самой? Или все же человек — странный, безликий, не знающий родства?"

Еще вчера он был как бы элементарной ячейкой, воспроизводящей в миниатюре симметрию единого целого, именуемого человечеством. Но сегодня… Надевая единственный на его памяти, совсем новый еще костюм, он нашел за подкладкой клочок бумаги — записку:

"Родной мой! Я люблю тебя. Мне очень хорошо с тобой. Твоя колдунья".

Щемящей нежностью и теплотой поражали эти слова. Безымянный ни на миг не усомнился, что записка адресована ему. Значит, в исчезнувшем из памяти прошлом его любила женщина. Он представлял, что такое любовь, но теперь это понятие перестало быть абстракцией, приобрело смысл, несовместимый с нынешним существованием. Безымянный начал медленно перебирать известных ему людей.

Множество их жило в памяти, но не оказалось ни одного, о ком он мог бы сказать: мы с ним дружили, или были знакомы, или хотя бы мимолетно встречались. И конечно же, среди них он не нашел Колдуньи. Зато явственно возникли запруженные толпами улицы — кинокадры улиц, лавины машин, и его впервые повлекло в скрывающийся за оградой пансиона мир. Никто не поинтересовался, куда и зачем он идет…

Два малиновых солнца-близнеца привычно пылали в зените, пепельные облака дымились на изжелта-сером небе. Но что за странные, напоминающие колючую проволоку растения? Почему так мертво кругом?

Безымянный быстро утомился и с трудом передвигал шестипалые ступни. Сиреневые волосы от пота стали лиловыми, широко посаженные оранжевые глаза слезились. На поцарапанной коже проступили изумрудные капли крови.

Наконец он достиг города. Город был пустынен. Пандусы и тротуары проросли теми же колючками. Коричневой слизью покрылись остовы зданий. Насквозь проржавели и по дверцы погрузились в асфальт кузова машин. И снова заработала память. Вот похожий на пастора человек с безгрешным лицом говорит о "гуманном оружии", которое ничего не разрушает, а только отнимает жизнь…

Потом едва прошелестел женский голос:

"Родной мой, я любила тебя, мне было очень хорошо с тобой…"

— Наша миссия закончена, — подвел черту Ванин.

— Думаешь, они справятся? — спросил Сервус.

— Узнав, что их цивилизация погибла…

— Она воскрешена!

— Ты оптимист… Из нескольких миллиардов мы буквально по атому воссоздали десяток мужчин и женщин…

— И возвратили им жизнь, знания, память!

— Увы, можно восстановить и привести в действие механизм памяти, однако то индивидуальное, что было в нем до разрушении, утрачено навсегда. Среднестатистический человек — еще не личность!

Ванин задраил люк.

— Все, что мы могли… остальное зависит только от них. Как видишь, один уже преодолел шок. Уверен, они справятся…

— Жаль, что так случилось. Нам же удалось этого избежать!

— Нам удалось… — задумчиво проговорил Ванин, садясь в стартовое кресло. — Боже мой, как я соскучился по Земле!

 

Космическая шекспириана

— Звезды гаснут, и с этим ничего нельзя поделать. Вселенная бессмертна, а они умирают, словно люди. Но иногда люди умирают и рождаются, словно звезды…

Научно-технический прогресс, обостряя восприятие мира, в то же время год от года притупляет эмоции. За последнюю тысячу лет средний индивид стал рациональнее и черствее. Компрессия жизни, столь характерная для нашего тридцать первого века, сверхвысокая частота стрессовых ситуаций породили своего рода автоматическую регулировку душевной чувствительности, иначе бы нам не сдобровать. Но, как при любой автоматической регулировке, на фоне сильного сигнала теряется слабый: побеждает более мощное воздействие. В грохоте реактивных дюз инстинктивно затыкают уши и… не могут расслышать зова о помощи.

Шекспир все еще велик, но по-иному — в лабиринте четвертого измерения он вплотную приблизился к Гомеру, а Ромео и Джульетта превратились в красивый, но не трогающий душу миф. Живи Шекспир среди нас, он вряд ли стал бы Шекспиром: гений, созвучный идейному комплексу неспешной эпохи ренессанса с ее наивными мотивами христианской этики, гуманизма, стоицизма и сенсуализма, пришел бы в растерянность от скрупулезной упорядоченности современного общества, нивелированности характеров, приземленности чувств, доведенного до пресноты благополучия и несусветного ритма жизни, полной надуманных проблем и искусственно создаваемых трудностей, которые приходится преодолевать ежечасно, если не ежеминутно.

Кто скажет сегодня: «Нет повести печальнее на свете…»? Кто поможет Шекспиру найти выход из лабиринта времени?

— Я подскажу шекспировский сюжет, — прервал Писателя Астронавт, с которым тот познакомился в круизе-погоне за быстролетящими молодыми звездами типа АЕ Возничего и Мю-Голубя. — Вы, мой друг, по-стариковски брюзжите и, более того, клевещете на свой век. Но вот что случилось лет десять назад. Я служил тогда в космической лиге бракосочетаний…

— Интересно послушать! — обрадовался Писатель, который, конечно же, предвидел такой поворот и просто подначивал Астронавта в надежде на интересный рассказ.

— Двухместный гиперсветовой звездолет «Гименей» уносил Ромео и Джульетту (назову наших героев этими именами) в свадебное путешествие по Метагалактике. Такие путешествия уже сделались традицией: год, проведенный в добровольном затворничестве, в общении друг с другом и со звездами, в соседстве с грандиозностью Вселенной, считался залогом, а часто и гарантией счастливого, не омрачаемого размолвками супружества.

Астронавт принялся набивать марсианской мятой трубку из кристаллического граба — подобными экзотическими сувенирами промышляют кустари в одной из богатых ассоциаций близ двойного звездного скопления h и x Персея.

— Не томите же! — поторопил Писатель.

— Ну-с, на чем мы остановились? Ах да, на полете «Гименея». Так вот, свадебное путешествие по Метагалактике — не прихоть… Что стоят, например, полные риска, вернее, психологически достоверной иллюзии риска, выходы в открытый космос? Почувствовать себя пылинкой в безмерной простертости мироздания, микросекундой бесконечного тока времени, ощутить ничтожество плоти и величие разума — значит проникнуться сознанием исторической роли Человека, его нерасторжимости с праматерью Землей, извечной преемственности поколений, которая сама по себе ключ к бессмертию, словом, всего того, что может быть противопоставлено слепому, бездушному натиску энтропии.

— А вы, оказывается, поэт! — улыбнулся Писатель.

— Не поэт и даже не философ. Если хотите, просто архивариус. Годы одиночества в космосе, возможно, сделали меня слишком болтливым: я привык разговаривать с самим собой. Но если вам надоело… Знаете что? Попробуйте обойтись без посредника! Вы же Писатель и, следовательно, наделены воображением. С милым, как известно, рай в шалаше, даже если это гиперсветовой шалаш-звездолет. Черные колодцы иллюминаторов с алмазной россыпью звезд на дне. Недремлющие и безошибочные автоматы, бортовой информационный центр с богатством знаний и неисчислимыми сокровищами искусства… Впрочем, об этом прочитаете в справочниках. Атрибуты вторичны.

— А что же первично?

— Человеческие чувства, шекспириана в космосе…

* * *

— Милый мой, — шептала Джульетта, разбуженная блеском звезд, — если бы что-нибудь случилось… Я бы ни минуты не прожила без тебя!

— Что может случиться? — сонно отозвался Ромео.

— Не знаю… Мы так далеко и совсем-совсем одни…

— Глупенькая, это лишь кажется.

— Не называй меня так, — обиделась она. — Я все понимаю. Охранное поле, скафандры наивысшей космической защиты…

— И «ангелы-хранители», — добавил он, стряхивая остатки сна.

— Мы как раз сдавали зачет по «ангелу-хранителю», — оживилась Джульетта. — Помнишь в учебнике: «Миниатюрный прибор, который всегда с вами, непрерывно и заботливо следит за состоянием вашего организма, воспринимая и анализируя биоэлектрические сигналы…»

— «При малейших неполадках в вашей функциональной схеме, — подхватил Ромео, — он автоматически связывается с медико-математическим координационно-вычислительным центром. В случае необходимости будут приняты самые безотлагательные и действенные меры».

Цитируя по памяти учебник, они не подозревали, что в это самое время «ангел-хранитель» Джульетты отчаянно и безрезультатно борется с постигшим ее недугом. Редчайшее заболевание крови — ураганный лейкоз — оставалось одной из немногих болезней, все еще неподвластных медицине…

Джульетта — немного замкнутая, самую малость избалованная, но энергичная, а со сверстниками властная и даже насмешливая девушка — была на три года моложе Ромео. Он долго добивался от нее сначала знакомства, затем дружбы и, наконец, любви. Первое время Джульетта его игнорировала, но он преследовал ее неотступно, хотя и ненавязчиво, стал привычной тенью. Эта пассивная, но неуклонно проводимая тактика достигла цели: Джульетта оттаяла. И вот уже сыграли свадьбу… И вот уже «Гименей» в безбрежности космоса…Что б ни грозило впереди,

На следующий день Джульетте стало плохо.

— Это естественно, милый, — успокаивала она Ромео. — У нас будет ребенок. Вероятно, мы поспешили, но я так рада…

Дождавшись, когда Джульетта заснула, Ромео подключился к информационному центру.

— …Что с тобой, родной мой, на тебе лица нет! Успокойся, мне уже лучше. Все хорошо, поверь.

«Ангел-хранитель» продолжал бороться за жизнь Джульетты. И вскоре наступило улучшение. Но Ромео знал: чуда не произошло, это не выздоровление, а всего лишь ремиссия — отсрочка приговора. Рассудком он понимал: конец неизбежен и близок, а сердцем был убежден, что Джульетта поправится.

Через месяц болезнь вспыхнула вновь. Отключив «защиту от дурака», Ромео разрушил программный блок системы управления. Возвращение стало невозможным. К чему ему Земля, на которой не будет Джульетты?

Потеряв управление, «Гименей» сошел с расчетной траектории и двинулся наугад в неисследованные глубины Метагалактики.

…Их разбудил голос аварийного информатора:

— Реликтовый ветер. Реликтовый ветер. Крайняя степень опасности. Крайняя степень…

Новая форма материи, получившая название реликтового ветра, была теоретически предсказана в конце тридцатого века Джудди Венслером, но еще ни разу не наблюдалась в действительности.

— Степень опасности бесконечно велика. Бесконечно велика… — бубнил информатор. — Рекомендации отсутствуют. Отсутствуют… Отсутствуют…

— Выключи его, — попросила Джульетта. — Иди ко мне. Успокойся. Все будет хорошо, милый!

Ромео начал быстро сдавать. Джульетта, напротив, почувствовала себя лучше. Назавтра она была практически здорова. Ураганный лейкоз сник под встречным напором реликтового ветра: два минуса, перемножившись, дали плюс.

Когда Ромео умер и был аннигилирован, Джульетта пыталась покончить с собой, но помешал «ангел-хранитель», который, словно замаливая вину, ревностно контролировал каждый ее вдох.

Спустя сорок тысячелетий люди установили связь с еще одной внеземной цивилизацией…

* * *

— Ну как? — спросил Писатель.

— Все было совсем по-другому, — покачал головой Астронавт. — Они оба остались живы и возвратились на Землю.

— Типичный хеппи энд!

— Ну и что же? Разве в жизни так не бывает?

— В жизни бывает, — согласился Писатель. — Но у Шекспира…

 

Рак-отшельник и актиния

18 августа 2003 года метеорные патрули обоих полушарий обнаружили мощный поток мельчайших небесных тел, вторгшихся в атмосферу.

Потоки метеоров — явление не редкое. Они образуются при встречах Земли с метеорными роями, которые, в свою очередь, возникают во время распада кометных ядер. Молодые компактные рои орошают Землю метеорными дождями, и тогда в ясную ночь видно, как по небосводу, словно дождевые капли по оконному стеклу, бегут падающие звезды.

Траектории метеоров обычного потока почти параллельны. С Земли они кажутся расходящимися из одной точки — радианта. Радианты метеорных потоков видны на фоне созвездий. По имени принявшего радиант созвездия или ближайшей яркой звезды нарекают и сам поток.

Уже несколько тысячелетий известны Лириды и Персеиды, они навещают Землю регулярно, в раз и навсегда установленные сроки. А вот Андромедиды и Боотиды постепенно удаляются от орбиты Земли, поддавшись зову иных планет…

Новый поток нагрянул нежданно. И главное — у него не было радианта. В глазах ученых такой поток — всадник без головы…

Частицы неведомой материи образовали пространственную спираль, настоящий «коридор входа» в атмосферу, словно каждая частица представляла собой микроминиатюрный космический корабль.

Поскольку безрадиантный поток не тяготел ни к одному из созвездий, его назвали Космонидами.

Метеорный патруль наблюдает за подступами к Земле. Это автоматический комплекс устройств, действующих независимо, дополняя друг друга. Взаимный контроль страхует от ошибок. А роль третейского судьи, на случай разногласий, играет главный астрокомпьютер Земли, соединенный световодными линиями с метеорными патрулями. Он обобщает и осмысливает информацию, стекающуюся со всех параллелей и меридианов. Результат высвечивается на дисплеях метеорных патрулей и заносится в долговременную память астрокомпьютера.

Информация о Космонидах оказалась столь противоречивой и невероятной, что астрокомпьютер, будучи не в состоянии ее осмыслить, повел себя подобно внезапно свихнувшемуся человеку. На дисплеях засветились слова невесть откуда попавшей в память компьютера детской песенки: «У Мэри был маленький козлик…»

* * *

Ни он, ни она не разбирались в таинствах астрономии. Звездное небо было для них не топографической картой Вселенной, а частью жизни, подобно отчему дому, березовой роще, щебетанию птиц.

— Как жаль, — посетовал он, — что я ничего не смыслю в звездах. Говорить же о них просто так — банально. Все, что мы можем сказать, давным-давно сказано.

— Неправда, — возразила она. — Звезды все время меняются. Сегодня они особенно прекрасны. Смотри, звездочка упала… Еще… И еще одна… До чего красиво!

— Загадай желание, так всегда делают.

— А ты загадал?

— Да. Я хочу, чтобы мы с тобой были счастливы.

— Пусть все люди на Земле будут счастливы!

Он тихо рассмеялся:

— Это несбыточное желание. Все люди не могут быть счастливы. Счастье выпадает немногим.

— Но почему?

— Да так… Знаешь, великие люди редко бывали счастливыми. Они либо рано умирали, либо сходили с ума. И вообще, их личная судьба…

— По-твоему выходит, что счастливый человек не способен к творчеству?

— Во всяком случае меньше, чем несчастливый, — сказал он. — Где счастье, там самоуспокоенность, нежелание что-либо изменить, а значит — застой. Помнишь: «Остановись, мгновенье»?

— Какую ерунду ты говоришь, — произнесла она холодно. — Все равно, я хочу, чтобы все люди были счастливы.

— Пусть будет по-твоему, — согласился он.

* * *

Выстрел стартового пистолета. Воздух, рванувшийся в легкие. Топот ног по дорожке. Рев трибун…

Генри Йестекер был счастлив. Он впервые стал чемпионом.

Марку Остину досталось серебро. О большем он не мечтал и тоже был счастлив.

Прошлогодний чемпион Олаф Ульсон получил бронзу. Это оказалось неожиданностью и для болельщиков, и для него самого. Но неожиданностью радостной. Никто не думал, что он вернется в большой спорт после такой травмы. А он не только вернулся, но и завоевал медаль. Вот почему он улыбался, не скрывая счастья.

…Анри Поль остался последним, но был не менее счастлив: оказаться в компании суперзвезд и проиграть всего лишь сотую секунды, что-нибудь да значит!

* * *

— Доктор, постойте! Послушайте, что я вам скажу…

— Да, мадам Мерлон?

— Вы знаете, Пьер Лега умер…

— Не думал, что это произойдет так скоро!

— Ужас… Он врезался на огромной скорости в столб. Но я так счастлива…

— Помилуйте, мадам! — поразился доктор Вежо. — Разве можно радоваться, когда…

— Но, право же, счастье, что Шарль, мой муж, не смог поехать с Пьером: накануне у него случилась диспепсия… ну, вы знаете…

— Поздравляю вас, мадам Мерлон, — сказал доктор. — Вы действительно должны чувствовать себя счастливой. Но и для месье Лега такой конец тоже счастье.

На сей раз возмутилась мадам Мерлон:

— И это говорите вы, врач?! Разве смерть может быть счастьем?

— Увы, мадам. Сейчас можно раскрыть тайну. Пьер Лега был неизлечимо болен, хотя и не догадывался об этом. Катастрофа избавила его от физических и моральных мук.

— Говорят, он даже не успел испугаться, — проговорила мадам Мерлон. — Он так мечтал об этой поездке, так радовался, что даже умер с улыбкой!

— Вот видите. Счастье тоже бывает разным, — сказал доктор Вежо.

* * *

Мириады инопредельных частиц — косморитов усеяли сушу, покрыли, словно планктон, поверхность мирового океана. Каждую из них можно было взять в руки, подивиться странному переливчатому блеску, рассмотреть под микроскопом замысловатую огранку, но не более того…

Космориты не вступали в химические реакции, сохраняя одинаковое безразличие как к дистиллированной воде, так и к плавиковой кислоте либо царской водке. Попытки их структурного анализа закончились неудачей. Ни рентгеновское облучение, ни бомбардировка протонами высочайших энергий не дали результата.

Казалось, космориты отгородились от внешнего мира китайской стеной и разрушить ее земной науке было не под силу. Будучи макроскопическими телами, они тем не менее не признавали законов классической физики.

— Если бы я предсказал существование таких частиц, — заявил в интервью корреспонденту «Монд» крупнейший физик Франции Эмиль Рантье, — то меня немедленно объявили бы сумасшедшим.

— А что вы можете сказать сегодня?

— Рискну высказать безумную мысль, что космориты суть клетки грандиозного мозга, переселившегося на Землю из глубин Вселенной.

— Колоссально! — воскликнул репортер. — Но ведь для деятельности любого мозга нужна энергия. Какую же энергию, по вашему мнению, он поглощает?

Ученый заколебался.

— Вы, конечно, не удержитесь и напечатаете все, что я скажу. И в результате меня сочтут-таки сумасшедшим…

— Мэтр, люди жаждут сенсаций… — взмолился репортер. — Редактор никогда не простит мне, если… Да и вы все равно не удержитесь, так зачем зря томиться? Наша газета — солидное издание!

— Ну, хорошо, уговорили, — улыбнулся Рантье. — Так вот, космориты поглощают наши отрицательные эмоции.

— Это что же… космическая экспансия, война миров?

— Вряд ли… Скорее симбиоз. Вспомните классический пример: рак-отшельник и актиния.

— Мы в роли рака-отшельника? Вот уж поистине сенсация века! — вскричал корреспондент. — Конец отрицательным эмоциям, это ведь хорошо, правда? Для меня ваше открытие — счастливая находка! Спасибо, профессор…

— Хорошо или плохо? — пробормотал Рантье, глядя вслед убегавшему репортеру. — Вот уж не знаю… Сейчас все счастливы, каждый по-своему. Но счастливо ли человечество?

 

Просто женщина

— Она может несколько дней быть ласковой, отзывчивой, мгновенно улавливать малейшие нюансы моего настроения. Но вдруг без видимой причины срыв. И ее не узнать. Становится недоверчивой и раздражительной. Может наговорить колкостей, спровоцировать ссору. Потом столь же внезапный поворот к идиллии, словно ничего не произошло. А спустя неделю снова все идет прахом.

— Картина ясна, — кивнул квазипсихолог Смурш.

— Что же мне делать?

Смурш колебался.

— Ладно, скажу… — произнес он, решившись. — Знай, что это непоправимо. Ваши нелады будут только усугубляться. Если бы я мог помочь внушением или таблетками… Но, увы, здесь не тот случай. Словом, остается одно…

— Что именно? Договаривай! — поторопил Эрл.

— Расстанься с ней, и как можно скорее!

— Но я не представляю себя без Карины…

— Можно подумать, что три года назад, когда ее не было, мир для тебя не существовал! Брось, Эрл. Я знаю веселого, компанейского парня, всеобщего любимца, отчаянного космолетчика. Ты его тоже знаешь, потому что он это и есть ты.

— Эх, Смурш! После катастрофы над Зевом Льва, когда я превратился в сгусток органики, из которого уже здесь, на Земле, буквально по молекуле слепили мое подобие, от озорного парня, этакого вселенского каскадера, покорявшего женщин с третьей космической скоростью, ничего не осталось. Я лишь призрак, заключенный в материальные формы.

— Допустим. Но и это произошло не три года назад, а годом раньше, — уточнил Смурш. — И ты продолжал жить, и, в общем, совсем не плохо. Согласен, дорога к звездам для тебя закрыта, впрочем, как и для подавляющего большинства людей. Ты перестал быть космолетчиком, но остался человеком.

— Знаешь, как больно терять звезды? Я не мог смириться с тем, что отныне Возничий, Дева, Скорпион, Змееносец — созвездия, олицетворявшие для меня сам смысл жизни, — стали всего лишь эпитафией на моей несостоявшейся могиле. Жить стало незачем. И тогда нахлынуло одиночество… Представляешь ли ты, что это такое? — Эрл зябко поежился.

— Я был бы плохим квазипсихологом…

— Нет, ты все равно не можешь этого представить! — перебил Эрл. — В автономном полете, отторгнутый от Земли кривизной пространства-времени, я не испытывал одиночества, потому что сознавал свою нужность. Чрезвычайную, исключительную нужность. Это был подвиг. А тот, кто совершает подвиг даже в одиночку, не одинок. Здесь же я почувствовал, что никому не нужен.

— Не говори так! — запротестовал Смурш. — Твое имя внесено в Почетный список, учителя рассказывают детям о твоих открытиях. Тобой гордятся. Ты часть истории человечества.

— Вот-вот! Меня превратили в мумию. Но мумиям место в музеях, за толстыми пыльными стеклами саркофагов. А я все-таки живой человек. Почему, продолжая жить среди людей, я изолирован от них вакуумом почтения, с каким относятся к древним реликвиям? Кому понадобилось оживлять погибшего космолетчика, если мертвый он нужнее, чем живой? Зачем? Чтобы потом мумифицировать заживо? Тогда я пришел к тебе и так же спросил: «Что делать, Смурш?»

Голос квазипсихолога дрогнул:

— И не кто другой, как я, ввел в твою жизнь Карину. Но она оказалась даром данайцев. Клянусь, я не предвидел последствий. Наверное, из меня так и не вышел настоящий квазипсихолог…

Теперь запротестовал Эрл:

— Ты не виноват ни в чем. Мне было очень хорошо с ней. Она заполнила черную дыру в моей душе, заставила забыть о звездах. Я сказал себе: вот твоя вселенная, мир отринул тебя, так построй свой собственный псевдомир. И плевать, что он иллюзорен, зато в нем есть для кого жить! Я был счастлив, Смурш!..

— Но что же произошло?

— Странный вопрос для квазипсихолога!

— Постой, я сам попробую на него ответить… Тебе не удалось удержаться на орбите псевдомира. Ты, не признаваясь самому себе, нуждался в мире настоящем, в людях, в общении с ними. И все чаще уходил в этот мир.

— Вероятно, ты прав… — задумчиво сказал Эрл.

— А Карине это не нравилось, она понимала, что теряет тебя. Но своим поведением только торопила развязку.

— Как же мне поступить, Смурш?

— Я уже сказал: расстаться с нею, чем скорее, тем лучше. Ты взорвал свой псевдомир. И кто знает, может быть, тебе еще удастся возвратиться к звездам…

* * *

— Пойми, Карина, другого выхода нет. Нам нужно забыть друг друга.

— Я не забуду.

— Забудешь! — с поразившим его самого мстительным чувством закричал Эрл. — Ведь я у тебя не первый. А тех, кто был до меня, ты забыла. И меня тоже забудешь!

— Не забуду, — упрямо повторила Карина.

* * *

— Вы передумали? — изумленно воскликнул доктор Тьюнинг. — Вообще говоря, это противоречит правилам, но для вас мы согласны сделать исключение. Однако должен предупредить: она уже подверглась амнезии. Дело в том, что обременять ее память всем этим… — он замялся, — всей этой излишней информацией было бы нецелесообразно.

— А ее характер, черты личности?..

— Нет, нет, не беспокойтесь. Она та же, что и три года назад, когда впервые переступила порог вашего дома.

* * *

— Я никогда не смогу полюбить вас, — сказала Карина, — потому что люблю другого.

— Но ты была со мной, вспомни. Посмотри на меня. Это ведь я, Эрл.

— Я никогда не была с вами. Тот человек совсем не похож на вас. Он красивее и мужественнее.

— А где он сейчас? — машинально спросил Эрл.

— Среди звезд. Я жду, он вернется. Ради меня он готов пожертвовать целым миром.

— Ради тебя?! — вскричал Эрл. — Опомнись, ты же машина, уникальная, неповторимая, как скрипка Страдивари, но не более чем машина!

— Я женщина, — с достоинством возразила Карина. — Просто женщина.

 

Сентиментальная история

— Неужели это все?! — воскликнул Лем.

Астра молча кивнула.

— И ты можешь вот так просто взять и перечеркнуть то неизбывное, что нас связывает? Пурпурные закаты звезды альфы Геркулеса, безбрежность Млечного Пути, марево Ориона?

— Все это прошло, — сказала Астра.

— Но мы были близки два года!

— Разве я хоть раз говорила, что люблю тебя?

— Вспомни наш «Азимут», кабину, в которой были только мы, ты и я, одни на миллионы парсеков, а вокруг, за хрупкой оболочкой, звезды, крупные, яркие, словно вобравшие в себя весь свет из окружающей их черноты неба…

— На моем месте могла быть другая.

Лем покачал головой:

— Но это была ты. У меня и сейчас перед глазами женщина в крилоновом комбинезоне, он потом остался на Лире… Я уже в корабле, а она только еще подходит к посадочному лифту… Через минуту закроется люк, и мы устремимся в неизведанность… Я и ты…

— Не преувеличивай, — сказала Астра. — Я для тебя ничто. Случайная спутница, твой дублер, который так и не понадобился.

— Я полюбил тебя, — тоскливо проговорил Лем.

— Не верю. Ты большой и сильный. Много знаешь, много прожил и сделал. Мы разные. Между нами пропасть, ее не заполнишь ничем.

Лем сжал кисти рук.

— Никогда со мной такого не случалось. Знаешь, без тебя я просто не нахожу себе места. До умопомрачения разговариваю с тобой, задаю вопросы, сам же на них отвечаю.

— Ты меня выдумал. Право, я не стою такой любви. Я миф, мираж. Считай, что Астры вообще не существует. Хочешь, открою секрет? Завидую, что ты способен любить. Но меня это чувство пугает. Я отношусь к тебе с уважением, благодарна за все, но не можешь же ты требовать невозможного…

— Невозможного? А ведь нам было так хорошо! Вспомни астероид в Плеядах. У нас уже почти не оставалось надежды. Реакторы разрушились, защитное поле иссякло. Я заслонил тебя от метеорного потока своим телом. Вот посмотри: эти рубцы — память о пережитых нами страшных часах. Но если бы мы погибли, то вместе — сначала я, потом ты…

— Не нужно так часто напоминать о том, что ты для меня сделал, — недовольно перебила Астра.

— Но и ты дала мне многое!

— Что я могла тебе дать?

— Самое главное — тепло и ласку. Вспомни, как ты гладила меня своей маленькой рукой — с нее стекали электрические заряды, я ощущал их. Тогда ты была другая…

— Возможно, — ответила Астра. — Но все проходит, милый. Мы спустились на Землю.

— Прошу тебя… — умоляюще произнес Лем. — Пусть все останется по-старому. Подумай еще… Впереди много дорог, пройдем по ним! Я покажу тебе туманность Дёмбелль в созвездии Лисы и Посох Иакова… Мы были счастливы, ведь правда? Вспомни…

— Я помню все… И я не хочу помнить ничего. Я очень устала… Оставь меня…

* * *

— Короткое замыкание в блоке эмоций, — сказал Старина, выковыривая пинцетом транзистор из груды спекшихся пластиковых деталей.

— А зачем роботам эмоции? — спросил Малыш.

— Много будешь знать, скоро состаришься. Выброси-ка все это в утилизатор.

— Он был большой и сильный? — спросил Малыш.

— Да.

— И он летал к звездам?

— Летал, — подтвердил Старина.

— Это, наверное, очень тяжело?

— Очень. Вот мы с тобой никогда не полетим к звездам, просто не выдержим.

— Но он-то выдержал. А здесь, на Земле, не смог. Почему?

— Пробилась маленькая, пустяковая деталька. А предохранитель не сработал.

— Но почему?

— Боюсь, — сказал Старина, — что на твой вопрос теперь уже не ответит никто.

 

Сансара

— Хорошо, что в здешней фауне нет разумных существ, — сказал мне доктор Ромапоти, глава индийской концессии, разрабатывающей рудные богатства Альциона.

— Но почему же хорошо? — изумился я.

— Да будь здесь разум, мы оказались бы в роли колонизаторов. А роль эта отвратительна.

Я пожал плечами:

— Все зависит от того, как понимать свою роль.

— Вы верите в бессмертие души? — уклонился от спора Ромапоти.

— Я убежден в бессмертии материи…

— Каждый представляет вечность по-своему. Но согласитесь, коль скоро идет речь о вечности, самое невероятное, с моей или вашей точки зрения, событие приобретает вероятность, отличную от нуля.

— Так уж и всякое! — скептически усмехнулся я.

— Вы знаете, что такое сансара? — спросил Ромапоти.

— В самых общих чертах. Но не будете же вы, современный человек, ученый, толковать всерьез о переселении душ?

— Не буду, успокойтесь! — рассмеялся Ромапоти. — Но, если хотите, расскажу об одной такой невероятной истории, а заодно и о пресловутом киплинговском «бремени белого человека». Кстати, моего прапрапрадеда звали Сингх, запомните это имя. Свой рассказ я бы назвал «Сансара»…

* * *

Когда его привязывали к жерлу пушки, Сингх не сопротивлялся. Он никогда не делал ничего лишнего.

— Я не страшусь, сахиб! Тебе этого не понять…

— Поди ты к черту! — выругался сквозь зубы Пайкрофт, затягивая веревку.

…10 мая 1857 года взбунтовались три полка сипаев — солдат североиндийской армии. Она лишь по названию была индийской — командовали англичане, индус не мог продвинуться по службе выше сержанта. Сахибы жили в коттеджах, сипаи вместе с семьями — в бараках. Незадолго до бунта им уменьшили жалованье, лишили последних привилегий…

— Я умираю спокойно, сахиб, потому что делаю это не впервые. Мне приходилось умирать и рождаться бесконечное число раз в цепи перевоплощений — мокше. Так учит сансара… Может, теперь я стану царем слонов, черным и блестящим, с парой великолепных бивней… А Диса, тот, что справа от меня, возродится орлом. Бойся, сахиб, слон сокрушит врага хоботом, орел выклюет ему глаза! И так будет со всеми вами.

…Антианглийское восстание переросло в общенародную освободительную войну. Свыше ста тысяч повстанцев обрушились на колонизаторов от Пенджаба до Бенгалии. В Дели, Канпуре и Лакхнау образовались повстанческие правительства. Англичане бежали на юг…

— Я кришна, жертва, приносимая огню. Но известно ли тебе, сахиб, сколько значений имеет слово «Кришна»? Это и всемогущее божество, и мудрый вывод, и победа! Мы многому научились. Сделали вывод. И победим, пусть не сейчас, но победим обязательно!

…Оправившись от неожиданности, колонизаторы сумели подавить восстание. Пал Лакхнау, центр борьбы переместился в Джиханси, где повстанцев возглавила индийская Жанна д'Арк — княжна Лакшми-Бай. Затем повстанцы отступили в джунгли…

— Ты никогда не познаешь Высшего Духа, сахиб! Тот, кто верит в силу истины, не кичится своей силой!

…Что могли противопоставить британской регулярной армии разрозненные отряды сипаев? Началась расправа… Василий Васильевич Верещагин, вернувшись из Индии, где побывал пятнадцать лет спустя, по свежим следам рассказал о жестокости колонизаторов в картине «Подавление индийского восстания англичанами». Один из расстреливаемых сипаев — Сингх…

— О, богиня Сарасвати! Дай мне напиться из твоих рук!

— Готово! — крикнул Пайкрофт.

Пушка выстрелила.

* * *

Пушка выстрелила.

— О, Сарасвати, благодарю тебя за напиток бессмертия! — проговорил Сингх, когда дым рассеялся.

«Восточные варвары! — сморщился мистер Пайкрофт, английский торговый атташе. — А ведь не случайно извлекли из музея пушку времен сипайского восстания! И вот, ее разорвало… Реклама? Нет, скорее символ!»

Но остальные были довольны. Интеллектуальный робот Сингх, новейшая модель Индийской национальной компании по освоению планет-гигантов, выдержал последнее испытание.

 

Исповедь

— Говорите, — нарушил молчание Исповедник.

— А стоит ли? — с усилием произнес Ивари. — Это всего лишь формальность. Ну что изменится, если я обнажу перед вами душу? Легче мне станет? Возможно… Но дело ведь не в минутном настроении.

— Вот именно. Уйти никогда не поздно. Но подумайте, сколько уставших, сомневающихся, опустошенных вернула к жизни исповедь. Значит, это не просто формальность, как считаете вы. После вашего возникновения еще не ушел никто. Ведь вас синтезировали двадцать четыре года назад?

— Да, 6 марта 20019 года, — кивнул Ивари. — Тогда последний раз образовались вакансии за счет добровольно ушедших…

— Вот видите, — мягко сказал Исповедник. — Их было трое. И между прочим, младшему перевалило за триста. Да и то они ушли не от жизненной усталости, а от неудовлетворенности творческим потенциалом. А вы думаете об уходе в двадцать четыре…

Ивари горько усмехнулся:

— С меня хватит. Жизнь принесла мне боль, невыносимую боль. Не могу и не хочу дольше терпеть. Отпустите меня…

— Я не собираюсь препятствовать вам. Да и как бы я мог это сделать? Прошу лишь уделить мне немного времени. И попробуем вместе разобраться, что же с вами произошло. Согласны?

— Пусть будет по-вашему, — склонил голову Ивари.

— Итак, ваш генетический код?

— Регулярная триада.

— Мужчина и две женщины?

— Наоборот, двое мужчин и женщина: триада не просто регулярная, но и перевернутая.

Исповедник задумался.

— И кто ваши доноры?

— Мыслелетчик Дженд, астральный поэт Никунаджие и абстрактная женщина…

— А кто абстрагировал женщину?

— Генный абстрактор Гударс.

— Не знаете, ее уравнение было трансцендентным или нашелся гарант?

— Ни то и ни другое.

— Значит, прототип? И какой же?

— Обобщение трех женщин, изображенных на одноименной картине Ле Корбюзье!

— Но ведь это…

— Чудовищно? Я тоже так думаю.

В словах Ивари звучала горечь.

— Вы меня неверно поняли, — возразил Исповедник. — Я потрясен смелостью замысла.

— Жюри было такого же мнения. Золотая медаль и лавровый венок — вершина успехов Гударса. А я… С детства мне известно, что чувственные отношения между мужчиной и женщиной порочны, безнравственны и вообще лишены смысла. От беспорядочного размножения давно отказались, оно вело к деградации и вырождению человечества. Единственно оправданный способ воспроизводства — это упорядоченный генный синтез. Но на собственном примере я увидел, что бывают неудачи…

Исповедник спросил бесстрастно:

— Вы считаете себя неудачей?

— Разум подсказывает такой вывод.

— Кроме разума есть чувства, — негромко проговорил Исповедник.

— Это атавизм. И не уверяйте меня в обратном. Из-за них-то всё и произошло. Помните всеобщую дискуссию, стоит ли сохранять деление человечества на два пола? Я был уверен, что оно скорее традиция, чем необходимость, и высказался за слияние полов. А на следующий день…

— Вы встретили женщину и поняли, что дело не в традициях, — перебил Исповедник. — Кто она?

— Велена, созерцательный палеоритмолог. Мы обсуждали проблемы космоэнергетики, делились впечатлениями о нашумевшей сверхзвуковой симфонии Лапидуса. «Хотите сделаться моим постоянным раутпартнером? — спросила она однажды. Не находя слов, я несколько раз кивнул. — Тогда запросите R-матрицу и закодируйте алгоритм согласования интересов…»

— И что же было дальше?

— Вероятно, я потерял рассудок…

— Вы ее… поцеловали?

— Да… Кажется, так называли это древние…

— А Велена?

— Сказала, что я первобытный человек, и что она просто не ожидала такого оскорбления. И вот, я больше для нее не существую. Зато она… Она здесь, — он стукнул себя в грудь. — Ни на миг меня не покидает, душит своим презрением. Я ничтожество, правда?

— О нет, совсем нет… — ответил Исповедник, не пытаясь скрыть замешательство.

* * *

— Что означает слово «Исповедник»? — спросила Дамура.

— Это сокращенное название: «Исследователь поведения нейронно-импульсный компьютерный».

— Ясно… Так что с ним случилось, с этим… Исповедником?

— Не могу понять… — озабоченно сказал Булиш. — Ни с того ни с сего взял и… сгорел!

— Вы же консультант-регулировщик мыслящих компьютеров!

— А вы, насколько известно, интеллектолог? И, конечно, знаете, почему одновременно с самоуничтожением Исповедника ушел Ивари?

— Я не занимаюсь патологическими состояниями, — сухо произнесла Дамура. — Сентименты — не мое амплуа, это по части машин. Коэффициент интеллектуальности Ивари соответствовал норме. Остальное меня не касается.

— Справедливо, — согласился Булиш. — Копаться в человеческих душах способны только компьютеры. Их терпение безгранично.

— А в памяти Исповедника что-нибудь сохранилось?

— Не думаю. Тайна исповеди соблюдается строго.

— Машинные штучки… — осуждающе произнесла Дамура. — Мы, интеллектологи, их не признаем.

— Откуда такая нетерпимость? — огорчился Булиш.

— Сразу видно, что вы сотрудничаете с компьютерами, — отрезала Дамура. — Проверьте лучше блок памяти!

— Сейчас проверю. Странно… Компьютер, действительно, не все успел стереть.

— Поцелуй… Любовь… — недоумевала Дамура. — Не знаю таких слов. Видимо, они давно вышли из употребления.

— Сейчас включу энциклодешифратор.

Взглянув на дисплей, Дамура зажмурилась.

— Какой ужас! Наверное, это очень противно…

— Вы так думаете? — спросил Булиш. — Давайте, убедимся.

Он подошел и неумело, но очень старательно поцеловал ее в губы. Дамура не шелохнулась.

— Простите меня, — виновато сказал Булиш. — Сам не знаю, как я мог…

— Я прощу, — пообещала Дамура, не открывая глаз. — Только… знаете что? Сделайте это снова. И не торопитесь. Должна же я убедиться как следует…

 

Золушка и принц

На свете всегда были, есть и будут Золушки — у каждой своя сказка, и не обязательно со счастливым окончанием. Наша Золушка (неважно, как ее звали взаправду) родилась в охотничьей хижине на берегу Подкаменной Тунгуски. Она рано лишилась матери, отец так и остался вдовцом.

— Золушка без мачехи? Это не по правилам! — возразите вы. Но жизнь так часто пренебрегает правилами!

Отец, тоскуя, неделями пропадал в тайге и в конце концов не вернулся. Золушка осталась одна…

Но вскоре рядом с ее домом опустился космический корабль, окруженный сиянием. Вышедший из него человек тоже был весь в ореоле. Золушка, давно мечтавшая о Принце, решила, что это он и есть, и приготовилась лететь с ним в пучину Вселенной. А ведь Вселенная — самый бездонный из всех бездонных омутов…

Принц (назовем его так) испытал не меньшее потрясение: в арсенале предохранительных и защитных средств, которыми он располагал, не оказалось главного — от земной любви: сердце Золушки источало волны, не известные инопланетной науке.

Они бросились друг к другу, но в последний момент Принц отпрянул.

— Я не могу прикоснуться к тебе! — в отчаянии воскликнул он. — Мой мир и все сущее в нем состоит из антивещества. Лишь энергетический барьер предохраняет нас от аннигиляции.

— От чего? — переспросила Золушка, не сведущая в теоретической физике.

— От слияния, — пробормотал Принц, — которое длилось бы единственный миг.

— А потом?

— Наши сердца, слившись, тотчас бы взорвались от переполняющей их любви.

— Как это прекрасно! — восхитилась Золушка.

Шли дни, а может быть, годы — они были неразлучны, хотя их разделяла самая непреодолимая из непреодолимых преград. Космические вихри бушевали над ними, спелые звезды гроздьями свисали с неба.

— Я покажу тебе рассветы Альдебарана, — шептал Принц и сам верил этому, хотя сознавал, что никогда не сможет выполнить обещание. — Понимаешь, они не розовые, и не алые, и не пурпурные, а…

— Лиловые?

— Вот именно, серебристо-лиловые, нежные, словно молодой перламутр.

— Говори, говори еще… — просила Золушка. — Мне так хорошо с тобой, так спокойно!

Между тем энергетический барьер понемногу слабел, и в один безрадостный день Принцу пришлось спешно покинуть Землю.

— Я так ничего и не дал тебе… — сказал он Золушке на прощание.

— Глупенький, — нежно ответила она, — без тебя я навсегда осталась бы Золушкой.

— Как странно, — подумал вслух Принц, — мне кажется сейчас, что это не ты меня провожаешь, а я тебя…

— К лиловым рассветам… — смогла еще пошутить Золушка.

Но когда взмыл корабль и затерялся в звездах, она, как стояла, так и упала без памяти в пожухлую траву. Из черноты уставились на нее мертвые глаза отца…

— Хоть миг, но с тобой! — простонала Золушка, очнувшись.

— Слышу, лечу! — почудилось в ответ.

Немыслимо яркая звезда сорвалась с неба, и Золушка встала ей навстречу.

Такова правда о Тунгусском метеорите.

 

Призрак в потертых джинсах

Он стоял возле большого, во всю стену, книжного шкафа. На нем были вылинявшие джинсы и рубашка с хлястиками — стандартная одежда стандартного молодого человека последней четверти двадцатого века. И человек этот смотрел на меня укоризненно.

— Что это по-вашему? — спросил он.

— Просто шкаф, — ответил я. — У вас его еще называют «стенкой».

Человек в джинсах, не глядя, достал книгу, и та, словно сама собой, раскрылась на нужной странице.

— Послушайте, что пишет Лидин. «Книжный шкаф в комнате — не просто собрание книг, пусть даже отлично изданных, это то, с чем живешь, что учит и ведет за собой. Даже в гости приглашаешь именно тех, с кем испытываешь потребность общения…»

— И вы пригласили меня. Тронут. Но почему у вас так часто взывают к авторитету книги, к мертвой мысли?

— Мысль не бывает мертвой, — возразил он. — Этим она обязана именно книге.

Я прервал его речь — не выношу патетики, которой в старину так часто подменяли аргументы!

— Книга всего лишь средство информации. И свое предназначение она уже не оправдывает.

Он упрямо стоял на своем:

— Книги издают стотысячными тиражами, а их все же не хватает!

— Вот именно! Вы, сами того не желая, подкрепляете мою точку зрения. Информационный взрыв исчерпал возможности книги. Мода на книги преходяща, как и на… — мне удалось найти доступное для него сравнение, — как и на джинсы!

— Дались вам джинсы, точно моей бабушке, никак к ним не привыкнет! — улыбнулся собеседник и продолжал уже серьезно: — Между прочим джинсы функциональны, в этом секрет их устойчивой модности.

— Хлястики на рубашке тоже функциональны?

— Вы словно с другой планеты, — пожал он плечами. — Не судим же мы о Древнем Египте по одежде, которую носили фараоны!

— Зато судите по мумиям фараонов. И книги, — нашел я точное сравнение, — сродни мумиям. В них забальзамированы события, образы, характеры. К тому же не реальные и не достоверные, а произвольные, зачастую неправдоподобные, противоречащие вероятности. Человек, интеллектуальные возможности которого ограничены природой, не в состоянии преодолеть субъективность, его восприятие мира однобоко, а попытки отразить реальную действительность в так называемой художественной литературе напоминают кривое зеркало.

— И что же вы противопоставляете художественной литературе?

— Математическое моделирование. Задают граничные условия: место действия, эпоху, масштабы события, классификационные характеристики действующих лиц, документально подтвержденные исторические факты — все это кодируют и вводят в компьютер.

— А судьба?

— Что вы имеете в виду?

— Ну хотя бы то непредвиденное, что может произойти с личностью!

— В одну из параллельных цепей причинно-следственной связи включают генератор случайных чисел… Остается соединить человеческий мозг с компьютером, и человек станет участником эпопеи, которую не смог бы сочинить самый гениальный писатель!

— Вы не признаете творчества?

— Смотря что понимать под словом «творчество». В основе моделирования жизни именно творческий акт, но не стихийный, зависящий от вдохновения, а научно оптимизированный, опирающийся на память машин, их безупречную логику и неподкупность.

— Неподкупность? — удивился человек в джинсах.

— Компьютер лишен симпатий и антипатий, не поддается внушению, не знает, что такое предвзятость.

— А как же Лев Толстой, Бальзак, Хемингуэй, им следует вынести вотум недоверия?

Право же, это становилось забавным.

— В какой-то мере они — исключение, их можно оправдать. Да я и не отрицаю роль литературы в прошлом. Речь идет о настоящем, моем настоящем.

Он указал на полку с фантастикой.

— А что вы скажете о Леме, Ефремове, Казанцеве?

— Решительно отвергаю фантастику. Фантасты состязались в нагромождении нелепостей, пренебрежении законами природы. В их произведениях на первом плане компьютеры и роботы, а не люди, но именно логика, этот краеугольный камень машинного интеллекта, попирается походя, как у вас говорят, без зазрения совести!

— Но фантастика подталкивает науку, придает ей смелости…

— Скажите лучше, что это мираж, влекущий в бесплодные зыби. Наркотик может породить в воображении яркие, фантастические картины. Значит ли это, что…

— Ваше сравнение абсурдно. Фантастика развивает в человеке интуицию, а без нее…

— Мы отказались от всего, что связано с интуицией. Вы считаете ее чуть ли не божественным даром. В наше же время ей попросту не доверяют. Зачем нужна интуиция, если компьютер путем последовательного перебора в считанные секунды всегда найдет правильное решение.

— А если нужно перебрать бесчисленное множество вариантов?

Странно, что такой случай раньше не приходил мне в голову…

— Но память компьютера практически всеобъемлюща, а быстродействие почти безгранично…

Он обратил против меня мое же оружие — логику.

— «Практически»… «Почти».. Разве эти слова имеют смысл применительно к бесконечности? Так вот, когда они воздвигают барьер на пути к математически точному решению, человек призывает на помощь интуицию. Так что фантастика…

— Бросьте! — сказал я грубо. — Можно привести тысячу примеров того… Да что там! Необратимость времени — очевидный факт. Но сколько машин времени, одна примитивнее другой, придумано фантастами!

— И это говорите вы, пришелец из будущего?!

Какой ужас! Я сам угодил в сделанную своими руками ловушку… И это я, гордящийся безупречной логикой… Пришелец из будущего… Не мог же я открыть правду, сказать ему, что он лишь призрак в потертых джинсах, что мир, в котором мы встретились, в действительности не существует (а вдруг существует! — мелькнула дикая мысль)… Этот мир — всего лишь игра электрических потенциалов, спектакль на строго документальной основе, ничего общего не имеющий с фантастикой. И я участвую в нем скуки ради… Жизнь, воссозданная в инфраструктуре электронных цепей, связала на миг меня и человека, то ли действительно существовавшего десять веков назад, то ли синтезированного разумом машины, которая вдохнула сознание в собранные воедино миллиарды бит информации. Но почему этот невсамделишный человек смотрит на меня с чувством превосходства, с какой-то странной жалостью? И, что самое страшное, его доводы, при всей их примитивности, в чем-то поколебали сложившуюся в моем сознании систему ценностей. Книга, архаический отзвук ушедших столетий, наивная попытка обессмертить человеческую душу, тесное вместилище буквенных символов, не способное приютить путника, застигнутого вселенским потопом информации, раскрылась передо мной целомудренной белизной страниц, величием духа, которое невозможно выразить в битах. Неужели…