Я вернулся в Ленинград днем, в воскресенье. Дома меня ожидала записка: «Уехала к сыну на дачу, обед на плите, буду к вечеру». Обойдя тихую, аккуратно убранную квартиру и немного передохнув с дороги, я стал разбирать рюкзак…

Впервые за последние годы мне удалось получить отпуск летом. По настоянию жены, убежденной сторонницы активного отдыха, я побывал в Теберде, на Домбае, спустился по Военно-Сухумской дороге к побережью Черного моря. И все было бы хорошо, если бы не тоска по родным и работе, которая появилась у меня сразу, как только я оказался на юге.

Теперь отпуск заканчивался. Я радовался тому, что уже сегодня увижу жену, завтра встречусь с товарищами по службе, и жизнь войдет в свое обычное русло.

«Интересно, — думал я, — что приготовил мне начальник следственного отдела Чижов? Несомненно, «глухаря»… Но какого? Нераскрытое убийство, изнасилование, ограбление? Или крупную недостачу, возникшую по неизвестным причинам на каком-нибудь складе? А может быть, загадочную автомобильную катастрофу? Трудно сказать. Одно ясно: без дела сидеть не даст».

Размышляя о завтрашнем дне, я вынес на балкон палатку и спальный мешок, перекусил и хотел приступить к переборке фруктов, как в квартиру позвонили. Я открыл дверь: у порога с букетом цветов в руке стояла жена.

— Димка, наконец-то! Я так спешила, знала, что ждешь!

— Соскучилась?

— Очень!

Она обняла меня и потащила в комнату:

— Рассказывай!

— Нет, сначала ты… Как Сашка? Как сама себя чувствуешь?

— У нас все по-прежнему, без перемен… Ну, не тяни!

Я был переполнен впечатлениями. Жена слушала меня, задавала вопросы, и я с удовольствием отвечал на них. Когда за окнами стало темнеть, она спохватилась:

— Что же я сижу? Ты на работу в форме пойдешь?

— Надо бы… хоть в первый день.

— Продолжай, я сейчас…

Она вынула из шкафа мой рабочий костюм, посмотрела, не надо ли подутюжить, прошлась по нему щеткой и повесила на спинку стула:

— Давай вечерком в кино сходим…

— А к родителям? — спросил я и тут же, боясь обидеть жену, поправился — Идем, на десятичасовой.

— Здравствуй, здравствуй, Дмитрий Михайлович! — приветствовал меня утром начальник следственного отдела Чижов. — Не надоело гулять-то? А мы заждались, хотели из отпуска отзывать…

Он вышел из-за стола, небольшой, сутуловатый, лысый, и протянул мне руку:

— Отдохнул ты, кажется, неплохо. Волосы выгорели, глаза побелели, лицо черное, как у негра! Где был? Что видел?

Я рассказал ему о своей поездке.

— Тебе там не икалось? — спросил Чижов. — Хотел дать телеграмму, да прокурор запретил. Пусть, говорит, сил набирается, как-нибудь выкрутимся!.. А как тут выкрутишься? Первое полугодие закончили с полной раскрываемостью, только вздохнули — и вдруг посыпалось! Одно за другим, одно за другим! Перспектива, правда, по большинству дел пока не потеряна, а вот как поступить с делом, которое возбудил Гусько, — ума не приложу. На, полюбуйся, что пишет о нем его начальник.

Чижов подал мне лист бумаги. Под четко выведенным словом «Рапорт» шел текст:

«Докладываю: утром 6 августа с. г. администрацией гаража строительного управления была обнаружена кража шести колес со стоявших на открытой площадке законсервированных автоприцепов. Сообщение об этом получил следователь Гусько. Он же выехал на место происшествия и возбудил уголовное дело. Рядом с площадкой, на заборе, Гусько обнаружил следы, которые могли быть оставлены при перебрасывании колес на территорию соседней свалки. Однако выяснив, что в течение нескольких дней прицепы готовила к отправке на завод группа рабочих, он заподозрил их в преступлении, а следы расценил как инсценировку кражи. На допросах рабочие свою причастность к преступлению отрицали. Тогда Гусько задержал одного из них и, не сообщив об этом прокурору, поместил в камеру предварительного заключения на двое суток, в течение которых безуспешно добивался от него признания в хищении. Считаю, что дальше оставлять дело в производстве у Гусько нельзя, а сам он за грубое нарушение закона должен быть строго наказан».

— Ну, как тебе нравится? — возмущенно спросил Чижов, когда я прочитал рапорт. — Мазурик этот Гусько, да и только! Ему бы с его усиками и коком в оперетку идти, так нет — на следствии подвизается! И увольнять не хотят. Говорят: молодой, учить надо, воспитывать!.. А дело, спрашивается, зачем возбудил? Пусть бы милиция возбуждала. Теперь не передашь — засмеют… Что прикажешь делать, Дмитрий Михайлович?

— Вам виднее, — ответил я, в душе сочувствуя своему начальнику.

— Говоришь, мне виднее? — спросил Чижов. — Тогда решим так: ты из отпуска, тебе и вести это дело.

Я пожал плечами:

— Ваша воля… Одного не пойму: кому нужны такие колеса? Кто их купит у вора? В личном пользовании грузовых машин нет. Государственные организации? Абсурд!

— Вот и разберешься во всех этих тонкостях, — сказал Чижов. — Решение окончательное, обжалованию не подлежит.

С утра лил дождь. Я намеревался для начала повторно осмотреть место происшествия, но этим планам, похоже, не суждено было осуществиться. Что же нашел там Гусько? Ответ на этот вопрос давало дело. На заборе, недалеко от площадки, где стояли прицепы, он обнаружил несколько потертостей и мазков белого цвета (покрышки от солнечных лучей защищал тонкий слой замешенного на клее мелового порошка). Больше ничего. Кроме того, Гусько допросил слесарей, которых подозревал в преступлении, вахтеров, представителей администрации, и все впустую. Иначе как «глухарем» такое дело не назовешь…

К полудню распогодилось. Я приехал на Московский проспект и от Дома культуры имени Капранова пошел направо, по асфальтированной дороге, миновал занятый свалкой пустырь и, пройдя вдоль дощатого забора еще некоторое расстояние, увидел открытые настежь ворота нужного мне гаража. В проходной меня никто не остановил, — она была пустой. Слева от ворот тянулось приземистое одноэтажное здание, за ним, в глубине двора, стояло несколько автомашин, возле которых возились люди в промасленных комбинезонах. Вся остальная территория гаража была свободной.

Я вошел в здание, ткнулся в одну, другую дверь — никого, и остановился у комнаты, из которой доносились женские голоса. Это была бухгалтерия. Три молодые женщины пили здесь чай и о чем-то оживленно разговаривали. Увидев меня, они замолчали, потом одна сказала:

— У нас обед. Вам кого?

— Заведующего.

— Вы немного опоздали. Он только что уехал.

— Тогда попробую без него обойтись, — не растерялся я. — Мне нужно взглянуть на прицепы… С понятыми… Я — следователь.

Женщины переглянулись, и первая, самая бойкая, сказала:

— Раз следователь, придется проводить…

Я вышел в коридор. За дверью послышался смех.

— Мне бы такого следователя. Он мою жизнь сразу бы распутал… — произнесла одна женщина.

— Мечты, мечты, где ваша сладость? — в тон ей сказала вторая.

— А я б за карлика пошла, только не за следователя… Этот чуть что — посадит… — прыснула третья.

Я ждал их недолго. Насмешницы провели меня в дальний угол двора, где за бурьяном стояли «разутые» прицепы, и я приступил к осмотру места происшествия.

Ох эти осмотры! От центра к периферии, от периферии к центру, по часовой стрелке… Если за центр принять площадку с прицепами, то как определить границы периферии, пределы того пространства, на котором надо искать следы преступления? Стоит на шаг отойти от площадки, и попадаешь в заросли репейника и полыни. Они тянутся до забора, и в них ни одного не только сломанного, но даже примятого стебля! Чем это объяснить? То ли здесь никто не ходил, то ли дождь с ветром успели поднять и расправить помятый бурьян? Дальше — забор. На нем и сейчас видны обнаруженные Гусько помарки и потертости. Для защиты от дождя и солнца они прикрыты козырьками из резины… Может, под забором найдутся следы обуви? Нет, трава тут слишком густая… Интересно: если была кража, то какое количество людей в ней участвовало? Одному снять колесо, поднять его и перебросить через забор невозможно, сил не хватит. Двое, пожалуй, смогут, но с трудом. Если за забором никто колесо не примет, они вынуждены будут бросить его. Тогда на земле должны остаться следы падения. Втроем можно совершить кражу без следов или почти без них.

Я нашел старые, разломанные козлы, подставил их к забору. За ним была свалка, заброшенная грунтовая дорога, подсохшая лужа с размытыми следами легковой автомашины. Кто и когда приезжал сюда? Воры? Или влюбленные, искавшие уединения?

Под руками я ощутил колючую проволоку, присмотрелся к ней. Проволока как проволока, в одну жилу. Разве она кого-нибудь остановит? Но что это? Везде колючки свободно торчат над забором, а тут они либо примяты, либо вдавлены в доски…

Я спрыгнул на землю, достал из портфеля составленный Гусько протокол, перечитал его, но этой детали в нем не нашел. А ведь она говорила о краже. С инсценировками краж мне приходилось сталкиваться. Преступники, как правило, не продумывали их до таких мелочей!..

«Надо взглянуть на это место со стороны свалки», — решил я и в сопровождении понятых вышел за ворота. Кучи мусора лежали здесь вплотную друг к другу. Подъем, спуск, опять подъем… Преодолеть их стоило немалых усилий. Наконец наметились какие-то признаки колеи. А вот и та самая лужа, которую я видел с козел. Я подошел к ней, осмотрел забор и росшую под ним траву. Никаких следов. Как будто ничего здесь не падало, не перекатывалось, не перетаскивалось…

Двинулся дальше… Еще одна лужа попалась на пути, но теперь ее пересекали следы по крайней мере двух автомашин, и все они тоже были размыты… Грунтовая дорога вывела меня на знакомую асфальтированную улицу. Теперь можно было подвести итоги осмотра. Итак, дал ли он что-нибудь новое? Да, дал. Имеет ли это новое отношение к преступлению? Кто его знает… Будущее покажет. А пока ни одной из версий по-прежнему нельзя отдать предпочтения, и в этом смысле никаких сдвигов в расследовании дела не произошло.

Составив коротенький протокол и отпустив понятых, я пошел по улице в ту сторону, где она должна была сомкнуться с Московским проспектом. Резкий гудок автомобиля заставил меня отскочить к обочине.

— Раззява! Оглох, что ли?! — крикнул мне шофер. — Или жить надоело?!

Самосвал, чуть не задев меня, промчался мимо, сделал правый поворот и уткнулся в ворота с вывеской «Автобаза». Из проходной показалась пожилая вахтерша. Она подошла к машине, посмотрела на номер, взглянула на шофера.

— Что смотришь, или не узнаешь? — раздраженно спросил тот. — Открывай!

— А то и смотрю, что знать хочу — свой ты или чужой. Путевку предъяви…

— Что-о?

— То, что слышишь. Не сама придумала. Показывай, иначе у ворот заночуешь.

Шофер покопался в карманах пиджака, подал путевку.

— Вот так-то бы сразу. К пбрядку привыкай, — сказала женщина, открыла ворота и пропустила машину.

Обычная сцена. Стань я ее очевидцем несколько днями раньше, то не придал бы ей никакого значения и, довольный тем, что остался в живых, пошел бы дальше. Но сейчас она привлекла мое внимание. В самом деле: гараж и автобаза — организации родственные, к тому же соседние, однако въезд в гараж, из которого украли колеса, свободен, а на автобазу — контролируется и, судя по всему, такой порядок введен здесь совсем недавно. С чего бы это?

Я зашел в проходную, тронул вертушку турникета.

— Пропуск, — потребовала вахтерша.

— Я из прокуратуры, мне нужно переговорить с начальством…

— Рабочий день кончился, начальство дома, чай пьет.

— Тогда, может быть, вы ответите на кой-какие вопросы? — обратился я к ней, предъявив служебное удостоверение.

— Смотря что вас интересует, — смягчилась женщина.

— Контроль на проходной. Всегда ли он был таким строгим?

— А как же?! Всегда. Только разве ворота раньше не закрывали да к машинам не выходили. Дней десять назад директор и тут решил полный порядок навести.

— Что-нибудь случилось?

— Кладовку кто-то сломал, две покрышки украли. У соседей было похлеще. В ту же ночь пять машин «скорой помощи» разули…

— Виновных нашли?

— Чего не знаю, того не знаю.

— А милиция приезжала?

— Был товарищ. Два дня ходил, с людьми говорил, записывал…

— Откуда он?

— Понятия не имею. Об этом вам директор скажет…

Ай да вахтерша! Теперь я твердо знал, что кражи покрышек для грузовых машин не абсурд, что кто-то даже специализируется на них.

На следующий день, перед тем как ехать к директору автобазы, я решил созвониться с ним по телефону. Набрав номер, который дала мне вахтерша, я услышал хриплый бас:

— Сойкин у телефона.

— Мне нужен директор.

— Я директор.

— Это из прокуратуры, следователь. Скажите, были ли на автобазе случаи краж покрышек?

— Был случай, не случаи…

— Милиция к вам приезжала? Воров нашли?

Бас помолчал, потом, откашлявшись, четко произнес:

— Если вы работник прокуратуры, то не задавайте глупых вопросов. По телефону я ничего вам не отвечу.

Я понял, что дал маху, и виновато спросил:

— Вы никуда не собираетесь?

— Пока нет.

— Тогда ждите меня…

Через час я открыл дверь в кабинет директора, представился.

— Попрошу документ, — сказал Сойкин, присматриваясь ко мне, — шаромыжников развелось — пруд пруди…

Он был круглолиц, невысок, но тучен настолько, что с трудом умещался между подлокотниками рабочего кресла.

Я подал ему удостоверение. Директор прочитал все, что было написано в нем, рассмотрел печать, сличил фотографию с оригиналом.

— Теперь ясно. А то меня этим летом и с удостоверением надули. Собрался в отпуск, приехал на вокзал, а билетов нет. Подошел мужичонка — не ханыга, одет прилично, на голове фуражка железнодорожника. Обнадежил меня. Дал ему четвертную, а он мне удостоверение с фотокарточкой и — в толпу. Открыл я это удостоверение, а на нем фотокарточка другого совсем человека, одно только сходство, что оба одноглазые. Но это я так… Вас, значит, кража шин интересует?

— Да.

— Рассказывать особенно нечего. Ночью двадцать девятого июля сломали кладовку, взяли две новые шины. Кражу мы обнаружили тридцатого, в понедельник, утром. Тогда же соседи сказали, что и у них пять машин «скорой помощи» не вышли в рейс. Разутыми оказались.

— Кому вы заявили о краже?

— Звонил дежурному в райотдел. Он прислал сотрудника, лейтенанта. Этот лейтенант осмотрел кладовую, забрал замок, с людьми поговорил, а потом привез украденные шины. С тех пор не появлялся.

— Фамилию его помните?

— Вроде бы Калатозов.

— А преступников нашли или нет?

— Наверное нашли, раз покрышки вернули.

— Хорошо, — сказал я, — одним «глухарем» меньше. — А сам подумал: «Эти воры к белым колесам не причастны. Они, как видно, были пойманы. Поистине нет худа без добра».

Прямо из кабинета Сойкина я позвонил в райотдел начальнику уголовного розыска.

— У вас зарегистрированы кражи колес из автопарка «скорой помощи» и покрышек из соседней автобазы?

— Минуточку, сейчас посмотрим, — ответил тот и пропал. Было слышно, как он шелестел бумагами и говорил по внутренней связи со своими подчиненными. Я ждал. Через четверть часа начальник уголовного розыска сообщил:

— Не нахожу, надо разобраться, позвоните попозже.

Спустя полчаса, когда я вновь дозвонился до него, то получил уже более четкий ответ:

— Такие кражи не зарегистрированы.

— А сотрудник по фамилии Калатозов у вас есть?

— Нет, такой фамилии не слышал.

Сойкин, поняв по выражению моего лица суть полученного ответа, шлепнул пухлой ладонью по лбу:

— Подождите, подождите, я кажется записывал ее!

Он отбросил назад несколько листков настольного календаря:

— Точно, вот она. Только не Калатозов, а Каракозов. Немного ошибся. Телефон нужен?

Я набрал номер, который дал мне Сойкин, и попросил:

— Мне бы товарища Каракозова.

— Его нет, — послышалось в ответ.

— Где его можно найти?

— У начальника.

Пришлось снова позвонить начальнику уголовного розыска.

— Вас опять беспокоит следователь. Я искал лейтенанта Калатозова, а оказалось, что мне нужен лейтенант Каракозов. У вас есть такой?

— Есть.

— Где он сейчас?

— Должен быть у себя, если не выехал по заданию.

— Я только что звонил ему. Мне ответили, что он у вас.

В трубке стало тихо. По отдаленным глухим звукам я понял, что начальник угрозыска прикрыл микрофон рукой и с кем-то что-то решает. Но на этот раз пауза была недолгой.

— Каракозов у телефона, — произнес молодой голос.

— Кто в конце июля выезжал в гаражи, расположенные недалеко от дэка имени Капранова, по поводу краж колес и покрышек?

— Я, — ответил Каракозов.

— Вы установили, кто совершил эти кражи?

— Пока нет…

— А уголовное дело возбудили?

— Нет.

— Почему?

— Надо еще немного поработать…

— Вы требования закона знаете?! — возмутился я.

Каракозов промолчал.

— Почему до сих пор не возбуждены дела? — добивался я ответа, но слова мои повисали в воздухе. И тут мне стало ясно, что Каракозов просто не может ответить на них, потому что в его компетенцию возбуждение уголовных дел не входит.

— Где материалы, которые вы собрали? — уже более спокойно спросил я.

— У меня…

— Привезите их мне немедленно!

Когда я добрался до прокуратуры, то у дверей своего кабинета увидел одетого по форме, высокого, симпатичного лейтенанта милиции. Он стоял, прислонившись к стене, и внимательно рассматривал всех, кто попадал в поле его зрения. В руке у него была папка для бумаг.

— Каракозов? — спросил я на всякий случай.

— Так точно, — ответил лейтенант.

Мы вошли в кабинет. Каракозов достал из папки несколько сколотых скрепкой листков.

— Это все?

— Все.

Доставленные Каракозовым материалы начинались с заявления Сойкина, за ним шли протокол осмотра кладовой, объяснения кладовщицы, вахтера, директора автопарка «скорой помощи», расписки в получении похищенных покрышек и колес.

— Откуда взялись эти колеса и покрышки? — спросил я у оперуполномоченного.

— Их привез мне на третьи сутки один парень из отделения, обслуживающего Октябрьский рынок.

— При чем здесь рынок?

— Читайте дальше, там сказано.

Я стал просматривать остальные бумажки: акт изъятия покрышек на рынке у колхозника Кононова, объяснение этого колхозника, объяснения ночных сторожей рынка Тимофеева и Диньмухамедова, шофера такси Ершова… И вскоре почувствовал, как учащенно забилось сердце. Я откинулся на спинку стула и постарался связно представить себе все, о чем только что узнал…

…Водитель такси Ершов работал тогда в ночную смену. После очередного рейса он подрулил к стоянке на площади Мира. Было около двух часов. Светало. Подошли двое мужчин средних лет — высокий, коротко стриженный блондин с родинкой над левой бровью, и низенький, черненький, пузатый крепыш с золотыми зубами. Оба были в заношенных костюмах, высокий — в коричневом, а низенький — в синем. Ничего не говоря, они открыли дверцы и сели на заднее сиденье.

— Куда поедем? — спросил Ершов.

— К дэка Капранова, — ответил блондин, — а дальше покажем.

В пути пассажиры молчали. Возле Дома культуры блондин потребовал свернуть направо, на какую-то асфальтированную улицу, потом налево, к свалке, вдоль которой тянулся забор. Заподозрив недоброе, Ершов поинтересовался целью поездки.

— Не твое дело! — грубо ответил крепыш и, повернувшись к приятелю, сказал — Я буду здесь, а ты иди…

Минут через десять блондин прикатил откуда-то одну грузовую покрышку.

— Теперь твоя очередь, — обратился он к приятелю.

Крепыш запрыгал по кучам мусора и вскоре вернулся со второй покрышкой.

— Наверное, хватит, Саня, — сказал он блондину. — За остальными вернемся.

Они погрузили покрышки на заднее сиденье, осмотрелись и потребовали, чтобы Ершов отвез их на Октябрьский рынок. Московский проспект был пуст, поэтому до рынка добрались быстро. Машина остановилась перед закрытыми железными воротами. Но вот со стороны рыночного двора к ним подошли два сторожа, один русский, без руки, второй нерусский. Выйдя из машины, крепыш назвал их Тимошей и Мухамедом, перебросился с ними несколькими фразами, и сторожа открыли ворота. Блондин предложил проехать на задний двор. «Там будет безопасней», — сказал он.

Ершов выполнил его требование и оказался рядом с двухэтажным домиком, на двери которого висела табличка: «Пикет милиции». Дверь пикета была на замке. Откуда-то появились колхозники. Они помогли вытащить из такси покрышки и укатили их к своим машинам. Один из них подал крепышу пачку денег. Тот хотел сунуть ее в карман, но блондин посоветовал:

— Пересчитай, Боб.

Крепыш перелистал короткими пальцами купюры:

— Все в порядке, по таксе, поехали.

Вернулись на ту же свалку, погрузили пять колес от легковых машин и привезли их опять на рынок. Ершов уже не сомневался в том, что имеет дело с уголовниками, однако обратиться за помощью было не к кому. Когда блондин и крепыш рассчитались с ним и ушли, он доехал до ближайшего отделения милиции и рассказал о своих рейсах дежурному. Направленный на рынок сотрудник нашел припрятанные в колхозных машинах шины и колеса, но тех, кто продал их, не застал…

Никто из опрошенных им лиц ничего не отрицал, а сторожа в один голос твердили, будто ночью на рынок приезжает много машин, легковых и грузовых, с фруктами и овощами, что покрышек и колес они в такси не видели, проверка грузов в их обязанности не входит, а по именам их называют многие.

Зная райотдел милиции, с территории которого было вывезено все краденое, сотрудник позвонил туда и, получив ответ, что на место происшествия выезжал Каракозов, доставил ему это имущество вместе с полученными объяснениями.

Я снова посмотрел на лежавшую передо мной тонкую стопку листов. Сколько ясности внесли они в вопросы, казавшиеся прежде безответными, неразрешимыми! Только бы найти воров… Их наверняка опознает Ершов… А вот сторожа — скользкие. Увильнули и, видно, будут вилять до поры до времени. Показаниями Ершова их не прижать…

Я решил поделиться своей радостью с Чижовым.

— Здорово! — воскликнул начальник следственного отдела, выслушав меня. — Но почему не возбуждены уголовные дела?

— Мне это тоже непонятно, — ответил я, — Однако кое-что могу предположить…

— Выкладывай…

— Думаю, что эти «глухари» — не единственные.

— Вот как? Сейчас проверим…

Он созвонился с начальником райотдела милиции и спросил:

— Вы в курсе июльских краж колес из автопарка «скорой помощи» и покрышек у их соседей? Припоминаете? Тогда чем вы объясните, что по поводу этих краж не возбуждены дела?

Начальник райотдела пытался что-то сказать, но Чижов перебил его:

— На возбуждение дела закон дает вам максимум три дня. Десять? Это в исключительных случаях, а тут признаки преступления налицо. Покрышки, говорите, вернули? Но разве ваши обязанности ограничиваются розыском похищенного? В таком случае кто должен искать и изобличать преступников?

Задав этот вопрос, Чижов подмигнул мне и продолжал:

— Так в чем же дело? «Глухарей» и так хватает? А по покрышкам, кроме этих, были? Их изучал кто-нибудь? Не изучал… Тогда вот что: дайте команду, чтобы их собрали и привезли в прокуратуру. Пока за минувшее полугодие.

Я вернулся к себе в кабинет.

— Мне можно идти? — спросил Каракозов.

— Да.

— Могу ли я обратиться к вам с просьбой?

— Обращайтесь.

— Я с удовольствием бы поработал с вами, поучился, а может, и помог бы. Нутром чувствую — впереди заваруха. Все равно без оперативников не обойдетесь.

— Учту, — пообещал я и, как только Каракозов закрыл за собой дверь, позвонил начальнику райотдела.

— Послезавтра Каракозов поступит в ваше распоряжение. Дела передам с ним, — ответил тот.

Многого от изучения «глухих» дел я не ждал. И все же было интересно узнать, сколько преступлений осталось нераскрыто, где, когда и каким способом было совершено каждое из них, откуда были похищены покрышки — с машин или из кладовых, в каком количестве, каких марок, какими инструментами пользовались преступники, какие следы оставили на месте происшествия… Это могло облегчить их поиск.

Надо было раздобыть и карту района с обозначением транспортных магистралей, чтобы пометить на ней все организации, в которых побывали воры. Такая карта могла дать наглядное представление о масштабах их деятельности. Она могла помочь и в примерном определении места их жительства и работы.

К концу дня подготовка к изучению дел была завершена.

Оставалось свободное время, и я решил использовать его для поездки к родителям. Дом их стоял на берегу Серебряного пруда, в Лесном. Я поднялся на девятый этаж и позвонил.

— Кто там? — спросила мать.

— Мефистофель, — шутливо ответил я.

— Заходи, заходи. Мефистофель. Какой ты загорелый! Сразу видно, что с юга. Есть будешь или чайку попьем?

Мать стала накрывать на стол, а я — рассказывать, как провел отпуск. Из соседней комнаты вышел отец.

— Только приехал и сразу за работу? — спросил он.

— У нас без дела сидеть не дадут…

— Опять что-нибудь этакое, заковыристое?

'— Точно, папа, — ответил я и заговорил о службе.

От родителей у меня не было тайн. Они слушали молча, забыв о том, что чай остывает в чашках. Потом мать сказала:

— Убьют тебя, Димка, эти бандиты в каком-нибудь темном месте. Подкараулят и убьют.

— Ты хоть с пистолетом ходишь? — поинтересовался отец.

— Нет. Так спокойней.

Забарабанив пальцами по столу, отец сокрушенно вздохнул:

— Вот не стал геологом…

Он не мог смириться с тем, что я не пошел по его стопам, и периодически возвращался к больному для него вопросу.

— Что поделаешь, папа… Твой отец не был геологом, а твои братья и сестры — люди самых разных профессий.

Эти доводы не убедили отца.

— Хочешь, я подарю тебе свою книгу? — спросил он. Надежда на то, что меня еще удастся переориентировать, не покидала его.

— Хочу, с автографом.

Отец взял с письменного стола только что вышедшую из печати книгу и на титульном листе написал: «Сыну-следователю от отца-исследователя». Потом спохватился:

— Я не обидел тебя?

— Что ты! Напротив! Следователь — это всегда исследователь, но не всякий исследователь может быть следователем. И еще скажу тебе: если бы я и решил пойти по твоим стопам, то стал бы не геологом-палеонтологом, а разведчиком.

Отец улыбнулся. Как человек, одержимый любовью к своему делу, он не мог остаться равнодушным к проявлению этого качества в сыне.

— Желаю тебе успеха, — сказал он на прощание.

— Будь осторожен, сынок, — добавила мать.

Каракозов появился в прокуратуре ровно в девять ноль-ноль. Он принес с собой чемодан и, войдя в мой кабинет, доложил о прибытии.

— Много дел? — спросил я.

— Девятнадцать.

— Для полугодия немало. Выложите их пока на подоконник.

— Может, разложить их в хронологической последовательности? — спросил Каракозов.

— Да, так и раскладывайте. Сейчас я принесу столик, за которым вы будете работать… Кстати, как вас зовут?

— Сергей… Сергей Николаевич.

— Меня — Дмитрий Михайлович.

Я ушел за столом. Возвратясь, сказал:

— Берите половину дел. Вот вам перечень наиболее важных вопросов. По ним делайте выписки. Я займусь второй половиной.

Так началась работа, которую мой отец никогда бы не назвал исследовательской. Предстояло прочитать десятки, сотни исписанных разными почерками страниц, и не только прочитать, но и скрупулезно выбрать из них то, что могло представлять интерес. Я называл это анализом. За ним должен был последовать синтез — обобщение выбранных подробностей.

Работа оказалась не такой уж бесплодной. Удалось установить, что кражи выявлялись, как правило, по понедельникам, что для их совершения преступники использовали монтировки, домкраты, гаечные ключи, найденные ими в гаражах и на автобазах. Объектами преступных посягательств чаще всего были машины, поставленные у заборов, вдалеке от проходных и административных зданий. На этих заборах потом обнаруживались черные, «резиновые», следы. Наибольший интерес воры проявляли к покрышкам для грузовых автомобилей, количество похищенных в каждом случае покрышек колебалось от двух до восьми и не выходило за эти пределы даже тогда, когда взламывались кладовые. В трех случаях на месте происшествия были найдены пригодные для сравнительного исследования отпечатки пальцев, принадлежность которых осталась, однако, невыясненной.

Я нанес на карту района организации, в которых побывали воры. Они образовали неправильный круг между Обводным каналом и Московской заставой с центром около Новодевичьего монастыря.

— Ну, какие выводы можно сделать теперь? — спросил я у Каракозова.

— Все кражи — дело рук одной группы…

— Похоже. Еще?

— Группа эта состоит из двух-трех человек.

— Что можно сказать о них?

— Они имеют отношение к автоделу, являются либо слесарями, либо шоферами, живут или работают недалеко от Новодевичьего монастыря, транспортом предприятий, из которых совершают кражи, не пользуются и на дело идут, предварительно прозондировав обстановку.

— Все правильно. Ну а что пока остается за пределами наших знаний?

Каракозов улыбнулся: тон, которым я беседовал с ним, был ему по душе.

— Нам остается узнать, кто они, сколько краж совершили и кому сбыли похищенное.

— Только и всего, — вздохнул я и, намекая на материалы, которыми совсем недавно занимался Каракозов, добавил с иронией — К счастью, некоторое представление об этом мы имеем, а для того чтобы оно стало более полным, надо, наверное, взять для просмотра дела за второе полугодие прошлого года…

Утром оперуполномоченный привез еще пятнадцать дел. Снова мы поделили их между собой и снова засели за изучение объяснений и протоколов, чтобы проследить уже обнаруженные закономерности и попытаться выявить новые. Но добавилось только количество краж и организаций, в которых они были совершены, причем некоторые организации оказались обворованными дважды. В четырех делах имелись копии отпечатков пальцев, обнаруженных на месте происшествия.

Я уже кончил читать свои дела и положил их на подоконник, как вдруг Каракозов воскликнул:

— Дмитрий Михайлович! Кажется, аналогичная ситуация! Опять Октябрьский рынок, те же сторожа, только шофер такси другой — Серебров, и колхозник не Кононов, а Коновалов.

— Дай-ка сюда, — попросил я. — Неужели нам повезло?!

Забрав у Каракозова последнее, декабрьское, дело, я лихорадочно пробежал глазами первые страницы, и мне захотелось вскочить и крикнуть: «Да, повезло! Повезло!» Но я взял себя в руки, дочитал все до конца и только тогда сказал Каракозову:

— Сережа, немедленно, любыми средствами доставь сюда Сереброва…

— Там есть его рабочий телефон, — спокойно ответил оперуполномоченный. — Попробуем воспользоваться им.

Он набрал номер.

— Серебров у нас не работает, уволился еще зимой, — ответила диспетчер таксопарка.

Каракозов быстро вышел из кабинета. Часа через полтора он появился в прокуратуре вместе с длинным, как свеча, светловолосым парнем в клетчатом пиджаке и джинсах и доложил:

— Дома не было, пришлось ехать в таксопарк. Адрес дала жена. Там по рации разыскали.

Парень, ничего не понимая, хлопал глазами.

— Садитесь, — обратился к нему я, — и успокойтесь. Здесь никто не сомневается в вашей честности и порядочности. Вас допрашивали в декабре прошлого года?

— Да.

— Мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили свои показания.

— Зачем? Они же были записаны.

— Я хочу сам послушать вас, постарайтесь не упустить ни одной детали.

Серебров, узнав о причине его внезапного вызова, несколько расслабился.

— Я работал тогда в ночную смену и возвращался по Московскому проспекту из Купчина, — начал он свой рассказ. — Около Дома пушнины увидел двух мужчин. Один из них поднял руку. Останавливаться мне не хотелось, но в ту ночь пришлось много поездить порожняком, план горел, и я притормозил. Они сели сзади. Тот, что поднимал руку, высокий и. худой, сказал: «На кладбище». Я подумал, что он шутит, засмеялся, а он придвинулся ко мне и говорит: «Что ржешь? Двигай. Там посмеешься, если охота не пропадет». От этих слов мне стало не по себе. Я тянул, хотел сообразить, что же мне делать. Тогда приятель этого мужика, толстый, как поросенок, ткнул меня кулаком в плечо: «Говорят тебе: трогай. Московский, дом сто». Я только что проехал этот дом и знал его как Новодевичий монастырь*. Пришлось развернуться. У монастыря длинный сказал: «Объезжай справа и во двор». Двор оказался пустым. Там горела только одна лампочка — на маленьком желтом домике. Она освещала прибитую к стене вывеску: «Кладбище» и низкую железную ограду с воротами, за которыми чернели голые деревья, засыпанные снегом кресты, надгробные памятники, склепы — жуть! «Глуши мотор, гаси свет», — сказал длинный и открыл дверцу. Он посмотрел по сторонам, вошел в ворота и скрылся в темноте. А маленький, толстый, остался в машине. Я почувствовал себя как в западне. Решил не рыпаться, ждать, что будет дальше. Когда привык к темноте, то недалеко, за оградой, увидел бронзовый бюст и прочитал выбитые на высоком постаменте стихи. Я их со школьной скамьи помню:

Это был бюст Некрасова. Хотите — верьте, хотите — нет, но теперь мне было уже не страшно, а стыдно… ужасно стыдно за то, что влип в грязную историю и ничего не могу поделать.

— Действительно, ситуация была не из приятных, — заметил я, взглянув на Каракозова. Лейтенант сидел неподвижно и, казалось, впитывал в себя каждое слово.

— Вскоре я снова увидел длинного, — продолжал Серебров. — От склепа, который стоял за могилой Некрасова, он катил что-то круглое, черное. Когда он дошел до ворот, я понял, что это грузовая покрышка. Длинный бросил ее около нас и снова отправился к склепу. Он прикатил оттуда еще одну покрышку. Тогда из машины вылез толстый, и они вдвоем заложили обе покрышки в багажник. Толстый спросил: «Куда поедем?» Длинный ответил: «На Десятую линию, сорок один». Я стал разворачиваться. Длинный повеселел, показал пальцем на стену собора и прочитал стихи:

Он спросил у толстого: «Кто сочинил?» Тот ответил: «Не знаю». — «Дурак ты, Боб, — засмеялся длинный. — Это Есенин».

Я выехал на Московский и стал думать о том, как бы сдать этих подонков. Но кругом было пусто. Мы приехали на Васильевский. Из машины вылез длинный, сходил во двор дома сорок один, вернулся и сказал: «Его нет, он уехал. Что будем делать?»— «Махнем на Басков», — ответил маленький. «Там, наверное, тоже никого нет, поехали на Октябрьский рынок», — предложил длинный. Толстяк согласился…

Мы к Каракозовым переглянулись.

— Я не так рассказываю? — спросил, заметив это, Серебров.

— Все правильно, — ответил я. — Мы вас внимательно слушаем.

— Так вот. У ворот мы остановились. Длинный сказал мне: «Посигналь, только не очень». Я посигналил. За воротами забегали два мужика — один какой-то раскосый, видно, не русский, второй — однорукий. Длинный высунулся из машины, крикнул однорукому, как старому знакомому: «Открывай, Тимоша!» Ворота развели оба. «Давай на задний двор», — сказал длинный. Я обрадовался. Думаю: «Там есть пикет милиции, там я их и сдам». Но когда подъехал к нему, он оказался закрытым на замок. Длинный пошел к колхозной машине, разбудил шофера, привел с собой. Они стали выгружать покрышки. Я тоже вышел и закурил. Вот тут-то я рассмотрел их поподробней. У длинного лицо было худое, брови светлые, передние зубы вставные, из белого металла, шея тонкая, жилистая, с кадыком, а на кистях рук татуировки. На левой — «Нет в жизни счастья», на правой — «Люблю с первого взгляда» и «Костя». Толстяк был чернявый, круглолицый, с двойным подбородком, маленькими глазками и поднятым кверху кончиком носа. От этого он и напоминал поросенка. Во рту у него было полно золотых зубов. Татуировок я не заметил.

Колхозный шофер рассчитался с толстым. Тот посмотрел на мой счетчик, а длинный сказал ему: «Добавь на полбанки», и они пошли к сторожам. Те поклонились им, а я доехал до ближайшей телефонной будки, набрал 02 и рассказал все, как было. Приехал милиционер, забрал у колхозника шины, а задерживать было уже некого. Потом я возил сотрудника на кладбище. Он, вроде, нашел поблизости какой-то гараж, откуда в ту ночь была совершена кража. Только там ему сказали, что у них украли колеса в сборе, то есть покрышки с дисками. С мужиками, которые ворота открывали, мне делали ставки. Они, оказывается, работали сторожами. Ушлый народ. Со мной не спорили, говорили, что, возможно, так и было, но не помнят, а вот получение денег отрицали начисто. С тех пор меня не вызывали. Может, я что упустил? Если так, спрашивайте.

— Сергей Николаевич, у вас есть вопросы? — обратился я к Каракозову.

— Хочу уточнить, — сказал оперуполномоченный, — хорошо ли помнит свидетель, что у длинного была наколка «Костя» и не видел ли он на его лице родинок?

— Татуировка «Костя» была. Это точно, а родинок не было.

— А во что они были одеты?

— Толстый — в черную флотскую шинель и черную меховую шапку с кожаным верхом, потрепанную. Длинный был в черном демисезонном пальто и старой шляпе, кажется коричневой.

— Спасибо, — поблагодарил я шофера и, отпустив свидетеля, повернулся к Каракозову. Оперуполномоченный как будто ждал этого момента:

— Надо срочно брать в работу сторожей, — сказал он.

— Согласен с тобой, Сережа, — ответил я. — Но сейчас — по домам.

Мы вышли на улицу вместе. Было тепло и тихо, как бывает в Ленинграде в последние дни лета. И пустынно. Трудовой день давно кончился, город засыпал…

К утру мои планы изменились. Я по-прежнему считал допрос сторожей ключевым следственным действием, но именно поэтому решил подготовиться к нему получше, покапитальнее.

Сторожам уже дважды удалось выкарабкаться. Но они не знали, что теперь сразу оба факта стали достоянием следствия, что отныне представить их, как случаи, им будет значительно труднее. Так почему же не подкрепить полученные результаты какими-то дополнительными аргументами? Пусть даже для этого потребуются два, три дня или, наконец, неделя!

Нельзя было затягивать и направление на экспертизу дел, в которых имелись отпечатки пальцев. Кому принадлежат они — одним и тем же или разным лицам? Этот вопрос тоже волновал меня, хотя я понимал, что оставить их могли не только воры, но и невиновные люди.

Вот почему, как только Каракозов вошел в кабинет, я сказал ему:

— Получай задания на сегодня. Первое — проверить, были ли судимы сторожа в прошлом. Второе — выяснить, какой репутацией пользуются они по месту жительства, каков круг их знакомств. Третье — отвезти на экспертизу дела с отпечатками пальцев и попросить сделать ее побыстрее. Этого, пожалуй, хватит. Во второй половине дня позвони мне на работу.

Каракозов ушел, а я поехал на Новодевичье кладбище. Мне не терпелось побывать там, где, судя по карте, находился центр воровской деятельности, и поискать следы, которые могли оставить преступники. Рассказ Сереброва навел меня на мысль, что они могли использовать кладбище и как перевалочную базу, и как место демонтажа колес.

Автобусом я добрался до трамвайного парка имени Коняшина и с остановки посмотрел на противоположную сторону Московского проспекта. Там, за сквером, простиралось громадное обшарпанное здание монастыря с узкими стрельчатыми окнами. В некоторых окнах виднелись занавески, горел свет. Люди сновали по дороге, огибавшей монастырь справа. Я тоже пошел по ней и оказался во дворе, значительную часть которого занимали полуразрушенный собор и жилой флигель. А вот и кладбищенская контора, ограда, памятник Некрасову, так потрясший Сереброва! Между надгробиями статских и тайных советников, генералов и адмиралов, купцов и купчих я пробрался к первому из семейных склепов, высившихся за могилой Некрасова. Дверь в нем отсутствовала, пол был устлан сеном, в правом углу валялись две скобы непонятного назначения, несколько металлических колпачков от водочных бутылок, высохшие корки черного хлеба. Другие склепы оказались менее захламленными. Осматривая их, я забрел далеко от входных ворот. Было тихо. Только необыкновенно большие и жирные вороны зловеще каркали над головой, перелетая с дерева на дерево и нагоняя страх. Вдруг совсем рядом я почувствовал какое-то движение и увидел старушку, которая, озираясь, шептала молитвы перед медной статуей Христа. Я подивился ее смелости и подумал, что вот сейчас она здесь одна, но это все-таки день, а кто же придет сюда ночью, да еще зимой, кроме тех, кому нужно как раз то, что пугает других, — безлюдье и темнота?

Я вернулся к монастырю, однако с жильцами беседовать не стал — мало ли на кого тут можно было наткнуться! — а для себя пометил, что работу эту, наряду с выявлением завсегдатаев Октябрьского рынка и проверкой жильцов дома № 41 по 10-й линии Васильевского острова, при первой возможности поручу Каракозову.

Вспомнив о Каракозове, я взглянул на часы. Времени оставалось только на то, чтобы доехать до прокуратуры. Я поспешил на Московский проспект и сел в автобус.

Уполномоченный не подавал никаких признаков жизни до самого вечера. Когда он наконец позвонил, мое терпение подходило к концу, и я начал было ругать его. Но Каракозов как-то спокойно и убедительно сказал:

— Не надо, Дмитрий Михайлович. Все утро я проработал по месту жительства Тимофеева и Диньмухамедова. Ничего утешительного. Тимофеев одинок, занимает в коммунальной квартире одну комнату, обстановка в ней скромная. Иногда выпивает, посторонных домой не водит. Диньмухамедов женат, имеет замужнюю дочь. Живут в отдельной, прилично обставленной квартире, с соседями не общаются. Вот такие дела. Радовать вас было нечем. Более интересные новости я получил только что: Диньмухамедов судим за спекуляцию. Ну а экспертизу обещали сделать через неделю.

— Вот что, Сережа, — ответил я. — Надо бы на рынок проехать. Не верится мне, что по ночам туда заезжает много машин. Овощи, фрукты привозят на них в основном колхозники Ленинградской, Новгородской, Псковской областей, ну еще Прибалтики. Привозят днем. Зачем им на ночь оставлять машины? Они в колхозе нужны. Поэтому сбросили груз и айда назад. Что касается отдаленных областей, то оттуда везут поездами, самолетами. А здесь взяли грузотакси или легковуху, доехали до рынка и отпустили.

— Дмитрий Михайлович, я наведу эти справки и через часок буду у вас, — пообещал Каракозов.

Приехав в прокуратуру, он доложил, что в рабочие дни рынки закрываются в 19, в выходные — в 16 часов. К этому времени торговля заканчивается, остатки товаров сдаются в кладовые, допуск на территорию рынков прекращается. Если на территории на ночь остаются машины, то их охрану принимают на себя сторожа. Об этом выписывается квитанция. Они же ведут наблюдение за охраняемыми объектами.

— Теперь говорить со сторожами будет полегче, — заметил я. — Не сделать ли нам у них одновременные обыски утром, пока они со снами на расстались? Потом, ничего не говоря, взять на допросы. Нас они раньше не видели. Пусть поломают головы. Допрашивать в разных кабинетах и чтобы один не знал, где второй. Только по одному на обыски идти нельзя. Я позвоню в райотдел, попрошу двух сотрудников и машину.

— Что будем искать? — спросил Каракозов.

— Записи с адресами, наличные деньги, сберкнижки.

— Во сколько мне приезжать?

— В шесть тридцать. Ты ведь недалеко от райотдела живешь? На машине и приедешь. Я буду ждать на улице Дзержинского, у Фонтанки. А сейчас мне нужно успеть получить санкцию.

Ровно в 6 часов 30 минут, подходя к условленному месту встречи, я увидел прижавшийся к тротуару милицейский «газик». Сел в его кабину, отдал Каракозову постановление на обыск Диньмухамедова и повторил инструктаж. Вместе с одним из сотрудников Каракозов отправился в сторону Фонтанки. Там, во дворе ближайшего дома, жил тот, кого предстояло обыскать. Я со вторым сотрудником проехал немного вперед, за Фонтанку, взял с собой двух дворников, подметавших тротуар, и вошел в парадную другого дома. В ней пахло кошками и пылью. Две двери, расположенные по обеим сторонам лестничной площадки, были увешаны табличками с указанием фамилий жильцов. «Тимофеев — 3 зв.», — прочитал я и, трижды нажав на кнопку, прислушался. В квартире царила тишина. Тогда, в предчувствии чего-то непредвиденного, я дал целую очередь звонков. Через некоторое время за дверью что-то бухнуло, послышалось шарканье, и заспанный женский голос спросил:

— Вам кого?

— Тимофеева, — ответил я.

— Он работал в ночь, пока не вернулся.

— Во сколько он приходит?

— Когда как, — зевнула женщина. — Обычно часикам к восьми.

— Откройте, мы подождем.

— А кто вы такие?

Пришлось представиться.

Лязгнули запоры. Пожилая женщина, поправляя одной рукой растрепавшиеся волосы, а другой придерживая полы халата, впустила нас в прихожую. Здесь на стене тускло, горела электрическая лампочка. Она выхватывала из полумрака штабеля уложенных чуть ли не до потолка старых чемоданов, ящиков и коробок.

— Какая комната принадлежит Тимофееву? — спросил я.

Женщина указала на дверь слева от входа. Я тронул ее ручку — она не открывалась. «Неужели промахнулся?.. — подумал я. — Все вроде предусмотрел, а вот с графиком работы сторожей. — прохлопал. Что же делать?

Вдруг он после работы не придет? Уйти не дождавшись — испортить всё».

— Будем ждать, — объявил я своему помощнику. — Из квартиры никого не выпускать. Входящих оставлять здесь.

И опять подумал: «Промахнулся! Сергей тоже, наверное, влип. Надо бы проведать его».

— Выскочу на десяток минут, — сказал я сотруднику и побежал к Каракозову. Действительно, Диньмухамедова дома не было. Члены его семьи завтракали, с удовольствием уминая вываленные на стол куски вареного мяса. За ними бдительно наблюдали понятые, сам Каракозов и его коллега. Снова мелькнуло в голове: «Вдруг Диньмухамедов тоже не придет? Сработал, называется! Как приготовишка…»

Я поспешил в квартиру Тимофеева и, как только вошел в прихожую, наткнулся на сухощавого мужчину лет пятидесяти, одетого в поношенную гимнастерку защитного цвета, черные брюки и сапоги. Правый, пустой, рукав гимнастерки был заткнут за поясной ремень.

Мужчина уже знал о цели нашего визита. Он открыл дверь своей комнаты и предложил зайти. В его поведении я не заметил никаких признаков волнения. Более того, мне даже показалось, что Тимофеев ведет себя подчеркнуто спокойно, как бы давая понять: все это ни к чему, я человек честный и не сомневаюсь, что к такому же выводу придете вы, незваные гости, только пыли наглотаетесь.

— Ознакомьтесь с постановлением о производстве обыска, выложите все из ваших карманов на стол и выверните их, — потребовал я.

Тимофеев послушно вынул из карманов паспорт, блокнот, связку ключей, носовой платок и… сберегательную книжку. Он достал эту книжку без тени смущения: почему честный труженик не может иметь сбережений?

Я открыл ее. Книжка была исписана приходными операциями. Вносились небольшие суммы, но иногда вклады возрастали.

— Живу на получку, а пенсию кладу в сберкассу, — объявил Тимофеев. — На черный день…

— Где ваше пенсионное удостоверение? — спросил я.

— В собесе. Забрали для каких-то уточнений.

Я просмотрел заполненный разными адресами блокнот и спросил:

— Так много знакомых?

— Что за знакомые! — усмехнулся Тимофеев. — Адреса для колхозников. Приедут в чужой город, а остановиться негде. Просят помочь. Вот и ищешь, к кому бы пристроить…

— Ладно. Теперь посмотрим комнату, — сказал я. — Понятых прошу внимательно наблюдать за нашими действиями. — И вместе с сотрудником милиции стал внимательно перебирать неказистое имущество Тимофеева.

Обыск занял час, никаких результатов не дал. В протоколе пришлось записать, что изъяты только сберкнижка да блокнот.

— Что ж, Тимофеев, собирайтесь, поедем в прокуратуру» предложил я.

— Воля ваша, но учтите: год назад я перенес инфаркт, — заволновался сторож. — Если у вас есть основания брать меня — это одно дело, а если их нет и мне станет плохо? Кто будет отвечать?

— Не беспокойтесь, основания есть, — ответил я.

В прокуратуре Тимофеев преимущественно молчал. Он не понимал, зачем его привезли сюда, о чем будут спрашивать, и ждал, пока неловко оброненная следователем фраза поможет ему сориентироваться. Я не торопился переходить к существу дела, интересовался условиями труда на рынке, обязанностями сторожей, режимом их работы, спрашивал, чем они занимаются в ночное время, много ли машин им приходится впускать на территорию, часто ли приезжают такси. И Тимофеев, никогда прежде не видевший меня, не догадываясь о сведениях, которыми я располагал, рассказывал, что ворота они закрывают в семь часов вечера, что по ночам впуск машин на территорию рынка практически исключен, а если такие случаи и бывают, то при этом всегда производится проверка грузов.

Фиксируя показания Тимофеева, я давал ему подписывать каждую страницу, но как только беседа подошла к концу, сказал:

— Мне известны факты, когда вы и Диньмухамедов в ночное время впускали на рынок такси с покрышками.

Тимофеев судорожно проглотил слюну.

— Такой случай был, например, в конце июля. Тогда вы за одну ночь дважды открывали ворота, — продолжал я.

— Но мы не видели в такси покрышек и не знали людей, которые приезжали, — пытался возразить Тимофеев.

— Простите, эти люди называли вас по имени. В одном случае покрышки, а в другом колеса лежали на заднем сиденье, и, пропуская машину, вы не могли не видеть их. Кроме того, проехав на рынок, эти люди говорили, что теперь они в полной безопасности. Они были уверены в вас.

Тимофеев замолчал.

— В декабре прошлого года ночью вы тоже впускали на рынок такси с покрышками. А это уже похоже на систему. Получается, что вы — сообщники воров. Хотите, я обрисую вам их внешность, назову имена, напомню, о чем они говорили с вами? Помните, как в декабре вы впустили Костю и Боба, в июле — Боба и Сашу? Не они ли своими подачками помогли вам открыть счет в сберкассе?

— Нет, сберкнижка тут ни при чем, — промямлил Тимофеев.

— Откуда же у вас деньги?

— Чаевые это. Подрабатываю. Кому ящик, кому мешок поднесу…

— Кто подтвердит?

— Не знаю. Где их теперь найти?

— То-то и оно, но я могу поверить вам в этом. А как быть с очевидными, доказанными фактами? Что вам, очные ставки с шоферами устраивать? Или будете ждать, пока вас потянут за собой эти Бобы, Саши и Кости? Тогда поздно будет…

Тимофеев задумался. Видно было, что ему нелегко. Он не предполагал, что речь пойдет о делах, давно уже сошедших с рук, забытых.

— Перед вами два пути, — не упуская из рук инициативы, продолжал я. — Один — помочь следствию и тем в какой-то степени искупить вину, второй — оставаться сообщником преступников. Какой вы выберете?

— Они убьют меня, если узнают, что я дал показания…

— Когда вы видели их последний раз?

— В июле, утром, после того как они приезжали ночью. Приходил Сашка. Я сказал ему, что милиция забрала покрышки.

— А Боба видели?

— Нет.

— А Костю?

— Костю не видел с зимы. Он вроде залетел с какой-то кражей и теперь отбывает наказание.

— Вам известно, где они живут, где работают?

— Нет.

— Скажите, вы заранее знали о привозе ими покрышек?

— Откуда я мог знать? Не знал, конечно.

— Сколько они вам платили?

— Оба раза дали на полбанки…

— А Диньмухамедову?

— То же, что и мне…

— Были ли еще случаи доставки ими покрышек?

— Не было.

— Это честно? Вас не придется потом изобличать во лжи?

— Клянусь. Я им еще в декабре сказал, чтоб больше не смели привозить, так нет, летом опять привезли. Видно, сбыть было некому.

— У них были другие скупщики?

— Точно не знаю. По разговорам могу судить, что были. На квартирах жили. С Украины, Молдавии, Белоруссии…

— Как же эти скупщики вывозили покрышки?

— По железной дороге. Машины в такую даль гонять нет смысла, а железная дорога грузобагажом доставит хоть куда…

В кабинет заглянул Каракозов.

— Как у вас дела? — спросил он.

— Вроде бы мы достигли взаимопонимания, — ответил я. — А у тебя?

Каракозов отрицательно покачал головой.

— Тимофеев, — обратился я к сторожу, — Диньмухамедов подтвердит ваши показания?

— Он что, не признается? — встрепенулся тот.

— Нет…

— Я могу сказать ему, что надо говорить правду, — выдавил из себя Тимофеев. — За остальное не ручаюсь.

Каракозов ввел Диньмухамедова в мой кабинет, и Тимофеев сказал ему, что признался. Диньмухамедов некоторое время удивленно смотрел на него, потом махнул рукой и вышел вместе с Каракозовым.

В конце рабочего дня оба сторожа мирно решили со мной последний волновавший их вопрос: как поступить, если воры попадутся им на глаза? Договорились, что об этом они сразу позвонят по телефону.

Но был еще один путь, который мог вывести на преступников независимо от сторожей, шоферов такси или колхозников, скупавших покрышки, и потому казался заманчивым. Он лежал через дом № 41 по 10-й линии Васильевского острова… Мы с Каракозовым решили выехать туда завтра.

Поездка эта, однако, больше расстроила нас, чем обрадовала. Выяснилось, что квартиру, где постоянно останавливались приезжие колхозники, хорошо знали в доме. Когда-то ее занимала семья из трех человек — тетя Таня с мужем и их сын. Потом муж умер. Сын, чуть ли не ежемесячно приводивший новых жен, остановил наконец свой выбор на поварихе с собственной машиной и кооперативной квартирой и перебрался к ней.

Две смежные комнаты, которые он занимал, были отданы молодой семье: шоферу-милиционеру и его супруге — продавщице гастронома. Тетя Таня осталась единственной владелицей двух других сугубо смежных комнат. Жилища этих хозяев резко контрастировали друг с другом: полированная мебель, хрусталь, ковры, люстры, двуспальная тахта, цветной телевизор, холодильник «ЗИЛ», набитый всякой всячиной, яркие рекламы с изображением обнаженных женщин — это у молодых; обставленная допотопной рухлядью дальняя комната и совершенно нелепая ближняя — у тети Тани. Нелепый вид ближней комнате придавала плита, которую в частном порядке сложил хозяйке печник вместо обычной, обтянутой железным каркасом печки. Тетя Таня, старея, мерзла все больше, из валенок почти не вылезала, и любила посидеть на истопленной плите. Посидеть, вспомнить старину, побеседовать с людьми, которые приезжали к ней из далеких мест… Гости эти были всегда хорошие, жили подолгу, платили щедро, с такими гостями можно было и выпить по рюмочке, даже по две, больше здоровье не позволяло.

Прихожая у хозяев была общая, вход со двора. Иногда ночью, а то и днем квартиранты закатывали в нее автомобильные покрышки и говорили, что стараются для колхозов. Когда покрышки начинали загромождать проход, их увозили на вокзал, чаще на Витебский, потому что жили у тети Тани в основном посланцы украинских колхозов. Тетя Таня была довольна, сыта, ее соседям тоже перепадали то горилочка со стручком красного перчика, то само-гоночка-первачок, то сальце… Те жильцы дома, что поначалу возмущались, со временем поутихли: если блюститель порядка ничего плохого за тетей Таней и ее квартирантами не замечал, то им и подавно все это было ни к чему.

В общем, информацию об этой квартире мы получили довольно обширную еще до того, как попали в нее.

Дверь нам открыла молодая кареглазая блондинка в синей блузке с короткими рукавами, в спортивных брюках и шитых золотом домашних тапочках.

— Вы к кому? — спросила она.

— К тете Тане, — ответил я.

Женщина постучала в дверь и крикнула:

— Тетя Таня! К вам!

— Кто там? Пусть войдут, — послышался хриплый голос.

Я вошел. Справа, на плите, сидела морщинистая старуха лет под семьдесят, в зеленой кофте, надетой поверх невесть когда сшитого платья, и в валенках. При виде гостя старуха подняла к голове руки и стала собирать спутавшиеся волосы, чтобы скрепить их заколкой.

— Тетя Таня, — обратился я к ней. — Давно ли вы пускаете к себе квартирантов?

— А ты кто такой?

— Лицо официальное, следователь.

— Принесла нелегкая… — прошептала тетя Таня. — Давно ли пускаю? Как муж помер…

— Когда это было?

— Дай бог память…

— Кто у вас жил последним?

— Последним? Матюшенко.

— А до него?

— Пилипчук… Нет, не он, Вакулинчук.

— А до Вакулинчука?

— Далеко берешь. Вчерашний-то день не помню. Врать не хочу, а правды не знаю.

— Зачем они приезжали?

— Для колхозов своих эти — как их? — колеса покупать.

— У кого?

— Чего не знаю, того не знаю. Они как уходили утром, так иной раз к следующему утру только и появлялись.

— Из каких мест они были, не помните?

— Ни к чему мне это. Может, соседка Алла что помнит, ее поспрашивайте.

Алла как будто слышала, как тетя Таня произнесла ее имя. Она тут же открыла дверь:

— Ну что, тетушка, замучили тебя эти ребятки?

— Замучили… Кабы помнила что, а то ведь в голове-то один туман…

— Не прерваться ли вам, товарищи? — обратилась Алла к нам. — Отдохнуть немного, перекусить?

— Прошу вас выйти, — попытался я угомонить ее. — Не имею права допрашивать свидетеля в присутствии посторонних.

— Какая же я посторонняя? Соседка. Может, помогу чем…

— Выйдите. Прошу вас.

— Ну зачем же так строго?

— Сергей, выведи ее и побеседуй, — попросил я Каракозова.

— Не ожидала, что вы так грубы с женщинами, — обиделась Алла и, слегка покачивая бедрами, пошла в сопровождении Каракозова к двери. Тетя Таня улыбнулась ей вслед беззубым ртом:

— Эх, молодость!

Аллы не было несколько минут. Потом она опять появилась в комнате, на этот раз с подносом, на котором стояли две рюмки, наполненные коричневой жидкостью, и розетка с ломтиками лимона. Алла наклонилась ко мне и, обдав коньячным перегаром, прошептала:

— Муж спит… пусть спит… хочу с вами… на брудершафт…

Я снова выставил ее за дверь.

— Бедовая… — сказала тетя Таня, провожая тоскливым взглядом поднос с рюмками.

Вошел Каракозов — в грязи и волокнах пакли.

— Куда ты провалился?! — вспылил я. — Алла опять лезла…

— Ведь обещала сидеть возле мужа. Он с ночи, спит. Я по подвалам пошуровал.

— И что?

— Пусто, хлам всякий…

Мы вышли во двор.

— Чем пополнился наш актив? — спросил оперуполномоченный.

— Ничем, если не считать нескольких фамилий скупщиков. — ответил я. — Но кто знает, сколько таких квартир в городе? И сколько в них побывало заготовителей?

На улице мы остановились.

— Если в ближайшие дни сторожа ничего не дадут, придется идти на вокзалы и рыться в документах на отправку покрышек, — сказал я. — Будем искать скупщиков, а через них — воров. Заодно узнаем, какие документы требуются от отправителей, да и в количестве покрышек сориентируемся.

— Дмитрий Михайлович, это ведь адская работа! — вздохнул Каракозов. — Там берут к отправке все, абсолютно все, и в этом море пыльных бумаг мы будем искать документы на покрышки? Верное средство заработать чахотку…

— Завтра разведаю обстановку, и будем думать, как организовать эту работу, — успокоил я уполномоченного. — А ты свяжись со сторожами. К вечеру сойдемся в прокуратуре.

Утром я приехал на Витебский вокзал, нырнул под прибитую к стене ржавую вывеску «Прием багажа» и, найдя нужную кладовую, спросил у сидевшей там немолодой женщины в берете и черном халате:

— Можно получить у вас несколько справок?

— Что вас интересует? — подняла она голову.

— Принимаете ли вы к перевозке грузовые покрышки?

— Принимаем.

— Что для этого нужно?

— Написать заявление, указать отправителя, станцию назначения и фамилию получателя, прикрепить бирку, заплатить в кассу деньги. Остальное — дело наше.

— А документы на приобретение покрышек вы требуете?

— Зачем? Никто нам таких указаний не давал…

— И так на всех вокзалах?

— Конечно.

— А если покрышки ворованные?

— Гражданин, я вам уже сказала: нет у нас указаний проверять документы на приобретение грузов. Не мешайте работать. И вообще кто вы такой?

— Вот мое удостоверение. Я хочу разобраться. Грузовых машин в личном пользовании нет. Если покрышки к ним сдает частное лицо, то ведь это дело явно нечистое!

— Я согласна с вами, но самодеятельностью мы заниматься не можем.

— Получается, что государственная организация помогает в транспортировке похищенного у государства имущества? Дикость! — не выдержал я.

— Молодой человек, мне это тоже казалось дикостью. Могу посоветовать вам только одно: почитайте правила перевозок грузов по железной дороге, — ответила кладовщица. — Их вам дадут в нашей конторе. Она находится при выходе, справа.

Я получил и внимательно проштудировал эти правила. В них на шестистах страницах рассказывалось о порядке транспортировки угля, леса, зерна, молока, газов, ядов, взрывчатых и радиоактивных веществ, кинопленок, бензина, кислот, животных, птиц, посадочных, посевных и прочих материалов, только не автопокрышек. Запрет на прием к перевозке заведомо похищенных изделий правила не накладывали.

— Отдельных директив не поступало по этому поводу? — спросил я у начальника конторы.

— Нет, не было.

— Тогда покажите мне документы на отправку грузобагажа.

— Какой месяц вас интересует?

— Этот год и вторая половина прошлого.

— Вы не шутите? Тогда смотрите в этих трех шкафах.

Канцелярские шкафы были туго набиты пачками желтых бумажек. «Вот и объем, — подумал я. — Это здесь. А на других вокзалах? За несколько лет не перелопатишь». Вспомнил, как легко отнесся к словам Каракозова о чахотке, ожидающей нас, и ощутил их суровую правду.

Вечером оперуполномоченный позвонил и расстроил меня еще больше: Тимофеева и Диньмухамедова он нашел на рынке подвыпившими.

— Не слишком ли мы доверились им? — спросил я у Сергея. — Мне кажется, оставлять их без контроля нельзя. Подбери надежных общественников. Пусть понаблюдают.

— Понял, — ответил Каракозов.

— Займись этим завтра, а я подумаю над другими вопросами. Чахотка нам ни к чему…

Поводов для размышлений у меня было более чем достаточно. Близился к завершению второй месяц работы над делом, вернее, теперь уже над группой дел. Время это не прошло даром, но главная проблема — обнаружение и изоляция воровской шайки — оставалась нерешенной, и на пути к ее решению возникали все новые и новые трудности. Теперь надо было найти силы для того, чтобы одолеть горы скопившихся в багажных кладовых документов. Огромная работа, а даст ли она результат? И все-таки надо пробовать. Надо идти на поклон к начальнику следственного отдела Чижову, просить у него следователей, хотя известно заранее, что он скажет: «Дел — по уши, работать некому, а ты свой департамент заводить хочешь».

Он уже говорил так. Не один раз. И приходилось уходить от него ни с чем. Но завтра так уйти нельзя; надо убедить Чижова в своей правоте во что бы то ни стало.

Чижов стоял у единственного окна своего кабинета и мрачно смотрел на мокрые крыши соседних домов. Лето давно прошло, кончалась и осень, для отдыха оставалась теперь только зима, и это в который раз!

— Чем-нибудь обрадовать хочешь? — спросил он, увидев меня в дверях.

Я промолчал.

— Если следователей пришел клянчить, то напрасно, — продолжал Чижов. — Все кругом помощи просят, своими силами обходиться разучились. Прокуроры сами следствие вести не хотят, вельможами стали. Их дело, видите ли, только надзор да руководство, потому и попрошайничают, не стыдясь. И ты тоже. Что ни дело, то бригаду требуешь, своим департаментом норовишь обзавестись, столоначальником стать…

— Клянчить не буду, — спокойно сказал я.

Чижов удивленно посмотрел на меня.

— Тогда зачем пожаловал?

— Спросить: бывали ли вы в нашем зоопарке?

— Оставь свои шуточки! Не до них сейчас…

— Нет, я вполне серьезно…

Никто никогда в рабочее время в его служебном кабинете о посторонних вещах не заговаривал.

— Что это ты про зоопарк вспомнил? — осторожно, боясь попасть впросак, поинтересовался Чижов.

— Хочу пригласить вас туда.

— Перестань дурить! — не выдержал Чижов, не зная, как вести себя дальше. — Если тебе среди зверей побывать надо, валяй один.

— Значит, не хотите?

— Нет.

— Жаль. Дело в том, что там появился говорящий попугай.

— Ну и что? — ухмыльнулся Чижов.

— Целый день к нему идут толпы людей, — продолжал я, — и делают его жизнь невыносимой. А деться ему некуда и пожаловаться некому. Он один. К вечеру попугай забивается в дальний угол клетки и там, вздыхая, произносит одну только фразу: «Попка-попочка, охо-хо!»

— Так и говорит?

— Да, в этом нетрудно убедиться.

— Ладно. Теперь скажи: к чему ты все-таки клонишь?

— Скажу. Сегодня в этом попугае я вижу себя. Положение наше одинаково тяжелое. Мне тоже деться некуда и жаловаться некому. И не удивляйтесь, если в недалеком будущем на все ваши вопросы я стану отвечать: «Попка-попочка, охо-хо!»

— Грустный у тебя юмор, — задумчиво произнес Чижов, — но и дипломат ты неплохой. Ловко подошел к делу. Докладывай, что тебе нужно?

И я, довольный тем, что смог приковать внимание Чижова к волновавшим меня проблемам, подробно рассказал ему о состоянии следствия, обосновал необходимость создания следственной группы для оперативного и успешного завершения расследования. Чижов слушал меня внимательно, одобрительно качая головой и делая себе пометки.

— Сколько человек тебе нужно? — спросил он.

— Четыре, — ответил я, памятуя, что всегда надо просить больше, чтобы получить в самый раз.

— Дам двух, но зато по твоему усмотрению.

— Тогда давайте Ряпушкина и Воронца.

— Будь по-твоему. Завтра жди тезок.

Я поблагодарил Чижова за поддержку и направился в свой кабинет. Открыв дверь, услышал, как зазвонил телефон, и снял трубку.

— Дмитрий Михайлович, несколько часов звоню вам. Что-нибудь случилось? — услышал я голос Каракозова.

— Ничего особенного. Был у начальника.

— И как?

— Выхлопотал двух следователей.

— А я нашел надежных парней, из дружинников. Снабдил их данными о внешности Сашки, Боба и Кости. Они понаблюдают и за сторожами.

— Спасибо. Утром забери в райотделе остальные нераскрытые дела и приезжай. Их там штук десять осталось. Пусть уж до кучи будут… И еще узнай, готова ли экспертиза по отпечаткам пальцев. Если готова, привези заключение.

Первым дал знать о себе Дима Ряпушкин. Он позвонил рано, в девять утра, и закричал:

— Скажи, когда это кончится?! Неужели другого следователя нельзя найти?! Что ни дело у Плетнева, то обязательно нужно пристегнуть к нему Ряпушкина! У меня своя работа есть, а по твоей милости ее за меня другие тянут. Стыдно в глаза людям смотреть. Жаловаться буду!

Через минуту он перезвонил и заговорил уже другим тоном:

— Привет! Дима, ты, конечно, все понял? Я звонил из кабинета своего шефа. Он показал мне телефонограмму

Чижова и обвинил в том, что я сам напросился на работу с тобой. Я должен был показать свою незаинтересованность. Сейчас сдам дела и часам к одиннадцати приеду.

Дима Воронец позвонил в десять:

— Здравствуй, дорогой. У тебя опять что-то интересное? Приказ есть приказ. Дела передал, выезжаю к тебе.

И вот мы опять встретились — три друга, три боевых товарища. Ряпушкин — коренастый, с большой седеющей головой и свернутым набок носом, весельчак и остряк. Он на два года старше меня. И Воронец, мой ровесник, — стройный, задумчивый, всегда изящно одетый шатен. Разные люди с разными судьбами, мы одинаково любили свою работу и все вместе обладали хорошо развитым, как говорят музыканты, «чувством ансамбля».

— Скажи, тезка, — спросил Ряпушкин, когда мы обменялись приветствиями, — как это тебе удалось снова вытащить к себе именно нас?

— Как? Попугай помог…

— Какой еще попугай?

Я рассказал друзьям притчу, которая тронула сердце начальника следственного отдела.

— Да-а, — заметил Ряпушкин. — К Чижову подход нужен, напрямик ничего бы не вышло. Ведь ты совсем недавно, перед отпуском, работал с Воронцом в Бесовце. Кстати, Коля Пулечкин, который возил вас туда, прочитал мне как-то твои стихи:

— Если верить слухам, — перебил его Воронец, — то Коля сочинил на эти стихи песенку. Исполняет ее в нашем гараже и с гордостью говорит, что музыка его, а слова… Слова — народные!

Кабинет задрожал от смеха.

— Хватит, братцы, — попросил я. — Повеселились, и будет.

— Пять минут смеха заменяют килограмм масла, — сказал Ряпушкин.

— Или сто двадцать пять литров молока, — поддержал его Воронец.

— Говорю вам: хватит, — повторил я. — Пора переходить к делу… Так вот, я считаю, что вам надо знать все. Поэтому рабочий день делим пополам. С утра вы читаете дела, после обеда разъезжаемся по вокзалам для осмотра документов. Я беру Витебский, а вы поделите между собой Московский и Варшавский. Утром обмениваемся впечатлениями, продолжаем чтение дел, а потом опять на вокзалы. Документы осматриваем по схеме: дата отправления, отправитель, количество и марки покрышек, станция назначения, получатель. Если попадутся какие-нибудь другие интересные сведения, выбираем и их. Что с ними делать — решим потом.

Дверь в кабинет открылась, вошел Каракозов. Я познакомил его со своими друзьями, потом спросил:

— Ну, сколько дел привез на этот раз?

— Десять, — ответил оперуполномоченный. — Все они падают на первую половину прошлого года. Пальчики в них отсутствуют. Привез и заключение экспертизы, по-моему, интересное.

Я взял заключение и сразу взглянул на последнюю страницу — туда, где эксперты излагали свои выводы. «Семь отпечатков пальцев, обнаруженных в разных гаражах, — прочитал я, — оставлены четырьмя лицами, причем одному из них принадлежат три отпечатка, другому — два». Случайность? Нет. Вероятнее всего, эти три и два отпечатка были оставлены преступниками. «Остальные два отпечатка, — дочитал я, — принадлежат иным лицам». Эти иные тоже могли иметь отношение к кражам, а могли и не иметь… Эх, вот было бы здорово, если бы эксперты могли назвать и фамилии хотя бы тех, кто оставил большинство следов!

— Я попросил экспертов вывести по отпечаткам дактилоформулы и проверить, не проходят ли они по учету. Оказалось, что нет, — сказал Каракозов, угадав мои мысли.

— Все у нас еще впереди, — ответил я. — Давайте внесем в сегодняшний план небольшие коррективы. Раз уж Сергей привез эти дела, мы их дочитаем, а вы, тезки, приступайте к чтению материалов, с которых началась вся история. Дальше читайте по хронологии. На вокзалы поедем завтра.

И потянулись дни, внешне почти ничем не отличавшиеся друг от друга. Утром обменивались информацией о результатах работы на вокзалах, подсчитывали количество отправленных покрышек, выявляли наиболее активных скупщиков и адреса, по которым они отправляли их. Потом я с Каракозовым уезжал на Витебский вокзал, где работы было значительно больше, чем на других вокзалах, а Ряпушкин и Воронец читали в прокуратуре дела. После обеда и они включались в осмотр документов.

На второй или третий день Воронец, придя в прокуратуру, глубокомысленно заявил, что столкнулся с явлением, природу которого он понять не в состоянии:

— На Украину и в Молдавию переправляется множество оцинкованных корыт, причем одни и те же лица отсылают по пятьдесят, сто и более штук. Ведь для семьи вполне достаточно одного-двух корыт — ребенка выкупать, белье постирать. Ну, можно третье взять, чтобы цемент замесить, а болыне-то зачем?

— Чудак ты, Дима! — ухмыльнулся Ряпушкин. — Живешь в городе и ни забот, ни хлопот не знаешь. Они же корытами дома свои кроют!

— Разве корыта делают для этого? — допытывался Воронец, который во всем хотел видеть смысл и очень страдал, когда сталкивался с бессмыслицей.

— Успокойся, — потешался Ряпушкин. — Конечно, не для этого. Но если бы в скупке корыт не было смысла, их бы не скупали…

— Скажите четко — надо выбирать корыта или нет? — раздраженно спросил Воронец. — Может, ими спекулируют там…

— Не надо. Мы ведем дело не о спекуляции корытами, а о краже автопокрышек и колес, — урезонил я его.

— Зря. Я бы проверил, — недовольно сказал Воронец и замолчал.

За десять дней наша работа продвинулась вперед настолько, что можно былр проанализировать полученные результаты. Оказалось, что за полтора года с трех вокзалов Ленинграда было отправлено в Молдавию и на Украину около тысячи покрышек, значительно меньше ушло в Белоруссию и различные области РСФСР. Среди отправителей выявились люди, которые занимались скупкой покрышек постоянно, из месяца в месяц, причем высылали их не в один, а в два, а то и три колхоза. Но были и такие, которые, появившись однажды в Ленинграде и отправив одну-две покрышки, в дальнейшем этим не занимались. Они-то й составляли основную массу представителей колхозов. И еще одно обстоятельство привлекло мое внимание: случайные скупщики оценивали покрышки при отправке по их действительной стоимости, в то время как те, кто занимался скупкой систематически, завышали их цену в полтора-два раза.

Архивы багажных кладовых дали следствию много интересного, чего нельзя было сказать о последней партии доставленных Каракозовым дел. Они по своим обстоятельствам лишь дублировали изученные ранее и подтверждали уже сделанные выводы.

А как вели себя все это время сторожа? Осторожно и замкнуто. Нет, они вовсе не отказывались помогать следствию, но на рынке появлялись только для дежурства, ни с кем не общались и, отдежурив, сразу расходились по домам. Каракозов объяснял их поведение боязнью встреч с преступниками, а я, получая от оперуполномоченного информацию, каждый раз думал: «Хорошо, что таких встреч нет и на сторожей никто не влияет, но если их и дальше не будет, то что в этом хорошего?» Как-то мне в голову пришла мысль: не попросить ли сторожей поездить к монастырю? Там шансов на встречу с ворами больше, но я тут же отказался от нее. Осуществление этой идеи могло вызвать у преступников подозрения и повлечь за собой трагическую развязку… В конце концов я пришел к выводу, что особых надежд на сторожей возлагать нельзя: помогут — ладно, не помогут — ну и пусть. Надо форсировать ту работу, ради которой создана бригада.

Я созвал летучку и, коротко рассказав о результатах осмотра документов, спросил:

— Что будем делать дальше?

— Мне представляется, надо выезжать в колхозы, — ответил Воронец, по обыкновению глубокомысленно глядя мимо своих собеседников. — Однако все адреса нам самим не охватить. Следовательно, надо выезжать туда, где живут основные скупщики. Каждый пусть возьмет на себя двух-трех человек. В остальные места направим запросы.

— В принципе я с этим согласен, — сказал Ряпуш-кин. — Но считаю, что руководителю группы уезжать из Ленинграда нельзя. Каракозову тоже. Вдруг эти бестии сторожа все-таки увидят воров, позвонят, а здесь никого…

— Тогда нам с тобой, Ряпушкин, надо взять по три-четыре скупщика и, перед тем как ехать, запросить телеграфом милицию, на месте ли они.

— Правильно, — согласился я. — Теперь давайте подумаем, что вы будете делать в колхозах.

— В первую очередь обыщем скупщиков, изымем их отчетные документы и покрышки, — ответил Ряпушкин.

— Покрышки… А если они уже на машинах? — возразил Воронец. — Тогда что? Будем снимать их и выводить машины из строя?

— Будем осматривать и брать сохранные расписки, — поправился Ряпушкин. — Потом допрашивать скупщиков, кладовщиков, завгаров, если такие есть, бухгалтеров и председателей колхозов.

— На мой взгляд, следует поинтересоваться, на каком основании ездили скупщики в Ленинград, заключались ли с ними договоры, выдавались ли командировочные предписания, как оплачивался их труд и чьими решениями списывались полученные ими в подотчет деньги, — добавил Воронец.

— Вопросов набирается много, — отметил я. — Пусть каждый запишет их себе. Учтите еще, что сейчас на юге непролазная грязь, идут дожди, дороги размыты. Надо брать с собой резиновые сапоги и плащи.

Сообща мы выбрали фамилии восьми скупщиков, каждый из которых отправил из Ленинграда не менее двадцати покрышек. Ими оказались Матюшенко, Вакулинчук, Пилипчук, квартировавшие когда-то у тети Тани, Гумя-ченко, Кадряну, Маринеску, Мусулбас, а также Густав-сон, числившийся представителем молдавских колхозов, но носивший отнюдь не молдавскую фамилию.

Через день были получены телеграммы о том, что семь из них находятся у себя дома, а восьмой — Густавсон Ян Карлович — в Ленинграде, в Веселом Поселке.

— Беру его себе, — сказал я, знакомя своих друзей с телеграммами, — а вы разделите остальных по географическому признаку и приплюсуйте работу в колхозах, для которых скупал покрышки этот Густавсон. Тебе, Сережа, тоже будет серьезное поручение, — повернулся я к Каракозову. — Мы давно собираемся поработать среди населения Новодевичьего монастыря и все по разным причинам откладываем. Трудно осилить такую махину. Это верно. А вдруг там живет кто-нибудь из воров? Мы пока ничего не сделали, чтобы найти его. Давай поищем среди обитателей монастыря людей, имеющих отношение к автоделу. В паспортном Столе возьмем их фотокарточки, дадим переснять. Потом покажем сторожам. Может, таким путем что-нибудь выйдет… Сроком не ограничиваю…

— Дмитрий Михайлович, монастырь — это муравейник… — ответил Каракозов без энтузиазма.

— Ничего, Сережа, попробуй. Ты знаешь, как это делается.

К вечеру мой кабинет опустел и на несколько дней стал самым тихим кабинетом в прокуратуре.

«Представитель» молдавских колхозов жил в одноэтажном бараке с единственным входом в длинный коридор, по обеим сторонам которого, на равном расстоянии друг от друга, располагались двери в жилые помещения.

Я постучал в одну из них. Ее открыла худенькая, полногрудая женщина лет двадцати пяти, по внешнему облику которой — скуластому лицу, гладким, соломенного цвета волосам, широким плечам и крупным кистям рук — я сразу понял, что она не городская.

— Вам кого? — спросила женщина.

— Яна Карловича.

— Его нет дома…

— Где он?

— Уехал по делам.

— Мне нужно побеседовать с вами. Как вас зовут?

— Галина…

— Дмитрий Михайлович, следователь, — представился я. — Не удивляйтесь.

— Я давно ничему не удивляюсь, — сказала Галина. — Куда едем?

— В прокуратуру. Возьмите с собой документы.

Она надела пушистую шапку, пальто с мохнатым воротником, сунула ноги в красные резиновые сапоги и вслед за мной вышла из барака. Городским транспортом я довез ее до прокуратуры.

— Дайте паспорт, — сказал я, войдя в кабинет.

Галина сунула руку в боковой карман пальто и достала паспорт.

— Вы прописаны в Волосовском районе, а где живете? — спросил я, предложив ей сесть.

Она промолчала.

— Кем вам приходится Ян Карлович Густавсон?

— Как кем? Мужем…

— Ваш брак зарегистрирован?

— Нет…

— Вы давно знакомы?

— Года два.

— Где вы познакомились?

— У меня в деревне. Он очищал для нашего колхоза поля и овраги от ольхи и отправлял ее молдавским колхозам. Там из этой ольхи делали подпорки для виноградников.

— Что же вас сблизило?

— Он жил у нас, платил хорошо, не пил. Потом как-то сказал мне, что не женат, стал ухаживать. О своей жизни рассказывал, будто все время на самолетах летает, и обещал, что я, если за него выйду, буду летать с ним. А что меня ждало в деревне? Лет немало, парней нет. Вот и поймите…

— И вы летали?

— Да, из Ленинграда в Кишинев, из Кишинева в Ленинград.

— А жили где?

— Где придется. Иногда в гостиницах, чаще — у хозяек.

— На каких правах вы здесь?

— Снимаем комнату у старушки. Она уехала к дочери ребенка нянчить.

— Чем еще занимался ваш муж?

— Еще? Покрышки покупал…

— У кого?

— Не знаю. Их привозили по ночам, стучали в окно. Ян одевался и уходил, а я ждала его в комнате. Только один раз я вышла на улицу, потому что его долго не было. Тогда ему привезли сначала три и через некоторое время еще три колеса с белыми покрышками. Никогда таких не видела. Их закатили в сарай. На следующий день Ян отвез покрышки на вокзал. Диски еще оставались, а потом и их не стало.

«Колеса от прицепов… Белые колеса!.. Вот кому они достались!» — подумал я, а Галина, воспользовавшись паузой, спросила:

— Вы меня, наверное, сегодня арестуете?

— Нет, — ответил я. — Возвращаю вам паспорт и прошу завтра снова прибыть в прокуратуру.

— Хорошо, приду, — пообещала она и ушла, не веря тому, что ее отпустили.

Я не особенно надеялся на то, что Галина сдержит свое слово, и поэтому был приятно удивлен, увидев ее утром у себя в кабинете.

— Виделись ли вы с Яном? — спросил я.

— Нет, Ян не пришел ночевать…

— А раньше всегда ночевал?

— Всегда.

— Где он может быть?

— Не знаю… Наверно, подумал, что я уехала к маме, поехал искать.

Эти слова не на шутку меня встревожили. Было ясно, что Густавсон каким-то образом узнал о грозящей ему опасности и теперь не появится дома, пока не успокоится. А если он, разыскивая жену, действительно уехал к ее матери? Тогда, не найдя Галину в деревне, он станет еще осторожней, и на встречу с ним нечего будет надеяться. Нет, ждать нельзя, надо срочно выезжать туда!

Я с большим трудом выпросил у Чижова машину, взял с собой Каракозова, — отправляться одному в такое путешествие было рискованно. Вечером, уже в темноте, мы подъехали к селу, где жила мать Галины, и отыскали ее избу. Подойдя к ней, обратили внимание на красные всполохи внутри баньки, которая стояла невдалеке, и заглянули в нее. Там никого не было. На полу темнело какое-то устройство, под ним горела резина, а в поставленный рядом бидон монотонно падали капли.

— Самогон варят… — шепнул Каракозов.

Мы постучали в избу. Отворила нам пожилая женщина.

— Здесь живет Ян Карлович? — спросил я.

— Жил когда-то, — ответила она.

— А сейчас он где?

— Не знаю… Должно быть, у себя, в Молдавии, а может, и здесь где-нибудь…

— Давно вы его не видели?

— Давненько…

Больше спрашивать хозяйку было не о чем. Мы постояли в горнице, посмотрели по сторонам и двинулись к выходу. Я взялся за ручку двери, нажал на нее, но дверь не открылась. Почувствовав, как по спине побежали мурашки, я повернулся к хозяйке:

— Кто закрыл дверь?

Хозяйка стояла, подняв подол передника к лицу, и молчала.

— Кто закрыл дверь?! — переспросил Каракозов.

— Не знаю…

— А самогон кто варит, тоже не знаете?!

— Самогон? Какой самогон?

— Сейчас покажу какой!.. — пригрозил оперуполномоченный и изо всех сил толкнул дверь плечом.

В сенях что-то загремело, дверь открылась, и я увидел рядом с ней, на полу, обрезок доски…

Мы вышли из избы. Кругом было пустынно и тихо. В баньке уже ничего не горело, не булькало. Поравнявшись с ней, Каракозов чиркнул спичку и возмутился:

— Успели черти, все унесли…

— Согласись, однако, что это работа не Яна, его здесь не было, — сказал я и направился к машине.

Утром Галина снова пришла в прокуратуру и сообщила, что Ян опять не ночевал.

— Вы, наверное, посадили его? — спросила она. — Если он сидит, то мне в Ленинграде делать нечего…

— Нет, он не арестован, — ответил я. — Поживите здесь еще несколько дней. Только позванивайте.

Галина звонила исправно. Новостей у нее не было, а Каракозов оценивал эту ситуацию так: «Ян боится, что его схватят, но встречи с Галиной все равно будет искать, — ему надо знать, какие вопросы ей задавали и что она сказала. Наиболее вероятно, он установит контроль за автобусами, уходящими на Волосово. Если она придет на автовокзал, он расценит это как окончание работы с ней и не удержится, подойдет».

Еще до выезда в Волосовский район Каракозов начал изучать население монастыря. Он шел самым безопасным путем: брал домовые книги и просматривал их. Но книг оказалось много, и Каракозов нервничал. Тем не менее ни к дворникам, ни к активу дома он не обращался: полной уверенности в том, что они не разгласят цель его работы, у него не было. Приступая к осмотру домовых книг, он решил выбирать только прописанных мужчин, потом подумал и пришел к выводу, что нельзя оставлять без внимания и выписанных: они могли приезжать сюда к друзьям и знакомым, жить у них и заниматься чем угодно. Пришлось идти сплошным порядком. Сотни фамилий промелькнули за эти дни перед его глазами, сотни специальностей, и каждую приходилось примерять к делу. В конце концов он отобрал четырех человек, которые по возрасту и профессии могли представлять для следствия интерес. В паспортном столе он отыскал фотокарточки этих людей, и тут его внимание остановилось на одном из них — Александре Федоровиче Гущине, автослесаре 35 лет. Гущин был круглолиц, белобрыс, над его левой бровью темнела родинка.

Каракозов сразу сообщил мне о своей находке. Я долго рассматривал фотографию. Не верилось, что на ней изображен человек, которого мы так долго искали. В этом надо было убедиться.

— Предъявить сторожам? — спросил я у Каракозова.

— Можно, — ответил он. — Живых они боялись, а на фотографиях, глядишь, и узнают.

Я вызвал сразу обоих сторожей. Они пришли, как приходили до этого много раз, готовые сказать, что никого не встречали, и подтвердить свою верность принятым обязательствам. Но вопреки их ожиданиям, я не задал им обычных вопросов. Диньмухамедову я предложил выйти в коридор, а Тимофеева оставил в кабинете. На лицах обоих сторожей отразилась тревога — они силились понять, что их ждет, и не могли. Еще больше заволновался Тимофеев тогда, когда я пригласил в кабинет двух понятых и объявил, что им предстоит присутствовать при опознании. Однако тревога эта была недолгой. Увидев, что я кладу перед ним фототаблицу, он вздохнул с облегчением, нацепил на нос очки и сразу ткнул пальцем в лицо Гущина:

— Вот он, гражданин следователь! Точно, не ошибаюсь. Эх, гад поганый! Сколько из-за тебя честным людям неприятностей… А пузатого не вижу. Нет его, и Кости нет… Я не ошибаюсь, гражданин следователь?

Оформив протокол опознания и выпроводив за дверь Тимофеева, я пригласил Диньмухамедова. Ему была предъявлена другая таблица, где фотографии располагались в иной последовательности. Поморгав глазами и покряхтев, Диньмухамедов тоже указал на Гущина:

— Он, гражданин начальник. Тот, который приезжал в конце июля, Сашка. Но Боба и Кости здесь нет.

Теперь сторожам можно было верить. Они говорили правду. Сколько недель шел я к этой правде, то осторожно, то смело, то замедляя, то ускоряя шаг! Я был уверен, что рано или поздно приду к ней, и вот свершилось! Может быть, с небольшим опозданием. Но разве хоть минуту я сидел сложа руки, разве делал что-нибудь лишнее, ненужное? Нет, все было необходимо. Даже ожидание помощи от сторожей…

— Ну что, Сережа? Будем ждать возвращения товарищей из командировок или двинем дальше без них? — спросил я у Каракозова, отпустив сторожей. — Давай попробуем. Вначале обыск, потом допрос, предъявление на опознание Ершову, очные ставки и… арест? Неужели мы подошли к этой стадии?

— На какое время вызывать Ершова? — спросил Каракозов.

— Часов в семь утра начнем обыск… пока то да се… Давай часов на двенадцать.

Ровно в 7.00 мы подошли к переоборудованной в квартиру монашеской келье, которую занимала семья Гущина — он, жена, сын шести лет. Постучались. Послышался плач ребенка, потом женский голос спросил:

— Кто?

— Прокуратура, — ответил я. — Откройте!

В замочной скважине щелкнул ключ, дверь открылась.

На пороге стояла молодая женщина с заспанным лицом.

— Вы к кому?

— К Гущину Александру…

— Он еще не проснулся…

— Разбудите.

Женщина подошла к двуспальной кровати и растолкала мужа. Он сел, спустил на пол ноги и некоторое время смотрел на гостей, встряхивая головой.

— К тебе, — сказала ему жена.

Гущин снял со спинки стула брюки, не торопясь натянул их.

— В чем дело? — спросил он, немного придя в себя.

— С обыском к вам, — ответил я.

— Санкция есть?

— Ознакомьтесь с постановлением.

Гущин взял его, прочитал, закурил.

— Где расписаться?

— Вот здесь.

— Обыскивайте…

— Допрыгался, — тихо сказала жена и отошла к кроватке мальчугана.

Обыск длился недолго. Квартира состояла из одной комнаты и ниши. Ниша оказалась забитой бутылками из-под портвейна и водки. Комната была обставлена просто, и ее осмотр ничего интересного не дал. Я забрал у Гущина только записную книжку, в которой имелись адреса тети Тани, Яна Карловича Густавсона, какого-то Коли с Пулковского шоссе, Виктора с Баскова переулка…

— Ну что ж, поехали, — предложил я, и Гущин, не говоря ни слова, стал одеваться.

В прокуратуре он молчал и только у шофера такси Ершова, опознавшего его, спросил:

— Не ошибаетесь?

— Нет, это были именно вы, — уверенно ответил Ершов.

Я объявил Гущину протоколы опознания его фотокарточки сторожами. Гущин поморщился, но не проронил ни слова.

На очных ставках с Ершовым, Тимофеевым и Диньмухамедовым он тоже больше слушал, чем говорил. Попытки расположить его, показать ему нелепость отрицания вины никаких результатов не дали. Я взял у Гущина отпечатки пальцев, попросил Каракозова отвезти их на экспертизу, получил санкцию на арест и привел ее в исполнение.

Когда в коридоре стихли шаги конвоира, в дверь кабинета постучали.

— Можно поговорить с вами? — спросила женщина, в которой я сразу узнал жену арестованного.

— Попробуйте.

Гущина приблизилась к столу, держа за руку мальчика. Тот потянулся к стакану с цветными карандашами и опрокинул его. Подобрав карандаши, я положил их вместе с листом бумаги на приставной столик, посадил за него мальчика и обратился к женщине:

— Слушаю вас.

— Я пришла… чтобы сказать… что ничего не знаю, — начала Гущина, и ее слова удивили меня. — Но уверяю вас… Саша не мог сам сделать что-то плохое. Он не такой, он добрый… Если Саша оказался в чем-то замешан, то только благодаря дружкам… В декабре он привел домой одного, звали Бобом, Борисом, фамилия, кажется, Гудков… Этот Гудков, как я поняла, когда-то мичманом был, потом за пьянки его выгнали со службы. Работал завгаром, торговал запчастями, был снова уволен. Последние два года ездил на «аварийке» шофером. С него я Сашу перестала узнавать. Появится Боб, Саша уходит на ночь, потом пьют… Как на работе держали — ума не приложу.

— Где живет Гудков? — спросил я.

— В доме сто сорок пять по Московскому проспекту, в отдельной квартире, жена у него дворником работает…

— Приму все это к сведению, — пообещал я.

После взятия Гущина под стражу мне нужно было посетить его в следственном изоляторе. Это было правилом — не потому, что я ждал признания, а потому, что у арестованного могли возникнуть просьбы бытового характера. На следующий день я приехал туда, заполнил требование о вызове Гущина и стал ждать его.

Он пришел какой-то помятый, не выспавшийся, бледный, сел на стул и, опустив голову, принялся растирать ладони.

— Александр Федорович, — обратился я к нему, — как вы смотрите на результаты вчерашнего дня?

Гущин молчал.

— Говорить будем? — настаивал я.

— О чем? — спросил Гущин. — Если у вас есть, за что меня судить, — судите.

Я рассказал ему о разговоре с женой, о ее отношении к нему, вспомнил, как сынишка рассыпал карандаши, Гущин сжался.

— Дайте мне свидание с ребенком, — попросил он.

— Нет, это исключено. Детей в тюрьму не водят.

— Тогда с женой. После свидания я дам показания…

— Не будем торговаться, Гущин. Если хотите рассказывать правду — рассказывайте.

— Дайте свидание! — взмолился Гущин. — Клянусь, что не обману вас, я понимаю: все кончено…

— Нет! — отрезал я. — Не занимайтесь вымогательством!

Гущин сник. Он еще некоторое время рассматривал свои ладони, потом резко выпрямился и спросил:

— Сколько краж я должен признать?

— Ровно столько, сколько совершили.

— Я и сам не знаю, сколько их было. Что-то около двадцати… Так? А в общем — все, которые были в нашем районе, начиная с декабря прошлого года. Тогда попался на валенках Леднев. До этого он занимался шинами вместе с этим пузатым, с Бобом… Костя сел, Боб остался один, предложил мне… Мы раньше на Октябрьском рынке встречались. Я согласился по пьянке, и пошло… Последний раз сняли крашенные чем-то белым колеса с прицепов за Домом культуры Капранова, кажется, шесть штук, отвезли в Веселый Поселок, Яну. До этого с Бобом взяли две покрышки из кладовой автобазы и пять колес с машин «скорой помощи». Продали на Октябрьском рынке. Возили еще на Десятую линию тете Тане, на Пулковское шоссе, на Басков, чаще на Борькиной «аварийке», иногда на такси. В общем, все, что у вас есть с декабря, — мое и Боба.

Дом № 145 по Московскому проспекту, где жили Борис Петрович и Клотильда Андреевна Гудковы, находился в десяти минутах ходьбы от Новодевичьего монастыря, ближе к Московской заставе.

Мы с Каракозовым, раздобыв понятых, заявились к ним утром, в начале седьмого, подождали, пока хозяева облачили себя в халаты, и приступили к обыску.

— Хрусталь, ковры, мебель купила до замужества, — поясняла красивая, пышная телом жена Гудкова по мере того, как мы передвигались по ее квартире. — Могу предъявить чеки…

— Отодвиньте-ка кровать, — вдруг потребовал Каракозов.

Хозяева выполнили это требование. Под кроватью было много пыли, тряпок. Каракозов брезгливо сгреб их ногой и между плинтусом и стеной увидел узкую полоску бумаги. Он вытащил ее и прочитал вслух: «Работаю там, где с тобой крали. Костя». То был обрывок письма, а на сохранившемся клочке конверта значилось: «Коми АССР, поселок Микунь».

— От кого письмо? — спросил Каракозов.

Бывший мичман и завгар молча жевал губы.

— От кого письмо?!! — спросил Каракозов так, что Гудков встал перед ним.

— От Кости… Леднева…

— На вопросы надо отвечать сразу и четко, — сказал Каракозов.

Он продолжил обыск, но больше ничего интересного не нашел.

А разве обнаруженного было мало? Костя… О нем говорил Гущин, его вспоминали Серебров и сторожа. Он стоял у истоков всего дела…

— Скажите, Гудков, где работал Костя, когда писал вам это письмо? — поинтересовался я уже в прокуратуре.

Гудков сделал вид, что не слышал заданного вопроса.

— Дмитрий Михайлович, — шутливо сказал Каракозов. — Гудков считает этот вопрос наивным и воспринимает его как насмешку над собой, потому и молчит. Если учесть, что раньше они обворовывали гаражи, то ясно, где работал Леднев, попав в лагерь. Можно, конечно, по телетайпу проверить, но мне кажется это излишним.

Гудков, судя по его поведению, понимал, что оказался в нелепом положении: «Как этот проклятый клочок бумаги остался за плинтусом?!» Он не мог простить себе такую неосторожность.

— Ладно, пусть подумает. Он ждет предъявления доказательств, мы их предъявим, — сказал я и написал Каракозову: «Вызови сторожей и шоферов».

Каракозов вышел, а мне захотелось разговорить Гудкова.

— Как человек опытный, обстоятельный, вы не хотите торопитьря. Это ваше дело, но и не запаздывайте особенно. Учтите — Гущин в изоляторе, — сказал я ему.

— Ну и что? — с показным безразличием спросил Гудков.

— Он не только в тюрьме, но и подробно рассказывает о совершенных вместе с вами кражах. Приедет Леднев — тоже расскажет. В письме он уже написал о них.

— Вы сами сказали, что мне надо подумать, так зачем вы меня торопите? — Гудков дал первую трещину. Он начинал понимать не только нелепость, но и безысходность своего положения.

— А что говорит Гущин? — не выдержав, спросил он через некоторое время.

— Говорит, что совершил с вами около двадцати краж после того, как Леднев сгорел на валенках.

— Ничего себе! И откуда набрал столько?..

— Многовато? Ведь это не за один день.

— А если не одни мы?..

— Согласен с вами. Однако другие за свои дела сидят, а Гущин и вы до последнего времени гуляли. Впрочем, будем разбираться. Давайте-ка я возьму у вас отпечатки пальцев…

Бывший завгар подозрительно посмотрел на меня, но я спокойно достал дактилоскопические принадлежности, раскатал на пластинке типографскую краску и, поочередно прижимая к ней пальцы Гудкова, заполнил их отпечатками дактилокарты.

— Дела-а, — вздохнул Гудков, вытирая руки. — Неужели опозорились, как пацаны?

— Проверим, — ответил я. — А сейчас попробуем предъявить вас на опознание некоторым свидетелям.

— Зачем эта канитель? — недовольно спросил Гудков. — Давайте так договоримся, гражданин следователь: сделайте мне очную ставку с Гущиным, может, этого будет достаточно…

— Вся беда в том, что, пока вы думали, сотрудник милиции поехал за свидетелями, — возразил я.

Когда Каракозов вернулся и доложил о выполнении задания, Гудков насторожился. Его поставили в группу приглашенных с улицы граждан. Тимофеев, а за ним и Диньмухамедов безошибочно указали на Гудкова и твердо стояли на своих показаниях при проведении очных ставок. Серебров и Ершов тоже не дрогнули.

— Сегодня, пожалуй, мы уже ничего больше не успеем, — сказал я, проводив последнего свидетеля.

— Вам мало? — грустно усмехнулся Гудков. — За этими друзьями пойдут Гущин, Леднев, скупщики и тэ дэ, и тэ пэ.

— Вот именно.

Я получил санкцию на его арест и отправил арестованного в следственный изолятор.

На следующий день Гудкова интересовало только одно — сколько краж признавать.

— Здесь я вам не советчик, — отвечал я ему, — но учтите, что раскаяние тогда раскаяние, когда оно искреннее и полное. Сейчас вы попробуете убавить количество краж, совершенных с Ледневым. И мы запишем ваши показания как правдивые. Потом приедет Леднев, даст свои показания, и вдруг окажется, что вашему раскаянию грош цена.

— Будь что будет, — махнул рукой Гудков. — Семь бед — один ответ. Ведь если что утаю, а потом, после суда, это откроется — второй раз судить будете…

— Да, можно две судимости схлопотать, — подтвердил я.

— Вы бы карту района принесли, — предложил Гудков. — Легче ориентироваться будет.

— Она есть.

Я развернул на столе карту, и Гудков стал давать показания. К нему пришлось ездить неделю, — он должен был рассказать о каждом из сорока семи преступлений по возможности подробно. Как и Гущин, Гудков заявил, что они похищали в основном новые покрышки и при продаже цену не завышали. Он назвал уже известные мне фамилии — Матюшенко, Вакулинчука и других скупщиков, которым была продана большая часть покрышек, а также адреса, по которым они проживали в Ленинграде, пояснив, что эти адреса он узнал еще тогда, когда занимался воровством в паре с Ледневым, а потом передал Гущину, записавшему их в блокнот. Гудков признал, что для перевозки украденных покрышек использовал аварийную машину, на которой работал через двое суток на третьи, и лишь тогда, когда кражи совершал в нерабочие дни, приходилось брать такси. К взлому кладовых они прибегали редко, чаще снимали с машин колеса и демонтировали их на месте. Если покрышки снимались с дисков плохо, то колеса увозили на Новодевичье кладбище и там доводили эту работу до конца, после чего диски выбрасывали. Бывало и так, что продавали покрышки вместе с дисками.

— Что же вас толкнуло на этот путь? — спросил я, заканчивая допрос.

— Трудно сказать, — ответил Гудков. — Не думал над этим раньше. Наверное, привычка к деньгам. Пока служил — они были, когда ушел на гражданку — их стало не хватать. С одним выпьешь, с другим — и на мели. Долго не женился. Хотел поднакопить деньжат, комнатуху обставить, чтобы не стыдно было подругу привести. А деньги — как ветер. Тут Костя подвернулся…

— Где вы познакомились с ним?

— На Октябрьском рынке, на толчке. Я менял там запчасти. У него они всегда были, всякие. Как-то выпили вместе. Он сказал, что мог бы обеспечить хороший заработок тому, кто поможет машиной. У меня была аварийка…

Подруга Яна Карловича Густавсона продолжала звонить мне. Я задавал ей единственный вопрос: «Ну как?» — и она каждый раз отвечала: «Не приходил». Однажды она явилась ко мне в прокуратуру, заявила, что жить ей не на что, и попросила отпустить в деревню, к матери. Я обсудил просьбу Галины с Каракозовым и разрешил ей выехать из Ленинграда.

Прямо из моего кабинета она отправилась на автовокзал, не подозревая, что о ее безопасности заботится переодетый в штатское сотрудник милиции — не Каракозов, которого она знала в лицо, а другой. Ведь от Густавсона можно было ожидать всякого! И тут оказалось, что Ян Карлович действительно ждал встречи с Галиной.

Он подошел к своей подруге сразу, как только увидел ее, и, осмотревшись, сунул ей в руки бумажный пакет. Галина быстро, делая вид, что поправляет чулок, втолкнула пакет в трико. В это время сотрудник милиции попросил их предъявить документы…

Я приехал на автовокзал через полчаса и нашел Галину в комнате дежурного по пикету милиции. Она сама выдала мне деньги — 2000 рублей, аккуратно завернутые в газету.

— Ян успел спросить что-нибудь? — поинтересовался я, оформив изъятие денег.

— Нет.

— Тогда поезжайте. Если понадобитесь — вызовем.

Галина побежала к автобусу, а я открыл дверь комнаты временно задержанных и, увидев белоголового, голубоглазого, элегантно одетого мужчину, спросил у него:

— Густавсон?

— Та, Кустафсон, — ответил мужчина на ломаном русском языке, и на его лице появилась сладкая улыбка.

— Проедем в прокуратуру.

— Пошалуйста.

Густавсон встал, надел шляпу и, застегнув на все пуговицы пальто, вышел вместе со мной из пикета.

В прокуратуре Ян Карлович вел себя подчеркнуто вежливо. Казалось, приятнее, воспитаннее и откровеннее собеседника трудно найти.

— Чем вы занимались в Молдавии?

— Телал маленький бизнес.

— Конкретнее.

— Не буту скрыфать. Несколько лет назат купил там компот, протафал Эстония. Эстония покупал шерсть, протафал Молтафия. Потом был сут, тали три гота. Сител от сфонок то сфонок…

Густавсон сделал попытку увести меня в свое криминальное прошлое: дескать, был грех, но давно искуплен. Я понял этот маневр и заговорил о его заготовительской деятельности в Волосовском районе. Ян Карлович охотно рассказал, как, вырубая там ольху и снабжая молдавские колхозы подпорками для виноградников, приносил пользу обеим сторонам. С меньшим желанием он признал, что деньги получал и там, и тут, а когда ему был задан вопрос о том, применял ли он наемный труд, Густавсон основательно скис.

— А честно, без комбинаций, вы когда-нибудь работали? — спросил я у него, и Ян Карлович вновь повеселел:

— О, было, было! Пробофал… Кулинария, цирк… По-касать?

Не дожидаясь моего согласия, Густавсон вскочил со стула, встал на руки и прошелся по кабинету вверх ногами, потом сделал обратное сальто и громко залаял, подражая овчарке.

— Ну как?

— Любопытно.

В коридоре забегали люди. Кто-то сказал: «Собака лаяла, слышали?» Я продолжал беседу:

— Почему же вы не стали работать ни по одной из этих специальностей? У вас неплохо получается…

— Трут большой, теньки мало. Не бизнес.

— Ну а покрышки — бизнес? — спросил я и положил перед Яном Карловичем пачку изъятых на Витебском вокзале документов.

Густавсон с любопытством посмотрел на них. Деться было некуда. На его лице опять появилась сладкая улыбка. Да, он покупал покрышки у неизвестных лиц для колхозов, но барыша не имел. Действительно, при отправке по железной дороге оценивал их вдвое дороже, чем они стоили, но ведь оценка — дело отправителя, и, кроме того, он считал: оценишь дороже — сохраннее будут.

Меня его ответ не удовлетворил:

— В Молдавии следователи изымают ваши отчетные документы. Что вы будете говорить, если окажется, что и в них указанные вами суммы вдвое выше фактически затраченных?

Ян Карлович пожал плечами. И тут я не выдержал:

— У вас был сговор с ворами! Они воровали для вас, а вы сбывали. Вы знаете Сашу, Боба, Костю?

Сохраняя спокойствие, Густавсон достал носовой платок, не торопясь высморкался, вытер им уголки рта и, виновато взглянув на меня, сказал:

— Фыхотит — плохо телал бизнес. Опять сут, опять срок, опять от сфонок то сфонок.

Он попросил только об одном: дать ему возможность убедиться, что воры назвали его фамилию. После того как я выполнил эту просьбу, Густавсон не колеблясь, даже с каким-то облегчением, рассказал о сделках с ними. Перед концом допроса он вспомнил о Галине и, узнав, что она уехала в деревню, вздохнул:

— Плохо. Нушно сухарь, лук, махорка.

— Если приедет — передам, — пообещал я.

— Спасибо, краштанин слетофатель. Трутно, кокта челофек отин.

Две недели пролетели незаметно. Арест Гущина и Гудкова, задержание Густавсона… К этим событиям добавилось получение заключения дактилоскопической экспертизы о том, что три отпечатка пальцев, обнаруженные на кабинах разутых машин, принадлежат Гущину, а два — Гудкову.

Теперь я ждал возвращения из командировок своих друзей: что они привезут? Обрадуют или расстроят?

Первым вернулся Воронец. Войдя в кабинет, он объявил:

— Правильно сделали, что сами поехали. Ты знаешь, Дима, кровля-то на домах у этих скупщиков действительно из корыт сделана! У некоторых еще не покрашена. Так и сияет! (Похоже было, что этот вопрос интересовал его больше всего.) А дома-то какие! Новые, кирпичные, двухэтажные, с гаражами. Во дворах кирпичные сараи, усадьбы каменными заборами отгорожены, ворота железные. У всех машины есть и мотоциклы, да и наличных деньжат немало…

— Ты насчет покрышек расскажи и насчет бухгалтерии, — прервал я его.

— Покрышки на месте. Снимать не стал, иначе часть колхозных машин на колодки надо ставить, а уборочная еще не кончена. Оставил на хранение. Что касается бухгалтерии, то она у скупщиков двойная была. И у Матюшенко, и у Пилипчука, и у всех остальных. Одна — для колхоза. Это акты о том, что у неизвестных граждан куплены баллоны и уплачено столькО-то. Другая — для себя: записные книжки. Не знали, что приедем, сохранили. В них есть Гущин, Гудков и Леднев, записи о том, сколько покрышек и когда куплено, сколько фактически уплачено денег. С колхозов брали в два раза больше, да еще трудоднями получали.

— Признались?

— Надо полагать. А куда деться?

— Ну а руководство колхозов?

— Сознательно шло на закупку краденого, подозревало, что часть денег присваивается, но закрывало глаза. Что касается трудодней, то ведь колхозника без них не оставишь…

— Безобразие…

— Не оспаривают. Жалуются на плохое снабжение покрышками и запчастями. Словом, вот тебе бумаги, читай. А у тебя как?

— Тоже нормально. Два вора — Гущин и Гудков — арестованы. Признались. Третий — Леднев — на этапе.

Через день вернулся Ряпушкин.

— Ты посмотри, как канальи свои колхозы обштопывали, ты только посмотри! — негодовал он, рассказывая мне о результатах своей поездки. — В записной книжке шельмец Кадряну царапает, что у Кости купил восемь «газоновских баллонов», и ставит цену. А в акте на закупку какая цена? В два раза больше. Обрати внимание: акт составлен только скупщиком и одним им подписан. Документ? Для «Крокодила»! А колхоз принимает его и деньги списывает. До чего обнаглели! Слов нет. Такая же картина и у других.

Еще через неделю прибыл по этапу Леднев. Я поехал к нему в следственный изолятор и был поражен точностью, с которой сторожа и Серебров описали его внешность. У него все было длинное — нос, шея с кадыком, руки, ноги, туловище. Войдя в камеру, Леднев безразлично посмотрел на меня, закатил под лоб глаза, вытянул губы хоботком и что-то зашептал. Он симулировал душевное заболевание. Точно так, как делал это, когда попался с валенками. Тогда его направили на экспертизу, признали здоровым, и только после разоблачения он заговорил. Я знал об этом из дела о краже валенок, которое истребовал из суда, чтобы еще до встречи с Ледневым иметь представление о нем. Теперь я глядел на него и молчал. Леднев бессмысленно улыбался, сплевывал, свистел, копался в мусорной корзине, выбирал из нее и засовывал в уши окурки… Еще немного, и он надел бы корзину на голову…

Я подошел к нему, взял за руки и усадил на табуретку, затем достал акт психиатрической экспертизы с описанием аналогичного поведения в прошлом и начал громко читать его. Леднев продолжал гримасничать, но через некоторое время стих и, закрыв глаза, уперся затылком в стену. Примерно на середине чтения он вдруг сказал:

— Начальник, надо было с этого и начинать. Чего зря время тратили?

— Интересно было. Хотелось узнать, пополнился ли ваш арсенал… Ан нет. Приемы те же.

— Времени не было на самоусовершенствование, — ухмыльнулся Леднев. — Вулканизация покрышек съедала. Чумная работа. После нее ничего в голову не шло.

— Значит, действительно работали там, где крали с Гудковым? — намекнул я на письмо, отправленное Ледне-вым из лагеря.

— Гражданин следователь, полегче можно? Вы Есенина любите?

— Не всего. Те стихи, что вы читали у Новодевичьего монастыря, не люблю.

— А вот эти любите?

— Мне ближе Некрасов: «Сейте разумное, доброе,

вечное…»

Леднев взглянул на меня и прищурился:

— Хитрый вы, начальник…

— Не знаю, кто из нас хитрей. О стихах мы еще потолкуем, а сейчас давайте о покрышках, о тех, что до валенок, с Гудковым…

— Так бы и говорили, — как ни в чем не бывало сказал Леднев. — О шинах так о шинах. К какому сроку готовиться? Теперешний поглотят или приплюсуют?

— Чтобы не сплюсовали, надо стараться.

— Я буду стараться, начальник, буду. Мне ведь надоело в колонии, не хочу на всю жизнь застревать. Разве вы против того, чтобы Константин Леднев стал человеком, женился, заимел ребенка, честно трудился, жил на получку и пить перестал?

— Не против.

— Тогда давайте, пишите…

И я услышал от Леднева то… что давно уже знал.

Допрос Леднева потребовал меньшего времени, чем допрос Гущина, хотя по объему его показания были несколько шире. Закончив его, я вернулся в прокуратуру, и здесь Ряпушкин и Воронец преподнесли мне сенсационное сообщение. По почте поступил ворох исполненных поручений о допросе тех скупщиков, которые бывали в Ленинграде редко, от случая к случаю. Одни из них дали прямые показания о приобретении покрышек у Гудкова и его компаньонов, другие говорили, что их уже допрашивали и вызывали в суды как свидетелей, а двое заявили, что помимо авторезины, отправленной ими ранее по железной дороге, они совсем недавно купили крупные партии новых покрышек у должностных лиц двух автопарков и вывезли их из Ленинграда на колхозных машинах.

Я отпустил своих друзей домой, просмотрел почту и решил доложить об этой новости прокурору. Однако прокурор, вызвав Чижова, попросил проинформировать о деле более подробно.

— Сколько всего покрышек отправлено по железной дороге? — спросил он после того, как я выполнил его просьбу.

— Больше тысячи за полтора года. Свыше трехсот украла группа, которой занимаемся мы, остальные похищены лицами, действовавшими в других районах города и уже осужденными.

— Серьезное дело, — заметил прокурор. — Вопросы, которые возникают в связи с ним, имеют государственное значение. Это не только плохая охрана автопредприятий, беспрепятственный прием к перевозке по железной дороге заведомо похищенного у государства имущества, но и плохое снабжение колхозов покрышками, шинами и запчастями, разворовывание на этой почве колхозных средств. Мне кажется, что настало время вынести эти вопросы на обсуждение как центральных, так и республиканских органов власти. Предварительно надо изучить все дела о кражах покрышек. Истребуйте их, товарищ Чижов, обобщите и представьте мне проекты соответствующих документов. Что касается сведений о хищении покрышек должностными лицами, то ими надо заняться немедленно. Подумайте, кому поручить расследование этих дел, и к исходу дня доложите ваши соображения.

— Кандидатуры следователей я могу назвать хоть сейчас, — ответил Чижов. — Необходимый опыт есть у Ря-пушкина и Воронца, им и карты в руки.

Я представил себе, как отреагируют завтра на это решение мои друзья, и улыбнулся. Мы хорошо потрудились вместе. Наше общее дело вступало в стадию завершения, и закончить его я мог теперь один.