Доклад прокурора длился второй час. Пора было делать перерыв, но докладчик — небольшого роста, сухощавый седой человек в очках с позолоченной оправой — как будто забыл о нем. Зал монотонно гудел.

Я сидел в последнем ряду, у самого выхода^, листая только что прочитанную повесть Ж. Сименона «Мегрэ и бродяга», размышлял над тем, для чего автор поставил своего героя в положение заурядного, не способного раскрыть преступление, сыщика. Для того чтобы показать, к каким результатам приводит слепая вера в единственную, основанную только на предположениях, версию? Или для того, чтобы рассказать о нравах и психологии парижских бродяг, добиться доверия которых ему так и не удалось?

Вдруг я почувствовал, что шум в зале стих и, прислушиваясь к докладчику, понял причину этого.

— В расследовании уголовных дел мы за истекшие девять месяцев добились неплохих результатов, — говорил прокурор. — Но некоторые преступления нам так и не удалось раскрыть. Взять, например, крупную кражу часов, фотоаппаратов, транзисторных приемников, изделий из шерсти и других товаров, которую расследовал товарищ Гусько. Приходится удивляться тому, насколько кустарно, примитивно велось следствие по этому делу. Похоже, что следователь не только не стремился установить и изобличить преступников, а, наоборот, изо всех сил старался разрушить доказательства их вины. Вы согласны с такой оценкой вашей работы, товарищ Гусько?

Гусько сидел впереди, у окна, и, как ни в чем не бывало, рассматривал свое отражение в стекле. Я и раньше замечал его за этим занятием в трамваях, в метро, перед витринами магазинов — словом, везде, где можно было найти хоть какую-нибудь зеркальную поверхность.

— Мы с уважением относимся к вашим усам и прическе, — вновь обратился к нему прокурор, — но скажите все же, Гусько, согласны вы со мной или нет?

Услышав, наконец, свою фамилию и поняв, что его о чем-то спрашивают, Гусько встал.

— Так точно! — четко ответил он.

— Полностью?

— Разумеется…

В зале раздался смех.

— Тогда садитесь, — махнул рукой прокурор. — Приятно иметь дело с таким оппонентом. — И, посмотрев на часы, добавил — Для желающих посмеяться объявляется перерыв на десять минут.

Все двинулись к выходу.

— Слушай, смех смехом, — сказал мне Чижов в коридоре, — а преступление-то висит. Не попробуешь ли ты свои силы? Раскроешь — еще одно доброе дело сделаешь. Давай, а?

Магическое «давай» мне приходилось слышать не раз. Начальники любили вдохновлять им своих подчиненных. При этом всегда было ясно, что нужно делать, а вот как «давать» — никто из них, как правило, сказать не мог. Отчетливо понимая, что с заволокиченным делом придется повозиться не один месяц, я выслушал предложение Чижова без особого энтузиазма, но возражать не стал и после небольшого раздумья согласился с ним.

— Вот и хорошо! — обрадовался начальник следственного отдела. — Утром получай командировочное предписание и давай. Гусько уедет туда сегодня, а завтра встретит тебя.

На следующий день после двухчасовой тряски в жестком вагоне пассажирского поезда «Ленинград — Элисен-ваара» я добрался, наконец, до места и еще из окна увидел Гусько. В пальто светло-бежевого цвета и модных туфлях на высоких каблуках, аккуратно причесанный и побритый, с желтым портфелем в руке, он стоял на перроне, не обращая ни малейшего внимания на окружавшую его толпу. Я вспомнил, как однажды прокурор назвал его «фартовым парнем», и подумал, что точнее о нем не скажешь. Встретившись, мы поздоровались и направились к поселку пешком, через лес.

Осень была в разгаре. Над прозрачными кронами деревьев виднелось прохладное голубое небо. Золотая листва шуршала под ногами. Неожиданно нам стали попадаться грибы, и вскоре мы настолько увлеклись, собирая их, что не заметили, как оказались на берегу реки, рядом с маленьким, обшитым вагонкой домиком.

— Это наша «гостиница», — объяснил Гусько. — Кроме нас, здесь не будет никого. Отсюда до поселка минут десять ходьбы, но есть и телефонная связь! Настоял, вчера поставили аппарат.

Он снял замок с входной двери и через крохотную прихожую провел меня в единственную комнатушку. В ней стояли две железные кровати, старенький канцелярский стол и несколько ветхих, обитых клеенкой стульев.

— По собственному опыту скажу — жить можно, тепло даже зимой, а работать придется по выбору — либо тут, либо в милиции, — успокоительно заметил Гусько. — Пока же займемся жарехой.

Он принес дров, затопил плиту, потом подошел к окну.

— Посмотрите, — подозвал он меня. — Видите на берегу рубленый дом? Это магазин. Чуть дальше, над ним, — отделение милиции, еще дальше — жилые дома поселка, исполком, почта, клуб, парикмахерская. Левее, за лесом, — комбинат.

— Магазин охранялся? — спросил я.

— Нет. Днем там полно народу, а ночью над входом в отделение милиции горит лампочка. Она освещает магазин, правда слабовато.

Не желая тратить время попусту, я попросил у Гусько дело и занялся чтением, попутно делая выписки. Оно открывалось заявлением заведующей магазином Васильевой от 2 декабря. Я кратко записал его содержание: «Утром пришла на работу вместе с продавцами. Замок на входной двери был исправен, контрольна цела. В зале беспорядка поначалу не обнаружили. Потом заметили, что исчезли все наручные часы и фотоаппараты. Стали смотреть внимательней. Не нашли еще десяти транзисторных приемников, семи шерстяных кофт, двух чемоданов. Увидели, что нарушена выкладка духов и одеколона. Часы, фотоаппараты и приемники исчезли с паспортами, поэтому сведений об их номерах не осталось. Сбегала в милицию, вернулась в магазин и стала думать, как же проник преступник? Тронула вторую дверь, в пристройку для тары. Она оказалась открытой, врезной замок взломан. В пристройке было выбито стекло».

Далее шло донесение о применении служебно-розыскной собаки: «На место прибыли в 12 часов. Собака от пристройки повела вдоль реки, потом к противоположному берегу, но посередине, где выступала вода, след потеряла». К донесению прилагалась схема.

«…Протокол осмотра места происшествия. Осмотр проводился Гусько 2 декабря, начат в 21 час, окончен в 22 часа. Присутствовала Васильева. Следы обуви возле пристройки оказались занесенными снегом. В двух метрах от нее, у дерева, обнаружены два осколка стекла, соответствующие по размеру пустому проему во фрамуге. Изъяты. Опылены порошком. Выявлены следы пальцев рук. Папиллярные узоры неразличимы. От земли до фрамуги — два метра. Внутри пристройки, под фрамугой, — стол. Дверь из пристройки в торговый зал приоткрыта. Ригель врезного замка чуть выступает. На нем горизонтальные царапины. Замок тоже изъят. Васильева указала места, где лежали похищенные товары. Они зафиксированы на фотоснимках и схеме».

«…Показания проводника собаки. Он видел на снегу следы двух человек. Одни — характерные для кирзовых рабочих сапог примерно 41-го размера, без индивидуальных примет, по-видимому, новых, вторые — от резиновых, примерно 43-го размера, с рисунком «елочка» и стоптанными каблуками. К реке вели следы кирзовых сапог. Собака шла по ним. Других не было».

…Справка от 3 декабря. Гусько собрал актив поселка, рассказал о преступлении, попросил оказать ему помощь.

За ней — датированные 3 декабря показания Голованова, 43 лет, рабочего, дружинника: «Вчера вечером зашел сосед — кочегар Дверцов. Был навеселе, стал хвастаться тем, что несколько дней назад, в кочегарке, слышал разговор между кочегаром Мошкиным и плотником Храпцовым. Говорили о магазине, о том, что он не охраняется и его можно легко обчистить. С ними был кочегар Горобец. Заметив Дверцова, разговор прекратили, угостили водкой, Храпцов ушел, а Мошкин и Горобец остались на вахте».

За показаниями Голованова шли протоколы допросов Дверцова и Горобца. Дверцов целиком отрицал их. Горобец вел себя уклончиво: да, он действительно дежурил с Мошкиным, выпивал с ним и Храпцовым в кочегарке, видел там Дверцова, но никакого разговора о магазине и о том, что его можно обокрасть, не слышал.

….Допрос Коровина, шофера 27 лет, ровесника Мош-кина и Храпцова, живущего в общежитии в одной комнате с ними, в прошлом рязанского тракториста: «1 декабря, близко к полуночи, разбудил Храпцов и позвал на «дело». Идти отказался, но заснуть уже не смог. Через час в комнату снова зашел Храпцов, на этот раз вместе с Мошкиным, которого вечером забрали в милицию. Оба были пьяные, по пояс мокрые. Мошкин был обут в резиновые сапоги не своего размера, а Храпцов, как всегда, в кирзовые. Разбудили Боярского. Стали угощать одеколоном «Белая ромашка» и шоколадными конфетами «Ласточка». Затем Мошкин ушел. Храпцов лег спать, а утром, когда все заговорили о краже, дал понять, что магазин «заделали» они».

…Показания Мошкина: «1 декабря после работы выпил и сильно захмелел. Был отправлен в милицию, для вытрезвления, помещен в камеру, где находился до утра. Ни в какой краже не участвовал, да и участвовать не мог. Узнал о ней после того, как выпустили. Резиновых сапог не имел и ни у кого не брал. За три дня до кражи дежурил вместе с Горобцом в кочегарке, видел там Храпцова, выпивал с ними, однако о магазине не разговаривал, намерения обокрасть его не высказывал».

Мошкин выдвигал алиби: как это, сидя в милиции, под охраной, можно совершить кражу?! Попробуйте докажите.

…Протокол допроса Храпцова был тут же. «Никакого разговора о краже, — заявлял Храпцов, — во время выпивки в кочегарке никто не вел. Вечером 1 декабря я одновременно с Боярским лег спать, ночью не просыпался и из комнаты никуда не выходил». Оглашенные ему показания Коровина он расценивал как оговор.

…Интересными оказались показания каменщика Боярского, 25 лет: «1 декабря лег спать около 23 часов, одновременно с Храпцовым. Коровин уже спал. Ночью проснулся от шума. Свет в комнате не горел. Спросил ходившего: «Ты же ложился спать, а теперь опять ходишь?» Ответа не расслышал и вновь заснул».

…Помощник дежурного по милиции сержант Кукин, или «дядя Вася», как называли его в поселке, утверждал, что всю ночь с 1 на 2 декабря пьяный Мошкин провел в камере, и если выходил из нее, то не более, чем на несколько минут, по нужде.

…Через неделю после первого допроса Коровин был допрошен вторично. Он начисто отказался от своих показаний, объяснив это тем, что раньше оговаривал Мошкина и Храпцова. Причины оговора на допросе не выяснялись.

Во время третьего вызова Коровин вернулся к первоначальным показаниям и пояснил, что отказаться от них его принудили Мошкин и Храпцов, которые постоянно, как правило без свидетелей, угрожали ему убийством. Только однажды эти угрозы слышал рабочий Малюгин, он жил в соседней комнате и приходил тогда за чаем.

…Далее шли очные ставки. Коровин уличал Мошкина и Храпцова и в краже, и в угрозах убийством, уличал стойко, последовательно, но на следующий день опять заявил, что оговорил их. В дальнейшем он уже не менял эту позицию.

Не дала результатов и проведенная, что называется «под занавес», очная ставка между Головановым и Двер-цовым. Каждый из них повторил то, что говорил ранее.

Вторая половина дела состояла из инвентаризационных описей, характеристик и разного рода справок. Перелистав их, я поморщился:

— Сколько времени потрачено на собирание этих справок! Не лучше ли было поглубже да поосторожней проверить показания Коровина, посидеть подольше с Боярским, допросить Малюгина? А инвентаризационные описи вы смотрели?

— Нет, — ответил Гусько.

— Зря. Из нескольких сотен строк в них имеют значение две. Коровин говорил, что его угощали одеколоном и конфетами, не так ли? Посмотрите — «Белая ромашка» и «Ласточка» в магазине действительно были!

— Мало ли что говорил Коровин! Мошкин-то сидел во время кражи в милиции! — ухмыльнулся Гусько. — А если Коровин сам совершил ее и оклеветал своих товарищей? Кражу могли, кроме того, инсценировать с целью сокрытия недостачи работники магазина, она могла быть делом рук неизвестных нам лиц и так далее. Я проверил параллельно все версии. Нас, кажется, этому учили?

Я почувствовал, что мы говорим на разных языках, и подумал: «Бедный Мегрэ, бедный комиссар парижской уголовной полиции! Как жалок ты рядом с твоим ученым коллегой!»

Гусько между тем оживился:

— Может, перекусим? Жареха готова. Ладушки?

Он поставил на стол сковородку с грибами, потянул носом воздух и, крякнув от предвкушаемого удовольствия, провел кончиком языка по черной ниточке усов:

— Прелесть! Неплохо было бы по стопарю пропустить!

Пока я думал, как отреагировать на это предложение, Гусько сунул руку в портфель, вытащил из него бутылку водки и, подбросив ее, поставил на стол:

— Столичная! За удачу.

Мы выпили и навалились на жаркое. Насытившись, Гусько откинулся на спинку стула, поправил кок надо лбом:

— Честно говоря, не думал, что ты такой доступный…

— Почему же?

— Да так. Много о тебе слышал, но никогда бы не поверил, что с тобою можно вот так, запросто, выпить… Хочешь на валторне поиграю?

— Где ты взял ее?

— В местном клубе.

Он достал из-под кровати валторну, продул мундштук и, положив пальцы на клапаны, извлек из нее несколько печальных звуков:

— Узнаешь?

— Пока нет..

— Ну как же? Вальс из Пятой симфонии Петра Ильича…

— Спасибо, что подсказал.

— Выходит — разучился. Редко играю… Служба…

Гусько засунул валторну под кровать, вновь взял портфель, порылся в нем и показал мне фотокарточку:

— Прокомментируй.

— Встреча по боксу…

— А кто рефери?

Я присмотрелся и в рефери, одетом во все белое, с белой «кисой» под подбородком, узнал Гусько…

— Ты что, и боксом увлекаешься?

— Немного. Попросили тут посудействовать, пришлось помочь…

— Выходит, ты и жнец, и швец, и на дуде игрец? А дело запорол… — не выдержал я.

Лицо Гусько вытянулось.

— Это я так, между прочим… — виновато пробормотал он. — Не о делах же в личное время говорить!

— Ладно, не обижайся. Скажи, где сейчас стекла и замок?

— Замок утерян.

— Как?!

— Так. Я оставил его вместе со стеклами в магазине. Сегодня заходил туда. Стекла стоят в кладовке, замка не нашли.

— Мошкин и Храпцов здесь?

— Мошкин уволился и уехал.

— Когда, куда?

— Летом, как только осудили Коровина, а куда — не знаю. Храпцов тоже уволился, живет в соседнем поселке.

— А Коровин за что сел?

— За угон машины, на год.

— Кто расследовал дело?

— Я.

— Мотивы угона?

— Как тебе сказать? Официально — покататься, неофициально — говорил, что хотел избавиться от угроз со стороны Мошкина и Храпцова и что только зона может спасти его.

— Это было записано?

— Нет. Какое это имеет значение? Да и кто подтвердил бы?

— Малюгин, возможно.

— Вот именно — возможно. Пусть даже подтвердил бы, но что Малюгину могло быть известно о причинах угроз?

— Ты же не беседовал с ним!

Гусько потянулся за бутылкой, однако я остановил его:

— Не кажется ли тебе, что Коровин сел с твоей помощью? Не проверив показания, которые он дал, ты поспешил разгласить их и поставил его под удар…

— Вон куда ты клонишь! А я не согласен, я не могу исключить оговора со стороны Коровина. Если же это так, то он сам виноват и жалеть его нечего, — ответил Гусько. — Не понимаю, что ты волнуешься? Уверен, ты расколешь и Мошкина, и Храпцова. Тогда вернемся к замку, стеклам, да и к Коровину.

— Не понял…

— Не наивничай. Замков таких много. Пальчики, которые я порошком залепил, поправим, когда станет ясно, кто вынимал стекла.

— Ты что предлагаешь?!

— Ничего, просто делюсь мыслями…

— Но это же пахнет подтасовкой!

— Ерунда. К тому времени будет их признание…

«Как можно работать с таким человеком? — с досадой подумал я. — Как доверять ему?» Решение пришло быстро.

— У тебя много дел?

— Хватает.

— Возвращайся в прокуратуру и веди их, а я позвоню прокурору и скажу, что постараюсь справиться один. Так будет лучше.

Гусько ответил не сразу. Он, видимо, думал, нет ли здесь подвоха, но возражать не стал, только спросил:

— Когда отчаливать?

— Завтра. Скажи, где Горобец и Боярский?

— Боярский здесь, работает, а Горобец уехал в Мурманск, устраиваться в морское пароходство.

Утром я нашел на столе записку: «Надеюсь на твою порядочность, желаю успеха». Гусько оставался самим собой. Он и слово «порядочность» понимал по-своему. Я был доволен тем, что расстался с ним, однако вскоре остро почувствовал свое одиночество. Чужой, незнакомый поселок, загубленное дело… Тоска еще более овладела мной, когда я спустился к реке за водой. Порывы ветра гнали против течения опавшие листья. Дно даже у берега казалось бурым, а дальше чернело и проваливалось. «Вот так и у меня, — подумал я. — Мельтешатся перед глазами обрывки каких-то сведений, а за ними, в глубине, — одна тьма. В самом деле, что я имею в активе? Показания Голованова? Они использованы. Двусмысленные, безликие показания Боярского? Ими, возможно, и не удастся воспользоваться. Что еще? Все. А в пассиве? Алиби Мошки-на, разглашенные и сведенные к нулю показания Коровина, потеря доверия к следствию, испорченные отпечатки пальцев, исчезнувший замок, позорное прекращение дела — всего не перечислишь. Что же делать?»

Я зачерпнул воды, вернулся в дом, сел. Не поговорить ли с Боярским? Надо же с чего-то начинать!

Решив позвонить в отдел кадров, чтобы вызвать Боярского, я снял трубку и услышал в ней женский смех. «Тише, тише, сейчас говорить будет…» — попросил кто-то. Смех прекратился.

— Коммутатор, — сказала телефонистка.

— Дайте отдел кадров.

— Соединяю.

Как пользоваться такой связью? Когда отдел кадров ответил, оставалось только задать несколько ничего не значащих вопросов, повесить трубку и вызвать Боярского повесткой через милицию.

Он пришел днем прямо с работы — с непокрытой головой, в черном комбинезоне, небольшой, коренастый, ладно скроенный, с плутовским выражением серых глаз и скрытой в уголках рта усмешкой. Ожидая начала разговора, он пытливо поглядывал на меня. Я тоже рассматривал его и не спешил с вопросами.

— Сколько раз вас допрашивали? — спросил я наконец.

— Ой, много! — ответил Боярский, пригладив растрепавшиеся темно-русые волосы.

— Где же много? — возразил я. — Всего один раз.

— Вызывали больше…

— Свои показания помните?

— Примерно.

— Вы их читали перед тем, как подписывать?

— Да.

— Меня заинтересовала в них одна фраза. Вы говорили, что ночью, проснувшись, увидели кого-то в комнате и спросили: «Ты же ложился спать, а теперь опять ходишь?» К кому был обращен этот вопрос?

— Не помню, — ответил Боярский, опустив глаза.

— А воспроизводите вы его точно?

— Да, а что?

— Если точно, то получается, что того, к кому был обращен ваш вопрос, вы видели не менее двух раз.

— Вот как?! — удивился Боярский.

— Только так. Один раз вы видели этого человека, когда он ложился спать, а второй — когда он вновь оказался на ногах.

— Допустим…

— Таким образом, один и тот же человек дважды приковывал к себе ваше внимание. Верно?

— Возможно…

— Кто же это был?

— Не помню.

— А тогда, когда вас допрашивали, — помнили? Ведь это было вскоре после кражи!

— Тогда, может, и помнил, теперь забыл…

— Забыл… Но Гусько, как вы утверждаете, вызывал вас много раз, а это значит, что память вашу не оставляли в покое и в ней периодически должен был возникать облик того, кого вы видели ночью. Не так ли?

— Получается, что так…

— Кого же вы видели, с кем говорили? Вы должны либо назвать этого человека, либо отказаться от того, что обращались к нему с вопросом. Одно из двух. В прежнем виде ваши показания не выдерживают никакой критики. Согласны со мной?

— Пожалуй… Только зачем все это? Ведь дело закрыто…

— Преступление не раскрыто, Боярский! Виновные гуляют на свободе, а тот, кто помогал следствию, — сидит!

— Коровин?

— Да.

— Может, он ложно показывал на них…

— Не думаю. Ваши показания смыкаются и дополняют друг друга. Если допустить, что он лгал, то вы, выходит, помогали ему…

— Нет, я говорил правду…

— Надо говорить ее до конца…

— А она мне боком не выйдет?

Опасения Боярского были справедливы. Я знал это и вместе с тем понимал, что должен сломать тот барьер недоверия к следователю, который возник по воле моего предшественника. Как этого добиться? Уговорами «сказать правду» и обещаниями «не подвести»? Нет. Это выглядело бы жалко.

— Слушайте, Боярский, — начал я после некоторого раздумья. — Вы ведь знаете, как долго велось следствие и чем оно кончилось. И несмотря на это, его возобновили и послали сюда меня. Мое руководство поступило так потому, что не считает дело безнадежно загубленным и верит в то, что оно может быть раскрыто. Сейчас, беседуя с вами, я выбрал наиболее простой путь, и вы это тоже знаете. Я надеюсь на вашу совесть, но вы вольны поступать, как хотите. Прошу только иметь в виду, что я приехал не для того, чтобы подышать свежим воздухом и уехать. Я буду работать здесь месяц, два, полгода — словом, столько, сколько потребуется, чтобы исправить допущенные ошибки и раскрыть дело, а не загубить его окончательно. Если вы не ответите мне на мои вопросы — это не значит, что они будут сняты или забыты. Я найду ответы другими путями и думаю, что найду их рано или поздно без вашей помощи. В каком положении окажетесь тогда вы, честный человек? И какую оценку тогда мне придется давать вашему поведению? Если вы сейчас промолчите, то по существу попадете в положение укрывателя преступников, а если ответите мне, то неужели вы думаете, что я использую этот ответ во вред следствию и вам?

— Так-то оно так, а какая гарантия?

— Вам расписку дать? Смешно! Могу только сказать, что всегда ценил и буду ценить доверие. Без него жить нельзя!

Боярский пристально посмотрел мне в глаза и вздохнул:

— Ладно, отвечу на ваш вопрос. Человеком, которого я видел в ту ночь, был Храицов. Спать мы ложились вместе, потом я проснулся от шума. По комнате ходил пьяный Храпцов и с кем-то громко говорил. Тут-то я и задал ему свой вопрос. Увидев, что я не сплю, он зажег свет, сел ко мне на койку и стал предлагать выпить одеколона. Я отказался. Он достал из кармана брюк горсть конфет «Ласточка» и высыпал на одеяло: «Ешь». Брюки у него были мокрые, в сапогах хлюпала вода. На койке Коровина сидел Мошкин в мокрых брюках, резиновых сапогах и тоже угощал его одеколоном, конфетами. Потом Мошкин сказал: «Надо еще к Сильве заглянуть» и ушел, а Храпцов положил на батарею одежду, выключил свет и лег спать.

— Что за Сильва?

— Телефонистка. Живет в доме, где почта. Фамилия ее Сильвинская. Сильва — прозвище.

— Все?

— Этого мало?

— Насчет угроз что-нибудь знаете?

— Мне лично не грозили. Коровина же опекали: и провожали к Гуськб, и встречали. Как-то он сказал, что боится их. Я торопился на работу и не спросил почему, потом забыл.

— Теперь все?

— Вроде бы… Хотя… Не знаю, имеет это значение или нет. Когда следствие кончилось и Мошкин уволился, я провожал его до станции. Он говорил, что поедет домой, в Архангельскую область, но билет взял почему-то в Новгород. Платил за него при мне. Больших денег я у него не видел. В чемодане лежала бутылка водки, которую мы распили на вокзале, полотенце да смена белья.

Боярский замолчал, а я стал записывать его рассказ. Затем, окрыленный успехом, я попробовал вызвать Малюгина, но тот оказался в отъезде. И тогда я подумал: «Не поговорить ли с Сильвинской? Для Мошкина она, судя по всему, была своим человеком». Но сразу отказался от этой мысли: «Нет, встречаться с ней рановато».

Выйдя из. гостиницы, я направился к магазину, который еще работал. Осмотрев зал и витрины, прошел в конторку и познакомился с Васильевой. «Есть что-нибудь новенькое?»— сразу спросила она. Вместо ответа я задал ей тот же вопрос и попросил показать, где на момент кражи лежали шоколадные конфеты. Затем обогнул пристройку и убедился, что от здания милиции она не видна. Посетив это здание, я заглянул в камеру временно задержанных, находившуюся рядом с холодным дощатым туалетом. Выйти из нее на улицу можно было только по коридору, мимо дежурной части, дверь в которую, по-видимому, была открыта всегда.

На следующий день, знакомясь с поселком, я ругал себя за непредусмотрительность: нет, не в ботинках надо было ехать сюда! Увязая в грязи, я кое-как добрался до комбината, справился о времени увольнения Мошкина, Храпцова и Горобца и о сумме денег, выплаченной Мош-кину при расчете. Она оказалась равна 15 рублям… Мне удалось узнать, что рабочим, помимо спецодежды, выдавались и сапоги. Затратив несколько часов на осмотр расходных документов, я нашел накладную от 25 ноября прошлого года, в которой Храпцов расписался в получении кирзовых сапог 41-го размера! Зато Мошкин, как выяснилось, носил обувь всего лишь 37-го размера.

Листая накладные, я не переставал думать о Сильвин-ской. «Что она собой представляет? Что знает? Что скажет? Как подойти к ней, чтобы узнать от нее по возможности больше? Не взглянуть ли на дом, в котором она живет? Иногда и внешний вид жилища дает представление о его хозяине».

До наступления сумерек оставалось около часа. Вспомнив, что Сильвинская проживает в доме, где находится почта, я без труда нашел его.

Он был деревянный, одноэтажный. Кирпичная стена разделяла его пополам. В окнах одной половины виднелись решетки, другой — белые занавески. Каждая половина имела отдельный вход через пристроенную к ней веранду. До магазина, да и до общежития, где когда-то жил Мошкин, было рукой подать.

У входа в жилую часть дома я увидел несколько прислоненных к стене лопат, грабли и… две пары старых сапог — кожаных и резиновых. Поблизости никого не было. Я поднял резиновые сапоги, повернул их подошвами вверх и не поверил своим глазам — сквозь грязь на них просматривалась «елочка». Обозначения размера сапог найти не смог, но при осмотре кожаной пары заметил едва различимую цифру 42. Резиновые сапоги были чуть больше…

Неожиданно я услышал за своей спиной шаги. Женский голос спросил:

— Гражданин, что вы здесь делаете?

Я оглянулся и увидел одетую в ватник высокую, худощавую, уже немолодую блондинку с подкрашенными губами. В руке у нее была хозяйственная сумка.

— Подбираю себе сапоги, ходить не в чем, — сострил я.

— Они вам малы. Вам нужны сорок четвертого размера, а эти сорок третьего и сорок второго, к тому же старые, протекают…

— Они ваши?

— Да.

— Простите, вы не Сильвинская?

— Она самая.

— Тогда будем знакомы. Следователь.

Сильвинская насторожилась:

— Следователь? Не представляю, чем могу быть полезна… Но раз пришли — значит, нужно. Проходите в комнату.

Она пропустила меня вперед, поставила сумку и подала стул. Потом, не раздеваясь, села сама, натянула на острые колени юбку и сказала:

— Слушаю вас.

— Вы правы, — начал я. — Мне необходимо было встретиться с вами, но я не предполагал, что знакомство наше произойдет здесь. Меня интересует кража из магазина.

— Кража? При чем же здесь я?

— Вы дружили с Мошкиным… Он довольно часто навещал вас… Приходил к вам ночью, когда было совершено преступление. Я неспроста осматривал ваши резиновые сапоги. Следы таких сапог видел возле магазина утром второго декабря проводник служебно-розыскной собаки. Случайное ли это совпадение?

— Не знаю, не знаю… С Мошкиным я действительно дружила. Если говорить откровенно, он иногда ночевал у меня. Что касается сапог, то он брал их в основном на рыбалку, но, убейте, не могу вспомнить, был он у меня в ту ночь или нет.

— Не надо, Сильвинская. Ведь вы не безразличны к следствию.

— Вам так кажется?

— Я так считаю. Иначе зачем вы несколько дней тому назад пытались подслушать мой разговор по телефону? Из любопытства? Не верю. Вы прекрасно понимаете, что это запрещено.

Сильвинская замолчала. Достав из кармана ватника носовой платок, она то разглаживала его на коленях, то складывала и неотрывно смотрела на меня.

— Я мог бы сделать так, что вам пришлось бы проститься с работой. Но у вас двое детей, и растите вы их одна… Кстати, где девочки?

— В школе. Скоро должны прийти.

— А Мошкина жалеть нечего. Вы ведь знаете — он не вернется к вам.

Глаза Сильвинской стали влажными. Смахнув слезы, она размазала по векам тушь и, отвернувшись, принялась вытирать их.

— Неплохой был парень… помогал мне… картошку копал, дрова колол, воду носил… только пил много.

— В ту ночь, когда была совершена кража, этот «неплохой парень» навестил, кроме вас, еще и своих соседей по общежитию. Был в резиновых сапогах, пьяный, угощал одеколоном, конфетами.

— Не понимаю… Он собирался сбегать на тот берег…

— Значит, я прав? Выходит, он был у вас и вы это помните?

Сильвинская поняла, что проговорилась.

— Саша, Саша… Неужели ты мог пойти на такое?… Дурачок ты, дурачок… — покачала она головой и снова повернулась ко мне. — Если бы он сказал, что хочет обокрасть магазин! Я бы не позволила. Он это знал. Я всю жизнь прожила честно…

— Странная вы, однако, — возразил я. — Какой вор будет делиться своими намерениями с честным человеком?

Сильвинская закрыла лицо ладонями и заплакала. Потом, чуть успокоившись, заговорила:

— Он прибежал ко мне очень поздно, нетрезвый. Сказал, что попал в милицию, замерз и хочет согреться. Попросил резиновые сапоги, чтобы сбегать за реку. Река тогда только встала, местами на ней проступала вода. Я испугалась: вдруг провалится, пыталась удержать, но он не послушал. Как-то летом он говорил, будто на том берегу есть развалившаяся банька, в которой можно варить самогон… Я и подумала: наверно за ним. Вернулся он примерно через час, пьяный, переобулся и убежал в милицию. Вот и все. Никаких вещей ко мне он не приносил, поверьте, и денег я у него не видела. Когда началось следствие, он вел себя так, словно это его не касалось. Перед отъездом принес ящик с инструментами, попросил, чтобы я сохранила…

— Можно взглянуть на него? — поинтересовался я.

— Он на веранде.

В углу веранды действительно стоял небольшой ящик. В нем были гаечные ключи, плоскогубцы, рашпили, куски медной проволоки и всякая мелочь. Перебирая ее, я наткнулся на мятый конверт, в котором находилось несколько гаек. Конверт был от письма, посланного Мошки-ну некоей Королевой из Новгорода.

— Сильвинская, вам известно, куда уехал Мошкин?

— Он собирался сначала в Новгород. Там у него девушка была. Оттуда — домой.

— Сапоги и конверт придется у вас забрать. Не возражаете?

— Берите, если нужно…

— Для чего же вы все-таки пытались подслушать мой разговор?

— Поверьте, товарищ следователь. Мошкин здесь ни при чем. Из любопытства и… дело ведь было закрыто…

Дверь веранды распахнулась, и на крыльце я увидел двух девочек с портфелями в руках.

— Наконец-то, — вздохнула Сильвинская. — Идите, сейчас накормлю.

Мне оставалось оформить результаты работы с ней, но сделал я это уже в милиции. Здесь Сильвинская дополнила свои показания маленькой деталью: летом Мошкин взял у нее пять рублей, долго не возвращал, а потом принес вместо них несколько простыней. Не сразу, по одной, сказал, что свои, и отдает их вместо денег. Разве я мог представить тогда, какую роль сыграет эта деталь!

Утром меня разбудил стук в дверь. Вошел милиционер:

— Малюгина не вы вызывали? Он у нас, в отделении.

— Передайте ему, чтобы никуда не уходил, — попросил я.

Взяв полотенце, я вышел в прихожую и заметил, что изо рта у меня идет пар, а вода в ведре покрыта корочкой льда. Умывшись и наскоро перекусив, я направился в милицию. Малюгин — длинный, кудлатый парень в очках и новом демисезонном пальто — ждал меня. Найдя свободный кабинет, я попросил свидетеля по возможности серьезно отнестись к разговору и задал ему только два вопроса: что ему известно о краже и о сложившихся между Мошкиным, Храпцовым и Коровиным взаимоотношениях.

— О краже я знаю не больше, чем другие, — спокойно ответил Малюгин. — Слышал, что магазин обокрали, велось следствие, но виновников не нашли. Только один раз, уже по весне, я почувствовал что-то неладное. Я зашел к ним за заваркой. Они стояли втроем у окна: в середине Коровин, а по сторонам от него Мошкин и Храп-цов. Мошкин держал Коровина за грудки и кричал: «Ты баланды не пробовал! Попробуешь — тогда и болтай!» Заметив меня, он замолчалг Коровин дал мне чаю и вышел из комнаты вместе со мной. Что у них там произошло, не знаю.

«И за это спасибо, Малюгин!» — подумал я, вернулся в гостиницу, быстро собрался и выехал на станцию. Работу в поселке я решил пока прекратить. По пути в Ленинград подвел итоги своей работы: в копилку доказательств, на ее дно, легли первые улики. Отныне она уже не была пустой, как прежде. Эти улики заставляли верить Коровину, тому Коровину, который разоблачал преступников, пока не смалодушничал, испугавшись угроз. Теперь предстояло выехать к Королевой и Горобцу, чтобы обеспечить неожиданность их допросов и исключить возможность установления ими контактов с Мошкиным.

Первым человеком, с которым я столкнулся в коридоре прокуратуры, был Чижов.

— Слушай, Дмитрий Михайлович, ты куда провалился? Уехал и как в воду канул! — обрушился он на меня. — Неужели позвонить не мог? Прокурор чуть не ежедневно спрашивает меня о тебе, а я ничего не знаю! Давай заходи…

Я объяснил ему причины, по которым не звонил. Чижов немного смягчился. По мере того как он узнавал о переменах в деле, настроение его становилось все лучше, а когда я заговорил о том, что после поездки в Новгород и Мурманск придется, возможно, подумать и об арестах, он воскликнул:

— Вот видишь! Дело на мази. Желаю успеха!

Новгород встретил меня мокрым снегом. Пришлось довольно долго колесить по его улицам, чтобы найти дом, в котором жила Королева. Соседка сказала, что она работает медсестрой и вернется домой после шести вечера. Я оставил ей повестку и отправился в кремль, который посещал всякий раз, когда приезжал сюда. Вечером, подходя к прокуратуре города, я еще издали заметил невысокую девушку, стоявшую на улице возле дверей. На ней были серый пуховый берет, зимнее пальто с заячьим воротником и черные боты. Из-под пальто белой полоской выбивался медицинский халат.

Когда я нашел место, где можно было поговорить с Королевой, и разъяснил ей цель своего приезда в Новгород, она съежилась и покраснела. Затем между нами произошел следующий разговор:

— Вы были знакомы с Мошкиным? — спросил я.

— Да… — ответила Королева.

— Как вы познакомились?

— Заочно. Первое письмо от него я получила летом, когда в газете поместили мою фотографию.

— Что он писал вам?

— Сообщал, что работает на комсомольской стройке бригадиром, пользуется уважением, но личная жизнь у него не сложилась.

— Вы ответили ему?

— Да. Неудобно было не отвечать.

— Что было дальше?

— Он стал писать часто, уверял, что тоскует и хочет повидаться со мной.

— Вы ему верили?

— Да.

— Что он еще писал?

— Обещал приехать в Новгород, а потом вдруг сообщил, что в его жизни возникли осложнения, которые могут отодвинуть встречу на несколько лет.

— Какие осложнения?

— Не знаю…

— Как развивались ваши отношения после этого?

— Настроение у него постоянно менялось. Его дела шли то хорошо, то плохо…

— Почему?

— Не знаю.

— Чем это кончилось?

— Он приехал, сказал, что уволился и хочет жениться на мне.

— Где он жил?

— Понятия не имею.

— Как вы отнеслись к его словам?

— Испугалась. Он был пьяный… И после этого все время пил…

— На что?

— Кто его знает.

— Чего же вы испугались?

— Когда он напивался, то спрашивал, буду ли я ждать его, если ему придется сидеть в тюрьме. И вообще был какой-то темный…

— Сколько времени вы встречались с ним?

— С неделю. Потом сказала, чтобы больше не приходил.

— Вы сохранили его письма?

— Да. Если хотите, могу их привезти, — предложила Королева.

Я отпустил ее и вскоре уже держал в руках перетянутую резинкой пачку пухлых конвертов. Я не нашел в письмах Мошкина ни одного упоминания о преступлении, зато, сопоставив их по времени и характеру с неустойчивыми показаниями Коровина, понял причину, которая так влияла на настроение самозваного жениха Королевой.

По возвращении из Новгорода я заскочил домой, взял запасную пару белья и, не задерживаясь, выехал на Московский вокзал. Спустя сутки скорый поезд доставил меня в Мурманск.

Был вечер. Выйдя из вагона, я ощутил нехватку воздуха и легкое головокружение, решил не спешить, немножко акклиматизироваться и, добравшись до гостиницы, сразу лег спать. Когда проснулся, обе стрелки часов указывали на цифру 12. Было непонятно — ночь это или день. Выглянув в окно, я увидел залитые электричеством оживленные улицы, только небо показалось мне не черным, а густофиолетовым. Я понял, что, сам того не ведая, проспал более половины суток. Созвонившись с отделом кадров пароходства, я узнал, что траулер, на который устроился Горобец, находится на ремонте, и через час, проделав довольно длинный, извилистый путь между громадными кранами и пахнущими соленой рыбой пирамидами бочек, добрался до него.

Матрос, стоявший на пирсе, проводил меня в каюту капитана, который довольно лестно отозвался о Горобце, вызвал его к себе, а сам вышел. Когда мы остались одни, я поинтересовался, доволен ли Горобец своей работой, и, получив утвердительный ответ, предупредил, что приехал издалека, из Ленинграда, а значит, не случайно, причинять неприятности не намерен, и если буду понят правильно, то расстанемся мы по-хорошему.

— Что случилось? — с тревогой в голосе спросил Горобец.

— Год тому назад, ночью, в поселке, где вы тогда жили, был обворован магазин.

— Ну и что?

— К краже лично вы никакого отношения не имели, но за три дня до нее в кочегарке вы присутствовали при разговоре, который для меня представляет определенный интерес. Вас допрашивали в свое время о нем, помните? Вы дали тогда уклончивые показания. Если вы и на этот раз поведете себя так же, мне придется похлопотать о том, чтобы вас не пускали в море. Вы можете потребоваться для очных ставок. Прошу вас, Горобец, еще раз вспомнить дежурство в кочегарке и сказать, возникал ли тогда разговор о магазине?

Горобец ответил не сразу. Некоторое время он понуро рассматривал ладони и рукава робы, в которую был одет, пытаясь ногтями счистить с них краску. Потом выпрямился.

— Можно вам задать один вопрос? — спросил он.

— Пожалуйста.

— Где сейчас Мошкин и Храпцов?

— На этот вопрос ответа не ждите. Для нашей беседы он не имеет значения, — сказал я, — но, поверьте, сегодня их положение гораздо сложнее, чем в прошлом. Заговорили Боярский, Сильвинская, появились интересные письма Мощкина.

— Сильва? Что она могла знать?

— Перед кражей Мошкин брал у нее резиновые сапоги.

— А Боярский?

— Боярский, как и Коровин, видел Мошкина и Храп-цова той же ночью в общежитии — пьяных, с одеколоном и конфетами, причем Мошкин был обут в резиновые сапоги.

— Интересно… Значит, Мошкин уходил из милиции?

— Выходит так, но давайте вернемся к тому вопросу, который я поставил перед вами, — о разговоре в кочегарке за три дня до кражи…

— Был такой. Я не сказал о нем раньше, потому что они просили меня молчать, доказывали, что разговор этот был отвлеченным, но если я расскажу о нем, их посадят, хотя они ни в чем не виноваты.

— А сами вы как считаете?

— Как вам сказать… Они мне ничего не предлагали, никуда не звали, намерения залезть в магазин прямо не высказывали. Если же с другой стороны посмотреть, то возникает вопрос, почему они замолчали, когда заметили Дверцова? Что плохого в разговоре о том, что магазин не охраняется и его можно легко обокрасть? Ничего. Об этом надо было бы говорить, и чем больше, тем лучше. Не в кочегарке, конечно, и не за бутылкой водки…

— Вот именно, — согласился я, довольный тем, что к цепи доказательств виновности Мошкина и Храпцова добавилось еще одно звено.

Через день я рассказал о результатах поездок Чижову.

— Все это хорошо, — резюмировал начальник следственного отдела. — Но с доказательствами не так-то густо. Вещей нет. Алиби Мошкина теперь под сомнением, однако оно не опровергнуто. Если не удастся добиться большего, дело придется прекращать.

— Надо идти на аресты, — предложил я.

— Обоих сразу? Или пока одного? Тогда кого? — не без ехидства спросил Чижов.

— Храпцова.

— Почему?

— Потому, что у Мошкина алиби, к тому же он, судя по всему, опытнее и хитрее Храпцова, который уже на следующий день проболтался о краже Коровину. С признанием Храпцова разлетится и алиби Мошкина.

— Это признание еще надо получить…

— После ареста дадим ему очные ставки с Боярским, Горобцом, Малюгиным… Признается!

— Арест считаю рискованным, — продолжал осторожничать Чижов.

— И я так считаю, но делать Храпцову очные ставки, когда он на свободе, — это еще больший риск!

— Хорошо, раз ты настаиваешь на аресте, пойдем к прокурору. Санкцию он будет давать. Ему и доложим.

Внимательно выслушав нас, прокурор сказал:

— Ситуация очень интересная. Надо работать дальше. Что предлагает следователь, мне ясно. Какие у вас предложения, товарищ Чижов?

Начальник следственного отдела замешкался.

— Молчите? Значит, предложение следователя — единственное. Мы должны либо отклонить его, либо согласиться с ним. Лично я за риск. Когда он оправдан, конечно. В данном случае он оправдан не только уже достигнутыми результатами, но и теми, которые предстоит достичь. Если мы не прибегнем к арестам, у нас не останется надежды на раскрытие дела. Поэтому надо арестовывать. Первым — Храпцова. Перед арестом его следует, конечно, допросить. Пусть он еще раз солжет, не беда. После ареста — дать очные ставки. Возражения будут? Нет? Считайте вопрос решенным.

В коридоре Чижов сказал:

— Не думал, что ты получишь поддержку…

Я предпочел отмолчаться и в тот же день дал телеграмму о вызове Храпцова. Волков бояться — в лес не ходить!

Когда Храпцов — высокий, плечистый, светловолосый и голубоглазый увалень, одетый в теплую брезентовую куртку, — появился в дверях кабинета, я почему-то подумал, что ко мне прибыл не тот человек, которого я вызывал, не вор, угрожавший убийством Коровину, а обыкновенный, ничем не запятнанный, честный работяга. Однако вскоре это впечатление рассеялось. Храпцов упорно отрицал теперь уже очевидные факты, продолжал жить старыми понятиями и вовсе не намеревался расставаться с ними.

После того как он вновь заявил, что во время кражи спал в общежитии, я арестовал его. Через день я посетил арестованного. Храпцов начинал догадываться, что что-то произошло, но показаний своих не изменил.

В следующий раз я поехал к нему уже с Горобцом, Боярским и Малюгиным. Очные ставки с каждым из них были для Храпцова неожиданностью. Он слушал своих бывших приятелей и не верил ушам, пытался спорить, но у него ничего не получалось.

— Как вам понравились показания этих людей? — спросил я, отпустив свидетелей.

— Врут… — вяло ответил Храпцов.

— Тогда объясните, почему и для чего?

— Не знаю…

— Что ж, давайте запишем, что вам неизвестны причины, по которым свидетели оговаривают вас.

— Зачем?

— Это тоже имеет значение. Можно, конечно, представить себе беспричинный оговор одного человека другим, однако вас, выходит, оговаривают сразу трое. Был и четвертый, Коровин…

Я склонился над протоколом и как бы невзначай заметил:

— Записываю заведомую ложь, но мне больше ничего не остается. Я и впредь буду приходить к вам, чтобы за-фиксиррвать ваше отношение к преступлению. Терпения у меня хватит…

В это время дверь кабинета отворилась и выводная объяснила:

— Перерыв на обед. Пошли, Храпцов.

Он отсутствовал около часа, а когда вернулся, то повел себя как-то странно: полюбопытствовал, нравится ли мне работа, стал оживленно рассказывать о своих сокамерниках.

— Дайте закончить составление протокола, — прервал его я, но Храпцов вдруг спросил:

— Куда это меня водили после обеда?

— Вот уж не знаю, — безразлично ответил я.

— Так и поверил… Без вашего ведома они ничего не делают.

— А что случилось?

Храпцов хитровато улыбнулся:

— Отдохнуть не дали. Пришел мужик в халате, забрал с собой, поставил в какую-то кабину и давай вертеть во все стороны. Вертит и приговаривает: «Сейчас все уви-дим, все узнаєм…» Потом спрашивает: «Вор?» Я говорю: «Да». А он: «Что обокрал? Магазин? Все ясно».

Я понял, что Храпцова водили на флюорографию, и хотел было сказать ему об этом, но воздержался. Между тем Храпцов продолжал допекать вопросами:

— Что это был за аппарат?

— Не знаю, не знаю.

— Прошу вас, скажите.

И тут в моей голове родилась озорная мысль:

— Храпцов, вы газеты, журналы читаете?

— Читаю.

— О детекторе лжи что-нибудь слышали?

— Что это?

— Не знаете? Этот аппарат для чтения мыслей. В Америке его давно применяют.

— Выходит, мои мысли тоже прочитали?

— Зачем это нужно? И так видно, где вы говорите правду, а где лжете… Будем записывать дальше?

Храпцов надолго задумался.

— То, что писали, обязательно должно остаться в деле? Порвать нельзя? — спросил он, наконец.

— Нет, нельзя. Я много раз говорил вам, что чем раньше вы скажете правду, тем лучше для вас.

— Значит, нельзя порвать? По новой бы начал…

Я подал Храпцову несколько листов бумаги:

— Пишите сами, мне надоело…

— Кому?

— Прокурору. Он будет читать дело и решать, кому сколько лет просить. Только подробно и ни слова лжи — иначе все пойдет насмарку. Ясно?

— Ясно, — ответил Храпцов и принялся писать.

Вот что я узнал из его исповеди.

Они познакомились летом, когда Мошкина перевели в комнату, где кроме него, Храпцова, жили Боярский и Коровин. Своим пьянством Мошкин надоел всем — и на работе, и в общежитии, а жильцы той комнаты пользовались репутацией благонадежных. Нельзя сказать, чтобы они не выпивали, такое бывало по праздникам или с получки, но на работе — никогда. И Мошкин — маленький, шустрый — стих. Прошел месяц. В июле, на День Военно-Морского Флота, он притащил вдруг четыре бутылки портвейна и сказал, что как моряк не может не отметить этот праздник. Сели вчетвером, выпили по стакану, потом по второму, третьему. Вспомнили военную службу, работу после увольнения в запас. Мошкин, оказалось, плавал на большом рыболовецком траулере. Захлебываясь, он рассказывал о том, как ходил в загранку, бывал в Канаде, в Штатах, в Южной Америке, прибарахлился, купил японский магнитофон и никогда не считал деньги. Их хватало и на рестораны, и на девочек, и даже на то, чтобы матери отправить. Когда приезжал домой — пил с друзьями, ходил на рыбалку, а в конце последнего отпуска так загулял, что едва добрался до Мурманска, к тому же без документов. С судна списали. Пришлось вернуться к матери, в село. Работать в колхозе не хотелось. Тянуло море. Продал магнитофон, кое-что из барахла, пожил·., как человек, еще несколько дней, и оказался на мели. Дойдя в своем рассказе до этого места, Мошкин воскликнул: «А что значит мель для моряка?! Эх, братишки!..» Он взял гитару, стал перебирать струны. Потом спросил: «План курили когда-нибудь?» — и запел:

Он пел и другие блатные песни, а в промежутках рассказывал, как в лагере, куда попал за кражу лодочного мотора, научился курить эту дурь. По его словам, он прожил на баланде два года, освободился и, получив паспорт, приехал сюда.

Мошкину посочувствовали. Он предложил выпить еще и куда-то убежал. Вернувшись с бутылкой, плеснул из нее на тарелку немного прозрачной жидкости и чиркнул спичку. Вспыхнуло синее пламя: «Первак!» К Храпцову Мошкин особенно благоволил — наливал ему первому, больше, чем другим, и все приговаривал: «Ты самый здоровый, пей, семь футов тебе под килем!» Когда и эта бутылка оказалась пустой, Мошкин встал: «Давайте по корешам, ребятки!» Все пожали друг другу руки. Он собирался сбегать еще, но Боярский и Коровин усадили его и пригрозили, что уйдут, если он не послушает их.

Мошкин действительно был отменным рыбаком. Егерь давал ему лодку, он уплывал на ней в заводи, где рыба сама шла к нему. Храпцов тоже любил рыбачить и часто составлял ему компанию. Уху они варили на противоположном, лесистом берегу. Но что за уха без выпивки? Как-то, подвыпив, Мошкин снова заговорил о своей былой жизни и, указав на видневшийся вдалеке магазин, сказал: «Давно приглядываюсь к нему. Охраны никакой. Приходи и бери, что хочешь». Храпцов промолчал, а про себя подумал: «Пьяный, болтает невесть что, или дурак — ведь второй срок заработает». Не получив ответа, Мошкин о магазине больше не вспоминал, но при следующей рыбалке вновь завел о нем разговор: «Чисто

можно сработать, на самом высоком уровне. Только подождать надо, когда река замерзнет… После работы беру бутылку, слегка поддаю, но больше изображаю. Прихожу в общежитие и лезу на глаза к коменданту или дежурному. Те: «Мошкин, ты опять пьян», — и в милицию. До полуночи лежу в камере, потом кричу дяде Васе, чтобы в туалет выпустил. Он уходит к себе, а я — к Сильве. Переобуваюсь у нее в резиновые сапоги, на случай, если применят собаку, беру рашпиль и — к магазину. Вынимаю стекло в пристройке, отжимаю замок в двери, что ведет в торговый зал. Вот и все. Только некому на стреме постоять да барахло принять. Ты не согласишься?» Храпцов не согласился. Он не был авантюристом, привык жить честно и Мошкину советовал жить так же — ведь один раз уже обжегся!

Но Мошкин не успокаивался. Как-то пошли вместе в баню, снова выпили. Мошкин прилип, как лист от веника: «Я сделаю все сам. Чего боишься? Не докопаются. Алиби железное. Кто докажет, что, сидя в милиции, я обокрал магазин? Вещи донесешь до того места, где вода выступает. Я подойду туда, приму чемоданы, мы разойдемся, собьем след. Вещички я спрячу на другом берегу, возле развалин баньки, а когда стихнет шум — начнем потихоньку толкать… Соглашайся, дурак! Твою безопасность гарантирую, а сгорю — сам отвечу, тебя не потащу».

Храпцов, глядя на маленького Мошкина, начинал чувствовать себя трусом. А тот все подливал масла в огонь: «Очко играет! Эх ты, буйвол! Не трусь! По рукам?» — и протянул ему свою ладонь. Храпцов нехотя пожал ее: «Ладно». Они расстались и в течение некоторого времени не возвращались к этой теме.

Между тем приближение зимы давало о себе знать: река затягивалась льдом. В конце ноября Мошкин перед заступлением на дежурство дал Храпцову пятерку, попросил взять водки, закуски и зайти к нему в кочегарку. Храпцов пришел. Мошкин дежурил тогда на пару с Горобцом. После выпивки он завел с Горобцом тот же разговор, что и с ним, — о магазине, об отсутствии охраны, о том, что обокрасть можно запросто. Будто хотел и его привлечь к этому делу. Незаметно появился старик Двер-цов. Никто не знал, слышал он что-нибудь или нет. Ему налили, и Храпцов, воспользовавшись замешательством, ушел. После смены Мошкин сказал ему, что операция назначена на полночь с 1 на 2 декабря, и просил подойти в это время к магазину.

1 декабря, вернувшись с работы, Храпцов поужинал вместе с Боярским и лег спать. Коровин уже спал. Четвертая койка пустовала. Храпцов понял, что Мошкин приступил к выполнению своего плана, и стал ожидать наступления полуночи. Было жутковато. Разбудил Коровина, позвал с собой, но тот отмахнулся. Потом тихо встал, оделся и вышел, лесом добрался до магазина и остановился в нескольких метрах от него, рядом с пристройкой. Мошкин чуть слышным свистом дал знать, что он уже здесь. Достав из резинового сапога рашпиль, Мошкин пытался вынуть из фрамуги стекло, но оно лопнуло. Тогда он вытащил его по частям, осторожно прислонил к дереву, влез в образовавшийся проем вперед головой и словно провалился в него. Минут через десять он подал Храпцову сначала один, потом второй чемодан: «Тащи!» Чемоданы были увесистые, Храпцов побежал с ними вдоль реки, спустился на покрытый снегом лед и, не оглядываясь, направился к другому берегу. На середине реки лед стал потрескивать, под ногами зачавкало. Он испугался, поставил чемоданы, отступил назад и, присмотревшись, заметил впереди широкую темную полосу.

Вскоре справа от себя он услышал тот же тихий, протяжный свист и увидел бежавшего к нему Мошкина. Схватив чемодан, Мошкин прошептал: «Я один все перенесу, вдвоем провалимся», — и, шлепая по снежной жиже, скрылся в темноте. Храпцов проклинал себя за то, что связался с ним. Вдруг лед не выдержит! Мошкин с чемоданом сразу пойдет на дно или начнет орать, и тогда все кончено… Минуты тянулись, как часы. Хотелось плюнуть на все и уйти — пусть управляется один, как хочет. Но Мошкин вернулся, отдышался немного и потащил второй чемодан. На этот раз он отсутствовал дольше, может, потому, что назад уже шел, а не бежал, как раньше. Подойдя к Храпцову, Мошкин достал из кармана ватника флакон одеколона: «Выпей фонфурик, согрейся». Когда Храпцов, передергиваясь, проглотил эту гадость, он дал ему шоколадных конфет и прошептал: «Расходимся. По воде. Встречаемся у общежития». Они побежали в разные стороны.

Перед тем как войти в общежитие, они заглянули через окно в вестибюль. Вахтер, положив голову на руки, спал за столом. В комнату им удалось пройти незаметно. Только тут Храпцов обнаружил, что Мошкин стал пьян больше, чем был. Проснулся Боярский и спросил у Храпцова, почему он встал. Коровин тоже откинул с головы одеяло. Мошкин предложил им по фонфурику, но они отказались пить и съели только конфеты, которыми угостил Храпцов. Затем Мошкин заторопился к Сильве и в милицию, а Храпцов лег спать. Утром, когда по всему поселку разнеслась весть о краже, Храпцов сказал Коровину, что это — их работа. Началось следствие, и они узнали, что Коровин «заложил» их. Угрозами и уговорами они заставили его отказаться от показаний. Мошкин прямо сказал Коровину, что, пока он не сядет и не попробует баланды, покоя ему не будет. Храпцов, в памяти которого долго жил страх, испытанный им на реке, начисто отказался от участия в сбыте краденого. Что сталось с ним, он так и не узнал.

Закончив писать, Храпцов сгреб со стола листки, пронумеровал, потом прочитал заявление вслух, и я записал его на магнитофон, доставленный к тому времени из прокуратуры. Так на повестке дня оказалась встреча с Мош-киным, встреча внезапная, не. здесь, а там — в Архангельской области.

В село, где жил Мошкин, я приехал поздним вечером на милицейской машине, предоставленной мне дежурным по райотделу. Оно утопало в снегу и производило впечатление вымершего. Только кое-где в окнах горел свет, а из труб к темному небу лениво тянулись тонкие струйки сизого дыма. Найдя нужную избу, я постучал в дверь, потянул ее на себя и, окутанный клубами пара, сделал шаг вперед. Справа от входа на неразобранной кровати я увидел молодого мужчину.

— Мошкин?

— Допустим… — послышался ответ.

— Одевайтесь!

Эта команда не вызвала у Мошкина никакого удивления. Натянув свитер и сунув ноги в валенки, он вышел на середину избы и стал неторопливо причесываться. В это время из соседней комнаты появилась пожилая женщина.

— Что случилось, сынок? — поинтересовалась она.

— Гости приехали, — буркнул Мошкин. — Иди, иди к себе, мать. Это тебя не касается.

Я предъявил ему постановление на обыск и произвел его, надеясь найти хоть один паспорт к часам, приемнику или фотоаппарату, хоть один ярлык к кофте. Напрасно!

— Едем с нами, — сказал я, и Мошкин, ни о чем не спрашивая, стал надевать полушубок.

Через час мы были в райотделе. Мошкин вел себя спокойно. Казалось, он был готов ко всему. Когда же я заговорил о краже, в его черных, похожих на буравчики глазах вспыхнули лукавые огоньки:

— Пришить хотите, начальник? Зря. Был под замком. Может, вы доказали, что я вылез через замочную скважину? Времени было достаточно. Коли так — придется признаваться…

Я не стал раскрывать ему свои карты, но, чтобы прозондировать его настроение, спросил, где он взял простыни, которые отдал Сильвинской, и значительную сумму денег, потраченную в Новгороде. Подкупающе откровенно Мошкин рассказал, как украл и то, и другое: простыни в общежитии, а сумочку с деньгами — в поезде, по пути из Ленинграда в Новгород. Кражу сумочки он описал так живо, что я был готов поверить ему. Всем своим поведением Мошкин как бы говорил: «Пожалуйста, где виноват — отрицать не стану, все охотно признаю, а где не виноват — извините!»

Но было поздно. Время работало теперь на следствие. Приведя в исполнение санкцию на арест Мошкина и его этапирование в Ленинград, я выехал туда же.

Через несколько дней после возвращения в прокуратуру секретарь подала мне телеграмму из транспортной милиции: «Заявлений краже сумочки деньгами интересующем вас периоде не поступало».

Еще через две недели мне позвонили из следственного изолятора и сообщили о прибытии Мошкина. К этому времени я уже решил, что вызывать Горобца, Малюгина и Сильвинскую не буду: надо оплачивать дорогу, а Силь-винскую к тому же отрывать от детей. Их показания, как и показания Малюгина об угрозах, я при необходимости оглашу Мошкину, дам ему очную ставку с Боярским и предложу почитать исповедь Храпцова, но от проведения очной ставки с ним пока воздержусь.

И вот мы встретились вновь, но уже в изоляторе, в кабинете для допросов. Войдя в него, Мошкин посмотрел на зарешеченное окошечко под потолком и сел на стул, положив ногу на ногу.

— Сколько меня будут мариновать здесь? — был его первый и единственный вопрос.

— Это целиком зависит от вас, — ответил я сухо и огласил показания Малюгина. Они не произвели на Мошкина никакого впечатления. Он чуть поежился, когда услышал рассказ Сильвинской о его ночном визите за резиновыми сапогами, о простынях, и едва слышно произнес: «Стерва…» Показания Королевой вызвали у него приятные воспоминания. Это было заметно по скрытой улыбке, которая не сходила с его лица, пока он слушал их. Когда же дошла очередь до показаний Горобца, Мошкин даже обрадовался:

— Правильно говорит Горобец, справедливо. Что было, то было! Я действительно возмущался тем, что магазин не охраняется, что его можно обокрасть, но… Как бы вам сказать?.. Возмущался теоретически. Я ему ничего не предлагал, никуда не звал, намерения совершить кражу не высказывал… Он ведь не дает таких показаний?

Однако это радостное состояние прошло, как только в кабинет был приглашен Боярский. Мошкин замолчал, достал сигарету и долго разминал ее, готовясь к поединку. Боярский же, обменявшись с ним приветствиями, совершенно спокойно рассказал, как и в каком виде Мошкин с Храпцовым появился ночью в общежитии. Он напомнил Мошкину, что на ногах у него были большие, не его размера, резиновые сапоги, что на пузырьке с одеколоном, которым его угощали, имелась этикетка с изображением ромашки, а шоколадные конфеты назывались «Ласточка». Не забыл Боярский упомянуть и об угрозах, на которые жаловался Коровин.

— Мошкин, не напоминают ли вам показания Боярского аналогичные показания другого человека, которые вы слышали в самом начале следствия? — спросил я.

Не ответив, Мошкин повернулся к Боярскому и процедил:

— И ты свою судьбу решил испытать? Давай, давай…

От безразличия и показной радости он перешел теперь

к угрозам. И ничего странного в этом не было. Он боялся разоблачения, но верил еще в чудодейственную силу своего алиби, однажды уже спасшего его от, казалось бы, неминуемой гибели.

— Подумать только! — воскликнул Мошкин, когда Боярский был отпущен домой. — И этот туда же! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Догадываюсь, в чем тут дело: корешка своего, Коровина, решил спасать…

— Теперь ознакомьтесь вот с этим, — прервал я его, подавая пачку исписанных Храпцовым листов.

Мошкин с любопытством посмотрел на нее, положил на край стола дымящуюся сигарету и принялся читать.

— Почерк знакомый, — заметил он через минуту. — Вроде бы Храицов писал.

— Вы не ошиблись. Обратите внимание на дату. Почти месяц прошел с тех пор. И не вздумайте порвать. Я записал его заявление на магнитофоне.

Мошкин знакомился с исповедью Храпцова долго, неоднократно возвращаясь к уже прочитанному, что-то прикидывая и обдумывая. Закончив читать, он попросил папиросу:

— Сигареты здесь дрянь. Раньше курил «Беломор», но теперь папиросы ни с выпиской, ни с передачей не получить. Запрещено.

Задымив, он помолчал, потом спросил:

— А голос Храпцова послушать можно? Интересно, что он там наболтал…

— Можно. Только надо съездить за лентой и магнитофоном в прокуратуру. Вы за это время успеете пообедать.

После обеда я вызвал Мошкина, чтобы прокрутить ему фонограмму заявления Храпцова, и увидел, что от его задумчивости не осталось и следа. Узнав голос Храпцова, Мошкин заерзал на стуле, заулыбался и с неподдельным восторгом воскликнул: «Ишь басит как! Гигант!»— но вскоре махнул рукой:

— Все ясно. Вас можно поздравить. Мне остается подтвердить его показания. Только в одном моменте я не согласен с ним: вещи сбывал не я, а он. Но это мелочь…

Я был готов ко всему, только не к этому. После раскаяния Храпцова я был убежден в том, что если Мошкин когда-нибудь признает свою вину, то расскажет о ней правдиво. Кому же теперь верить?

— Мошкин, — сказал я в раздумье. — Вопрос о вещах — это не мелочь. Их надо вернуть, чтобы возместить причиненный государству ущерб и избежать предъявления к вам иска.

— Я все понимаю, гражданин следователь, — стоял тот на своем, — но о вещах спрашивайте у Храпцова. Он скажет, а я, увы, не в курсе.

В самом деле, зачем Мошкину, признаваясь, продолжать врать? Зачем вызывать у следствия недоверие к себе? Мало ли лжи было до этого? И все же признание Мошкина показалось мне зыбким. Оно было сделано без боя и даже без сопротивления, и хотя во многом совпадало с показаниями Храпцова, настораживало упорство, с которым Мошкин утверждал, что реализацией вещей занимался не он, а его подельник. Веря больше Храпцову, я интуитивно чувствовал, что Мошкин ведет себя так не случайно, что он готовится к какому-то маневру, с помощью которого надеется изменить ход следствия. Можно было бы уже теперь заняться устранением противоречий в их показаниях, но, продолжая опасаться того, что их встреча на очной ставке даст нежелательные результаты, я решил вначале закрепить признание Мошкина — вывезти его на место происшествия и там с применением звукозаписи и киносъемки провести следственный эксперимент.

Заказав специальную крытую автомашину, конвой, я с началом рабочего дня получил Мошкина в изоляторе и, ничего не объясняя ему, выехал с ним в поселок. К концу дороги, казавшейся длинной и нудной, я хоть и сидел в кабине, все-таки изрядно замерз, а о тех, кто трясся в кузове, и говорить было нечего. Перед тем как начинать что-то делать, надо было согреться, и поэтому, когда машина остановилась, я вместе со своими спутниками направился прямо в отделение милиции.

Первым в дежурную часть вошел Мошкин. Увидев сидящего там пожилого сержанта, он воскликнул:

— Дядя Вася! Привет!

Сержант кивнул головой и удивленно посмотрел на него. Дежурного офицера на месте не оказалось. Узнав, что он в кабинете начальника, я попросил сержанта проводить меня туда.

Начальник отделения выделил в мое распоряжение двух милиционеров, которые удалили из магазина посетителей, оставив в нем только заведующую и продавцов, и перекрыли подходы к нему. Когда подготовка к эксперименту закончилась, я достал портативный магнитофон и предложил Мошкину кратко рассказать, как была совершена кража. Мошкин без пререканий выполнил эту просьбу.

— Ну а теперь покажите, как вы проникли в магазин, откуда и какие товары взяли, — обратился я к нему.

Выйдя из отделения милиции, Мошкин поднял валявшийся на снегу ящик и поставил его под фрамугу, в которой когда-то выдавил стекло. Оторвав прибитую вместо стекла фанеру, он встал на ящик, влез в пристройку по пояс и опрокинулся туда. Я не поверил своим глазам. Не мог же Мошкин падать в пристройке на руки! Предложив ему проделать все заново, я стал наблюдать за ним изнутри. Показавшись в проеме, Мошкин наклонился вперед, уперся руками в стол и, подтянув ноги, сделал сальто.

— Да вы акробат, Мошкин! — не удержался я.

«Акробат» довольно улыбнулся. Казалось, он был готов еще и еще повторять свой трюк.

Засняв его кино- и фотоаппаратами, участники эксперимента перешли в торговый зал, где Мошкин в присутствии изумленных продавцов точно указал, откуда он взял часы и другие товары.

— Нам осталось посмотреть, каким путем вы шли из милиции к магазину, — заметил я.

Мошкин вновь повел всех в отделение, зашел в туалет и без особых усилий развел в стороны нижние концы двух досок. За образовавшимся в стене достаточно широким конусообразным отверстием забелел притоптанный снег.

— Этим путем я и вышел, и вернулся, — пояснил Мошкин.

И тут мое внимание привлек милиционер, неподвижно стоявший у входа в дежурную часть. Это был дядя Вася. Всем своим обликом он напоминал человека, которого только что обокрали. Впоследствии, несмотря ни на какие старания, я не мог вспомнить его лицо. В памяти возникал только широко раскрытый рот, увенчанный, как треуголкой, черными пышными усами.

По дороге домой я обдумывал план проведения очной ставки между Мошкиным и Храпцовым. Что предпринять, чтобы Храпцов не струсил и, увидев Мошкина, не пошел на попятную? Не организовать ли ему встречу с прокурором? Ведь он не раз намекал, что хочет поговорить с ним как о своем падении, так и о будущем.

Утром я доложил начальству о сложившейся обстановке.

— Что же, поедем, — ответил прокурор. — Признания есть, вещей нет. Такое бывает не часто! А они должны быть, иначе в один прекрасный момент от признаний может ничего не остаться.

Начальник изолятора, узнав о нашем приезде, отдал нам свой кабинет. Первым туда привели Храпцова. Выслушав его, прокурор спросил:

— Вы правдиво рассказали мне о преступлении?

— Да, — подтвердил Храпцов.

— И вашему раскаянию можно верить?

— Я проклинаю себя…

— В таком случае обещаю учесть это при рассмотрении дела в суде, — сказал прокурор и, повернувшись ко мне, добавил: — Государственное обвинение я поддержу сам.

Храпцов, судя по всему, был очень удовлетворен этой встречей. Время терять было нельзя. Я вызвал Мошкина, посадил его спиной к Храпцову и, объяснив обоим цель вызова, подчеркнул, что хотя они и признались, но некоторые обстоятельства освещают по-разному, в связи с чем между ними проводится очная ставка. Затем я попросил Храпцова подробно рассказать о преступлении и стал наблюдать за Мошкиным. Тот слушал, кусая губы, но молчал, стараясь усвоить показания Храпцова во всех деталях.

Дождавшись, наконец, своей очереди, Мошкин вдруг заявил:

— Храпцов признался здесь в том, что магазин обокрал он. Значит, так и было. Но зачем он меня впутывает в это дело? Пусть назовет своего действительного сообщника. Я, как известно, провел ту ночь под надзором, в камере отделения милиции!..

Я видел, как Храпцов привстал со стула и потянулся к стоявшему на столе графину:

— Разрешите попить…

Стакан застучал по его зубам. Он пил медленно, явно затягивая время, и напряженно думая о чем-то. Прокурор, не торопясь, достал носовой платок и вытер им выступившую на лбу испарину. Ситуация была не из приятных!

С трудом сдерживая волнение, я спросил у Храпцова.

— Вы настаиваете на своих показаниях? Они правдивы?

— Да, — выдавил из себя Храпцов. После покаяний, предшествовавших очной ставке, он не мог позволить себе упасть лицом в грязь.

Я срочно отправил арестованных в камеры.

— Ох и тип этот Мошкин! Уникум! — воскликнул прокурор, когда их увели. — А Храпцов — молодец, выдержал… Думаю, он теперь не изменит свои показания. Они закреплены и подпираются другими доказательствами. Ну а показания Мошкина пусть оценивает суд…

Когда прокурор уехал, я, немного успокоившись, попросил вновь привести Мошкина.

— Что с вами? Вы дрались? — спросил я, увидев Мошкина в дверях, всклокоченного и помятого.

Выводная улыбнулась:

— Странный он у вас. Как только придет с допроса, так — в тюфячную наволочку, с головой, и вылезает из нее только чтобы поесть да в туалет сходить.

Мошкин молчал. Настроение у него было явно дурное. Пришлось подождать.

— Башка трещит, — пожаловался он, закурив. — Попробуйте посидеть с этой шпаной. То базарят, то песни орут, и так с утра и до ночи. Ничего в голову не идет.

— Может, в этом заключается причина того, что вы оговорили себя? — шутливо заметил я. — Вы не забыли, как, признавшись, демонстрировали свои акробатические способности, а вас снимали на киноленту?

— Но я же на самом деле не воровал, я же был под охраной…

— Хорошо. Скажите тогда — зачем, с какой целью вы оговорили себя?

— Чтобы скрыть другое преступление…

— Какое? Назовите конкретно.

Мошкин не был готов к этому вопросу. Он, видимо, надеялся просто отговориться, но я настаивал на своем:

— Если у вас есть еще какой-нибудь багаж, выкладывайте, будем разбираться.

— Я простыни украл в общежитии…

— И куда их дели?

— Сильвинской отдал.

— Мошкин, вы же давно признались в этом! Забыли?

Я нашел нужные показания и зачитал их.

Кто знает, что происходило в это время в душе «уникума». Может, на его совести действительно было еще что-то, а может, и не было, но рассказывать сейчас о новом означало сидеть и сидеть в изоляторе. А от магазина-то удастся ли отвязаться?

— Тяжелый случай… — промолвил, наконец, Мошкин. — Кажется, игра проиграна. А не хотелось снова в зону попадать. Думал, отдохну дома, с девочками погуляю… Но, видно, не судьба. Пиши, начальник: Храпцов правду сказал. Вещи я спрятал недалеко от баньки, где самогонку варил. Яму заранее вырыл. Давай схему нарисую. Снег сойдет — сам найдешь по куче хвороста, которая лежит сверху. Нет там только двух кофт — на себя надел, когда уезжал. Их-то и пропил в Новгороде, а сумочку с деньгами, конечно, придумал.

— Для чего же, признавшись, надо было все-таки лгать и говорить, что вещи сбывал Храпцов?

— Видишь ли, многие следователи почему-то считают, что они одни разбираются в стратегии и тактике. Они ошибаются. У нашего брата в этом вопросе тоже есть кое-какие понятия. Следователь, к примеру, ставит перед собой задачу раскрыть кражу, а я — отвертеться от нее. У него для этой цели одни средства, у меня — другие. Алиби — одно из них. Или — самооговор, как с сумочкой. Кражу из магазина распутать трудно, и, чтобы еще больше затруднить следствие, я признаюсь в другой краже, которой не было. Следователь глотает эту приманку и пускает меня в суд по обвинению, которое я сам себе придумал. Такой довесок, как простыни, для меня роли не играет. Суд обвинение в краже сумочки снимает: признания мало, даже если оно остается, а других доказательств нет. В итоге получаю только за простыни — условно или исправработы — и выхожу на свободу. Это главное. Можно, когда нужно, пойти и на оговор. В данном деле никто, кроме меня, не знал о судьбе вещей. Выгодный момент? Выгодный. Как его использовать? Я поразмыслил и решил повесить их сбыт на Храпцова. На что расчет? На то, что мои показания будут использованы при его допросе и станут ему известны. Храпцов никогда не подтвердил бы их. Если подтвердить, то нужно показать, где вещи, а он не знает. Но он задумался бы над тем, стоит ли дальше признаваться и топить нас обоих. Это во-первых. Во-вторых, он бы узнал, что я признался только для отвода глаз, а вовсе не раскололся. В-третьих, не будь у нас противоречий, не было бы повода для встречи на очной ставке, а я на нее, как известно, надеялся. Вот так-то…

Решив пока не ездить в поселок, я вызвал Кукина в Ленинград. Такие вызовы, как правило, дисциплинировали — разрушалась привычная обстановка, исчезала возможность посоветоваться перед допросом или после него, да и настроение создавалось другое, более серьезное и обязывающее. Дядя Вася приехал вовремя, одетый в демисезонное пальто и шляпу. На шее, под шарфом, виднелся воротничок ослепительно белой рубахи. Я предложил ему сесть и, уверенный в том, что Кукин скажет теперь правду, спросил:

— Видели, как Мошкин в магазин лазал?

— Ну, видел, — ответил дядя Вася.

— И что же?

— Был бы я помоложе, залез бы не хуже…

— Но ведь Мошкин не просто залезал. Он показывал, как обокрал магазин!

— Этого я не знаю.

— Тогда зачем же, скажите, нужно было везти его к вам в поселок, в такую даль?

— Не знаю, не знаю.

— Кукин, вы — работник милиции и, наверное, имеете представление о следственном эксперименте?

— Имею.

— Зачем было бы проводить его, если бы Мошкин отрицал свою вину?

Дядя Вася начинал понимать безысходность своего положения, но продолжал смотреть на меня, не мигая, круглыми глазами, и лицо его оставалось неподвижным.

— Хотите послушать протокол следственного эксперимента?

— Зачем? Не надо.

— Тогда давайте вспомним, сколько раз вы выпускали Мошкина из камеры в туалет?

— Раз, а может, два, не больше.

— Где вы сами были в это время?

Дядя Вася сделал вид, что вспоминает. Время шло, а он все молчал и молчал, поглаживая край стола своими толстыми, грубоватыми пальцами.

— Вам повторить вопрос?

— Кажется, уходил в дежурку.

— Зачем?

Кукин опять смолк и стал рассматривать большие, выпуклые ногти.

— Вы слышали вопрос?

— Наверное, партию в домино добить.

— Все у вас «кажется» да «наверное». Точно можете сказать?

— Я сказал: в домино играть.

— Сколько же времени потребовалось для этого?

— Не знаю.

— Вы видели, как вернулся Мошкин?

— Нет, я видел его уже на нарах.

— Когда он был отпущен домой?

— Часов в шесть утра.

— Почему вы мне раньше-то про домино не рассказали?

— Как вам сказать, товарищ следователь? Не верил, что он, прохвост, мог проделать такое. Да и себя, сами понимаете, не хотелось подводить.

Теперь дядя Вася говорил правду. Прощаясь, он задержался в дверях, извинился за то, что «так получилось», спросил, будут ли его еще вызывать, и, получив отрицательный ответ, закрыл за собой дверь.

Предстояла нелегкая встреча с Коровиным, переведенным к этому времени из колонии в изолятор. Я поехал туда со свежими силами, утром, не сомневаясь в успешном исходе этой встречи, но не зная, как и когда он будет достигнут. Ко мне привели невысокого, остриженного наголо, одетого в черный рабочий костюм парня. С его появлением в кабинете запахло потом, прелым сеном и махоркой. Парень хмуро взглянул на меня, сел и уставился в пол.

— Как жизнь, Коровин? — спросил я.

— Ничего.

— Вызвал вас, чтобы поговорить о краже из магазина.

— Опять этот магазин! Я ничего не знаю…

— Времени много прошло…

— Меня это не касается…

— Если бы не касалось, не вызвал бы.

Коровин поднял голову и подозрительно посмотрел на меня.

— С тех пор как вас осудили, произошли важные события, — сказал я, пытаясь хоть как-то расшевелить его. — Вас это тоже не интересует?

— Мне как-то все равно, — пожал Коровин плечами.

— Храпцов и Мошкин арестованы. Они рассказали правду и подтвердили ваши старые показания, от которых вы отказались.

— Пусть говорят, что хотят.

— Но они говорят не то, что хотят, а то, что соответствует истине. Они говорят правду, а правда-то ведь одна.

— И я говорю правду: не знаю я ничего.

— Вы твердо решили так себя вести?

— Да.

— Тогда мне остается дать вам очные ставки с ними. Когда-то вы уличали их в преступлении, теперь они будут уличать вас во лжи.

Коровин поежился, снова исподлобья взглянул на меня. Делайте, дескать, как хотите.

Я попросил выводного доставить Мошкина.

Войдя в кабинет, Мошкин с любопытством посмотрел на Коровина и остановился у двери.

— Вы признаете себя виновным в краже? — спросил я у него.

— Да, признаю.

— С кем вы совершили ее?

— С Храпцовым.

— А Коровин знал о ней?

— Знал.

— Как вы расцениваете те его показания, которые он давал в начальной стадии следствия?

— Он говорил правду.

— Как вы реагировали на нее тогда?

— Обещал зарубить или из окна выбросить.

— Что вы, Коровин, скажете на это?

— Он врет.

Мошкин, сориентировавшись, сел рядом с ним.

— Слушай, чучело! — заговорил он. — Молчать надо было тогда, год назад. Понял? А теперь это никому не нужно. В зону надо уходить, работать, воздухом дышать, а не выхлопными газами.

Коровин откинулся на спинку стула, повернулся к Мошкину и спросил:

— Давно ты здесь?

Не получив ответа, кивнул головой в его сторону:

— Пусть уйдет.

— Не понадобится больше? — спросил я.

— Нет, обойдемся.

Когда Мошкина увели, Коровин встал, прошелся по кабинету… Лицо его заметно просветлело.

— Говорить-то нечего, — сказал он, — все сказано. Пишите, что я подтверждаю те, первые, показания, которые давал следователю Гусько.

— Почему вы отказались от них?

— И об этом я говорил.

— Мне бы хотелось еще раз услышать, пусть в двух словах.

— В двух словах… — повторил Коровин. — Это трудно, но попробую. Под следствием я никогда не бывал. Когда случилась кража и меня вызвал Гусько, я поверил ему. Он просил помочь — я помог. Он обещал сохранить все в тайне, а сам сразу потащил этих друзей на допрос, стал колоть их. Думал, видно, с наскоку взять, а когда не смог, прочитал им мои показания. С тех пор я ни одной ночи не спал спокойно. Они будили меня, пугали ножом, грозили выбросить из окна. Я сказал об этом Гусько. Он ответил: «Ерунда, не посмеют», а они продолжали. Я хотел сбежать, уехать к матери или еще куда, но Мошкин сказал: «Тебе от пера не уйти, оно будет в твоем боку». Я пришел к Гусько и отказался от всех показаний. Потом он обещал, что арестует их после очной ставки со мной, и свел меня с ними. Я подтвердил все, а он взял да и отпустил их. Я снова отказался… Но они уже не оставляли меня, за каждым шагом следили и все стращали.

— Почему же вы никому не сказали об этом? Ведь кругом вас были люди…

— Я уже никому не верил.

— Зря, Коровин, и неубедительно. Ну а чего это вы решили машину угнать?

— Подумал, что они будут довольны, если окажусь за решеткой, остынут. Я не вор, не хулиган, что же мне оставалось? Поддал для храбрости, сел у гастронома в машину, благо шофер ключи забыл, да и газанул. Преследовать стали… А я съехал в кювет да пробежал для балды немного. Вот и дело.

— И вы считаете, что это был выход? Неужели другого ничего не смогли придумать?

Коровин вытер влажные ладони о брюки и махнул рукой:

— Стоит ли говорить теперь об этом?! Срок заработал — отбывать надо…

Так закончилась наша первая встреча. Мы не предполагали тогда, что скоро встретимся вновь…

В начале весны, когда снег в городских парках стал оседать, а на карнизах крыш появились сосульки, я в последний раз выехал в поселок: надо было выкопать чемоданы. Я знал, что снега там больше, чем в городе, и тает он медленнее, но ждать, пока обнажится земля, не мог.

С наступлением сумерек я пришел к начальнику милиции, попросил дать в помощь двух милиционеров, снабдить участников операции лыжами, лопатами и ломом. Поздним вечером группа двинулась по реке к противоположному берегу. Идти было трудно: сильный ветер

толкал назад, обжигал лица, мешал дышать.

Выйдя на берег, милиционеры показали мне торчавшую из-под снега крышу баньки. По схеме Мошкина я определил место, где были зарыты чемоданы, но, чтобы наверняка найти их, отмерил от него во все стороны по пять метров и начертил лыжной палкой границы площадки, с которой предстояло снять снег. Рыть начали, не сходя с лыж. К концу третьего часа работы верхние края площадки оказались на уровне головы, а до земли лопаты все еще не доставали. Только через час под совками зашуршали заиндевевшие листья, однако ни одного сучка найти в них не удалось. Решили раздвинуть снежные стены еще на метр, и тут я почувствовал, как моя лопата наткнулась на хворост. Потом в ход пошел лом. Землю долбили по очереди. На глубине штыка лом звякнул о что-то металлическое. Я наклонился и увидел замок чемодана…

В милиции, просматривая украденные вещи, я не обнаружил среди них лишь двух дамских кофточек…

Месяц спустя Мошкина и Храпцова осудили. Русько после суда над ними был вынужден уйти из прокуратуры. Он устроился в ремесленное училище и стал преподавать основы законодательства. Ну а Коровин…

Как-то летом я шел по Кировскому проспекту. Недалеко от улицы Куйбышева меня окликнули:

— Гражданин следователь!

Я осмотрелся, но никого из знакомых не увидел. Тот же голос прозвучал вторично, и вдруг я заметил, как из кабины замедлившего ход автобуса мне, улыбаясь, машет рукой водитель.

— Как дела?! — крикнул я, сразу узнав в нем Коровина.

— Нормально! Снизили до отбытого! Спасибо!

— Всего доброго!

— Вам тоже!

Рука исчезла в окне, и автобус, набрав скорость, затерялся в колонне других автомашин.