Расследование автотранспортных происшествий я многие годы считал довольно-таки скучным занятием. Попадавшиеся мне дела этой категории были просты по фабуле, механизм происшествий почти всегда был достаточно очевиден, вследствие чего установление виновности или невиновности их участников не требовало особых усилий. Пожалуй, это и притупляло к ним интерес. Но однажды секретарь принесла мне увесистый том, на обложке которого было начертано: «Дело о гибели гр-на Рыбкина».

— Распишитесь в получении, — сказала она. — И заодно возьмите жалобу жены погибшего.

Я забрал и то, и другое, ушел к себе в кабинет и первым делом прочитал жалобу. По объему она была невелика — всего одна исписанная мелким почерком тетрадная страничка. Жена погибшего сообщала, что в мае, накануне Дня Победы, ее муж, ветеран войны и труда, инженер, был сбит легковой автомашиной «Москвич» на проспекте Карла Маркса и от полученных травм, не приходя в сознание, скончался. Жалобщица не оспаривала выводы следствия о том, что он погиб, пытаясь перебежать проспект перед приближавшейся автомашиной. Она знала, что зрение и слух у него были неважные, что, старея, он становился все более рассеянным. Ее сомнение вызывала установленная следствием скорость движения автомобиля — тридцать километров в час, потому что в выданной ей справке о смерти мужа было сказано, что погиб он от множественных переломов костей и разрывов внутренних органов. Такие травмы, по ее мнению, муж мог получить только в том случае, если машина двигалась гораздо быстрее. А это означало наличие вины и у водителя, так как в районе места происшествия висели знаки, ограничивавшие скорость движения именно тридцатью километрами…

Довод Рыбкиной заслуживал, конечно, внимания, но бесспорным не являлся. Погибшему было за шестьдесят… Он достиг того возраста, когда кости человека становятся хрупкими. К тому же травмы были причинены ему в результате двух сильных ударов: первого — о детали двигавшейся автомашины и второго — о дорожное покрытие при падении. Я знал: если вынести волновавший жену погибшего вопрос на разрешение экспертов, то они почти наверняка ответят, что с учетом возраста Рыбкина телесные повреждения, от которых наступила его смерть, вполне могли быть причинены при установленных следствием обстоятельствах.

Могли… Означает ли это, что так оно и было в действительности? Нет, не означает. Существуют ли другие средства для устранения возникших сомнений и установления истины?

Я принялся читать дело и по внешнему виду протоколов, по тому, что каждый лист был исписан огромными буквами и только с одной стороны, сразу понял, что его расследованием занимался Гусько, тот самый Гусько, с которым когда-то, будучи еще студентом, я проходил практику в Управлении ленинградской милиции. После окончания Университета мы работали в разных прокуратурах, однако волей начальника следственного отдела Чижова законченные им дела иногда попадали мне в руки. Они, как правило, выглядели объемисто, солидно, но стоило вникнуть в их содержание, как становилось ясно: солидность эта создана искусственно, она дутая…

На чтение дела я затратил около часа. Оно открывалось материалами Госавтоинспекции: схемой, объяснениями владельца «Москвича» — двадцатишестилетнего шофера такси Золотухина, двух свидетелей — шофера

Лентрансагентства Пучкова и грузчика Иванова, затем шли протоколы допросов этих лиц, как будто списанные с их объяснений, протокол допроса Рыбкиной, акт судебномедицинского исследования трупа ее мужа, заключение автотехнической экспертизы, документы, характеризующие Золотухина и Рыбкина, и постановление о прекращении дела.

Прочитав его, я узнал, что 8 мая, утром, Рыбкин вышел из дому в новом костюме, при всех наградах, которые он заслужил за свою жизнь. Тридцать лет подряд в этот предпраздничный день он одевался именно так, а на этот раз ему предстояло еще выступить на своем заводе с воспоминаниями о войне и Победе. Он сел в трамвай маршрута № 18, переехал с Васильевского острова на Выборгскую сторону и около половины девятого сошел на проспекте Карла Маркса, перед Гельсингфорсской улицей. Обогнув головной вагон трамвая, который тут же начал движение, он остановился на междупутье, поскольку вторая колея был занята встречным трамваем. Пропустив его, Рыбкин вне зоны пешеходного перехода побежал на другую сторону проспекта и попал под ехавший следом за трамваем автомобиль «Москвич». Трамвай между тем набрал скорость и вскоре скрылся из виду. Номер его никто не запомнил. Когда прибыла «скорая помощь», Рыбкин находился без сознания, но дышал и потому был сразу отправлен в больницу. Золотухин отогнал свою машину к тротуару, чтобы не препятствовать движению, и стал ожидать приезда госавтоинспектора. Он же записал двух свидетелей.

Таким образом, картина происшествия была установлена Гусько из показаний Золотухина и свидетелей, которых трудно было заподозрить в какой-то заинтересованности. Дополнив эту картину цифровыми данными о положении «Москвича» по отношению к последнему вагону трамвая, за которым он следовал, и о его скорости к моменту наезда, Гусько перенес ее в постановление о назначении автотехнической экспертизы. Эксперт, пользуясь исходными данными, которые ему сообщил следователь, пришел к выводу, что аварийную обстановку создал Рыбкин, и в этой обстановке у Золотухина не было возможности избежать наезда. Получив такое заключение, Гусько освободил Золотухина от ответственности…

Внешне все было сделано вроде бы правильно. Но почему никто не поинтересовался, какое расстояние и с какой скоростью Рыбкин должен был покрыть, чтобы угодить под машину? Мог ли он на седьмом десятке лет развить такую скорость? А ведь исходные данные для ответа на эти вопросы имелись в показаниях Золотухина и свидетелей…

Взяв чистый лист бумаги, я занялся расчетами, и у меня получилось, что, для того чтобы успеть попасть под машину, Рыбкин должен был развить скорость около 10 метров в секунду! Парадокс? Да, парадокс. Иначе не скажешь. Такая скорость доступна спринтерам с чемпионскими титулами, но не старикам…

Я пересчитал все заново, — результат получился тот же. Чтобы перепроверить себя, я побежал к Чижову. Он ведал у нас составлением статистических отчетов и арифметикой владел в совершенстве. Признав, что исходные данные для расчетов я взял правильно, Чижов через минуту подтвердил, что Рыбкин бежал навстречу своей смерти со спринтерской скоростью!

Это было открытием! Оно означало, что Золотухин и свидетели сообщили автоинспектору, а затем и Гусько неверные сведения о механизме происшествия, что владелец «Москвича» ехал на большем удалении от попутного трамвая, чем он показал, и, возможно, с большей скоростью. Оно ставило под вопрос его утверждение о внезапном появлении Рыбкина перед автомобилем и выводы экспертизы об отсутствии у него технической возможности избежать наезда… Наконец, оно заставляло сомневаться в самом существовании того попутного трамвая, за который так цеплялся Золотухин.

Водители иногда идут на такие выдумки. Помню, было у меня одно дело, когда водитель и подставные свидетели утверждали, что погибший пешеход вывалился на дорогу из густого, непроглядного кустарника. Когда я проверил их показания, то обнаружил на месте происшествия хворостинки высотой до колена. Воробей в таких кустах не останется незамеченным, не то что человек!..

Столкнувшись с парадоксом, я решил в первую очередь связаться с Гусько. Мало ли, может быть, он объяснит его природу.

Гусько приехал быстро; войдя в кабинет, достал из кармана круглое зеркальце, поправил кок на голове, провел мизинцем по тонким усикам и протянул мне руку.

— Здравствуй, лапушка. Что-нибудь случилось?

Он вытер платком выступившую на лбу испарину, сел к столу. Я дал ему лист бумаги, предложил записать цифры, которыми только что оперировал, и произвести необходимые расчеты.

Гусько сосчитал один раз, зачеркнул итог, пересчитал все заново и, получив те же 10 метров в секунду, раздраженно оттолкнул от себя лист.

— Галиматья какая-то!..

— Не согласен, — ответил я. — Если бы ты раньше занялся этими расчетами, дело, возможно, не пришлось бы прекращать. У тебя за его пределами ничего не осталось?

— Все здесь, — понуро произнес Гусько, и я понял, что думает он уже не о судьбе дела, а о том, какое наказание ему грозит за халтуру.

— У меня двое детей, — подтвердил Гусько мои предположения. — Может, оставишь все как было? Рыбкина ведь не воскресишь…

— Верно, не воскресишь, — ответил я. — Но если Золотухин виноват, то оставлять его безнаказанным — преступление. И ты хорошо понимаешь это.

Гусько как-то неопределенно мотнул головой и вышел из кабинета. А я продолжал размышлять над делом и все более убеждался, что сдвинуть его с мертвой точки удастся только в том случае, если появятся новые, объективные свидетели. Чтобы найти их, надо идти на заводы и в учреждения, расположенные в районе места происшествия, искать и допрашивать трамвайщиков. Передопросы Золотухина и свидетелей из Лентрансагентства казались мне бесперспективными. Люди эти находились в явном сговоре, а по опыту я знал, что развалить сговор методами логических построений и математических расчетов чрезвычайно трудно.

Для начала я решил переговорить с автоинспектором. Фамилия его была Малов. Я созвонился с ним и попросил привезти в прокуратуру все черновые записи об интересующем меня происшествии. Так в моих руках оказалась вторая схема наезда. Она соответствовала той, которая имелась в деле, во всем, кроме двух моментов: на ней стояла подпись одного Золотухина, а попутный трамвай отсутствовал!

— Что это? — спросил я у Малова.

— Первая схема Золотухина.

— Почему же на ней нет трамвая?

— Поясню, — спокойно ответил Малов. — Дело в том, что на месте происшествия я лично схему не составлял, так как обстановка была изменена. Я взял с собой понятых, Золотухина вместе с его свидетелями и привез их в ГАИ. Здесь я предложил Золотухину самому нарисовать схему. Он нарисовал ее, подписал и отдал мне, но в это время я получил команду выехать на другое происшествие. Поэтому я отпустил их всех и сказал прийти вече-ром, часам к семнадцати. Когда я снова встретился с ними и стал получать от Золотухина объяснение, он заявил, что сгоряча составил схему неправильно, нарисовал другую и на ней указал, что ехал за попутным трамваем, из-за последнего вагона которого и выскочил пострадавший. Эти объяснения подтвердили свидетели. Я чувствовал, что они сговорились, но мне ничего не оставалось, как составить свою схему дорожно-транспортного происшествия со слов Золотухина, что я и оговорил на ней. Первую золотухинскую схему я вначале хотел выбросить, потом решил отдать следователю, который будет вести дело, но замотался и забыл.

— Может, у вас найдутся и забытые свидетели? — спросил я.

— Вот уж тут ничем помочь не могу, — ответил Малов. — Когда подъезжал к месту происшествия, видел толпу, но стоило остановиться — все, кроме шофера и грузчиков из Лентрансагентства, разбежались.

«И впрямь, — подумал я. — О какой еще помощи можно мечтать?! И за ту, которая оказана, огромное спасибо!»

Рабочий день подходил к концу. Коротко допросив Малова и оформив изъятие у него схемы, я отправился домой, чтобы в спокойной обстановке получше осмыслить возникшую ситуацию. К утру мои планы изменились: я понял, что, перед тем как идти на поиск новых свидетелей, надо прощупать прочность позиций тех, которые допрашивались, да и самого Золотухина.

Зная, что он работает в таксопарке, я из дома поехал прямо туда, попросил вызвать его из рейса и увез с собой в прокуратуру. В пути я присматривался к нему, силясь понять его душевное состояние, но Золотухин был непроницаем.

В прокуратуре я спросил у него, правдивые ли показания он давал ранее. Золотухин, вскинув на меня серые глаза, ответил, что его предупреждали об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, а потому все, что он говорил, — чистая правда.

Я достал полученную от Малова схему и, после того как Золотухин признал, что она составлена им, попросил разъяснить, почему на ней нет попутного трамвая. Слегка покраснев, Золотухин объяснил, что рисовал схему вскоре после происшествия и, нервничая, просто забыл обозначить трамвай.

Я предложил ему, опираясь на собственные показания, определить скорость, с которой двигался Рыбкин перед тем, как попал под машину. Ухмыльнувшись и облй-зав свои пышные усы, Золотухин заявил, что оставшихся у него познаний в области арифметики хватает только на то, чтобы считать деньги. Когда же я настоял на своем, он, нисколько не смущаясь полученным абсурдным результатом, спокойно отпарировал: «Бежал, как чемпион? Значит, так и было!» — а на попытки убедить его в необходимости рассказать правду ответил дерзостью:

— Что вы прете? Или хотите помочь Рыбкиной содрать с меня деньги на памятник мужу-самоубийце? Не выйдет!

Продолжать такую беседу не имело смысла. Я записал показания Золотухина, предложил ему выйти в коридор, а сам принялся звонить в Лентрансагентство. Мне хотелось сразу допросить грузчика Иванова, а за ним и шофера Пучкова, чтобы исключить возможность общения между ними. Но свидетели эти не явились, хотя диспетчер, которому я звонил через каждые полчаса, неизменно заверял меня в том, что с работы они отпущены и направлены в прокуратуру.

Потратив впустую половину дня, я отпустил Золотухина и позвонил в справочное бюро «скорой помощи». Там мне ответили, что сообщение о наезде на Рыбкина поступило 8 мая в 8 часов 35 минут. С этими сведениями я поехал в трамвайно-троллейбусное управление и получил справку о всех трамваях, которые по графику должны были проезжать мимо места происшествия примерно с 8 часов 30 минут до 8 часов 40 минут. Я надеялся, что кто-нибудь из их водителей прольет на происшествие дополнительный свет. Мне удалось найти вожатого трамвая № 18, в котором ехал Рыбкин. О происшествии он ничего не знал. Потом ко мне пришли вожатые трамваев, следовавших в противоположном направлении, к центру города. Их было двое, и оба они заявили, что проехали остановку «Гельсингфорсская улица», не заметив там никаких признаков дорожного происшествия. За ними появился четвертый вожатый, который, узнав о причине вызова, сразу сказал:

— Да, видел я этот наезд. К Гельсингфорсской улице я подъехал по графику, в восемь часов тридцать три минуты. Перед остановкой, посмотрев в зеркало заднего вида, заметил, что меня догоняет «Москвич». Он обогнал мой поезд на скорости около пятидесяти километров в час и продолжал движение. Других поездов передо мной на той колее, по которой я ехал, поблизости не было, но на противоположной стороне проспекта, за Гельсингфорсской улицей, стоял встречный трамвай, из которого выходили пассажиры. Один пожилой пассажир с наградами на груди обогнул головной вагон и пошел на другую сторону проспекта вне дорожки для пешеходов. Водитель «Москвича» должен был видеть его по меньшей мере метров за тридцать. Пассажир шел не оглядываясь, а «Москвич» скорости не снижал и ехал прямо. Потом пассажир заметался перед машиной, шофер затормозил, но было поздно… «Скорая помощь» приехала быстро, а автоинспектор почему-то задерживался. Владелец «Москвича» поставил свою машину к тротуару, а я, чтобы не препятствовать движению, повел свой поезд дальше…

— Скажите, — обрата лея я к вожатому, — видели ли вы на месте происшествия грузовую автомашину Лентрансагентства?

— Видел, — ответил вожатый. — Но она подъехала не сразу, а минуты через две после наезда.

Подробно записав его показания и приложив к ним профессионально выполненную схему, я подумал: «Найти бы еще одного такого свидетеля, и тогда все встанет на свои места!»

На следующий день, напечатав на машинке объявления о розыске свидетелей, я выехал в район происшествия и расклеил их на столбах и стенах домов. У меня была мысль обратиться за помощью к редакциям ленинградских газет, к руководству городской радиотрансляционной сети и телевидения, но осуществление ее я отнес на более позднее время, решив вначале походить по расположенным в этом районе учреждениям и промышленным предприятиям.

Я посетил один завод, выступил по местному радио — безрезультатно. Перешел на другой, добился приема у секретаря парткома, чтобы получить разрешение на выступление не только по радио, но и в заводской многотиражке. Секретарь парткома удовлетворил мою просьбу. В его кабинете я составил текст обращения, и, пока писал заметку для газеты, оно дважды прозвучало во всех цехах и служебных помещениях. А через несколько минут в партком позвонил член заводского комитета комсомола Макаров.

— Когда освободитесь, зайдите к нам в комитет, — сказал он. — Мне кое-что известно об этом происшествии.

Макаров ждал меня, сидя на подоконнике.

— Вот так я сидел и в то утро, — объяснил он, когда мы познакомились. — Посмотрите: весь проспект как на ладони. Я пришел тогда на завод к семи часам, чтобы закончить подготовку к мероприятиям, посвященным Дню

Победы. На это ушло часа полтора. Потом сел на подоконник, закурил и стал смотреть вниз, на улицу…

Не буду приводить здесь полностью то, что рассказал Макаров. Замечу одно: сообщенные им сведения полностью совпадали с показаниями вожатого трамвая.

После этого, не ожидая появления других свидетелей, я вызвал грузчика Иванова, проанализировал вместе с ним показания Золотухина, дал очные ставки с Макаровым и вожатым и уличил его в лжесвидетельстве. Иванов признался, что очевидцем наезда не был, а ложные показания дал, пожалев Золотухина. Затем я поставил на место шофера Пучкова. Когда же настала очередь Золотухина, устроил ему очные ставки с Макаровым и вожатым. Они ошеломили его, но не сломили. Он продолжал твердить свое и, не зная о том, что Иванов и Пучков тоже рассказали правду, часто ссылался на их прежние показания. Я огласил ему новые показания этих свидетелей. Только после этого, побагровев и кусая усы, Золотухин процедил сквозь зубы: «Подонки… По полтиннику содрали… Шкуры!» — и начал рассказывать правду. Он признал, что мог избежать наезда на Рыбкина, но заметил его поздно, и понадеялся на то, что тот уступит ему дорогу, а потому не снизил скорость, которая составляла около 50 километров в час.

К концу допроса Золотухин совсем обмяк и, подписывая протокол, решил проявить обо мне заботу:

— Вы, наверное, устали… без обеда остались… Может, перекусим?

— Перекусывайте, — ответил я. — Мне не до этого.

Золотухин поплелся к выходу и уже с порога спросил:

— А машину мою конфискуете?

— Подвергну аресту и опишу.

— Зачем? Моя статья конфискацию не предусматривает…

— Для обеспечения иска, который предъявит Рыбкина.

— Дела-а, — протянул Золотухин. — Полный завал…

Несколько дней у меня ушло на проведение повторной автотехнической экспертизы. Комиссия экспертов пришла к выводу, что происшествие явилось результатом нарушения правил движения транспорта и пешеходов как погибшим Рыбкиным, так и водителем Золотухиным.

Когда я предъявил Золотухину обвинение, он полностью признал себя виновным. Но арест был для него неожиданностью.

— Как же с деньгами? — спросил он, расписываясь под постановлением о заключении под стражу.

— С какими деньгами? — поинтересовался я.

— С тысячей, которую взял с меня адвокат Капустин. Это он придумал попутный трамвай.

— Разберемся. Кто подтвердит?

— Жена.

С Капустиным пришлось разбираться довольно долго. Оказалось, что к поборам он прибегал неоднократно. Дело Золотухина было только началом его разоблачения…