#Plug2_2.png

ДРАМА НА ОХОТЕ

И НАЧАЛО РАСПРИ СВЯТОСЛАВИЧЕЙ

Потребность в агентах вновь возникла во время междоусобной войны между тремя наследниками Святослава Игоревича, убитого у днепровских порогов печенегами в 972 году (по другим, менее достоверным сведениям — в 970-м). Поводом к ней, по летописи, послужило убийство одним из Святославичей — древлянским князем Олегом — Люта, сына главного отцовского (даже дедова ещё) воеводы Свенельда, служившего теперь старшему из братьев, Ярополку.

Молодой князь Олег однажды тешился «ловами». Вдруг из чащи вылетел на него не дикий зверь, а гордый всадник в дорогом уборе. Святославич нахмурил брови: «Кто се есть?» Кто-то из дружинников узнал: «Свенельдич!» Лют, на своё несчастье, тоже выехал поохотиться. И звери, которых он «гнал», привели его из-под Киева в знакомые древлянские леса, где когда-то собирал дань его отец. Олег не так давно стал полноправным властителем. Он, наверное, ещё только начинал постигать жуткую прелесть новой забавы — безнаказанно распоряжаться судьбами людей. Случай ощутить её во всей полноте представился отменный. И Свенельдич стал охотничьим трофеем Олега («Заехав, уби и», — говорит летописец). Художник Радзивилловской летописи изобразил эту сцену примерно так же, как за тысячу лет до него древнеримский живописец проиллюстрировал нападение на вождя рабов, Спартака, Феликса из Помпей: атакующий всадник обрушивается на соперника сзади и поражает его копьём. Атакуемый успевает только обернуться. Очевидно, глагол «заехал» (в отличие от «наехал») предполагал вот такое нападение с тыла или из засады. На обоих всадниках буквально нет лица, хотя есть шапки. Лют протягивает к Олегу (?) руку в жесте изумления, недоумения, боли или просьбы о пощаде. Действие происходит в густом лесу, символизируемом двумя деревьями на горках. У правого края сцены — полуобернувшийся матёрый олень. Это и зверь, которого «гнал» Лют и который неожиданно спасся благодаря вмешательству Олега, и некий символ непостоянства земного счастья. Преследуемый избавляется от опасности, а преследующий сам нежданно попадает в силки.

Конечно, мотивировка преступления в летописи выглядит не очень серьёзной и может претендовать на правдоподобие лишь при условии полного доверия к летописной версии — дескать, Олег действовал в меру собственного разумения (точнее, неразумия). У Татищева на этот счёт даны некоторые разъяснения: Олег неожиданно «съехался» в лесу с Лютом, и «учинилась между ними «о ловле распря». Князь совершил убийство в состоянии аффекта — «оскорбяся» на наглость оного Люта». Однако знаменитый историк С. М. Соловьёв считал, что для Олега в любом случае было бы естественнее отпустить знатного пришельца с миром. Если же этого не произошло, то, значит, всё было не так просто и за спиной Олега кто-то стоял. То есть, иначе говоря, убийство Люта Свенельдича следует считать убийством политическим — заранее оговорённой враждебной акцией против окружения Ярополка, хотя и осуществлённой, возможно, экспромтом. Да, нельзя исключать, что это был первый выстрел тайной войны, спровоцировавший через два года войну настоящую.

Кто именно готовил её в стане Олега, осталось неизвестным. Ярополка же подталкивал к ней прежде всего горевший местью старый Свенельд («...молвяше всегда Ярополку Свеналд: «Поиди на брат свой и прими волость его», — хотя отмьстити сыну своему», — пояснял летописец), а за спиной младшего Святославича — Владимира — стоял его уй (дядя по матери Добрыня). Эти «дядьки«, «кормильцы», обычно пестовавшие княжичей с младенческих лет, оказывали на них длительное и сильное психологическое влияние. И при благоприятном стечении обстоятельств, а именно — раннем сиротстве опекаемых венценосцев, закономерно выдвигались на главные роли в государстве. Первым таким пестуном, возможно, был сам вещий Олег, которого один из древних летописцев считал не князем, а воеводой. Теперь ситуация, в общем, повторялась, с тем только отличием, что никто из воевод и «кормильцев» не претендовал на узурпацию формальных прерогатив и что временщиками управлялись сразу три центра — Киев, Вручий (Овруч) и Новгород. А последнее означало, что мина под общественный мир уже была подведена и рано или поздно должна была взорваться.

Окружение Ярополка желало видеть его единодержавием. Советники Олега и Владимира, понимая это, должны были готовиться к отпору и, вероятно, искать союза, вынашивая собственные честолюбивые (сепаратистские и передельные) замыслы. Может быть, сторонники Олега сочли себя достаточно готовыми, чтобы первыми бросить вызов. Он был принят («бысть межи ими ненависть — Ярополку на Ольга»). Если только всё не происходило с точностью до наоборот — если наезд Люта сам не был демонстрацией намерений Киева.

Наконец в 977 году разразилась война. Ярополк двинулся в поход на Деревскую землю. В битве у Вручего Олег был разбит и пытался спастись за его стенами. Но в давке на крепостном мосту был сброшен в «дебрь» (заросший кустарником ров) и задохнулся там под трупами людей и лошадей. Когда его по приказанию Ярополка с трудом отыскали и положили на ковёр, победитель «плакася» и с укором выговаривал удовлетворённому Свенельду: «Вижь, сего ты еси хотел?» После чего (что делать!) «прия» Деревскую землю...

«Слышав же се Володимер в Новегороде, яко Ярополк уби Ольга, — рассказывает летописец, — убоявся бежа за море, а Ярополк посадники своя посади в Новегороде, и бе володея един в Руси». Испуг ещё одного неопытного правителя, новгородского князя Владимира, вполне понятен без особых разъяснений. И действия Ярополка подтверждают, что он был небеспочвен. Но может быть, прав один авторитетный историк, усмотревший в мгновенной реакции Владимира на события, происходившие за тысячу вёрст от Новгорода, след какой-то причастности его к планам и действиям Олега. Не столько, видимо, его самого, сколько «дядьки» Добрыни, которого можно считать первым известным начальником службы безопасности на Руси. Не исключено, что и весть о драматическом финале схватки старших братьев он получил от кого-то из новгородских агентов, находившихся у Олега.

Давно существует предположение, что дед Владимира по матери Малк Любечанин — одно и то же лицо с неудачливым женихом княгини Ольги, правителем древлянских князей. Верится в это не так чтоб очень, но — кто знает? В таком случае предполагаемый сговор между Владимиром и Олегом через посредство «дядек»-воевод получил бы обоснование в стремлении младшего Святославича и Добрыни подышать в будущем воздухом родины (что могло произойти при перемещении Олега на киевский стол)...

Пребывание «за морем» подействовало на впечатлительного князя благотворно. Возвратившись то ли через год, то ли через три в Новгород, он не только позабыл о своих страхах, но выгнал Ярополковых бояр, поручив им передать старшему брату слова, достойные самого легендарного Святослава Игоревича: «Володимер ти идёт на тя, пристраивайся противу биться». Таким чудодейственным лекарством оказалась приведённая им с собой наёмная варяжская дружина!

Вернув себе прежнюю воинственность, Владимир вскоре продемонстрировал и качество благоприобретенное — осмотрительность. А может быть, оно вернулось к Добрыне, на совести которого так или иначе была неподготовленность новгородского княжеского правительства к развитию событий на юге. Князь, а точнее, опять Добрыня перед выступлением против Киева позаботился о том, чтобы либо приобрести надёжного и управляемого союзника (о чём сообщала и одна из татищевских летописей), либо, по крайней мере, обезопасить свой будущий тыл. «Отроки» Владимира отправились в Полоцк сватать за своего господина дочь местного властителя Рогволода — Рогнеду. Полочанин затруднился, потому что в Киеве, как оказалось, тоже не дремали. Он (по Татищеву) «представил» дочери «послов Владимировых», но Рогнеда заявила, что не собирается разувать «робичича» (сына княжеской рабы) и «хочет» Ярополка. Оскорблённый Владимир «пожалился» Добрыне, и в действие вступил «вариант Б». Новгородско-варяжское войско вторглось в Полоцкую землю, Рогволод был разбит и затем убит вместе с сыновьями. А Рогнеда, которую уже собирались увозить в Киев, стала женой Владимира. Вероятно, «отроки», посланные Добрыней, занимались не только сватовством, но успели собрать и кое-какую военную информацию, обеспечившую Владимиру победу. Конечно, теперь на полоцкую помощь, по крайней мере существенную, рассчитывать не приходилось, но и Ярополк не мог её получить и ударить в спину новгородской рати. Успех в первой дипломатической и военной схватке сопутствовал Владимиру.

Однако настоящая борьба была ещё впереди. Ярополк был слишком силён, и хорошо усвоившие прошлые уроки новгородский князь и его энергичный, предприимчивый дядя тщательно готовились к решительному столкновению, стараясь всё предусмотреть.

Вот что сказано в татищевской «Истории Российской» на основе текстов Иоакима Корсунянина о событиях, которые последовали за взятием Полоцка дружинами Владимира и Добрыни: «Ярополк, известяся о сём, печален бысть». Он «посла к брату увесчевати. Посла же и воинство во кривичи, да воспретит Владимиру воевати. Владимир, слышав сие, убояся, хотел бежати ко Новуграду, но вуй его Добрыня, видя, что Ярополк нелюбим есть от людей, зане христианам даде волю велику, удержа Владимира и посла в полки Ярополчи з дары к воеводам, водя их ко Владимиру».

Не знаю, как отнестись к рецидиву неврастении у Владимира, а в остальном всё, по крайней мере, достаточно правдоподобно. И топот конницы Ярополка по землям радимичей и кривичей, и неслышная поступь агентов Добрыни, пробирающихся во вражеский лагерь с важным заданием, выполнение которого обеспечило бы полководцу Владимира победу и возможность в дальнейшем держать руку на пульсе старшего Святославича. Можно предположить, что разведчики отчасти повторили при этом хитрость вещего Олега — натянули личины гостей (купцов), иначе проникнуть в военный стан с грузом «даров» да ещё искать там нужных людей было бы немыслимо. Иоакимовская летопись характеризует Добрыню как человека, не зря евшего хлеб начальника княжеской разведслужбы. Продумывая наиболее эффективные способы вербовки, вернее, виды «наживок», на которые лучше всего клюёт рыба благородных кровей, он, очевидно, решил ловить сразу на два крючка (может быть, его опыт кому-нибудь ещё пригодится?) — и материального и духовного соблазна, обнаружив тонкое понимание человеческой природы и способность сыграть не только на низких, но и на высоких струнах. Добрыня искал в стане противника не только платных осведомителей и пособников, но и единомышленников. Прежде всего среди «дядек»-воевод. И не ошибся в своих расчётах: «Оные же (воеводы. — Авт.), яко первее рех, не правяху Ярополку (не служили ему правдой, — Авт.) и яшася предати полк Владимиру. Тогда Добрыня со Владимиром иде на полки Ярополчи». И победил «не силою, не храбростию, но предательством воевод ярополчих».

 

СКАЗАНИЕ О ПЕРВОМ «ПЕРЕВЕТНИКЕ»

Предателей на Руси величали переветниками. «Держать перевет» означало «ссылаться с врагом, посылать ему вести, перебегать к нему», — словом, «изменять». Киевский летописец этого термина ещё не знал, но выразился резко, заклеймив Блуда и ему подобных как людей «неистовых» и «горших (то есть ещё более мерзких) бесов».

Однако писаного закона в Русской земле тогда, кажется, ещё не существовало. Либо он нам неизвестен. Правда Ярослава — древнейшая часть Русской Правды — возникнет почти полстолетия спустя. И ни в ней, ни в Правде Ярославичей, ни в законодательстве XII века ничего насчёт подобных преступлений сказано не будет. Соответствующая «статья» впервые (если судить по сохранившимся памятникам) появится в «Псковской Судной Грамоте», которая создавалась на протяжении XIII — XV веков. Если же письменного закона не было, то как же прикажете судить? Ну а брань (моральное осуждение) всяких там древних историков, она же на вороту не виснет... Может быть, так и рассуждал Блуд, внимательно слушая речи пробравшихся в Киев для встречи с ним агентов, которых летописец именует послами (свидетельство неразработанности специальной терминологии на этом раннем этапе развития секретных служб). А они были соблазнительны.

«Поприяй ми (поприятельствуй мне. — Авт.), — велел передать Владимир или его воевода от лица князя, — аще убью брата своего, имети тя хочю во отца место, и многу честь возьмёшь от мене; не яз бо начал братью бити, но он; аз же того убоявся придох на нь» (то есть — я, мол, испугался, что он и меня убьёт, поэтому вынужден был сам пойти на него. Логика в таком рассуждении, конечно, была, и Блуд быстро проникся ею, да и посул ведь был презаманчивый!). Впрочем, Блуд, кажется, не впервые получал от Владимира лестные предложения, и вербовка его произошла значительно раньше. Причём, вероятно, не его одного, а с сообщниками. Что касается последних, то их наличие обусловливалось уже самими специфическими особенностями «производства» таких деликатных дел. Вряд ли бы, например, без помощи выполнявших приказы Блуда людей посланцы Добрыни смогли наладить с ним прочный контакт. Да и летописец отметит, что во время осады сам Блуд «ела же к Володимеру часто» (собственных, очевидно, агентов). Возможно, что в своей обличительной филиппике против нечестивца, который «преда князя своего», средневековый книжник не случайно несколько раз употребил множественное число. Если так, то он, разумеется, имел при этом в виду не только мелких сошек, но и людей калибра самого Блуда. Не тех ли, о которых говорилось в Иоакимовской летописи? Не во время ли похода Ярополковой рати к Смоленску и Полоцку попал киевский воевода в расставленные Добрыней сети?

Всё это очень возможно, потому что и Никоновская летопись тоже утверждает, будто Блуд «бе уласкан и улщён Владимиром» задолго до того, как новгородские кони начали пастись на приднепровских лугах. По Никоновской, правда, вербовка произошла ещё в тот период, когда оба соперника сидели в своих столицах и острили боевые мечи. Но это и понятно, поскольку историк XVI века ничего не знал о походе войска Ярополка в землю кривичей. И следовательно, агенты Добрыни должны были добираться из Новгорода до самого Киева. У Татищева сказано несколько иначе и подробнее. Владимир, пополнив всё-таки свои войска полочанами и кривичами, то есть добившись одной из целей своего сватовства к Рогнеде, «пошёл к Киеву на брата Ярополка для мсчения убивства Олегова и своея обиды». Историк, видимо, излагает здесь события по одной из бывших в его руках летописей — «манускрипту Хрущева», который, с одной стороны, подтверждает связь Владимира с Олегом, а с другой — выдвигает новую причину вражды новгородского князя с Киевом. Вероятно, обида заключалась в посажении Ярополком в Новгороде своих посадников.

«Но ведая брата Ярополка храбра и сильна, умыслил любимца Ярополкова и воеводу главнаго, Блюд имянуемаго, послал ко оному тайно склонить великими обесчаниями, чтоб Владимиру помочь брата Ярополка победить. Блюд же обнадёжил в том Владимира». Здесь мысль завербовать Блуда приходит к Владимиру и Добрыне как бы в начале марша на Киев. Причём подчёркивается исключительное положение Блуда при дворе киевского князя. По-видимому, он был чем-то вроде визави Добрыни при дворе Владимира. Два начальника тайной службы наверняка знали друг друга ещё по давним, Святославовым, временам, может быть, дружили домами и коротали вечера за медвяными чарами. Немудрено, что они быстро нашли общий язык и один разведчик начал работать на другого. Уговорить его, может быть, было и не так уж сложно. Блуд ведь выдвинулся на первые роли при Ярополке совсем недавно.

Читатели помнят, что ещё в 977 году молодого киевского князя опекал Свенельд. После битвы у Овруча он навсегда исчез с летописных страниц. Либо впечатлительный Ярополк не простил ему гибели брата («О люте ми, яко осквернился убийством брата моего, — восклицает Ярополк над телом Олега у Татищева, — лучше бы мне умереть, нежели тебя, брате, тако видети, еже злый клеветник учинил!» И к Свенельду: «Виждь, ты сего хотел, что тебе воздам за сию пагубу?»), либо он уже слишком одряхлел (служил ведь ещё Игорю), либо умер. Так что Блуд занимал сей высокий пост всего без году неделю. По летописи, Владимир осадил Киев в 980 году, а по «Памяти и похвале» Владимиру монаха Иакова — двумя годами раньше. Наверное, Блуд ещё не успел извлечь всех выгод из своего положения. А может быть, самое имя или прозвище нового баловня судьбы (от глагола «блудити» — блуждать, скитаться, плутать, заблуждаться, ошибаться, развратничать) свидетельствовало об определённых наклонностях характера. И «приобрёл» Добрыня Блуда не потому, что тот был идейным борцом за языческие ценности (как иногда пишут), а, как недвусмысленно указал летописец, — за посул ещё более тёплого местечка при новом дворе. Вербовка Блуда примерно совпала с изгнанием из Новгорода посадников Ярополка. Добрыня и Владимир использовали их в качестве своего рода послов, передавших киевскому князю дерзкие речи недавнего беглеца. Но кто знает, не взяли ли они на себя труд и пошептаться ещё раз с Блудом насчёт измены? Надо ведь было как-то отрабатывать милость вернувшегося новгородского властителя: мог запросто и живота лишить...

«Но зачем же было снова соблазнять Блуда в Киеве, если всё было улажено заранее?» — спросят читатели. — Видимо, его покупали не оптом, а в розницу, поэтапно. Сначала, может быть, на Друче или загодя на Днепре, потом проверили готовность Блуда «приятельствовать» и уточнили условия. Ясно, во всяком случае, что отправка к вражескому военачальнику в осаждённый город «посла» с более чем откровенными предложениями без какого-либо предварительного зондажа выглядела бы слишком рискованной.

Но вернёмся к событиям в Киеве. Блуд, как уже говорилось, благосклонно выслушал «послов» новгородского князя и велел передать ему: «Аз буду тебе в сердце и в приязньство». После чего тут же «лукавством» принялся дезориентировать «смутившегося» Ярополка, который начал было готовить войско к походу: «Княже, для чего хочешь войско трудить, я бо совершенно ведаю, что Володимер во своих войсках любви не имеет и яко робичич укоряем. И когда тебя увидят войска его, все без боя предадутся тебе; для сего нет нужды тебе противо его выходить, но жди его в Киеве». Так передаёт «льстивую» речь Блуда Татищев, подтверждая, что «главный воевода и любимец» Ярополка руководил киевской разведкой. И в приведённых только что выражениях докладывал своему князю новейшие агентурные данные. По Никоновской летописи, Блуд выразился иначе и красочнее: «Не может противу тебе стати брат твой меньший Володимер, якоже синица на орла брань сотворити, не смущайся убо боятися его, и не утруждай воиньства своего собирая». А сам начал регулярно посылать в стан новгородцев разведчиков или лазутчиков. Естественно, не за свежими данными о противнике, а для обмена информацией и согласования с будущим «сыном» собственных действий. Прикрытие было безупречным. «Агент заработал».

Вскоре Добрыня и Владимир узнали, что воевода-переветник готовится взять на себя исполнение акции, необходимость которой в общей форме уже объяснили ему вербовщики. Летописец говорит: «Блуд затворися с Ярополком, льстя ему, слаше к Володимеру часто, веля ему пристряпати (устремиться, приступить, — Авт.) к граду бранью, а сам мысля убити Ярополка».

А вот как полтысячи лет спустя рассказывал об этом европейским читателям посол императора Священной Римской империи к великому князю московскому Василию III барон Сигизмунд Герберштейн, весьма внимательно знакомившийся с русскими историческими хрониками: «Осадив Киев, Владимир тайно послал гонца к Блуду, ближайшему советнику Ярополка... он просил его совета, как погубить брата. Вняв просьбе Владимира, Блуд обещал ему убить своего господина, Владимир же пусть-де пока штурмует крепость». По Татищеву, «начал Блуд часто ко Владимиру тайно посылать, показуя ему способы ко одолению и убийству Ярополка». То есть предложил на благорассмотрение начальства несколько вариантов осуществления акции. Но заговор не удался, и политическое преступление пришлось отложить до лучших времён. Блуду каким-то образом мешали горожане («гражаны же не бе льзе убити его»; «не можно было его тайно или явно убить»). Воевода не отчаивался и отрабатывал грядущие дивиденды тем, что удерживал Ярополка, который был «храбор вельми», от вылазок. «Блуд же не възмог, како бы погубити и, замысли лестью, веля ему не излазити на брань из града».

Можно подумать, что Блуд страховал Владимира от неудачи в открытом бою с Ярополком (ведь военное счастье неверно), неудачи, которая разрушила бы все предприятие. Но у Татищева намерения слуги двух врагов — «любимца» киевского князя и «приятеля» новгородского — разъяснены иначе. «Блюд же... умыслил Ярополка коварством к погибели привести, советовал ему не пусчать войска из града на брань, хотя умные советовали прилежно, чтоб Ярополк, не томя войска во граде, выступил в поле и, не страшася, на Владимира наступил. Но он, более веря оному коварному своему любовнику, того не учинил. Войско же Ярополково, видя, что их без пользы с великим утеснением во граде заперши держат, стали тайно ко Владимиру отходить, а Блюд посылал ко Владимиру, дабы ко граду неоплошно приступал».

То есть Блуд, как можно понять, попытался спровоцировать собранных Ярополком ратников из разных градов и весей, недовольных теснотой размещения, бездельем и длительным отрывом от домов, на измену. И преуспел. Если сведения историка верны, то воевода уже «заслужил» перед Владимиром. Ведь он постепенно лишал его соперника средств к сопротивлению, вязал его по рукам и ногам, одновременно усиливая осаждающих. Можно предположить, что «люди» Блуда провели в войсках Ярополка кое-какую разъяснительную работу. Не забыв и киевлян, многим из которых тоже не могло нравиться скопление в городе праздношатающихся военных. Словом, Блуд планомерно готовил капитуляцию Киева. И однажды почтительно доложил нервничавшему Ярополку (это был уже доклад начальника контрразведки): «Кияне слются к Володимеру, глаголюще: приступай ко граду, яко предамы ти Ярополка. Побегни за град». (У Татищева начало: «Ныне сведал...») Трудно сказать, насколько Блуд наклепал при этом на горожан, вложив в их уста собственные мысли и выдав своих агентов или бежавших от Ярополка воинов за киевских переветников. Но павший духом князь поверил. «Побегни за град», — нашёптывал «любимец». «Умные» на этот раз помалкивали. И Ярополк побежал. Он запёрся с «верным» воеводой в городке Родне. А Владимир после этого действительно беспрепятственно вошёл в Киев. Защищать горожанам было уже некого.

Блуд между тем продолжал зудеть над ухом Ярополка: «Видиши, колько вои (воинов. — Лет.) у брата твоего? Нама их не переборота; твори мир с братом своим». «Нама» — двойственное число от «мы». Блуд тщился показать, что вместе с князем героически руководит обороной. «Льстя под ним се рече», — напомнил летописец. Но Ярополк этих строк не читал. Поэтому он снова согласился: «Так буди». Донельзя довольный Блуд с чувством выполненного долга немедленно отправил донесение Владимиру (и Добрыне): «Яко сбысться мысль твоя, яко приведу к тебе Ярополка, и пристрой убити и». Значит, в процессе обмена информацией между «Центром» и агентом задание последнему было скорректировано: «объект» следовало доставить к победителю живым.

В ожидании скорой развязки Владимир приехал на теремной двор Святослава (видимо, тот самый, на котором при Ольге закопали в землю ладью с древлянами) и «сел» там с дружиной. Блуд в это время «дожимал» податливого как воск Ярополка: «Поиди к брату и рьци ему: что ми ни вдаси (взамен киевского стола. — Лет.), яз прииму». И Ярополк пошёл. Напрасно один из «умных» и верных ему людей — Варяжко, — сообразив наконец, к чему клонится дело, пытался удержать его от рокового шага: «Не ходи, княже, убьюття», — и советовал бежать к союзным Ярополку печенегам, чтобы набрать там новое войско. Ярополк потерял не только всякую способность к сопротивлению, но и инстинкт самосохранения. Да и Блуд был начеку. По словам одной летописи, он тут же вмешался. «То ти есть милостник у князя!» — внушительно заявил он Варяжко. То есть: «Перед тобой княжеский любимец» — а не кто-нибудь! Обеспокоенный воевода явно спешил одёрнуть непрошеного советчика, напомнить ему, чьё мнение он дерзает оспаривать. Варяжко ещё более дерзко ответил: «Всяк милостник подобен змеи запазушней!»

Можно представить, как ёкнуло сердце у Блуда. Неужели провал? В самый канун полного торжества! Но, судя по дальнейшему развитию событий, выдержка ему не изменила. Он не схватился украшенными жуковиньем пальцами за меч, не стал затравленно озираться по сторонам в поисках спасения. А у Варяжки, видимо (если этот эпизод не вымышлен), не было каких-либо доказательств своей правоты и предательства «милостника», кроме смутных подозрений. Ярополк ему не поверил. Он явился на теремной двор, и едва «полез в двери», как два варяга «подъяста» его мечами «под пазусе». (Владимир ведь не зря «сидел» с дружиной. На этом совете Ярополку, очевидно, был вынесен официальный приговор, который тут же и привели в исполнение). Блуд в это время быстренько прикрыл двери и «не да по нем (Ярополку. — Авт.) ити своим». Как точно сказано: «своим»... А впрочем, акция была разыграна как по нотам и сделала бы честь и современным службам. Видимо, всё было продумано до мелочей заранее (важно было, например, чтобы Блуд в нужный момент сумел отделить Ярополка от его свиты) и агентурная связь до самого конца работала бесперебойно.

Так произошёл второй государственный переворот в Киевской Руси. Читатели не забыли, наверное, что первый совершил почти за сто лет до этого вещий Олег. Кстати, не кажется ли вам, что они (эти перевороты) чем-то похожи? И тут и там — заговор с помощью импровизированной или заблаговременно созданной тайной службы; заманивание противника в ловушку; политическое убийство с использованием услуг «профессионалов»; войска, ожидающие в засаде или вступающие в дело; демагогическое обвинение соперников в нелегитимности или таком нарушении её, которое ставит их вне закона и вынуждает пламенных борцов за справедливость выступить на её защиту; нежелание слушать доводы обвиняемых, потому что речи о попранной справедливости — это так, для истории, это речи волка из крыловской басни. Помните, что сказал Олег Аскольду и Диру? «Вы не князья и не княжеского рода. А вот я княжеского рода». И тут же восстановил попранную справедливость. А Владимир так и вовсе без разговоров обошёлся. А может быть, все подобные перевороты, в сущности, близнецы-братья? Ведь и в наше время чуть ли не единственный аргумент победителя — что он «от роду княжа» (то есть что ему, по басне, хочется кушать). Разве что «пресса» вела себя по-разному. Действия Олега летописец оставил без комментария, а Владимира и вовсе осудил, хотя и ругал князя с умом, — не самого нового венценосца, а завербованного им агента-переветника. У нынешних же «летописцев» мёд каплет с языка при описании подвигов новых Блудов, а следовательно, и их хозяев. Впрочем, это только так, к слову. «Мы же на прежнее возвратимся», как говаривал древний летописец, когда ему тоже случалось отвлечься.

Остаётся сказать о странной позиции, занятой в отношении Блуда художником Радзивилловской летописи. Он посвятил войне Владимира с Ярополком пять миниатюр. Но при всём старании я не смог обнаружить ни на одной из них нашего героя. Вот, например, Ярополк с дружиной бежит в Родень. Конечно, Блуд где-то здесь. Но все дружинники — близнецы-братья. Любой из них может быть и не быть воеводой. Хотя странная маленькая фигурка на стене Родня, которая пальцами-граблями указывает на хлопающую крыльями «вещую птицу» на дереве, как бы вопиет: тут он, предатель! А вот Владимир с дружиной — и, кажется, с Добрыней — ждёт на теремном дворе. Справа Ярополк размышляет с кем-то из приближённых, что же ему делать в создавшейся ситуации. Однако стоящий перед ним очень симпатичный молодой человек в высокой круглой шапке, с приветливой миной на лице — это, конечно, не Блуд, а Варяжко, чья личность не могла не вызвать горячего сочувствия у художника. Вот, наконец, сцена убийства Ярополка. Несчастный князь как бы распят в проёме дверей, пригвождённый к ним мечами двух свирепого вида молодцев. Владимир, сидя на престоле, хладнокровно руководит трагическим действом. Рядом с ним какой-то простоволосый юноша всплёскивает руками, выражая потрясение происходящим. Но это лишь персонификация потрясения самого живописца, а не реальное действующее лицо и, конечно же, не Блуд, который, как помнят читатели, остался за дверьми.

Получается, что один из главных героев происшедших событий, без участия которого они протекали бы совсем иначе, оказался совершенно обойдённым художником. Его не пожелали «даже вставить в книжку». Точнее, однажды всё-таки вставили. Но это было уже в контексте событий 1018 года, о которых чуть позже. Блуд там настолько невыразителен, что его можно «вычислить» лишь по жесту, которым он сопровождает свою остроумную речь насчёт достоинств польского князя Болеслава. Главное же, Блуд в этом сюжете выступает в совсем иной роли — обычного дружинного воеводы.

А вот в основном качестве, тайного резидента Владимировой разведки, Блуд миниатюриста никак не заинтересовал. Или заинтересовал, так сказать, отрицательно. В чём тут дело? Ссылаться опять на соображения секретности как-то уже неудобно. Пожалуй, причина в другом. Средневековая живопись обладала гораздо меньшим набором средств для передачи психологии, вариаций душевного состояния людей, чем современная ей литература. Художники удовлетворительно, а в лучших образцах великолепно, справлялись с полярными характеристиками типа: «хороший» — «плохой». А промежуточные состояния были для них камнем преткновения уже потому, что они ещё долгое время не знали искусства портрета, не располагали арсеналом необходимых для решения столь сложных задач выразительных средств. Блуд относился как раз к числу таких персонажей, которые никак не вписывались в двухцветную шкалу. С одной стороны, он, конечно, был изменник и предатель, а с другой — служил будущему равноапостольному крестителю Руси, создателю могущественного православного славянского государства. Христианская мораль художника и восприятие им ценностей отечественной истории вступили в противоречие и не позволили Блуду «отметиться» в иллюстративном ряде летописи.

Следует оговориться, что оценка деятельности Блуда с нравственной, «общечеловеческой» точки зрения — не единственно возможная. Необходимо помнить, что как тайный резидент спецслужбы Владимира он оказал ему чрезвычайно важную услугу — преподнёс киевское княжение на блюдечке.

Таким образом, чисто профессионально отечественная разведка может гордиться тем, что второй государственный переворот в Киевской Руси, как и первый (при Олеге), был совершён, в сущности, сугубо агентурными средствами.

Трудился Блуд не зря. Владимир его не забыл, хотя и не считал пороком не сдерживать обещаний. Конечно, «вместо отца» новому киевскому князю Блуд не стал (чего не посулишь в борьбе за власть, не выполнять же в самом деле!). Ведь предателей всегда считают полезными, но никогда — уважаемыми. Не случайно, видимо, летописец обронил, что «послы» Владимира прибыли к Блуду в Киев «с лестью», и кто знает, какого смысла этого ёмкого слова было больше в их сладкозвучных речах — обольщения, соблазна, приманки или обмана, хитрости, коварства?.. Но «многу честь» от Владимира вчерашний «милостник» Ярополка «взял». Правда, рассказывают об этом двояко. У Татищева можно прочесть, будто Блуд «возносился три дни» оказываемым ему почётом. А на четвёртый Владимир приказал его... убить, пояснив остолбеневшему виновнику торжества: «Воздал ти честь аки приятелю, а сужу аки крамольника и убийца княжа».

Оставим в стороне ещё один оригинальный вариант историко-психологической загадки о Юпитере и быке. Ведь и до сих пор властители ищут виновников трагедий в ком угодно, только не в себе самих. Нас же по сюжету интересует лишь судьба резидента. Историки, начиная с Карамзина, обычно относятся к версии Татищева скептически. Хотя в позднем летописно-хронографическом сборнике уцелела такая не очень вразумительная запись: «Иде Владимир к Киеву и уби брата своего Ераполка, лукавого, господоубийственного Блуда». Вероятнее, конечно, что слухи о казни доблестного киевского воеводы проникли в средневековую книжность в результате порчи летописных текстов переписчиками, а ещё скорее — из-за нелепости дальнейшей судьбы Блуда, отражённой в списках «Повести временных лет». Если некоторые из них (например, Троицкий) упоминают (под 1018 г.) о Блуде как о кормильце и воеводе одного из многочисленных сыновей женолюбивого Владимира — Ярослава (хотя и не уточняют, действительно ли этот Блуд — знаменитый деятель времён минувших, а не соименник), то другие (например, Лаврентьевский, Радзивилловский) называют пестуна нового киевского князя иначе: Буды.

Поэтому личность Блуда и его участь, видимо, издавна стали притчей во языцех и обрастали легендами. Так, у Татищева приводятся сведения поздних источников, по которым Блуд — сын Свенельда (!). Имя его читается как Блют, Блюм, Блут, наконец, Лютр, то есть Лют. Между тем читатели знают, что Лют Свенельдич погиб ещё в 977 году... Похоже, что кто-то из древнерусских книжников-морализаторов решился внести ясность в оставшийся скрытым суд истории в соответствии с традиционными представлениями о неотвратимости скорого и правого Божьего суда над любым злодеем (помните: «Муж в крови льстив не припловит дний своих?»). И вот эти-то домыслы попали на страницы летописей, которыми пользовался Татищев. Поэтому, не считая известия «Истории Российской» совершенно неправдоподобными, я склонен более поверить составителю летописного «Тверского сборника» XVI века, который (то ли предвидя затруднения будущих историков, то ли полемизируя с современными ему толками о времени и обстоятельствах гибели первого переветника) счёл нужным пояснить, что Ярославу служил «дядька и воевода Блуд старой, иже был Владимиру», сохранив, таким образом, Блуду право продолжать свою многотрудную службу Отечеству.

Предположив, что всё это правда и что Блуд, как и положено тайному агенту, имел несколько прозвищ, откликаясь поэтому и на имя Буды, посмотрим, как же он воспользовался возможностью вплести новые лавры в свой пышный венок. Создаётся впечатление, что, обеспечив, так сказать, свою старость, Блуд об этом мало заботился (то есть он был не столько честолюбец, сколько стяжатель). А может быть, не представлялось случая?.. Когда же вострубили трубы и Блуд на боевом коне вновь въехал в историю, то насмешил целое царство.

Это произошло, как уже говорилось, в 1018 году. Узурпатор киевского стола Святополк Окаянный, разбитый Ярославом на Днепре, привёл на помощь поляков, и войска сошлись у реки Буг на Волыни. Неизвестно, какая муха укусила Блуда, только он вдруг начал задирать князя Болеслава Храброго, комплекция которого едва позволяла тому держаться на коне. Дескать, вот сейчас «ти прободем трескою (видимо, копьём. — Авт.) черево твоё толстое». Иначе говоря, выступил совершенно в том же духе, как лет через полтысячи, а может, и больше Демид Попович (см. «Тараса Бульбу»), который, как известно, «крепок был на едкое слово». Успех равно сопутствовал обоим ораторам. Болеслав взбеленился, как и тот хорунжий, из-за которого невозможно было достать кого-либо пикой. Но если готовые к бою запорожцы нарочно провоцировали врага, то Ярослав не успел «исполниться» (значит, Блуд не исполнил своей наипервейшей обязанности как воевода) и был разбит. Вот такой конфуз получился. К нашей теме он, на первый взгляд, не имеет отношения. Однако автору казалось невозможным утаить от читателей даже малейшие подробности биографии, а отчасти и внешности, столь колоритного лица — из его речи к Болеславу можно понять, что сам воевода и в старости был подтянут и строен. Главное же, биография Блуда на этом и завершилась. «И ту убиша Блуда, воеводу его (Ярослава)», — читаем в Никоновской летописи. Таков был конец «запазушной змеи».

Поучительная судьба, не правда ли? «Чем? — слышу недоумённый вопрос. — Вот если бы Владимир казнил Блуда через три дня после убийства Ярополка, тогда мораль напрашивалась бы сама собой. А если человек здравствовал после этого сорок лет и погиб из-за собственного легкомыслия, то что же тут поучительного? Что предательство далеко не всегда наказывается при жизни?» Да, именно так. Только это не всё. Важно понять, что возмездие неизбежно. Не на суде человеческом, так на суде истории. В конечном счёте на Высшем суде.

 

ВЛАДИМИР ИДЁТ НА КОРСУНЬ

Владимиру везло на хороших агентов. А может быть, это было не везение, а следствие прекрасной работы возглавляемой Добрыней тайной службы. Так или иначе, разведка вскоре снова отличилась, преподнеся князю в подарок ещё один город, на этот раз иноземный.

В конце 980-х годов русские войска осадили черноморский византийский город Корсунь (Херсонес). По мнению большинства учёных, причиной похода киевских дружин к тёплому морю могло послужить нежелание греков рассчитаться за военную помощь, оказанную им Владимиром при подавлении мятежа военачальника Варды Фоки. На основании свидетельств византийских и арабских источников полагают, что главным обязательством императоров-соправителей Василия и Константина было выдать замуж за славянского князя их сестру Анну. Хотя русский летописец утверждал, будто Владимир выдвинул требование относительно Анны уже после захвата Корсуня.

Летописец явно видел цель похода русского войска непосредственно в захвате Корсуня, а может быть, и его владений, а также иных крымских территорий. В одном из списков Ипатьевской летописи рассказ о том, как Владимир «поиде на Греческую землю и пришед ко Корсуню», завершается словами: «Приём же Володимер град греческий Корсунь (ныне же тамо Крым) и весь тот остров, глаголемый Таврику». Насчёт захвата всего «острова» сказано, конечно, слишком сильно. Но один из иностранных учёных отметил, что после похода киевского князя «за невестой» исчезла из списка византийских владений в Крыму фема Боспора Киммерийского (то есть Корчева, или Керчи), возникшая после войны императора Иоанна Цимисхия со Святославом и восстановленная лишь столетие спустя. И военная экспансия Владимира не вызовет удивления, если вспомнить, что в договорах с греками Игоря и Святослава оговаривалось обязательство русских не нападать на «страну» или «власть (область, — Авт.) Корсуньскую и елико есть городов их». Обязательство, с которым киевские князья, очевидно, не особенно считались.

Одним словом, войдя в Таврику, Владимир должен был растечься войском по полуострову уже в силу, так сказать, исторической инерции.

Каким путём Владимир шёл на Корсунь, большое ли войско вёл за собой — документы не сообщают. Поэтому мнения историков разделились. Некоторые из них, начиная с Н. М. Карамзина, предполагают, что русская рать спустилась в ладьях по Днепру и направилась к южному побережью Таврики кратчайшим морским маршрутом. Есть сторонники и сухопутного похода. Я, вслед за академиком Б. Д. Грековым, думаю, что Владимир, подобно Олегу и Игорю, снаряжавшим экспедицию в далёкий Царьград, двинулся в Крым «на конех и в кораблех», то есть и по суше, и по воде, хотя не исключаю и одного только первого или второго варианта. Конница необходима была Владимиру и для продовольственного обеспечения осады, и для рейда сквозь херсонесскую и боспорскую фемы к Керченскому проливу. Наличие в составе войска степняков (чёрных болгар) подтверждает такое предположение. Флот, конечно, тоже был полезен — как для блокады Корсуня с моря, так и для операций вдоль побережья и даже, может быть, в сторону Константинополя. Но его участие в походе возможно лишь при условии, что русские появились под Корсунем летом (по мнению большинства исследователей, в июле — августе). Потому что сравнительно безопасное плавание по Чёрному морю, особенно для таких мелкосидящих судов, как славянские ладьи, ограничивалось периодом с середины мая до начала сентября. Численность Владимировой рати (кроме чёрных болгар, здесь были варяги, а также кривичи и словене, то есть смольняне и новгородцы), по вычислениям А. Л. Бертье-Делагарда, не превышала 6—8 или даже 5—6 тысяч «воев». Да и этого для города, предоставленного собственным силам и воле судьбы, города с населением не более 10 тысяч, на его взгляд, было слишком много. И всё дело в том, что Владимир готовил дружины не для Корсуня, а для помощи василевсам против Варды Фоки, которую вынужден был задержать из-за неприезда Анны.

Не обсуждая это предположение, думаю, что 6—8 тысяч — цифра минимальная. Тем более если Владимир шёл не только на Корсунь, но собирался увидеть и силуэты Корчева, чтобы убедиться в безопасности созидаемой здесь тмутороканской Руси. Если его угрозы двинуться из Крыма на Константинополь не имели единственной целью лишить будущих родственников душевного равновесия (что, по свидетельству Зонары и Кедрина, киевскому князю вполне удалось). Да и сам Корсунь был очень крепким орешком, о чём Владимир, несомненно, хорошо знал. Правда, население города не достигало, по-видимому, и той цифры, которую назвал Бертье-Делагард, и составляло 6—7 тысяч человек, что, впрочем, совсем немало для средневекового города. Это значит, что Корсунь мог выставить для своей защиты максимум тысячу воинов — рыбаков, моряков, крупных и мелких торговцев, ремесленников различных специальностей — гончаров, кузнецов, строителей, ювелиров и т. д. Но в нём, вероятно, находился и византийский гарнизон, возглавляемый военным и административным главой фемы — стратигом, носившим высокий придворный чин протоспафария. А кроме того, сам Корсунь был первоклассной крепостью, одной из лучших в Византийской империи. 339 тысяч квадратных метров его территории окружали мощные каменные стены «кордонной» и «квадровой» кладки, возведённые в V—VI веках. Их высота доходила до 15 метров, ширина — до 3-х, а в некоторых местах даже до 6 и 9 метров. (Для сравнения: стены большинства византийских крепостей последующих столетий имели толщину 1,5-2 метра). Ключевые участки обороны были усилены ещё одним каменным поясом — протейхисмой. По всему периметру той части крепости, которая была обращена к суше, высились прямоугольные и круглые боевые башни. Их было больше двадцати. Внутри города находилась цитадель. Твердыня эта видела перед собой готов и тюрок, хазар и печенегов. Но никогда ещё врагу не удавалось восторжествовать над мудростью византийских зодчих и мужеством защитников крепости. Это вселяло в жителей полуторатысячелетнего города уверенность, что варвары будут отбиты и на этот раз.

Суммируя сведения из разных источников, можно прийти к выводу, что Владимир остановился в заливе напротив Корсуня на расстоянии полёта стрелы («перестрела») от города. Стрела, пущенная даже «добрым стрельцом», пролетает всего 100—105 метров, в среднем же едва 60—70. Стало быть, русский лагерь находился либо возле Круглой, либо возле Карантинной бухты.

Охватив Корсунь плотным полукольцом и расставив на остальных участках наблюдательные посты, Владимир вряд ли стал пассивно дожидаться, пока его жители мирно созреют для капитуляции. Вероятно, он попробовал выяснить, что думают осаждённые о дружбе народов, путём обмена остроумными репликами, которые во все времена у всех народов были в большой чести в подобных обстоятельствах, помогая снять напряжение борьбы. Один византийский сановник, живший несколько позже описываемых событий, даже обратился с увещеванием к защитникам крепостей не слишком увлекаться применением этого обоюдоострого психического оружия, от которого вреда может быть больше, чем пользы... Потом засвистели стрелы, а со стен полетели и камни, как это можно видеть на миниатюре Радзивилловской летописи. Наконец, не исключено, что смельчаки полезли по лестницам наверх для установления личных контактов. Корсуняне дали отпор. Так я понимаю фразу, читающуюся и в летописи, и в «Житии Владимира»: «боряхуся крепко из града». Хотя Бертье-Делагард думал, что за ней скрываются вылазки осаждённых — «попытки к прорыву и посылки гонцов, соглядатаев».

После этой первой пробы сил Владимир начал правильную осаду, распределив участки крепости между «полками» варягов, словен, кривичей и чёрных болгар и послав объявить «гражанам»: «...Аще ся не вдасте (если не сдадитесь. — Авт.), имам стояти и за 3 лета». «Они же не послушашатого». Тогда князь, говорит летописец, «изряди вои своа; и повеле приспу сыпати к граду». Приспа — это насыпь, которую осаждающие воздвигают (присыпают) у стены, постепенно наращивая, с целью создать площадку для штурма. Дело это очень трудоёмкое, особенно на скалистых крымских почвах, и если князь решился на него, значит, терпению и его, и войска пришёл конец. Но фортуна никак не желала поворачиваться к нему лицом. «Сим же спущим (насыпающим. — Авт.) корсуняне, подъкопавше стену градьскую, крадуще сыплемую персть, и ношаху к себе в град, сыплюще посреде града». Правда, по словам летописца, Владимир тоже упёрся — «воини же присыпаху боле, а Володимер стояше». Но не мог сдержать досады (Никоновская: «...елико же ратиим сыпляху землю в ров, толико те гражане тайно крадяху у них землю... Володимер же зря (видя, — Авт.) удивляшеся, яко ничтоже успеваху сыплюще»). И неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы однажды, когда на исходе был уже девятый месяц осады, в сторону русского лагеря не просвистела очередная стрела. К ней был прикреплён исписанный кусочек пергамента. Это было секретное послание, решившее судьбу Корсуня.

Стрелами на войне дорожили, и всё, что прилетало со стороны врага и годилось к повторному употреблению, старались подобрать. Стрела с секретным посланием тоже не потерялась. Её подняли и доставили по назначению.

Писатель А. Ладинский в романе «Когда пал Херсонес» так представил себе (вместе с героем — приближённым императора Василия И Ираклием Метафрастом) обстоятельства, при которых это произошло: стрела «вонзилась в землю, затрепетала и осталась до утра на грядке с растоптанными лозами, оперённая птичьим пером, окованная железом лёгкая тростинка... А утром молодой варвар, потягиваясь после короткой ночи, увидел стрелу, поднял её, чтобы положить в свой колчан, и заметил кусок пергамента, на котором были написаны непонятные для него знаки. Не зная, как поступить, он отнёс стрелу к своему князю. Княжеский белый шатёр стоял среди оливковых деревьев. Какой-нибудь пленный ромей, которого держали в лагере для выполнения различных работ, прочёл русским греческое письмо. И может быть, оно было даже на русском языке...». В послании было сказано: «Кладязи, аже суть за тобою от въстока, из того (нужно: из тех, — Авт.) вода идёт по трубе, копав перейми» (в Никоновской летописи: «...и сипе копав, преимеши воду и възмеши град»). То есть: колодцы городского водопровода за тобой, трубы под тобой. Перекрой воду и с победой тебя, княже!

Впечатление, произведённое стрелограммой на Владимира, было грандиозным. Ещё бы! Неизвестный друг с низким поклоном преподносил ему ключи от Корсуня. Взволнованный князь, «возрев на небо», поклялся, что «аще се ся сбудет», то он сразу же крестится, так, во всяком случае, говорит летописец, внушавший своим читателям, что Владимир крестился именно здесь, на берегу Чёрного моря, а не ранее того, в Киеве или Василеве, как утверждали иные, и что, по мнению учёных, ближе к истине. Ну что же, вполне возможно, что повелитель Руси и в самом деле произнёс нечто подобное — в пылу чувств или в порядке подготовки приближённых к крутому повороту в мировоззрении страны. Ведь совершенный над ним обряд (крещение или только оглашение) был, вероятно, тайным. Но что бы он ни сказал, глядя на небо (видимо, князь читал или слушал послание не в шатре, а на свежем воздухе), радость его была, конечно, искренней. Естественно, что Владимир совету внял и через некоторое время уже вступал с войском в покорённый Корсунь.

Попробуем представить себе эту картину. Вот движутся по длинной, растянувшейся почти на километр, главной магистрали города дружины варягов, славян, кривичей и чёрных болгар, дивясь красоте идеально прямых улиц и великолепных, вымощенных большими (порой ещё античными) плитами площадей, огромности церковных базилик и общественных зданий и нарядности крестовокупольных храмов, «кумирам» на пьедесталах и бассейнам (обезвоженным) на перекрёстках. Вглядываясь в измождённые жаждой лица недавних противников, угрюмо наблюдавших за шествием варваров, в их воспалённые глаза и потрескавшиеся губы, князь ищет среди них того единственного, кому обязан своим неожиданным триумфом, и размышляет, найдёт ли его, чтобы отблагодарить. Наверное, он очень сожалел, что отважный и перспективно мыслящий стрелок из благоразумной осторожности не сообщил своего имени и адреса. Но вскоре морщины озабоченности на его молодом челе разгладились. Ибо герой вовсе не собирался затеряться в толпе, почитая наградой себе само содеянное. Он не замедлил предстать пред очи победителя, в надежде получить осязаемые доказательства, что служба его оценена. Разумеется, в летописи об этом нет ни слова. Однако легко понять, что никаким другим способом Владимир не смог бы разыскать в незнакомом городе неведомого ему благонамеренного обывателя, даже если бы очень этого хотел. (А после того как бывали удовлетворены его желания, князь порой охладевал к людям, их исполнявшим). Не спрашивать же ему было у горожан, кто их предал и как ему разыскать этого достойного во всех отношениях человека. Следовательно, честолюбивый корсунянин, скорее всего, сам целенаправленно ковал своё счастье. Подобный вывод будет правилен и если прочесть записку Анастаса в редакции Никоновской летописи, где герой приоткрыл-таки инкогнито, предпослав краткую самоаттестацию: «Се яз, Анастас, сказую ти истинно, о Владимире...» Всё же и здесь, кроме драгоценного имени и заверения писца, что он хороший человек (в чём князь не имел оснований сомневаться), не было ничего — ни адреса отправителя стрелограммы, ни места службы и должности. А мало ли в Корсуне Анастасов! Значит, «найтись» стрелок мог только по собственной инициативе. А это существенный штрих к его портрету.

Впрочем, вся эта логическая цепочка выстраивается лишь в том случае, если послание Анастаса действительно оказалось для Владимира приятным сюрпризом, а не давно ожидаемым донесением секретного агента. Не исключено, что княжеская разведслужба, возглавляемая Добрыней, а возможно, включившая в свой руководящий штат и Блуда, сумела заблаговременно заслать в крепость проворного молодца со спецзаданием раскрыть систему городского водоснабжения, а тот нашёл себе в помощь местного жителя.

Попробуем понять, как могла быть организована русская разведка под Корсунем, какие задачи выполняла, наконец, кому была поручена.

Академик Б. Д. Греков считал, что одной из важнейших задач русского войска была организация постоянной связи «с какой-либо питательной базой в Крыму или даже на материке». Например, с земледельцами-готами, учитывая их прежние отношения со Святославом. Конечно, восстанавливать или формировать такую связь должна была разведка. Она же собирала всевозможную информацию, связанную с направлением Корсунь — Тмуторокань, вероятной операционной линией Владимира. Наконец, под Корсунем, помимо борьбы с вражескими шпионами и лазутчиками, в её задачу входили, естественно, засылка собственных агентов и установление с ними надёжного контакта. Последнее, по-видимому, не было особенно трудным делом благодаря широкому распространению «стрелографа». «Немудрено было из Корсуня послать стрелу... — писал Бертье-Делагард. — На стрелах повсюду, а в осадах, так сказать, повседневно, пересылались всяческие предложения, указания, новости, истинные или вымышленные, подговоры, брань, угрозы в особенности, даже огонь и всякая мерзость. Это оружие было не только удобное, но и верное, потому что полёт стрелы был приметен, тем более место её падения. Таким образом, надобно удивляться не тому, что о таком способе передачи известий бывают указания, а тому, что их так мало. В песне, в былине они не умозрительная выдумка, а лишь слабое отражение действительности». Принимая нарисованную исследователем живописную картину за достаточно правдоподобную, согласимся, что в таких условиях и за такое долгое время можно было переслать не только записку с раскрытием тайны водопровода, но и полную информацию о всех военных тайнах Корсуня, о его начальниках, настроении жителей, о людях, «с пониманием» относящихся к русским и с которыми поэтому можно завязать полезные отношения, и т. д. Кроме того, помимо «стрелографа» к услугам разведчиков и завербованных агентов были калитки, устроенные в разных местах крепости под защитой башен, для секретных вылазок, то есть для захвата «языков» и диверсий. Вопрос лишь в том, удалось ли «людям Добрыни» проникнуть в город и найти в нём сговорчивых и осведомлённых людей.

Пример Анастаса показывает, что искать было кого. Бертье-Делагард, оценивая эту фигуру, не сомневался, что отважный стрелок упомянут в летописи «как мыслитель, глава партии, стоявшей за сдачу, в чём он не мог быть одиноким». Греков, полностью соглашаясь с ним, писал, что, «идя на Корсунь, Владимир мог полагаться не только на силу своего оружия», и «нет ничего удивительного, что в среде осаждённых появилась группа лиц, стоявших за сдачу Владимиру». Действительно, ведь Херсонес не был этнически однороден. Помимо греков в нём жило немало сармато-аланов, а также готов, славян, в числе которых попадались, вероятно, и соплеменники осаждавших. На площадях и улицах черноморской крепости, в усадьбах с белокаменными (в богатых кварталах — двухэтажными) домами слышались и хазарская, и печенежская, и армянская речь. Да мало ли кого заносила судьба в портовый город и заставляла бросить тут якорь. Полагать, что вся эта пёстрая масса Херсонитов пылала чувством имперского патриотизма, было бы по меньшей мере наивно. Тем более что и сами греки, по свидетельству Константина Багрянородного, пылали им не так уж сильно. И имели для этого основания. Поскольку Херсонес исстари дорожил своей автономией, василевсы не уставали на неё покушаться. С IX века они начали назначать в город военных губернаторов — стратигов, доверенных лиц Константинополя. В их обязанности входило, между прочим, «блюдение» политической нравственности таврических обывателей, то есть ведение сыска об изменных речах и делах. За что (может быть, и не только за это) их, случалось, убивали. Беспокойство метрополии было небеспочвенным уже потому, что Херсонес с очень давних времён служил местом политической и религиозной ссылки. Ещё в I веке сюда был отправлен и затем умерщвлён Римский Папа Климент, впоследствии причисленный к лику святых. В конце VII века здесь оказался даже свергнутый император Флавий Юстиниан II Рипотмет, который пытался опереться на город в борьбе за власть, но не нашёл поддержки. И потому, став снова императором, он дважды направлял в Херсонес карательный флот. В первый раз город был разграблен имперским войском, а во второй — местный императорский гарнизон и горожане подняли восстание при военной помощи хазар, и это спасло Херсонес. Позднее сюда бежали от преследований иконопочитатели...

Так из века в век в главном оплоте Византии в Таврике формировались антиимперские настроения. Этому способствовало и сложное внешнеполитическое положение Херсонеса, которому в VIII — IX веках приходилось считаться с позицией хазарского кагана (в VIII веке город даже находился под хазарским протекторатом), а в X веке — русского князя. Всё это неизбежно приводило к образованию соответствующих партий и борьбе между ними.

О том же вроде бы говорят и данные археологии. Раскопки Херсонеса показали, что город был очень сильно разорён русскими дружинами. Причём особенно пострадала его западная часть, населённая рыбаками и мелкими ремесленниками, составлявшая треть всей территории крепости (117 тысяч квадратных метров). Жизнь здесь прекратилась, и на месте густонаселённых кварталов образовался огромный пустырь. Тогда как дома и улицы северо-восточного района, где жили торговцы и представители местного нобилитета, подобной участи не испытали. Из чего можно с определённой долей вероятности заключить, что «партия измены» в Корсуне, или, выражаясь мягче, «партия сдачи города Владимиру», состояла преимущественно из тех, которые, по слухам, тоже плачут.

Итак, если со стороны Владимировой разведки был спрос, то со стороны части корсунян была полная готовность к предложению. К сожалению, мы не знаем, удалось ли агентам Добрыни выйти на связь с этими людьми. Можно лишь утверждать, что попытки такого рода, несомненно, имели место. Как в виде агитирующих за сдачу стрелограмм, которые, очевидно, не у всех вызывали гнев и возмущение, так и в виде ночных поисков ловкими отроками или гридями щелей и лазеек в каменном щите города. Поэтому внешние обстоятельства измены Анастаса можно представлять по-разному, во всех случаях используя, однако, метод не столько научной, сколько художественной реконструкции.

Пишущего в жанре психологического романа поступок Анастаса мог бы, вероятно, заставить задуматься над неисповедимыми тайнами предательства, постепенно свивающего гнездо в душе и разрушающего её. Вот сидит будущий стрелок тёмной южной ночью у себя дома, прислушиваясь к тишине забывшегося в тревожном сне голодающего города, цедит из белоглиняного константинопольского кувшина с росписью под прозрачной глазурью разбавленное вино, бросает кости и размышляет, стоит ли ему продолжать защищать «эту страну» и, может быть, погибнуть, когда представляется случай сделать хорошие деньги, а то и карьеру у вождя русов. Как уверяет старый приятель Калокир. Если только он, Анастас, или кто-то из его людей сумеет тайно от ищеек стратига переслать в лагерь Владимира кое-какие полезные сведения (ситуацию можно представить иначе, поменяв местами протевона и стратига и предположив в Анастасе если не особу, приближённую к императору, то человека, по тем или иным причинам пекущегося о его интересах).

Приверженцу авантюрно-детективного жанра предстанет, конечно, другая картина. Неслышной тенью перемахивает в полночь через стену посланец Владимира, или проскальзывает в вылазные ворота, подкупив стражу, или просачивается через устроенный корсунянами подкоп под созидаемую Владимировым войском насыпь. По указанным ориентирам быстро находит усадьбу, прячущуюся в тени кипарисов, стучит и в ответ на оклик произносит условный пароль о желании приобрести славянскую мебель. Или он ходит утром по базару, надвинув на брови «шляпу земли Греческой», приценивается к товарам и мимоходом осторожненько выпытывает, откуда это в городе такая вкусная и чистая вода. Даже в Константинополе — он сам оттуда — такой нет. Ему отвечают доверительно, что секрет воды знают только правитель, начальник гарнизона и ещё несколько доверенных лиц. С правителем же (или начальником) хорошо знаком один уважаемый человек, живущий неподалёку, у базилики Святого Климента. И вот они сидят друг перед другом за скудной трапезой, и агент Добрыни ставит перед Анастасом задачу в считанные дни узнать тайну городского акведука, который очень интересует его начальство. Либо покупает «уважаемого» человека за наличные. Анастас с непроницаемым лицом выслушивает разведчика, обещает всё исполнить и думает, что в таком деле посредник ни к чему. Через несколько дней на «партийном совете» решают действовать, и приятель Калокира (а может быть, стратига или кто-то из его людей) появляется на стене, чтобы помочь воинам отразить очередной приступ. Улучив минуту, он отправляет стрелу с посланием (может быть, и не одну) в сторону русского лагеря или самого князя. Впрочем, вот как это описано у Ладинского: «Анастас и его сообщник в плащах с куколями пробирались по безлюдным улицам на городскую стену. Воины на башнях спали, склонившись на копья. В тишине плескалось море. Послышался взволнованный шёпот. Дрожащая рука натянула тетиву тугого лука. Стрела оторвалась со свистом и полетела в ночную темноту, в ту сторону, где был расположен лагерь варваров... Два человека, крадучись и прижимаясь к стене, спустились в город. У Кентарийской башни они расстались и разошлись в разные стороны».

Конечно, трудно примириться с мыслью, что крестителю Руси помогала сомнительная в нравственном отношении личность. Хотелось бы, чтобы Анастас был человеком честным и благородным. Но факты свидетельствуют, что Анастас — изменник. И в чью бы пользу он ни старался (кроме собственной, понятно) — Владимира, городской партии сепаратистов, стремившихся освободиться от слишком стеснительной имперской опеки, или даже партии самого василевса, — разгром Херсонеса и бедствия жителей города на совести этого «стрельца».

Летопись сообщает, что после описанных событий звезда удачи надолго засияла над сметливым черноморцем, вовремя почувствовавшим отвращение к солёной хамсе. Владимир взял его с собой в Киев вместе с прибывшей наконец из Царьграда «царицей», «корсунскими попами», мощами Клемента и Фива, церковными сосудами и иконами и некоторыми иными дарами. В Никоновской летописи перечислено: «...И Онастаса, писавшего на стреле, и два болвана медяны, и четыре кони медяны, и три лвы медяны». Похоже на опись прибыли в княжеской казне: один Анастас, два болвана, четыре коня... Ох, эта бездушная бухгалтерия! Далее сказано: «И даде Анастаса отцу своему митрополиту Михаилу» (по летописи — поставленному в это время митрополитом Руси). С сим пастырем, а также с византийскими епископами и Добрыней Анастас, согласно летописи, будто бы ходил в 990 году в Новгород «сокрушать идолов» и крестить горожан, а следующим летом — в Ростов.

Вскоре после возвращения из корсунского похода и крещения киевлян Владимир заложил соборный храм Киева — церковь Пресвятой Богородицы, получившую название Десятинной, потому что князь пожаловал ей десятую часть от всех своих доходов. Прозвище Десятинный закрепилось и за Анастасом, которому Владимир поручил собирать пошлину и распоряжаться ею. Некоторые сравнительно поздние источники называют его священником. Но мне думается, что Анастас был всё-таки не духовным лицом, как полагают и многие учёные, а экономом, прототипом будущих митрополичьих и владычных бояр. Вот он, наверное, Анастас, на миниатюре Радзивилловской летописи, изображающей освящение Десятинной церкви. Стоит первым в группе знатных лиц за спиной Владимира. Золотистоволосый и золотистобородый человек в длинном, закрывающем ноги жёлтом одеянии и в зеленоватом плаще с воротником, с выражением почтительности на лице. Рядовой, так сказать, киевский вельможа X века.

В правильности произведённого опознания убеждает другая запечатлённая художниками сценка — к тексту о даче Владимиром десятины храму Богородицы с поручением заботы о церкви и её доходах «Настасу Корсунянину», а также об устройстве празднества (здесь Анастас просто обязан был присутствовать по долгу службы). Князь с непокрытой головой молится перед главным храмом Руси. А за ним стоят два очень благообразных по внешности сановника (право, лиц с такими благородными чертами, с таким благочестиво-постным выражением автор нигде и не видывал), передний из которых, одетый в корзно, застёгнутое фибулой, с миной, появляющейся на некоторых лицах только «при исполнении», держит в руках княжескую шапку. Один из этих замечательных людей, не сомневаюсь, Анастас.

Две представленные на суд читателей картинки, по-видимому, единственные сохранившиеся изображения славного стрелка и хранителя церковных доходов. Я хочу сказать, что в остальном миниатюрист отнёсся к Анастасу так же, как и к Блуду, и главный подвиг его жизни не увековечил. А ведь какая динамичная могла быть сцена: стрелок натягивает тетиву на крепостной стене, стрела с важным донесением летит в русский лагерь, где её с волнением берёт в руки Владимир и тут же отдаёт приказание: искать! копать! Да прочтите вы такую историю любому мальчишке в школе и попросите нарисовать запомнившееся! Вряд ли найдётся хоть один, который не нарисует Анастаса. А иллюстратор Радзивилловской летописи не нарисовал. Не соблазнился. Осаде и штурму Корсуня он посвятил три миниатюры. На всех трёх горожане отбивают приступы. На последней изображён «тот самый» эпизод. Но как! Слева войско наступает на крепость. А справа два длинноволосых кудрявых молодца в коротких рубахах землекопов нажимают ногами на заступы уже выполняя приказ Владимира. И это всё. Так что предположение, высказанное мною ранее по поводу отсутствия изображений Блуда, видимо, подтверждается. Художника затрудняла, видимо, не сложность личности, а сложность её психологической характеристики в данных обстоятельствах...

Почтительное и благочестивое выражение, вероятно, не сходило с лица «мужа корсунянина», ставшего Десятинным, до самого конца правления Владимира. Но вот началась борьба за власть между Святополком и Ярославом, в Киев вступили польские войска, и с Анастасом что-то произошло. Когда киевляне и жители других городов принялись потихоньку «избивать» пришельцев и Болеслав Храбрый, не желая искушать судьбу, «побеже ис Киева», прихватив с собой «именье и бояры Ярославле и сестре его» и множество людей, он не забыл и о «кормильце» Десятинной церкви... «...И Настаса пристави Десятинного ко именью, бе бо ся ему вверил лестью», — заметил летописец. Хотя кто кого здесь обманул — Болеслав Анастаса или Анастас Болеслава — и не поймёшь, факт остаётся фактом. «Муж корсунянин», когда-то предавший греков для карьеры на Руси, теперь покидал свою новую родину в обозе её врага. Хранитель доходов и сокровищ главной православной святыни русской столицы вёз её «именье»! Наверное, «пустил стрелу» какую-нибудь к Болеславу по старой привычке. И опять попал в цель. Примерно такое мнение о корсунском стрелке сложилось у Н. М. Карамзина. «Хитрый Анастас, — писал он, — быв прежде любимцем Владимировым, умел снискать доверенность короля польского; сделался хранителем его казны (не казны, а, повторяю, награбленного на Русской земле, — Авт.) и выехал с нею из Киева; изменив первому отечеству, изменил и второму для своей личной корысти». «Хитрый грек», — согласился С. М. Соловьёв. «Ловкий авантюрист, ренегат и предатель, которых XI век византийской истории знает немало», — добавил один из советских учёных.

 

РУССКАЯ СТРАТЕГИЧЕСКАЯ РАЗВЕДКА

В ЮЖНЫХ ШИРОТАХ

Строительство великого новопросвещённого восточнославянского государства, интересы его внутренней стабильности и внешней безопасности требовали хорошей ориентировки в окружающем мире, знаний о том, как и чем живут «за морем» иные народы. Поэтому можно считать правдоподобным сообщение Никоновской летописи, повествующее о событии 1001 года: «Того же лета посла Володимер гостей своих, аки в послех (как послов, — Авт.) в Рим, а других во Иерусалим и в Египет и в Вавилон, съглядети земель их и обычаев их».

По содержанию это коротенькое известие — настоящая шифрограмма. Почему на роль соглядатаев избрали купцов, а не кого-либо из членов княжеской дружины (бояр, мужей, гридей, отроков), которым подобные дела не в диковинку, особенно если они ещё проходили по спискам ведомства Добрый и? Почему избрали именно эти, а не иные города и страны? В чём всё же конкретно заключалась поставленная перед послами задача? Ответ на первый вопрос затрудняется ещё тем обстоятельством, что у Татищева всё как раз наоборот: «посла... послы своя, яко гости». Вот это, кажется, ближе к истине. Поехали, как и следовало, дипломаты, в том числе профессиональные разведчики, обряженные гостями (может, и купчишку другого-третьего с собой для камуфляжа прихватили). Такая маскировка существовала во всём мире испокон веков и существует доныне. Читатели этой хроники могут вспомнить хотя бы первое появление в Киеве вещего Олега. А во время русско-турецкой войны 1768—1774 годов в образе купчины Барышникова предстал перед русским резидентом в Средиземноморье Алексеем Орловым генерал-майор Долгоруков...

Но нельзя забывать и о том, что купцы в древнем и средневековом мире также часто выполняли (вольно или невольно) функции разведчиков. Ибо много видели, ещё больше слышали. И тем, разумеется, привлекали внимание спецслужб, охотно вступавших с ними в контакт, чтобы справиться: «Ой вы, гости-господа! Долго ль ездили, куда?» — и т. п. Поэтому решить, кто же всё-таки ездил — послы под видом купцов (мы знаем, что послами в то время величали и разведчиков) или гости с «дипломатическими паспортами», — не представляется возможным. Всё зависело, очевидно, от поставленных перед соглядатаями целей. У Татищева сказано о них чуть подробнее: «...посла... описать земли, грады и прочая, яко же обычая и порядки правления каждого». Историк даёт содержательный комментарий к заинтересовавшему его факту. «Весьма хвалы достойное любопытство Владимирово о знании состояния других таких далёких государств, по которому можно верить, что он своего государства и соседственных, яко болгар и прочих нужнейших к знанию, достаточные описания имел, токмо до нас ничего не дошло, — рассуждал Татищев, — В таковом любопытстве не довольно было одно его желание и повеление, но нужно искусство и способности описывателя, чтоб знал, о чём и от кого надлежит уведомляться, что нужно для любопытства или пользы Отечества, например, ландкарту сочинить. Строения великолепный и богатства так далёких областей суть вещи токмо для любопытства. Законы, порядки, правосудие, награждения за добродетели, наказания за злодеяния, военныя поступки, хитрости в ремёслах, нравы, смысл народа к приобретению пользы, а отвращению вреда, довольно вещей, каковые от них можем свободно достать, или что можем с прибылью к ним отвозить — сии суть нужнейшие ко известию в таковых ездоописателях».

Конечно, татищевская инструкция «ездоописателям» Владимира с головой выдаёт руку реформатора-рационалиста XVIII века. Но в целом это укладывается в ёмкую формулу «соглядати земель и обычаев». Чем-то похожим киевские разведчики, очевидно, и занимались. Действительно, необходимость расширения торгово-экономических взаимосвязей Киевской Руси с Востоком и Западом диктовалась как естественным ходом социально-экономического развития общества, так и осознанием нового, более почётного места в мировом сообществе, которое в представлении Владимира и его ближайшего окружения должна была занять отныне держава восточных славян. Правда, в Вавилон (если он не спутан здесь с Новым Вавилоном — Каиром) ездить с этой целью было незачем. Он уже много столетий лежал в развалинах. А в целом путь в страны Арабского калифата был освоен русскими купеческими караванами ещё в VIII—IX веках. Но Иерусалим и Египет относились, вероятно, к сравнительно малоизвестным регионам. Да и Рим тоже. Но присутствие в перечне Рима и Иерусалима свидетельствует, как мне кажется, о том, что торгово-экономические интересы при всей их важности (внешняя торговля в значительной степени находилась в руках государства) не исчерпывали пределов любознательности Владимировых посланцев. Можно думать, что Киевский двор был озабочен и вопросами совершенствования государственного и общественного строя, проблемами этикета и церемоний, приличествующих новому статусу державы, и поиском потенциальных союзников в отнюдь не простой для Руси обстановке на её западных и южных границах, в условиях достаточно напряжённых церковно-политических отношений с Византией.

В частности, посещение Рима понятно в контексте сообщения Никоновской летописи о том, что в 990 году «приидоша от греческих царей послы о любви» (у Татищева: «просить о мире»), а в следующем «приидоша к Володимеру послы из Рима от Папы, с любовию и с честию». Совершенно очевидно, что папская дипломатия внимательно и ревниво следила за отношениями между «Киевом и Константинополем и спешила воспользоваться любой распрей и шероховатостью, надеясь со временем взять реванш за промах с крещением. А Владимиру контакт с Римом представлялся, естественно, хорошим средством давления на багрянородных родственников с их вздорным и неуступчивым характером. У Татищева о приезде папских послов сказано: «И принял их Владимир с любовию и честию и послал к папе своего посла». После чего описана незамедлительная реакция цареградского патриарха, который направил киевскому князю послание, где подробно объяснял, почему «вера римская недобра», и увещевал не соглашаться с папой: «Сего ради не приобщайтеся зловерию и учению их, а взирая на их весьма коварные льсчения и обманы, весьма и от переписки с ними уклоняться должно». Владимир не уклонился, и его послы вернулись в Киев только в 994 году. Правда, по сведениям Татищева, без каких-либо результатов («не учиня ничего»). Возможно, что новая поездка в «вечный город» имела одной из целей возобновление прерванных семь лет назад переговоров. Внимание к Иерусалиму — по средневековым представлениям, центру ойкумены — понятно для новообращённых христиан.

Но за всем этим разнообразием причин, побуждений, целей и интересов стояло новое миропонимание наливавшегося силой молодого государства, которому, как Илье Муромцу перед подвигом, нужно было взобраться на горы повыше, взглянуть подальше, узнать побольше. Татищев, вероятно, справедливо предположил, что подобное передвижение горизонтов было следствием постоянного расширения сферы уже познанной русскими «заграницы». После случая, описанного в «Вертинских анналах», и известий о путешествиях киевских княжеских послов для «выбора веры», перед нами первый зафиксированный в источниках крупный и весьма дальний выброс русской стратегической разведки. Выброс сразу на три континента. К сожалению, никаких подробностей о его организации и результатах, как и сведений о «ездоописателях», не сохранилось. Окружающий мир вообще как-то прозевал эту вылазку русских. Видимо, потому, что ни одно государство ещё не объявило землю сферой исключительно своих жизненных интересов.

 

НАРОДНАЯ КОНТРРАЗВЕДКА ПРИГЛАШАЕТ КИСЕЛЯ ХЛЕБАТЬ

Служба дезинформации, которую по обстоятельствам описываемых событий следует отнести к контрразведке, проявила себя при Владимире однажды. Дело было в 997 году. Владимир тогда отправился в Новгород собирать дружины против печенегов. Печенежская разведка заметила отъезд князя, знала она и то, что на юге Руси нет войск прикрытия (Киевская держава не без труда сдерживала натиск кочевников, «рать велика», по словам летописца, была «без перестани»). Вскоре степная конница вторглась в пределы Руси и наметила себе в добычу город Белгород, любимый Владимиром и сделанный им густонаселённым и богатым. Осада была очень плотной.

Начался голод. Когда он стал нестерпимым, созвали вече. Выступавшие были единодушны. От князя помощи нет, что же — помирать всем? Нужно сдаваться. «Един старец» по какой-то причине на сходке не присутствовал. Он стал любопытствовать у сограждан: «Чего ради вече было?» Ему объяснили. Старец повёл себя неожиданно круто. Он «посла по старейшины градскыя» и строго вопросил: «Слышал, яко хочете ся предати печенегом?» Видно, старичок-то был совсем не прост и даже, может быть, не такой уж старичок. Отцы города робко оправдывались: «Не стерпят людье глада». Старец не желал принимать никаких оправданий. «Послушайте меня, — прервал он излияния малодушных, — не передайтеся за 3 дни, и я вы (вам. — Авт.) что велю, створите». Начальники «ради обещашеся послушати» (радостно обещали послушаться).

Читателям, конечно, известно, в каких случаях высокопоставленные чиновники бросаются выполнять указание «с чувством глубокого удовлетворения» полученной оплеухой... Новоявленный воевода приказал собрать хотя бы по горсти овса, пшеницы или отрубей. И старейшины — опять радостно — это «снискаша» (можно не сомневаться, что в собственных кладовых, где к сусекам во все времена почему-то прилипало больше, чем у прочих обывателей). Старец сперва повелел женщинам приготовить «цежь, в нём же варять кисель», затем выкопать колодец, поставить туда кадь и налить её доверху. Вырыли таким же манером и второй колодец, опустили кадь и кинулись искать мёд. Нашли (что уже неудивительно) целое «лукно», припрятанное кем-то в «княжи медуши» — местном государственном медохранилище (понятно, кто был туда вхож). Счастливо обнаруженный питательный продукт (я уверен, что при необходимости нашлось бы и ещё другое-третье лукошко) было указано «розсытити», а сытой наполнить свободную кадь. Наутро белгородский мудрец «повеле» отправить делегацию голодных земляков к печенегам и пригласить их посмотреть, «что ся деет в граде нашем». Печенеги обрадовались, думая, что белгородцы собираются сдаваться, и, взяв талей (заложников), отправили в крепость «лучших мужей». Но там печенежских «любознательных» принялись стыдить. Ну где, спрашивают, у вас головы? Неужели вы надеетесь перестоять нас? Да стойте хоть десять лет! «Имеем бо кормлю от земле. Аще ли не веруете, да узрите своима очима». Печенегов привели к колодцам, ведром зачерпнули доказательства, отведали сами киселя с сытой и предложили гостям. Изумлённые кочевники попросили и с собой, иначе им не поверят. Добродушные от постоянного изобилия горожане (видимо, для общения отобрали кого-то из тех, кто держал оборону возле княжеской медуши) охотно удовлетворили их просьбу, а через несколько дней степняков простыл и след. Так закончилась операция под кодовым названием «Белгородский кисель».

Конечно, летописец узнал о ней из народного предания, и некоторые читатели, вероятно, сочтут всю эту историю выдумкой. Это их дело. Автора же огорчает другое. Главный герой столь любопытной детективно-поэтической повести остался безвестным. Хотя он заслуживает куда большего уважения, чем, к примеру, Блуд или Анастас. Но, видно, древние историки исходили из убеждения, что истинная добродетель чуждается суетной мирской славы. Можно лишь попытаться набросать несколькими штрихами социальный портрет спасителя Белгорода.

Современный исследователь И. Я. Фроянов назвал хитроумного белгородского старца «ангелом с неба». Старец, вероятно, принадлежал к родоплеменной знати, переходившей в это время на княжескую службу и участвовавшей вместе с боярами в решении важных государственных дел. Правда, в данном случае эта знать, как и почти всё население, была, видимо, не местной, а пришлой, поскольку новый город был заложен Владимиром на месте прежнего городка всего за шесть лет до описываемых событий, «...и наруби въ нъ от инех городов, — говорит летописец, — и много людий сведе в онь; бе бо любя град сь (сей)». Последняя фраза показывает, что хотя заселение Белгорода производилось принудительно («нарубить» означало согнать или набрать, привести силой), однако с разбором. И будущую руководящую верхушку города князь не только знал лично, но и был осведомлён о достоинствах и недостатках каждого из «нарочитых мужей». Случайные, неподконтрольные и не одобренные Владимиром люди были здесь, по-видимому, исключены, тем более что Белгород был не просто любимой княжеской резиденцией, но и важным оборонительным форпостом Киева на ближайших западных и юго-западных рубежах. (Он стоял на крутых высотах у реки Ирпень и представлял собой обширный и отлично укреплённый замок с детинцем — кремлём — внутри, место сбора русских войск). Князь наезжал сюда часто, и, несомненно, старец, заставивший печенегов киселя хлебать, был ему хорошо ведом. Правда, он не числился официально на государственной службе и не принадлежал к местным властям. Может быть, по возрасту, может быть, из-за несогласия с князем по каким-то вопросам. Поэтому считать его руководителем Владимировой службы безопасности в городе не приходится. Да и методов, которыми он действовал, в должностных инструкциях не сыскать.

Нет, скорее всего, это был какой-то авторитетный представитель патриархальной родовой верхушки, не утратившей связи с народной массой и потому ценимой Владимиром. Ведь народная масса в те далёкие времена была куда более активна, чем в наши дни, и заставляла с собой считаться, отстаивая свои права всеми доступными способами, вплоть до изгнания неугодных правителей и вооружённого восстания. Именно статус пользующегося всеобщим уважением мудреца дал, видимо, в руки старца те моральные «властные полномочия», которые оказались превыше официальных и позволили ему «посылать» не только за городским начальством, но и само начальство.

Старец представлял в Белгороде, если можно так выразиться, народную контрразведку, иначе — один из тех способов борьбы с врагом и обеспечения государственной и общественной безопасности, которые народ выковывал веками, опираясь на опыт предков, и которым общественное устройство средневековой Руси позволяло порой проявляться достаточно ярко. (В чём мы ещё сможем убедиться). Если личности древнерусских разведчиков, о которых мы говорили выше, вызывали к себе неоднозначное, а то и прямо отрицательное отношение, то белгородский старец вполне достоин сравнения с ангелом. Ибо искренне и усердно, не за страх (и не за награду), а за совесть послужил он родной земле.

Художник Радзивилловской летописи, видимо, был того же мнения и на этот раз не поскупился на иллюстрации, посвятив операции «Белгородский кисель» целых три «картинки». На первой из них он изобразил многолюдное вече на городской площади, символизированное крепостной башней (возможно, вече проходило под стенами детинца). По характеру лиц и жестикуляции персонажей можно догадаться, что миниатюрист неодобрительно отнёсся к намерению жителей пойти на капитуляцию. А у правой башенки стоит, вероятно, интересующий нас человек. Этот почтенный благообразный старец полуотвернулся от всех и как бы в недоумении разводит руками. Он один явно не согласен с происходящим. Но если в значении этой фигуры ещё можно сомневаться, то на следующей миниатюре всё совершенно понятно. В центре города, у башни, высится в позе трибуна весьма моложавый и симпатичный хранитель заветов и остроумия предков. Энергичным жестом, непременным атрибутом вождей всех времён, он воодушевляет земляков на совершение подвига интеллектуального отпора врагу. «Земляки» постарше, и даже вовсе лысые и седобородые, в восторге «едиными усты» воздают хвалу спасителю народа и указывают на него руками (мол, се, человек!). Девица (?) и отрок с энтузиазмом претворяют руководящие указания в жизнь (сливают цежь и сыту в кади). Перед нами, словом, типичное «парадное полотно», жанр которого, оказывается, был известен на Руси очень давно. Наконец, на последней «картинке», посвящённой «дезинформации века», представлены кульминация и эффект гениальной операции, проведённой под руководством человека, оставшегося в памяти потомства под именем Старца. Два печенега с корчагами под мышкой ждут, пока юноша сварит им на огне кисель. А печенежский князь в предстоянии слуг с аппетитом хлебает ложкой дары Белгородщины (то есть овеществлённую дезинформацию)...

 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ВЕДОМСТВЕ «ВНУТРЕННИХ ДЕЛ»

Вообще-то разбойники и прочие «антиобщественные элементы» — статья особая, и очерки эти не о них. Но, с другой стороны, жизнь так изменчива. Сегодня тот или иной субъект — враг внутренний, а завтра, глядишь... Помнится, искали на Москве Гришку Отрепьева, а он через несколько лет явился в Кремль сам, из-за границы, с иностранной свитой, и отрекомендовался царевичем Димитрием. А сейчас, в обстановке содружества по мародёрству, разве можно уверенно провести чёткую грань? Из кого, далее, вербуют свою клиентуру иностранные разведки? Конечно, не только из них, но и из них тоже. Да и занимались и «внешними» и «внутренними» врагами на ранней стадии существования государства зачастую одни и те же люди. Так что резоны есть. Хотя я вовсе не собираюсь ставить всех «разбойников» на одну доску. Были среди них грабители, «не взирая на лица», но были и грабители грабителей, за кем в литературе закрепилось прозвище благородных разбойников — самочинных вершителей праведного суда и восстановителей справедливости в условиях государственно-правового беспредела. Имена таких людей хранятся в памяти любого народа. У словаков это, например, Юрай Яношик, у грузин — Арсен Одзелашвили, у украинцев — Олекса Довбуш и Устин Кармалюк, у русских — Ермак и Степан Разин, Рыжанко и Тришка Сибиряк, Иван Фаддеич и Рощин...

Но вернёмся в эпоху Владимира. Летопись сообщает, что при нём не только усилилась военная мощь и возрос международный авторитет Киевской Руси, но и участились разбои. Читатели, конечно, помнят былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, рассказывающую, каково было в те времена добираться до стольного Киева:

Так вот. Оказывается, что всё это правда. Разбойников, между прочим, поощряли к занятию их неблаговидным ремеслом действовавшие тогда правовые нормы. За разбой не казнили, а взимали денежный штраф в пользу князя (виру, или продажу) и потерпевших (головничество, или урок). Когда преступность стала близка к беспределу (то есть достигла уровня, соотносимого с нынешним), то епископы-греки, воспитанные на иной юрисдикции, стали докучать князю: «Почто не казниши их?» — «Боюся греха», — отвечал тот. «Ты поставлен от Бога казнить злых и миловать добрых, — объяснили ему пастыри. — Достоит ти казнити разбойника, но со испытом» (то есть, установив вину). Владимир согласился и начал действовать. (На радзивилловской миниатюре изображена казнь одного из разбойников. В силки княжеских правоохранительных органов попал довольно плотный молодец без каких-либо следов раскаяния на лице. Юный палач над ним грациозно взмахивает громадным ятаганом). Но тут епископы и «старцы» повели другую речь: «Рать многа. Оже вира, то на оружьи и на коних буди» (Война идёт беспрестанно. Если будут штрафы, пригодятся на покупку оружия и коней). Почти не прекращавшиеся военные столкновения на юго-восточных, южных, юго-западных рубежах и многочисленные походы требовали внимания к войску, вооружать его приходилось за счёт взносов от пойманных преступников. Владимир согласился: «Тако буди». И вернулся к прежнему порядку — не казнить, а штрафовать.

На какой период установлений о разбоях — казней или вир — выпала та крупная удача, неизвестно. Но под 1008 годом Никоновская летопись сообщает: «Того же лета изымаша хитростию некоего славного разбойника, нарицаемого Могута». Могут — это прозвище. В «Словаре древнерусского языка XI—XIV веков» указано лишь одно значение этого термина: властитель. Однако «могуты» вместе с «татранами», «шельбирами», «топчаками», «ревучами» и «ольберами» упоминаются в «Слове о полку Игореве» при перечислении войск черниговского князя. Они

По мнению академика Б. А. Рыбакова, здесь, возможно, «имеются в виду какие-то тюркоязычные дружины, очень давно, ещё со времени «прадедов», оказавшиеся в Черниговской области; быть может, это тюрко-болгары или какие-то племена, приведённые Мстиславом (сыном Владимира, князем тмутороканским, — Авт.) с Кавказа в начале XI в.». Но поскольку «могут», «могуты», «могутии» — слова славянские, то на эту часть черниговской рати данное определение, видимо, не распространяется. Скорее всего, могуты в войске — это то же, что богатыри, витязи, полк, имевший какие-то устойчивые традиции или особую репутацию в рукопашном бою (но не полк «властителей»). Как прилипло к разбойнику подобное прозвище — был ли он по происхождению «нарочитым мужем», исторгнутым злою судьбой из роскошных хором, или воином-черниговцем, — неизвестно. Может быть, оно лишь фиксировало статус Могута в разбойничьей иерархии или, скорее, отдавало дань его личным богатырским достоинствам. Вероятно, это был крепкий и представительный мужчина, под стать Соловью-разбойнику. Помните?

Только Могут, видимо, был не так прост, как Соловей, не на посвист один надеялся. Если Соловья Илья Муромец одолел без затей, богатырской силой, то Могута пришлось брать хитростью. К сожалению, в чём она заключалась, кому принадлежали план и руководство операцией, кто входил в «группу захвата», летописец не знал или дал подписку о неразглашении. Как досадно! Так и рисует воображение засаду в тёмном лесу, гридей и отроков, замерших за вековыми дубами, напряжённый взгляд боярина, впившийся в еле заметную разбойную тропу, дозорного, раздвигающего рукой ветви... А то — корчму где-нибудь на бойком месте, здоровенного детину, запивающего удачный набег хмельными медами и зыркающего по сторонам пронзительными глазищами из-под надвинутой на самые брови «шляпы земли Греческой», постепенно заполняющих горницу весёлых и плечистых молодцев, теснящихся к дверям и косящетым окошкам или подсаживающихся поближе к детинушке. А детинушка, хоть и глядит, казалось, в оба, видно, призадумался. И даром, что силу имел могутную, а когда (по сигналу, которым была песня, затянутая начальником: «Во зелёном во лугу ночью я гуляла») оседлали его да скручивали под лавкой (или под кустом), то сопротивления большого не оказал. Представши же пред ясные княжеские очи, вдруг «въскрича зело, и многы слёзы и испущая из очию» (это уже летопись): «Поручиника ти по себе даю, о Владимере, Господа Бога и Пречистую его Матерь Богородицу, яко отныне никако же не сътворю зла пред Богом и пред человеки, но да буду в покаянии вся дни живота моего!» (Так вот в чём дело! Он уже готов был проложить дорогу Кудеяру и уйти в монастырь!) Владимир, вероятно собиравшийся «с рассмотрением и великим испытанием» начать правый суд, был потрясён до глубины души. Он вообще, как говорит летописец, в последние годы «многы слёзы проливаше, и всегда живяше в тихости и кротости, и в смирении мнозе, и в любви и милости», постоянно повторяя: «Блажени милостиви, яко тии помиловани будут» и «Милость хвалится на суде». Поэтому сразу же «умилися душею и сердцем» и «посла» Могута к «митрополиту», «да пребываеть, никогдаже исходя из дому его». Могут всё исполнил, «заповедь храня... крепким и жестоким (то есть суровым, аскетическим, — Авт.) житием живяше, и умиление и смирение много показа и, провидев свою смерть, с миром почи о Господе». Такова история предшественника Кудеяра.

Почему сохранилась о нём память? Возможно, когда-то это было (если было) громкое дело. И Могут по своей известности соперничал с Соловьём. Может быть, о нём пели и рассказывали калики перехожие — паломники и странники, — воздавая хвалу Творцу, так изменившему судьбу падшего человека, пробудив в нём совесть. А может быть, Могут был первым из плеяды благородных разбойников и народ видел в нём скорее защитника и потому «славил» его, позабыв имена тех, кто положил конец вольной жизни черниговского (?) удальца. Ведь в те времена у социальных низов были уже свои понятия о том, как выглядит разбойник. И пахарь Микула Селянинович, представитель самой мирной и самой главной профессии в государстве, втолковывал князю Вольге Святославичу, что на них очень похожи, например, княжеские сборщики податей (со всеми вытекающими отсюда последствиями):

Раз уж мы затронули тему преступности при Владимире, расскажу ещё историю, приключившуюся в Новгороде с будущим норвежским королём Олавом Трюггвасоном. В раннем детстве Олав вместе со своим воспитателем Торольвом Люсакеггом был продан в рабство, и его первый хозяин убил Торольва на глазах мальчика. В конце концов дядя Олава Сигурд, вельможа князя Владимира, выкупил его и привёз в Новгород, где они и стали жить вместе. Эту биографическую справку об Олаве я даю по саге монаха Одда. А в саге «Земной круг», приписываемой Снорри Стурлусону, сказано вот что: «Олав, сын Трюггви, стоял однажды на торгу (в Новгороде, — Авт.) там было много народа; там он увидел Клеркона, который убил его воспитателя... у Олава был в руках топорик, он ударил Клеркона по голове так, что разрубил ему мозг, и сразу же побежал домой и сказал Сигурду, своему родичу, а Сигурд сразу же отвёл его в дом княгини и рассказал ей, что случилось; её звали Аллогия; Сигурд просил её помочь мальчику». Аллогия взглянула на девятилетнего Олава, нашла, что он красив и что по этой причине его, конечно, нельзя убивать. Между тем в Хольмгарде (так скандинавы называли Новгород), повествует сага, «был такой великий мир, что по законам следовало убить всякого, кто убьёт неосужденного человека» (сравните с иными временами). Поэтому княгиня велела позвать к себе людей в полном вооружении. И когда новгородцы бросились «по обычаю и закону своему искать, куда скрылся мальчик», то узнали, «что он во дворе княгини и что там отряд людей», готовых его защищать. Новгородцы поставили в известность о неслыханном нарушении закона самого Владимира. Владимир пришёл на двор супруги «со своей дружиной и не хотел, чтобы они дрались; он устроил мир, а затем соглашение; назначил конунг (князь, — Авт.) виру, и княгиня заплатила». Вот так высок, если верить саге, был авторитет закона на Руси при Владимире! Как только закон оказался нарушен, население организованно и вооружённо выступило на его защиту. Вечевые органы самоуправления не только позволяли, но и обязывали это делать. И эта вечевая служба розыска (поклонники «цивилизованных стран» и пустопорожних для русского уха терминов назвали бы её муниципальной) не раз проявит себя в дальнейшем не только в борьбе с уголовными, но и с политическими преступлениями — например, с переветничеством. Хотя в данном случае дело тоже было непростое, поскольку речь шла об иностранцах, один из которых принадлежал к высокой знати и укрылся под защиту варяжских охранников княгини. Назревал очередной конфликт с пришельцами — сфера компетенции, собственно, службы безопасности.

А что же князь? Он в данной ситуации был на стороне нарушителей. Но не кинулся избивать народ, а заставил княгиню уплатить штраф, как того и требовало древнерусское право. Выходит, что десять веков спустя мы ушли далеко вспять от правосудия Владимира...

 

«ЗАСТАВЫ БОГАТЫРСКИЕ»,

ИЛИ СЛОВО О ПОГРАНИЧНИКАХ

Я ещё ничего не сказал о пограничной службе, которая, естественно, всегда являлась важнейшим звеном в системе обеспечения государственной безопасности. Однажды Владимир, взглянув (вероятно) на карту, произнёс: «Се не добро, еже мало городов около Кыева». Князя беспокоили в первую очередь восточная, южная и юго-западная околицы, у которых постоянно мелькали самые непредсказуемые и воинственные соседи Руси — печенеги. Княжеское слово — уже дело. «И нача ставити городы по Десне, и по Въстри (Остру), и по Трубежеви (Трубежу), и по Суле, и по Стугне. И нача нарубати мужи лучьшии от словен и от кривичь, и от чюди, и от вятичь, и от сих насели грады. Бе бо рать от печенег и бе воюя с ними и одалая им» (одолевая их). Так возникли древнерусские оборонительные линии и рубежи — сеть расположенных неподалёку друг от друга больших и малых крепостей, соединённых на уязвимых участках валами и снабжённых сигнальными вышками. «Из пяти рек, на которых строились новые крепости, — пишет академик Б. А. Рыбаков, — четыре впадали в Днепр — слева, на Левобережье, крепости были нужны потому, что здесь меньше было естественных лесных заслонов и степь доходила почти до самого Чернигова. Теперь же, после создания оборонительных линий, печенегам приходилось преодолевать четыре барьера. Первым был рубеж на Суле, где крепости стояли на расстоянии 15—20 км друг от друга. Если печенеги преодолевали этот рубеж, то они встречались с новым заслоном по Трубежу, где был один из крупнейших городов Киевской Руси — Переяславль. Если и это препятствие печенегам удавалось взять или обойти, то перед ними открывались пути на Чернигов и Киев. Но перед Черниговом лежали оборонительные линии по Остру и Десне, затруднявшие подход к этому древнему богатому городу. Для того чтобы попасть с левого берега Днепра к Киеву, печенегам нужно было перейти реку вброд под Витичевом и затем форсировать долину Стугны. Но именно по берегам Стугны Владимир и поставил свои крепости. Археологические раскопки в Витичеве открыли на высокой горе над бродом мощную крепость конца X века с дубовыми стенами и сигнальной башней на вершине горы. При первой же опасности на башне зажигали огромный костёр, и так как оттуда простым глазом был виден Киев, то в столице тотчас по пламени костра узнавали о появлении печенегов на Витичевском броде. Стугнинская линия окаймляла «бор велик», окружавший Киев с юга. Это была уже последняя оборонительная линия, состоявшая из городов Треполя, Тумаща и Василева и соединявших их валов. В глубине её, между Стугной и Киевом, Владимир построил в 981 году огромный город-лагерь, ставший резервом всех киевских сил, — Белгород. Постройка нескольких оборонительных рубежей с продуманной системой крепостей, валов, сигнальных вышек сделала невозможным внезапное вторжение печенегов и помогла Руси перейти в наступление. Тысячи русских сёл и городов были избавлены от ужасов печенежских набегов». Конечно, такого результата удалось добиться не сразу. Борьба была очень упорной и потребовала немалых жертв. К сожалению, в исторических источниках нет сведений о том, как проходили будни на оборонительных линиях — в крепостях и на валах, на сторожевых вышках и в дозорах — «секретах», много ли ловили шпионов и диверсантов... Рассказы о пограничниках сохранились лишь в народной интерпретации — то есть в фольклоре.

Перечитайте былины с этой точки зрения. В них служба и быт пограничных застав описаны достаточно ярко и подробно. А значимость этого дела — охраны и защиты границ Отечества — подчёркнута уже тем, что службу несут богатыри. Полный поимённый список защитников, приводившийся прежде в былинах, до нас не дошёл. Но были они из разных уголков земли Русской. А командир их — Илья Муромец — хорошо известен всем. Вдумаемся в этот образ.

Илья Муромец в народном сознании — главный защитник Киевской державы, неусыпный и надёжный страж государственной безопасности.

Он как бы замещает летописного Добрыню, но, конечно, неизмеримо превосходит последнего по яркости образа. Илья Муромец наделён самыми привлекательными человеческими и профессиональными качествами: не только силён и смел, но мудр, честен, бескорыстен.

Поэтому у него и непререкаемый авторитет среди богатырей, поэтому и слава всенародная. Как разведчик, Илья всегда предусмотрителен, сообразителен, хладнокровен, в любой обстановке не теряет присутствия духа. Он уделяет очень большое внимание добыванию сведений о потенциальном противнике. Причём делает это не когда заставит нужда, а про запас, не упуская случая поговорить с бывалыми людьми и узнать, что «деется» в мире.

Показательно, что Илья — «чистый» разведчик (помимо того, конечно, что воин), то есть охотится лишь за внешними врагами. При встречах с «камышничками» и «станичниками» (разбойниками) он либо только пугает их, расщепляя стрелой дуб «во черенья ножовые», либо побивает шапкой. Но всегда лишь обороняется, не ищет конфликта сам и не стремится искоренить их. Не занимается он и какими-либо расследованиями внутри государства. Народ инстинктом понимал, что подобные занятия чреваты порой перерождением личности, потому что в сети легко попадутся и враги сомнительные, и даже вовсе не враги. Ведь здесь оценки социальных низов и верхов часто не совпадали.

Народ оберегал своего излюбленного героя. Хотя отнюдь не склонен был делать из него икону. Илья не женат, у него в далёких от Киева землях незаконные сын и дочь, встречи с которыми заканчиваются трагически. Илья не удалой добрый молодец, а «стар казак» и «стар матёр человек»; «станичники» величают его «старой собакой, седатым псом», сын — «старой коровушкой базыковой», дочь — «старой базыкой новодревней». Ведёт себя Илья хотя и с подобающей его возрасту степенностью, но порой не лезет в карман за крепким, даже прямо непечатным (со времени появления у нас книгопечатания и почти до самого последнего времени) словом. Всё это не снижало образа, а лишь заземляло его, делало более реальным, конкретным, понятным, почвенным.

Конечно, реальная история и её отражение в сказаниях не совпадают. Образы героев собирательны, деяния их увеличены в масштабе до размеров общенационально значимого подвига. Соответственно выросли и преобразились и самые фигуры. И всё же в этой чудесной коллективной поэтической «истории» — за условными декорациями и костюмами — можно разглядеть контуры того, что было на самом деле. Поэтому былины могут служить пусть и весьма своеобразным и очень трудоёмким, но полноценным историческим источником.

Народное представление о Руси и её защитниках совпадает с историческими известиями. Помните, кем Владимир заселял пограничные крепости? Уроженцами северных по отношению к Киеву областей: словенами, кривичами, чудью, вятичами. «Эти слова летописи содержат исключительно интересное сообщение об ориентации государственной обороны, — комментирует академик Б. А. Рыбаков, — Владимир сумел сделать борьбу с печенегами делом всей Руси, почти всех входивших в её состав народов». И в былинах на охрану южных рубежей Руси съезжались богатыри из Мурома и Ростова, Новгорода и Колывани (?), Галицко-Волынской земли и иных мест...

Для народа во все времена было естественно воспринимать Русь как единую, неделимую на части державу, столицу которой (будь то Киев или Москва) должны защищать все. Иначе думали только жадные до власти и денег удельные князья и те, кто около них кормился.

И богатыри-пограничники, воспетые в эпосе, выражали чувства народные — иначе и быть не могло. В этом смысле народ лепил образы богатырей по своему образу и подобию.