Шьет девушка и так рыдает —             то ли шитье? И красным, черным вышивает             мое житье. Колокола шлют переливы,             и плачет звон. Идут. То мальвой, то крапивой             путь окаймлен. Туманы кверху, кверху хлынут,             а тучи с гор. Не буду я, тоской покинут,             любить простор. Я розу вечером целую —             грусть без причин… Зачем, зачем жить не могу я             без дум, один?

Поет дорожка на огород. Арбуз под зонтиком о солнце думает. За частоколом — зеленый гимн. Оставайтесь, люди, со своими божками. Подсолнухи горят… — струне подобны — И мотыльков дуэты… — а на лапках мед — Ромашка? — здравствуй! И она тихо: здравствуй! И звучит земля, как орган.

Укройте меня, укройте: я — ночь, стара, недужная. Велит уснуть мой черный путь. Положите тут мяты, и пусть тополя шелестят. Укройте меня, укройте: я — ночь, стара, недужная.

На высоких скалах, где орлы да тучи, над могучим морем, в радостной лазури — эй, там расцветали грозы! Расцветали грозы! Из долин до неба протянулись руки: о, пошлите, грозы, ливни из лазури!— Вдруг вниз пали капли крови! Пали капли крови… На полях, на травах, серебро-зеленых, в хлебе золотистом, стройно-колосистом — эй, там, там шумели шумы! Там шумели шумы… Кто-то вдохновенно преклонил колена: дай, земля, нам шума — шума и безумий. Ночь. Плач. Смерть шумит косою! Смерть шумит косою…

Вдоль по степи голубой вороной ветер! Вот прильнул — назад отпрянул — вороной ветер… Вышла в поле жать я хлеб. Гром гремит, туча! Ой, не все с войны вернулись — вороной ветер… Глянет солнце, как дитя, а в селе голод! Ходят матери, как тени — вороной ветер… На чужбине, где-то там, без креста, ворон… Будьте прокляты с войною! — вороной ветер…

По нивам проходила не пашнями — межами. Печаль пронзала сердце колючими ножами. Взглянула — всюду тихо. Лишь чей-то труп средь хлеба… Колосья ей спросонья: возрадуйся, о Дева! Колосья ей спросонья: побудь, побудь Ты с нами! Склонилась Матерь Божья, заплакала слезами. Не лунно и не звездно, и словно не светало. Как страшно! Наше сердце до бездны обнищало.

По нивам проходила — побеги молодые… Ученики навстречу: возрадуйся, Мария! Возрадуйся, Мария: мы ищем Иисуса. Ты укажи ближайший нам путь до Эммауса. Она подъемлет руки, бескровные лилеи: не в Иудею путь ваш, не в землю Галилеи. Туда, на Украину, и там вам в каждой хате, быть может, и покажут хоть тень Его — распятье.

По нивам проходила. Могилы все далече,— а ветер ей навстречу — воскрес Сын Человечий! Христос воскрес? — Ужели? Не ведаю, не знаю. Вовек не будет рая для нив кровавых края. Христос воскрес, Мария! Цветами зверобоя из крови мы гурьбою взошли на поле боя. Вдали молчали села. Земля в могилах млела. И лишь былинка пела: хоть Ты б нас пожалела!

По ниве проходила… — И как погибнуть краю? — Где он родился снова, Где он любил без краю? Взглянула — всюду тихо, Лишь злаки трепетали: — За что Тебя убили, За что Тебя распяли? Не выдержала скорби, не выдержала муки,— упала на тропинку, крестом распявши руки!.. Колосья все над Нею «Ой, радуйся» — шептали. А ангелы на небе — не слышали, не знали.

Ходит Фауст по Европе, Сплетник, лгун и вертопрах,— И молитвенник в руках,— Размышляет грамотей, А навстречу Прометей. — Прометей, здорово, друг мой! А, бунтуешь? Ну бунтуй! Я за бунты не хвалю: что ты думаешь, восстаньем осчастливить бедный люд? Я вот тайны неба знаю, Я философов читаю, Я умело подсчитаю факты смерти и нужды — ну, а ты? Что стоишь ты? Я ношу в душе вериги, не чуждаюсь и религий, не бунтую — только книги все пишу, пишу, пишу — ну, а ты, что стоишь ты? Новый мир творишь охотно? Почему ж ты безработный? — Потому что ты не Фауст! Ты — мечтатель, фантазер! Вот схвачу я свой топор! А, бунтуешь? знаю, знаю. Я не Фауст? — Так и есть. До свиданья; ну, прощай…— Ходит Фауст по Европе, и молитвенник в руках.

Ветер. Не ветер — буря! Валит, ломает, с землей вырывает… За черными за тучами (горючими, гремучими!), за черными за тучами                                миллион миллионов                                              мускулистых рук… Катит. И в землю вонзает (город, шлях впереди или луг) — в землю плуг. А на земле люди, звери и сады, а на земле храмы и боги: о, пройди, пройди и строго рассуди! Слабые — в лесах плутали, в темноте пещер голосили. — Что за страх, что за сила? — шептали. Никто из них песен, улыбок не знал (огненного коня ветер гнал, огненного коня — как в ночи гроза), и только их раскрытые мертвые глаза отражали всю красу нового дня! Глаза.

И Белый, и Блок, и Есенин, и Клюев: Россия, Россия, Россия моя! …Стоит сто-растерзанный Киев, и двести-распятый я. Там солнце повсюду! И слышно: Мессия! Туманы, долины, тропа меж болот… Родишь, Украина, и ты Моисея,— придет он, придет! Он скоро появится — слышу я, знаю. Сквозь бурю, сквозь гром, содрогающий высь, я клетками, нервами всеми взываю: поэт, отзовись! И встал чернозем, и глядит неотступно, кровавый             лицо исказил его                                         смех. Поэт, свою землю любить не преступно, коль это — для всех!

Вместе, дружней за работу!                                  Степи ли наши скупы! Солнце цепами молотит,                                  с неба бросает снопы!.. Силу, надежду, отвагу,                                  веру, энергию — гей! — с грозно-ликующим стягом                                  гордо несем для людей!                 Всё осилим, всё сумеем,                 тьму проклятую развеем!                                 Раб вчерашний станет братом —                                  лозунг пролетариата!                                 А девиз у нас таков:                                 Мир избавим от оков! Хватит нужды и страданья,                                 молотом выкуем плуг! Каждый — и сталь, и старанье,                                 каждый — товарищ и друг! В травах — свинец да железо:                                 вспашем, друзья, целину! Строим — живем, а не грезим:                                сделаем вечной весну!                 Так вперед же — к свету, к свету!                 Рвите старые заветы!                               Раб вчерашний станет братом —                               лозунг пролетариата!                               А девиз у нас такой:                               мир избавим от оков! Силится спрут капитала                             шипом своим испугать: всюду нас кривда встречала —                             выйдем же правду встречать! Будим, и будим, и будим —                            трубы, гудки, поезда… Были мы, есть мы, и будем,                            так же, как солнце, — всегда!                 Мы шагаем, мы дерзаем,                 буржуазный мир взрываем.                             Раб вчерашний станет братом —                              лозунг пролетариата!                              А девиз у нас такой —                             мир избавим от оков! Видно и небо, и долы,                              море и пламя зари!.. Гей, богатырская доля,                             счастье мирам подари! Слышим и брань мы, и «браво»                             из-за фиордов и дюн! Вольную строим державу                             из миллионов коммун!                  Так давайте ж песней встретим                   всех друзей на белом свете!                          Раб вчерашний станет братом —                          лозунг пролетариата!                          А девиз у нас такой:                          мир избавим от оков!

По кладбищу иду. Лето еще за полным столом, и день — с незастегнутым воротом, но что-то в природе всхлипывает. Качайтесь, террасы деревьев,— сегодня такая боль!.. Ветер, ветер, ветер — дубы терзает, клены, угрюмо в тучах солнце, опять осенний ветер. Лето еще за полным столом, а в листьях струится желчь. Желтеет. Спать… То здесь, то там — по всему кладбищу — прекрасный сон! Какой в нем смысл? Какая цель? А может, мертвым лишь одно и грезится: кровь и борьба? Хоть раз бы в жизни речь услышать, которой верит мертвый мир. Но нет, потусторонье не очнется. Лишь отзвук иногда… как будто… неясный донесется…             Ветер вскрикнет, охнет             и клен согнет упруго,             угрюмо в тучах солнце,—             опять осенний ветер. Дугами холмы легли. Округлы могилы, как поросята. А над ними — кресты. В рубашках изодранных, блузах рабочих бегут недоспавшие, и падают, и запутываются в листве, как будто в гудках заводских. А вслед им — черные памятники зеркально струят презрительный смех: «Заведитесь еще и здесь!» — Да, да, и здесь! Мы из ярма, из тюрьмы! Ветер свободы с нами. Прислушиваюсь: голос, что звучит, растет вокруг,— в себе ношу я. Живое — распадается на клетки, а клетки — в землю, в зелень, шум. И тот протест, и тот огонь, что был в них,— живет опять он: зелень, шум…             Эпоха наша ветровая! —             шуми в вершинах, верховей!             Плыви из вечности, седая             мелодия моя. Куда ни пойду — полукруг. Куда ни ступлю — овал. Хребты облаков округлились. Лист колесом по дороге — и весь голубой парус круглую душу мою на веслах несет в бесконечность —                                            мелодия моя. Что ж ты, сердце? Откуда печаль? Или недостойны мы света, недостойны нести в себе даже частичку его? Так ведь, милое? Мысли река и радиотоки — безумья рука — космос раздверят .                     Не станет замка́. Не так ли, сердце? Так, так — исчезнут несчастье, бесчестье и зло, вражда среди наций, границы планет раздвинутся, и снова мы круг повторим в своем возрастанье извечном — растем к бесконечности. И все навсегда будет ясно: зелень… шум…             — «Шум…», — а может, неясно? —             и кровь, и былого разгром…—             Но голос глухой из могилы             доносит ко мне ветерком:             — Неясно, а правда, неясно? —             Другой уже рядом встает:             — Меня подняло твое сердце,             чуткое сердце твое.             Окликнем же кладбище, брат мой!             Вглядись в эту черную масть.             Ударим! Восход отзовется,             и запад нам руку подаст.             А там на подмогу и деды,             наполнится гомоном дол…             Ой, как бы мы пожили снова,             вот если бы ты нас повел. И снова, снова привиденья… С пригорка вниз бегу, лечу! Встает навстречу солнце сонное, а ветер стружки стружит, стружит… А ветер стружки и подстружки — в глаза и в душу, в грудь и в рот… Куда ты гонишь, сумасшедший? Стой! Черт! Прислушиваюсь: голос, что звучит, растет вокруг,— в себе ношу я. Живое — распадается на клетки, а клетки — в землю, в зелень, шум. И тот протест, и тот огонь, что был в них,— живет опять он: зелень, шум…             Эпоха наша ветровая! —             шуми в вершинах, верховей!             Плыви из вечности, седая             мелодия моя. Оплавились тучи. Холмы округлились. И что отражается в чем —                                 не пойму, не пойму. Только все непрестанно шумит, говорит, недозрелую зелень качает — недоношенную, и золото, и кровь, кровь… А в шуме том, как арфы перебор в оркестре — осоки трепетанье. А в шуме том, в его просвете,— березки фартушек. И вдруг — пичуга… И все колышется, шумит и говорит.

Приехали к матери да три ее сына, все трое пригожи, да ни в чем не схожи.             Как первый — за бедных,             второй — за богатых, а третий, налитый силушкой, сидит —             просто бандит. — Ой, мама! — молвил первый, кареглазый, — мир не узнаешь сразу! Народ на бой с нуждою встал, но не одни мы знаем горе — страдают люди и за морем, везде проклятый капитал. — Ой, маманя! — встал второй,                                   с челкой вороной,— что нам убиваться над чужой бедой! У каждого в жизни — свой интерес: есть у нас уголь, и хлеб, и лес, и пускай в лесу на суку повиснет любой чужой, ненавистный, — Ой, мать! — третий, низкобровый,                                             стал хохотать,— повыгоняй ты своих сыночков из хаты, пусть не смешат меня и не сердят. Кулак да сила — вот она и воля, вот оно и счастье,                                             так я понимаю. А бедный или богатый — знать не желаю! Блеснул кинжал у первого, сабля — у второго, у третьего — клинок… «Ой, сын, сыночек мой, сынок!..» Лежит бандит — готовый. А два брата смертно бьются — никак их не разнять.

Весна встает, весна встает и отовсюду окликает: дитя мое! Листвой зеленой ласковой, голубыми глазками: что ж не вспыхнешь в пенье дивном, что ж не с коллективом?             Весна, весна мне объяснилась             листочками зелеными.

Палящей ненависти сила, неутолимая любовь, как тяжко вас носить на сердце, о, как мне тяжко вновь. Опять, опять на гребне жизни всплывает пена, как в тазу… А как же мне с душою чистой? Кому я душу понесу? Коварство, тупость, фарисейство полезли вновь со всех сторон. Лишь истинное не сдается, не предает своих знамен. Лишь стойкое — достойно цели, как всюду и во все века. О люди, люди, время души освобождать из-под замка! О люди, души из бумаги, когда же вас я разожгу? Когда сердец опустошенность преодолеть огнем смогу? Я не кричал бы так, не плакал, не будоражил белый свет, но с нами главного титана нет больше, нет…

Сбежала с горы и нагая легла, не знает, не знает, не знает, зачем пред солнцем колени она развела, его принимая как мужа. Такой волноход и слепящая рябь,— похоже, похоже, похоже вот-вот! — тень — и пропала, и только следы: рыба дугою-стрелой из воды… Да было ли это:                         банда, пожар… Над ней надругались —                            и бросили в жар… Рабы мы, какие еще мы рабы! Море, о море, ты полюби! О, как она вырвалась, бросилась в лес,— бежала, бежала, бежала — о страх! — навстречу оскалы чудовищ                                                    и блеск пожара, и небо в кровавых следах. Был мертвым, и диким, и проклятым час, когда она в полночь упала в траву… Теперь уж не знаю ни наций, ни рас, свободу людей                          своим богом зову. Я стану бороться, идти буду я в иные —                    без рабского ига края… Рабы мы, какие еще мы рабы! Море, о море, ты полюби. А море волнуется,                             рушит и строит: в нем столько проклятого сносится вновь. Любовь моя чистая, непогрешимая, непостижимейшая любовь!

Паду, паду, паду на голубую глубь. Синь, просинь в сияющем саду. Возьми меня, природа, и назови своим. Синь, просинь в сияющем саду. Как ты меня будила, как ты меня вела! В моей душе не ты ли три вихря подняла! Три смерча — и три гимна, три песни бытию: мой труд, мое горенье, любовь и смерть мою. С одним — себя творю я, с другим — к мечте иду, любовью облучаюсь в сиреневом саду. Паду, паду, паду на голубую глубь. За тучами обвалы грохочут, как в аду.

Я ль виновен, что Анжела то щипнет меня, то ерзнет, вдруг склонится: Ли — испугает: Ка —               Анжелика, Анжелика, разве ж можно несерьезно? Можно ли так, а? Стан упругий твой, Анжела, и округлости, и спелый локон,             локоть твой… Что это со мной?            Анжелика, Анжелика, допустимое ли дело? Ты всему виной! Я ж хожу себе, Анжела, никогошки — никого я! — только ты как га — баба ты яга.            Анжелика, Анжелика, сорванец ты, что с тобою, можно ли так, а? Ну пускай бы ты, Анжела, шла по делу — ведь болела. На меня была ты зла. (Ну, дразни же: Ла!)             Анжелика, Анжелика, что ж пришла вчера без дела — крепко обняла?

Я никого так не люблю, как ветра наважденье! Чертов ветер! Проклятый ветер! Он замахнется раз — рев! свист! круженье! И прошлогодний в роще лист — как чертово творенье… Или: упрется в пашню — в черный пух, поддаст — вагоны содрогнутся: ух, как летят они по рельсам, аж тополя дугою гнутся!.. Чертов ветер! Проклятый ветер! Взирает Запад сквозь стекольца: чей это ход — людской, звериный? — хохочет ветер с Украины, ветер с Украины! Чертов ветер! Проклятый ветер! Он головой косматой из Днепра: не ждите, господа, добра: напрасная игра! Ах! Я никого так не люблю, как ветра наважденье! Его пути, его сомненья и землю, землю свою.