Над зыбкой моею склонялись не няньки, а ели,            Им Прут помогал. Под музыку ветра, кружась, танцевали метели,            Шум хворь отгонял. При стаде овец я рос под присмотром мужчин            На полонине. Я с детства влюблен в остроконечные шапки вершин            В солнечной сини…

Вновь ты передо мной! Слепит меня твой снег. И, мнится, я иду в долину, как в весну. Жар солнечных лучей и ветра тихий смех — О чем же ты грустишь там, в ледяном плену? Взгляни: как веселит нас зеленью Хомяк, Как Поп-Иван короной бледною блеснул, Как шумный Прут в волнах полощет лета флаг — О чем же ты грустишь там, в ледяном плену? Гора, моя гора! Мне ль не понять тебя. В объятьях вечных льдов лежит твоя судьба, Душа ж твоя огнем горит в рассветный час. И летом, и зимой ты прячешь щедрость дум, Не веет над тобой ветров горячий шум. О, как же это все роднит, Говерла, нас.

С родинкой терпения явились мы на свет. С лицом, что отразило увядших листьев цвет. Жизнь нашу озаряло звезд гаснущим огнем —            Грустные идем. В осенней серой хмари прошли наши года. Безлунной ночи ветер нас нянчил иногда. В тисках судьбы жестокой мы жили и живем —            Грустные идем… Над нами не играли оркестры бурных дней, Не грело солнце лета, гром был травы немей. Безропотно мы жили, забывшись полусном,—            И с грустью отойдем…

Над горною рекою Я с думами стою. Душа течет тоскою В бегущую струю. Как облака повисли На камни брызги звезд. Искрятся в шуме мысли, Словно кометы хвост. Вода поет и стонет О чем-то о своем. И в волны глухо тонет Избитых далей гром. С застывших круч в долины Спешит — не удержать. Ее бурлящей сини И стужам не сковать. Когда льет непогода Дождей крутой навал — Как грозы с небосвода, Вниз рвется лесосплав. Каменья, словно души, Сорвавшись эхом с гор, Спадают с плеч Давбуша В вечнозеленый бор. Стою над пенной рябью. Ты — счастье, дикий рок. Больное сердце рабье Уносит твой поток. Оно средь бревен в дрожи Летит в слепящий блеск. Да, мне всего дороже Твой неумолчный плеск.

Я иду… Над ночной почерневшей стерней Ветер свищет разбойною пулей. Я, как блудный скиталец, бреду стороной, Жажду сини взлохмаченной бурей. Я плыву… Мне бы остров свободы найти, Обрести бы желанную сушу. И с собою любовь бы туда привести, Отогреть бы застывшую душу. Я лечу… Я лечу сквозь бураны огня. Вечен путь мой средь сумрака смрада. Бессловесной печалью рокочет волна — Но мне жалости этой не надо.

Село в тоске… Понурые деревья, Окаменев, качаясь, спят. А тучи рваные висят Над избами как древние поверья. Однообразны дней осенних лица. В душе — гнездится пустота. Спадает бисер слез с куста, Где пес бездомный по ночам ютился. Он убежал за теплым ветром в поле По жухлой, слипшейся траве. Мечтаю с болью в голове: Где ж мне найти хоть миг счастливой воли? Надежно бродит холод по подворью, А солнца не было и нет. Я у дождя ищу ответ — Он бьет и бьет по лужам с нудной дрожью. Вчера о прошлом лете месяц плакал. Сегодня целый день дождит. Стерня прибитая блестит, Да ветер воет бешеной собакой.

Твой голос — рыданье без слов, Молитвы крутая боль, Мелодия белых цветов, Дыхание утренних зорь… Твой голос — жестокий укор — И сердце болит сильней… Твой голос — надгробный аккорд Разбитой жизни моей…

Вы представляете, как гаснут волны, Закутанные в тихий плач полей? В долину мирно сходит сумрак томный, На смену свету розовых лучей, Спешащему на запад, где за лесом Закат горит в густой тени ветвей… Давно уснуло солнце за навесом Сползавших туч по склонам синих гор — И ночь вошла великим геркулесом… Но кое-где ласкали звезды взор, И падал свет спокойствия на души — Манил к себе невидимый простор… В тиши слепой не уловили уши Шагов идущего с любовью сна. Лишь посвист ветерка покой нарушил… Волнение, что ж — осень не весна. Дыхание зимы — острей, чем гвозди. Короны гор укрыла белизна. Слова беспамятства блестят, как звезды, Молитвами — без звуков и без слов, А с неба падают уж снега грозди. А там гуляла журавлей любовь, Которые тогда над нами плыли. Но прошлое не возвратится вновь… А впрочем, в моем сердце не остыли Бушующие волны прежних дней. Они пока еще слышны и милы, Как песня улетевших журавлей…

Спешу в мечтах к тебе я под тихий плач березы, Страдаю одиноко во тьме беззвездной ночи, Никто не замечает невидимые слезы — Я тайны доверяю лишь стуже зимней ночи. Часами в снах лелею твои глаза и губы. О! как мила их сладость в тиши глубокой ночи! О! как, моя родная, твои касанья любы! Про это знает только лишь стужа черной ночи.

Я вижу, как сейчас, веселый шумный зал И слышу голоса и нежный шелест шелка. Под ярким светом ламп с тобой я танцевал, И мы, кружась, тогда болтали без умолка. Та музыка звучит во мне и по сей час… Все помню, все храню и лишь одно жалею: Что дрожь руки твоей, огонь счастливых глаз Не смел прервать словами: «Будь, о будь моею!»

Я знаю, в жизни нам не по пути с тобою, И не делить нам больше счастье звездной ночи. А впрочем, только я свое признанье скрою, Что за тобою следом ходят мои очи… Как тайных бубенцов серебряные звуки, Мне не поймать твой робкий стан рукою, Не высветить тебе мои святые муки. Я знаю, в жизни нам не по пути с тобою.

Когда в полутьме смерть крылья расправит И дом мой заполнят длинные тени, Ты приходи, взгляд твой горе расплавит И сердце взволнует благом весенним. Розы украсят божественным чудом Волосы — солнцу подобной дугою. В милых глазах, за розовым гудом, Песня дрожит серебристой росою. Ты осторожно и молча присядешь, Скромно уронишь в меня свои очи. Белым цветком на груди запылаешь — Пока не погаснут лунные ночи. Вновь позовешь в сладкий сон озаренья Солнцу навстречу, под золото неба… Откуда же эта грусть у прозренья, Грусть, будто шорох, что ветер доносит Синью вечерней от сонного моря… И снова на струны — покрыты ржою — Кладу потихоньку белые руки. И слышу песню… Люблю я тебя. Живу лишь тобою. В тебе говорит печаль вековая, В тебе говорит свет зорь над горою, Багровым закатом, как кровью, пылая. Люблю я тебя, как шепот природы, Как дали степей, покрытых снегами, Люблю я тебя, как час непогоды, Люблю я тебя!..  ……………………… И все ж, когда смерть крылья расправит И дом мой заполнят мрачные тени, Ты приходи, взгляд твой горе расплавит И сердце взволнует благом весенним. Ты осторожно и молча присядешь, С печальной усмешкой посмотришь в очи. Белым цветком на груди запылаешь — Пока не погаснут лунные ночи…

Свободы тень — мечта моей печали, Крик сердца — тихо в комнату вошла И, где лежала безнадежность дали, Все алыми цветами убрала. Понурая — свет с солнечной игрою, Что тонет в мгле осенней серебром — Ушла… И панихидною тоскою Лихая доля стонет о былом.

Бродит по темной казарме вечер, Неслышно ступает, трется о стены. От фонаря, что качает ветер, Бегают длинные нервные тени. А в уголке — солдаты у печки. Ведут беседу — предвестницу грома, Гневный огонь их ярче свечки, О письмах, что не приходят из дома, О близких своих (томятся в неволе), О том, как ночами мучают раны, О тех, недавно зарытых в поле, Про милый Чертков, Бугач, Бережани.

Далеко, но не в сказке, Где травы зло растут, В дикой прибрежной ряске Дремлет забытый пруд. Запахом сгнившей тины Пахнет его вода. Месяц в дремотной сини Плавает иногда. Когда же в день весенний Гаснут зори в волнах, Встают убитых тени, Кресты держа в руках.

Пришла, села за стол Боль моя, хмуря бровь. Сказала, как же, мол, Ты оставил свой кров. Ответил: был пожар, Дотла сгорел мой дом. Жестоких смерчей жар Сжигал тучи огнем. От этой беды там Осталось восемь хат. Страшно! Я видел сам, Как погиб родной брат. Сказала боль: Постой! Ткешь наивный ответ. Кто бросил край родной, Тому и веры нет!

Иван без рода, Иван без племени, Скажи, как прожил век, где был и что видал? В снегах студеных и в жаркой зелени — Как раб работал ты, а славу кто забрал? На сербских зорях потерял ты силы, А на волынской глине нажил себе горб. В родном Подолье брошены в могилы Все твои родичи — твоя любовь и скорбь. Стоят устало, седы от времени, Твои свидетели: березы, тополя. Иван без рода, Иван без племени, Как раб работал ты, а слава где твоя? Отец в петле погиб — не вынес доли. А ты, скажи, за что страдал: für Kaiser… Land? [22] Вам дали всем одни могилы в поле И надпись красочною: «Name unbekannt» [23]

На сцене умер Гриц… Ходил по залу страх. Казалось, и моя душа упала ниц. И щеки, и глаза — в сочувственных слезах. Немая тишина… Лежал на сцене Гриц. Я в свете фонарей увидел муки рук, На бледноте лица дрожала тень ресниц. Он не был мне знаком: он мне ни сват, ни друг. Я на игру смотрел, как умирал наш Гриц. Его мне стало жаль. Да и себя мне жаль: Когда я упаду у пропасти своей, Не будет ни хлопков, ни безутешных слез. Вдруг увидал тебя — ты поправляла шаль, Твой смелый взгляд блеснул под чернотой бровей… О, боже! Пусть ее хоть прослезит мороз!

Сон безголосый, онемелый, Вошел в поношенной рубахе И тенью серой в тихом страхе Метался в запахе камелий. Свет падал на девичьи щеки, Болезненным румянцем тая. Мечты дрожали, повторяя, Печальный бой часов жестоких. С кроватью рядом в белом платье Присела смерть в игривой позе, На гребне весело играя. Все о любви и все о счастье — О том венке, что на морозе Из душ людских сплетен для рая.

Эх, закутаться б в дым из крестьянской трубы, Одурманиться запахом руты, шалфея… Сад вишневый, ольхи серебро у избы — Мне бы слушать их шепот, хмелея. Думы шли бы, как сумерки с буйных полей,— Чтоб, прильнув к ним, стать звуками сытым. Эх, воспрянуть бы памятью радостных дней, Тех, что сердцем еще не забыты.

Я вижу в снах село весною: Сады в цвету, черемух белый пух, Кудряшки верб над тихою водою И, смежив веки, в волнах спящий луг. Уже пастух пригнал в деревню стадо. Закатный луч сгорел средь облаков. Родной покой — звенящая отрада — И синий дым над крышами домов. Все мнится — ты бежишь ко мне тропинкой По зеленям пшеницы, ячменя И ветерком певучим тянешь руки. В душе воспоминания. Тростинкой Качнулась боль — и обожгли меня Старинной дудки плачущие звуки.