Мне десять лет, и я участвую в Кубке России.

После соревнований сидим с пацанами в гостинице, играем в карты.

Я выиграл. Старших это разозлило. Кто-то решил покомандовать:

— Иди принеси попить.

Я не хотел никому прислуживать и отказался:

— Тебе надо — сам и принеси. А я буду играть.

В это время в номере кто-то кипятил воду. Огненный кипятильник вытащили из кружки и поднесли к моему предплечью. Рука у этого спортсмена не дрогнула — словно он не до живого человека дотрагивался, а выжигал разделочную доску. Я вскрикнул от боли. Он снова поднес кипятильник к уже раненому месту и снова прижег мне руку. На предплечье мгновенно вздулся кровавый волдырь. Боль была адская.

Я выскочил из номера. Бегу по коридору и рыдаю. Мне больно. Но плачу я не от боли, а от обиды, что кто-то мог такое сделать, а все остальные даже не заступились.

Навстречу идет моя хореограф Татьяна Михайловна.

— Женя, что случилось?!

Я держусь за плечо. Она отнимает мою руку и видит раздувшуюся воспаленную рану. Ей сразу все стало понятно, и она пошла разбираться со старшими ребятами, которые это сделали.

Так впервые в своей жизни я столкнулся с дедовщиной. Но тогда мне казалось, что это случайность и ничего подобного в моей жизни больше никогда не повторится.

Я сильно ошибался, все только начиналось.

Когда я оказался в Питере, мне было одиннадцать. Я был самым младшим спортсменом в группе у Алексея Николаевича Мишина. Вместе со мной занимались Урманов, Ягудин, Новосельцев, Татауров и другие спортсмены.

В Волгограде у нас никакой дедовщины не было — жесткий, порой беспощадный тренер Маковеев держал всех в ежовых рукавицах. О том, чтобы старшие издевались над младшими, и речи не было.

В Питере все было иначе. Над младшими издевались, ими командовали. Младшим постоянно демонстрировали, что те, кто старше, главнее, что им все позволено.

У фигуристов был свой фирменный прием: когда молодых «учили», их били чехлом от коньков по телу, и на коже от сильного удара оставался след «Nike». Еще могли запустить в тебя коньками или ударить кроссовками по голове.

Если ты случайно помешал старшему спортсмену на тренировке прыгнуть, тебя непременно ждала кара. Либо побьют, либо начнут издеваться.

Перед тренировкой захожу в раздевалку, чтобы переодеться. У каждого спортсмена свой шкафчик, где лежат его одежда, коньки, спортивная форма. Открываю дверь, вижу, что в раздевалке сидят старшие.

Здороваюсь. Но все делают вид, что меня не слышат.

— Выйди, зайди снова и поздоровайся.

Я так и сделал.

— Мы не слышали, как ты с нами поздоровался.

Я зашел в третий раз и крикнул:

— Здравствуйте!!!

— Ты чего орешь здесь?! Надо тебя наказать.

Назначили наказание: десять фофанов — с оттяжкой. Но и на этом не успокоились, сделали мне коронный «nike». На коже остался яркий отпечаток от чехла конька. Не столько больно, сколько обидно: за что?!

Я выбежал из раздевалки, еле сдерживая слезы.

Я уже тогда понимал, почему старшие относились ко мне именно так. Я приехал из провинции, мне было всего одиннадцать, но я оказался перспективным спортсменом и уже в своем возрасте прыгал все тройные прыжки, постоянно разучивал что-то новое, схватывал все на лету. Они понимали, что позднее им будет сложно, что, когда подрасту, я стану первым, обойду их. Так на самом деле все и произошло.

Ко мне в первый раз приехала мама. А перед этим после тренировки мне здорово досталось от старших — меня били кроссовками по голове. Голова раскалывалась. А потом мы вместе с Таней Ермачек, с которой полгода назад приехали из Волгограда, отправились на вокзал.

Мама вышла из вагона, внимательно посмотрела на меня:

— Сынок, ты почему такой бледный?

— У меня голова болит.

— Что случилось?

Я решил не признаваться. Но тут выступила Таня:

— Его старшие ребята побили.

— За что?!

— Ни за что. Побили, и все. Они его кроссовкой по голове.

До приезда мамы защитников у меня не было. В то время у Алексея Николаевича Мишина тренировалось много спортсменов и были другие неотложные заботы. Вникать в то, что происходит в раздевалках, ему было просто некогда. Урманов уже стал олимпийским чемпионом, подрастал Ягудин, на которого тренер возлагал большие надежды. Мишину было важно, что происходит на льду, ему нужен был результат. А в раздевалки он редко заглядывал.

Я был самый маленький, и в то время еще трудно было понять, получится из меня чемпион или нет.

Правда, однажды старшим досталось и от Мишина. Алексей Николаевич случайно зашел в нашу раздевалку и увидел, что я плачу. А рядом сидят здоровенные взрослые фигуристы и ухмыляются.

— Кто его обидел? — В голосе Мишина появились железные нотки.

Все молчат.

— Если узнаю, кто издевается над Плющенко, этот спортсмен кататься у меня не будет.

На какое-то время меня оставили в покое.

Перед тренировкой спортсмен, на тот момент уже титулованный и известный, лакомился фисташками. А скорлупки аккуратно складывал на своем ящичке. Я сидел в уголке и шнуровал ботинки.

Перед тем как выйти из раздевалки, он подозвал меня к себе и показал на скорлупки:

— Убери!

— Не буду!

— Ну, ты знаешь, что тогда будет, — сказал он и пошел кататься.

Я дождался, пока все фигуристы переоденутся и раздевалка опустеет. И смахнул мусор за шкафчик.

Тренировка закончилась. Любитель фисташек вернулся в раздевалку, увидел, что все убрано, похвалил меня.

А утром пришла уборщица. Естественно, увидела мусор.

— Что это такое?! — Уборщица отчитывала нашего титулованного спортсмена как мальчишку. — Ты же взрослый спортсмен, а делаешь такие вещи! Как тебе не стыдно?!

После этого мне досталось по первое число.

В течение нескольких лет я оставался младшим. И все это время раздевалка была для меня общей тюремной камерой — со своими жесткими законами и паханами.

Бывало так, что один спортсмен говорил другому:

— Слыш, Плющ тебя дураком обозвал!

— Ничего подобного! Я такого не говорил!

Но меня уже никто не слушал. Щелбаны и подзатыльники были обычным делом. Иногда старшие, чтобы повеселиться, прятали мои кроссовки. Иногда творили что-то невероятное: восемнадцатилетний спортсмен мог ударить меня ногой в живот. Я корчился от боли, пережидал, когда перестанет ныть живот, и шел на лед…

Единственным спортсменом, который никогда не позволял себе поднимать руку на младших, издеваться над нами, был Саша Абт. Он вырос на улице, и в детстве ему здорово доставалось. Он сам прошел через дедовщину и сумел стать классным фигуристом. Абт постоянно заступался за меня и других младших товарищей.

Но Саша жил и тренировался в Москве, и встречались мы с ним только на сборах. Там я всегда чувствовал себя уверенней, потому что находился под его защитой, и очень жалел, что мы живем в разных городах.

Я выхожу после тренировки, захлебываюсь слезами.

— Женя, что случилось?!

— Ничего, мам, я просто палец прищемил.

Я рассказывал маме об издевательствах только в самых крайних случаях, от отчаяния.

Однажды она зашла в раздевалку:

— У вас хватает сил и совести бить самого младшего? Ну, давайте, ударьте и меня!

В ответ все засмеялись.

Давать сдачи было бесполезно. Их много, они все взрослые и гораздо сильнее меня. Я старался попасть в раздевалку самым первым, быстро переодеться и выйти на каток. И катался до тех пор, пока все не разойдутся по домам, чтобы никого не нервировать.

Обидчики назидательно говорили мне:

— Плющ, не дрейфь, вот вырастешь, сможешь дать нам отпор, отобьешься.

— Да, я вырасту, и вам всем будет очень плохо!

Но постепенно мы привыкли друг к другу. Я стал показывать реальные результаты, побеждать на чемпионатах Европы и мира. И взрослые приняли меня в свою стаю.

Потом так получилось, что старшие закончили спортивную карьеру, разъехались по разным шоу, по другим странам. Во Дворце спорта осталась одна молодежь.

Я вырос. Я не держу ни на кого зла и никогда никому не мстил.

Да, когда меня обижали, я злился. И благодаря этой злости делал в десять раз больше, чем было нужно. Я все время доказывал, что я сильнее, что меня не так просто сломать.

Когда мы стали общаться на равных, я сказал своим бывшим «дедам»:

— Ребята, спасибо, что вы меня вырастили и дали мне столько сил.

Потом мы никогда не вспоминали о дедовщине, а со многими спортсменами стали приятелями. Сейчас катаемся в шоу, можем вместе пойти поиграть в боулинг или бильярд.

Когда-то я дал себе слово, что, став взрослым, ни за что не уподоблюсь своим старшим товарищам по катку. Я слишком хорошо помню, как плакал от боли и обиды, от несправедливости и бессилия. К тому же я стал хорошим спортсменом, и дедовщина мне была не интересна. Я всегда считал подобное поведение проявлением слабости.

И мне точно известно, что сейчас, по крайней мере в Петербурге, никакой дедовщины в фигурном катании нет.