«До Киева?» — «Нет, до Черкасс. А вы до Киева? — «Да». Обменявшись с попутчиками этими репликами, Оксаненко решил, что долг вежливости исполнен, сослался на усталость и взобрался на самую спокойную третью, багажную полку. Здесь, под крышей вагона, стал смотреть в потертый темный потолок и думать, думать, не вызывая ничьего интереса.

…Встреча с товарищем. Так объяснили ему вызов в Цупком. Нелепость, конечно. Даже если, действительно, встреча, то с каким-таким товарищем и зачем? А может быть, начальнику контрразведки нужен был лишь предлог? Но опять вопрос: для чего? Об этом можно было только гадать. А гаданье, решил Оксаненко, дело никчемное. Оставалась встреча с товарищем. «Конечно, это подвох, — размышлял Федор. — Очевидно, для проверки. Почему же она понадобилась? Не дал ли он где-нибудь маху? Не засыпался ли? Вряд ли. Ну-ка, притормозим», — замедлил свои размышления Оксаненко. Если бы они знали, что он сотрудник ЧК, а не тот, за кого себя выдает, то проще и надежнее было бы не вызывать его в Киев, а убрать в Одессе. Все походило бы на уголовное преступление, каких немало было в то смутное время в шумном порту. Не приметил Федор и «хвоста». Взвесив все хорошенько, Оксаненко решил: Коротюк, видно, в чем-то засомневался и устраивает ему очную ставку с человеком, который может быть опасным. Крайняя опасность — встреча с продавшимся петлюровцам «товарищем» или даже агентом «правительства УНР», замаскировавшимся под чекиста. Это не исключалось: Оксаненко было известно, что на ответственном посту в транспортной ЧК несколько месяцев сидел подручный Петлюры. Такая встреча почти наверняка означала бы провал. Оксаненко решил твердо: в любом случае он обязан был прибыть в цупкомовский штаб. Ну, а если уж провал неизбежен, то сделать все, чтобы Данила Коротюк хорошо заплатил за мою жизнь. Успеть бы еще сообщить в ЧК о заговоре врангелевцев!

Оксаненко чувствовал, что ко второй встрече с Коротюком он относится не так, как к первой, когда ему было известно лишь то, что начальник цупкомовской контрразведки— кадровый сыщик старой выучки.

…Оксаненко был направлен в Одессу в распоряжение тамошнего повстанкома, оставаясь одновременно представителем цупкомовского штаба. Его не удивила встреча в повстанкоме с Александром Грудницким, своим сослуживцем, до недавнего времени подвизавшимся в армии Врангеля. У петлюровских самостийников, у деникинцев, у врангелевцев были не совсем гладкие отношения: и те и другие хотели, будь на то силенки, ни с кем не делиться лакомым пирогом — Украиной. Одесса помнила те ноябрьские дни прошлого, двадцатого года, когда над городом дипломатически дружелюбно развевались рядышком трехцветное знамя добровольческой армии и желто-голубое петлюровское. И вдруг перестрелка, фарсовая драка из-за хрупкой, недолговечной власти.

«Теперь не то, — объяснял Грудницкий Федору. — Власть у узурпаторов-большевиков. Потому Петлюра не против союза ни с польскими панами, ни с царскими офицерами. Они тоже забыли кастовую гордыню — готовы идти в одной упряжке с бандитско-мужицким головным атаманом».

Разоткровенничавшись, Грудницкий рассказал о создании контрреволюционной врангелевской организации («чистой, офицерской, с петлюровским отребьем якшаться не будем»). Оксаненко заинтересовался, согласился встретиться с руководителем организации полковником Гальченко. И вдруг вызов в Цупком, от которого никак нельзя отвертеться.

В тот же день узнал Федор от Грудницкого и красочные подробности о службе Коротюка в деникинской контрразведке.

— Так я за пару часов и собрался сюда по прихоти этого мрачного педанта, — закончил свой рассказ Оксаненко.

— Какого мрачного педанта? — переспросил Грудницкий.

— Да Коротюка же.

— Это Коротюк-то мрачный педант?! — изумился Грудницкий. — Ха-ха… Артист, садист и виртуоз в своем деле — вот он кто. Ты бы посмотрел на него на Новосельской, в контрразведке. Мастер маникюров и педикюров! Ну, этих самых, плоскозубцами. И не силен, вроде бы, но так, как он, ни один здоровяк не мог сдирать ноготочки. Да еще приговаривает: «Терпите, терпите, голубчик, — это красиво. Чтобы быть красивым, надо страдать, — это вам любая баба скажет. Вы любите баб?»… Авербуха помнишь? Того самого, первого у нас офицера из евреев. Ну, слышал по крайней мере. «Я вас поздравляю, социалист Авербух, — говаривал ему Коротюк. — Ведь вы могли бы попасть в лапы петлюровских антисемитов, а у них разговор короток — тотчас порубают шашками, никакого искусства… У нас же, как видите, искусство, школа. Конечно, приходится пострадать, не без этого. Зато — надежда. Чтобы надеяться, голубчик, надо страдать».

Суд заменил Авербуху казнь восемью годами каторги. Коротюк вызвал его из тюремной камеры якобы для вручения листа о замене казни — и в машину. Там у нас уже валялось двое штатских коммунистов. Дело было к ночи. Искали морг. Январь. Холодно. Мы, понятно, погрелись водочкой. Только выехали на Валиховский переулок, Коротюк себя рукой по лбу: «Да вот же он, морг! Университетский». Подъехали. Вышел дежурный. Коротюк: «Здесь, голубчик, принимают трупы?» — «Здесь», — отвечает. «Ну, обрадовали, голубчик. А то мы битый час морг ищем». — «А сколько трупов?» — «Да сейчас, голубчик, посчитаем, это дело — пустяки. Выходить! Вот они, голубчик, уже голенькие». А троица эта в самом деле была — голые, зеленые, бры! «Помилуйте, — это служитель-то, — мы принимаем только трупы». — «Будут трупы, голубчик. Слово офицера!» Поставили сердешных к стеночке… Ну, и так далее — упокой, господи, их грешные души. И наши тоже, — мгновенно погрустнев, закончил Грудницкий. — Тешились мы, понимали, что придется отдать Одессу большевистской сволочи, но не думали, что случится это так скоро. Они уж и процесс успели провести — «О зверствах деникинской контрразведки» — во как! И этот служитель давал показания, и ректор университета. Он потом с нами долго рядился: осквернили, дескать, храм науки… А Коротюк, стало быть, к Петлюре теперь махнул? Ну, ну! А твердил: нам, дескать, одна дорога — в Черное море.

Рассказ Грудницкого сидел у Федора в голове. Боевой офицер Оксаненко видел и кровь, и страдания, но никакая фронтовая закалка не вырабатывает привычки и циничному, сладострастному садизму. И теперь Федору казалось, что он едет в Киев специально для того, чтобы плюнуть в физиономию Коротюка.