Что труднее: создать веру или убить ее?

Чтобы создать веру, надо придумать красивую и заманчивую теорию, потакающую если уж не извечным страстям человека, то его самым фантастическим мечтам. Но, учитывая, что полет человеческих фантазий не слишком-то высок, трудно самому придумать что-то из ряда вон выходящее, чтобы человек, хлопнув себя по лбу, воскликнул: «Да это же именно то самое, о чем я мечтал всегда, что видел во снах, и куда улетала моя душа!»

Эта теория не должна объяснять все. Она должна оставлять место для сверхъестественного, для чуда. Целый пласт должен оставляться для Высших Сил, для их благотворного или пагубного влияния. Чудес не должно быть много, но их наличие обязательно, причем, изысканных и красивых по своему внешнему оформлению, пусть и ужасных по сути.

Следующим важным условием создания веры является наличие лидера, духовного учителя, который должен отличаться от всех остальных людей по многим параметрам. Прежде всего, он должен быть явно отмечен Высшими Силами, то есть, являться посредником между ними и людьми. Во-вторых, он должен прекрасно владеть словом и уметь красочно и доходчиво объяснить принесенную им в мир теорию. Ну, и, в-третьих, весьма желательно, чтобы он мог совершать то, чего не могут делать другие: накормить голодных, напоить жаждущих, исцелить больных и быть неуязвимым для врагов.

Все, перечисленное выше, позволит заполучить определенное количество сторонников, среди которых обязательно будут фанатики, которые и станут главной движущей силой новой веры.

Ну, и, само собой, внешний антураж, специальная атрибутика, набор символов и мифов, создание мучеников.

Вера, которая основывается на наборе перечисленных выше условий, становится практически непобедимой и неуязвимой.

Но что делать новой вере, которая хочет прийти на смену старой? Использовать те приемы, что были на вооружении у старой? Пройти по накатанной дорожке?

Этого крайне мало, даже при условии большей заманчивости постулатов новой веры. Ведь преимущество старой веры — в незыблемости традиций, в многовековой базе, в инертности общества.

Остается один путь — убить старую веру. Каким же образом? Объяснить ее чудеса. Развенчать ее мучеников. Показать фальшивость символов и глупость атрибутики. Доказать ложность провозглашенных истин. Низвергнуть с мистических высот ее лидеров. Доказать их приверженность низменным порокам. Обвинить в лживости и лицемерии. Осмеять догматы. Показать тайные механизмы их веры.

И тогда старая вера рухнет, погребая под собой миллионы и миллионы ни в чем не повинных людей.

 

Глава первая. Я — ОН

Я

Я увидел его на пути к городским воротам, когда багровое солнце тяжело и медленно опускалось за горизонт, с трудом пробиваясь через густые клубы пыли, поднятой сотнями босых ног. С близлежащих полей торопились поденщики, спеша укрыться за стенами города: с последним солнечным лучом ворота наглухо запирались, отдавая окрестности на всю ночь во владение многочисленным разбойничьим шайкам. Откуда они появлялись и где проводили светлое время суток, мало кто знал, словно бы сама ночь порождала эти грязные и оборванные привидения с жутким блеском немигающих глаз, с бесшумной поступью, удавками и острыми как бритва ножами. Для не успевших укрыться в городе было очень мало шансов встретить новый день. Городская стража, вооруженная до зубов, со смоляными факелами, оставалась глуха к мольбам и стенаниям несчастных. Впрочем, очень скоро все стихало, если даже нож не сразу вершил свое дело, то уже мгновение спустя лишь затихающий предсмертный хрип возвещал о том, что еще один бедолага закончил расчеты с этой тяжелой, выматывающей все жилы и вытягивающей все соки, но все же жизнью.

Так же, как и все, я сражался с жизнью, с голодом, с отчаянием, сознавая, что проигрываю, что каждый прожитый день приближает меня к окончательному поражению. Но я был еще достаточно молод, еще не растратил энергию и силы и чувствовал, что нарастающий в глубине души бунт все равно рано или поздно вырвется наружу. Куда меня заведет мой бунт, нетрудно было догадаться. Не я первый — не я последний.

Шансов у меня практически не было. И все же я не собирался до конца жизни гнуть спину на полях, ощущая, как с каждым днем уходит сила из мускулов, а кожа ссыхается и дрябнет, как все труднее и труднее брать в руки мотыгу, терять и терять интерес к происходящему, постепенно превращаясь в тупое и бессловесное животное — одна мысль об этом приводила меня в неистовство, и только годами выработанная привычка заставляла сдерживаться и загонять вглубь эмоции. Но, видимо, не всегда это получалось у меня, потому что временами кто-нибудь из работавших по соседству, встретившись со мной случайно взглядом, вдруг в испуге отшатывался, в его глазах мелькало что-то похожее на ужас, и он отодвигался от меня на шаг или два, а то и вообще старался уйти на другую делянку.

И все же я не бросал работу. Наверное, я еще не до конца отчаялся, не дошел до критической точки — или во мне жило подспудное чувство того, что мое время еще не пришло.

Вот и сейчас я возвращался домой в свою темную и убогую каморку, где меня никто не ждал. Родители мои, измотанные непосильным трудом, тихо ушли из жизни друг за другом несколько лет назад. Братьев и сестер у меня не было, да и вообще не было никакой родни. Моя мать, пока была жива, хотела, чтобы я женился — тогда ей была бы хоть какая-то помощь. Не знаю почему, но я этому постоянно противился, каждый раз находя какие-то отговорки. Отец не настаивал, по-моему, начиная с момента моего рождения, он просто-напросто тихо умирал, и ему не было никакого дела ни до меня, ни до кого бы то ни было.

Наверное, во мне постоянно жило ощущение грядущих событий, настолько важных, что я не мог привязывать себя к этой жизни. Я постоянно боялся, что появится кроха, беспомощное, малое существо — и я буду виновником его настоящих и будущих страданий. Сначала это чувство не было так четко оформлено — я просто знал, что я не имею права на детей. Позднее это сформировалось в боязнь, боязнь женщины, боязнь интимной близости и далее — в отвращение. Конечно, я понимал, что здесь что-то не так, но годы добровольного затворничества делали свое дело: в конце концов, я научился не думать о женщинах — и даже лунные ночи, заставляя бурлить кровь, не могли сломить мое естество.

* * *

Итак, я возвращался домой. Привычный маршрут, привычные лица.

Возможно, я прошел бы мимо. Но меня остановил взгляд. Вбирающий в себя без остатка — и выталкивающий наружу, забирающий твою боль — и выплескивающий ее обратно, знающий все — и растерянный от незнания, ударяющий молнией — и ласкающий, знающий — и не знающий, земной — и не земной. Взгляд сумасшедшего среди привычного мира — и взгляд единственного нормального в окружающем ненормальном мире.

Вопреки своей воле я остановился — и в то же мгновение взгляд потух.

Его обладатель, сидящий на обочине дороги, опять смотрел в землю перед собой. Лохмотья, костлявые плечи, худые колени. — И сбитые в кровь ступни ног, покрытые толстой коркой грязи.

Он снова поднял глаза — долгие-долгие мгновения я окунался в их мерцающую глубину — и мимо меня проносились целые вселенные, рождаясь и умирая, рождаясь и умирая. Он определенно был сумасшедшим.

Задерживаться было нельзя: ведь солнце уже коснулось краем гряды дальних гор.

— Пошли, чужеземец, скоро здесь будет ночь.

Я протянул руку, помедлив секунду-другую, он ее принял и попытался встать, но тут же с чуть слышным стоном снова опустился на землю. Я подхватил его подмышки, поставил на ноги.

— Держись за меня.

Несколько минут мы постояли, а потом медленно двинулись по дороге. Я не мог тащить на себе в открытую чужеземца, чтобы не привлекать внимание. Я и так слыл человеком со странностями, достаточно нелюдимым и непонятным. Как-то даже услышал в свой адрес: «А в кого еще Иуда мог уродиться — отец его тоже был не от мира сего».

Поэтому проявленное участие к незнакомому человеку, бродяге на вид, не сулило ничего, кроме нездорового любопытства, и разного рода сплетен и домыслов.

Я просто шагал рядом, стараясь незаметно поддерживать чужеземца под плечо. Тот шагал, но — медленно, с трудом переставляя ноги. Неудивительно, что нас непрестанно обгоняли, и вскоре мы оказались в хвосте бредущей толпы, задыхаясь в клубах пыли.

И вот мы — последние, и расстояние все увеличивается, мы отстаем все больше и больше. Мне стало окончательно ясно, что в город мы до темноты войти не успеем.

У нас был лишь один шанс пережить эту ночь.

— Стой, чужеземец. Я не знаю, понимаешь ли ты мою речь, но очень надеюсь, что понимаешь. Наступает ночь, и нам надо укрыться, если мы хотим дожить до рассвета. Поэтому делай беспрекословно все, что я тебе скажу. Ты понял?

Он ничего не ответил, выражение глаз не изменилось, но мне показалось, что мои слова дошли до него.

— А сейчас мы некоторое время будем передвигаться немного другим способом. Тебе придется потерпеть.

С этими словами я перекинул его через плечо, как куль, благо веса в нем было совсем ничего, и побежал в сторону от дороги. Как-то отец, когда еще был жив, показал мне на склоне небольшой возвышенности сеть земляных нор, где находили себе временный приют отверженные всех мастей. В основном там, конечно, обитали разбойники и те, кто, потеряв по каким-либо причинам кров, примыкали к ним, либо селились рядом, составляя самую низшую прослойку, используемую для разных работ. Это были настоящие парии, рядом с которыми побрезговали бы сесть даже городские нищие.

Жизнь в земляных норах начиналась лишь после захода солнца — сейчас все еще спали. Надо было успеть найти свободную нору и укрыться в ней, пока обитатели поселения не стали еще выползать наружу.

Я знал, что часть нор всегда остается свободной для размещения постоянно прибывающего пополнения. Ряд нор регулярно освобождалась: смертность среди их обитателей была крайне высокой, поскольку жизнь в этих местах вообще не ценилась.

Все вновь прибывшие должны были в обязательном порядке пройти нечто подобное регистрации и получить разрешение от старшего по поселению, в роли которого обычно оказывался самый решительный, умный и отчаянный головорез, который доказывал свое право на командование наиболее простым способом, подавляя силой всех конкурентов, пока не появлялся другой, еще более жестокий и беспощадный. Решение о том, принять в общность вновь прибывшего или не принять, большей частью основывалось на том, насколько ему понравился или не понравился новичок. Этим же критерием определялось и место в иерархии. Не согласному с местом предоставлялось право силой доказать, что он достоин лучшего. Правда, этим правом пользовались крайне редко. Того, кто имел несчастье сразу вызвать сильную антипатию вожака, могли убить прямо на месте.

Самовольно же вселившегося в нору смерть ожидала немедленная и неминучая.

Я обо всем этом знал, но это было единственное место, где мы могли попытаться пережить ночь.

Пустую нору я отыскал довольно быстро. Правда, было неясно, насколько она просторна, и вместимся ли мы там вдвоем. Однако времени на выяснение этого уже не было, и я показал чужеземцу, чтобы он вползал внутрь, одновременно приложив палец к губам и красноречиво проведя ребром ладони по шее.

Он опять ничего не ответил, но покорно полез в нору. С запоздалым сожалением: «И какого черта я во все это ввязался?» — я протиснулся вслед за ним. Нора была небольшая, и мы с трудом в ней поместились.

Мы лежали лицом к лицу. Неожиданно я обратил внимание, что его лицо в темноте как-то странно светится. Едва заметное голубоватое мертвенное сияние исходило от его впалых щек, высокого лба, хрящеватого носа, пробиваясь сквозь корку многодневной грязи. Он лежал с закрытыми глазами, но, казалось, даже через веки пробивался этот холодный свет. Мне стало не по себе, я попытался немного отодвинуться.

Он открыл глаза, и я до боли сцепил зубы, стараясь не издать ни звука — его глаза полыхали тем же светом, только более ярким и пронзительным.

Наверно, я все-таки что-то пробормотал, потому что он опять закрыл глаза, и сияние исчезло, как бы втянулось внутрь лица.

Больше всего мне хотелось выскочить из норы и бежать куда глаза глядят. Что было страшнее: удавки и ножи снаружи, или этот пугающий чужеземец здесь, внутри — трудно сказать. Однако он больше не открывал глаз, сияние не появлялось, и я успокоился. Все-таки опасность снаружи была намного реальнее.

ОН

Голубой свет, струящийся временами от моего лица, был, в прямом и переносном смысле, подарком небес.

Восьмой год моего пребывания в далеком тибетском монастыре подходил к концу. Та неведомая сила, что сорвала меня в пятнадцатилетнем возрасте из родных мест и заставила исколесить неисчислимое количество земель, стран и народов, казалось, оставила меня в покое. Моя душа жила в мире и согласии с окружающим. Передо мной открывались все новые и новые просторы. Мир людей с их мелкими страстями, с их пороками, грязью и бессмысленностью остался далеко позади, его очертания все более и более стирались из моей памяти.

И вот все круто переменилось. Это произошло вечером во время моей очередной медитации. Как рассказывали позже очевидцы, чистое и безоблачное небо (впрочем, в горах это бывает) прорезала яркая ослепительная стрела. Молния ударила в камень, у основания которого я сидел. Вспыхнуло голубое сияние, которое охватило и камень, и меня.

Когда монахи подняли меня, я не подавал признаков жизни, сердце не билось. В Тибете в таких случаях не спешат с погребением. Меня оставили лежать в келье. На третий день я пришел в себя.

Но, когда я вышел из кельи, первый же встреченный мною монах поспешил уйти прочь. Во дворе скоро собрались почти все обитатели монастыря.

Пришел и настоятель. Он долго и внимательно смотрел на меня, потом велел всем разойтись. Ушел и сам. Остался лишь мой Учитель.

— От тебя исходит тот же свет, что и от молнии, ударившей в камень. Это знак, что ты выбран небесами.

— Выбран? Для чего?

— Об этом тебе небеса сами скажут. Научись лишь понимать их язык.

— Как?

— Этого я не знаю. С этого момента я больше не являюсь твоим учителем.

— Почему?

— По той же причине. Никто не имеет права учить того, кого выбрали небеса.

— Скажи хотя бы, что я должен теперь делать?

— Ждать… Сходи посмотри на камень — там остался знак. Думаю, это тот самый знак, который не только определит твою судьбу, но и пути мира.

* * *

На той стороне камня, возле которой я сидел, медитируя три дня назад, был выплавлен крест размером чуть более человеческой фигуры. Я подошел ближе, протянул руку и коснулся изображения. В тот же миг крест засветился тем же голубоватым светом.

— Убедился?

Я взглянул на Учителя. Он повернулся и неспешно пошел в сторону монастыря.

На следующий день свет, исходящий от моего лица, исчез. Две недели я продолжал ходить к камню. Я садился на свое место, пытался медитировать, но у меня ничего не получалось.

И вот наступил день, когда я проснулся с четким и ясным пониманием того, что сегодня я должен покинуть монастырь. Я зашел к Учителю, чтобы сказать ему об этом.

— Я ухожу.

— Знаю.

— Но пока я не знаю куда.

— На свою родину.

— Почему?

— Только родина может с такой силой ждать своего сына.

— Спасибо, Учитель, за все. Сюда я уже больше не вернусь.

— Не вернешься. У тебя осталась в жизни лишь одна дорога, прямая, как стрела. При всем желании ты не сможешь с нее свернуть. Ты должен пройти ее до конца. Тебе понадобятся все твои силы и все твое мужество. Помни, ты — Воин, и ты обязан выполнить волю Небес, чего бы это тебе не стоило.

* * *

… Я не считал дни своего пути. Я просто шел на запад. Я не выбирал направление своего движения, меня вела все та же неведомая сила. То странное голубоватое сияние, что отметило меня в монастыре, больше никак себя не проявляло — об этом я мог судить по поведению встречавшихся на пути людей. Я ничем не привлекал их внимания.

И вот только здесь, в этой земляной норе, по поведению этого земледельца, неизвестно почему принявшегося помогать мне, и имени которого я до сих пор не знаю, я понял, что загадочный свет вновь проявил себя. Это могло означать только одно: я близок к той неведомой пока мне цели, к которой стремлюсь уже долгие месяцы.

Это также означает, что человек, лежащий сейчас рядом со мной, теперь тоже избран Небесами. Только он этого пока не знает, впрочем, это к лучшему. Как к лучшему и то, что я также пока не знаю, какую ему придется сыграть роль.

Осознание того, что конец пути близок, каким-то странным образом успокоило меня. Я не хотел лишний раз напрягать свой мозг, он и без того в последнее время начал давать сбои. В нем вдруг образовывались провалы, из памяти выпадали целые периоды моей жизни, унося с собой и навыки, приобретенные в монастыре. Провалы заполнялись вязким и тягучим месивом непонятных слов, которые выстраивались в предложения и возникали перед мысленным взором в виде исписанных страниц некоей странной книги.

Сначала это меня беспокоило: мне казалось, что я постепенно схожу с ума. Особенно в те минуты, когда я начинал вслух читать эти страницы. И, лишь стремящиеся отойти от меня подальше люди, если это происходило в оживленном месте или на ночлеге, заставляли меня сдерживаться. Однако вскоре я перестал обращать на это внимание: раз это надо Небесам, то пусть так и будет.

В этот же раз обычных «картинок» с текстами не было, и я, закрыв глаза, незаметно заснул.

Проснулся я от шума. Моего спутника рядом не было. У входа в нору кто-то возился, пыхтел, слышалось шумное дыхание. Потом — несколько глухих ударов, и ночь прорезал визгливый крик, завершившийся хрипом. Тут же раздались еще голоса, кто-то побежал прочь от норы. Затем мимо пробежали еще несколько человек.

Я понял, что нас каким-то образом обнаружили, и это мой спутник дрался с кем-то у входа, а затем убежал, то ли спасаясь, то ли уводя погоню.

Я выполз из норы и тут же наткнулся на неподвижное тело, руки попали в липкую лужу.

* * *

Послышались голоса, это возвращалась погоня. Судя по злым гортанным выкрикам, им не удалось догнать беглеца.

— Надо все проверить!

Вспыхнул факел, и группа людей с ножами и короткими пиками принялась осматривать норы. Я пополз прочь, но силы оставили меня, и я потерял сознание. Пришел в себя от острой боли, пронзившей бок, но сдержался — не закричал.

— Эй, посмотри, здесь еще один дохляк, не из наших!

— Это из вчерашних пришлых. Притащились откуда-то трое, их в стороне поселили, уж больно воняет от них, терпежу нету. Чувствуешь, как от него тоже смрадом несет?

— Точно, дышать нечем.

— Дохлый он?

— Ага, весь в крови.

— Ну, и брось его к чертям. Завтра его шакалы растащат.

* * *

… Тонкая струйка прохладной воды смочила мои губы, протекла по непослушному языку и, наконец, достигла горла. Я закашлялся.

— Ну, значит, живой… Попей-ка еще водички.

Внимательные серые глаза, насупленные брови, широкий нос — мой вчерашний спутник.

— Дай-ка я тебя осмотрю пока…. Только бок проколот, но, похоже, ничего внутри не задето… Будем отсюда выбираться.

Он опять взвалил меня на плечи и пошагал к дороге. На обочине он усадил меня возле небольшого камня, положил рядом небольшой сверток и поставил кувшин с водой.

— Здесь немного еды и вода. Оставляю тебя до вечера, постарайся набраться сил. Сейчас я пошел на свою делянку. Вернусь немного раньше, чем пойдут поденщики. С этого места мы успеем с тобой дойти до города. Только ты должен идти сам, иначе стражники не пропустят… Приказ: больных в город не пускать.

 

Глава вторая. Я — ОН — ОНИ

Я

В город мы успели войти с последней толпой поденщиков. Помог еще и припозднившийся караван. Протиснувшись меж двух повозок, мы благополучно миновали стражников.

Свернув в ближайший переулок, я опять привычно перевалил чужеземца через плечо и скорым шагом направился к дому, иначе мы рисковали добраться до него лишь далеко за полночь.

Войдя в свою хижину, я опустил чужеземца на пол и посадил его к стене. Лавка у меня была лишь одна, да и сажать его на нее не было смысла: он все равно бы свалился, так как был в беспамятстве.

Я зажег масляный фитиль, мерцающие блики которого осветили небогатое убранство моего жилища: стол, лавку, грубо сколоченную постель, старый сундук, несколько плетеных корзин. Я растопил очаг и поставил греть воду. Порылся в сундуке и подобрал для своего нежданного постояльца заплатанную, но еще крепкую и чистую одежду.

— Эй!

Он не отвечал. Впалые щеки, казалось, еще более ввалились, дыхание было тяжелым и прерывистым. У него начинался жар.

Я начал его раздевать. Ветхая одежда расползалась под руками, превращаясь в груду вонючего тряпья. Я бросил его в огонь — смрад заполнил хижину.

Он был худ неимоверно. Оставалось только удивляться, как еще теплилась жизнь в этом скелете, обтянутом покрытой струпьями кожей. Рана на боку нагноилась и воспалилась, видимо, попала грязь.

Я положил его на лавку, налил в таз горячей воды и принялся его мыть травяной мочалкой. Отмытый от грязи и крови, он мало чем изменился — это был тот же скелет, только чуточку светлее и уже не вонял так неимоверно, как раньше.

Потом достал нож и стал калить его на огне. Подошел к лежащему на лавке.

— Потерпи, друг. Сейчас тебе будет очень больно, но иначе нельзя.

И приложил раскаленное лезвие к ране на боку. Несколько секунд он бился подо мной с силой, невероятной для такого высохшего тела, выкрикнул несколько слов на незнакомом языке и затих.

Я осмотрел обработанную рану и остался доволен своей работой: прижег я достаточно глубоко, и вероятность того, что удастся избежать заражения крови, была достаточно велика. Наложил на рану повязку и переложил его на постель.

Приготовил отвары из трав, наскоро поужинал и улегся на лавке.

Спал плохо, потому что приходилось часто вставать, смотреть за больным. Тот метался в жару и постоянно что-то говорил. Язык был мне незнаком, и я ничего не понимал.

К утру жар утих, и я пошел на работу, оставив у изголовья больного еду и травяные отвары.

Вернувшись вечером, я не без некоторого опасения вошел в свою хижину. Но страхи оказались напрасны. Он был в сознании и молча смотрел на меня. К еде так и не притронулся, но отвары почти все выпил.

— Вот это ты зря. Тебе есть надо.

Он по-прежнему молчал.

— Слушай, я так и не пойму, говоришь ты по-нашему или нет? Понимаешь, что я говорю?

— Понимаю.

Голос был низким и хриплым. От неожиданности я поперхнулся водой.

— Ну, и хорошо. А то всю ночь чего-то говорил на непонятном языке. Ты откуда?

— Издалека.

— Не хочешь говорить, не надо. Я человек не очень любопытный. Куда идешь, тоже не скажешь?

— Я уже пришел.

— В смысле? Сюда, к нам пришел? А чего делать? Здесь люди тоже тяжело живут.

— Везде живут плохо.

— Так чего же сюда?

— Так надо. Небеса послали… Точнее, Отец наш небесный.

— Чего? Какой еще отец?

— Тот, кто нас создал, и кто нас любит.

— Я ничего не понял.

— Потом поймешь. Я тебе все расскажу.

— Что расскажешь? И почему мне?

— Отец тебя тоже выбрал. Мне в помощники. Мы должны изменить мир, чтобы он стал лучше.

— Слушай, это у тебя, наверно, после жара.

— Я хочу поспать. Устал. Потом все узнаешь.

И он закрыл глаза. Я уже укладывался на лавке, когда снова услышал его голос.

— Как тебя зовут?

— Иуда. А тебя?

— Зови меня Христос.

— Э-э-э… Опять помазанник? Божий посланник? Много их уже было… Знаешь, сколько их римляне поразвешали вдоль дорог?

— Я - другой.

— Какой другой?

— Потерпи, скоро узнаешь.

ОН

Я чувствовал себя уже значительно лучше, хотя пока не мог вставать. Силы постепенно возвращались ко мне. И так же постепенно, как мне казалось, разум покидал меня. Я не всегда мог уже точно сказать, что же вокруг меня является реальностью, а что — плод моего воображения или сцены моих снов и видений. Не все видения отличались красотой, не все сны отличались логикой. Скорее, они были больше абсурдны, чем логичны. Но в них постоянно существовала взаимосвязь, они перетекали один в другой и, если из них убрать явный абсурд, то в целом создавалась некая картина. В ней были странные краски, непонятные слова и неожиданные выводы. В ней были миры, новые и зачастую странные. Многое я не понимал. Мой неизвестный учитель, который постоянно сопровождал меня в видениях и все пояснял, часто повторял эти пояснения, стараясь подобрать понятные мне слова и образы.

Он специально выстраивал для меня всю эту цепь видений и слов. Когда я окончательно запутывался, он демонстрировал мне какие-то красивые природные места или смеющихся соблазнительных женщин. И тогда я начинал чувствовать, что годы, проведенные в добровольном затворничестве, все же не до конца убили во мне мое природное естество.

В ту ночь, когда я лежал в беспамятстве, передо мной разворачивались грандиозные картины будущих бед и страданий, войн и наводнений, землетрясений и моров. Отступали и пересыхали моря, чтобы вернуться вновь ураганами и гигантскими волнами. Миллионы людей умирали от голода и жажды, чтобы через сотни лет на этом же месте другие миллионы тонули в воде и сгорали в огне. И постоянно везде шли войны во имя каких-то призрачных ценностей и идей. Женщины в муках и страданиях рожали своих детей, чтобы потом эти дети уже в других муках и страданиях умирали.

Я видел мчащуюся конницу и развевающиеся хоругви, я видел золотые кресты, похожие на тот, что выплавила молния на камне в далеком тибетском монастыре. Я видел, как во имя этого креста одни люди убивали других, как во имя этого креста разрушали города, и как во имя этого же креста бросали в огонь младенцев и вырезали целые народы.

А потом передо мной появился огромный черный лик за тонкой прозрачной пленкой. Черные и багровые змеи клубились вокруг него. Я чувствовал его абсолютную враждебность и понимал, что вижу Зло в его первозданном виде. Но странным образом я чувствовал и свое родство с ним.

И услышал я голос.

«Напрасно ты веришь тому, что Он тебе рассказывает. Благими помыслами и словами вымощена дорога в Ад. Ты еще поймешь это, но будет поздно. Почти все те бедствия, что ты видел, принесешь на Землю ты, твое новое учение ниспровергнет устои. Тебя будут прославлять в веках, но лишь ты будешь знать, что ты их всех обманул. И это — только начало. После тебя придут другие. Но ты — первый… И это еще не все. Через много веков ты опять придешь на Землю, чтобы дать новое учение. И опять будут бедствия и страдания, и ты опять будешь их виной».

— Нет!! Не хочу!!!

Я рыдал, я кричал, я молил о снисхождении… Но все было напрасно..

На краткий миг я пришел в себя. Тесная каморка, прямо перед глазами стоит кружка с водой. Я дотянулся до кружки, но пальцы плохо повиновались, и кружка опрокинулась, лишь облив мне подбородок. Все же пара глотков осталась на дне, и я сумел их влить в пересохший рот…

…И снова я стою посреди бесплодной равнины. Сухой горячий ветер овевает мое лицо. Я плачу без слез. Чувство полной безысходности охватывает меня. За что мне такое? Почему?

И вдруг, на самом пике отчаяния, словно какое-то теплое и нежное дуновение коснулось меня. Неожиданно я оказался будто в центре чего-то, не имеющего видимых очертаний и в то же время четко определяемого. Это была Любовь в ее чистом виде. Меня охватил восторг, полная эйфория. Казалось, что я плавал в волнах ласкового света. Позже я не мог подобрать этому образованию соответствующего определения и назвал его просто «облаком». Это действительно было облако любви. Оно любило меня, именно меня, и таким, каков я есть. Оно от меня ничего не требовало, оно просто дарило любовь. Я снова плакал, и слезы ручьем текли по моим щекам. Но это уже были слезы очищения, восторга и ответной любви.

«Господи, спасибо тебе! Я никогда не забуду этот миг, и даже в мой смертный час воспоминания о нем помогут мне с достоинством встретить неотвратимое. Но, Господи, почему он сказал, что именно я буду являться причиной многих бедствий, которые в будущем посетят Землю? И что это за вера, которую я должен принести народам, и которая их разобщит?»

Я не ждал ответа, но он последовал.

«Что такое вера? Это следование некоторым принципам, которые приняты за Истину. Но существует ли Истина? По большому счету, нет. Но в некоторых приближениях — да. Так вот, сейчас то, что ты уже получил, и что должен отдать людям — это и есть Истина на данном этапе. Пройдут времена, люди поумнеют, и Истина для них немного изменится, и даже может стать другой. Сейчас ты можешь мне поверить, а можешь и не поверить. В последнем случае, если ты откажешься (а ты можешь отказаться, ибо свободную волю у человека никто не отнимал), проводником Истины будет избран другой. Но Истина в том виде, что дается сейчас, на Земле все равно появится».

Не знаю, был ли это действительно Его ответ, или я отвечал сам себе, но я вдруг почувствовал спокойствие и уверенность. И их не поколебали даже пришедшие издалека слова:

«Он наговорил тебе про разные Истины? И ты веришь в эту чушь? Ты веришь в то, что Добро, привнесенное тобой в этот мир, не превратится в Зло? Как ты наивен, мне жаль тебя».

И, помедлив, еще:

«Впрочем, у тебя будет время подумать. Правда, не сейчас. — Через две с небольшим тысячи лет ты, облеченный полномочиями и с незамутненным взглядом уверенного в Истине, получишь право снова прийти к этим несчастным, чтобы вновь обмануть их. И тогда у тебя будет возможность сравнить эти истины, что ты несешь сейчас, с теми истинами, что ты принесешь потом… А я — терпелив, я умею ждать».

* * *

… Как-то через меня вновь пробилось голубое сияние. Я уже довольно сносно передвигался по хижине и к приходу Иуды с работы готовил немудрящий ужин. Мы по-прежнему мало разговаривали, но в этот раз Иуда довольно резко заявил:

— Прекращай свои колдовские штучки. У себя дома я их не потерплю. Хотя бы просто потому, что я это не люблю. Не говоря уже о том, что вокруг полно шпионов, и я не хочу быть повешенным или распятым.

Пришлось мне рассказать ему о молнии, о выплавленном в камне кресте, о воле Небес. Против ожидания, его более заинтересовал рассказ не обо всем этом, а о тибетском монастыре.

— И чему там учат?

— Быть собой. Управлять своими чувствами, эмоциями. Понимать мир.

— И ты его понял?

— Нет, не успел. Иногда для этого и целой жизни недостаточно. Мой Учитель мог управлять силами природы, ему были подвластны время и расстояние. Я не успел этому научиться.

— Почему же ты ушел?

— Я ведь говорил тебе: на то была воля Небес, воля Всевышнего. Я должен рассказать людям, как им жить дальше.

— Почему ты?

— Не знаю.

— И как же людям жить дальше?

* * *

Несколько вечеров я рассказывал Иуде о тех истинах и тех заповедях, которым учили меня в моих снах-видениях. Он не задал ни единого вопроса. Когда я, в конце концов, замолчал, он неожиданно спросил:

— Где находится монастырь? Расскажи дорогу.

— Зачем?

— Хочу туда уйти. Я не желаю, как тупая скотина, подохнуть на этих проклятых полях.

— Ты не можешь туда уйти.

— Почему?

— Ты нужен здесь. Я тебе уже говорил, что Всевышний выбрал и тебя тоже. Ты занимаешь важное место в его планах…

— Откуда ты это знаешь?

— Он дал мне это понять.

— Зачем Всевышнему нужны ты и я, чтобы воплотить свои планы? Если он всемогущ, то и так все может сделать без нас.

— Скоро мы узнаем, зачем Ему это надо.

ОНИ

Внешне вроде бы ничего не изменилось. Иуда по-прежнему работал на полях. Он так же без устали махал мотыгой, так же очищал землю от камней, так же брел после работы в толпе запыленных и усталых людей.

Но мысли его витали далеко, взгляд часто становился отсутствующим, и он все чаще замирал с опущенной мотыгой, полностью уйдя в себя. При этом он начинал что-то бормотать, словно споря с кем-то невидимым. Такое изменение в поведении пугало соседей по делянке еще более, чем когда он раньше бешеным и ненавидящим взглядом озирал окрестности и изрыгал какое-нибудь ругательство. Новое поведение Иуды заставляло их всерьез опасаться за его душевное здоровье. Тем более, что случаи помешательства прямо в поле под палящим солнцем случались.

Однажды Иуда до того ушел в себя, что его обычное бормотание превратилось в довольно членораздельную речь: «Говоришь, Бог любит нас всех? Но что же это за любовь такая, когда один имеет все, купается в роскоши и довольстве, а другой подыхает с голоду под забором, как бездомная собака? Говоришь, что всем воздастся по делам их? Когда? После смерти? Но как об этом узнать сейчас? Будешь жить в надежде на то, что после смерти станет лучше, что получишь избавление от мук и вечное блаженство, будешь исполнять заповеди и надеяться. Надеяться на жизнь вечную. А где доказательства всего этого? Где доказательства, что фарисей, торгующий в храме, попадет в Геенну огненную, а бедняк Иона попадет в Рай?»

— Куда, говоришь, я попаду? И что там будет?

Иуда, оборвав монолог, с непониманием глядел на стоящего рядом поденщика, который явно от него чего-то ожидал. Да и другие соседи, опустив мотыги, с любопытством смотрели на них.

— Чего тебе, Иона?

— Ты сказал, что я попаду в Рай. И еще ты сказал, что нас ждет блаженство после смерти. Ты знаешь больше нас. Расскажи, нам всем интересно.

— Ничего я не знаю.

— Неправда. Ты последнее время стал странным. Говоришь сам с собой. Мы уже стали бояться, не сходишь ли ты с ума.

— Ничего особенного. Просто жара. Давай работать.

К ним подошел еще один поденщик.

— Меня зовут Лазарь. У тебя, Иуда, хоть нет семьи, ты отвечаешь лишь за себя. И то ты ненавидишь эту беспросветную жизнь. А представь, каково нам. Знать, что то же самое ожидает и наших детей, и наших внуков. Наши силы кончаются. Нам нужна хоть какая-то надежда.

— Какую надежду могу дать вам я?

— Твои слова, Иуда. Мы никогда раньше такого не слышали.

— Это не мои слова, Лазарь.

— Это слова того чужеземца, что живет сейчас у тебя?

— Какого чужеземца?

— Не бойся, Иуда, среди нас нет римских шпионов. Разреши прийти послушать чужеземца. Мы будем очень осторожны. Пожалуйста, Иуда.

Иуда молчал. Перед его мысленным взором опять встал этот странный чужеземец, назвавшийся Христом, его глаза, вобравшие в себя боль и страдания всех миров, его речи, разрушающие обычные представления и несущие надежду и умиротворение и дающие ответы на все вопросы.

— Хорошо. Приходите.

* * *

… Вечером в хижине Иуды собралось шесть человек. Христос не заставил себя упрашивать. Появление новых слушателей он воспринял как должное, не выказав никакого удивления.

Через неделю тесная каморка Иуды уже забивалась до отказа. Христос мягко и терпеливо для каждого вновь пришедшего повторял все с самого начала. Казалось, он не знал устали. Его речи, произносимые низким хрипловатым голосом, оказывали на слушающих магическое воздействие: их глаза загорались, лица светлели, они улыбались. Иуда впервые видел их такими. Надежда, подаренная им чужеземцем, буквально преображала их. И Иуда никак не мог собраться с силами, чтобы прекратить эти сборища. А они становились смертельно опасными.

Иудею лихорадило. Восстания следовали за восстаниями. Мелкие и плохо организованные, все они жестоко и беспощадно подавлялись римлянами.

Поэтому любые сборища, а особенно такие систематические, рассматривались как потенциально опасные. В конце концов, найдется тот, кто донесет. А римские власти не будут разбираться, для чего собираются евреи и о чем говорят при этом. Евреи склонны к бунтам — и прокуратор скор на расправу.

Вот и в этот вечер Иуда, терзаемый опасениями, вышел опять на улицу, чтобы осмотреться. Кто-то негромко кашлянул.

— Кто здесь?

— Это я, Матфей.

У Иуды тревожно екнуло сердце. Предчувствия его не обманули: появление сборщика податей в столь неурочное время ничего хорошего не сулило.

— Чего тебе, Матфей, в такое время? Кажется, налоги я плачу исправно.

— Ты знаешь, почему я здесь. Слухи достаточно быстро расходятся по городу. Как и те странные слова, что принес с собой чужеземец.

— Ты уже донес?

— Я не доносчик, Иуда. Но не сомневайся, из тех, что приходят к тебе, таковой когда-нибудь отыщется, прельстившись на положенную награду. Поэтому ты всем сегодня объявишь, что ваши сборища прекращаются, потому что чужеземец с утренним караваном покидает город.

— А если я не последую твоему совету?

— Последуешь. Тем более, что чужеземец никуда не уедет. Завтра мы решим, куда его временно переселить — у тебя становится слишком опасно.

— Кто это — мы?

— Завтра все узнаешь. Примерно в это время жди гостя.

 

Глава средняя. Я — ОН — ОН2

Я

Дождавшись, когда все стали подниматься, собираясь расходиться, я объявил, что этот сбор был последним, и Христос рано утром, еще до восхода солнца, уйдет из города вместе с караваном, отправляющимся на север Иудеи. Все время, пока я это говорил, я не отрывал взгляда от глаз Христа. Он молчал, на его губах угадывалась чуть заметная улыбка.

Все недоуменно вполголоса загалдели.

— Как же так?

Это был Лазарь, не пропускавший ни один сбор. Последние два дня он приводил с собой старшего сына, смышленого парнишку лет четырнадцати. Подошел и Иона. Я хотел отделаться ничего не значащими словами, но меня опередил Христос.

— Так надо. Слово Божие должно быть донесено до всех. Но я еще вернусь. А пока вы не должны это Слово держать в себе. Вы уже услышали достаточно много и достаточно много запомнили. Рассказывайте другим, несите Слово всем. Помните главное: Бог вас всех любит. Любовь победит все, потому что Бог — это Любовь. Возлюбите врага своего. Возлюбите ближнего своего, как самого себя. Идите с миром. Идите с Богом. Несите всем благую весть.

Потом он подошел к каждому, каждого обнял и поцеловал.

Когда все разошлись, Христос, задумчиво глядя на тлеющие угли очага, сказал:

— Все исполняется, как было сказано. Конец пути уже близок.

— Чьего пути?

— Моего. Конец моего пути будет началом нового пути людей. Пути, на котором будет много страданий. Но — иного не дано.

— Ты так уверенно говоришь о конце своего пути. Ты знаешь, что с тобой будет?

— Примерно.

— А что будет со мной?

— Это будет решать другой.

— Кто??

— Тот, кто придет завтра.

— А кто придет завтра?

— Ты сам увидишь. Думаю, тебе можно завтра на работу не выходить. Да и вообще больше не ходить на поденщину. Завтра вечером твоя судьба изменится. И тебе к вечеру надо иметь ясный ум, не утомленный солнцем и мотыгой. Тебе завтра предстоит принимать решение, от которого будет зависеть твоя дальнейшая судьба.

— Но ты же говорил, что Бог избрал меня!

— Да, избрал. Но оставил тебе возможность свободного выбора.

— Между чем и чем?

— Между жуком, копающимся в навозе, и звездой, сгоревшей в ночном небе.

— Ты хочешь сказать, что я могу до конца жизни махать мотыгой, иссушая тело и душу?

— Можешь.

— Или могу просто погибнуть за твои идеи?

— Не мои.

* * *

… На следующий день я не пошел на работу. Мы сидели в хижине, не разводя огонь и даже не делая попыток приготовить пищу. За целый день мы не перекинулись ни единым словом. Христос временами чему-то улыбался, но эта улыбка была невеселой. Один раз мы встретились взглядами, и он слегка пожал плечами, как бы показывая, что теперь от нас ничего не зависит.

Наступил вечер. Тьма, как всегда, окутала город внезапно. Очаг мы так и не разжигали, лишь запалили небольшой фитиль. Молчали — говорить было не о чем. Хоть и ждали визитеров, но все равно для меня стук прозвучал неожиданно. Я открыл дверь. Но пороге стоял Матфей. Он поманил меня пальцем, и я вышел из хижины.

— Никого посторонних нет?

— Как договаривались.

— Хорошо. Подожди здесь.

Он канул в темноту. Через несколько минут послышались шаги, и Матфей вернулся в сопровождении высокого человека в глухом плаще с капюшоном. Я открыл дверь, пропуская вперед ночных визитеров, и вошел следом.

Человек в плаще сбросил капюшон, и в неверном свете фитиля я увидел довольно молодого мужчину с красивым лицом, обрамленным аккуратной черной бородкой и длинными волнистыми волосами. Его лицо показалось мне знакомым, хотя я мог поклясться, что никогда раньше его не видел. Высокий лоб, тонкий нос с нервными ноздрями, надменная посадка головы выдавали в нем человека благородного происхождения.

Матфей ткнул меня локтем и зашептал: «Это Иисус, сын царя иудейского!» Видя, что я никак не реагирую, он снова начал было мне объяснять. По-видимому, я должен был оказать какие-то знаки почтения. Но, во-первых, я не знал, что полагается в таких случаях делать, а, во-вторых, совсем был не склонен выказывать это почтение. С какой стати я должен уважать царский род, бывший таковым лишь по праву рождения, и ничего не делавший для улучшения участи своего народа.

— Оставь, Матфей! Сейчас не время и не место.

Странно, но, в отличие от облика, в голосе его не было и намека на надменность.

— Ты — Иуда. Ну, а я — Иисус. Так что давай знакомиться.

Он неожиданно улыбнулся, и остатки моей настороженности окончательно исчезли.

— Ну, давай показывай своего постояльца. Как ты понимаешь, именно из-за него я здесь.

Он повернулся к лавке, где сидел Христос.

— Так вот ты каков, сын Божий…

Неожиданно воздух вокруг Христа вздрогнул, заструился, и знакомое мне голубое сияние окутало всю его фигуру. Матфей что-то испуганно пискнул и сполз по стене на подогнувшихся ногах. Иисус, однако же, не подал и виду, что удивлен или хотя бы озадачен, его красивое лицо оставалось невозмутимым. Христос смотрел на Иисуса, не отрываясь, и сияние вокруг него разгоралось все ярче. Сколько прошло времени, я не знаю, все же, наверно, не более двух-трех минут, но сияние вдруг погасло сразу, словно его и не было.

Иисус обернулся ко мне.

— Иуда, будь добр, забирай Матфея, и побудьте на улице. Мне надо поговорить с чужеземцем.

ОН

Я впервые мог наблюдать исходящее от меня сияние. Теперь оно шло не только от лица, но и от тела. Это могло означать только одно: передо мной стоял тот человек, что станет проводником нового Учения, новой Веры. Те, что приходили сюда до этого, могли, каждый в своем тесном кругу, проповедовать новые идеи и распространять их. Но они не могли поддерживать целостность Учения, неизбежно искажая его в силу своего собственного индивидуального восприятия. И тогда Учение распадется на отдельные направления, на секты и ереси — и неизбежно погибнет.

Нужно было объединяющее начало, нужен был человек с недюжинными способностями, имеющий силу и влияние, способный наполнить Учение практическими делами. Сам я в этой роли выступить не мог, ибо, по прошествии стольких лет, действительно стал чужеземцем, то есть тем, кто является чужим по определению, кто уже не может в полной мере понять подводные течения своего народа и увидеть те движущие силы, что способны впитать в себя новое Учение, дать ему взрасти и укрепиться, соединить его с чаяниями не только своего народа, но и других народов.

И вот именно такой человек, способный все это сделать, стоял сейчас передо мной. Я еще раз подивился мудрости Провидения, ибо узнал его с первого мгновения нашей встречи. Прошло много лет: он повзрослел, я изменился. Узнал ли он меня? Скорее всего, нет. Но это уже было неважно.

— Садись, Иисус. Разговор у нас, как я понимаю, будет долгим. Что ты хочешь знать?

— Все.

— Я не спрашиваю, для чего тебе это надо. Я просто расскажу о том, что мне поведал Отец мой Небесный.

— Я слушаю тебя, Божий сын.

— Слушать мало. Надо открыть сердце. И тогда наша беседа может занять, от силы, час-два. А может занять и несколько дней. А может длиться бесконечно.

— Я готов открыть сердце… А что это за голубое сияние, что исходило от тебя? Я изучал герметические науки, но такого не встречал.

— Это знак. Знак Божьей Воли. Знак того, что нас соединила одна задача, одна цель. Меня, тебя и Иуду. Будут еще несколько человек, но ты их выберешь сам. А теперь — слушай.

ОН2

Иуда с Матфеем уже потеряли счет времени, созвездия ощутимо ушли со своих привычных вечерних мест. По всем признакам, скоро уже начнет светать. Скрипнула дверь, и они услышали негромкий голос:

— Входите…

Фитиль давно погас, и Иуда захлопотал у очага, разжигая огонь.

— Иуда, нам пора идти. Христос пойдет с нами. Надо, чтобы версия об его отъезде подтвердилась. Его не должны больше у тебя видеть. Он поживет пока в надежном месте, где мы продолжим наши беседы. Ты на поденщину можешь больше не ходить. Вот тебе деньги на еду. Также купишь себе одежду получше. Соседям скажи, что ты скоро уезжаешь. Все, что можешь, продай. Лачугу тоже. Где-то через неделю, может, больше, Матфей придет за тобой — я пока подыщу тебе другое жилище в той части города, где тебя никто не знает.

— Я больше не увижу Христа?

— Отчего же? Увидишь. Просто для того, чтобы создать новую веру, нужно некоторое время на подготовку.

— Разве веру можно создать? Ведь Христос дал нам учение, которому можно либо следовать, либо не следовать. Тому, что он говорит, можно либо верить, либо не верить — все зависит от каждого конкретного человека.

— И будет тогда каждый сидеть у своего очага и мирно мечтать о вечной жизни. А в настоящей жизни ничего не сдвинется — и римляне будут по-прежнему править нами.

— А ты, что же, хочешь объявить им войну? И посредством чего: учения Христа, которое говорит о мире?

— Да, именно посредством учения, говорящего о мире. Вооруженная борьба с римлянами бессмысленна: их военная мощь такова, что они могут истребить весь наш народ, даже если все мы как один поднимемся на борьбу. Такого врага можно победить лишь изнутри, сломав его сердцевину, сделав его слабым и безвольным. И мы это сделаем, дав ему религию мира и добра. Конечно, это произойдет не в одночасье… Но мы подождем для того, чтобы наша победа стала полной и безоговорочной.

— Ты думаешь, римляне примут эту религию? Станут верить в единого Бога, в вечную жизнь и любовь?

— Станут. Потому что вечную жизнь хотят иметь все. Не бояться смерти, знать, что ты не заканчиваешься слабым телом, сгнившим в земле на потеху червям — это не просто заманчиво. Это — неотразимо. И дать это может лишь единый добрый и любящий Бог, а не свора кровожадных и злобных божков, питающихся кровью невинных младенцев.

— Да, это красиво и заманчиво, но это только лишь слова. Люди потребуют доказательств.

— Мы им дадим эти доказательства. Верно, Христос?

Чужеземец долго молчал, потом, глубоко вздохнув, подтвердил:

— Да, дадим… Но вам надо торопиться. Мой мозг уже плохо выдерживает такое напряжение: человек слаб, его возможности ограничены. И я — не исключение. А в конце моего пути мне надо быть в здравом уме и твердом рассудке. Божий сын не может быть сумасшедшим.

— Поэтому мы и забираем тебя с собой. Неделя мне понадобится для бесед — я должен знать все, что знаешь ты.

— Не боишься, что твой мозг тоже не выдержит?

— Не боюсь. Ведь я — всего лишь передаточное звено, орудие Божьего промысла, а ты — его Откровение. Его истины вырезаны скрижалями прямо в тебе, а у меня живут лишь в памяти.

Иуда непонимающе посмотрел на них обоих.

— О чем это вы?

— Не сейчас. Потом я тебе все расскажу…. А пока вот о чем я хотел с тобой поговорить… Матфей годен как распорядитель, счетчик — он скрупулезен, он педант. Может быть летописцем. Он прекрасно знает свой потолок и на лишнее не претендует. За что я его и ценю. Сейчас же мне нужен помощник. Человек, на которого я могу не только положиться, но и тот, кто может посоветовать, помогать в реализации планов. Решительный, способный проявить, где надо, жесткость, способный на поступки во имя цели. Поступки, иногда не совместимые с общепринятыми догмами. В моем ближайшем окружении таких людей нет. Ты единственный, кто способен стать моим помощником… Впрочем, ты можешь отказаться…

— И закончить свою жизнь навозным жуком, как сказал Христос?

— Да.

— Я не буду отказываться.

— Хорошо, я не сомневался в твоем ответе. Жди. Как я уже сказал, Матфей придет за тобой… Да, вот еще что… Чтобы развеять твои последние сомнения, я хочу тебе кое-что показать.

Он подошел к столу, снял немного нагара с фитиля и слегка провел пальцем под глазами. Потом сел на лавку рядом с Христом, взлохматил волосы и втянул щеки, от чего резко обозначились скулы.

Перед Иудой сидели два чрезвычайно похожих человека. Наверно, при солнечном свете сходство значительно бы уменьшилось, но в тусклых бликах очага эффект был потрясающим.

— Не может быть!

— Вот тебе и еще Божий знак!

— Но как ты мог об этом знать?

— Я и не знал. Христос сказал. Когда мы сидели и разговаривали, он вдруг замолчал, закрыл глаза, а потом заявил, что Бог специально сделал нас похожими. Я решил это проверить. Оказалось, это действительно так. Теперь и ты убедился…. Ну, все, пора идти, а то скоро рассветет.

Христос выходил последним. Возле Иуды он остановился, взял его за плечи и несколько мгновений смотрел прямо в глаза. В его глазах Иуда увидел боль и страдание, печаль и покорность судьбе, жалость и любовь.

 

Глава предпоследняя. Я — ОН2 — ОНИ2 — ОНИ3

Я

Неделя минула, но от Иисуса известий все не было. Свою лачугу вместе со всем ее немудрящим содержимым я продал за бесценок соседу с условием, что буду пока в ней жить до своего отъезда. У старьевщика я купил себе поношенную, но достаточно крепкую еще одежду и обувь, справедливо рассудив, что негоже все деньги спускать сразу: еще неизвестно, какие повороты жизни меня ждут. К тому же меня не оставляли мысли о далеком и загадочном тибетском монастыре, где Христос провел несколько лет в обучении.

Дни тянулись медленно. Я по привычке вставал рано, еще до восхода солнца, и изнывал от безделья. Очаг практически не разжигал — готовить еду было лень, поэтому обходился сухомяткой. Однако на третий или четвертый день я обнаружил свою прелесть в таком образе жизни: не докучали больше солнце и пыль и ненавистная мотыга, благодаря чему и мысли в голове стали другими: я так и эдак обдумывал слова Иисуса, примеряя их к своему будущему. Несколько раз я порывался отправиться на поиски Матфея, но постоянно себя сдерживал.

Матфей появился на девятый день. Критически осмотрел меня и хмыкнул:

— Деньги жалеешь?

— Не хочу их бестолково тратить.

— Может, и правильно. Все продал?

— Да, уже давно.

— Хорошо. Надо еще немного подождать. К тебе придет человек и позовет тебя к Христу. Сразу же иди, не раздумывая.

— Сюда я уже не вернусь?

— Нет.

* * *

Прошло еще три дня. На четвертый день рано утром я услышал стук в дверь. Это был Иона.

— Иуда, собирайся, тебя ждут. Мне велено тебя проводить.

— Кто ждет?

— Как кто?! — Христос!

Я продолжал недоверчиво смотреть.

— Ты чего? Забыл Христа, что ли? Того самого, что жил у тебя. Который рассказывал про жизнь вечную.

— Помню. А где он?

— На постоялом дворе остановился… Да ты ничего не знаешь?.. Ты же сам говорил, что он уезжает на север. Так вот, он вернулся. Сегодня утром въехал в город на белой ослице, увитой пальмовыми ветвями. За ним бежала толпа народу. Он уже несколько чудес сделал: ходил по воде, как посуху, накормил голодных, вылечил увечных. С ним с севера пришли его друзья, он их называет апостолами. Там братья Зеведеи, Фома, Филипп — остальных не знаю… Да, еще Петр… Но Христос сказал, что самый главный апостол и брат ему — это ты… Так и спросил, а где, мол, Иуда, брат мой? Пойдем, я провожу тебя… Царство всеобщего счастья грядет!

Помня наставления Матфея, я зашел к соседу и сказал, что уезжаю. Поэтому сосед может делать с моим жилищем, что хочет. Сказал Ионе:

— Подожди меня на улице.

Постоял немного в доме, прощаясь со стенами, где жили мои родители, где сам я родился и жил все эти годы. Я понимал, что сюда уже больше не вернусь.

* * *

… Постоялый двор, где остановился Христос со своими новыми товарищами, был на другом конце города. Мы долго плутали по узким улочкам, пока, наконец, не уперлись в унылое громоздкое заведение. Во дворе стояли лишь несколько пустых повозок, да у коновязи переминалась с ноги на ногу одинокая белая ослица, на шее у которой болталось несколько пальмовых ветвей.

Мы вошли внутрь. В низком сумрачном помещении стояло несколько длинных столов. За одним из них, у самой стены, сидела довольно многочисленная группа людей. Они ужинали. Посреди стола восседал высокий худощавый человек с длинными черными волосами. Это был Христос. Увидев меня, он встал и сказал негромким голосом:

— А вот и тот, кто первым приветил меня в этом городе, кто спас меня от разбойников и приютил в своем жилище, разделив со мной кров и еду… Это брат мой Иуда, которого мы все так долго ждали.

Он вышел из-за стола и направился ко мне. При первых же звуках его голоса, и теперь, по мере его приближения, я понял, что поддался первому очарованию момента: это был не Христос, а Иисус, сын царя иудейского. Он подошел ко мне вплотную, положил руки на плечи и, глядя мне прямо в глаза, ласково сказал:

— Иисус Христос приветствует тебя, брат и друг мой. Я так рад тебя видеть. Проходи к столу, отведай с нами, что Бог послал. Место твое возле меня по правую руку — оно по праву принадлежит тебе, и никто его не может занять, кроме тебя.

Я прошел к столу, ловя на себе завистливые взгляды.

— Я не буду тебе никого представлять — ты постепенно и сам всех узнаешь. Могу лишь сказать, что здесь находятся достойнейшие люди, избранные стать маяками новой веры… Вы все мои апостолы, призванные нести людям учение Господа Бога нашего. Отныне вы — братья, и даже смерть не разлучит вас. Наоборот, после того, как вы достойно завершите путь свой земной, вы станете еще ближе, ибо удостоитесь сидеть у ног Господа нашего. Как здесь вы прославляете Его деяния, так и там вы будете неустанным трудом укреплять Его славу и могущество… Садись, Иуда, сейчас тебе омоют ноги и руки, и ты вкусишь с нами эту скромную трапезу.

Ко мне подошла молодая женщина. В руках ее был тазик с водой. Она поставила его на пол, присела возле меня и стала снимать с меня сандалии. Я сделал попытку ей помешать.

— Так положено, Иуда. Ноги мужчины проходят немало в поисках пропитания для своей семьи. И долг женщины — омыть его ноги по возвращению от пыли пройденных дорог… Это — Мария. Она добровольно возложила на себя эти обязанности.

* * *

Мария сняла с меня сандалии и поставила мои ноги в тазик с теплой водой. Ее быстрые ловкие руки с нежной матовой кожей обмыли мои ступни, одновременно слегка их помассировав. Она отодвинула тазик, вытерла мои ноги полотенцем и обула их в другие сандалии. Потом принесла другой тазик и опустила в них мои руки. На мгновение я встретился с ней взглядом. Ее глубокие и выразительные глаза были очень красивы и печальны, словно она знала нечто такое, что было недоступно другим.

Трапеза затянулась допоздна, и все свои вопросы я решил отложить на следующий день.

ОН2

Иуда проснулся, как обычно, рано. Однако все остальные еще спали, спал и Иисус. Иуда вышел во двор, задал корм ослице. Потом присел на ступеньки крыльца и задумался.

Явно, все это происходит неспроста: Иисус специально разыгрывает какой-то спектакль. Свою цель он высказал еще раньше и теперь начал путь к ней, используя свое сходство с Христом и выдавая себя за него. Появление Иуды еще более укрепит эту версию, ибо о его отношениях с Христом знают уже многие. Похоже, Иисус достаточно подробно и живописно расписал своим апостолам некоторые подробности. Об этом можно было судить по тем взглядам, что бросали на Иуду присутствующие. Заняв почетное место возле Иисуса, он подтвердил тем самым свой высокий статус, одновременно породив зависть в некоторых сердцах. Дружелюбие и радушие проявили все, но лишь у простодушного Петра, простецкого Фомы, да Луки эти чувства выглядели неподдельными. Хмурый крючкотвор Матфей был не в счет — с ним Иуда был знаком ранее.

Наконец, апостолы начали вставать. Постоялый двор оживал.

Позвали к утренней трапезе. Ритуал омовения вновь повторился. Сначала Иисус, потом Иуда, после — все остальные. Уже рассаживались за стол, когда стукнула входная дверь, и в зал вбежал Иона.

— Лазарь умер!

Все вскочили. Иуда помнил Лазаря по прошлой работе на поденщине и по тем сборищам, что устраивались в его доме, когда читал свои проповеди Христос. Иисус тоже встал из-за стола.

— Когда?

— Еще вчера вечером. Семья вся рыдает. Уже обрядили его. Хотят, чтобы ты, Иисус, пришел — Лазарь тебя очень любил.

— Хорошо, мы сейчас же выходим.

* * *

… Когда они добрались до дома Лазаря, там было уже много народа. Лазарь при жизни был добрым безвредным человеком, содержащим большую семью. Его уже обрядили в последний путь.

Иисус велел сопровождающим его остановиться, а сам прошел вперед. Обнял безутешно рыдавшую вдову, прижал к себе ребятишек, что-то им сказал. Близ стоявшие люди лишь услышали: «На все воля Божия». Потом подошел к покойнику и присел рядом. Несколько минут он сидел молча, потом, словно чем-то заинтересовавшись, склонился низко над Лазарем и коснулся губами его лба. Выпрямился, обвел взглядом присутствующих и еще раз повторил, уже значительно громче, чтобы слышали все:

— На все воля Божия!

И добавил:

— На жизнь и на смерть.

Помолчал.

— Ты слишком рано решил покинуть свою семью, Лазарь. Великий и милостивый Господь, видя безутешное горе вдовы и сирот, решил вернуть тебя к жизни и разрешил мне это сделать.

Он положил ладони на лицо Лазаря, сделал несколько поглаживающих движений, провел по шее, потом, держа одну ладонь под подбородком, а другую — на темени, глухо и торжественно возгласил:

— Восстань, Лазарь!

Все замерли. Наступила мертвая тишина, даже дети перестали плакать. С минуту ничего не происходило. Потом по всему телу Лазаря вдруг прошла дрожь, он хрипло и тяжело вздохнул и закашлялся. По всем присутствующим прокатилась волна ответного полувздоха-полувсхлипа. Кто-то истерически вскрикнул.

Иисус убрал руки от головы Лазаря, и тот начал медленно подниматься. Он сел, опираясь на руки, и открыл глаза.

— Что со мной?

Жена Лазаря упала в обморок, женщины заголосили то ли от радости, то ли от ужаса. Бился в припадке, истекая слюной, местный сумасшедший.

Иисус, разведя руками остолбеневших людей, подошел к своим апостолам.

— Идемте принимать утреннюю трапезу. Мы здесь больше не нужны.

Он был бледен, и, казалось, едва держался на ногах.

— Иуда, позволь опереться на тебя. Я немного устал.

Они возвращались на постоялый двор, а молва опережала их. Из переулков появлялись все новые люди. Они пристраивались сзади, и толпа все росла. Выползали увечные и припадочные. Они все тянули к Иисусу руки и молили об исцелении. Он же, поддерживаемый с одной стороны Иудой, а с другой — Петром, лишь слабо улыбался и отвечал тихим голосом:

— Исцеляю не я, а Господь. Он милостив и добр, он любит вас всех. Полюбите и вы его. Искренне, без тайных умыслов. Молитесь, и, если вы будете достойны, Господь исцелит вас.

* * *

Когда они добрались до постоялого двора, толпа, сопровождавшая их, выросла уже настолько, что заполнила всю улицу.

У входа во двор люди остановились. Иисус уже несколько окреп и, отстранив Иуду и Петра, обернулся к толпе.

— Расходитесь, люди добрые, по домам. И приходите завтра на мою проповедь. Там вы услышите много нового для вас.

* * *

Время утренней трапезы давно миновало, и пора было уже обедать. Но апостолы об этом не заикались, находясь под впечатлением только что случившегося прямо на их глазах чудесного воскрешения из мертвых Лазаря. Они с благоговением посматривали на Иисуса, не решаясь задавать вопросы. Лишь Иуда смотрел с некоторым недоверием. Заметив это, Иисус отвел его в сторону.

— Иуда, брат, я понимаю, что ты думаешь. И понимаю твое недоверие. Сегодня я устал, а завтра, после проповеди, обещаю ответить на все твои вопросы. Кое в чем я сам сомневаюсь, поэтому мне нужен будет твой совет.

Неожиданно он засмеялся.

— Пока все складывается хорошо. Надеюсь, удача и дальше не покинет нас. Ну, а теперь пора и пообедать.

Однако у крыльца послышался шум и, немного погодя, в помещение стали заходить люди. Скоро было уже и яблоку негде упасть. Впереди всех стоял Лазарь. Иисус подошел к нему, хотел обнять, но Лазарь повалился на колени и припал к его руке. Повалилась на колени и вся семья Лазаря.

— Встаньте, не надо. В том, что Лазарь ожил, нет моей заслуги. Чудо явил Господь, его и благодарите.

— Иисус, мы хотим отпраздновать это чудо и вознести хвалу Господу. Мы принесли вино и кушанья. Отведай их с нами, и твои апостолы пусть отведают тоже.

— Хорошо. Сдвиньте же столы в центр, чтобы мы могли усесться все вместе.

* * *

Празднование проходило чинно и пристойно. Все говорили вполголоса, не забывая возносить хвалу Господу. Лица у всех неожиданно стали светлыми и возвышенными, глаза сияли восторгом и воодушевлением. Чудо всех объединило. Казалось, что все горести позади, и мир стоит на пороге счастья.

В самый разгар застолья поднялся Лазарь и смущенно объявил, что вино закончилось, и стал просить прощения за то, что не рассчитал, и подозвал старшего сына, чтобы отправить его еще за парой кувшинов.

Раскрасневшийся Иоанн Зеведей крикнул:

— Да ладно тебе, Лазарь. Что ж, мы здесь вина не найдем, что ли?

Однако явившийся хозяин сказал, что вина у него тоже нет, и надо посылать слугу на соседний постоялый двор.

— А что же те четыре кувшина, что стоят у тебя в коридоре? — спросил, усмехнувшись, Иисус.

— Там вода, Божий Сын.

— Неужели вода?

— Истинно говорю, вода. Слуга только что принес с источника. Зачем мне вас обманывать?

— Иоанн, сходи с ним вместе за кувшинами. Сдается мне, что в них все-таки вино, а не вода.

Растерявшийся хозяин не знал, что ответить, и они вместе с Иоанном Заведем ушли. Вскоре в коридоре раздались удивленные возгласы, и первым появился Иоанн, торжествующе поднявший над головой кувшин. Следом шел хозяин еще с двумя кувшинами. Растерянная улыбка блуждала на его лице.

— Действительно, вино… Причем, отменного качества. Клянусь, я не знал. Я думал, там вода…

Иисус засмеялся.

— Там и была вода. А теперь — вино.

За столами поднялся шум. Все тянулись к кувшинам, чтобы убедиться в том, что вода действительно превратилась в вино. Все пробовали на вкус, и все его нахваливали.

Попробовал и Иуда. Это была обыкновенная вода. Он удивленно посмотрел на Иисуса. Тот ему заговорщически подмигнул, приложил палец к губам в знак молчания и с удовольствием рассмеялся, как мальчишка, которому удался хороший розыгрыш.

* * *

… Наутро Иисус не дал никому залеживаться. Он поднял всех с первыми лучами солнца. Быстро позавтракав, они вышли. У ворот их ждали люди. До многих уже дошли слухи, что вчера Христос сотворил новое чудо: превратил воду в вино. Они приветствовали Иисуса и его апостолов восторженными криками. По дороге к ним присоединялись другие. Когда они подошли к холму, множество людей уже следовало сзади. Иисус был необычайно серьезен. Он поднялся на возвышенность.

А народ все прибывал и прибывал. Иисус стоял неподвижно, лишь легкий утренний ветерок развевал его длинные черные волосы.

Когда все пространство внизу заполнилось народом, он начал говорить. Его голос стал неожиданно сильным и сочным. Он, по сути, повторял то, что Иуда слышал раньше от Христа. Но насколько образнее была речь Иисуса! Насколько ярче и убежденнее говорил он, перемежая речь собственными добавлениями и притчами! Казалось, его устами вещали сами Небеса. Слово к слову ложились емко и насыщенно, как кирпичи в стену под рукой искусного каменщика. Как завороженные, люди молча внимали, впитывая каждое его слово и каждый его жест. Часть тех истин, что он вещал, были как бы известны и ранее, но никто не задумывался об их сути. Иисус открывал их изнанку, и они начинали звучать сокровенно и по-новому. Часть истин повергала в недоумение, но никто не решался переспросить. Все они поражали своей открытостью и прямотой, проникали в самое сердце, пробуждая в нем новые силы и новые токи.

Некоторые из слушавших плакали, слезы текли по их изможденным морщинистым лицам, иссушенным зноем и непосильной работой. Попадались и сытые лица торговцев, менял, скупщиков, надсмотрщиков. Но и до них доходили слова Иисуса. Они становились растерянными и задумчивыми. Кое-кто, не выдержав, уходил.

Особое место в проповеди занимали притчи, которыми Иисус сопровождал часть истин. Они все расставляли по своим местам, и, несмотря на внешнюю незатейливость, временами звучали сильнее, чем основная проповедь.

* * *

Закончив говорить, Иисус в полном молчании спустился с возвышенности, прошел мимо расступившихся людей и, не остановившись возле апостолов, зашагал по дороге. Он был необычайно бледен и серьезен. Матфей догнал его и дотронулся до плеча.

— Учитель, я все записал.

— Хорошо. Ты правильно сделал.

Иисус слабо улыбнулся. Больше за всю дорогу никто не проронил ни слова. Все были потрясены речью Иисуса. Так и добрались до постоялого двора.

— Обедайте без меня.

И Иисус ушел к себе в комнату. Вышел он ближе к вечеру и, подойдя к Иуде, сказал:

— Пойдем. Пришло время для разговора.

Они вышли из постоялого двора и сели на камень возле дороги.

— Спрашивай.

ОН2 — ОНИ2

— Где Христос?

— Я - Христос… Ладно, не смотри так. Жив он, в надежном месте. А вот насчет того, что здоров, с такой же уверенностью сказать не могу. Безумие все более овладевает им. Периоды ясного сознания все короче. Он старается держаться, но небесный огонь сжигает его изнутри.

— Я хочу его видеть.

— Увидишь. Но не ранее, чем мы с тобой обговорим одну важную деталь.

— Хорошо, давай обговорим.

— Не сейчас. У тебя же есть и другие вопросы, не правда ли?

— Есть. Что это за чудеса, которые ты совершаешь?

— Это не чудеса, хотя со стороны они выглядят именно так. Ты же не веришь, что это чудеса?

— Не верю.

— Вот видишь, я в тебе не ошибся. Все мои апостолы верят, а ты — нет. Поэтому ты мне и нужен. Давай сначала определимся, что такое чудо с позиции обыкновенного человека. Это то, что происходит вопреки всем законам, это то, чего быть не должно. Так?

— Ну, так.

— А теперь представь такую ситуацию. Тебя окружают привычные тебе вещи. И вдруг приходит человек, который говорит, что ты неправильно живешь. Он выбрасывает твою ложку и дает тебе другую, с дырками, и говорит, что новой ложкой лучше черпать похлебку. Что сделаешь ты, как здравомыслящий человек? Ты вернешь свою старую ложку, а непрошенного советчика просто выгонишь. Что тебя может убедить в том, что в совете поменять ложку есть здравое зерно? Только то, что дырявая ложка будет зачерпывать похлебку лучше, вопреки здравой логике. И вдруг ты убеждаешься, что это именно так. Твой ум тебе говорит одно, а глаза и живот — другое. И ощущения побеждают. И тогда ты считаешь, что произошло чудо. На самом же деле произошло одно из двух: либо тебя обманули твои глаза, либо тебя обманул твой живот… Кстати, как тебе моя сегодняшняя проповедь?

— Прозвучала очень сильно, хотя это и не твои слова.

— В данном случае неважно, чьи это слова. Христос мне разрешил говорить от его имени, ибо самое главное — донести слово, а не то, кто это сделает… Так вот, вся эта проповедь — лишь слова. Да, она хороша, но, подкрепленная чудесами, она становится грозным оружием, истины, изложенные в ней, становятся непобедимыми.

— Пусть так. Но ты же обманываешь людей!

— Совсем немного. В библиотеке моего отца есть много старинных книг. Есть очень старые, содержащие тайные знания. Плюс к этому — знания Торы.

— Почему вчера все пили воду и восхищались ей, как отменным вином?

— Я им это внушил.

— Почему я не почувствовал вкус вина?

— Потому что я не хотел, чтобы это внушение распространилось и на тебя.

— Почему?

— Я тебе доверяю и хочу видеть тебя своим помощником.

— А твои апостолы?

— Они лишь исполнители. Их задача: нести новую веру по земле, распространять ее и укреплять.

— Ты думаешь, они с этим справятся?

— Несомненно. Я специально их подбирал, исходя именно из этого условия. Уверовав, они не отступят. Особенно Петр. Это действительно будет тот камень, что ляжет в основание новой постройки.

— Мне кажется, он слишком мягок.

— Да, он мягок, но именно в той мере, что нужна для утверждения провозглашенных истин. Именно его мягкость и кротость станут залогом незыблемости.

— Допустим. А братья Зеведеи? Один постоянно любуется собой, другой ленив и завистлив.

— Да, ты прав. Но, во-первых, именно эти качества и не позволят им отступиться от веры, быстро и уверенно завоевывающей сердца людей. А, во-вторых, люди должны видеть, что Господь принимает в свое лоно всех.

— Ты хочешь сказать, что в служение новой вере ты обращаешь любого человека, несмотря на его недостатки, и, тем самым, эти недостатки ты, в конце концов, обращаешь в достоинства?

— Примерно так.

— А как же борцы за веру?

— Ты имеешь в виду неистовых и нетерпимых? Они придут немного позднее. Но — придут.

— Не буду спрашивать про других — я их плохо знаю. А какое же место ты отводишь мне?

— Я ждал этот вопрос. На него я отвечу тебе позднее, не сегодня. Могу лишь сказать, что мы с тобой, сделав самое главное, должны будем отойти в сторону. Наше присутствие будет лишь мешать.

Иисус немного помолчал.

— Давай закончим с вопросом о чудесах.

— Когда ты накормил голодных, там было то же, что и с водой?

— Да.

— Они действительно утолили голод?

— Они ощутили чувство сытости. Если бы им продолжать и дальше это внушать, то они, в конце концов, просто умерли бы от голода, чувствуя себя сытыми.

— А когда ты шел по воде, как посуху, там тоже было внушение?

— Нет. Я действительно шел по воде. Но этому надо учиться.

— Я тоже могу этому научиться?

— Научиться может любой. Нужно лишь время, желание и терпение.

— А исцеление больных и увечных?

— Я никого не исцеляю. Они сами себя исцеляют. Для этого достаточно просто поверить. Но — поверить по-настоящему.

— А Лазарь?

— Лазарь не был мертв. Есть такое редкое состояние — летаргический сон. Сердце может биться очень редко: один-два удара в минуту. Поэтому человека в таких случаях определяют умершим. Ну, и, соответственно, хоронят.

— Живого?

— Да, живого. Но окружающие об этом не знают. Он для них — мертвый. Причины впадения в такое состояние плохо изучены. Но в старых книгах я нашел способы выведения человека из летаргического сна. Есть на шее человека две точки и одна на голове, на которые надо нажать в определенной последовательности, а потом громко его окликнуть.

— Ты знал, что Лазарь жив?

— Конечно, нет. Но когда я склонился над ним, то мне просто повезло: я услышал именно тот единственный удар, что сердце издает за минуту. Как говорится, удача сама шла в руки, и грех было этим не воспользоваться, чтобы не совершить еще одно чудо… Надеюсь, теперь с чудесами все? Что тебя еще интересует?

— Римляне сильны своей организацией. А что у нас?

— Ты прав. Пока у нас лишь кучка людей. Всему свое время, будет и организация, со своими обрядами и законами.

— Что ты собираешься делать дальше?

— Ускорять события. Мы должны быть на шаг впереди.

— Впереди кого?

— Всех… На сегодня достаточно. Пойдем.

Я

Утром, за завтраком, Иисус так и не притронулся к еде и сидел, задумчиво глядя перед собой. Дождавшись, когда все насытились, он заговорил:

— Господь повелел построить ему храмы для того, чтобы люди под их сводами творили Ему свои молитвы, возносили хвалу Его ангелам, соединялись душой с Силами Небесными, причащались к Духу Святому и его Таинствам. Но что же мы видим на самом деле? — Храмы захватили фарисеи, они творят под их сводами беззакония. Они выгнали Бога из его пристанищ на земле, и Бог был вынужден выйти на паперть и встать среди униженных и оскорбленных. И теперь Господь с гневом и печалью взирает на тех, кто внес в храмы дух стяжательства, корысти, обмана и бездушия. Господь через меня обращается к вам. Лишь мы способны очистить храмы от скверны. Мы должны изгнать из них торговцев, чтобы Дух Святой смог снова туда вселиться. Великим трудом и молитвой отмечен наш путь.

Апостолы возбужденно заговорили. Иоанн крикнул:

— Правильно! Давно пора!

Лишь Фома осторожно заметил:

— Учитель, но храмов ведь много, а нас мало.

— Ничего, главное — начать. Народ нас поддержит… Идем прямо сейчас.

Помня наш вчерашний разговор, я догадывался, куда клонит Иисус, и чем закончится это его новое мероприятие.

— Учитель, а с какого храма мы начнем?

Иисус усмехнулся.

— С самого главного.

* * *

… Через пару часов наша возбужденная, громко говорящая кучка подошла к ступеням Храма. Лишь Иисус да я хранили молчание. Неизменно рядом семенил Матфей, успевая что-то записывать.

Торговцы и менялы громко расхваливали свой товар, многочисленные покупатели и зеваки толклись возле столов и лавок с товаром.

Иисус решительно взбежал по ступеням. Я последовал за ним.

— Люди добрые! Доколе же вы будете терпеть это святотатство? Доколе же под сводами ваших храмов будут бесчинствовать эти грязные торгаши? Доколе они будут оскорблять Господа Бога нашего, осквернять его жилища? Это говорю вам я, Иисус Христос, которого Бог послал на землю навести здесь справедливые порядки.

С этими словами он схватился за край ближайшего столика с разложенными на нем фруктами и, поднатужившись, опрокинул. Яблоки и абрикосы, персики и миндаль разноцветным ручьем покатились по ступеням. Апостолы с криками бросились переворачивать столы со снедью, лавки с товарами, корзины с фруктами и овощами. Падали и разбивались кувшины, ручейки белого и красного вина текли по каменным плитам, сливаясь вместе и образуя небольшие озерца. Терпкий и пряный аромат растекался в воздухе.

Торговцы, сначала ошарашенные таким натиском, пришли в себя и стали давать отпор. Уже в нескольких местах вспыхнули потасовки. Я держался рядом с Иисусом, успевая отражать пока все удары. Но он лез в самые горячие места, и мне становилось непросто. Я уже пропустил несколько ощутимых ударов. Нас стали теснить.

И здесь к нам пришла неожиданная помощь. Слух о драке быстро прокатился по ближайшим кварталам, и в самый критический момент в потасовку включилось еще несколько десятков человек — это была городская беднота, голытьба. Замелькали в воздухе палки, полетели камни. Разгром торговых рядов был быстро завершен. Драка выплеснулась из-под сводов храма на прилегающую площадь и улицы. Начали громить и близлежащие лавки. Под шумок растаскивали, что только можно.

Людская толпа давно разъединила всех апостолов. Я крепко держал за руку Иисуса, стараясь выбраться из основного потока. Рядом лишь мелькала лысая голова и тощая бороденка Матфея, который каким-то чудом умудрялся держаться рядом.

Я понимал всю пагубность ситуации, в которую мы попали. Стоило не удержаться на ногах — и все, пиши пропало, просто затопчут.

Неожиданно рев и гвалт толпы перекрыл чей-то истошный вопль:

— Римляне!

Продолжая удерживать за руку Иисуса и успев ухватить за плечо оказавшегося рядом Матфея, я отчаянным рывком выхватил их из толпы и затащил на какие-то ступеньки. Мы прижались спиной к стене дома. Отсюда было видно, как в конце улицы показались черные ряды римской пехоты. Толпа останавливалась, но слишком медленно — задние продолжали напирать. Еще несколько минут, и пехота вошла в соприкосновение с толпой. Началось избиение. Толпа некоторое время еще сжималась как пружина, а потом хлынула назад. Наше положение становилось все более критическим.

Неожиданно за нашими спинами скрипнула дверь, и кто-то тихо произнес:

— Входите, я вас выпущу на другую улицу.

Мы протиснулись в узкий проем, и дверь снова закрылась. В кромешной темноте чья-то сухая тонкая рука нашла мою руку, и тот же голос проговорил:

— Когда на улице беспорядки, я закрываю наглухо все окна и двери и не зажигаю огонь. Так безопаснее… Возьмите друг друга за руки, и я вас провожу.

Мы прошли через несколько комнат. Щелкнул засов, и в лицо нам ударил яркий солнечный свет. Перед нами стоял невысокий морщинистый человек преклонных лет.

— Я старый еврей, повидавший много на этом свете. Я всегда старался жить по справедливости, не обижать людей. Все, что я нажил: этот дом, эту лавку — я нажил своим собственным трудом. Я давно думаю о смерти, она уже не за горами. Я знаю, кто ты. Ты — Христос. Ты принес весть о Любви, о вечной жизни, о Царствие Небесном. И мне теперь легче будет умирать, потому что добрых дел совершил, надеюсь, больше, чем дурных… Возможно, это мне зачтется… Сегодня плохой день: опять нищие и голодные были побиты сильными и сытыми. Я знаю, ты не хотел, чтобы этот день так закончился, но, что произошло, то произошло… Прощайте.

— Прощай. И, храни тебя Господь.

— И вас тоже.

* * *

… Всю дорогу до постоялого двора Иисус то хмурился, то впадал в беспричинное веселье. Я не понимал, чему он радуется. На мой взгляд, мы сегодня совершили ошибку, отправившись наводить силой новые порядки туда, куда нас никто не звал.

Часть апостолов была уже на месте. Вскоре подтянулись и остальные. Несмотря на синяки и порванную одежду, вид у всех был возбужденный и довольный. Лишь Иоанн Зеведей постоянно прикладывал монету к подбитому глазу, да Фома задумчиво трогал шатающийся передний зуб.

За ужином я тихо спросил у Иисуса:

— Ты специально все это устроил?

— Конечно… Поговорим после трапезы.

* * *

… Мы прошли на старое место.

— Пришло время продолжить наш разговор, Иуда. Да, я специально спровоцировал эти беспорядки. Но получилось даже лучше, чем я ожидал.

— Чем же лучше? Ты разозлил римлян. Неужели ты этого добивался? Зачем? Ты же прекрасно знаешь, что за бунт или подстрекательство к бунту существует только одно наказание — смертная казнь. Причем, долгая и мучительная — на кресте.

— Ты прав — именно на кресте. Ничто так не укрепляет веру, как мученики за нее. В основе веры, в ее фундаменте должны лежать смерть и кровь ее мучеников. Тогда новое здание ничто не сможет поколебать, оно будет стоять в веках. И кровь новых мучеников будет делать это здание все прочнее… Чудеса, о которых я тебе говорил, это, конечно, хорошо. Но этого недостаточно. То учение, ту веру, что принес нам Христос, могут укрепить лишь кровь и чудо, соединенные вместе.

— Ты хочешь сказать, что готов пойти на смерть?

— Ты меня не совсем понял. Я сказал, что должна быть принесена жертва, закланный агнец. Скажи, я похож на агнца?

— Тогда кто?

— Догадайся.

— Ты хочешь его отправить на смерть вместо себя?

— Не я хочу. Это — его идея.

— Я тебе не верю!

— Он сам тебе скажет об этом.

— Тогда веди меня к нему.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Хорошо. Матфея брать не будем — ему совсем не обязательно знать это, а, тем более, записывать для потомков.

ОН

Иисус сказал, что на днях все решится. Ну, и слава Богу. Мне пора заканчивать мой путь. Все детали мы обговорили.

Конечно, смерть на кресте — не самая приятная вещь. Но, с другой стороны, неужели я слабее тех разбойников, что римляне распинают десятками по всей стране? Потом, крест — весьма удачный знак. Основатель новой веры, несущий крест как символ вечной жизни, и умерший именно на кресте — это просто подарок судьбы. Я не могу быть повешен или съеден дикими зверями.

Небеса знали, куда меня вести. Именно здесь закончится мой путь, и именно здесь начнется новый этап в жизни человечества. Звучит, конечно, высокопарно. Но это так. И гордости мне не добавляет — в душе лишь боль и чувство страха перед теми безднами, в которые мне довелось заглянуть, когда я был на грани безумия.

Я не знаю, почему мне выпала такая участь. Я мог бы прожить обычную жизнь, как и все, перейти в новую жизнь и постепенно получать новые истины и откровения. Но кто-то решил, что я должен сразу перешагнуть через несколько ступенек, и теперь даже смерть не только не избавит меня от невесть откуда свалившегося знания, но и усугубит его. Ибо, оказавшись в новой жизни, я эти бездны увижу еще более четко и рельефно во всей их ужасающей неизбежности. И мои знания будут постоянно опережать мои возможности их восприятия.

Впрочем, все это будет в будущем. Сейчас же мне надо достойно встретить предстоящие испытания. Если Бог будет милостив, он в последние часы одарит меня безумием. Хотя надеяться на это не приходится: основатель новой веры должен умереть достойно. Иисус, конечно, сильный человек, и он мог бы эту задачу выполнить не менее, а, быть может, более достойно, чем я. Но это было бы несправедливо: ведь это я вторгся в их мирную жизнь, пусть, и не по своей воле.

Последнее время я почти не выходил из своей комнаты. Мне приносили еду, питье, убирали. Где я находился, меня не интересовало, да и не имело никакого значения.

Дверь отворилась, я не обратил на это внимания, продолжая лежать, отвернувшись к стене.

— Христос!

Я сразу узнал голос Иуды. Повернулся. Он был не один, вместе с Иисусом. Я спустил ноги с постели. Иисус сказал:

— Вы поговорите, а я подожду в соседней комнате.

Мы остались одни. Иуда кашлянул.

— Христос, как ты?

— Ничего, нормально.

— Мне Иисус сказал…

— Все правильно он тебе сказал. Вопрос решен, и не может быть пересмотрен. В детали я не вдавался, это вы обсудите с Иисусом.

Мы помолчали. Иуда спросил:

— Мы больше не увидимся?

— Это как Господь решит. Но, скорее всего, нет.

— Тогда прощай.

— Прощай.

Я встал, и мы обнялись.

— Как твое настоящее имя?

— Теперь это не имеет никакого значения.

ОН2

— Вчерашние беспорядки — это ерунда. На такое римляне мало обращают внимания. Подумаешь, евреи подрались! — Пришел отряд, разогнал дерущихся. Всего-то дел… Совсем другое, как ты сказал, бунт или подстрекательство к нему, а еще лучше — подготовка восстания. Здесь уж прокуратор церемониться не будет.

— Какое восстание? Жалкие кучки разбойников, называющих себя борцами…

— А как тебе такой вариант? В назначенный день и час готовится захват города. Для этого в горах организуются отряды повстанцев. Они проходят спешное обучение приемам городского боя. В кузнях куются ножи, мечи, секиры, пики — все это низкого качества, но для первого боя сгодится. Как бы ни была сильна римская пехота, но потери с ее стороны все равно будут. А раз будут потери, то будет и захваченное оружие, причем, отменное. Отряды незаметно просачиваются в город вместе с караванами и поденщиками. По сигналу сразу в нескольких местах города завязываются бои. Наиболее легкая добыча — это городская стража. На помощь повстанцам приходит городская беднота, организацией которой уже сейчас занимается находящийся в городе разбойник Варавва. Римляне не выдержат многочисленных ударов и будут вынуждены отступить в цитадель, вокруг которой замыкается плотное кольцо осады. В самом начале восстания захватываются и запираются городские ворота, чтобы римляне не могли отправить гонца за подмогой. В цитадели, с ограниченными запасами пищи и воды, римляне долго не продержаться… Как тебе такой план?

— План хорош, только где все те силы, которые могли бы его осуществить?

— Их нет, но это неважно. Главное, что есть план и есть человек, который его разработал и хочет реализовать.

— И кто же он?

— Иисус Христос.

— Ерунда. Прокуратор этому не поверит. Ведь у него есть свои шпионы, которые доносят ему обо всем. Подготовка отрядов не может пройти незамеченной. К тому же, Иисус Христос проповедует идеи мира и любви.

— Людям свойственно менять свои убеждения. А шпионы могут и не знать всего.

— Хорошо, пусть так, но прокуратор — умный человек, и он потребует доказательств.

— Я не думаю, что он потребует особо весомые доказательства, если к нему с такими сведениями придет человек, которому нельзя будет не поверить.

— И что же это за человек?

— Из ближайшего окружения Христа. Самый преданный его соратник.

— И кто же это будет?

— Ты, Иуда…

— Я?! Ты с ума сошел!

— Ничуть. Только тебе Понтий Пилат поверит.

— Давай прекратим этот разговор. Он ни к чему.

— Ты забыл, что этого хочет сам Христос?

— Нет, не забыл. Но он не говорил о такой моей роли.

— Он оставил детали на мое усмотрение.

— Это ты ему внушил мысли о кровавой жертве?

— Я их просто немного подправил. В этом нет ни капли моей корысти. Мы должны любой ценой сбросить с себя римское владычество! Или ты хочешь и дальше терпеть их над собой?

— Почему это должен делать я? Ведь меня заклеймят как предателя.

— Потому, что все знают, что ты — мой помощник, и доверяю я безоговорочно только тебе. Сразу после ареста Христа я помогу тебе исчезнуть из города. Ты же хотел уехать в Тибет, в монастырь? Я уже разузнал, где он находится. Дам тебе денег и карту. Придя в монастырь, ты сможешь рассказать учителю Христа, что тот свое предназначение выполнил.

— Но ведь арестовывать придут тебя.

— Мы с Каиафой предусмотрели и это.

— С Каиафой?

— Первосвященник Иудеи также ненавидит римлян. Он в курсе моего плана и поможет его осуществить. Негоже убивать наследника царской династии. Как сделать подмену, мы обсудим позже.

Иуда погрузился в тяжкие раздумья. Иисус еще немного постоял и ушел в дом, оставив его наедине со своими мыслями.

ОНИ 3

Понтий Пилат задумчиво глядел на Каиафу. Его тяжелый пронизывающий взгляд, казалось, прожигал первосвященника насквозь. Но Каиафу трудно было смутить, в своей жизни он повидал всякое: борьба за то, чтобы стать первосвященником Иудеи, требовала немалых бойцовских качеств. Поэтому он без всякого напряжения выдержал взгляд прокуратора. Пилат имел обыкновение во время разговора вставать и ходить по залу. Однако в этот раз он изменил своим правилам.

— Не верю я этому доносу о готовящемся восстании. Моя разведка ничего подобного мне не докладывает. Обычные кучки разбойников, которых мы легко отлавливаем. И ничего более серьезного.

— Но ведь Варавва действительно в городе. И сведения поступили от человека, входящего в ближайшее окружение Христа. Они с Христом практически друзья.

— Что же это за друг, который предает? Впрочем, у вас, евреев, все возможно.

Каиафа не подал вида, что слова прокуратора его задели.

— Скажи, первосвященник, а, может, ты просто хочешь избавиться от конкурента? Ведь Христос, насколько я знаю, организовал какую-то религиозную секту, число сторонников которой с каждым днем растет. Да еще и обвиняет вас в корысти, стяжательстве и прочих грехах?

И опять Каиафа выдержал пронизывающий, но теперь уже насмешливый взгляд прокуратора.

— Истинная вера сект не боится.

— Ну-ну… Где этот твой осведомитель?

— Ждет.

— Заводи.

* * *

Понтий Пилат тем же тяжелым взглядом уставился на Иуду.

— Подойди ближе… Рассказывай!

Иуда повторил свой рассказ. Пилат взмахом руки подозвал писца, бегло просмотрел написанное и отдал писцу назад.

— Зачитай.

Тот зачитал. Прокуратор опять уставился на Иуду.

— Все верно записано?

— Да, верно.

— Подпишись, как умеешь.

Иуда подписался.

— Грамоту знаешь?

— Немного.

— Хорошо, с формальностями покончено. А теперь скажи, почему ты решил предать своего друга?

На лице Иуды не дрогнул ни один мускул.

— Я его не предаю.

— А что же ты делаешь?

— Когда он устроил волнения на улице, пострадали люди. Вооруженное восстание приведет ко многим напрасным жертвам. Я не хочу этого. Люди ни в чем не виновны.

Неожиданно лицо прокуратора как бы обмякло и поскучнело: «Не поймешь этих варваров, все у них с ног на голову поставлено. Никаких понятий чести и достоинства… Впрочем, в логике ему не откажешь». Он махнул рукой.

— Можешь идти. Скажешь в канцелярии, что я велел выплатить тебе вознаграждение: тридцать серебряных монет — это обычная плата за предоставление сведений, обеспечивающих безопасность империи.

— Мне не нужны деньги.

— Как знаешь. По ведомости они все равно пройдут, только в этом случае перейдут в доход государства.

Когда Иуда вышел, Пилат обратился к Каиафе.

— Сейчас мы узнаем, правду ли говорит твой осведомитель. Варавву мы поймали сегодня утром, и его уже допрашивают.

Прокуратор встал и, подойдя к окну, вздохнул:

— Никак не могу понять, чего они все время бунтуют. Ведь скольких я уже казнил и еще казню, а им все неймется.

Раздался стук в дверь, и в зал вошел высокий жилистый человек с огромными руками и обезображенным отсутствием ушей лицом. Он вопросительно глянул на Пилата. Тот приказал:

— Докладывай.

— Сознался. Сказал, что ненавидит римских собак и готов их всех перевешать. Он действительно подбивал бедноту на выступления и агитировал их вступать в свой отряд. Призывал готовиться к восстанию. Сказал, что у них много отрядов в горах.

— Ты не переусердствовал?

— Нет, в обычных пределах.

— Хорошо, больше его не трогай.

Когда они остались одни, прокуратор повернулся к Каиафе.

— Можешь взять отряд солдат.

Я

Когда я вернулся от прокуратора, то застал апостолов собирающими свои вещи.

— Мы переезжаем, — сказал Иисус в ответ на мой недоуменный взгляд.

— Куда?

— Я еще не решил. К вечеру съедем с постоялого двора, переночуем в Гефсиманском саду, благо ночи сейчас теплые, а рано утром двинемся в путь.

— А что за спешка? Можно было бы и здесь переночевать.

— Так надо.

Подойдя ко мне вплотную, он прошептал:

— Будь готов… Сегодня в саду… Мне сообщили, что Пилат поверил тебе.

У меня неприятно заныло сердце: я не думал, что события будут развиваться так быстро. На душе было пасмурно. Видя мое состояние, Иисус слегка приобнял меня.

— Держись. Ты молодец, осталось совсем немного.

* * *

… Ночь действительно была теплой. Мы расположились на небольшом пригорке под группой деревьев. Развели огонь, сготовили немудрящий ужин. Апостолы стали готовиться ко сну. Иисус встал.

— Я пойду помолюсь. Вы оставайтесь здесь, пусть лишь Иуда идет со мной.

Иисус уверенно шагал вперед, несмотря на кромешную тьму. Я едва поспевал за ним. Мы удалились от апостолов и оказались на краю неглубокого оврага. Место здесь было открытое, лишь невдалеке росло одинокое дерево. Иисус направился прямо к нему. Уже подойдя почти вплотную, я увидел, что под деревом, прислонившись спиной к стволу, сидит человек. Он встал нам навстречу. Это был Христос.

— Ну, как ты?

— Я готов.

* * *

На дороге, ведущей от ближних построек к саду, послышалось какое-то движение, замелькали огни факелов. По направлению к саду явно двигались какие-то люди, слышалась мерная поступь шагов.

— Учитель! Учитель!

Со стороны расположившихся на ночлег апостолов в нашу сторону кто-то бежал. Это был Яков. Иисус торопливо пошел ему навстречу.

— Учитель! Там солдаты идут в нашу сторону!

— Я вижу. Возвращайся назад. Ничего не предпринимайте, что бы ни случилось. Сохраняйте спокойствие и терпение.

Яков ушел, Иисус вернулся обратно. Прошло несколько минут, и поступь солдат и бряцанье оружия были уже совсем рядом.

Иисус пожал мне плечо и тихо отошел в сторону. Мы с Христом остались одни.

Отряд остановился шагах в десяти. Колеблющийся свет факелов играл на оружии и доспехах. Вперед выступил командир отряда.

— Кто из вас будет Иисус, называющий себя Христом?

Из-за спины командира выскочил тощий горбатый левит, сопровождавший отряд. Он ткнул мне в грудь.

— Показывай!

Христос сделал шаг вперед.

— Я Иисус Христос!

Но левит, не обращая на него внимания, продолжал смотреть на меня. Я вдруг понял, что у меня есть выбор: на кого я укажу, тот и будет арестован. Христос, видно, поняв мои колебания, предостерегающе покачал головой и подошел ко мне.

— Давай попрощаемся, Иуда!

Несколько долгих мгновений мы смотрели в глаза друг другу. Слова были не нужны.

— Прощай.

— Прощай, брат.

— Не горюй, скоро мы свидимся с тобой. Там, в более лучшем мире.

Мы обнялись. Я не мог сдержать слез и ткнулся губами ему в щеку.

— Это ОН.

— Взять его.

* * *

Отряд уходил, уводя Христа. Они прошли рядом с апостолами, кто-то вскрикнул, шум шагов постепенно затих, и наступила тишина.

Иисус вздохнул.

— Сейчас пойдем ко мне. Поживешь там же, где располагался ОН, если ты, конечно, не против.

— А как же апостолы?

— Им пора пускаться в свободное плавание. Сейчас они в растрепанных чувствах, эти дни, до казни, проведут в смятении. После казни они получат свидетельства новых чудес, еще более невероятных, и вот тогда воспрянут духом. Тогда и начнется их работа по укреплению и распространению веры.

Глава последняя. ОН

В каменной клетке, где я сидел уже третьи сутки, было холодно… Моя последняя ночь… Утром — казнь… Вокруг — пустота… Бога не слышу, словно он исчез. Я предоставлен самому себе.

Хоть и не видел никогда, как казнили других, но я знаю, как все будет. И про гвозди, и про крюк, и про кол.

Молю лишь об одном: чтобы это не тянулось слишком долго. Хоть я и прошел закалку в монастыре и научился укреплять свой дух, но за долгое время путешествия организм мой ослаб и еще не успел восстановиться. И душевное здоровье оставляет желать лучшего. Правда, за эти три дня провалов в сознании не было, и остается надеяться, что и завтра мой ум будет достаточно ясным.

И все равно я неспокоен. Неужели я могу оказаться слабее тех, кто уже прошел этот путь? Говорят, некоторые из них так и не ломаются.

Я прижимаюсь лбом к холодной каменной стене и тщетно вглядываюсь в темноту. Я ищу Бога — а его нет. Лишь пустота — снаружи и во мне.

Кто я? Почему Бог молчит? — Ведь он раньше так часто говорил со мной! Я начинаю сомневаться, а есть ли ТОТ, во имя которого мне придется сегодня умереть… Не есть ли все то, что я слышал и видел, плоды моего собственного больного воображения? Может быть, те истины, что были мне даны и что я так упорно проповедовал, — лишь иллюзия, символы, не имеющие отражения в реальной жизни?

Но нет, не может быть такого! Я столько видел глаз, загоравшихся надеждой, я столько видел лиц, буквально впитывающих каждое мое слово! А проповеди Иисуса! Я не видел и не слышал их, но я верю, что он не сочинял, когда рассказывал, как они проходили и как при этом вели себя люди.

Конечно, у Иисуса свои цели. Но это именно тот случай, когда разных целей можно достичь одним и тем же способом. И в том, что мученическая смерть на кресте будет способствовать победному шествию новых истин, он тоже прав. Тем более, что эта смерть будет сопровождаться антуражем чудес.

* * *

Однако, римский прокуратор — человек опытный и осторожный: он так и не поверил до конца в то, что готовится восстание. На другой день после ареста, ближе к обеду, меня вывели в мощеный булыжником двор. На пороге я остановился на мгновение, ослепленный ярким солнечным светом, и тут же получил сильный тычок.

— Поторапливайся! Прокуратор не любит ждать! Еще он не любит, когда ему врут. Так что постарайся говорить правду. Потому что ты ее все равно скажешь, только это может оказаться поздно: тебя как мешок с переломанными полностью костями просто выбросят на свалку, где тебя, еще живого, будут доедать шакалы и бродячие псы.

Получив еще несколько приличных ударов, я оказался, в конце концов, перед прокуратором. Тот поднял тяжелый пронзительный взгляд, и некоторое время молча рассматривал меня.

— Значит, ты и есть тот, кто называет себя Иисусом Христом?

— Да.

Я получил затрещину, и тот же голос, что давал мне наставления по пути, проскрежетал прямо на ухо: «Как отвечаешь гегемону, скотина?»

Пилат неожиданно усмехнулся.

— Не трогайте его — пусть отвечает как хочет. Он же сын человеческий и, по совмещению, еще и божий сын — значит, ему дозволено больше, чем простым смертным… Это ты рассказываешь всем о вечной жизни, о любви к ближним и Царстве небесном?

— Да, я.

— А как насчет чудес? Кто тебя этому научил?

— Никто. Я чудеса не совершаю, их совершает Господь через меня, я просто его инструмент.

— Забавно… Сделай какое-нибудь чудо. Прямо сейчас… Не можешь?

— Чудеса не совершаются по заказу.

— Вот такие вы все, проповедники, и есть: как только доходит до дела, так вы ничего и не можете.

— Ты еще увидишь в своей жизни много чудес, всему свое время.

— Ладно, об этом позже, если получится… А сейчас мы поговорим о другом… Мне доложили, что ты подстрекал людей к бунту, более того, ты вел организацию этого бунта. Это так?

— Да.

— А вот сейчас мы проверим, говоришь ли ты правду… Позовите палача.

Несколько минут царило молчание. Наконец, сзади послышались тяжелые шаги.

— Я прибыл, гегемон.

— Лента. Удар первой силы по туловищу. Я не хочу пока ему портить шкуру. Может, ему повезет, и он доживет до казни, до того креста, о котором так мечтает, и который ему тогда надо будет на себе тащить… Проповедник, прижми руки к туловищу, иначе от твоих ребер ничего не останется.

Я повиновался. Прокуратор согнул поднятый вверх палец. В воздухе просвистело, и словно змея с тонким мелодичным пением опоясала меня, свивая кольца на моей груди. Я услышал, как затрещали мои кости, дикая боль метнулась по позвоночнику. Мое сердце ахнуло и замерло, в глазах вспыхнули разноцветные радуги, потом все померкло, и я повалился лицом вперед. Сколько я был без сознания, не знаю, но, по-видимому, недолго, потому что никто из окружающих не сдвинулся с места, а змея, опоясавшая меня, уже опять вела свою мелодичную песню и с шуршанием распускала кольца.

Я поднялся на колени, когда ее последний виток еще скатывался с меня. Мгновение — и металлическая лента с тем же пением исчезла из вида.

Медленно, очень медленно я поднимался на ноги. Наконец, мне удалось выпрямиться и посмотреть на прокуратора. В глазах Пилата мелькнуло что-то похожее на интерес.

— Ты меня удивляешь, проповедник. Мало кто может встать самостоятельно даже после удара первой силы. Иные даже умирают. Сейчас я тебе расскажу, какие еще бывают удары. Удар второй силы просто разламывает грудную клетку на части, и чистая случайность, если лента не достанет до сердца. Есть еще удар по ногам, ну, там достаточно и первой силы, рвет сухожилия и выворачивает в обратную сторону суставы. Есть удар по поясу: первой силы — разрывает кишки, второй силы — разрубает человека пополам. Что ты выбираешь дальше?

При падении я разбил лицо о булыжники, поэтому с трудом вытолкнул через распухшие губы:

— Выбери сам.

Пилат снова поднял палец, но так и не согнул его.

— Достаточно. Отведите его на место. И пошлите к нему лекаря. Завтра мы продолжим разговор.

* * *

… В груди сильно болело, было трудно дышать, наверно, часть ребер все же была сломана. Но к утру я отлежался, да и лекарь сделал свое дело, и на следующий день я мог довольно сносно держаться на ногах.

Прокуратор был хмур. Однако внешним моим видом удовлетворился и взмахом руки отослал всех прочь. Мы остались одни.

— Не обольщайся, проповедник, я не поверил ни единой строке из доноса на тебя. Не поверил и тебе, когда ты подтвердил свою причастность к подготовке несуществующего бунта. И только лишь потому, что мне непонятно, как согласуется твое учение о том, что все люди — братья, что миром правит любовь, с тем, что ты собрался силой устанавливать на земле мир и справедливость. Объясни мне.

— Вы завоевали чужую землю, вы притесняете другие народы. Уйдите отсюда, и никто не будет против вас бунтовать.

— То есть, вся причина лишь в этом? Но иудеи не способны сами собой управлять. Они — прирожденные бунтари, и передерутся даже друг с другом. Поэтому, находясь здесь, мы творим добро: не даем им совершить массовое самоубийство. Наше добро на первый взгляд кажется злом, но это не так. В мире много понятий, которые трудно оценить однозначно. Откуда ты знаешь, что твое учение ведет к добру?

— Оно утверждает торжество вечной жизни и любовь. Разве это не Добро?

— Которое будет окуплено многими жертвами? Ведь старая вера еще сильна, и она будет сопротивляться. Вам придется ее убить… Берегись, проповедник, ты выбрал опасный путь, и других стараешься на него увести. Ты берешь на себя большую ответственность.

— Я лишь исполняю волю Бога… И вверяю себя ему в руки.

— Пока ты вверяешь себя в мои руки. И твой Бог должен спасти тебя от моего гнева. Сделай так — и я поверю в него.

— Ты поверишь в него. Но не сейчас. Еще при жизни ты увидишь, как новая вера начнет свое победное шествие. Твои дети и внуки будут исповедовать эту веру.

— Я был уже почти готов помиловать тебя. Но ты меня разозлил. Я докажу всем, что ты шарлатан. Ты так рвешься на крест, что уже не имеет никакого значения, причастен ты к подготовке бунта или нет.

— Ну, так сделай это.

— Странно, ведь ты пришел издалека. И успел заразиться от евреев сумасшествием. Они сумели приспособить твое учение под собственные нужды. В очередной раз я убеждаюсь, что иудеев надо держать в жесткой узде. Поэтому я прикажу тебя казнить: тем самым, я еще раз покажу этим дикарям, кто в доме хозяин, и укажу им на их место… Готовься, проповедник, завтра утром казнь. Может быть, ты явишь нам свое чудо?

* * *

… Рано утром мы вышли из ворот цитадели. Путь к месту казни был неблизким. У ворот стоял свежеизготовленный крест. Плотник сделал его со старанием: и основа, и перекладина были хорошо проструганы. Приятно пахло свежим деревом. К перекладине были прикреплены лямки. Охрана равнодушно смотрела, как я продевал в них руки и пытался поудобнее пристроить перекладину на плечи. Наконец, мне это удалось, и наша процессия двинулась в сторону городских кварталов. Крест был тяжелым, но у меня пока хватало сил тащить его. На дороге сзади нас оставалась борозда, которую вычерчивал другой конец столба.

Охрана меня не подгоняла, она мерно двумя шпалерами вышагивала по сторонам. Впереди на коне ехал сотник, шествие замыкал еще один солдат.

Солнце быстро поднималось, и идти становилось все труднее. Пот заливал глаза, в груди нестерпимо болело, крест своей тяжестью все сильнее придавливал меня к земле.

Потянулись городские кварталы. Здесь везде толпились люди. Они молча и с любопытством взирали на меня.

Я поднял глаза. В солнечном мареве и клубах пыли передо мной была безликая масса: мужчины, женщины, старики, дети. Казалось, весь город вышел посмотреть, как меня будут распинать.

Неожиданно кто-то крикнул:

— Да вы только посмотрите на него, этого божьего сына! На этого мессию, которому место в хлеву со свиньями!

Кусок сухой земли ударил мне в грудь. Раздались свист, крики, улюлюканье. Полетели еще куски земли, камни, сухой помет. Толпа с каждой минутой все сильнее входила в раж. Охрана взирала на все это достаточно равнодушно. Лишь временами, когда предназначавшееся мне попадало в кого-то из солдат, они пускали в ход тупые концы пик, либо ударами мечей плашмя отгоняли наиболее ретивых.

Я старался прикрыть лицо и голову, но мне доставалось все ощутимее.

Какой-то худой невзрачный человек умудрился проскочить между стражниками, и мы оказались с ним лицом к лицу. Его впалые щеки полыхали румянцем азарта, выпуклые глаза сверкали. С каким-то нечленораздельным воплем он замахнулся. В его руке был булыжник. Мы встретились глазами, и он замешкался. Кто-то взвыл:

— Дай ему, Савл! Дай ему!

В моем мозгу, как вспышка молнии, пронеслась картина: худой усталый человек с фанатично горящими глазами сидит с пером в руке, а на свитке хорошо видна надпись «Послание к Галатам святого апостола Павла».

— Павел… Новый апостол новой церкви… Благодаря тебе она сильно укрепится… Я вижу твое будущее, Павел.

Я с хрипом выдавливал из себя слова, глядя ему в глаза. Савл побледнел, выронил из рук камень и заикающимся голосом произнес:

— Чт-т-о т-ты ска-а-зал?

— Иди… Твое будущее уже ждет тебя…

Я не заметил, что наша процессия стоит уже несколько минут, а в воздухе повисла тишина. Тот же взвывающий голос снова запричитал:

— Не верь ему, Савл! Он и тебя обманет!

Воспользовавшись передышкой, я устало сказал:

— Я еще никого не обманул… Завтра вы узрите чудо и поверите.

Савл затравленно огляделся, потом бросился бежать и сразу затерялся в толпе.

Сотник отдал команду, и мы снова двинулись в путь. Стоявшие вдоль дороги люди теперь уже молчали, никто не пытался ничего кидать.

Во рту у меня давно все спеклось, воздух с хрипом вырывался из легких, горло, казалось, представляло собой одну саднящую рану. В глазах все померкло, их заволок сплошной красный туман, и я повалился ничком прямо на дорогу.

Очнулся я от того, что мне на лицо тонкой струйкой текла прохладная вода. Я потянулся к ней ртом, но вода неожиданно закончилась. Я открыл глаза: передо мной на коленях стояла молодая женщина с кувшином.

— Пить, — прохрипел я.

Она растерянно пожала плечами, показывая, что кувшин пуст.

— Вставай, — подошедший солдат ткнул меня тупым концом копья.

Я вставал долго. Сначала подобрал под себя колени, потом, опираясь на дрожащие руки, поднялся на четвереньки. Дальше я навряд ли бы смог подняться: крест прижимал меня к земле, — но поймал внимательный взгляд сотника. Под этим взглядом, в котором были и насмешка, и ирония, и любопытство, я не мог оставаться в таком положении. — И я — встал. Сделал шаг, другой, покачнулся, но устоял на ногах.

Неожиданно сотник обернулся к зевакам и показал копьем в сторону тучного человека с широким масляным лицом и жирным подбородком.

— Эй, ты, это твой дом?

— Да, мой, господин.

— Принеси кувшин воды.

— Простите, господин, но у меня сейчас нет в доме воды… Тем более, для этой собаки.

Сотник обернулся ко мне.

— Видишь, царь иудейский, для тебя даже воду жалеют… И вот за таких, как он, ты отдаешь свою жизнь? Впрочем, неудивительно, жид — он и есть жид.

— Это Вечный жид, — пробормотал я.

— Почему вечный?

— Он вечно будет скитаться, вечно искать пристанище и вечно будет испытывать жажду.

— Опять ты о своей вечности… Скучно.

— Давайте я вас напою, — это опять та же женщина с новым кувшином, полным воды.

* * *

… На гору мы поднялись, когда солнце уже стояло в зените.

С моих плеч сняли лямки, и положили крест на землю. Но не успел я перевести дух, как несколько сильных рук подхватили меня и положили на крест: сотник уже устал и не хотел затягивать казнь.

Надо мной трудились мастера своего дела. Железный крюк плотно вошел под мою правую лопатку. Я задохнулся от острой боли, и тут же в груди захрипело, а на губах выступила кровавая пена: крюк зацепил легкое.

С этого момента все мои чувства слились в одно сплошное ощущение боли. Каждая клетка моего тела кричала об этом. В мозгу пылал всепожирающий огонь.

Мои руки развели на перекладину, и тут же острые жала гвоздей пробили запястья. Деловито застучали молотки, отдаваясь тысячекратным набатом в ушах. Боль, казалось, рождала боль. Она множилась, растекалась, дошла до ног — гвозди вошли в голени. Сознание мутно отметило это как еще один источник боли, но никак не желало отключаться.

Крест начали поднимать, и тут кто-то закричал:

— Подождите, я ему царскую корону надену!

Перед глазами возникло чье-то злорадное лицо, и на мою голову напялили горшок, набитый колючками терновника, и сильно вдавили. Голову пробили сразу десятки молний, острые и безжалостные шипы рвали кожу. По лицу потекли ручейки крови, заливая глаза.

Крест поставили вертикально и захлопотали внизу, забрасывая яму землей и утрамбовывая ее.

Сознание стало покидать меня, но я все еще балансировал на грани яви. Добавилась еще одна точка боли: обмякшее и обвисшее тело не могут удержать лишь крюк и гвозди. На крест прибивается небольшой брусок, на котором укрепляется толстый, слегка заостренный кол. Когда тело обмякает, распятый как бы полусадится на этот кол и тогда уже надежно держится на кресте.

Сначала я молча взывал к Богу, моля его о милосердии и помощи. Но, когда сознание стало путаться, мои призывы сами собой стихли. Я смирился со своей участью… И вдруг то знакомое облако тепла и любви снова окутало меня. И сразу ушла боль, мне стало легко и спокойно. Я плакал от счастья и не знал, что, смывая засохшую кровь, они превращаются в красные ручейки, стекая по лицу.

Кто-то внизу испуганно закричал.

А в моих ушах играла неземной красоты мелодия, и я полетел в объятиях облака туда, где все громче и громче звучали хоры, славящие Бога. Прекрасные ангелы с лучезарными ликами подхватили меня и понесли на своих крыльях. Я оглянулся напоследок, чтобы посмотреть на свое несчастное истерзанное тело и попрощаться с ним.

Неожиданно меня закрутил какой-то смерч, ангелы исчезли, и черные шипящие змеи накинулись на меня, впиваясь тысячами ужасных жал. Их острые зубы снова рвали и терзали меня.

Моя душа снова вернулась в тело: видимо не все земные испытания она еще прошла.

Сознание снова вернулось ко мне. Дыхание по-прежнему с хрипом вырывалось из моей груди. Мутная пелена перед глазами стала проясняться, появились очертания города, лежащего под горой, за которым садилось багровое солнце. Горизонт затягивали тучи.

Появилось новое ощущение: что-то острое в горле, мешающее дышать. Судорожными движениями кадыка я попытался избавиться от того, что мешало, но это не удавалось. Стараясь сконцентрировать взгляд, я скосил вниз глаза и, наконец, увидел этот предмет.

Это был наконечник копья, прорезавший шею и теперь царапавший горло. За ним тянулось древко, на другом конце которого крупно и рельефно виднелась рука в кожаной перчатке.

Потом всплыло лицо. Это был сотник, сопровождавший меня на казнь. Серые холодные глаза внимательно смотрят на меня.

Увидев, что я пришел в сознание, он отвел руку, и наконечник копья вышел из моей шеи. Я судорожно сглотнул. Кровь продолжала течь и течь — сколько же ее во мне и когда она, наконец, вытечет!?

— Здесь уже столько людей до тебя покончили счеты с жизнью. Я насмотрелся на всяких. Но они все были разбойники. Ты первый, кого я не понимаю. Чего тебе не хватает?

Я попытался ответить, но в горле булькнуло, и теплая струя крови хлынула изо рта. Боже, когда же это все кончится?!

— Если ты Бог, то почему же позволяешь себя убивать?

Наконец, мой разбухший язык заворочался.

— Словами… это… не… объяснить…

— Отчего же?

Странно, но речь возвращалась ко мне, и я мог говорить, хоть с огромным трудом, но все более членораздельно.

— Я - не Бог. Я — человек. Бог придет потом. Я мощу ему дорогу. А он выбирает себе помощников.

— Странно… Я не вижу, как он выбирает.

— Бог уже избрал тебя, сотник Лонгин…

В серых глазах воина мелькнуло что-то похожее на смятение. Они дрогнули — и дрогнула рука, сжимавшая копье.

Я улыбнулся. Не знаю, какого рода была моя улыбка, но по лицу сотника прошла гримаса. Копье метнулось вперед.

* * *

Плоть человека — слаба. Она всегда хочет жить. Мгновенья растянулись в вечность.

Копье летело в меня, а моя плоть сжималась и сжималась, стараясь сохранить расстояние до смертоносного жала.

Но за плотью был крест — и дальше ей отступать было некуда. Копье преодолело последние сантиметры и медленно, крайне медленно стало входить в меня… В мое тело, которое до последнего мгновения все-таки старалось выжить.

Они соединились — мое тело и копье воина.

Последним толчком из меня выплеснулась бурая жидкость, и я, наконец-то, умер.