20 октября 2009 года. Минск

Шёл седьмой день переписи населения.

С усердием студентки выпускного курса, готовящейся к государственным экзаменам, я обходила квартиру за квартирой, записывая ответы жильцов своего переписного участка. Попутно угощалась чаем, слушала рецепты приготовления пирогов, иногда поневоле выступала в роли третейского судьи при разделе имущества пары-тройки семей, увязнувших в последней стадии развода.

Но каждый вечер, независимо от того, как прошёл день, шла навестить Мирру Львовну.

Сегодня я обещала познакомить её с мамой.

На часах – половина пятого, документы перекочевали из моего потрёпанного друга портфеля на стол Татьяны Петровны Кругловой.

– Мне пора домой.

– Идите, Людочка, идите. Вы у нас стахановка, недаром фамилия такая – Стаханова, – Татьяна Петровна заулыбалась, кокетливо поправила голубые пластмассовые бусы на своей мощной груди и помахала рукой. – До завтра!

Я шла по знакомым улицам вечернего города и впервые смотрела вокруг другими глазами. Оказывается, если один только раз посмотреть на привычные вещи новым взглядом, обязательно найдётся то, чего никогда не замечал. Сотни раз идя утром на работу, а вечером домой, я не видела, какой красивый наш сквер. Сегодня же он как-то по-особенному радостно машет кленовыми листьями, встречая одиноких прохожих. Вот знакомый с весны бродячий пёс Разгуляй весело бежит навстречу в надежде получить обещанный ещё утром ужин. Почти полгода я подкармливаю его, но только сегодня заметила, какие умные глаза у Разгуляя. Старый фонарь возле аптеки (помните, как у Блока: «Ночь, улица, фонарь, аптека…»?) привычно ворчит и качает тяжёлой головой. Но сегодня – удивительное дело – его скрип словно созвучен одной из симфоний Шостаковича. Вспоминая мелодию, я шла по городу, и мысли мои плавно перетекали в русло человеческих отношений. Как интересно всё-таки устроены люди. В большинстве своём мы живём сиюминутными желаниями – поесть, поспать, погулять, поработать. Влюбляемся на всю жизнь, разводимся через полгода, вздыхаем о принцах и вечной любви, но так и не понимаем, что любить, ценить, уважать нужно тех, кто рядом с нами, – близких и родных нам людей. Вчера Мирра Львовна рассказала удивительную историю её семьи. Много ли у нас тех, кто бережно хранит в сердце память о прошлом? Знаем ли мы об их чувствах и переживаниях? Слышим ли мы их, думаем ли о них?

Размышления прервал телефонный звонок.

– Алло!

– Людмила, здравствуйте! Это Татьяна Петровна Круглова.

– Что-то случилось? С документами непорядок?

– Случилось, но не с документами, – голос начальницы переписного участка звучал тревожно. – Людмила, на вас поступила жалоба. Сказали, что вы нарушаете должностную инструкцию.

В голове пронеслись предыдущие дни переписи. Вроде бы никого не обидела, ни с кем грубо не разговаривала.

– Кто жалуется? И, собственно говоря, что именно я нарушила?

– Телефонная жалоба поступила от некоего Михаила Васильевича Скворцова. Он утверждает, что сегодня вы в его переписном листе заполнили не те графы, на которые он указывал. Людмила, сходите к нему, разберитесь, в чём там дело. Он ведь и в письменном виде может всё это написать, потом разбираться придётся, причём с привлечением представителей главного переписного участка. Сами понимаете, ни к чему это нам.

– Хорошо, разберусь. Татьяна Петровна, он местожительство своё указал? Не помню такого человека. Может, по адресу сориентируюсь.

– Мужчина сказал, что в пять часов вечера будет ждать вас возле кинотеатра «Беларусь». Не забудьте завтра заменить его переписной лист, – Татьяна Петровна повесила трубку.

Что ж, делать нечего, пойду исправлять ошибку. Хотя, признаться честно, особой радости от предстоящей встречи не предвкушала.

– Здравствуй, мамочка! Всё в порядке. Мне нужно на некоторое время задержаться. Нет-нет, всё хорошо. Да. А потом обязательно пойдём к Мирре Львовне. Я позвоню, как освобожусь.

Итак, до назначенной встречи оставался час. Продрогшая и голодная, я решила зайти пообедать в ближайшую точку общепита. В кафе «Три талера», которое размещалось как раз напротив кинотеатра «Беларусь», посчастливилось занять отдельный столик возле окна. Чашка горячего шоколада и ароматная, с хрустящей корочкой сдоба сделали своё благодатное дело – по телу растеклось приятное тепло, я расслабилась.

Странное дело, за эти семь дней произошло столько событий – непонятных, странных и, тем не менее, ярких и необычных, и я с удивлением наблюдала зарождение в себе новых ощущений. Примеряла их на себя, как новые одежды, наполняя и расправляя душу тихой радостью, нежностью и состраданием, буквально обволакивающими тонкой вуалью любви. Я становилась другой. И мир вокруг меня становился другим.

Между тем в зале зажёгся мягкий свет. Стало уютнее. Тем более что погода за окном начала испытывать прохожих сильным ветром и моросью. Пробегая мимо украшенных яркой иллюминацией окон кафе, люди на ходу раскрывали разноцветные шляпки зонтов. Морось на глазах превращалась в дождь, который бился в стёкла порывистыми кляксами непогоды.

Я поёжилась. Так, пожалуй, увидеть Скворцова будет проблематично. Хоть бы вспомнить, как он выглядит. Поищем в списках. Странно, но людей с такой фамилией в переписных листах не нашлось. Что же делать?

Циферблат по-стариковски неторопливо подтягивал стрелки к пяти часам вечера. Холодный ветер продолжал заигрывать с прохожими, по-хозяйски заглядывая под их платки и капюшоны.

Пора. Под немое подмигивание иллюминации я вышла из кафе.

Через десять минут стало понятно, что Татьяну Петровну, по крайней мере, разыграли. Никакого человека по фамилии Скворцов возле кинотеатра не наблюдалось. Впрочем, в это время возле кинотеатра вообще никого не было. Только я и потрёпанные афиши.

– Добрый вечер, Людмила Михайловна!

– Гражданин Скворцов? – от неожиданности я обернулась так резко, что буквально упала на собеседника.

– Извините, что я – это не он, – Вячеслав Иосифович Июльский собственной персоной держал меня за руки и демонстрировал улыбку Чеширского кота.

– Что вы тут делаете? Отпустите! Откуда вы знаете, что я здесь? Преследуете меня? – оттолкнув Июльского в сторону тумбы с афишами, я отбросила в другую сторону зонт и выбежала на тротуар.

– Людмила, вы с ума сошли? Куда же вы? Давайте поговорим! Подождите! – голос Июльского смутно пробивался сквозь завесу дождя.

Я бежала со скоростью олимпийских спринтеров. Но хозяин фирмы «Июль-сервис» оказался быстрее, и наша гонка финишировала как раз напротив вышеупомянутого кафе «Три талера».

– Людмила, это детство. Прекратите бегать! Мы не дети, – Вячеслав тяжело дышал.

– Что вам нужно? – дрожащей рукой я ослабила сбившийся у шеи узел вязаного шарфа.

– Сейчас объясню. Давайте в кафе зайдём, поговорим спокойно. Согласитесь, здесь не очень удобно. Ветер, дождь. Договорились?

– Конечно, это вам не на «Лексусе» разъезжать! Дождя боитесь?

– А вы, оказывается, дама, острая на язык! – он неожиданно по-доброму улыбнулся. – Зайдём, поговорим.

Разговаривать с этим снобом не хотелось, но тут вспомнилось обещание, накануне данное самой себе. Нужно помочь Мирре Львовне. А ради этого полчаса придётся потерпеть его присутствие.

– Что ж, давайте зайдём.

Тот же столик у окна. Та же немая иллюминация.

– Предупреждаю, у меня есть полчаса, потом ухожу, – обозначив время беседы, я почувствовала себя намного легче.

– Муж и дети? – Июльский скривил губы.

Я взорвалась от возмущения.

– Слушайте, какое вам дело, кто меня ждёт? Поговорить хотели? Говорите. Время пошло.

– Хорошо. Сразу признаюсь, что искал с вами встречи. Наводил справки. Караулил возле подъезда. И…

– Вы действительно шпионите за мной? По какому праву?

– Людмила Михайловна, выслушайте. Просто помолчите. Вот вам кофе, – он пододвинул миниатюрную чашку со свежезаваренным напитком, – понимаете, я человек состоявшийся, мне сорок два года. Всё, вроде бы, есть. Жильём обеспечен. Работа устраивает. Машина хорошая. А радости нет. Нет семьи, детей. Не получается. Сейчас понял, как это важно, как нужно. Раньше что – шальные деньги, такие же дамы. Жизнь пролетела как ураган. А вас увидел – и сразу вспомнилась детская мечта: вырасту и женюсь на самой красивой женщине на планете. Понял – вот женщина, с которой буду радоваться. Я бы даже сказал, что увидел в вас родственную душу. Думаю, мы подходим друг другу. Поверьте, это взвешенное решение. Единственное, чем не могу похвастаться, – характер скверный. Но я над этим работаю, – Июльский вопросительно смотрел то на меня, то на мои руки, судорожно сжимавшие белоснежную чашку.

Разочарование последних лет, напряжение последних дней, обида последних минут медленно сплетались в моей уставшей душе в напряжённую тёмную силу, готовую в любой момент выплеснуться на собеседника.

– Издеваетесь? Я похожа на юную дурочку, которая, открыв свой напомаженный ротик, будет слушать первого встречного? Выворачивайте душу где-нибудь в другом месте. В конце концов, это просто бестактно – искать встреч под чужой фамилией. Прощайте, господин Июльский. Надеюсь, что больше мы с вами не увидимся. Поищите себе невесту в другом месте, – тёмная сила приобретала очертания кипящей лавы.

– Людмила, выходите за меня замуж, – он выжидающе поднял руку. – Не отвечайте сразу, подумайте… дней десять.

Наглый Чеширский кот.

– И вы считаете возможным вот так, обманом, заманивать на свидание, потом, как танк, утюжить душу гусеницами пустых слов?

Чашка в руках нагрелась до неприличия. Я молча выплеснула её тёмное содержимое на светлый костюм Вячеслава Иосифовича Июльского.

* * *

2 марта 1942 года. Минск

Из детей нашей группы, что приехали сюда осенью, я больше никогда никого не видела. Сразу же меня и Энн Миллер заперли в комнате на втором этаже. Там стояли две кровати, возле них две тумбочки и один стул. Чтобы достать до окна, мы вставали по очереди на стул и смотрели на небо. Землю и деревья не было видно – для этого нужно залезть на подоконник. Но за это детей наказывают. Так сказала нам медсестра доктора Шульца – Эльза. Когда нас привели в эту комнату, она больно ущипнула меня за ухо за то, что я медленно шла по бесконечно длинному коридору.

А я так устала. Мне хотелось кушать, всю дорогу болел живот. Только Энн жалела меня как могла. Она гладила своей маленькой ладошкой меня по голове и тихонько пела песенку.

И вот мы здесь – в большом доме с деревянными дверями, за которыми кричат люди.

Что-то тяжёлое и страшное шевелилось в животе, когда в первые ночи из коридора мы слышали жуткие крики. Нам казалось, что кто-то ужасный ходил по комнатам и душил тех, кто плохо себя вёл. Мы с Энн бросались в дальний угол комнаты, натягивали на себя одеяло и до утра сидели, обнявшись, боясь пошевелиться и выдать своё присутствие этому ужасному чудовищу.

Я вспоминаю это сейчас и глупо улыбаюсь. Как хорошо было бы, если бы этот «кто-то ужасный» задушил нас в первую же ночь.

Сейчас я ослабела так, что почти не могу двигаться. С тех пор, как мы сюда приехали, нас никогда больше не выводили на прогулки. Сквозь маленькое окошко днём видно несколько лучиков солнца, ночью чуть-чуть просеивается лунный свет.

Мне всё время очень плохо, медсестра утром и вечером ставит уколы, после которых болит живот и голова. Иногда кажется, что на голову надевают горшок с горящими углями. Волосы выпадают. Хочется спать. Лежу одна в страшной белой комнате и жду, когда полечу на небо к маме.

Несколько дней назад в комнату принесли новую девочку. Ходить она не может. Разговаривать тоже. Лицо жёлтое, как восковая бумага, в которую доктор Шульц заворачивает свои инструменты.

Сегодня вечером девочка впервые открыла глаза и повернула голову в мою сторону. Мне тоже стало интересно. И я тоже посмотрела на неё. Она улыбнулась. И я улыбнулась.

Я спросила, как её зовут. Девочка тонким хриплым голосом ответила, что её зовут Стелла, а фамилию она не помнит. Она очень мало говорила. Потом сказала, что на немецком языке говорит плохо, её мама научила, а потом маму убили. И заплакала.

Я сползла с кровати. Голова кружилась, в глазах бегали огненные шарики, но мне обязательно нужно было пожалеть девочку, у которой убили маму. На четвереньках я доползла до её кровати, стала на колени и рукой вытирала слёзы девочки, которая знала свою маму.

И чем больше утешала Стеллу, тем больше появлялось у меня сил. Почему я не знала раньше, что если кого-то любить, обнимать, гладить по голове, то это придаёт сил и помогает победить боль?

В этот вечер ко мне пришли любовь и нежность, забота и надежда. Я не знала, как называются эти слова. Я их чувствовала. Гладила тонкую восковую руку больной девочки и мечтала о том, как мы с ней однажды выйдем на улицу и встретим много хороших людей. И всё это будет, обязательно будет! Нас угостят конфетами. Мы будем очень послушными, нас кто-нибудь полюбит и возьмёт в свою семью. И мы станем их детьми.

Мечтала и сама не заметила, как уснула. Обессилевшая, я спала на полу возле кровати Стеллы. А под утро в комнату кто-то вошёл. Проснувшись, я подумала, что это доктор Шульц, и спряталась под кровать.

– У нас три минуты. Ты узнаешь её?

– Да, узнаю из тысячи. Она здорова, её не успели подключить к экспериментам. Просто очень сильно истощена. Это наш последний шанс, Ганс. Другого не будет.

– Ингрид, мы совершаем преступление!

– Плевать! Я не могу иметь детей! А эта девочка не имеет семьи. Всех расстреляли. Она забудет всё. И мы забудем. Завтра тебя отправляют в Германию. Мы уедем вместе. Спрячем её в вещах.

– Ингрид, ты сумасшедшая! Нас расстреляют!

– Ты работник дипмиссии, всё обойдётся. Это наш последний шанс. Я увидела её и поняла, что именно эта девочка станет нашей дочерью.

– Что ж, от судьбы не уйдёшь. Будь что будет.

Я слышала, как Стеллу завернули в одеяло и вынесли из комнаты.

Так больно, как в эту минуту, мне ещё никогда не было. Я лишилась человека, которого смогла полюбить. Впервые я почувствовала любовь. И почти сразу же её у меня отобрали.

За окном светлело. Значит, скоро утро.

Я собрала все свои силы, влезла на подоконник, попыталась открыть окно.

Вдруг за дверью страшно закричали. Я обернулась. На белой больничной двери выросли чёрные дырки от пуль. Потом в коридоре что-то страшно взорвалось, оконная рама перекосилась, в комнату полез едкий дым. От страха я прижалась к окну и вместе с рамой вывалилась на улицу.

Кругом стреляли, по дороге метались тени солдат. Ещё один взрыв подбросил моё обессилевшее тело вверх. В голове закружились огненные фейерверки. Такие я видела в старом журнале фрейлейн Катарины.

– Здравствуй, мама! Привет, Энн!

А вот и фрейлейн Катарина, гладит меня по плечу. А рука у неё такая колючая, холодная. Пытаюсь дотянуться до её руки, чтобы согреть своим теплом, своей любовью и… просыпаюсь от страшной боли в плече.

Я лежу за забором на огромном сугробе.

Ничего не слышу. Из ушей течёт кровь. Мотая головой, ползу вперёд по тёмным закоулкам огромного и страшного города. Руки сводит от холода, ног почти не чувствую. Силы уходят. Какие яркие звёзды на этом холодном небе. Когда же за мной придёт мама? Ложусь на грязный снег у забора.

Фрейлейн Катарина снова гладит по плечу. Как же это приятно, как хорошо…

Вот и всё.

Я поднимаю голову и вдруг… вижу женщину с обложки журнала! Ту самую женщину, которая держала за руку девочку в розовом платье! Я запомнила каждую чёрточку её лица, каждую волосинку в её причёске! И вот – она рядом со мной и протягивает руку. Только сейчас она одета не в платье и туфли, а в порванную грязную куртку и чёрные сапоги.

– Стелла? Милая моя, это ты? Нет, это не она. Девочка, что ты здесь делаешь? Скоро рассвет, надо уходить. Можно замёрзнуть. Не волнуйся, я возьму тебя с собой, – женщина что-то говорит на своём языке, потом заворачивает меня в свою оборванную куртку и несёт куда-то вверх.

Фрейлейн Катарина машет нам вслед и исчезает.