20 октября 2009 г. Минск (продолжение)
20.00 по местному времени
Она сидела в кресле и, подперев голову хрупкими руками-ветвями, внимательно наблюдала за тем, как я судорожно стягиваю запутавшийся рукав пальто, развязываю шарф.
– Мирра Львовна, дорогая, простите за опоздание! Вот, познакомьтесь! Это моя мама – Ольга Фёдоровна. Помните, я говорила, что познакомлю вас? – слова сыпались из меня, как из дырявого мешка, не давая женщинам опомниться. – А это моя любимая бабулечка – Мирра Львовна Андреева. Вот и познакомились! Вы тут разговаривайте пока, а я на кухню побегу. Чайник поставлю.
Думаю, что мама в этот день впервые увидела свою дочь в «растрёпанных» чувствах. Час назад мы встретились с ней возле гастронома на Немиге, купили торт, чай, что-то из продуктов к ужину и направились сюда. И всё это время я говорила. С продавцами, с покупателями, с прохожими – обо всём и ни о чём. Думаю, что такой бестолково активной мама меня никогда не наблюдала. Но ведь мне никто никогда не делал предложение руки и сердца. Да ещё так оригинально.
– Вот какой мы торт принесли! Сейчас чай поставим! Вы сидите. Я сама. Мама, представляешь, я умею разжигать керосинку! Это чудо какое-то!
Мама с хозяйкой квартиры остались в комнате. Я побежала в кухню, налила керосин в лампу, поднесла спичку. Пламя, несмотря на мои трясущиеся пальцы, занялось ровное, спокойное. Так, чайник с водой наверх.
Ждём.
Я присела на скрипучую табуретку, прислонилась к прохладной шершавой стене и понемногу стала успокаиваться.
Что ж, будем анализировать ситуацию.
На неожиданном свидании я злилась, нервничала, возмущалась. Докатилась, нечего сказать! Нет, тут, конечно, радоваться надо было: предложение сделали. Руки и сердца! Замуж позвали! Между делом. Ох, не так мне представлялась такая минута. Не так. Странный повод для встречи, обман, слова пустые и улыбка. Улыбка наглого Чеширского кота. Всё. Хватит жалеть себя. Это прошлое, пусть и недавнее, нужно забыть. Мила, думай о том, что происходит сейчас.
Я сосредоточилась на своих ощущениях. Сыро. Холодно. Барабанит в стёкла надоевший дождь. Деловито шумит чайник, временами ворча на старую керосинку. Смахнув набежавшие слёзы, я разложила по тарелкам торт и прислушалась.
Женщины в комнате нашли общую тему для беседы. Моя мама родилась за четыре года до начала войны. Она не любила говорить о своём детстве. Слишком больно. Слишком страшно. Но в этом доме было привычно говорить и думать о событиях более чем полувековой давности. Знакомая история, знакомые слова, знакомые мысли. Однако сейчас, сидя на рассохшейся табуретке в тесной кухне старого дома, я слушала её как в первый раз. И впервые плакала. От жалости к самой себе. И ещё оттого, что впервые сказанное мамой открывалось в своём истинном смысле, где война – это война, слёзы – это слёзы, боль – это боль, смерть – это смерть.
– Родилась я где-то под Брянском, точнее никто не знает. В свидетельстве о рождении написано: город Брянск. Год рождения тоже примерный – 1938. Отца не помню – погиб в первые дни войны. А маму убили в августе сорок первого. Попала под бомбёжку. Помню, трава росла возле землянки, где мы жили, высокая, тяжёлая. В тот день дождь прошёл. Мама велела сидеть тихо, а сама пошла за водой к реке. И не успела добежать обратно. Воздух внезапно загудел, наполнился взрывами. Я залезла в угол между брёвнами. Помню, как сыпался песок на волосы, стекал по глазам, мешался со слезами и грязными каплями падал на серую ткань детского пальтишка. Когда всё стихло, я вылезла из укрытия, долго сидела на земляном полу и ждала маму. К вечеру захотела есть. Вышла наверх. Смотрю, лежит моя мама на тропинке. Дождём умытая. Только волосы красного цвета. Рядом ведро стоит. А в нём дырка от осколка снаряда. И вода на дне. Я напилась и стала маму будить. Думала, спит. А она не просыпается. Я плачу, дождь идёт, тяжёлая трава нависла над головой. Капают слёзы, перемешиваются с дождём. Потом поняла, что мама никогда не проснётся. Поверите, одна мысль вертелась в голове: «Надо же, маму убило, а ведро только ранило». Много лет прошло, а помню то ведро. Позже, когда в детском доме росла, оно мне в кошмарах снилось.
Мирра Львовна молчала. Я знала, что сейчас она думает о своей семье.
– Ольга Фёдоровна, я стара, очень стара. Думаю, что Людмила вам рассказала мою историю?
– Да.
– Скажите, в прошлом вы директор детского дома?
– Была. Теперь на пенсии. Такая моя судьба – выросла в детдоме, отучилась в педагогическом институте и вернулась обратно. Всю жизнь посвятила детям. Сначала в Подмосковье, потом вот сюда, в Минск, попала, – мама улыбнулась. – Людочка уже здесь родилась, здесь и выросла. Получила специальность, работает. Вот только с личной жизнью у неё…
За спиной внезапно заверещал чайник. Я сорвалась с табуретки, зацепилась за мусорное ведро и чуть не уронила керосинку вместе с чайником.
– Люда, с тобой всё в порядке?
– Всё хорошо, не волнуйтесь. Сейчас чай принесу, – дрожащими руками я пыталась расставить предметы на свои места, одновременно искала чашки, чай и сахар.
Мирра Львовна, после продолжительной паузы (видимо, прислушивалась к моему шуршанию), заметила:
– Ничего, она ещё очень молода. Найдёт своё счастье. Думаю, что очень скоро найдёт.
– Спасибо вам, Мирра Львовна. Ваши слова, как говорится, да Богу в уши.
– Всё будет хорошо. Очень хорошо.
Женщины снова замолчали.
В наступившей тишине было слышно, как шептались между собой зажжённые фитили керосиновых ламп.
Хотелось взять чашку со свежезаваренным чаем, сесть в кресло-качалку и долго-долго смотреть в окно, стекло которого расписывал причудливыми узорами вечерний дождь.
– Вы родились в Минске? – мама первой нарушила тишину.
– Да, – Мирра Львовна засмеялась-задребезжала точно так же, как чашки у меня на подносе. – С особой гордостью всем говорю, что являюсь ровесницей Октябрьской революции. Всю историю Минска от революции до сегодняшнего дня могу рассказать на примере своей жизни. Только кому это надо? Живу… Зачем, сама не знаю. Всю жизнь одна. Кошки вот лет десять со мной живут. А может, и двадцать. Не помню, – она тяжело вздохнула. – Думаю, что Людмила, когда первый раз пришла ко мне, испугалась. Я была на грани нервного срыва. Одна. В таком огромном городе – одна. Умирать собиралась. А она вошла – и светлее стало. Получается, продлила дни мои. Хорошая она у вас. Заботливая.
– Простите за нескромный вопрос. Вы были замужем?
– Нет. Сначала, после войны, болела сильно. Много операций перенесла. Почки стали отказывать. Потом инфаркт. В общем, когда здоровье более-менее наладилось, мне уже за сорок было. Мужчин в послевоенное время на всех не хватало, – Мирра Львовна снова тяжело вздохнула, потом снова улыбнулась. – Всё в прошлом. Оставим прошлое в покое. Людмила, мы заждались чая!
Я вошла в комнату, держа в руках расписанный алыми розами поднос.
– Прошу к столу!
Самовар наконец-то дождался гостей. Как и раньше, он раздувался от гордости и радовался отражениям людей, говоривших о главном.
– Мирра Львовна, перепись населения почти закончена. Я задам вам ещё несколько вопросов и отдам свои переписные листы на участок. Хорошо?
– Как скажешь, деточка. Постараюсь ответить. Только потом у меня к твоей маме будет просьба. Не откажете? – она взяла маму за руку и тихо пожала её. – Мне попросить вас нужно кое о чём.
– Буду рада помочь, – мама начала убирать со стола чашки, а я достала переписные листы.
– Итак, что у нас осталось? «К какой национальности вы себя относите?»
– Тут предлагаю решить задачу с двумя неизвестными. Живёт семья: отец – еврей, мама – немка. Какой национальности будут их дети? – Мирра Львовна пригладила волосы и улыбнулась, весьма довольная вопросом. – Прошу отвечать без раздумий.
– У меня вариантов два – либо по отцу, либо по матери, – я беспомощно развела руками.
– Ответ неправильный! – хозяйка квартиры засмеялась. – Родители поступили весьма оригинально. Они решили, что их дети будут белорусами. В моём паспорте так и написано: «белоруска». Родилась и прожила здесь всю жизнь – значит, белоруска.
– Что ж, так и запишем. Следующий вопрос: «Ваш родной язык».
– Когда-то папа учил читать на идиш, а мама учила разговаривать на немецком. В быту мы больше общались на русском языке. Однако «беларускую мову» уважаю и очень люблю слушать, особенно радиоспектакли. Можно ли отметить все четыре языка? Каждый из них мне дорог.
Как интересно.
Такой простой вопрос.
И так много нюансов.
– Хорошо, отметим все четыре. Это ваше право, дорогая моя Мирра Львовна. Следующий вопрос: «Какой у вас уровень образования?»
– Образование высшее. Читать и писать когда-то научила мама. В 1926 году родители отдали меня на обучение в так называемую советскую семилетнюю школу № 1, – Мирра Львовна хитро прищурилась. – Кстати, милая мадемуазель, может быть, вы знаете, как называлась эта школа раньше?
Я честно пыталась вспомнить хоть что-то про вышеупомянутое учебное заведение, но не смогла восстановить в памяти даже адрес школы.
– Даю подсказку: статус советской семилетней школы № 1 она получила в 1918 году. Перед этим целый год называлась школой для всех сословий. А до этого? Что за учреждение было?
– Сдаюсь! – я беспомощно развела руками и засмеялась.
– Думаю, что это была гимназия! – из кухни сквозь звяканье моющейся посуды послышался голос мамы.
– Совершенно верно! – Мирра Львовна счастливо заулыбалась. Лучики морщин на её лице легко разбежались, взгляд посветлел от приятных воспоминаний. – В августе 1899 года на улице Интернациональной, которая до 1919 года называлась Преображенской, в Минске появилась Женская правительственная гимназия. Здание размещалось около Пищаловского замка на нынешней улице Володарского. Перед революцией там обучалось более шестисот гимназисток. Представляете себе? Шестьсот гимназисток!
Я попыталась представить жизнь дореволюционных гимназисток. Ничего не вышло. Вспомнились только обрывки современных телесериалов о тех временах: дамы, кавалеры, богато убранные интерьеры, длинные платья с воланами, замысловатые причёски, кареты с лошадьми.
– После революции гимназию переименовали в школу. Но мы с одноклассницами часто находили атрибуты той самой, как нам говорили, запретной и вредной «буржуазной жизни», – Мирра Львовна отодвинула чашку с чаем, подошла к шкафу и вытащила уже знакомую мне чёрную шкатулку. – Попробую найти кое-что. Давно не доставала эти вещицы, – она долго перебирала содержимое шкатулки. – Вот и они.
На кружевной зелени обеденного стола сначала появился миниатюрный блокнот на серебряной цепочке в оправе из слоновой кости, потом белой кружевной птицей опустился блистательный дамский веер. От волнения я встала из-за стола, забыв об опросном листе. Дотронулась до кружев, ощутила их мягкость и податливость. До сих пор я даже и не представляла, как может волновать душу шорох открывающегося веера. Рука сама по себе вдруг одним верным движением распахнула крылья этой диковинной птицы.
Мирра Львовна засмеялась.
– У вас, мадемуазель, в крови аристократические манеры. Веер сразу же стал послушным в ваших руках. Это не у всех сразу получается. Кстати, этот веер мы нашли в гримёрной школьного театра. В гимназии был довольно приличный театральный коллектив. По наследству весь театральный реквизит достался советской школе. Как-то в октябре мы ставили спектакль, посвящённый очередной годовщине Октября. В поисках подходящего костюма я заглянула в огромный сундук, наполненный доверху платьями и прочими предметами театральных постановок. На самом дне в кружевном чехле лежал этот веер. Согрешила – взяла домой, да так и не вернула. Чехол где-то затерялся, а веер сохранился. А вот сюда, – Мирра Львовна дотронулась до чуть пожелтевшей обложки блокнота, – гимназистки записывали молитвы, пожелания друг другу, важные советы преподавателей. Представляете, по заведённой в гимназии традиции занятия учениц начинались с молитвы и реверанса преподавателям, и только потом девочки могли приступать к учебе.
– Я вспомнила, – мама вышла из кухни и включилась в разговор. – Эту гимназию окончила белорусская актриса Стефания Станюта. Об этом недавно был сюжет по телевидению. Там ещё рассказывали, что здание гимназии уничтожено во время Великой Отечественной войны, кажется, в 1941 году. В мирное время школа заново отстроена, но уже по другому адресу.
– Всё верно. После войны школа была построена вновь. Хорошая школа. Светлая. Но я помню ту – с высокими потолками, огромными люстрами и широким крыльцом. Вот такая история с моим образованием. После окончания школы я работала надомной портнихой. Помогала матери. А после войны по болезни работать много не могла, шить не получалось – руки отвыкли, да и мама часто вспоминалась. Трудно было. Подумала я, подумала, да и поступила на заочное в Минский пединститут на факультет библиотечного дела, стала работать в библиотеке.
– У вас замечательная профессия, – мама улыбнулась хозяйке квартиры. – Я не представляю свою жизнь без книг. А вы имели возможность каждый день прикасаться к духовным сокровищам мира.
– Да, я любила и люблю свою профессию, – Мирра Львовна чуть замялась, как будто хотела ещё что-то добавить. – Мне нужно вам кое-что показать. Сегодня. Да, именно сегодня. Завтра может быть поздно.
– Вам плохо? Принести лекарство? – мама обеспокоенно приобняла старушку.
– Нет, милые мои, мне хорошо. Мне так хорошо, как не было уже давно. И я благодарю судьбу за то, что она прислала вас в мой старый дом, – узловатыми костяшками пальцев Мирра Львовна неловко смахнула набежавшие слёзы. – Ещё будут вопросы, Людмила?
Я склонилась над переписным листом.
Последний вопрос я задавать не стала. «Сколько детей вы родили?» Слишком лично. Слишком больно. Что может ответить женщина, чьих не родившихся детей забрала война?
В окна с новой силой забарабанил слепой дождь.
– Ну, вот и всё. Спасибо вам за интервью. Простите, если что не так.
Перевернув последний лист, я положила документы в папку. Мама прогнала с подоконника кошек, задёрнула цветастые шторы.
– Поздно уже. Наверное, нам пора.
Мирра Львовна засуетилась, неловко поднялась из-за стола.
– Оставайтесь. Я никогда никого ни о чём не просила. А сегодня прошу – оставайтесь на ночь. Мне нужно поговорить с вами, Ольга Фёдоровна.
– Что-то случилось?
– Это случилось очень давно. Никто и никогда не видел того, что я хочу вам показать. Всему своё время. Настало время и для этого разговора. Останьтесь. Только на одну ночь.
Дождь продолжал хлестать по стёклам.
Я посмотрела на маму. Она утвердительно кивнула головой.
И мы остались.
Мирра Львовна вздохнула. Вздохнула так легко, как только могло вздохнуть одиночество в её глазах.
* * *
1 марта 1942 года. Минск, типография генерального округа «Белорутения»
– Hans Baumann, rufen Sie den Sicherheitsdienst! – Вальтер Доринг, курирующий издательскую деятельность рейхскомиссариата «Остланд», остановился на пороге типографии.
– Ja, Herr Offizier!
– Haben Sie Gebrauchsinformation gedruckt?
– Ja, Herr Offizier!
– Am Abend sollten diese in der gesamten Getto verteilt werden.
– Ja, Herr Offizier!
– Tun dies es unmittelbar!
Ганс Бауман, щёлкнув каблуками, повернулся на сто восемьдесят градусов и вышел из типографского корпуса.
На столе, готовые к отправке, лежали серые бумажные прямоугольники.
«Служба безопасности сообщает, что 2 марта 1942 г. в 10 часов утра для отправки “на работу” необходимо прибыть 5 тысяч евреев, и в это количество не должны входить “специалисты”, которые работают на немецких предприятиях. Не имеет значения, будут это больные, старые или дети. За неявку – расстрел».
Вальтер Доринг брезгливо поморщился:
– Dörfler! Es ist notwendigum den Text also Analphabeten. Feste Grammatik und Rechtschreibfehler! Kein Stil oder Design!