20 октября 2009 года, Минск

23.00 по местному времени

Качели памяти взлетали всё выше и выше над секундами, минутами, днями и столетиями. Невероятная история жизни одинокой женщины всколыхнула сознание с такой силой, что теперь я смотрела на всё происходящее с удивлением ребёнка, впервые увидевшего в небе радугу.

Контрасты в последнее время стали неотъемлемой частью моей жизни. Ещё недавно я была вполне преуспевающим экономистом в одной из коммерческих компаний Минска. Моё размеренное существование – женщины в возрасте «слегка за тридцать» – текло ровно и спокойно.

И вдруг всё изменилось.

За каких-нибудь десять дней я стала другой. Стала жить по-другому – дышать полной грудью, смеяться там, где хочется смеяться, плакать там, где хочется плакать. И всё это случилось благодаря женщине, которая обратила моё внимание на истинные ценности – любовь к жизни, дружбу, понимание, верность слову и делу.

Вот и сейчас я снова буквально застыла на пороге второй комнаты в квартире Мирры Львовны. Из-за двери на меня смотрела вечность.

Белая вечность. Вечность с надеждой на лучшее.

Казалось, помещение будто стерильно. Белые стены, белые шторы, абсолютно белые потолок и пол, белые рамки портретов на стене напротив.

Левая стена от пола до потолка заставлена книгами – беглый взгляд выделил энциклопедии Брокгауза и Эфрона, толковый словарь Даля, справочники на немецком, английском языках. На верхних полках – классика русской, белорусской, немецкой литературы. Много энциклопедий, словарей по мировой истории и культуре.

Мирра Львовна с гордостью показывает своё богатство.

– С каждой зарплаты откладывала, на некоторые издания копила деньги. По ночам в очередях стояла за дефицитными томами. Заметили, сейчас и слова такого нет – дефицит? А раньше даже книги были дефицитом.

– Сколько же здесь книг?

– По картотеке – более четырёх тысяч томов. Но не это я хотела вам показать.

Она указала на стену, увешанную портретами.

– Смотрите.

Снова культурный шок.

– Это мой ежедневный труд, – Мирра Львовна улыбнулась, увидев наше замешательство. – Каждое утро работаю здесь. Вспоминаю. Записываю. Снова вспоминаю. Я рада познакомить тебя, Людмила, и вас, Ольга Фёдоровна, с моей семьёй.

С особой нежностью она протянула руку к фотографии женщины в простом чёрном платье с белым ажурным воротничком:

– Познакомьтесь, это моя мама, Роза Генриховна Андреева, урождённая Шнайдер. В юности я была очень на неё похожа. Здесь она накануне войны – ещё совсем молодая. А вот мой папа – Лев Андреев, мои сёстры, соседи, друзья – все те, кто остался на той войне.

Мирра Львовна бережно гладила лица ушедших людей, не замечая своих слёз.

Чёрно-белые фотографии, карандашные наброски. Под каждым изображением неровные строчки, выведенные от руки: «Элоиза Андреева, умерла 17 октября 1941 года», «Ида Андреева, умерла 17 октября 1941 года», «Лев Андреев, умер 12 декабря 1941 года», «Алиса Андреева, умерла 20 января 1942 года», «Стелла Андреева, умерла 2 марта 1942 года», «Роза Андреева, умерла 2 марта 1942 года».

Тишина смотрела на нас глазами ушедших людей, звенела в ушах, пряно пахла увядающими белыми лилиями.

– Мама очень любила лилии, – смущённо улыбаясь, Мирра Львовна бережно расправляла узловатыми пальцами увядшие лепестки цветов, стоящих в хрустальной вазе возле импровизированной стены памяти. – Месяц назад удалось упросить почтальона, чтобы она купила этот букет.

– Мирра Львовна, дорогая! Как много вы сделали для своей семьи, – мама осторожно приоткрыла лежащую на стуле возле окна старую канцелярскую книгу.

Ряды фамилий: Ивановы, Стельмах, Навроцкие, Кишкурно, Петровы, Коноплицкие, Ветровы, Евсеевы… В большинстве с указанием даты рождения и даты смерти каждого члена семьи.

– В тот день, когда мама узнала, что погибли наши соседи, она начала записывать фамилии. Говорила: так надо, чтобы потом люди вспомнили всех, кого потеряли. Когда мамы не стало, я спрятала документы, оставшиеся ценные вещи в ящик и закопала в подвале. После того как сбежала из гетто, снова начала вспоминать и записывать. А потом, в сорок шестом, вернулась из госпиталя в этот дом и попыталась начать новую жизнь. Откопала документы, восстановила записи.

– А это? – я показала на пустую белую рамку, прислонённую к стене.

– А это я, – Мирра Львовна достала из-за шторы карандашный набросок, удивительно точно передающий черты лица хозяйки квартиры. – Вернее, мой автопортрет. Это у меня от мамы – страсть к фотографии и любовь к искусству живописи. Как умру, помести в рамку и повесь на стену. Хочу несколько дней побыть в их рядах. Потом нас всех вытряхнут на помойку истории. Дом продан, и всё здесь выбросят.

…Ночь вступала в свои права. Заворачивая в бархат дома, подсвечивала окна разноцветьем огней. Дождь прекратился. Ветхий дом, словно старик, тихо ворчал, просушивая свои кости-стены.

Я лежала за шёлковой ширмой с красными японскими веерами и смотрела на парящих под потолком ангелов. В приглушённом свете керосиновой лампы они кружились в прекрасном танце под изумительную музыку небесной свирели.

А навстречу им неслась с земли какофония звуков из прошлого: взрывы снарядов, пулемётные очереди, плач младенцев, вой матерей, последние вздохи убитых людей.

– Как вам удалось выжить в том аду?

– Я и не думала, что останусь жить. Просто вставала утром и шла на обязательные работы, потом возвращалась и проваливалась в спасительный сон. От череды смертей мозг отказывался воспринимать действительность. А смерть не отступала, она смотрела пустыми глазами фашистов, расстреливающих нас на улицах, догоняла девятимиллиметровыми сгустками огня, убивала в машинах-«душегубках».

Мою младшую сестру Алису поймали на улице возле дома. Бросили в такую вот «душегубку» и возили до вечера. Потом выбросили вместе со всеми возле карьера. Нам на следующий день об этом сказала знакомая, которую отправили закапывать трупы.

Мама таяла на глазах. Я как могла ухаживала за ней. Но тяжелее всего было прятать Стеллочку. Маленькая и высохшая, как старушка, она постоянно кричала от боли и просила кушать.

К этому времени рассол из селедочных бочек считался деликатесом, обычной едой были оладьи из картофельной кожуры, сало, которое удавалось соскоблить на кожзаводе со старых шкур.

А в начале января Стелла вдруг замолчала. Ноги её стали распухать, тело покрылось язвами. Фашисты всегда боялись заразы, поэтому отслеживали больных и сразу же отправляли в лазарет за территорией гетто. Там либо убивали, либо пытались лечить. Кому как повезёт. Так Стелла оказалась в больнице. Навещать её запрещалось. Через неделю я всё же решилась подойти к воротам больницы. Медсестра сказала, что девочка умерла.

Маме я не решилась сказать, но думаю, что она поняла. Той же ночью она ушла вслед за Стеллой. Так я потеряла всех. Осталась одна, – Мирра Львовна закашлялась.

Было слышно, как мама наливает в стакан воды.

– Выпейте, станет легче.

– Дорогая Ольга Фёдоровна, легче мне уже не станет. Столько лет живу с этой болью. С ней и умру. Поверьте старухе – умирать не страшно. Просто надо успеть завершить начатое. Почти все свои земные дела я закончила. Но осталось ещё кое-что. В этом мне понадобится ваша помощь.

– Буду рада помочь.

– Сейчас вы всё поймёте. Так вот, утром я хотела похоронить маму, но в 10 часов утра айнзацкоманда начала свою очередную масштабную акцию. Первыми жертвами стали старые, больные и дети – те, кто не успел спрятаться от нелюдей. На территории гетто стали слышаться взрывы и автоматные очереди. Останавливаясь возле подозрительных мест, фашисты кричали, чтобы люди выходили, что им нечего бояться. Никто не выходил, тогда летели гранаты и завершали чёрное дело. Тела убитых сбрасывали в бывший карьер, на месте которого сейчас находится мемориал «Яма».

Из нашего дома уже некого было убивать. Я влезла на чердак, спряталась за обшивку между трубой и стенкой и простояла так до ночи. Фашисты несколько раз обыскивали дом от подвала до чердака. Слава Богу, не бросили гранату.

Глубокой ночью я буквально выпала из укрытия, доползла до чердачного лаза. Убедившись, что в доме тихо, спустилась вниз, надела валенки, телогрейку и потащила маму на кладбище. Кругом слышалась частая автоматная стрельба, потом в районе лазарета раздалось несколько мощных взрывов. Под этот шум я почти спокойно, если можно так сказать, доползла до кладбища.

Времени на страдания не было. Слёз тоже.

Под утро рядом с могилами Иды и Элоизы вырос небольшой холмик из кусков заледеневшей земли.

«Вот и всё. Прощай, мама».

Небо на востоке начинало светлеть.

Я прислонилась к стволу покорёженной снарядами сосны.

Мысли в голове шевелились со скоростью сонной черепахи, которая жила когда-то давно у нас в картонной коробке из-под обуви. Стелла так любила играть с ней. А мама всегда ругала нас, что не хотим убирать за бедным животным. Как давно это было… И больше никогда не будет. Глухие рыдания душили, вырывались наружу, заставляли корчиться от нестерпимой боли. Что делать? Куда идти? Если возвращаться домой, рано или поздно убьют. Если попытаться бежать, тоже убьют. Вариантов нет.

Небо продолжало светлеть. Скоро выглянет солнце. И тогда будет поздно что-либо решать. До следующего утра я могу просто не дожить.

Боль запеклась внутри, кровавым комом легла на сердце, тянула к земле.

Зачем я осталась? Господи, зачем?! Возьми меня к себе! Я не смогу жить одна! Где Ты, Господи? Помоги…

Вдруг какая-то сила буквально оторвала от земли. Я увидела себя со стороны – худую, страшную, в облезлой телогрейке, рваных валенках. Увидела и не поверила своим глазам.

Словно во сне, я бежала в сторону забора гетто. Бежала, падала и снова поднималась с решимостью человека, определившего свою цель.

Если суждено погибнуть, пускай это случится сегодня.

Поверите, не помню, как в кровь рвала руки, перелезая через колючую проволоку. Потом бежала, спотыкаясь, по обледеневшему снегу куда-то, сама не зная куда.

И вдруг, примерно в километре от лазарета возле полуразрушенного дома я увидела девочку лет пяти. Стелла? Неужели она? Исхудавшая, с заострёнными скулами и впавшими глазами, девочка лежала почти раздетая, раскинув на грязном мартовском снегу безжизненные плети рук. Глаза широко открыты. Вот шевельнулась. Слава Богу, жива.

– Милая моя, кто ты? Что ты здесь делаешь? Так можно замёрзнуть, – я сняла телогрейку, завернула в неё девочку.

Нужно бежать. Пока в лазарете стреляют, все патрульные отозваны туда.

У нас было примерно десять минут, чтобы спрятаться. Оглядевшись, я увидела на пригорке одиноко стоящий дом. До войны здесь, кажется, жила семья мельника. Мы с Алисой ходили туда за свежеиспечённой сдобой – румяными французскими булками с хрустящей золотистой корочкой.

Живот подвело. Спазм оказался такой силы, что согнул меня пополам. Рот наполнился слюной. Почти двое суток я ничего не ела.

Небольшое окошко в подвале было разбито. Я влезла первая, потом втянула девочку. Она крепко держалась за меня, не обращая внимания на мороз и болезненное состояние, и пыталась гладить ручками мои волосы.

– Tante, du warst immer bei mir! Ich habe auf dich gewartet! Wo ist deine Tochter in einem rosa Kleid?

Девочка, оказывается, говорит на немецком. Как же это они, даже своих детей истязают?

Мирра Львовна закашлялась.

– Почему девочка спрашивала о дочке в розовом платье? Вы были знакомы? – видно, как по потолку заметались неровные тени – мама поправила фитиль в керосиновой лампе.

Мирра Львовна снова закашлялась.

– Не знаю. Скорее всего, из-за лихорадки. Наверное, я была похожа на её родственницу. В тот момент было не до раздумий. Нам нужно было выжить. Во что бы то ни стало.

Оттащив девочку в самый дальний угол подвала, я обложила её кусками брезента, предварительно обернув каждую ногу старой полуистлевшей ветошью. Так будет теплее. Она не шевелилась. Тяжело дышала и смотрела на меня запавшими глазами. Обескровленная мумия когда-то здорового ребёнка.

По всей видимости, во время взрывов, под шум автоматной стрельбы она сбежала из лазарета. Что делать? Сейчас идти нельзя: сразу же заметят и расстреляют. Остаться здесь – погибнем от голода.

Живот снова свело сильнейшим спазмом. Надо найти хоть какую еду. Иначе долго мы здесь не протянем.

Я огляделась. Возле забитого окна у противоположной стены стояла деревянная бочка. Доски её местами разошлись так, что раздвинуть их не составило особого труда. Засунув руку, на самом дне я нащупала остатки зерна вперемешку с крысиным помётом. Найденное богатство выложила на подоконник, выбрала несколько зёрен, перемешала со снегом и стала жевать. Малейшие усилия давались с трудом – сводило скулы, зубы шатались, кровоточили дёсны. Кашицу из зёрен я затолкала в рот девочке, остальную часть съела сама. Не знаю, сколько времени сидела под окном и почти в беспамятстве наслаждалась забытым вкусом, но вдруг очнулась от криков немецких солдат. Облава. Найти нас в этом подвале – дело ближайших минут.

Что же делать?

Чуть в стороне валялись два ржавых поддона для духового шкафа. До войны в таких пекли хлеб. Я подтащила поддоны к углу, где лежала девочка, укрыла её ими, наверх набросала побольше ветоши. Сама спряталась возле двери.

Почти сразу же остатки рамы окна, в которое мы пролезли, разлетелись от мощного удара приклада автомата.

– Sven, wollen Sie den Keller überprüfen?

– Es würde nicht schaden.

– Partisanen sind weit weg. Sie werden nicht zurücklehnen und warten, wenn wir schießen sie.

– Dennoch werde ich überprüfen.

– Werfen Sie eine Granate und gehen.

– Granate kommen in handliches später. Gehen Sie. Ich wird aufholen.

По противоположной стене прошлась бешеная автоматная очередь.

Девочка моя, только не шевелись! Только не шевелись!

Через минуту упала выбитая дверь в подвал. С порога ещё одна автоматная очередь вспорола кучу ветоши в дальнем углу. Поддоны отбросило в сторону, из-под брезента показалась тонкая детская рука.

Солдат зарычал от бешенства, прицелился, но не успел нажать на курок.

Выскочив из-за его спины, я выбила автомат из рук стрелявшего. Солдат обернулся, готовый к борьбе, но, увидев, что перед ним стоит тощая оборванка, ухмыльнулся. Откормленный, почти двухметрового роста, он приближался ко мне, чтобы просто задушить. Бежать бессмысленно.

Я замерла в ожидании смерти.

Всё померкло в глазах. Зачем жить? А белесые глаза приближающегося фашиста светились диким огнём. В них плясал сам дьявол. «Господи, прими мою грешную душу и душу незнакомой девочки».

Дальше случилось то, что до сих пор я не могу себе объяснить. Может быть, от десяти съеденных зёрен или от ярости за несправедливую гибель ребёнка я вдруг почувствовала необыкновенный прилив сил. Только одна мысль сверлила воспалённый мозг: «Будь что будет, но мне нужно отомстить за свою семью и спасти хотя бы эту девочку!» Напрягая мышцы, одним прыжком я внезапно навалилась на солдата, вцепилась в его волосы, зубами стала рвать лицо. От неожиданности он заревел, как бешеный бык, и упал вместе со мной на пол.

В смертельной схватке мы катались по промёрзшей земле. Обескураженный моей выходкой, он, несмотря на рваные раны лица, с лёгкостью наносил точные и беспощадные удары по моему высохшему телу. Силы мои слабели. Наконец он прижал меня коленом к полу, дотянулся до горла, мощно сдавил руками. В глазах потемнело.

Вдруг он обмяк, страшно захрипел, упал рядом со мной и затих. Из его полуоткрытого рта на пол лилась тонкая струйка крови.

Хватая пересохшими губами морозный воздух подвала, я встала на четвереньки и начала судорожно кашлять.

– Tante? – на куче ветоши сидела дрожащая девочка. Рядом с ней стоял с окровавленным ножом парень лет двадцати.

– Ты кто? Откуда ты здесь?

Не обращая внимания на мои вопросы, он положил нож рядом с убитым немецким солдатом:

– Бяжыце адсюль! Забiрайце дзяўчынку i бяжыце! Праз тры дамы ўверх па вулiцы павярнiце направа, там будзе пустыр. За iм – лес. Сустрэнеце партызан – кажыце, што Лёнька паслаў. Хутчэй! Зараз сюды вернуцца, – с этими словами парень раздвинул забитые доски окна и исчез.

Из минутного оцепенения меня вернул тонкий скрипучий голосок.

– Tante, wollen Sie töten! Tante!

– Mein Liebling! Wir müssen gehen! – с трудом вспоминая мамины уроки немецкого языка, я разговаривала с девочкой и одновременно обыскивала убитого фашиста.

В его сумке на ремне лежали два сухаря и маленькая книжка со свастикой на обложке.

Стянув с него шинель, я зацепила на пояс ремень с сумкой, схватила нож и автомат.

– Wie heisst du?

– Minna. Ich heisse Minna.

– Что ж, Минна, попробуем прорваться к партизанам, – я завернула девочку в шинель и выбежала на улицу, где в предрассветном мартовском тумане уже шёл настоящий бой.

Видимо, партизаны уничтожали пробежавших несколько минут назад фашистов.

Как бежала по улице, по пустырю, по лесу, не помню. В лихорадке, оборванных, почти босых и голодных, только к вечеру нас с Минной нашли партизаны.

Мирра Львовна надолго замолчала. Переживая вновь эту историю, она снова и снова ощущала каждую секунду боли, страха и ужаса войны. Странно, но за все дни нашего знакомства я не замечала маленьких часов с кукушкой, висящих за ширмой. А в этот момент они вдруг стали отсчитывать время с такой силой, будто помогали хозяйке пройти сквозь воспоминания.

– Минна выжила?

– Да, девочку удалось спасти. Примерно через два дня самолётом нас переправили в Москву. Я была в беспамятстве и надолго попала в госпиталь. Куда определили девочку, после так и не удалось узнать. Всё, что у меня осталось от той встречи, как ни странно, – книжка убитого немецкого солдата. (Та самая, со свастикой.) Ольга Фёдоровна, я почему начала этот долгий разговор? Хочу просить вашей помощи. Можно ли как-то проследить судьбу той девочки? Понимаю, что требую почти невозможного, но всё-таки? Скорее всего, Минну отправили в детский дом. Может быть, вы по своим старым связям попробуете разыскать её?

– Конечно, я постараюсь помочь. Сейчас это можно сделать довольно быстро. Я ушла на пенсию недавно, со многими директорами детских домов знакома лично. Да и всемогущий Интернет всегда придёт на помощь. Вышлем запросы. Людмила поможет. Но для поиска нам нужно хотя бы знать время вашего освобождения.

– Это был март. Начало марта 1942 года.

– Завтра же начнём поиски.

* * *

2 марта 1942 года. Минск

Из оперативной сводки немецкого коменданта в Белорутении Бехтольсгейма:

«В ходе ночной операции, проводившейся 11-м полицейским батальоном под руководством филиала Абвера в Минске, были расстреляны 1 политрук, 9 партизан, 1 красноармеец (предположительно офицер) и 630 прочих подозрительных элементов без документов. Немецкие подразделения потеряли убитыми 9 солдат, 2 офицера».