19 октября 2009 года. Минск

– А кресло, если вы не возражаете, в этот угол поставим! Видите, сразу просторнее стало! Завтра приду утром – окна вам вымою. Мне не трудно! – чуть прихрамывая, молодой ланью я бегала по комнате Мирры Львовны и наводила порядок.

Слёзы от разговора с Июльским давно высохли. Я успокоилась и сейчас даже немного стыдилась своего поведения. Как-то по-детски вела себя. Руками махала, кричала. Возомнит невесть что. Впрочем, меня совсем не волнует, что подумает обо мне этот человек. Надеюсь, мы с ним больше не увидимся.

– Милочка, хватит, ты устала. Ничего не надо. Мне хорошо и так, – пожилая женщина сидела на табуретке в центре комнаты и с некоторой опаской наблюдала, как представитель переписи населения в моём лице хозяйничает в её квартире.

– А давайте я ещё и в другой комнате уберусь! – я шагнула в сторону белой покрашенной двери, но вдруг буквально наткнулась на умоляющий взгляд хозяйки.

– Не надо, – Мирра Львовна быстро, насколько могла в своём возрасте, поднялась со стула и встала между мной и дверью. – Людмила, не надо. Я… Понимаешь, я не хочу. Пока не хочу, чтобы ты туда заходила. Придёт время, и ты узнаешь. Всё узнаешь.

Из-за её спины смотрела прямо в моё сердце Дева Мария.

Злость и слёзы куда-то ушли. На их место пришли спокойствие и умиротворённость. И радость. Удивительно – Дева Мария подарила мне радость.

Я улыбнулась, обняла бабулечку:

– Мирра Львовна, простите, если нарушила ваш покой. Сегодня я сама не своя. Даже не знаю отчего. (Ох и врунья ты, Мила. Всё ты прекрасно знаешь. Просто тебе очень нравится господин Июльский.) Я постараюсь сделать так, чтобы вам было удобно. Сейчас пол вымою, и мы займёмся дальнейшим заполнением переписного листа. Мне же перед начальством отчитаться нужно, а информации толком до сих пор нет. (Лукавишь, Людмила, тебе ведь нужно просто побыть рядом с этой женщиной, подбодрить, показать, что она не одинока. Да и самой тебе не мешало бы выговориться.)

Через час комната приобрела вполне достойный вид: чисто вымытые хрустальные ангелы благодарно парили на повеселевшей бронзовой люстре, зеркало посылало заходящему солнцу удивительно тёплые блики, японские веера кокетливо распахнули миру свои причудливые узоры. Старенькие, но вполне уютные шторы занавесили вымытое окно.

Накормленные кошки с необычайным интересом наблюдали за передвижением алюминиевого таза из комнаты на кухню.

– Уважаемые животные, с этого дня вам придётся столоваться в другом помещении. Думаю, что кухня – самое подходящее место для принятия пищи. А мы с Миррой Львовной приступим к заполнению анкеты, – я вымыла руки, достала из портфеля частично заполненный бланк. – Итак, продолжаем: «Раздел № 1. Пункт 1. Характеристика жилого помещения – одноквартирный жилой дом, квартира, садовый домик». Вариантов несколько, в вашем случае отметим: «нежилое помещение, используемое для проживания». Мирра Львовна, дорогая, почему вы разрешили, чтобы вам отключили электричество и воду?

– Меня никто не спрашивал. Да ты, деточка, не волнуйся. Были времена, когда воду из снега добывали, при свечах жили. Это не главное. А главное знаешь что? Начало. Вот будешь смеяться, подумаешь: старуха из ума выжила, а я помню, как родилась. Все люди помнят. Только вспоминать не все хотят.

Ты знаешь, какой запах у начала твоей жизни? Какой вкус? Цвет? Звук? С чего всё началось? А я помню. Моя жизнь началась с потрескивания зажжённых свеч и голоса отца. Когда я родилась, на этом столе горели жёлтые свечи. Мама пеленала меня в ткань, хранящую запах лаванды. Ярко-жёлтое начало жизни с запахом лаванды. Отец читал надо мной молитву, – Мирра Львовна с трудом поднялась и, прихрамывая, подошла к двери в другую комнату. – А я слушала и понимала – на радость пришла в этот мир. Ждали меня. С этими словами и живу до сих пор. Хочу попросить тебя кое о чём, – внезапно она сменила тему разговора и улыбнулась. – Можно?

– Конечно.

– Когда умру, прочти вот это, – она чуть приподняла левый угол картины Дюрера, вытащила сложенный вчетверо пожелтевший бумажный листок. – Сейчас не надо. Он здесь будет, не забудешь?

Ком в горле мешал говорить. Я кивнула в знак согласия.

– Ну, вот и хорошо, – она вздохнула с явным облегчением, руки-ветви бережно положили листок обратно, с особой нежностью прикоснулись к лику Мадонны.

– Эта картина – всё, что осталось от нашей семьи. Когда пришли фашисты, я закопала её под крыльцом. Засунула в шкатулку из морёного дуба и закопала.

– Простите, это ведь подделка? Репродукция картины Дюрера? Я увлекаюсь творчеством этого мастера, вижу его руку. Правда, тематика незнакома. Что-то из серии алтарных картин о Деве Марии?

Мирра Львовна улыбнулась.

– Нет, это оригинал. Может, ты слышала о серии полотен Дюрера, именуемой «Семь скорбей и семь радостей Марии»? – с осторожностью она сняла картину с двери. – Это одна из семи «Радостей Марии». Смотри, здесь изображена Мария, кормящая младенца Иисуса. Краски почти стёрлись. Ей много лет, этой картине. Это наша семейная реликвия. Моя мама родом из Германии, её отец – Генрих Шнайдер владел в Крефельде фабрикой по производству тканей. Мама рассказывала, что в Минске на улице Губернаторской в доме Кугеля до революции размещался английский магазин тканей, в котором торговали полотнами, в том числе и из Крефельда. Минские модницы имели возможность купить шёлк, бархат, саржу, шифон, изготовленные за границей. Не все, конечно, могли себе это позволить. Но те, кто мог, регулярно посещали дом Кугеля, – Мирра Львовна рассказывала что-то про ткани, фабрику, путешествие её деда в Россию, а мой мозг отказывался верить в происходящее. Крефельд? Дед – владелец фабрики? И, наконец, Дюрер в оригинале? Не в музее, не в картинной галерее?! Так не бывает. Это не может быть правдой. А если это правда, тогда картине более пятисот лет. И вот она преспокойно висит себе на белой крашеной двери в квартире заброшенного дома по улице Раковской! А Дева Мария сквозь столетия с нежностью смотрит на странную женщину, отказывающуюся верить в чудеса.

– Мирра Львовна, простите за нескромный вопрос. Скажите, как эта картина оказалась у вас? И вообще, откуда вы так хорошо знаете её историю?

– «Радость Марии» переходит в нашей семье по наследству. По женской линии. Как она появилась у нас, я не знаю. Насколько помню, в 1871 году моей бабушке Алисе в день венчания картину передала её бабушка Элоиза. А в Минск моей маме Розе картину прислала её мама – Алиса. Это был подарок в честь моего рождения. История любви моих родителей началась накануне Первой мировой войны. Лихое время. Да и какое время можно назвать спокойным? Генрих Шнайдер, мой дед, с дочерью Розой в 1913 году приехал в Россию по делам фабрики. Роза к тому времени получала образование в одном из университетов Берлина, изучала славянские языки и русскую культуру. Она очень любила живопись. Особенно увлекалась полотнами художников-портретистов. А ещё она неплохо фотографировала. Генрих взял дочь с собой. Кто знает, может, она сама напросилась в поездку, а может, отец решил привлечь её к делам фабрики? Жили они в Москве около месяца. На обратном пути остановились в Минске. На Губернаторской, в доме Поляка, размещалась тогда гостиница «Европа». Мама рассказывала, что там после реконструкции в каждом номере уже был телефон, умывальник, работало электроосвещение, центральное водяное отопление. Это была одна из лучших гостиниц. А дед к тому же любил хорошо покушать, поэтому в поездках выбирал гостиницы с хорошим рестораном. В «Европе» был первоклассный ресторан Саулевича, где подавали блюда и русской, и французской кухонь. Тогда ещё можно было свободно приезжать иностранцам в страну, – Мирра Львовна накинула тёмно-синий палантин на узкие плечи. – Зябко. Октябрь нынче выдался холодным. А может быть, уходит из меня тепло, – осторожно, словно боясь нарушить покой деревянных резных львов, она присела на краешек кресла. – О чём это я?

– Вы рассказывали о том, как ваша мама приехала в Минск.

– Да. Они приехали, и буквально на следующий день случайно или, что более вероятно, неслучайно (всё в нашей жизни неслучайно), в гостинице Роза познакомилась со Львом Андреевым – моим папой. В то утро для одного из постояльцев он принёс изготовленную на заказ обувь. После удачной сделки спускался по лестнице к выходу, а мама поднималась в номер. И прямо перед ним она подвернула ногу. Сломался каблук. Папе ничего не оставалось делать, как помочь ей добраться до номера и вызваться отремонтировать туфли. Так они и познакомились. На следующий день папа вернул маме обувь, набрался смелости и пригласил её в парк на прогулку. И такая между ними пробежала искра, что Роза после десятидневного знакомства решила остаться в Минске наперекор воле своего отца. Вернее сказать, она на ходу выскочила из вагона отходящего поезда, оставив в купе записку. Вот так мои родители познакомились, а впоследствии поженились и стали жить вместе. Сколько им суждено было пережить насмешек, обид, непонимания и страха, один Бог знает. Только они не сдались и всегда любили друг друга и хранили верность. Девочка моя, подай воды, если нетрудно. Во рту пересохло от воспоминаний. Никогда и ни с кем я не говорила о своей семье. Так получилось, что ты первая, кому я открыла душу. Ты уж прости старуху за многословие.

– Вы удивительная женщина и прекрасный собеседник. Оказывается, это так увлекательно – знать историю своего города! А у вас прекрасная память на даты и события, – на кухне я взяла с полки стакан в чуть погнутом металлическом подстаканнике с изображением московского Кремля, зачерпнула воды из ведра.

– Это профессиональное. После войны почти сорок лет работала в библиотеке. Счастливое время. Как-нибудь расскажу об этом. Если успею. Благодаря профессии я разыскала важные сведения о родственниках, – отпив несколько глотков, она благодарно кивнула головой и поставила стакан на стол.

– Так вы библиотекарь?

– А чему ты удивляешься? Как будто бы старухи моего возраста не могут быть бывшими библиотекарями! Скажу по секрету – бывших библиотекарей не бывает. Так же, как и бывших врачей, учителей и военных, – она заулыбалась так неожиданно светло и ясно, что на мгновение помолодела лет на тридцать-сорок.

– Нет-нет! Что вы! Я вовсе не хотела вас обидеть! Просто не думала о том, что вы где-то работали.

(Мила, ты идиотка!)

– Знаю, для тебя, девочка, я древний мамонт. Но у жизни свои законы. Господь дал мне возможность прожить долгую жизнь. Всё время думаю, зачем? – Мирра Львовна тяжело поднялась, подошла к окну, открутила фитиль в керосиновой лампе, перенесла её на стол. – Холодно. Может быть, лампа согреет старые кости? На чём я остановилась?

– Вы говорили о том, как познакомились ваши родители.

– Да. Правильно. Мама спрыгнула с поезда. Её отец, Генрих Шнайдер, хотел приехать и забрать её, но было уже поздно. Помешала Первая мировая война. К тому же папа с мамой стали жить вместе. Папина община не приняла Розу – она была пришлой, неизвестной и непонятной. Немка. К тому же католичка. Их брак не благословили. Поэтому они жили обособленно. Отдельно от всех. Мама никогда не жалела об этом, только иногда, очень редко, подходила к этой картине, прикасалась к лику Марии и тихо плакала. Она так никогда и не увиделась со своими родными. Генриха Шнайдера в 1940 году расстреляли фашисты якобы за пособничество врагам рейха. Мою бабушку Алису отправили в концлагерь. Там её следы затерялись. Я ведь искала их, долго искала. Но это всё, что удалось узнать, – Мирра Львовна улыбнулась и показала рукой на хрустальных ангелов под потолком. – Их ровно двенадцать – ангелов любви, добра, взаимопонимания, радости, веселья, счастья, добродетели, искренности, мира, мудрости, надежды и веры. Люстру и картину «Радость Марии» нам прислали в 1917 году – тогда мама написала в Германию первое и единственное письмо о моём рождении. В ответ чудом пришла посылка. А в ней письмо. Если не трудно, подай шкатулку. Вон она, в шифоньере стоит на полке.

Я достала уже известную мне чёрную шкатулку.

Мирра Львовна бережно вынула оттуда обычную ученическую тетрадь, осторожно, насколько могла, тощими узловатыми пальцами перелистала страницы. На стол выпал узкий почтовый конверт.

– Вот оно. Прочти. Я помню наизусть. А ты прочти. Немецкий язык знаешь?

Я кивнула. Немецкий знаю. В школе учила. Потом в университете.

На сером плотном листе бумаги с изображением летящего голубя женская рука с любовью оставила короткое послание: «Пусть эти ангелы поют малышке радостные песни о Вере, Надежде и Любви. А Дева Мария будет охранять жизнь моей внучки Мирры. Храни тебя Господь, моя маленькая Роза. Мы любим тебя и всегда будем любить. Твоя мама Алиса. 21.02.1917 г.».

Тонкая струна несбывшихся надежд. В наступающих сумерках дрожащими тенями она звучала в каждом предмете. Причудливо отражаясь в старом зеркале, раскрывалась диковинными цветами, разливая тонкий аромат нежности.

– Много с той поры воды утекло. Но ангелы продолжают петь – «о Вере, Надежде и Любви». Слушать их уже некому, а они всё поют, – хозяйка квартиры неожиданно затряслась всем телом от горького смеха. – Эту люстру у нас эсэсовцы хотели забрать. Уж они и висели на ней, и тянули – не поддалась. Видишь – на потолке царапины остались? Прутьями металлическими сбивали. Не смогли. С тех пор люстра имеет вот такой вид – ангелы радости и веселья разбились, ангел счастья парит с отбитыми крыльями, а у ангела взаимопонимания трещина на сердце. Кстати, Людочка, а вы обратили внимание на кирпичную кладку нашего дома? Это шедевральный момент! – она внезапно поменяла тему разговора и поманила меня к окну. – Видите?

Я раздвинула занавески, но ничего особенного не увидела: всё тот же узкий вход в подъезд, разбитое крыльцо, покосившаяся дверь.

– Самое интересное – внутри дома. Сегодня я хочу показать кирпичную кладку подвала. И ещё мне надо кое-что проверить. Сама понимаешь, одна не могу пойти, сил нет открыть дверь. Спустимся сейчас же, – Мирра Львовна тяжело дышала. На круглых щеках, так явно диссонирующих с тощим телом, появился яркий румянец, из-под ситцевой косынки торжественно топорщились жидкие прядки волос. А голос – он зазвучал с особой радостью.

– Вы хорошо себя чувствуете? Может, приляжете? – с тревогой я смотрела на передвижения Мирры Львовны, стоившие ей, по всей видимости, большого напряжения.

– Душа моя, я давно не чувствовала себя так хорошо. Что там у тебя, в твоём опросе, есть ещё пункты? А то пойдём, покажу, как строили дома в конце девятнадцатого века.

Я послушно открыла папку с переписным листом.

– Давайте перейдём к пункту 2 «Период постройки дома». В вашем случае выбираю вариант «до 1946 года». На фронтоне с обратной стороны я видела цифры «1876».

– Да, наш дом видел много. Войны, революции, расстрелы. Но его стены помнят и тёплые ладошки детей, игравших в прятки, и удары футбольных мячей, и трепетные объятия влюблённых. Помоги, мне, пожалуйста, – Мирра Львовна, держась за стену, подошла к шкафу и попыталась вытащить оттуда серую бесформенную хламиду времён шестидесятых годов. – Давно не выходила…

– Что же вы, не гуляете совсем? – с трудом вытащив пальто, я помогла ей одеться, застегнула пуговицы. – Где ваша обувь?

– Долгое время ко мне ходила женщина из социальной службы, она помогала по хозяйству, лекарства покупала, продукты. Я просила помочь – вывести меня к скамейке возле подъезда. Сидела там, пока она уборку делала. Месяц назад она пришла в последний раз. Сказала, что в доме будет проводиться капитальный ремонт, жильцов расселили. Официально я получила новое местожительство, – Мирра Львовна, держась за дверную ручку, как была, в разбитых шлёпанцах, осторожно переступила порог квартиры. – Так что меня здесь нет. И этого дома тоже нет.

Поддерживая её под руку, я прошептала:

– Ну, господин Июльский, я клянусь, что заставлю вас вернуть в этот дом отопление, электричество и воду. Мирра Львовна должна остаться жить в своей квартире. Этот дом будет жить!

Потихоньку мы вышли в серые сумерки октябрьского вечера.

Хозяйка квартиры остановилась напротив своих окон. Прислонилась к выщербленной, местами неровной стене. Её руки-ветви с любовью гладили эти выбоины – тёмные вены штукатурных трещин.

– Слышишь? Дом дышит, он живой. Прикоснись к нему.

Я послушно дотронулась до стены. Оказывается, старые дома на ощупь совсем другие: кирпичная кладка бугристая, шершавая, через неё идут какие-то токи, доносятся неясные звуки…

– Стены здесь основательные, толщина доходит до полуметра, а в подвале и того больше, – Мирра Львовна, осторожно ступая, подошла к двум ступеням, ведущим в подвал, – темнеет. Сходи за лампой. Я подожду здесь. Подышу. Когда ещё придётся.

– Хорошо. Я сейчас.

Кошки в комнате, опасливо косясь, как по команде, повернули головы в мою сторону.

– Не бойтесь, хвостатые, сама боюсь.

Лампа на столе сквозь полузакопчённое стекло отражала мои руки, подкручивающие тёмное колёсико фитиля.

Огонь внезапно погас.

– Мила, что случилось? – с той стороны окна на меня с тревогой смотрела Мирра Львовна. В надвигающейся темноте она была похожа на залетевшую невесть откуда странную серую птицу.

– Всё в порядке. Фитиль погас. Сейчас зажгу.

Спички лежали рядом. Оставалось добыть огонь. Руки почему-то не слушались. Через стеклянный футляр огонь не доходил до фитиля.

– Мила, ты в порядке? Осторожно сними стекло и поднеси спичку поближе.

Как это я забыла? Конечно же, стекло нужно снять!

Через минуту всё было готово.

– Мирра Львовна, вы уверены, что хотите попасть туда? Темно уже. Давайте завтра посмотрим, – с некоторой долей тревоги я следила, как старая женщина медленно спускалась к двери подвала.

– Людочка, «завтра» в моём возрасте может и не быть. Помоги открыть дверь, – с трудом открыв замок, она потянула железную лямку. – Заржавела, красавица, давно никто не открывал.

«Красавица», тяжело кряхтя, скрипя и подвывая, наконец открыла нам свои объятия. Мы наклонились почти в пояс и вошли. Затхлый воздух тяжёлым потоком пролился в лёгкие, лишая возможности адекватно воспринимать происходящее.

Лампа в моих руках задрожала, выравнивая огонь.

Я задрожала, выравнивая дыхание.

Зрелище, конечно, не для слабонервных. Я бы сказала, фрагмент из фильма ужасов. Слева на тёмной кирпичной стене колыхались от свежего потока воздуха серые клочья паутины. Теряясь в глубине подвала, они напоминали лица странных существ – безглазые фрагменты чьей-то оборванной жизни. На земляном полу валялись грязно-коричневые женские туфли. Прямо передо мной смеялся вывернутыми внутренностями старый полуистлевший чемодан. Чуть дальше развалившийся рояль ощерился чёрно-белыми зубами клавиш. Вдалеке тускло вспыхнула жёлтым корпусом гитара с мерно трепещущими обрывками струн. А справа, удобно прислонившись к стене, стоял гроб. Самый обыкновенный – красный с чёрными кружевами по периметру.

Я почувствовала, что теряю сознание, и медленно осела возле двери. Угловой кирпич нацарапал на спине красную линию жизни.

Лампа выскользнула из рук и, плавно приземлившись, каким-то чудом продолжала освещать уродливую в своей реальности картину.

Вот Мирра Львовна подходит к гробу, ощупывает его, отодвигает крышку. Оглядывается. Смотрит на меня и улыбается. Что-то говорит.

Вата в ушах мешает слышать. Пульсирующая кровь мешает слушать.

Усилие, Мила, сделай усилие. Ты же не какая-то там кисейная барышня.

– Милочка, ты плохо себя чувствуешь? Напрасно я не сказала тебе. Прости старуху. В моём возрасте люди перестают бояться смерти. Да я её и тогда не боялась. Прости. Я всё проверила. Можно идти.

Спина противно ныла, ссадина пульсировала.

А Мирра Львовна улыбалась. Улыбалась так светло, как только могло улыбаться одиночество в её глазах.

* * *

10 января 1942 года. Минск

Энн стала ангелом. Прошлой ночью она улетела на небеса. Утром медсестра не смогла её разбудить. Потом пришли санитары и унесли Энн. Я точно знаю: она улетела. И стала ангелом. Настоящим зимним ангелом с красивыми серебристыми крыльями. Она машет ими, и тогда на землю падает снег – такой же светлый, как её улыбка.

Я лежу и смотрю, как за окном кружится снег. Нет сил, чтобы подняться, открыть форточку и… тоже летать над землёй.

Но я не могу. Ещё не время.

Сегодня утром в спальню пришёл доктор Шульц и сказал, что скоро я буду, как собака, слышать разные звуки и видеть далеко-далеко. Потом он взял меня за руку и повёл в белую комнату.

Я не хочу быть, как собака. Я девочка. Я люблю розовые платья. Люблю Энн и фрейлейн Катарину. Я люблю леденцы и овсяную кашу на завтрак. И очень не люблю белую комнату. Здесь пахнет лекарствами. Пахнет страхом.

Доктор готовит капельницу. Я знаю, что бутылка с лекарством и иголкой называется капельница.

Сегодня в бутылке налита кровь. Густая и липкая чужая кровь.

Боженька! Фрейлейн Катарина говорила, что Ты всем помогаешь, надо только хорошо попросить. У меня нет ничего, чтобы дать Тебе. Но если Ты существуешь, помоги, пожалуйста! Я постараюсь быть всегда хорошей девочкой.

Почти в полуобморочном состоянии шевелю обескровленными губами, изо всех сил пытаясь забиться в угол кровати.

Доктор берёт меня за руку, начинает перевязывать её тугой резинкой.

Сейчас будет вставлять страшную иглу.

В животе вдруг противно забулькало, в голове зашумело.

А потом меня вырвало прямо на белый халат господина Шульца. Капельница упала, на полу медленно растеклась кровавая лужа.

– Дрянь! Что ты наделала, маленькая негодная тварь?! Эльза! Немедленно убрать реактивы! Надо же так испортить эксперимент!

Энн, скажи моей маме, что я устала. Я тоже хочу быть ангелом.