Крупицын живо разделся, потушил свечу и, взобравшись на постель, потонул в высоко взбитом пуховике.

«Ну, слава Богу, конец моим мытарствам!» — подумал он, закрывая глаза и с удовольствием протягиваясь на своём мягком ложе. Но это состояние блаженства уставшего с дороги человека продолжалось недолго. Ревматические боли, постреливавшие с вечера, ночью, как это всегда бывает у ревматиков, с каждой минутой стали усиливаться и не давать покоя. Виктор Петрович должен был ежеминутно менять положение, чтобы хоть немного утишить боль, но едва он унимал её в одном месте, как начинало постреливать в другом. Он стискивал зубы, подавляя стоны, но, несмотря на все усилия, они всё-таки вырывались помимо воли. От непрестанных движений и переворачиваний с боку на бок Крупицыну сделалось невыносимо жарко, но открыть окно он побоялся, чтобы не простудиться ещё больше. Положение было невыносимое. В довершение всего, раздававшийся доселе где-то в отдалении частый, дробный стук сторожевой колотушки начал постепенно приближаться всё ближе и ближе, наконец, оглушительно разразился около самых окон спальни Виктора Петровича.

— Ну, не издевательство ли это?! — произнёс он вслух, вскакивая с постели и ища ногами в темноте туфли.

Обувшись, Крупицын подбежал к окну и, распахнув его, сердито крикнул:

— Сторож! Сторож! Что, тебе нет другого места стучать, как под моим ухом?

— Ась? — послышался голос, и из-за плетня выглянула голова в бабьем платке.

— Тьфу, ты, чёрт! Вот идиотка! — плюнул Виктор Петрович, вспомнив, что роль сторожа на хуторе исполняет тётка Домна. — Послушай, любезная! — добавил он, переменяя тон. — Ты мне спать мешаешь! Нельзя ли стучать подальше?

— Стучать-то? — равнодушно переспросила баба. — Пожалуй, можно… А только что я потому здесь стучу, чтобы барышня покойнее спала.

«Вот логика: стучать под самым ухом, чтобы крепче спать, — подумал Крупицын, захлопывая окошко, и порешил, — должно быть, без мази не обойдёшься, иначе не заснёшь всю ночь!»

Он зажёг свечу и, отыскав в саквояже баночку с мазью, принялся массажировать болевшую ногу.

Когда, наконец, боль постепенно утихла, Виктор Петрович поспешил улечься снова, чтобы воспользоваться случаем и поскорее уснуть. Он не решился даже закурить папироску, хотя ему очень хотелось курить, и, закрыв глаза, тотчас же погрузился в тяжёлый, усталый сон.

Но вдруг ему послышалось, что вблизи его множество голосов кричат: «Где-е? Где-е?»

Крупицын тревожно приподнял с подушек голову, не понимая в полусне, что это такое, и где он находится, как в эту минуту чей-то иной, резкий голос закричал в ответ первым голосам: «Я его разбужу-у!»

— Что такое? В чём дело? — протирая глаза, вслух спросил Виктор Петрович и в ответ на свой вопрос теперь уже ясно разобрал, что это просто-напросто каркали проснувшиеся вороны и горланил единственный на хуторе Пелагеи Игнатьевны мужчина — петух.

— Это прямо какая-то насмешка! — стиснув зубы, прошипел Крупицын. — Только что унялась боль, и я так сладко заснул!.. А теперь ещё в добавление к проклятым птицам начинает светать… Сквозь эти парусиновые занавески и солнце сюда заберётся.

Он долго ворочался, закутывая голову одеялом, и слышал сквозь дремоту, что голосов за окнами прибавлялось всё больше и больше, так как каждую минуту просыпавшиеся пернатые обитатели хутора спешили поделиться друг с другом своими первыми утренними впечатлениями. Мешая сон с действительностью, Крупицын воображал, что птицы весьма заинтересованы его особой и делают на этот счёт всевозможные предположения. Он слышал, как иные из них хором приветствовали его с приездом, а другие нахально выкрикивали свои насмешки над ним, особенно юркие воробьи, в чириканье которых «чиновник! чиновник!» слышались дерзость и пренебрежение. Но сон брал своё, и мало-помалу Виктор Петрович перестал различать долетавшие до него звуки. Однако, это продолжалось не долго. На смену бесцеремонным птицам весёлые и яркие лучи летнего солнца отыскали себе лазейки в неплотно прикрытых занавесках и сначала робко, а потом смелее и смелее стали забираться в комнату и, достигнув постепенно кровати, как шаловливые дети начали щекотать приезжего петербуржца. Крупицын сбросил с себя одеяло, но это только ухудшило дело, так как солнышко стало лезть прямо в глаза и припекать ещё сильнее. Тщетно переменяя положения, Виктор Петрович наконец понял, что о дальнейшем сне нечего было и думать. Посмотрев на часы, он увидел, что они стояли на двенадцати, и вспомнил, что вчера с вечера он забыл их завести.

Между тем, в доме раздавались осторожные шаги и сдержанный шёпот голосов, из чего Крупицын заключил, что уже поздно, и пора вставать, хотя чувствовал в теле вялость от бессонницы. Невольно он начал громко позёвывать на всю комнату и тем привлёк внимание тётки Домны, которая просунула в дверь голову и предложила свои услуги подать умыться. Виктор Петрович выразил своё согласие и через десять минут, освежённый холодной родниковой водой, но с красными от бессонницы глазами, явился в гостиную и поздоровался с сидевшей за чаем Пелагеей Игнатьевной.

— Батюшки! Да вы не по-петербургски встаёте? — изумилась та.

— А разве так рано? — спросил он, нервно кривя лицо от неожиданно раздавшегося над его головой отчаянного трескучего дуэта канареек.

— Только ещё половина седьмого! — ответила Пелагея Игнатьевна. — Прошу покорно… Вам чаю или молока? Вот лепёшки горячие…

— Лучше чаю, скорее разгуляюсь, а то чувствуется, что не доспал…

— Вам Домна помешала? Она мне говорила… Вот глупая баба, хотела поусердствовать!

Отдохнув немного, канарейки затрещали ещё оглушительнее, так что невозможно было расслышать слов собеседницы. Крупицын поставил стакан на блюдечко и зажал руками уши… «Чёрт знает! Неужели подобные концерты могут доставлять удовольствие?!» — с раздражением подумал он.

— Вас они беспокоят? — предупредительно спросила хозяйка. — Я велю их на балкон вынести.

— Нет, ничего, я уже кончил чай и пойду сейчас прогуляться… — ответил Виктор Петрович.

Посоветовавшись с Пелагеей Игнатьевной, в какую сторону ему лучше идти, он отправился в ближайший лес, на берегу речки Ниловки.

Ни свежий, ароматный воздух летнего утра, ни красота лугов, усеянных цветами, ни ясное, безоблачное небо не подействовали на Крупицына и не вернули ему хорошего расположения духа, с каким он выехал из Петербурга отдохнуть на лоне природы, всецело отрешившись на целый месяц от утомивших его департаментских дел и, вообще, от всей нервно-кипучей столичной жизни.

Всю дорогу в лес и обратно Виктор Петрович, мало обращая внимания на окружающую природу, сосредоточенно думал только о том, что ему во что бы то ни стало необходимо заснуть как следует днём. Даже задумчивые, величавые сосны не навеяли на него ничего, кроме желания лечь под ними и выспаться. С этой целью он несколько раз останавливался пред укромными местечками, но опасение лечь на голую землю всякий раз удерживало его от такого рискованного, по его мнению, шага. Пробродив часа три по лесу, присаживаясь иногда на пни отдохнуть и выкурить папиросу, Крупицын вернулся на хутор усталый и ещё более раздражённый.

— Может быть, с прогулки-то проголодались? Позавтракать не хотите ли? — осведомилась Пелагея Игнатьевна. — А то, может быть, сразу обедать станем? Мы ведь по-деревенски в двенадцать часов обедаем!

Виктор Петрович посмотрел на часы и, так как было уже без пяти минут одиннадцать, ответил:

— Нет, уж лучше подожду обеда, а после завалюсь спать… Только нельзя ли как-нибудь потемнее сделать в комнате?

— Можно, можно, я прикажу ставни закрыть. Вчера я не велела, думала, как бы душно вам не было… Я сама с открытым окошком сплю! Ну, как теперь ваш ревматизм? — осведомилась Пелагея Игнатьевна о здоровье гостя.

— Пока ничего… — ответил тот.

— Вот в том лесу, где вы гуляли, множество муравейников… Хорошо бы вам попробовать это средство! Уж так помогает! — заключила она.

— Экстракт бы, что ли, как-нибудь составить из них, чтобы только не подвергаться описанному вами способу лечения? — произнёс Крупицын, видя её настойчивость и глубокую уверенность в целебном свойстве муравьёв.

— Не-ет, это всё не то будет! — убеждённо заявила Пелагея Игнатьевна. — Помогают именно живые муравьи.

— Пирог-то сами загибать придёте? — просунув в дверь голову, спросила шарообразная Марьюшка.

— Иду, иду! — откликнулась хозяйка и поспешила на кухню.

Виктор Петрович остался один и, предвкушая близость сна, сладко зевнул и потянулся в кресле.

— После обеда, однако, надо попросить, чтобы этих бессмысленных трещоток убрали куда-нибудь подальше! — подумал он, переводя взгляд с одной канарейки на другую.

Рассматривая от нечего делать комнату, Крупицын увидел на ломберном столе забытые счёты и длинную, узкую книгу в переплёте. Он подошёл, взял её и, развернув, прочёл тщательно выведенную надпись: «Приход». Это заинтересовало Крупицына, и он стал перелистывать книгу. «Февраля третьего получено за масло — 25 руб. 82 коп., февраля седьмого за яйца — 9 руб., февраля десятого за кур и индеек — 18 руб. 47 коп. Опять за масло — 43 руб. 17 коп.» — мелькало перед глазами Виктора Петровича.

— Ого, она обороты порядочные делает! — подумал он про Пелагею Игнатьевну, продолжая просматривать записанный приход.

Любопытство Крупицына было прервано появлением Марьюшки с белоснежной скатертью в руках, которой она, не торопясь, покрыла стол, обошла его со всех сторон и критически оглядела, везде ли ровно висят концы скатерти. Так же неторопливо Марьюшка поставила два прибора, и ровно в двенадцать часов хозяйка с гостем уселись за обед, оказавшийся очень вкусным и обильным.

Когда, плотно покушав, Виктор Петрович вошёл в свою спальню, там, благодаря наглухо закрытым ставням, царили полный мрак и прохлада. Он остался очень доволен, что желание его было предупреждено, и, наскоро выкурив папиросу, разделся и поспешил улечься на постель. Минут через пять он заснул крепким сном и, ни разу не пробуждаясь, проспал до шести часов вечера. Пелагея Игнатьевна давно уже напилась чаю и несколько раз приказывала Марьюшке подогревать самовар, подходя время от времени к дверям спальни и прислушиваясь, не встал ли гость.

Наконец, Крупицын, заспанный, с отёкшим лицом, появился в гостиной и с довольной улыбкой проговорил:

— Лет десять я так не спал, как сегодня!

— Ну, вот и славу Богу! Теперь чайку выкушайте, — предложила Пелагея Игнатьевна.

— С наслаждением!

Виктор Петрович подсел к столу и принялся за чай.

Допив второй стакан и почувствовав себя окончательно удовлетворённым, он изъявил желание пройтись по хутору и осмотреть хозяйство Пелагеи Игнатьевны:

— Покажите, покажите, как вы тут управляетесь!

Хозяйка была очень польщена вниманием гостя и с готовностью согласилась сопровождать его. Они отправились и стали осматривать скотный и птичий дворы, а также прочие отделения хуторского хозяйства. Особенного внимания со стороны гостя удостоился обширный погреб, в котором несколько работниц сбивали масло. Все они были в одинаковых, как бы форменных, холстинковых фартуках и в белых платках. Бросавшаяся в глаза чистота помещения и посуды приятно подействовали на брезгливого по природе петербургского гостя, который не преминул выразить по этому поводу искреннюю похвалу хозяйке.

— Да, уж чистота — моя слабость!.. Зато мне и не приходится навязываться со своим товаром и посылать его на базар!.. У меня покупатели постоянные; заранее заказывают и сами приезжают за ним, хотя я и дороже беру против других… — пояснила Пелагея Игнатьевна.

— Только вот что я замечаю: отчего это у вас все работницы — или старые, или какие-нибудь уроды: кривые, рябые? Одну я видел даже без руки! Неужели в вашей местности все крестьянки так некрасивы? — полюбопытствовал Виктор Петрович, как эстет.

— Нет, этого нельзя сказать, есть очень красивые женщины, но… мне-то они не годятся… — ответила хозяйка.

— Почему же? — изумился он.

— У красивых, да у молодых только романы на уме! Кавалеры станут ходить, а я терпеть не могу мужиков! От них воздух портится… — видимо не совсем довольная вопросом гостя, чопорно ответила она и, желая замять этот разговор, предложила спутнику сходить на огород.

Последний оказался очень обширным и в таком же образцовом порядке, как и все осмотренные отделы хозяйства Пелагеи Игнатьевны. Здесь занимались выпалыванием сорной травы из грядок также несколько уродливых баб, причём одна из них была с необыкновенно большим животом.

Крупицын не удержался от улыбки и спросил:

— А эта как же? Ведь она в интересном положении?

Пелагея Игнатьевна густо покраснела и отрицательно покачала головой:

— Что вы? Господь с вами! Разве я допущу? У неё, у бедной, водянка…

Пройдя дальше, Виктор Петрович наткнулся ещё на один курьёз. Среди грядок гороха стояло традиционное пугало, но не в рваной шапке или картузе, в которые спокон века наряжаются эти устрашители воробьёв, а в бабьем платке, в бабьей кофте и даже в юбке.

— И здесь вы остались верны своему уставу, Пелагея Игнатьевна! — рассмеялся Крупицын, указывая на пугало-бабу.

— Я тут не при чём… Это произведение Домны! — как бы конфузясь, ответила она и повела его ближайшей тропинкой к балкону.

Заслышав издали мычание возвращавшихся из стада коров, Пелагея Игнатьевна отправилась по обыкновению на скотный двор, а Виктор Петрович остался на балконе один.

— Да, хорошо, очень хорошо здесь, но, по правде говоря, скучно! Ни книг, ни газет… Женщины какие-то уроды!.. Этак двадцать-то восемь дней, пожалуй, не выживешь! — думал он, бесцельно переводя глаза с предмета на предмет.

Так же, как вчера, одна из работниц искала «теланьку», так же неслышно появилась в гостиной Марьюшка, тщательно разостлала на столе скатерть, поставила приборы и начала носит из кухни многочисленные удобо и неудобоваримые яства.

К десяти часам кончился ужин, и хозяйка с гостем, пожелав друг другу покойной ночи, разошлись по своим комнатам.

«Что же я стану делать? — задал себе вопрос Крупицын, шагая по спальне. — Спать совсем не хочется… Читать нечего… Если гулять пойти, перебудишь всё бабье царство, пожалуй, будут в претензии… И дёрнул же меня чёрт заехать в этот скит!.. Хоть бы одна смазливенькая бабёнка! Да и душно, чёрт возьми, с закрытыми ставнями! Сегодня ночь такая тихая, тёплая… Попробую открыть… Не сидеть же как в склепе?! — решил Виктор Петрович и стал пытаться открыть ставню».

После долгих усилий это, наконец, удалось ему. Распахнув окошко, он уселся около него в кресло и закурил сигару.

Безлунная, тёплая и томительно-страстная ночь властно заворожила природу. Сад не мог и не хотел побороть её любовных чар и тихо дышал, сливая свои ароматы со страстно обнявшей его темнотой. Рассеянные там и сям в тёмно-синем небе чистые, целомудренные звёзды, видя эти лобзания, старались укрыться лёгкими облачками. Ночной сторож лугов — коростель, как бы сознавая, что в эту ночь сторожить особенно нечего, так как всё объято сладостью любви, уныло и однообразно исполнял свою обязанность. Невидимые в траве кузнечики напоминали своим стрекотанием бесчисленное количество часов в обширном часовом магазине, часов с необыкновенно быстрым ходом, которые, как бы говорили: «Торопитесь наслаждаться, — жизнь как эта ночь коротка!»

Виктор Петрович, словно узник, томился и вздыхал у окна спальни, чувствуя досаду и зависть к природе. Вдруг ему послышались в отдалении какие-то неясные звуки, как будто кто пел. Он насторожился и разгорячённая фантазия тотчас же создала в его воображении тоскующую молодую, красивую женщину. Её так же, как всю природу, охватила любовная истома; она поёт, простирая в сумрак ночи свои красивые, белые руки, а глаза её горят огнём страсти.

Крупицын поднялся с кресла и перевесился через подоконник.

«Можно пролезть в окно, — не особенно высоко, — а через плетень посмотрю, кто поёт»… — решил он, но в это время голос приблизился, и ясно раздалось гнусавое пение «Волною морскою», под чуть слышный аккомпанемент колотушки, по которой Виктор Петрович тотчас же узнал кривую Домну.

«Ах, старое базло! — с сердцем кинул он в огород потухшую сигару и в волнении прошёлся несколько раз по комнате. — Даже такую ночь отравила! Нет, здесь невозможно дольше оставаться! — окончательно порешил Крупицын. — Не вовремя ем, не вовремя сплю… Какой это отдых? Какое это поправление здоровья? Неделю как-нибудь протяну, чтобы не обидеть Пелагеи Игнатьевны, а там уеду!.. Но куда? На Кавказ, что ли, или в Крым? Ну, да это завтра придумаю! А теперь попробую уснуть».

Виктор Петрович кое-как притянул обратно ставни, запер окно и, раздевшись, улёгся в постель.