На Ярославском вокзале в Москве Инессу ждала нечаянная радость. Узнав не без труда, когда отправляют ссыльных, на перроне собрались ее родные и близкие друзья. Вот и дети. Милые вы мои, как невыносимо тяжело разлучаться с вами! И как вытянулись вы за эти месяцы, подросли. Растите, дорогие, и помните: сердце матери всегда с вами.
Возле ребят — их отец, Александр Евгеньевич. Добрая улыбка освещает его лицо; чуть смущаясь, он протягивает «государственной преступнице» букет живых цветов. Спасибо тебе, Саша! Спасибо за хлопоты и заботы, за все! Береги детей — на тебя вся надежда. А цветы я постараюсь сохранить в память обо всех вас, близких.
В Архангельске Инессе пришлось преодолеть еще одно испытание. По каким-то соображениям (а быть может, и по секретным предписаниям) поместили ее не в пересыльную тюрьму, как следовало бы, а в тюремный замок, в одиночку.
«Притом такой одиночки я еще не видывала, — вспоминала Инесса Федоровна в письме, посланном из Мезени в конце года Александру Евгеньевичу. — Только две одиночные камеры для политических, остальные все уголовные. В другой камере сидела политическая уже девять месяцев, и милый режим так подействовал на нее, что нервы ее совершенно расшатались. У нее были галлюцинации, ей все казалось, что она видит какие-то лица причем она часто стонала, кричала — жаль ее было ужасно. Она совсем молодая девочка, лет 18-ти. В этом милом склепе я пробыла две недели».
И наконец, еще после пяти дней тряски на ямщицких лошадях по выбоинам разбитого тракта, Инесса вместе с сопровождающими ее стражниками прибывает в Мезень.
Уездный городишко раскинулся на низком побережье Мезенской губы, у Белого моря. Деревянное здесь царство, дома, церкви, тротуары — все из дерева, повсюду пахнет свежей стружкой и щепой. Лесопильные заводы братьев Ружниковых и Русанова — такова местная промышленность, десятка два пильщиков — такова рабочая прослойка. На широкой улице, пощипывая чахлый мох, бродят низкорослые олени. Изредка покажется бородатый зырянин — лесоруб либо охотник, приехавший за припасами, да пройдет не спеша с ведрами на коромысле статная поморка. Жителей в городке около двух с половиной тысяч; сливки общества — учителя четырехклассного городского училища, уездные чиновники, лекари и повивальная бабка, два-три оборотистых купчины да поп с причтом…
Глушь изрядная, что и толковать. Недолгим летом окрестную тишину лишь изредка будит хриплый гудок «Берты» — старого пыхтящего пароходика, совершающего рейсы по Мезени-реке. Зимой дома и улицы тонут в снежных сугробах, белесые северные ночи сменяются круглосуточной полярной темью. Только радужные лучи северного сияния время от времени, словно прожектором, озаряют тусклый небосклон.
Известно — в более или менее сносные места революционеров не высылали. На то и ссылка. Но Мезень из-за скверного климату снискала особенно плохую репутацию. Окружающая городок болотистая тундра, резкие переходы погоды, влажный ветер несли с собой лихорадку.
Не миновала болезнь и Инессу. Новенькой политической ссыльной пришлось, однако, по приезде повоевать не только с лихой хворью, но и с ретивым начальством. Исправнику, видите ли, показалось недостаточным поселить И. Ф. Арманд в Мезени, местопребыванием ей он определил деревню Койда. Пусть едет еще на сотню верст дальше к северу, к самому морю.
В Койде свирепствует «дурная болезнь»; в Койде часто не бывает даже хлеба, а почта, та и вовсе туда не доходит; в Койде нет ни одного политического — в этих условиях отправка туда Инессы равносильна физическому уничтожению. Но не на таковскую напали! Схватка с властями закончилась победой Инессы Федоровны: она остается в Мезени.
Владимир Евгеньевич Арманд последовал за Инессой в ссылку. Добровольно обрек себя на изгнание, чтобы не расставаться с близким человеком.
Жизнь понемногу входит в колею. Снята квартира, состоящая, как тут принято, из большой кухни с русской печью и маленькой горницы. Но хотя изба бревенчатая, сложена она плохо и еще хуже проконопачена, по ней гуляет ветер… Вскоре по прибытии в Мезень Инесса Федоровна писала старшим детям:
«Сегодня очень сильный мороз, а так как мы вчера по неопытности не протопили печь во второй раз, то у нас вода замерзла в кадке, и вообще в кухне был такой мороз, что руки стыли — так, что, когда я мела и кофе варила, то все охала и метала шпильками в Володю, который обер-истопник. Он теперь здорово научился топить и самовар ставить. Собственно говоря, ставить самовар должна бы я, но я ведь известная лентяйка, встаю позже, и потому, пока соберусь, всегда оказывается, что уж самовар почти готов» (письмо из семейного архива).
Если сделать необходимую скидку на то, что адресовано это письмо детям, которых мать, естественно, никак не хочет огорчить, если отбросить вызванный этим юмористический налет, то быт мезенских новоселов предстанет перед нами довольно рельефно.
Вот еще одна картинка ссыльного быта, тоже, так сказать, в «издании для юношества» — из письма к дочери Инне:
«Мы здоровы. Я много вожусь с хозяйством, и к тому же у меня два урока, так что часов до четырех я обыкновенно занята. Вечером или читаем вместе с дядей Володей, или идем куда-нибудь в гости, или просто так себе сидим да беседуем. Часто бывают гости и у нас. Так как у нас всего 3 стула и одна скамейка, то когда много гостей, а их иногда бывает больше пятнадцати человек, то негде садиться и приходится сидеть „там, где стоишь“. Но это ничему не мешает, и время проводим хорошо вместе» (ЦПА НМЛ, ф. 127, оп. 1, ед. хр. 23, л. 1, 2).
Гости, с которыми так хорошо вместе, — это политические ссыльные. Их к тому времени собралось в Мезени до сотни. Надо ли удивляться, что изба Армандов очень быстро становится как бы духовным центром колонии политических.
Но не сразу. На первых порах Инесса решила было не участвовать в идейных спорах ссыльных и не погружаться в глубины их быта. Об этом свидетельствует открытка, посланная из Мезени в Москву, друзьям А. Я. и В. М. Аскнази:
«Мезень — плохонький городишко, но все же лучше, чем я ожидала. Люди живут не в юртах, а в очень порядочных избах. (Видать, в тюрьме и на этапах одолели Инессу россказни о юртах, в которых ей придется поселиться. Приятное разочарование, вызванное встречей с обычными избами, мы находим в нескольких ее письмах из ссылки, адресованных родным и друзьям. — П. П.) Книг довольно мало — все же есть и даже газеты, чего я уже совсем не ожидала. Социал-демократов здесь мало, больше эсеров и много неопределившейся публики. В общем ссыльных здесь около ста человек — есть симпатичные. В общем публика очень скучает и, как всюду, нередко ругается и ссорится. Я надеюсь остаться в стороне от этих неурядиц, так как сейчас устала и всего этого не хочется» (фонд Музея революции СССР, № 33308/1).
Разумеется, остаться в стороне она не смогла, да и не в характере это Инессы.
В письмах Александру Евгеньевичу Арманду и пушкинскому другу Александру Николаевичу Родду, сохранившихся в семейном архиве, можно обнаружить отзвуки деятельности Инессы.
Она устраивает совместные чтения («читаем „Историю общественных течений“ Каутского»), занимается с товарищами, в ее голове возникают всевозможные организационные и пропагандистско-педагогические идеи.
«Одно время поговаривали, — пишет она 14 января 1908 года, то есть менее чем через два месяца после появления в Мезени, — о том, что меня (и некоторых других) вышлют из Мезени в деревню, из-за 9-го января, которое мы поминали в колонии. Пока что эти слухи не подтверждаются, не знаю, что будет дальше. Вообще здесь, конечно, непрочно — ну, в деревню, так в деревню».
Поминали жертвы Девятого января! К сожалению, так и остались неизвестными подробности. Собрание ли провели ссыльные или, быть может, шествие? Но ясно, что в любой форме то была революционная, противоправительственная акция. Представляю, как разволновались мезенские власти предержащие. Но дело, очевидно, замяли.
Арманд остается в Мезени и с каждым днем все больше втягивается в работу.
Нельзя, впрочем, не обратить внимания на одну особенность Инессы: она всегда склонна к самоанализу и настроена самокритично, во всяком случае никогда не переоценивает своей роли.
В начале осени 1908 года московские корреспонденты И. Ф. Арманд супруги А. и В. Аскнази получили из далекой Мезени подробное письмо. Вступление минорное. Инесса сетует на распутицу, которая на долгих шесть недель совершенно оторвала ссылку от остального мира, жалуется на лихорадку, которая ее опять треплет. Отсюда и хмурое настроение: печально наблюдает она, как люди в ссылке хиреют, словно растения без влаги. Мускулы перестают работать, мозг отучается интенсивно мыслить; товарищи, приезжая бодрыми, полными сил, быстро увядают.
Далее следует признание: «Тяжело констатировать тот же процесс и в самой себе». И тотчас же — оговорка: «Конечно, чем энергичнее, сознательнее и деятельнее человек, тем дольше он держится — и наоборот».
Как бы в подтверждение этой истины буквально через три строчки читаем (куда только девался унылый тон? Перед нами прежняя Инесса, неугомонная, энергичная):
«Создали здесь организацию социал-демократическую. Сейчас же эсеры последовали нашему примеру. Устраиваем рефераты, кружки, теперь хотим устраивать дискуссионные собрания с с.-p., хотя их силы здесь настолько слабы, что не знаю, насколько такие дискуссионные собрания будут продуктивны. Хотим также издавать листок с.-д. — это было бы самое лучшее для нашей публики, так как ведь теперь собрания приходится устраивать под сурдинку, благодаря реакции. Если у вас будет время, напишите что-нибудь для нашего листка и пришлите мне — наш листок будет носить самый популярный характер, это будет скорее почти вроде пропагандистских листов, так как нам хочется приспособить его к беспартийной публике, которой здесь очень, очень много. Ссыльных здесь около 300, и — боже мой, какая теперь разношерстная публика попадает в ссылку!» (фонд Музея революции СССР, № 33308/2).
С изданием листовок ничего, конечно, не получилось; трудно было рассчитывать на какую бы то ни было издательскую деятельность в условиях мезенского бытия, пускай самую малую. И все-таки заслуживает уважения тяга Инессы к печатной пропаганде (в данном случае — к пропаганде письменной!). Вера в силу правдивого печатного слова свойственна ей на самых различных этапах жизни и деятельности. Всегда, когда только представляется малейшая возможность, берется Инесса за создание газеты, журнала, листков.
Среди фотографий, сохранившихся у дочери, Инны Александровны, имеются два неказистых любительских снимка — две группы: Инесса и ее товарищи по мезенской ссылке. Один раз снимались на крыльце бревенчатого северного дома, другой — на лугу, примостившись вокруг какого-то поваленного суковатого дерева. Инесса — единственная женщина в группе. Ее окружают бородатые и безбородые друзья-товарищи в картузах и поярковых шляпах. А она с непокрытой головой, тугие косы лежат на плечах, платье темное, только маленький белый воротничок оттеняет лицо. Изменилась? Чего уж тут удивляться — тюрьма, ссылка не красят.
Инесса Федоровна была еще где-то на пути в ссылку — на этапе или в архангельской одиночке, когда в Пушкине разыгрались драматические события. О них она впервые узнала уже в Мезени, раскрыв московскую газету «Час». Хроникальная заметка, помещенная под рубрикой «Московская жизнь» в номере от 24 ноября 1907 года, сообщала:
«Вчера по Московско-Ярославской жел. дор. привезли под усиленным конвоем из Пушкина арестованных 19 молодых мужчин и 4 женщин, задержанных за агитаторство среди рабочих».
Сердце Инессы тревожно сжалось: что там произошло? Что кроется за глухими газетными строчками?
А произошло следующее: в день суда над социал-демократической фракцией II Государственной думы, 22 ноября 1907 года, в Пушкине была объявлена однодневная политическая забастовка. С утра побросали работу красильщики фабрики Армандов, поднятые участниками революционных кружков. От красильной фабрики двинулись к ткацкой, а потом все скопом с красными флагами и пением революционных песен направились на соседнюю фабрику Дюпюи. Казаки и стражники напали на демонстрантов: топтали лошадьми, избивали нагайками. Потом аресты — о них-то и узнала Инесса из газеты «Час».
Как она волновалась в своей далекой Мезени! Как остро чувствовала свою оторванность, как страстно желала — и не могла — помочь! А ведь среди пушкинских арестованных были все ее близкие: любимые ученики-рабочие, соратники-подпольщики, и молодые Арманды, и милый друг Саша, Александр Евгеньевич, — защитник бунтарей, потатчик возмутителей порядка…
Многие письма Инессы Федоровны полны тревоги за участь родных пушкинцев, содержат советы, проникнуты стремлением подбодрить.
Возьмем (из пачки, хранящейся в семейном архиве) лишь одно письмо. 1 февраля 1908 года Инесса спрашивает А. Н. Родда:
«Ну, как вы себя чувствуете? Как чувствует себя ваша мать? Она, верно, очень, очень взволновалась вашим арестом — ведь она так любит вас и без вас будет чувствовать себя так одиноко. Ну, надо думать, что вас скоро освободят, мы с нетерпением ждем известия об этом. Так хочется узнать, что вы снова на свободе».
Полны глубокого смысла последние строки письма:
«Новоприбывшие (в ссылку. — П. П.) иногда приносят свежие бодрящие известия, которые вполне дают нам понять, что под пеплом все еще горит, может быть даже все более разгорается огонь и что этот, правда неяркий, огонь все распространяется вширь. Сюда тянется бесконечная вереница крестьян — вот от них-то и получаешь утешительные известия. Итак, терпение и бодрость! После блестящей, интересной деятельности перейдем к мелкой, серенькой, кротовой работе — большой вопрос, какая из них окажется плодотворнее».
Обратите внимание на то, откуда были посланы и, главное, когда написаны эти пророческие строчки. Из суровой северной ссылки. Зимой 1908 года, в пору тяжкого безвременья. В годы реакции, когда слабые духом сжигали то, чему недавно поклонялись, отходили от революции, а подчас и предавали ее. Да, многих «укатали крутые горки». Но только не Инессу.
Она готова к борьбе, к любой работе на благо революции.
После разгрома пушкинского революционного гнезда Александру Евгеньевичу полиция «рекомендовала» выехать за границу. Он отправляется на север Франции, где будет изучать красильное дело в Высшей школе прикладных искусств.
За границу, в Швейцарию, едет и Владимир Евгеньевич, оставивший Мезень по болезни. У Володи туберкулез.
Инесса жаждет деятельности. Пробыв в ссылке лишь год, она начинает готовить побег.
Обстоятельства ее бегства из Мезени, к сожалению, остаются невыясненными. Известно лишь, что скрылась она в ноябре; месяц этот в условиях архангельского севера уже зимний, но ни затяжная осенняя распутица, ни первые снежные бураны не остановили и не испугали Инессу. Побег был удачным.