Открытие времени
Что Земля не всегда была такой, как теперь, что люди не всегда были такими, какие они есть, что общество прежде было иначе устроено — об этом, похоже, представители вида Человек разумный догадывались еще в седой древности.
Это представление запечатлено в дошедших до нас первых по времени литературных памятниках древнего мира; о нем же свидетельствует мифология всех народов — от аборигенов Австралии до средневековых норманнов Европейского Севера.
Самая главная черта прошлого, каким оно описано в мифах, — то, что все в давние времена было не так, как сейчас. Легенды красивые, но рисуют они мифическое начало человеческой истории чаще всего в черном цвете. Вот начало записанной австралийским писателем Аланом Маршаллом легенды о том, как появился огонь: «Когда мир был молодым, огня у людей не было. Дичи было полным-полно, но ели ее сырой, и она не доставляла людям никакого удовольствия». А какой жалкий вид представляли собой, по древнему греческому мифу, люди, прежде чем дядюшка Зевса титан Прометей даровал им огонь и ремесла! Бессильные существа, зависящие от капризов погоды, боящиеся диких зверей, живущие без памяти о прошлом и без надежды на будущее…
По представлениям родового общества, далекое прошлое почти всегда хуже настоящего. Может быть, еще живет, передаваясь из поколения в поколение по необозримой цепочке эстафеты длиной в многие тысячи лет, древняя правда о том, как жили предки. Но важнее всего, вероятно, то, чтобы в интересах стабильности первобытной общины видеть ее настоящее в целом весьма благополучным, противопоставляя ужасному прошлому, когда еще не было у людей нынешних замечательных умений и обычаев. А вот ранняя цивилизация, столкнувшись не только с благами просвещения, но и с насилием и несправедливостью, начинает тосковать о минувшем «золотом веке», о времени героев и богов.
Римлянин Овидий на рубеже нашей эры уже воспевает тот самый доземледельческий образ жизни, который с горечью вспоминали мифы:
Сладкий вкушали покой безопасно живущие люди…
Плугом не ранена, все земля им сама приносила…
Реки текли молока, струились и нектара реки…
Впрочем, не все древнегреческие и римские поэты и мудрецы придерживались того же мнения. И тут особенно важно, что стали возможны споры о прошлом; они свидетельствовали о рождении исследующей его науки — истории.
Записи исторических событий, рассказов о том, что произошло, велись в Древней Месопотамии и Египте, Китае и Индии. Но «отцом истории» еще древние греки признали Геродота, и этот титул сохранен за ним до наших дней, хотя у тех же греков были, строго говоря, историки и до Геродота. Чем же он заслужил такой почет? Ключ можно, пожалуй, найти в одной из первых фраз, открывающих его «Историю»: «Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались безвестными, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом».
Вот это «в особенности… почему», поиски ответа на главный вопрос истории, раздумья о причинах событий и составили силу Геродота, дали глубину его мысли, подкрепленной блестящим литературным талантом. Очень важно и то, что он как бы уравнивал уже в приведенной «заявке на книгу» деяния как эллинов, так и неэллинов, которых Геродот по традиции именует «варварами», но они для него тем не менее тоже люди, достойные удивления. Духом живого интереса ко всем людям, где бы они ни жили, проникнута его «История».
Истоки вражды между варварами и эллинами он ищет в далеком прошлом, когда греки похищали заморских царевен, а финикийцы, скажем, — греческих. И поныне вызывает восхищение страсть Геродота к установлению связей, пусть далеко не всегда истинных, между событиями, разделенными во времени и пространстве. Он пишет, по существу, историю всемирную, герои которой равно важны для него, живут ли они в Европе, Африке или Азии. С редким даже и для куда более близких к нам времен беспристрастием анализирует великий историк поступки людей из своей и чужих стран. Через несколько столетий Плутарх упрекал его за такую «антипатриотичность», но именно эта объективность творений Геродота подтверждает его право на титул «отца истории».
История с большой буквы начинается именно там, где есть не только «как», но и «почему», где есть соотечественники и иноземцы, но нет «чужих», где твоя родина — часть огромного мира, самая близкая тебе, но все-таки часть.
Что значит быть историком — не только тысячи или сотни лет назад, но и сегодня? Не просто археологом, военным историком, историком архитектуры или литературы, но именно историком? Это, пожалуй, не столько профессия, сколько особый подход к предмету исследования. Историк, если говорить по сути дела, не тот, кто просто занимается прошлым. Историк должен видеть движение Мира от прошлого через настоящее к будущему. По определению Карла Маркса и Фридриха Энгельса, «мы знаем только одну единственную науку, науку истории. Историю можно рассматривать с двух сторон, ее можно разделить на историю природы и историю людей». И выходит, всякий ученый, занимающийся настоящим природы или общества, физикой и химией, как и географией и социологией, должен быть в определенной мере историком. Ощущать движение мира во времени необходимо каждому.
В древности и затем в средние века большинство мыслителей смотрело на историю как на движение по некоему кругу, то и дело повторяющееся. Что было, то и будет, ничто не ново под луной, а все считающееся новым на самом деле только хорошо забытое старое. Идею относительно повторения в истории событий (повторения монотонного и однообразного) развивали многие древнегреческие философы. Этот же подход пронизывал — до последнего времени — японскую, например, культуру. Ряды событий бесконечно повторяются, согласно японской традиции, в круговороте времени, история снова и снова возвращается на круги своя.
А древняя китайская традиция решительно полагает, что при таком круговороте событий время возвращается отнюдь не к началу своему; нет, прошлое было лучше настоящего, прошлому надо подражать, но повторить его невозможно, потому что все события реализуются снова, и в ухудшенном варианте; дорога, по которой движется человечество, идет под уклон, да и идут по ней люди, так сказать, спиной вперед, устремив глаза на недосягаемые идеалы прошлого, на которые равняются, увы, не слишком удачно.
Итак, время для одних, по существу, стоит на месте, для других течет от лучшего к худшему… Но не было ли в древности и таких мудрецов, которые вели бы историю от худшего к лучшему?
Уже в учениях древних была заложена мысль о возможности и необходимости совершенствования общественного устройства и самого человека: многие греческие философы верили в совершенствование духовных, нравственных, физических сил человека, в преобразование его социального окружения. Позднее гуманисты Возрождения, осознавая различие между эпохами, впервые разделили всемирную историю на три периода, знакомые нам по школьным учебникам: античная, средневековая и новая история. Но может быть, лучше всех своих старших и младших современников новый подход мыслителей Возрождения к истории выразил «неспециалист», которого звали Вильямом Шекспиром. Еще впереди были поиски наукой общих законов развития общества, а литература в лице великого драматурга уже чувствовала, что такие законы есть.
Советский историк М. А. Барг пишет в книге «Шекспир и история», что в исторических драмах Шекспира, описывающих события английской истории, обнаруживается «сознание различия исторических времен — даже в рамках одного столетия… Далее, в хрониках Шекспира явно прослеживается мысль о том, что, вопреки текучести, непостоянству, зыбкости дел человеческих, вопреки зримому хаосу событий, интригам, заговорам, переворотам, мятежам и кровопролитиям — этим следствиям неистовств постоянно борющихся на исторической сцене сил, в истории действуют определенные закономерности, которые способен постичь человеческий разум».
В драме «Генрих IV» граф Уорик говорит королю:
Есть в жизни всех людей порядок некий,
Что прошлых дней природу раскрывает.
Поняв его, предсказывать возможно
С известной точностью грядущий ход
Событий, что еще не родились,
Но в недрах настоящего таятся,
Как семена, зародыши вещей.
Их высидит и вырастит их время…
В XVII веке Готфрид Лейбниц в Германии совершенно убежден, что мы не только живем в лучшем из возможных миров, но этот мир еще и улучшается — постепенно, но постоянно и неизбежно. Лейбниц уже видит направленность истории, ее движение вперед, но в попытках объяснить ее вынужден обращаться к сверхъестественному. Кто улучшит мир? Бог. Лично.
Разразившаяся в конце XVIII века Великая французская революция знаменовала победу нового общественного уклада — капитализма. А философы XVIII века разработали для революционных буржуа идеологию, в которую вошли положения о том, что мир развивается к лучшему и что делают лучшее будущее настоящим сами люди.
Имена немца Иоганна Готфрида Гердера и француза Жана Антуана Никола Кондорсе менее известны, чем имена их современников Руссо, Вольтера, Дидро. Но именно Гердер и Кондорсе сумели с настоящей силой выразить идею прогресса, движения человечества вперед и вверх.
История упорядочена и закономерна, доказывает Гердер. Вся она «школа для достижения прекрасного венка человечности и человеческого достоинства». И как ученик в школе с каждым годом, так и человечество с каждой эпохой становится умнее и взрослее. «…Жалобы людей, что в истории одна смута, что едва заметен рост добра, происходят оттого, что печальный путник видит перед собой лишь небольшую часть дороги. Если бы он посмотрел шире и беспристрастно сравнил века, более обстоятельно известные нам из истории, если бы он вник, кроме того, в природу человека и взвесил, что такое рассудок и правда, он бы так же мало усомнился в этом, как в самых достоверных истинах физической природы».
Столь же последовательно идею прогресса отстаивал один из вождей Великой французской революции — Кондорсе. На десять эпох разделил он всемирную историю, и каждая последующая стоит выше предыдущих.
Вот идеальная программа Кондорсе в собственном его кратчайшем изложении: «Наши надежды на улучшение состояния человеческого рода в будущем могут быть сведены к трем важным положениям: уничтожение неравенства между нациями, прогресс равенства между различными классами того же народа, наконец, действительное совершенствование человека».
Философы XVIII века покусились на возможность долгого существования даже тех порядков капиталистического общества, которые еще только устанавливались, и, между прочим, устанавливались с их же помощью.
Скажем прямо, им очень помогала наглядность перемен в жизни общества в то время. В разгаре была промышленная революция — производственный переворот, изменивший самую основу общественного устройства. История пошла быстрее, и изменения в ней стали заметнее.
На протяжении XVII и XVIII столетий произошла масса политических событий, которым нельзя было подыскать аналогов в средневековой и древней истории. Сколько раз, например, на протяжении многих тысячелетий государи умирали насильственной смертью! Цари, императоры, князья, великие герцоги… Но, однако, умирали они, как правило, от руки убийцы. Иногда — очень редко — по приказу других государей, в чьей власти оказались после поражения. А вот в 1649 году был казнен по приговору парламента английский король Карл I. Впервые монарх пал на плахе по воле народа, оформленной юридически и подкрепленной силой оружия. Спустя примерно сорок лет английский парламент выгнал успевшего за это время стать королем младшего сына казненного Карла I.
В том же XVIII веке было сформулировано философами, в том числе Дидро и Гердером, положение о том, что природа находится в непрерывном развитии. И человечество тоже. Философы Просвещения не знали, по каким законам идет это развитие, не могли еще знать, но они сделали все, что смогли, чтобы познакомить со своим открытием современников.
Когда именно история приведет к крутому перелому, где, говоря словами Шиллера, «приют для мира уготован, где найдет свободу человек» — эти философы представляли плохо. Но перелом, революцию, исторический переворот они предвидели, предсказывали, ждали. Самый известный из этой плеяды — Вольтер говорил, что все происходящее вокруг «бросает зерна революции, которая наступит неминуемо, хотя сам я едва ли буду ее свидетелем… Счастлив тот, кто молод: он еще увидит прекрасные дни». Правда, за год до смерти и за двенадцать лет до начала революции, в 1777 году, Вольтер отодвигал срок «победы честных людей» уже на «три-четыре столетия», но в победе этой не сомневался.
В сознание лучших представителей молодой буржуазии внедрили философы мысль о неизбежности, необходимости революции, очищающей путь прогрессу, о том, что история указывает, каким должно быть будущее.
* * *
Роль самой науки истории менялась на протяжении веков. Античность поставила перед первыми историками две задачи: дать образ прошлого и представить современникам примеры, с которыми они могли бы сопоставлять события и людей настоящего. Собственно говоря, обе эти задачи стояли и перед искусством и литературой, и на протяжении многих столетий, вплоть до наших дней, историю сравнивали с литературой, проводя границы между ними и находя общие черты. Историю как вид искусства греки отдали под покровительство одной из девяти муз — Клио.
С точки зрения Аристотеля, главное различие между историей и поэзией в том, что первая описывает обязательно факты, имевшие место в действительности, а вторая этим не связана. Впрочем, такой принципиальный подход не мешал, например, древнегреческим историкам сочинять для исторических героев «речи», которые те могли бы произнести, — так было удобно от имени действительного лица объяснить его поступки и намерения, какими они представляются автору исторического труда. Римский педагог и литературовед I века нашей эры Квинтилиан полагал, что в тех случаях, когда история предназначена «для пользы потомков», ее можно рассматривать как «поэму в прозе».
И для гуманистов эпохи Возрождения история тоже вид литературы, только отличающийся следованием действительным фактам. В XV веке итальянец Леонард Бруни полагает главную пользу от чтения истории в том, что оно помогает выработать хороший стиль и доставляет величайшее удовольствие. А в XVI веке его соотечественник Винерано рекомендует устранять из исторических повествований все неприятное…
И, как от писателей, от историков на протяжении даже не веков, а тысячелетий требуется воздействие не только на умы, но и на чувства читателей. Надо сказать, что с этой задачей историки неплохо справлялись. Целые поколения воспитывались на трудах Геродота и Плутарха, и даже в наши дни сочинения историков, признаваемые чисто научными, читаются нередко с захватывающим интересом. Для скольких наших современников любимое чтение — курсы С. М. Соловьева и В. О. Ключевского, книги Е. В. Тарле, А. 3. Манфреда…
Но учителем жизни тем не менее историю начали называть не за эту ее роль особой разновидности искусства. Она представляла собой, с точки зрения равно древних греков и римлян, ученых мужей средневековья, деятелей Возрождения и мыслителей XVII–XVIII веков, своего рода энциклопедию, в которую сведены все возможные в действительной жизни важные политические события. А поскольку мир практически не меняется, то новые ситуации только повторяют те, что уже случались в прошлом, и даже не раз. Не может произойти ничего такого, чего уже не было. Флорентийский историк Гвиччардини в XVI веке так и пишет: «Дела прошлого освещают будущее, ибо мир всегда был один и тот же; все, что есть и будет, уже было в другое время, а бывшее возвращается, только под другими названиями и в другой окраске…» Но раз так, в затруднительном положении всегда можно посмотреть, как вел себя в аналогичном случае Перикл или Юлий Цезарь, или Марк Аврелий, или Генрих I. От истории требовали, чтобы она служила школой политики, ждали от нее именно уроков — конкретных практических выводов, основанных на конкретном материале. Человек, чье имя приобрело нарицательный смысл, — Макиавелли в своих политических рекомендациях государям постоянно ссылается на жестокий опыт Древнего Рима.
Мудрено ли, что значение так понимаемой истории все возрастает и возрастает, причем пик этого роста, по-видимому, приходится на эпоху Возрождения. В это время, пишет М. А. Барг, «авторитет истории был столь общепризнанным, а ее вердикты были столь непререкаемыми, что в глазах сильных мира сего история уступала разве одной лишь теологии. Придворный духовник и придворный историк в равной мере распоряжались посмертными судьбами правителей: первый — на небесах, второй — на земле… История восседала на интеллектуальном троне, а стоявшие по сторонам его философия и поэзия внимали ей с благоговением… Ни раньше, ни позже с подобной оценкой роли и значения истории в европейской культуре мы не сталкиваемся».
Однако похоже, что и позже истории нередко придавали не менее важное значение, чем в эпоху Возрождения. К середине XIX века, по мнению многих видных специалистов, она опять-таки на время оттеснила на задний план философию, богословие же в прошлом столетии не могло составлять ей такую мощную конкуренцию, как прежде. Но в ту же пору отношение к истории со стороны господствующего класса начинает меняться.
Пожалуй, один из самых распространенных парадоксов в истории науки — научная дисциплина по мере своего развития вдруг начинает иногда: в глазах общества терять свое прежнее значение. История, понятая как процесс развития, процесс постоянных перемен, неожиданно многими перестает восприниматься как учительница жизни. Раз, дескать, все менялось, то и учиться у прошлого затруднительно.
Суть же дела в том, что с пониманием сложности истории стало ясно: нельзя пользоваться ею как словарем, в который можно заглянуть, а там забыть на время, до возникновения новой надобности. Использовать исторический опыт действительно сложно, но общий принцип подхода к нему сформулировал Владимир Ильич Ленин: «Самое надежное в вопросе общественной науки и необходимое для того, чтобы действительно приобрести навык подходить правильно к этому вопросу и не дать затеряться в массе мелочей или громадном разнообразии борющихся мнений, — самое важное, чтобы подойти к этому вопросу с точки зрения научной, это — не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь».
Исторический подход — мощное оружие марксистской теории. Именно он помогает разобраться в том, что Гегель назвал «сутолокою мировых событий», именно он связывает с «жизненностью и силой настоящего» то, что может показаться «бледным воспоминанием прошлого».
Но исторический подход смог проявить себя с полной силой только тогда, когда были решены важнейшие вопросы истории как науки: какие силы проявляют себя в движении общества во времени, каким законам подчинено развитие общества.
Путь к открытию этих сил и законов был долог и труден.
Что же, с точки зрения мыслителей разных эпох, вызывает перемены в истории, управляет ее событиями, даже если она движется по кругу, а тем более если не по кругу? Что же колеблет устои одной общественной системы, подготавливая замену ее другой?
Первый и «естественный» ответ на это был прежний, тысячекратно «проверенный» на неуязвимость: обо всем заботится бог. Ход истории определен волей божьей, план ее составлен на небесах. Но это только для ортодоксального христианства «пути провидения неисповедимы», то есть понять их человек не в силах.
Геродот приписывал (как позднее христианский идеолог Августин Блаженный в V веке нашей эры) управление ходом истории божественному произволу. Но для этого произвола отыскивал некие правила, по которым он действует, так сказать, руководящие принципы. Первый великий историк тут не имел единой четкой концепции. Он то легко принимает на веру и передает потомкам сообщение о совершенно фантастических событиях, то с дотошностью ученого более поздней и менее легковерной эпохи ищет для таких событий естественное объяснение. Иногда похоже, что весь ход истории для Геродота предопределен, задан и совершается по строгому божественному плану. Но с другой стороны, боги то и дело выступают в качестве судей, воздающих людям за преступления: «Рок справедливою карой всех нечестивцев карает».
Еще поразительнее, однако, третий мотив, не раз повторяющийся у Геродота. Он тоже связан с вмешательством богов в человеческую жизнь, но по причинам, которые и в Древней Греции почитались, во всяком случае для людей, довольно низменными. Боги, оказывается, завистливы и ревнивы, они не допускают, чтобы люди были долго счастливы. Вспомним рассказ о перстне Поликрата, царя острова Самос, — рассказ, давший сюжет для баллады Шиллера «Поликратов перстень», известной нашему читателю в переводе В. А. Жуковского. Во всем был удачлив Поликрат. И вот друг его, боясь, что Поликрата погубит зависть богов, дал царю Самоса совет пожертвовать чем-то очень дорогим его сердцу. Поликрат послушался и бросил в море свой любимый перстень. А вскоре к царскому столу была поймана рыба, в желудке у которой нашелся Поликратов перстень. Опять удача! И тут друг-советчик отступается от Поликрата: тот обречен, зависть богов погубит его. Так и происходит.
Снова и снова повторяет Геродот — то от собственного лица, то устами своих героев: «Всякое божество завистливо…», «Твои великие успехи не радуют меня, так как я знаю, сколь ревниво божество».
Итак, завистливые боги, ревнивые боги, боги несправедливые, мешающие наслаждаться слишком долгим счастьем…
А в общем-то этот вывод Геродота не так уж и странен: слишком очевидна была для мыслящих людей несправедливость мира, жестокость «судьбы» даже к недавним любимцам ее. Нельзя, как видите, считать, что боги для него непогрешимы и стоят выше суда. История о Поликратовом перстне и некоторые другие эпизоды из сочинений Геродота отводили небожителям довольно неблаговидную роль. Притом ведь он верил в них. А восстать против богов, в которых веришь, — ох, наверное, какое это трудное дело! Однако и люди у Геродота тоже деятели истории, пусть подчиненные божьей власти.
Постепенно мыслители, шедшие по пути Геродота, все более и более выводили человека, как деятеля, как творца истории, на первый план. Но при этом такими деятелями выступали лишь отдельные, особо выдающиеся люди. И именно их свершения определяли все, что происходило на Земле. Фридрих Энгельс с грустью констатировал: «Представление, будто громкие политические деяния есть решающее в истории, является столь же древним, как и сама историография.
Это представление было главной причиной того, что у нас сохранилось так мало сведений о том развитии народов, которое происходит в тиши, на заднем плане этих шумных выступлений и является действительной движущей силой».
Историки Возрождения тоже видели ключ к прошлому не в воле божьей, а в природе человека и прежде всего в том, что человечество рождает героев, изменяющих ход времени. Эта идея, не впервые появившаяся в истории, с тех пор так и не ушла с арены идеологических споров, в разных формах она снова и снова возникала на протяжении последующих веков, с ней боролись Маркс и Энгельс, Ленин и коммунистические партии.
Правильное понимание этой проблемы далось нелегко, так что стоит остановиться на ней подробнее. Общество, согласно этой древней теории, резко разделено на «героев» и «толпу», на мыслящее и деятельное меньшинство, вовлекающее в исторические события пассивное, инертное, бездумное большинство.
Есть некие особенные люди; по воле богов или от природы (последнее объяснение, естественно, более позднее) они наделены замечательными свойствами и становятся героями. Герои древности, именовавшиеся иногда богами, иногда полубогами, научили остальных людей ремеслам, земледелию, создавали первые государства. И уж понятно, что именно такие необычные люди и в дальнейшем направляют течение исторических событий.
Родился в Македонии в царской семье мальчик, названный Александром, — и вот, пожалуйста, возникла держава в масштабах почти всего мира, известного к началу завоеваний. Умер Александр, едва дожив до тридцати трех лет, — и не стало всемирной державы.
В гордой римской семье Юлиев, ведущей свой род ни больше ни меньше как от богини Венеры-Афродиты, родился великий полководец Цезарь, а Цезарь усыновил своего хитрющего внучатого племянника Октавиана, принявшего позже имя Август, — и рухнула Римская республика, заменилась империей.
Киевскому князю Владимиру изо всех религий соседних стран больше всего понравилось византийское православие, а Владимир был человек решительный и твердый, — и вот Русь стала православной. Могла бы, выходит, она принять католичество или ислам, а то и вовсе остаться до наших дней языческой, если бы Владимир порешил иначе.
Достаточно так поставить вопрос и внимательно вглядеться в исторические факты, чтобы увидеть, что не «герои» определяют ход истории.
Римская республика была обречена историей, Цезарь и Август боролись не столько с теми, кто хотел ее сохранения, сколько с другими претендентами на звание самодержавных правителей империи, вызревшей в недрах Римской республики. Не Цезарь, так, скажем, Помпей стал бы полновластным владыкой Средиземноморья. И в этом случае мало что изменилось бы в истории. Вот разве титулы — царь, кесарь, кайзер, — ныне ставшие уже достоянием прошлого, зазвучали бы иначе, поскольку были бы произведены от имени Помпея, а не Цезаря…
Что касается Владимира Киевского, то ведь его бабка Ольга задолго до крещения Руси стала христианкой, причем приняла именно православие. Социальное развитие Древней Руси неизбежно вело к принятию христианства, а исторические связи Руси с византийской культурой определили утверждение его восточной ветви — православия.
А как же с Александром Македонским и его «мировой державой»? Этот эпизод во всемирной истории привлекал и привлекает особое внимание историков, и прежде всего не из-за интереса к действительно любопытной личности Александра или его походам, какими бы блестящими в стратегическом отношении они ни были, но благодаря дальним последствиям македонских завоеваний. Результатом их стало бурное развитие международной эллинистической культуры, соединившей многие элементы культуры всех завоеванных Александром стран. Центр греческой культуры переместился фактически в Египет, в Александрию, — именно там провели значительную часть жизни или всю жизнь хорошо знакомые всем нам, и не только по имени, математик Евклид, математик и физик Архимед, астроном и историк Птолемей… В лоне эллинизма в дальнейшем вызрело христианство.
И вот на протяжении двух с лишним тысячелетий то один, то другой крупный историк с грустью обращал внимание своих читателей на то, что всего за десять лет Александр создал великую державу и заложил основу для грандиозного переворота в культуре, — так чего бы он добился, проживи да процарствуй еще хоть два-три десятка лет!
Видный английский историк Арнолд Тойнби, самый, пожалуй, знаменитый в XX веке среди западноевропейских и американских историков, поставил мысленный эксперимент, такой модный сегодня в точных науках.
Он написал эссе под характерным названием «Если бы Александр не умер тогда». Это своего рода историко-фантастический рассказ. Александр не только вылечился от сгубившей его на самом деле лихорадки, но и одобрил принятые во время его болезни мудрыми министрами меры по стабилизации внутренних дел империи. Вслед за тем великий царь сокрушает Карфаген, включает в свою державу Рим — на выгодных для последнего условиях, захватывает не завоеванную прежде часть Индии, совершает победоносный поход в Китай, где спасает шесть слабых царств от поглощения их более мощным, седьмым (в действительности такое поглощение состоялось), за что шесть осчастливленных царей признают Александра своим владыкой. Так под властью македонца оказывается весь тогдашний цивилизованный мир. Наследники Александра, по Тойнби, цивилизовали Африку, открыли Америку… И Македонская держава стала поистине всемирной. О, Тойнби говорит не об одних лишь военных успехах Александра, но и о том, как умело используют Александр и его министры, а также его преемники политические и торговые способы укрепления связей между отдельными частями империи, как они привлекают к себе на службу наиболее выдающихся личностей каждой эпохи. Сын македонского полководца Птолемея, в этом варианте не царя, а только наместника Египта, основывает, как то и случилось в истории, знаменитые александрийские Музей, Библиотеку, университет. Ашока (на самом деле индийский император III века до нашей эры, прославившийся своей гуманностью) становится первым в истории министром здравоохранения всемирной Македонской державы. И Америку — под названием Атлантиды — открывает уроженец бывшего Карфагена Ганнибал, сын Гамилькара.
Журнал «Знание — сила» опубликовал это эссе Тойнби, а затем был организован «круглый стол» историков, обсудивших мысленный эксперимент английского ученого. Вот отрывки из некоторых выступлений ученых.
Доктор исторических наук Э. О. Берзин:
— Тойнби в своей разработке возможных вариантов прошлого подходит к истории слишком узко, разбирая лишь верхний слой событий. Для него — во всяком случае в этом эссе — историческая случайность сводится к особенностям расстановки личностей как шахматных фигур истории. Действие случайности ограничивается — впрочем, скорее расширяется — тем, что отдельная личность или группа личностей, появившаяся случайно, меняет ход истории. С Александром остальные реальные лица, события и процессы играют в поддавки…
Что происходило на самом деле? Мог ли Александр, завоевать хотя бы не весь мир, а еще несколько стран? Да ведь и до смерти грозного македонца то в том, то в другом уголке его державы вспыхивали восстания. Оппозиция существовала в центре — в Македонии, бурлила Греция, готовы были к мятежу некоторые его собственные полководцы. Приближенные Александра пытались покончить с ним. Смерть подстерегала Александра — не лихорадка в Вавилоне, так враги в одной из битв или собственные воины, у которых тирания растила сопротивление.
Доктор исторических наук Г. А. Федоров-Давыдов:
— Вспомним рассуждения Гюго в «Отверженных» о том, что случилось бы, пройди во время битвы при Ватерлоо дождик. Рассуждения Марка Твена о том, что было бы, не встань во время Столетней войны во главе французских войск Жанна д'Арк.
Но выигрыш Наполеоном битвы при Ватерлоо не спас бы его империи: он уже подорвал силы своего государства. И можно не сомневаться, что даже без Жанны д'Арк Франция освободилась бы в XV веке от английской оккупации. Случайности ускоряют или замедляют течение истории, но не меняют ее направления.
Тойнби выступает как апологет личности, личность у него способна перекроить ход истории. Вы подумайте только, стоило Александру Македонскому поберечь свое здоровье (вот какая мелкая случайность!) — и не было бы тысячелетий почти непрерывных войн, религиозных гонений и многих других бедствий человечества.
Проблема роли личности в истории достаточно разработана марксистской философией. И роль личности Александра — прекрасное подтверждение марксистско-ленинской концепции. Думаю, что образ Александра подвергся после смерти определенной идеализации. Александр, ставший во главе великой державы, был освещен юпитерами истории. То же случилось бы и с другими. Да, на месте Александра мог оказаться другой человек. Но и этот другой или рано умер бы, или стал бы свидетелем гибели своей державы.
Доктор исторических наук E. Н. Черных:
— Можно уверенно говорить о неизбежности появления культуры эллинизма, объединившей достижения греков и персов, македонцев и египтян, финикийцев, армян и индийцев.
Активное культурное взаимодействие Греции и Западной Азии начинается по крайней мере во II тысячелетии до нашей эры. И с каждым столетием усиливалось.
Доктор исторических наук С. А. Арутюнов:
— Тойнби — интересный историк и хороший писатель, но он, к сожалению, метафизик, а не диалектик и глубинные связи явлений подменяет чисто механическими, поверхностными. Эссе написано, чтобы изобразить идеальное всемирное государство. Как он, наверное, жалел, что мировая история не пошла по нарисованному им пути. Слабость таких построений, на мой взгляд, очевидна. Экономические, базисные причины в сочетании с географическими факторами обеспечивают существование государств в тех или иных размерах. Иран за две с половиной тысячи лет много раз расширял и снова сужал границы, но нынешняя его территория почти все время входила в состав одного, а не разных государств. Восточный Китай неоднократно рассыпался на составные части — и снова и снова объединялся. Вместе с тем вплоть до новейшего времени все попытки Китая, даже на вершине его могущества, утвердить свою власть на западе, за пределами собственно китайской земледельческой территории, оказывались тщетными.
И в Индии ядром возникавших здесь империй становились обычно долины Инда и Ганга, а покорить тропический юг Индии эти империи, как правило, не могли.
Историки вспоминали и о том, что за полвека до Александра царь Спарты Агесилай чуть не завоевал уже Персию, ее спасло только то, что угроза Спарте со стороны других греческих государств потребовала возвращения Агесилая на родину. И о том, что поход на Персию планировал Филипп, отец Александра, убитый в разгар подготовки к завоеванию Востока. И о том, что сам Филипп Македонский как личность был куда крупнее своего прославленного сына.
История «требовала» возникновения эллинистической культуры, и в каком бы то ни было варианте эллинизм должен был появиться! Его подготовило развитие производительных сил и производственных отношений. Развитие ремесла и земледелия повысило экономическую и политическую мощь государств в предшествующую эпоху, нужда в рабах как главном орудии производства и необходимость подавлять самую возможность их выступлений стимулировали войны и создали хорошо организованные армии. Македония и Эллада, опередившие в своем развитии Персию, смогли бросить против последней лучшее войско цивилизованного мира. «Деяние» Александра было только неизбежным следствием сложившейся в тогдашнем мире экономико-политической ситуации.
Но такое понимание истории стало возможным лишь через две с лишним тысячи лет после македонских походов. Хотя надо все-таки сказать, что даже в далеком прошлом некоторые историки умели замечать экономическую основу политических событий и даже иногда угадывали роль для них того, что сегодня мы называем классовой борьбой.
Словно чтобы подтвердить, что если в Греции, по словам одного чеховского героя, «все есть», то в Древней Греции «все было», Фукидид (V век до нашей эры) разбирает в своей «Истории Пелопоннесской войны» социально-экономические отношения в греческих государствах, более того, он до некоторой степени понимает, какую роль в войне сыграли классовые противоречия.
Римлянин Аппиан во II веке нашей эры видит материальную основу гражданских войн на территории республики в проблеме земельной собственности.
И даже те историки эпохи Возрождения, которые объявляли причиной любых общественных перемен одну лишь деятельность великих людей, отдавали себе отчет в том, что действуют эти гении не в вакууме, что проявляют они себя в социально-политической борьбе. Философы века Просвещения уже осознавали чрезвычайную важность имущественных различий внутри общества, некоторые философы видели и важность борьбы между классами, но тут большей частью ее значение для них перекрывалось и стиралось борьбой сословий.
Во Франции (да и во многих других странах) общество делилось на три сословия: дворянство, духовенство… и все остальные, то есть «простолюдины». При этом в третьем сословии одинаково оказывались нищий и миллионер, еще не купивший себе дворянского титула, адвокат и крестьянин, фабрикант и деревенский батрак, рабочий и ученый недворянского происхождения. Средневековое общество было по традиции разделено на сословия, причем формально принадлежность к сословию определялась только происхождением. И совсем не просто было в то время разглядеть классы «сквозь сословия». Даже Фрэнсис Бэкон, основоположник экспериментальной науки нового времени, видел в каждом государстве всего только «два сословия: дворянство и простой народ». Себя же считал стоящим над сословиями, вне и выше их. Однако осознанно или неосознанно, но каждая позиция есть позиция классовая, и что поделаешь, если «этикетка системы взглядов отличается от этикетки других товаров, между прочим, тем, что она обманывает не только покупателя, но часто и продавца».
Во время Великой французской революции классовые, а не сословные только интересы проявились с достаточной силой, чтобы в самом начале XIX века великий утопист Сен-Симон смог объяснить события Французской революции, развитие ее и исход именно борьбой богатых и бедных, имущих и неимущих. Сен-Симон видит ее роль для политической истории развития производства. Для него в истории Франции самое важное не походы Карла Великого, не религиозные или какие угодно другие войны, но «промышленные успехи» (надо только заметить, что для Сен-Симона земледелец и животновод тоже промышленники, как и ремесленники, и рабочие, и фабриканты).
Огюстен Тьерри, долго сотрудничавший с Сен-Симоном, решил написать по его заветам вместо «биографии власти», которой, по определению Сен-Симона, была до сих пор вся история, историю как «биографию народа». Борьба феодалов и народа, который для него практически отождествляется с буржуазией, — вот, по Тьерри, основа всей истории его страны. Он пользуется понятием классовой борьбы, изучает роль в истории широких масс — и возмущается: «Удивительна упорная склонность историков не признавать за массой никакой самодеятельности, никакого творчества. Если какой-нибудь народ выселяется, ища себе новое местожительство, то наши историографы и поэты объясняют это тем, что какой-нибудь герой решил основать новую империю с целью прославить свое имя; если возникает какое-нибудь новое государство, то это объясняется инициативою того или иного государя. Народ, граждане представляют собой лишь материю, одухотворяемую мыслью отдельных лиц». На самом же деле, объясняет ученый, надо за всяким историческим событием искать классовый интерес!
Классовый подход к истории не был открытием одного Тьерри, и не только наука участвовала в открытии роли классов в жизни общества. Поразительно, с какой силой Бальзак выразил в своих произведениях именно классовое в человеческих интересах и психологии. А роман Стендаля «Красное и черное» по степени осознания классовых позиций героев далеко опережает исторические сочинения Тьерри. Вспомните, как четко ощущает Жюльен Сорель не только противостояние буржуазии, в том числе и мелкой, остаткам класса феодалов, высшей земельной аристократии (это противостояние видел и Тьерри), но и гораздо более важное противостояние неимущего, получившего возможность «свободно продавать свой труд», — господствующему классу, представители разных групп которого, при всех взаимных трениях, объединяются против ненавистного им человека из низов.
Открытиям писателей в истории слишком часто не придается должного значения, как будто важнейшие наблюдения и выводы из них должны непременно быть заключены в написанные для специалистов соответствующей области науки труды со справочным аппаратом. Маркс же и Энгельс не раз обращали внимание на исторические открытия, сделанные Бальзаком, Гейне, Диккенсом. Пусть открытия этого рода редко принимают облик точных определений, но они входят в общественный обиход, пронизывают духовную атмосферу общества и влияют не только на сознание масс, но и на работы философов и историков.
Открытие прошлого и настоящего идет по многим линиям. И если главная из них — научное открытие исторических законов, то это не значит, что другие — не важны для общества.
Литература в середине XIX века — Гоголь, Достоевский и Диккенс прежде всего — открывает «маленького человека». Если до сих пор писателей прежде всего интересовал, так сказать, потенциальный Герой с большой буквы, достигающий или не достигающий намеченных им целей в зависимости от социальных обстоятельств и тех или иных черт своего характера, то теперь в «зоне усиленного внимания» оказывается человек, цели которого мелки, возможности ничтожны, роль в обществе мизерна. И все же именно в пробуждении такого человека к нормальной, полноценной жизни — одна из самых важных задач общества; более того, неумение разрешить ее означает смертный приговор существующему строю.
Характерная составная часть русской, английской, французской литературы тридцатых, сороковых, пятидесятых годов прошлого века — так называемые «физиологические очерки». К науке физиологии они отношения не имеют — термин передает интерес писателей к глубинным слоям жизни. Это нередко настоящие социологические исследования, с привлечением статистики, промышленной, уголовной и иной, с размышлениями на темы экономические, политические и нравственные. Лучшие такие очерки — подступы писателей к той стороне жизни, которой литература прежде не занималась. С их страниц встает перед читателем, большей частью принадлежавшим тогда к буржуазии, страшная картина жизни рабочего класса, крестьянства, мелких служащих.
Все это неизбежно ведет к воспитанию чувства морального протеста против капиталистического строя. А такое чувство приводит лучших представителей буржуазной интеллигенции к социалистическим идеям. Между тем именно выходцы из буржуазии, как подчеркивал Владимир Ильич Ленин, только и способны были в XIX веке дать пролетариату революционную философию; сам рабочий класс, угнетенный, задавленный, фактически лишенный образования, выполнить эту работу был не способен.
С другой стороны, труды этнографов, археологов, антропологов развернули перед XIX–XX веками подлинную историю далекого прошлого человечества. На место шести-семи с небольшим тысячелетий, прошедших от библейского «сотворения мира», пришли сначала десятки, а потом и сотни тысяч лет. Оказалось, что человек стал художником по крайней мере тридцать тысяч лет назад (а в последнее время, похоже, этот срок еще удлиняется), а тружеником и мыслителем — уже и сотни тысяч лет.
Открытие роли народных масс в настоящем сопровождалось осознанием их значения в прошлом. Мы узнали, что жизнь рядового человека прошедших столетий была не только трудной, но и насыщенной событиями, мыслями, чувствами.
Вот что пишет академик Д. С. Лихачев в книге «Художественное наследие Древней Руси и современность»: «Чувство значительности происходящего, значительности всего временного не покидало древнерусского человека ни в жизни, ни в искусстве, ни в литературе. Человек, живя в мире, помнил о мире в целом как об огромном единстве, ощущал свое место в этом мире. Его дом располагался красным углом на восток. По смерти его клали в могилу головой на запад, чтобы лицом он встречал солнце. Его церкви были обращены алтарем навстречу возникающему дню. Восток символизировал собой будущее, запад — прошлое».
Странное на наш сегодняшний взгляд уподобление уже древними человека целой Вселенной наглядно свидетельствует о месте, которое занимал человек правда, по собственному мнению — в системе мира. Самовосхваление? Да, можно сказать и так. Но ведь хвалы-то по заслугам. Человек не повторяет собой Вселенную, но зато он повторяет, моделирует ее в своей голове, строит ее картину заново, в каждой стране в каждом поколении по-своему, в меру накопленных культурой знаний, с образной силой чувств, которыми эта культура наделяет каждого достойного своего представителя.
Маркс справедливо назвал все, что предшествует коммунизму, «предысторией человечества»; в этой предыстории было не только то, о чем следует пожалеть, но и то, чем пристало гордиться. Эта предыстория дает человечеству право на счастливую «настоящую историю». Именно изучение такой предыстории человечества позволило Марксу и Энгельсу открыть законы, ведущие общество к «настоящей истории».
И вот движение человечества во времени, в котором так редко угадывались прежде хотя бы элементы порядка, оказалось пронизано закономерностями. «Сутолока мировых событий» была приведена в систему, осмыслена на тысячи лет назад и десятки, сотни лет вперед.
Пирамиду общественных отношений, основанием которой до сих пор почти всегда считались отношения политические, Маркс и Энгельс «переворачивают вверх дном». Производственные отношения и есть на самом деле основа, определяющая все остальные общественные связи между людьми. А характер производственных отношений определяется, в свою очередь, развитием производительных сил.
Марксизм увидел общество как здание; вот его этажи по формулировке Г. В. Плеханова в работе «Основные вопросы марксизма»:
«1) состояние производительных сил;
2) обусловленные им экономические отношения ;
3) социально-политический строй, выросший на данной экономической „основе“;
4) определяемая частью непосредственно экономикой, а частью всем выросшим на ней социально-политическим строем психика общественного человека;
5) различные идеологии, отражающие в себе свойства этой психики».
«Хаос и произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и на политику, сменились поразительно цельной и стройной научной теорией, показывающей, как из одного уклада общественной жизни развивается, вследствие роста производительных сил, другой, более высокий, — из крепостничества, например, вырастает капитализм»[14]Ленин В. И. Полн. собр. соч., т, 23, с. 44.
,— писал Владимир Ильич Ленин о роли исторического материализма Маркса.
Труд Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора» вышел в свет только в 1859 году, но сама идея эта сформировалась у Дарвина уже в 1839 году, а первые очерки своей теории ученый написал в начале сороковых годов, — Маркс и Дарвин развивали свои идеи практически одновременно, и причина тут, конечно, не в том лишь, что даты рождения двух гениев разделены только девятью годами.
Эпоха рождает гениев, чтобы они выполнили необходимую ей работу, работу, для которой созрели необходимые условия. А условия для перехода к новым этапам в осознании человеком природы, общества и самого себя совсем не случайно созревают одновременно.
Только не надо думать, что марксизм сделал ненужным дальнейшее изучение и углубление открытых им основных законов. Если теория цельна и стройна, это не означает, что она проста. Кто скажет, что химия проще алхимии? Она «только» вернее. В том же отношении находится марксистская философия истории к домарксовым историческим учениям.
По Марксу, вместо великолепных героев и полубогов, вместо царей и пророков движение истории направляет развитие производительных сил и производственных отношений. Новая конструкция плуга, рождение принципиально новой системы станков — вот какого рода события определяли в конечном счете ход событий. И революции начинаются не из-за нескольких недовольных молодых людей, излишней роскоши королевского двора или неудачной войны, но потому, Что противоречия между производительными силами и производственными отношениями, преломленные через сотни призм классового сознания, требовал решения ряда экономических и социальных проблем. История куется не в столкновении рас или даже сословий, возглавляемых героями, но в суровой классовой борьбе. С точки зрения теоретиков эпохи Возрождения, средневековье было чередой темных столетий, достойным горького осуждения «историческим отступлением». Материалистический подход показал, что это в Целом было время движения вперед, прежде всего в области развития орудий труда. Усовершенствованный плуг, изобретенный в Северной Европе задолго до падения Римской империи, смог завоевать земли Франции и Италии только после гибели рабовладельческого общества: для работы с таким плугом нужен свободный или хотя бы крепостной крестьянин, раб же, абсолютно незаинтересованный в результатах своего труда, здесь не годится.
Старая история учила, что мечи варваров сокрушили развратившийся Рим. А развратился он потому, что стал, дескать, слишком богатым. Марксизм показал, что рабовладельческий строй не соответствовал тому самому уровню развития производительных сил, которого он же помог обществу достигнуть. И потому должен был погибнуть вместе с олицетворявшей этот строй Римской империей. Кроме мечей варваров и прежде мечей его погубило неумение использовать новые орудия труда. Приведенный пример с плугом и многими другими орудиями добавили археологи в последние уже десятилетия, подтверждая своими частными открытиями общую правоту учения о производственной основе всякого общественного строя.
Последний странствующий рыцарь Европы, Дон Кихот, подвергается бесчисленным насмешкам окружающих. Но самый страшный удар — в прямом смысле — он получает от ветряной мельницы, принятой им за великана. Может быть, не случайно Сервантес превратил именно механизм, обращающий природную энергию на пользу человеку, в великана, сокрушающего «последнего рыцаря»? Все убыстряющееся развитие орудий труда ведь и вправду несло гибель феодализму.
Владимир Ильич Ленин подчеркивал, что гибель капиталистического общества предрешена его собственным развитием, что капитализм не только порождает собственного могильщика — пролетариат, но и вообще создает систему производства, уже в принципе не нуждающуюся в классе капиталистов как организаторе производства.
Путь к открытию прошлого шел через открытие настоящего, потому что именно капитализм обнажал классовую структуру общества. Маркс говорил о выявлении законов капитализма в чистом виде с тем большим успехом, «чем полнее устранены чуждые ему остатки прежних экономических укладов».
Капитализм — высшая форма развития эксплуататорского общества, именно исследование капитализма оказалось для Маркса и Энгельса прямым и кратчайшим путем к открытию законов, действовавших в предыдущих формах общества угнетателей и угнетенных. Ведь буржуазное общество построено «из обломков и элементов» таких погибших форм. Маркс образно характеризовал ситуацию, в которой знание более развитого используется при изучении менее развитого, словами: «Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны».
Предмет или явление, когда они недостаточно развились, труднее изучать, чем более развитые. Ленин отмечал, что русский капитализм труднее изучать, чем западный, потому что капиталистическая эксплуатация в нашей стране была прикрыта феодальными формами.
…Так что же, значит, отдельные люди, пусть самые выдающиеся, не влияют на ход истории, коли не они определяют ее движение, коли не ими творится грядущее, коли они в каждом своем деянии выполняют волю законов социального развития? Нет, нет и еще раз нет. Марксизм не вычеркивает из истории личностей, больше того, он вводит в нее как личностей тех безымянных героев, имя которым — народ: Снова и снова повторяют Маркс, Энгельс, Ленин, что история творится людьми, что они не только актеры, но и авторы собственной драмы, что судьба людей не предопределена фатально их социальным положением, историческими условиями эпохи, что у них есть выбор — с кем идти, в каком направлении, «в каком сражаться стане». Сами судьбы Маркса и Энгельса, выходцев из буржуазных семей, и российского дворянина Ульянова показывают, как люди могут пойти против класса, к которому принадлежат от рождения, возглавив класс, за которым стоит будущее. И они тут исключительны только в той мере, в какой всякий гений — исключение. Потому что история сохранила нам имена царевичей древнего мира, возглавивших, как Аристоник в Пергаме, восстания рабов, средневековых рыцарей, вставших во главе крестьянских антикрепостнических армий, как Дьердь Дожа в Венгрии. Строго говоря, и это исключения, но такие исключения повторяются в истории достаточно часто, чтобы можно было объединить их правилом. А роль этого явления в истории просто нельзя переоценить.
У человека всегда есть выбор. Может быть, здесь стоит вспомнить шутливые, немного грустные и очень точные слова покойного польского писателя Станислава Ежи Леца: «У человека уже нет выбора — он должен оставаться человеком».
Случайно ли материальную основу и движущие силы истории открыли великие революционеры Маркс и Энгельс? Случайно ли объяснили мир те, кто решил, что, хоть все философы до них объясняли мир, задача состоит в том, чтобы его переделать?
Конечно, в этом была закономерность. Понять мир действительно мог только тот, кто понимал необходимость его преобразования. Стоит напомнить: один из великих предтеч коммунистического учения, утопист Сен-Симон, потому и сумел в XVIII веке увидеть многие черты настоящего, что думал прежде всего о будущем.