На следующий день, слегка отоспавшись после ночных похождений, я счел возникшую накануне мысль о некоем влиянии Философа, якобы даже посмертном, на мою жизнь — абсурдной, но заслуживающей внимания в том смысле, что ее следовало рассматривать как интуитивную подсказку подработать убийство Философа. Я посетил его жилище и место работы — если, конечно, можно назвать работой то, за что он получал месячный оклад, которого мне едва хватило бы на один день. Он служил ночным сторожем в районной массовой библиотеке, то есть раз в трое суток ночевал в кабинете ее директора.

Постепенно вырисовывался образ жизни Философа перед посадкой в психушку — весьма причудливый, но естественный для определенного слоя интеллигенции на закате советской власти. Соседи по квартире отзывались о нем хорошо, с оттенком почтительности и сожалели, что сдали в дурдом, тем более что воспользоваться плодами этой акции им не удалось: этажом ниже размещалась жилая комната, владельцы которой активно воспротивились устройству над ними ванной. Потому жилье Философа, с его более чем скромной утварью, сохранилось в неприкосновенности, вполне очевидно напоминая мемориальный музей. Здесь не было даже кровати — ему ложем служил большой сундук, оставшийся в наследство от предыдущей обитательницы. Комната, правильнее сказать келья, была крохотной, и он для проветривания держал обычно дверь приоткрытой. Соседи единодушно утверждали, что, проходя по коридору в любое время суток, в том числе и глубокой ночью, крайне редко видели его спящим — он всегда либо читал, либо сидел за пишущей машинкой. Он постоянно пил чай с бубликом, и никакой другой еды на кухне не готовил. На работе он был на хорошем счету, ибо, в отличие от прочих сторожей, по ночам не спал. Занятия отмечались те же: чтение, пишущая машинка и чай с бубликом.

Я чувствовал, что любые сведения о Философе, даже такие пустяковые, должны заинтересовать моих безумных нанимателей, но для начала решил проверить это на Полине. Я надеялся, в обмен на новую информацию, вытянуть из нее хоть что-нибудь относительно того, почему они с ним так носятся, точнее, носились. До сих пор она на такие вопросы либо отмалчивалась, либо отговаривалась тем, что Крот желает самолично просветить меня в этом деле, разумеется, когда настанет подходящее время. У меня же не было времени дожидаться, пока у Крота появится подходящее настроение. Понятно, Философ им импонировал тем, что самостоятельно додумался до идей, созвучных их концепциям, но в конце концов это были, по сути, всего лишь старые сказки о бессмертных волшебниках, умеющих перемещаться во времени, только приправленные современной терминологией. У них же, как-никак, были и теория, и конкретные разработки, и определенные практические результаты. Почему они в него так вцепились — было никак не понять, и это меня раздражало.

С этой странностью каким-то образом было связано и алогичное, двойственное отношение рыцарей «Общего дела» к моей персоне. Они взяли меня на ответственную роль, от которой во многом зависели их дела, но в то же время мне вовсе не доверяли — и правильно, я был для них человек чужой. Я отлично помнил, что первое предложение работать на них получил в психушке через Философа, когда они меня еще и в глаза не видали. Об этом я тоже спрашивал у Полины, но в ответ она только пожимала плечами, как мне казалось, в искреннем недоумении, тем более что она действительно не умела врать: она могла о чем-то умалчивать или отказываться отвечать, но впрямую врать — нет. Поэтому я не надеялся, как говорится, «расколоть» Полину, но рассчитывал в разговоре о Философе уловить какие-то нюансы, которые могли бы стать отправной точкой для дальнейших размышлений.

Впрочем, поговорить с Полиной нынче было непросто. Она проводила в лаборатории по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки, иногда оставалась даже там ночевать, причем работала с полной отдачей, — насколько я мог судиуь по отдельным намекам, они находились на пороге важных деяний. Наша взаимная сексуальная тяга была по-прежнему очень сильна, и, когда она поздним вечером приходила такая усталая, что отказывалась даже есть, мы лихорадочно стаскивали друг с друга одежду и интенсивно занимались любовью, после чего она мгновенно проваливалась в глубокий сон. Утром, если ей удавалось меня разбудить, повторялось то же самое, с той разницей, что она не засыпала, а вылетала из дома, последние пуговицы застегивая уже на ходу.

Потому следующим утром я был приятно удивлен, когда, услышав, что речь пойдет о Философе, она согласилась задержаться на пятнадцать минут и выпить со мной чашку кофе. Я уже привык ко всяким неожиданностям и все-таки был ошарашен ее реакцией на мой рассказ: она пришла в эйфорический восторг и даже, что для нее было совершенно не характерно, в состояние умиления.

— Спал на сундуке! Поразительно! — пропела она счастливым голосом и вдруг встревожилась: — Ты уверен? Это действительно так?

— Ты задаешь странные вопросы, — ответил я суховато, чтобы хоть немного привести ее в норму, — я все-таки профессионал.

— Да, да, извини, но это так замечательно! — не унималась она. — И сундук, и чай с бубликом!

Это начинало уже раздражать.

— Послушай, нельзя же так… по-детски реагировать. Я хотел бы поговорить с тобой на более взрослом уровне.

— Я понимаю, но не имею права с тобой говорить об этом. Ты просто не в курсе дела. Сегодня же перескажи Виктору… Кроту все это… нет, лучше составь записку, хорошо бы со ссылками на свидетелей.