Как только истек месяц со дня моего последнего посещения сыскного бюро, я, как и подобает отпускнику, бодрый и жизнерадостный, завалился в кабинет Барельефа и был встречен с почетом. Дело в том, что за неделю до этого к нему явилась Анна Сергеевна Жуковская и изъявила желание поручить нашей конторе поиски двоих пропавших год назад родичей, при непременном условии, что дело будет вести тот же самый сыщик, который отыскал ее сестру Полину. Барельеф, выразив соболезнование по поводу столь фатальных пропаж родственников, объяснил, что я в отпуске, и предложил взамен, на выбор, несколько превосходных сыщиков, но старушка оказалась упряма, как целое стадо баранов. Она заявила, что дождется моего выхода на работу, и оставила свой телефон, каковой, впрочем, и так имелся в архиве.

Я ей позвонил, не отходя от стола начальника, и через час, за тем же столом, мы уже ворковали вчетвером — четвертым был Мафусаил, сказавшийся тоже родственником. Он вполне успешно придуривался, будто видит меня впервые, хотя в этом, собственно, не было необходимости. Он играл доброго гения семьи, этакий российский «Джон-плачу-за-всех», и первым делом потребовал, чтобы мне предоставили двух помощников по моему выбору и служебную машину. Барельеф по привычке начал канючить насчет нехватки машин и сотрудников, но Мафусаил его решительно оборвал:

— Я же не спрашиваю, какая у вас трудная жизнь, а спрашиваю, сколько это будет стоить. Или вы хотите, чтобы вашему сыщику нанимали помощников с улицы?

— Что вы, что вы! — Барельеф пришел в такую панику, что даже повернулся в своем кресле лицом к посетителям. — Это запрещено, это нарушение условий лицензии!

В результате уже к концу первого рабочего дня в моем бесконтрольном распоряжении были Джеф, недавно вышедший из больницы, и Вася — со своим автомобилем и огнестрельным арсеналом. Помимо этого, Мафусаил от себя предоставил отдельную машину в мое личное распоряжение, дабы я не тратил попусту своего времени, отныне целиком принадлежащего «Общему делу». И наконец, в крайних случаях, точнее, в «самых крайних» я мог привлекать к оперативной работе два-три человека из числа головорезов Порфирия. Я решил про себя, что обязательно воспользуюсь этим правом — хотя бы из любопытства посмотреть, что у него за ребята.

Джефа я поселил в квартирке на Боровой и сделал ему специальное внушение насчет того, чтобы не водил туда девчонок:

— Фотозасады обычно накрываются… кое-чем… именно из-за этого.

— Ладно уж… потерплю, чего там, — жизнерадостно отреагировал парень: ему нравилась работа с фотоаппаратурой.

Я привел ему в консультанты прыщавого фотографа из лаборатории, который оказался специалистом широкого профиля. С его подачи в одну из оконных рам вставили специальное стекло, снабдили длиннофокусную оптику Джефа разными хитрыми фильтрами, и теперь он мог стряпать отличные фотки, не приоткрывая окна, — деталь немаловажная с точки зрения техники безопасности. Кроме того, Джеф раздобыл ночную, инфракрасную аппаратуру, на случай если достойные внимания люди появятся в темное время суток.

Васю я сначала попробовал приспособить к прослушиванию домашних телефонов сотрудников «Извращенного действия», поскольку сама контора была в этом смысле совершенно непробиваемой. Но, как я и подозревал, он проявил себя, мягко выражаясь, слабоватым аналитиком, будучи совершенно не способным уловить и выделить в потоке болтовни потенциально полезную информацию. Позднее я выклянчил на эту роль у Порфирия сообразительную деваху, а пока мне пришлось телефонами заниматься самому, Васю же использовать как шофера и на подхвате, для подстраховки.

Я регулярно встречался с Кобылой. Как только она перестала выдуриваться, то оказалась превосходным, толковым агентом, и я стал даже думать, что она, может, и в науке не безнадюга. Мне удалось ей внушить, что деньки ее лавочки сочтены и из-под обломков живыми вылезут только те, кто сотрудничает с нами. За ничтожные, в сущности, если учитывать риск, суммы по несколько сотен баксов она быстро добывала нужные сведения, ее работа отличалась точностью и оптимальной формой подачи результатов. Иногда казалось, она делает это с удовольствием, то ли являясь прирожденной авантюристкой, то ли имея зуб на Щепинского. Меня она в открытую ненавидела, и я принимал это как дань уважения, потому что мужчины, с ее точки зрения, были существами низшего порядка, не заслуживающими никаких иных чувств, кроме пренебрежения.

Как ни смешно, поначалу мы с ней спотыкались на простейших бытовых мелочах: кто, что и где курит, пьют ли в рабочее время кофе, балуются ли спиртным в канун праздников, и если да, то что это: шампанское или казенный спирт? На такие вопросы она отвечала неточно и неохотно, видя в них подвох в смысле желания поиздеваться над ней, и, если я ловил ее на противоречиях в показаниях, злилась и хамила больше обычного. Постепенно она усвоила, что мне все это зачем-то действительно нужно, но так и не поняла своим негибким умом, зачем именно. Я же просто старался вжиться в их обиход, почувствовать себя одним из них, и, независимо от взбрыков Кобылы, мне это понемногу удавалось.

Научное заведение Щепинского имело, равно как лаборатория Крота, статус отделения Института физиологии мозга Академии наук, то есть, по сути, являлось самостоятельным мини-институтом и состояло из двух неравных частей. Меньшая была, так сказать, общенаучной, имела обычную академическую иерархию научных сотрудников и аспирантов, открытые заседания ученого совета и публикации в печати. Вторая же часть, коммерческая, скрытая от взоров научной общественности, занималась прикладными проблемами, работала в режиме секретности и из своих доходов выделяла малую толику на поддержку нищей старшей сестры, занятой чистой наукой и служившей для всей этой композиции респектабельной крышей. Как мне объяснил Мафусаил, ныне многие научные учреждения приобрели подобную структуру, именуемую в академическом обиходе «конфигурацией айсберга». На Боровой помещалась именно эта, подводная часть айсберга, и она-то, и только она, получила в окружении Крота несимпатичное прозвище «Извращенное действие».

Кобыла отбывала свой аспирантский срок в благопристойной, светской части Института и на Боровую была вхожа лишь потому, что по характеру своей темы нуждалась в имевшейся там уникальной аппаратуре. Иногда ей случалось ассистировать Щепинскому в ответственных экспериментах, если ему вдруг не хватало своих сотрудников нужной квалификации. За такую работу она получала щедрую почасовую оплату по отдельной ведомости, а накануне первого сеанса подобного рода с нее взяли стандартную подписку о неразглашении государственной тайны. И при этом, несмотря на наличие допуска к секретной работе по форме один, наивысшей у них в конторе, Кобыла почти ничего на знала о том, чем они занимаются.

— Тебе запрещено о чем-нибудь расспрашивать других сотрудников? — решил я уточнить. — В порядке естественной научной любознательности?

— Нет, не запрещено. Но не принято.

— По принципу: будешь много знать — скоро состаришься? — усмехнулся я.

— Нет, — она посмотрела мне в лицо с нескрываемым отвращением, — по принципу: будешь много знать — не успеешь состариться.

Как выяснилось, прецедент был, и достаточно назидательный. Один аспирант, ее однокашник по Университету, попробовал дать волю своей любознательности и вскоре на мотоцикле врезался во внезапно затормозивший перед ним грузовик… Может, конечно, и совпадение, но проверять никому неохота.

— Тебе придется быть умницей, детка, — откомментировал я эту горестную историю, — я не вынесу, если ты не доживешь до заслуженной старости.

В ответ она поиграла губами, борясь, как мне показалось, с желанием плюнуть в Мою физиономию. Но в дальнейшем старалась быть умницей, и небезуспешно.

Буквально выполняя мои наставления, она держала глаза и уши открытыми и подвергала результаты наблюдений вполне научному анализу, так что ее выводы выглядели достаточно убедительно. В деятельности лаборатории она выделила три основных направления.

Первое — чисто коммерческое: сеансы рекомбинации. Именно в них Кобыла и принимала участие в качестве ассистентки. Она знала их в подробностях, вплоть до информационного объема рабочих программ на дискетах. Насколько я мог судить, сеансы Щепинского по технологии были полностью идентичны тому, что я видел у Крота, с той разницей, что Щепинский для максимального охмурения клиентов превращал будничную процедуру в некий научно-мистический спектакль, будучи в нем одновременно сценаристом, режиссером и актером. Кобыла, по моему требованию, составила детальное описание этого балагана.

Второе направление — исследовательское, возглавляемое доктором Харченко. Он руководил самостоятельной группой, в Институте по части науки шел паровозом и был единственным человеком, с мнением которого считался Щепинский, хотя сам тоже имел докторскую степень. Он работал над договорной тематикой, причем заказчиками были скорее всего силовые министерства, поскольку к Харченко постоянно наезжали офицеры не то ФСБ, не то ФСК, а может, те и другие вместе. Чем именно занималась группа, Кобыла не знала, но в их научном арсенале имелись такие технологии, как прямое зондирование мозга рентгеновским лазером, — об этом, в частности, ей сказал сам Щепинский. Он рекомендовал ей Харченко как наилучшего консультанта по ее теме, но тот первым делом предложил с ним переспать. Восприняв это как оскорбление, Кобыла отказалась от дальнейших контактов.

Я был здорово удивлен, что на Кобылу кто-то польстился. Вот уж действительно — нет такого товара, на который бы не нашлось покупателя… Отчаянная личность… камикадзе.

И наконец, у Щепинского имелось еще одно, третье направление деятельности, составляющее исключительно его монополию и засекреченное настолько, что о нем в Институте даже и слухи не ходили. Под эту «икс-тематику» были отведены две небольшие лаборатории, ключи от которых на вахте не висели. В одну из них успел сунуть нос незадачливый аспирант, позднее павший жертвой своей любознательности. Щепинский тогда отлучился к телефону, оставив незапертой дверь, и парнишка воспользовался его оплошностью. Как он потом рассказал Кобыле, ничего особенного там не обнаружилось. Томограф, трансфер-камера, пара компьютеров плюс незнакомая электроника, сейф, большой холодильник — и все. Сейфы стояли везде, где работал Щепинский, они были его слабостью, и хранил он в них в основном дискеты и дорогой коньяк. Холодильников в Институте тоже хватало, и единственной необычной деталью был сейфовый замок на нем, да еще огромный объем — не менее двух кубических метров.

В этих двух помещениях днем работа никогда не велась, туда заходил, и не часто, только сам Щепинский, или, в его сопровождении, техник-компьютерщик, или наладчик электронных приборов. По логике метода исключения следовало, что «икс-лаборатории» функционировали вечером или ночью. Косвенным тому подтверждением служило то, что, когда Кобыла впадала в исследовательский раж и засиживалась в Институте до вечера, ее иногда не трогали, иногда же, если задерживался сам шеф, без церемоний вытуривали. Ей удалось припомнить лишь один случай, когда в подобной ситуации, кроме Щепинского, в лаборатории остался кто-то еще, — это был Харченко.

Постепенно, не устраивая прямого допроса, а сопоставляя разрозненные сведения и используя косвенные улики, я задним числом выяснил, что же в их вонючем Институте произошло с Полиной. Щепинскому тогда, причем не впервые, срочно занадобился нейродонор для интенсивной эксплуатации, то есть на полный износ, и Кобыла, возможно тоже не впервые, предложила знакомую наркоманку, по которой никто особенно плакать не станет. Таковая, надо думать, имелась у нее на примете. И именно в те дни Кобыла воспылала азиатской страстью к Полине, познакомившись с ней на научной конференции, и стала домогаться ее любви. Получив отказ в любовных утехах, да еще в унизительной форме — Полина позволила себе расхохотаться, — Кобыла сочла себя оскорбленной, и бурная страсть мгновенно трансформировалась в бурную ненависть. Сделав последнюю попытку добиться своего и не достигнув успеха, она решила отомстить и привезла Полину в свою контору вместо обещанной наркоманки. То, что Полина охотно с ней поехала, не вызывало у меня удивления: она прекрасно знала, как важна для Крота любая информация об «Извращенном действии». Дальнейшее легко просчитывалось: вырубив пленницу каким-то образом, быть может с помощью хлороформа, она накачала ее наркотиками, а потом, после сеанса, взялась доставить, как отработанный материал, в психушку, но по пути, опасаясь возможной идентификации личности Полины, имитировала ее побег. Когда я, при первом знакомстве с Кобылой, пугал ее опергруппой, моя угроза была совершенно несостоятельной, поскольку Щепинский, имея такие прикрышки, как ФСБ и ФСК, с легкостью усмирил бы и уголовный розыск, и районного прокурора. Кобыла раскололась по другой причине: если бы Щепинский прознал, что вместо безымянной наркоманки она привела даму из ученого мира, он расправился бы с ней очень круто. Ну а если бы она знала, что пыталась заклеить, а после уничтожить бывшую жену бывшего научного руководителя Щепинского, измененную до неузнаваемости сеансами рекомбинации, то, наверное, наложила бы в штаны, несмотря на свои суперменские замашки.

Для меня это расследование было полезно чисто психологически: по стереотипности служебного мышления я уже начал было воспринимать Кобылу как свою сотрудницу и, соответственно, относиться к ней по-человечески. А ведь эта сука пыталась убить, и даже хуже, чем просто убить, Полину, которая ей ничего худого не сделала. Она прекрасно знала, что Полина выйдет из их научного вертепа нежизнеспособной идиоткой, полутрупом, и еще пристроила ее медленно умирать в грязном вагоне, чтобы ее, почти уже не живую, напоследок изнасиловали какие-нибудь ублюдки. Я испытал определенное облегчение, осознав, что в отношении Кобылы не имею никаких моральных обязательств. И очень кстати: мне предстояло запихнуть ее в постель к Харченко. Если об «икс-лаборатории» что-нибудь кому-то известно, то наверняка именно ему.

После очередного доклада Кобылы я сказал задумчиво:

— Теперь, пожалуй, настало время вступить в общение с Харченко…

— Да вы что? — ощерилась она. — Я же вам говорила…

— А ты не брезгуй, — перебил я ее, — не мыло, не смылится.

— Что вы несете! — Она обозлилась как-то вяло, без агрессивности. — Меня просто стошнит.

— Ничего, тазик попросишь. Он принесет.

— Кретин, — выругалась она почти беззлобно, и я понял, в чем дело: ей импонировало крутое хамство.

Я серьезно наклонил голову, как если бы она сказала что-то умное:

— Тогда поговорим о технике безопасности. Ты небось по простоте душевной готова явиться к нему и с римской прямотой доложить: я согласна?

— Лягушку приятнее глотать сразу, а не по частям. — Она брезгливо передернула плечами.

— Верно. Но существует поговорка: простота хуже воровства. Опасно считать противника глупее себя. Не ценишь ты свою молодую жизнь.

В ответ она злобно зыркнула прищуренными глазами.

— Надень шортики и майку потоньше, чтобы соски торчали, да и зайди к нему с пустяковым вопросом по своей работе. Он тебе сделает гнусное предложение, ты же можешь сказать, что такая ерундовая консультация стоит не более поцелуя в щечку. А там, глядишь, слово за слово, постепенно дело и сладится.

Она скорчила скучающую мину, но слушала безропотно.

— И потом, когда страхаетесь, ни о чем его не расспрашивай, кроме как по собственной теме. О своих делах он рано ли, поздно обязательно сам расскажет, особенно если будут точки пересечения с твоей тематикой. Это тривиально. Но нам-то надо подобраться к лаборатории «икс». Относительно нее первый же твой прямой вопрос скорее всего будет последним. Я излагаю достаточно понятно?

Она коротко кивнула, не пытаясь изображать отсутствие интереса.

— Нужно будет выразить недоумение, почему Институтом командует такое ничтожество, как Щепинский, а не какой-нибудь талантливый и серьезный ученый, наподобие, например, самого Харченко. Вот этому не переставай удивляться и в конце концов получишь ответ на все вопросы. Это билет беспроигрышный.

Пристроив таким образом Кобылу приучаться к разнополым сексуальным контактам, я решил заняться охранниками: пора уже иметь возможность хоть изредка посещать их контору. Из них наиболее перспективным казался парень, от которого я получил пинок в зад при первой попытке сунуть нос в «Извращенное действие». На нем уже висело убийство Философа в психушке, но для завязки разговора следовало состряпать еще что-нибудь. Это не представлялось особенно сложным, поскольку он был приезжим, жил один, шлялся по дискотекам и — для нас самое главное — постоянно водил в свое жилище девчонок, не отдавая предпочтения никаким возрастным категориям.

Пасти его выпало Васе, который и предложил через несколько дней план вербовки.

Каждый норовит пользоваться вещами, к которым привык. У Васи была стойкая привычка к юным девочкам, исключительно к распутным, и чутьем на них он обладал потрясающим. Он безошибочно, с первого взгляда на улице, распознавал в какой-нибудь пигалице с косичками опытную потаскушку, готовую немедленно предаться блуду. А эти несовершеннолетние падшие создания в свою очередь отвечали ему взаимностью, охотно соглашаясь иметь с ним дело «за так», бесплатно, тогда как другому человеку его возраста — Васе было за тридцать — сказали бы: «Отвали, папаша», или заломили бы несуразную цену. Они видели в нем «своего», испорченного ребенка-переростка, каковым он, в сущности, и был.

Он продемонстрировал мне нескольких маленьких распутниц, и я выбрал из них наиболее смышленую, не лишенную актерских наклонностей. Она подсунулась к нашему подопечному на дискотеке и, для порядка покочевряжившись, согласилась на его предложения, а ночью в снимаемую им квартиру вломилась бригада угрозыска. Я подрядил своих бывших коллег за бабки устроить небольшой спектакль — мне и самому когда-то случалось оказывать приятелям подобные услуги. Они чин по чину составили протокол, взяли от девчонки заявление, как он ее насиловал да еще заставлял пить спиртное, и удалились, лишь только появился я с моими ребятами.

Парень оказался тупицей, и у нас поначалу конструктивное общение не налаживалось.

— Ты знаешь, какой срок схлопочешь, если она не заберет заявление? — Я качнул головой в сторону ванной, куда чистоплотный Вася отправил девчонку мыться.

Вместо ответа он сплюнул на пол.

— Плеваться на допросе нельзя, — ласково сказал Вася и съездил ему по роже.

— Подожди, еще успеешь с ним поработать. Наденька лучше ему наручники. — Я вытащил из кармана пушку, потому что парень слегка напружинился. — А ты, — повернулся я к Джефу, — потопчись на всякий случай на улице: мало ли что…

— Известно ли тебе, — продолжал я, — что сделают с тобой зэки уже в следственном изоляторе?

Он хотел было опять плюнуть, но воздержался.

— Тогда, может быть, ты знаешь, что сделает с тобою Щепинский?

Это его проняло: он слегка заерзал на стуле.

— Ему наверняка не захочется, — добавил я деловито, — чтобы такой человек, как ты, оставался живым, хотя бы и в лагере. А на тебе висит еще и убийство.

— Что вы мне шьете? — не выдержал парень. — Какое убийство?

— Обыкновенное. С помощью шприца, — я зачитал ему пару абзацев из письменных показаний Игнатия и помахал у него перед носом его собственным фотопортретом, — свидетель тебя опознал по фотографии, но, будь уверен, опознает и лично.

— Я не убивал, — он угрюмо уставился в пол, — я и шприц-то держать не умею.

— До чего же ты дремучий, — искренне удивился я. — Ежели один держит, а другой колет, обоим срока одинаковые. Это надо знать, перед тем как браться за такие вещи. Твоему напарнику, кстати, в тот же день сломали шейные позвонки, знаешь, наверное?.. А держал ты его вот так, — я хорошо запомнил расположение синяков на запястьях Философа и сейчас без труда воспроизвел соответствующую хватку на руках этого болвана.

— Ну, бля… — его глаза забегали, — вы-то откуда знаете?

— Я знаю много такого, чего знать никому не советую. А что касается этого человека, — я показал фотку Философа, — то он охотно даст показания, кто и как его убивал.

— Он что, — у парня посерело лицо, — тогда не умер?

— Умер, еще как умер! Мертвее не бывает, — развеселился я, — целый год был покойником! А вот теперь он снова живой. В данный момент он спит, — я поглядел на часы, — но через пару часов я тебя ему предъявлю.

— Да вы что? Я еще не того… — Он приподнял руки в наручниках, чтобы покрутить пальцем около виска, и добавил просительно: — Не надо, я не хочу.

— Это почему же? Пообщаетесь на этот раз по-хорошему, обменяетесь впечатлениями. Интересно же… очевидное — невероятное.

— Слушайте, вы, хватит стебаться! Я все равно этих ваших смехуечков не понимаю, они мне до фени! — Парень обозлился, явно комплексуя по поводу собственной неразвитости, но тут же взял себя в руки: — Ладно, вы меня достали. Я согласен на вас похалдеить. Что вам от меня надо? Только говорите помедленнее и без всяких подъебок, что надо?

— Вот это уже разговор… А надо от тебя совсем немного, и зря ты из-за пустяков выкобенивался. Надо будет запомнить, кто из сотрудников твоей конторы и когда остается работать на ночь и кто к ним приходит из посторонних. Да ты и так ведь по долгу службы это обязан знать. Это, стало быть, первое. Второе: будешь пропускать внутрь меня или кого скажу. Ясное дело, ночью, когда там пусто. Третье: будешь иногда сообщать, что в конторе никого нет, а заодно, само собой, насчет режима наружной охраны. И за все эти пустяки еще будешь получать баксы… Все понял?

— Понял, чего тут не понять… Вы из меня совсем дурака-то не делайте.

— Не волнуйся, не сделаем. Это нам не по профилю… Ну что, договорились?

Перед тем как ответить, он, морща натужно лоб, с минуту молчал, и мне это понравилось.

— Значит, договорились.

Я взглянул на Васю:

— Сними наручники.

Вася их отомкнул, выражая лицом сожаление, и спрятал в карман, а я продолжал инструктаж:

— В нашем деле люди ошибаются один раз. По телефону — ни одного лишнего слова. Иногда тебе домой будет звонить девчонка…

— Эта, что ли? — Он злобно набычился на выплывшее из ванной юное дарование. После душа она выглядела домашней девочкой, не имеющей представления ни о каких соблазнах, кроме мороженого, но оглядывала нас любопытными, ищущими приключений глазками. Не дожидаясь моих указаний, Вася отвел ее на кухню.

— Нет, не эта. Другая, которая живет без папы и мамы. Она будет звонить иногда накануне твоих дежурств…

— А откуда она знает, когда я дежурю?

Мне захотелось треснуть его по башке стоящей рядом со мной табуреткой.

— Не перебивай. Это не твоя забота… Она будет спрашивать, что не звонишь и как насчет потрахаться, а ты пообещаешь позвонить на другой день… Тебе как, с работы звонить разрешается?

— Смотря как. Долго пиздеть — нет, а договориться о чем — пожалуйста.

— Так вот, на дежурстве, если в конторе к двадцати трем ноль-ноль будет пусто и если ты в этом будешь стопроцентно уверен, позвонишь девчонке, телефон она тебе даст. Учти, что все телефонные разговоры могут записываться. Поэтому скажешь только: завтра, мол, я свободен и хата свободна, приходи трахаться. Мы к тебе тут же и подвалим.

— И она что, придет?

— Кто?

— Телка… ну, трахаться.

Я приготовился смачно выругаться матом, но неожиданно меня опередил Вася.

— Придет, — подтвердил он деловито.

Ну и ну, удивился я. Не такая уж это важная птица, чтобы держать при нем постоянную подстилку, но голова у моего парнишки работает.

Опросив придурка о режиме работы, я вручил ему сотню зеленых в обмен на соответствующую расписку, и мы оставили его одного осмысливать превратности любви.

Парень получил у нас кличку Бугай.

— Это что же выходит, — посетовал Вася, — Кобыла, Бугай: сплошной скотный двор.

— Не беда, — утешил я его, — лишь бы не скотобойня.

Теперь у меня было два агента в «Извращенном действии», и я рассудил, что пока этого хватит, — не можем же мы, в конце концов, брать всю контору на содержание.

Кобылу я не дергал, не торопил — девушке, как-никак, предстояло совершить насилие над собственной натурой, но она через несколько дней прорезалась сама и попросила аванс. Я охотно выложил пару сотен в обмен на очередную расписку: Мафусаил меня пока в финансах не ужимал, — должно быть, «Извращенное действие» и впрямь сидело болезненной занозой в их заднице.

Успехи Кобылы, по ее мнению, были весьма скромными, в чем я не стал ее разубеждать, дабы не поощрять природную наглость. Главное, ей удалось забраться в постель к Харченко, и она считала, их связь носит не эпизодический характер.

— Завышенная самооценка в нашем деле всегда опасна, — заметил я сухо, стараясь скрыть, насколько приятна мне эта новость. — Почему ты так думаешь?

— Харченко не проходимец какой-нибудь, — она нахально смерила меня взглядом, — он серьезный человек и серьезный ученый.

Судя по ее виду, трахаться с Харченко оказалось не так противно, как она предполагала. А когда — я стал выспрашивать о его роли в Институте, она между делом брякнула даже, применительно к его трудам, слово «гениально» и тотчас раздраженно прикусила губу.

— О чем ты с ним говорила?

— Вам это не интересно.

— Я не имел в виду сексуальные технологии. Это мне действительно не интересно. А кроме этого?

Ответ ее начался не то с хрипа, не то с шипения, и только после него пошла членораздельная речь:

— Я же сказала: для вас пока ничего. О лаборатории «икс» — ни слова, и я не расспрашивала.

— Правильно сделала, умница… Спиртное пили?

— Да какое вам дело?!

— Мы это уже проходили. Раз спрашиваю, значит, есть дело.

— Пили.

— Коньяк, шампанское?

— Коньяк.

— За столом или в постели?

— Да вы что? — Она побелела. — Я сейчас швырну ваши вонючие баксы в вашу гнусную рожу!

— Не швырнешь. — Я хотел обругать ее тупицей, но вместо этого с изумлением уставился на нее: из ее глаз вытекли две крохотные слезинки, атрибут женской слабости.

— Ты что же думаешь, я хочу над тобой посмеяться? Это мне ни к чему, ты мой сотрудник. А вопросы эти — по делу, от них зависит коэффициент достоверности… Так за столом или в постели?

«Коэффициент достоверности» ее убедил.

— И за столом, и в постели. — Крепко сжатым кулаком она вытерла глаза, надо заметить весьма неуклюже, для нее это явно было непривычное дело.

— Это хорошо, — констатировал я невозмутимо. — Ежели мужик пьет с тобой за столом шампанское, а потом тащит в постель, значит, он тебе будет вешать исключительно лапшу на уши, достоверность его речей не более десяти процентов. Ну а если коньяк, да еще в постели, здесь достоверная информация может дотянуть до восьмидесяти процентов… Так о чем все-таки вы говорили? Кроме житейского.

— О Щепинском.

— В смысле — пустое место, ничтожество?

— Да. Приблизительно так.

— О работе заговорить удалось?

— Да. Немного о его, немного о моей.

— О своей сам начал?

— Да.

— Понятно… института закрытых публикаций у вас нет, и похвастаться некому. Щепинский — ничтожество, хоть с тобой поделиться… О чем именно он рассказывал?

— О цепных реакциях.

— В мозгу?

— Да.

— Это его личное открытие?

— Да, его, и только его. На пустом месте. Это потрясающе.

— Что такое цепная реакция в мозгу?

— Чушь какая! — Она раздраженно подергала носом. — Это вам объяснить невозможно. Все равно ничего не поймете.

— А ты попытайся. Все великие ученые были хорошими популяризаторами. Знаешь поговорку — кто ясно мыслит, тот ясно излагает?

— Ладно, попробую. Только избавьте меня от ваших идиотских сентенций. — Она сделала паузу, ожидая реакции на свое очередное хамство, но я промолчал, изображая сосредоточенное внимание.

— Человеческий мозг сложнее любого компьютера, даже гипотетического. Это вам, надеюсь, известно?

— Да.

— Но вы наверняка не понимаете, что это значит. Общий объем памяти, количество ячеек, в компьютере можно наращивать без границ, и превзойти в этом мозг — не проблема. А вот структура нейронной системы, сеть связей между нервными клетками, в силу своей многомерности слишком сложна и для теоретического, и для практического моделирования, даже в самых примитивных вариантах. — Она состроила брезгливую мину. — Что такое нейроны, дендриты, ганглии, конечно, не знаете?

Ах ты сучка, до чего обнаглела… пора проучить.

Тихо, Крокодил, сейчас не время… тихо, и помни: я владею Пальцем.