Если пришлось бы заполнить графу «особые приметы», вероятно следовало бы написать: «таковых нет». Что ж, пожалуй, внешне Григорий Петрович действительно неприметен и затеряется в толпе сограждан. Художник, вероятно, разглядел бы ум и волю в его больших серых глазах, внимательных и сосредоточенных, обнаружил бы черточки характера по располагающей к откровенности улыбке. Но так как Григорию Петровичу ни разу не пришлось позировать служителю искусства, то особые приметы Корниенко определялись по совершенно другим признакам: по делам, верности слову, общению с людьми. Один из представителей многочисленной династии корабелов, Гриша пришел на судостроительный завод сразу же после освобождения города от фашистов. Вместе с другими шестнадцатилетними и семнадцатилетними ребятами расчищал развалины цехов, переносил конструкции, помогал восстанавливать котельную. А когда прозвучал гудок и вновь ожили цеха — пошел учеником к токарю. Спустя пять лет Гришу Корниенко, токаря четвертого разряда, ребята избрали секретарем заводского комитета комсомола. А незадолго до этого произошло еще одно событие: его, сына передового рабочего, сложившего голову в боях с гитлеровцами, приняли в ленинскую партию. Вся небольшая биография Григория Петровича сводилась к нескольким строчкам: «Родился в 1927-м, рабочий, из рабочих, избирался в райком и горком комсомола, награжден орденом „Знак Почета“, взысканий не имеет».

Но какая анкета расскажет о радости рабочего паренька, участвовавшего в спуске первого сухогруза, в ремонте первого судна на полуразрушенном предприятии, в постройке простейших барж и танкеров? Не расскажет анкета и о выполнении им шести годовых норм, о всесоюзном успехе девятнадцати молодежных бригад, сформированных при активном участии секретаря комитета комсомола, о награждении молодых рабочих в славный день тридцатилетия ВЛКСМ. Григорию вручили тогда орден «Знак Почета», а спустя еще три года молодого инженера, окончившего вечернее отделение кораблестроительного института, назначили начальником цеха.

Цех этот не зря называли заводом в заводе. Большой, широкопрофильный, он во многом решал судьбу заводского плана и слыл «трудным».

Анкета отдела кадров могла бы еще в двух строчках показать дальнейший путь: заведующий отделом горкома партии, секретарь городского райкома, второй секретарь обкома. А когда первого секретаря областного комитета перевели в один из крупнейших городов страны, его место занял Корниенко.

Начал он с того, что отказался переезжать из своей небольшой заводской квартиры в особнячок, в котором жил предыдущий секретарь. Здание передали в распоряжение находящегося рядом детского дошкольного учреждения.

Будильник, всегда поднимавший Григория Петровича к шести часам утра, тоже не был переведен на иное время. И частенько с утра до начала своего официального рабочего дня Корниенко успевал побывать на одном из заводов или на стройке, пройтись по утренним улицам областного центра, заглянуть в магазин, столовую или мастерскую бытового обслуживания.

Он появлялся в обкоме уже со свежими впечатлениями начинающегося дня. К удивлению знакомых, друзей и сослуживцев Корниенко стал заочником сельхозинститута, проявив незаурядные знания полеводства и животноводства.

Больше всего чтил Корниенко правду. Человек раз солгавший, в последующем не вызывал у него доверия и уважения. Правду и только правду, какой бы она ни была, признавал первый секретарь. Видимо, тут сказалось и влияние рабочей семьи и рабочей среды, где честность и порядочность были высшим критерием и главным качеством человека.

Корниенко ополчался на пленумах и бюро против псевдорапортов, приписок, показухи, считал их авторов перерожденцами и лжецами.

Вот почему, прочитав корреспонденцию Ивченко, Корниенко с особой тревогой и вниманием отнесся к выступлению газеты. Он пригласил к себе Захарова. Вдвоем просидели они около трех часов. Редактор положил на стол секретаря целую папку документов, заявлений, официальных выписок.

— Ты понимаешь, как обидно, Василий Захарович, — говорил Корниенко. — Смирнов — это имя, это флаг. И такое падение! А ведь наверно об этом знали многие, не могли не знать односельчане, да и в районе… Но молчали. Верили в его безнаказанность. Ему, мол, все сойдет. Имя, звание, заслуги! Опасно связываться. Вот это страшно! Страшно, когда люди верят в чью-то безнаказанность. А Чабаненко, я слышал, прямой человек, справедливый, не побоялся поднять голос. Понимал, что партия правду всегда поддержит. Падение Смирнова ужасно. Но главное действующее лицо, — вздохнул Корниенко, — Яшевский. Карьерист и прохвост!..

Пальцы Корниенко сжались в кулаки.

— Верю тебе, газете, а надо проверить, Василий Захарович. Бывает, и документы, и журналисты, ты уж меня прости, ошибаются, заблуждаются.

Авторитетная комиссия, которую возглавил второй секретарь обкома, приступила к работе. В нее вошли заместитель председателя облисполкома, Захаров, председатель парткомиссии, прокурор, работники отделов обкома и облисполкома.

— Я прошу меня принять, я не могу в таких условиях работать, — позвонил первому секретарю обкома Яшевский.

— Подождите, во всем разберемся, все проверим и вас пригласим обязательно. Это я вам обещаю.

— Что у вас там такое? Не просто ли сенсация? — поинтересовался инспектор из Киева.

— Проверяем, Павел Павлович. Когда все закончим, сложится окончательное мнение, — отвечал второй секретарь обкома.

В редакции тоже с нетерпением ожидали возвращения комиссии. То, что этот вопрос будет обсуждать бюро обкома, не вызывало сомнения. Но кто окажется прав — никому неизвестная корреспондентка, а значит, и вся газета, или многоопытный, широкоизвестный руководитель хозяйства и один из руководителей Чижевского района? Волнение, точно цепная реакция, передавалось из отдела в отдел, от одного сотрудника к другому. Савочкин, вновь оставшийся в дни отъезда Захарова за редактора, был пасмурен и лаконичен. Он старался не замечать Елену, в душе считал ее виновницей нервотрепки и неприятностей, которые безусловно обрушатся на редакцию. И в то же время не придирался к Елене, как это было раньше, видя доброжелательное отношение к ней всего коллектива. Савочкин сознавал, что первым поднял вопрос об освещении в газете успехов Чижевского района и вольно или невольно оказался втянутым в это неприятное дело. Накажут Захарова, Курганского, эту девчонку Ивченко, но и его не забудут. Все-таки заместитель, а не курьер. И если не согласен, то до ЦК дойди, а своего добейся.

…Никто не уходил. Ждали Захарова. Он пришел в восемь вечера и пригласил к себе всех находившихся в редакции творческих работников.

— Только что закончилось заседание бюро обкома, оно затянулось, — сказал редактор. — Все указанное в корреспонденции полностью подтвердилось. Вскрыто много дополнительных фактов. Потом, на собрании, я вас ознакомлю с решением бюро. Мы его получим. Должен только сказать, что бюро решительно осудило зазнайство, самообольщение прошлыми успехами, нарушение колхозной демократии и, особенно, зажим критики и очковтирательство. Смирнову вынесли строгое взыскание, рекомендовали колхозному собранию освободить его от должности председателя колхоза. Снят с работы и исключен из партии Яшевский, как оказалось и полностью доказано, карьерист, толкавший хозяйственников на очковтирательство. Освобожден от должности завотделом райкома Райков, снявший с полосы районной газеты заметку селькора Чабаненко, ныне восстановленного в партии. О нем очень тепло говорили члены бюро. Вот приблизительно пока и все о корреспонденции. Смирнов, между прочим, на бюро вел себя откровенно и искренне. Да, товарищи, — добавил Захаров, — отмечена и недостаточная принципиальность редакции, необоснованно расхвалившей до этого мифические победы района. Никуда от этого не денешься. Надо нам все хорошо проанализировать, немедленно отменить выговор Курганскому. А вас, Елена Ивановна, завтра к одиннадцати приглашает Григорий Петрович. Я же со своей стороны хочу сказать, что вы оказались на высоте положения. Я рад, что вы работаете в нашем коллективе. А теперь — все по домам, вас там уже, наверное, заждались. Да и мне еще полосы читать.

Елена, Саша и Курганский вышли из редакции. Все устали от напряженного ожидания, волнения, беспокойства. Шли молча. Общего разговора не получалось. Неподалеку от дома Курганского Лена вскрикнула и побежала к идущей им навстречу, слегка прихрамывающей женщине.

— Мария Герасимовна! Милая! Откуда?

— Маша, ты? — тревожно спросил, близоруко щурясь, Курганский. — Какими судьбами?

— На бюро обкома пригласили по поводу статьи Леночки. Интересовались, кто, как и почему снял из готовой к печати полосы заметку Чабаненко, отчего замяли дело. Ну и бюро же было — впервые в жизни на таком присутствовала. Настоящий университет принципиальности. А это кто же?

— Представляю, — засмеялась Лена. — Саша Быховский, лучший парень в городе, если не испортится. Ожидал меня, бедняжка, до сих пор.

— Я читала ваши материалы, Саша, понравились. И слышала о вас… Значит, будем считать себя старыми знакомыми.

— Безусловно, — Александр крепко пожал руку Марии Герасимовне.

— Да чего же мы стали? Идемте все ко мне, — оживленно заговорил Курганский. — Немедленно ко мне. Маша расскажет нам все подробности.

— А кресло для меня найдется? — улыбнулась утомленная и замерзшая Маша.

— Так точно, товарищ лейтенант, диван, — отрапортовал Яша. — Вот вам с Леной ключ, вы идите, а я сейчас, что-нибудь в «Гастрономе» соображу к ужину, а то на квартире у старого холостяка и постоянного клиента общепита не густо, если не сказать пусто.

— Я с вами, Яков Филиппович.

— Отлично, Саша, две руки хорошо, а четыре лучше. Пошли.

— …Понимаешь, Леночка, не могла я уехать, не повидав Курганского, — села на скрипучий стул Маша. — Уже около часа возле его дома хожу. Только Якову — ни слова. Не могу, понимаешь, не могу я без него.

Маша опустила голову и неожиданно, по-детски всхлипнула.

— Успокойтесь, Мария Герасимовна, дорогая. Это же замечательно, чудесно! Ему ведь так плохо без вас. Я это знаю. Разве вы не видите, не читаете в его глазах?

— А костяшка? — она горько и даже зло глянула на протез.

— Да разве за это любят или не любят, душа вы моя милая, — горячо заговорила Елена. — Смотрите, сколько молодых, здоровых женщин вокруг, а любит он вас одну, одну-единственную. Вы же красивая, одухотворенная, Машенька, — Лена поцеловала ее в щеку.

— Все! Об этом нашем разговоре никому, Леночка, — и Маша, улыбнувшись, отчего ее милое смуглое лицо стало еще более привлекательным, лукаво сказала:

— Ну, держись за бока. Твоя «красавица» — победитель. Да, да. Маленький районный отель занял в республиканском конкурсе призовое место. Знай наших!

— Поздравляю!

— Еще не все, погоди. После заседания бюро ваш председатель горисполкома Огнивцев предложил мне перейти на работу в областной центр директором новой многоэтажной гостиницы, которая на днях сдается. Умора, правда?

— А в газету не тянет, Машенька?

— Еще как! Но это уже не в моих силах — мотаться по районам…

— Тогда соглашайтесь, обязательно.

— А как же, — задорно отозвалась Маша. — Раз человека выдвигают, почему ему уклоняться?

И, вынув из сумочки пудреницу и помаду, принялась «наводить красоту».

— Поздравляю, — весело повторила Лена, — только одно условие: для газетчиков, этих вечных кочевников, путешествующих за добром и ополчающихся против зла, всегда находить в гостинице койку. При всех условиях и при всех обстоятельствах.

— Хитрая! Ну так и быть. Клянусь, клянусь, клянусь! — смешливо произнесла уже совсем повеселевшая Маша.