Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное зло

Подорога Валерий Александрович

Приложение

Господин-монстр

Заметки по антропологии власти

 

 

Господин-монстр

Заметки по антропологии власти

[Проект]

 

Что такое антропология власти?

1. Антропологические аспекты власти, — каковы они? Власть фасцинирует, завораживает, известна иконографическая традиция, которая учила видеть вокруг голов святых мучеников, великих тиранов и королей нечто подобное нимбу («световое сияние»). Сакральность и магия правителя простирается далеко. Власти никогда не много, в этом ее всем известная и пошлая тайна. Более того, власти должно быть больше. Власть — это всегда более власти. Правда, это разрушает саму власть, поскольку, получая больше возможностей, чем она на это имеет прав, и отделяясь от тех, кем правит, становится недоступной… и производит беззаконие во все больших масштабах, вступая в опасную игру саморазрушения. Нет ни одного примера в мировой политической истории, где бы власть, уверяясь в своей полной безнаказанности, не уничтожала, в конечном итоге, саму себя, нанося трудно заживаемые раны обществу. Единоличная, ничем не ограниченная власть сегодня — нонсенс, в худшем случае, это вид социальной патологии. Основная функция власти вспомогательная, она должна поддерживать управляемость общества и государства, защищать права и свободы граждан, нравственные и культурные ценности, она — творец гражданского мира, peace maker.

2. Общество и все его государственные институты, если оно нормально развивается, должно находиться в состоянии постоянного тестирования. Тестировать — это не только проверять власть по критериям юридически-правовой законности принятых решений и нравственных обязательств, но и предостерегать от опасностей, которые ей грозят, если злоупотребления с ее стороны будут продолжаться. Конечно, тестирование власти в современных массмедиа и в Сети идет постоянно, а сегодня с ранее невиданной активностью (рейтинги и разного рода социологические выборки, передача информации о событиях, обмен мнениями и комментариями). Правда, это тестирование носит не психологический характер, в основном это попытка контроля со стороны общества за качеством принимаемых властью решений.

Антропология власти — это один из уровней исследования властных отношений в обществе, тестирование условий, при которых власть воспроизводит себя.

3. Когда же наметилось отставание (политического режима) власти от процессов, ведущих к рождению гражданского общества в России? Прежде всего, неудачная политика национальной памяти, ее грубая фальсификация и идеологизация, даже попытка ею управлять. Что этому способствовало? Просмотрим бегло некоторые из причин.

Отрицательный опыт 1993–1996 годов в последующие годы с некоторым повышением уровня жизни и временной стабилизацией с поразительной быстротой вытесняется из социальной памяти. Общая масса населения, отброшенная на уровень примитивного выживания, — территория национального бедствия, — впала в историческое беспамятство, как только уровень благосостояния немного поднялся. Эту краткую память национальной истории как отшибло, она замещается сегодня нелепой и оскорбительной для бесчисленных жертв прежних режимов ностальгией по советскому, вытеснением боли и ложью правящих. Все уже забыли, что еще недавно были жертвами разбоя, оскорблений, недоедания и нищеты, свидетелями войн, кровавых разборок и убийств. А ведь прошло всего пара десятилетий. То время цинично называют «глобальной техногенной катастрофой», хотя на самом деле оно оказалось фатальным следствием все той же людоедской сталинской политики, безнадежно затратной и нелепой, тут же потерявшей свою эффективность, как только лишилась возможности прибегать к средствам прямого насилия. Не забыть бы и то, что это было время «выживания», время после Гулага. В нем не оказалось выбора между добром и злом, добро стало восприниматься относительно, и только в одной сравнительной шкале с абсолютом зла. Как следствие — покорность, неверие, апатия масс и известная готовность служить новому господину. Верховной властью было возглашено кредо нигилистического «здравомыслия»: за всяким проявлением добра ищи его постоянно действующую причину — абсолютное Зло.

4. В период 2000-х годов дальнейший распад советской политической системы был остановлен, теперь развитие общества пошло в обратном от перестроечной утопии направлении, хотя процессы либерализации еще какое-то время длились. Тут же возродилась и окрепла старая бюрократическая форма государственного устройства, но уже на основе других ресурсов. Началось повторное распределение собственности, среди пришедшей к власти группировки. По сути дела вся энергия новой элиты была затрачена на создание особого феномена господства — авторизация власти и отказ от ответственности за принятие решений. На пике новой политики господства — правитель, или, точнее, «олигарх олигархов», обладающий абсолютным правом на принятие решений. И это право таково, что решение, какое бы оно ни было и кого бы оно ни касалось, принимает только он один, как если бы статус «народный избранник» позволяет ему пренебрегать общественной волей. Авторитарное сознание вдруг становится неким условием «правильного» понимания высшей власти (усиливается патернализм, — правитель начинает проявлять «отцовские» чувства к собственному народу, природе и местной фауне). Чем больше власть наделяет себя новыми полномочиями и возможностями, отгораживается от тех, кем правит, я бы даже сказал «очеловечивается», тем меньше она способна перераспределяться, т. е. находиться в процессах социального обмена. И как итог: власть перестает быть легитимной, она нарушает основные статьи общественного Договора, но это не мешает ей.

И главное — все этапы развития российского общества, государства надо рассматривать с учетом стагнации, отступления на прежние позиции: шаг вперед, два шага назад, а то и три, и четыре. А это значит, что традиционные механизмы властвования легко восстанавливаются и бессознательно усваиваются правителями как единственное искусство управления: «византийская» техника, приемы, стиль.

5. Даже вполне условное «благополучие» последних лет не смогло устранить страх перед фигурой нового Господина, кому народное сознание вменяет вину за все случившееся, но и требует от него покровительства и любви. Это собирательный образ, состоящий из смешения известных отрицательных масок, столь же ненавистных, сколь и близких народному сознанию постперестроечной эпохи. Это прототип абсолютного национального Зла/Добра, — это Господин-монстр. Как удачно замечает М. Фуко: приходит день, когда «противоестественное беззаконие попирает юридический порядок и появляется монстр». В нормальном «здоровом» обществе подобные силы зла и беззакония обычно подавлены и оттеснены на периферию. Прототип включает в себя неопределимое многообразие человеческих реакций и страданий, надежд и страхов. Поставщики образов нового Господина — новости ТВ и других массмедиа: «Криминальный Петербург», «Бригада», «Бумер» в единстве с другими образами, столь же депрессивными, окрашенный эротикой садизма и зверства (чеченскими войнами, террором, взрывами домов, «Дубровкой» и «Бесланом»), захват национальных богатств, с ежедневными примерами насилия. Произошла обвальная феодализация общества, было покончено с конкуренцией и равенством прав, появилась новая идея ранга, выраженная в характере собственности и происхождения доходов, — мы получили совершенно новые масштабы монструозности. С одной стороны, прослойка новых господ, — идеальный Господин-монстр; с другой — бесполое, частично подвергнутое кастрации, население, находящееся в услужении, демонстрирующее покорность и неучастие. Сопротивление подавлено, оно не нашло собственных ресурсов, независимых от тех, которые находятся в распоряжении Господина-монстра. Значение сохранения украденного, отнятого, сворованного неизмеримо возросло. Поэтому личной охраны мало, нужно еще иметь и целый ряд дополнительных гарантий безопасности, лучше государственных (поэтому Господин-монстр — ничто без чиновника как вспомогательного социотипа, его Двойника и Партнера). Класс старых партократов-чиновников создал все условия для порождения монструозной (киллерской) политики и, следовательно, для появления Господина-монстра.

 

Физиогномика прототипа

6. Если ты жив, выжил и живешь так же, как многие миллионы твоих сограждан, то это все-таки не значит, что прошлое ушло, что его можно стереть из памяти и забыть. Мы должны узнать лучше этого Господина-монстра и ту монструозность, которую он так упорно демонстрировал нам в течение 90-х годов, в котором проявились и вполне целенаправленно силы ненависти, презрения, наживы, подлости и предательства.

Господин-монстр — это собирательный образ, состоящий из смешения известных политических масок (ненавистных народному сознанию 90-х годов), но ни одна из них не станет единственной. Речь идет даже не о маске, а о некоем образе действия, приписываемом монструозному прототипу. В нормальном, «здоровом» обществе силы абсолютного Зла жестко контролируются, они оттеснены на периферию, маргинализованы, подавлены. Их крайняя опасность для общества в том, что это силы чисто стихийные, лишенные разума, собственной воли и цели, они действует с непогрешимостью серийного маньяка или убийцы-сомнамбулы, т. е. совершенно в автоматическом режиме (так действует сегодня опытный киллер, хладнокровно устраняющий жертву контрольным выстрелом в голову; так действует некий безымянный и всеобщий «Мавроди» — строитель великих пирамид; так действуют адвокаты ОПГ и черные копатели, черные риелторы, черные рейдеры, захватывая «чужое» с ведома и по прямой поддержке чиновников и судей). Образовался класс, сформировавший этот новый народный гештальт, и не дающий уйти ему со сцены новых десятилетий. Прототипом постсоветского Господина-монстра является криминальный тип, Homo criminalis.

 

М/Ж. Гендерные аспекты власти

7. Мужское стало одним из первичных объектов насилия (в том числе и сексуального). Женское не потерпело поражения, напротив, выиграло, перешло из одного страта в другой и, главное, сравнялось с мужским по возможностям доступа к ресурсам власти. Можно сказать, Ж. выиграло в новой ситуации: роль женщины резко возросла на службе нового Господина: она любовница, конфидентка-советчица, менеджер и аналитик, она действительно намного лучший слуга, нежели ленивый и тупой, самонадеянный и агрессивный мужской тип, ориентирующийся на старые нормы полового превосходства. Женщина — существо глубоко витальное, ей не свойственна тяга к смерти («подвигу», «игре в риск», «желание насилия»), которые так близки мужской особи. После разрушения Эдипа (культа отцовства) и отказа от фрейдистской схемы освобождения подошло время полного разрушения семьи и брака. Корпоративный капитализм, все эти фирмы-феоды, где устанавливаются «особые» правила жить, потреблять, служить, любить и подчиняться, и в центре этого малого большого мира — все тот же Господин-монстр. Мужской пол (это великое когда-то М.) — больше не центр вселенной, не господин над природой, ни над Ж.; мужское унижено и почти истреблено; оно стал охранником (адвокатом, сторожем, личным слугой, менеджером и телохранителем), но намного чаще — «опущенным», «неудачником», «проигравшим», «убитым» и «лишним», просто бомжем.

Нынешняя нонкультура разыгрывает перед нами чувственно-половое разнообразие возможностей, какими стал располагать Господин-монстр. Новая ортодоксия сексуальности, браки и гражданское партнерство между гомосексуалами и лесбиянками, трансвеститами и изменившими пол, симулянтами и визионерами, наркоманами и бомжами, те, кто стал женщинами, и те, кто стал мужчинами, — все они фантазмируют новое чувство жизни и новую свободу сексуальной чувственности. Сексуальность теперь классово неразличима, она корпоративна. Насколько этот Господин-монстр не обладает никакой определенной в терминах половых различий сексуальностью, настолько в обществе начинают признавать за полисексуальной ориентацией новую чувственность (уклоняющуюся от прежних норм пола). Господин-монстр ориентирован на особое потребление — на экономику роскоши, в то время как Ж. — на частные общедоступные и массовые экономики потребления. Женское — капиталистично, Ж. — самый лучший потребитель; мужское — социалистично, М. желает равенства и справедливости; и только Господин-монстр — весь в имперских фантазиях и заботах, его мировидение феодально, он геополитик, он видит мир как на ладони…

Итак, к середине 90-х годов сформировалась фигура нового Господина-монстра, победителя мужского и женского начала, пренебрегающего разделением полов, величайшего Гермафродита (если следовать традиционному типу, известному как идеал человеческого, начиная с Платона вплоть до немецких романтиков). Сексуальность и эрос стали разменной монетой зрелой воли к власти. Прежде всего, он смог отбросить мужское начало (в том числе и свое собственное) и сделать слугой своего соперника-врага, превратить женское в часть своей натуры, но не дать ему первенства и подавить его. Вот оно равновесие полов, и удержать его может только Господин-монстр.

 

Идеальный слуга

8. Прекрасные образцы гегелевской мысли: 4-я глава из «Феноменологии духа»: сцена слуги и господина. Слуге важно не столько занять место господина, сколько освободиться от него вообще, или, точнее, каждый слуга может стать господином, но никто больше не должен быть слугой. Вот абрис будущего свободного общества, состоящего исключительно из господ, т. е. свободных личностей. Такова гегелевская идея. В случае диктатуры на первый план выдвигаются фигуры из переходных сословий, ничем не примечательные и даже странные: так слуга в одночасье и по чьему-то произволу становится господином, не переставая быть слугой, поскольку он не отменил господина, а просто стал им. Тиран и диктаторы — это в основном бывшие слуги, выходцы из низших слоев. Этого не учел боговдохновенный диалектик Гегель. В сословном обществе, где вертикальная мобильность затруднена, часто складывается особая этика слуги, отличающаяся благородством служения, сравнимым с отвагой и славой непобедимого господина. Чтобы стать господином, нужно было бы пройти путь общественного признания и борьбы, по сути дела, оказаться отчасти народным героем-избавителем (на первых порах это получалось у Горбачева, позднее и отчасти у Ельцина). Стать же господином, не перестав быть слугой, это и есть, пожалуй, точная констатация ситуации современного выбора. Именно потому, что политик на ранних стадиях вживания в образ господина не имел никакого навыка в понимании того, что есть режим «личной власти». Потребовались годы для того, чтобы обрести уверенность и некоторую политическую идентичность, опирающуюся на особенности совершенных ошибок и просчетов. Я бы не назвал это идентичностью Господина, а все-таки идентичностью Слуги, — служение чему-то, что постоянно угрожает твоей идентичности; то, что ты не понимаешь и чем ты не знаешь, как правильно пользоваться — а это и есть сама Власть. Отношение правителя к самому себе как господину вытесняет обратную связь с обществом. Этому способствует, возможно, «сильная» зависимость правящего лица от всех тех, кто составляют его группу или клан, его новую и влиятельную, невероятно разросшуюся и разбогатевшую клиентуру. В таком случае коррумпирование внутренних связей группы необходимо для создания эффекта ее сплоченности и несменяемости ее членов, для поддержания идентичности Господина, т. е. режима личной власти. Слуга в данном случае — это тайная и подлинная жизнь Господина.

 

Эрос и кратос. Гротеск как политика

9. Великими исследователями новейших форм тирании — А. Лосевым, С. Эйзенштейном, М. Бахтиным — было установлено, что тираническая власть несет с собой избыток в средствах и условиях господства над другими. Тиран или авторитарный Господин-монстр не отделяет свое (иногда законное) право управлять другими от наслаждения властью. Вот что соблазняет любую человеческую личность, вдруг оказавшуюся на вершине и не готовую к тому, чтобы адекватно оценить все последствия ее присвоения. Когда влечение к власти неотличимо от влечения к Эросу, именно тогда власть выходит за свои границы и превращается в некую повседневную оргию, венценосный Тиран нарушает все человеческие запреты ради наслаждения тем, чем он обладает целиком и что разделить с кем-либо невозможно. А. Арто пишет большое исследование «Гелиогабал, или Коронованный анархист», объясняющее феномен абсолютной власти римских цезарей и их безумие; он приходит к выводам, которые позднее формулирует А. Лосев: там, где власть становится чьей-то собственностью, она требует инцеста и преступления. Э. Фромм видит в Гитлере особый случай патологии власти («некрофилии»), который нельзя объяснить только особенностями детских травм. Абсолютная власть у М. Бахтина толкуется через гротеск, — снижающе-смеховое разоблачения власти, опрокидывание властной пирамиды на римских карнавалах и парижских «праздниках осла», унижения и переворачивание всех масок господства. Тиран Сталин был оскорблен манерой С. Эйзенштейна представлять образ русского самодержца в виде набора чрезмерных по выразительности «гримас», «жестов», «оскорбительных снижений и профанаций» (третья серия «Ивана Грозного»).

10. Для Фуко гротескность власти определяется ее гротескностью, и это не тавтология (не «логическая ошибка»), Принимая «последние» решения, причем «за всех» и «ради всех», единоличная власть начинает выглядеть смешной, недостойной, низкой, лживой, преступной, жадной, надменной, безответственной и пр. Гротескность — это, если угодно, синергетическое качество власти, ее саморазоблачение и ее сущность. Как только субъект власти (Первое лицо) авторизуется и власть становится личной, т. е. присваивается им, так тут же вспыхивает вся ее характерная скрытая ранее гротескность, неспособность правителя представить себя в ореоле чего-то неприкосновенного, высшего, Богом данного своему народу… Отсюда смех Бахтина, злорадство и критический пыл Лосева, радость разрушения и «жестокости» Арто, издевательская карикатурность образов Эйзенштейна. Вопрос Фуко: может ли бесчестие правителя стать предметом большой теории? И другой вопрос, который может последовать за этим: есть ли нравственные ограничители для самой власти, что-то вроде нестираемого кода поведения? Может ли власть избежать той автономии, самодостаточности, той изоляции от общества, которой она постоянно добивается (особенно в авторитарных режимах) и которая прямо ведет к Преступлению? Другими глазами, гротескность является важнейшим показателем вырождения класса властвующих правителей, именно она указывает на монструозность власти, на ее преступную природу.

 

Тирания логоса и приапизм. (А. Лосев)

11. В русской философской культуре конца XIX и начала XX века сохранялся сильный интерес к исследованию платоновского Эроса. Стоит упомянуть об открытом фаллическим культе В. В. Розанова и «уклончивом, неясном» у П. Флоренского, работы Н. Бердяева, Мережковского, Б. Вышеславцева. В известных своих трудах Лосев с каким-то невероятным воодушевлением рассматривает каждую историческую эпоху с точки зрения соотношения платоновского Эроса и тиранической власти (по сути дела, отождествляя их). Произведения, в которых затрагивается тема, которую можно определить как политический приапизм: «Очерки античного символизма и мифологии» (1929), «Эстетика Возрождения» (1978), «Римская эстетика» (1979). Вот весьма впечатляющие заметки Лосева по поводу платоновской философии эроса, сделанные им в разное время. Например: «Фаллос и есть, по моему ощущению, основная интуиция платонизма, его первичный прамиф. Не свет просто, не освещенное тело просто, но именно фаллос, напряженный мужской член со всей резкостью своих очертаний. Кроме того, поскольку основным ядром в платоновской идее является именно эйдос, то речь может идти только о мужском поле. И не фаллос в своих функциях реального оплодотворения и деторождения, — нет, далеко не это есть платонический прамиф. Нет, это, может быть, какой-нибудь иудейский (или еще иной) прамиф. А платонизм строится не на этом. Платонизм строится на непорождающемся фаллосе, на фаллосе без женщины, на однополой и безличностной любви». Этот вывод получает развитие в следующем пассаже:

«Этот миф — живой фаллос в развитом виде, Эрос — с чертами, обрисованными нами во всем предыдущем изложении в смысле общечеловеческом, национально-греческом, историческо-хронологическом и классовом. Это — блудный бес, вкрадывающийся незаметно в душу, тонко и дальновидно соблазняющий ее льстивыми обещаниями, увертливый, обворожающий. Он — то скользящий, порхающий, едва уловимый, то предстоящий во всем своем истуканном величии, холодный, белый дьявол, какая-то активная пустота и марево, мраморное ничто. По видимости это — сила, мощь, красота, побеждающее величие, могучий ум и добродетель; по существу же — стоит только тщательнее всмотреться в этот древний лик — какое-то просто наваждение, привидение, бред, мечтание и суета. Статуя всегда такова: спереди — жизнь, человек, душа, бог (хотя и с самого начала уже странновата вся эта мраморная холодность и безжизненность), а по существу это — камень, металл, деревяшка. И привидение, бесовщина всегда такова: спереди — сила, шум, всемогущество, всезнание и всеобладание, чарующая красота и обворожительная ласка, а по существу — бездушный прах, галлюцинация в результате душевного растления, проекция вовне нашей собственной слабости и слепоты. Этим безличным, безличностным холодом эротического наваждения и привидения означена и вся платоновская Идея. Она мраморное и холодное ничто, прекрасная любовная галлюцинация, непорождающий фаллос, гипнотизирующая резкость очертаний блудливого тела, антисоциальный экстаз головной диалектики, бесовская „прелесть“ и разгорячение, увертливый и похотливый оборотень» [183] .

Подобные откровенные видения мирового блуда, извращений, похоти должно привести в смущение любого читающего эти строки, настолько сильна страсть молодого Лосева к отрицанию фаллократических бесчинств античного Эроса (что приоткрывает немного его оскорбленное «прельщением» сознание инока). Радикальная деэротизация опыта мысли, которой, начиная с ранних работ, придерживается Лосев, стала затем нормой поведения для православного мыслителя. Нет ничего заведомо «странного» и даже шокирующего в этой фаллократизированной картине бытия тиранической власти. Такая власть проявляет себя через захват и постройку идеального тела, оно-то и будет этой пустой формой, куда она направляет свою либидонозную энергию, где разыгрывается террор платоновского Эроса. Общая схема такова: платоновское тоталитарное государство (а следовательно, и сам платонизм) выражает себя от эпохи к эпохе в определенном фаллократическом культе, причем объекты сексуального насилия могут меняться, получать все более полиморфные черты, только сексуальное насилие остается неизменным. Повсюду идеальное платоновское тело — скульптура, холодная и безжизненная, застывшая, ставшая лучшим и высшим человеком.

 

С. Эйзенштейн — порнограф тирании (Отцов)

12. Исследуя рисунки С. Эйзенштейна, приходишь к выводу, что они представляют собой даже не сатиру или карикатуры, тем более не дружеские шаржи, это скорее образы чистого гротеска, настолько гиперболика жеста наслаждения, переходящая в линию рисунка, выражена с таким отчаянным отрицанием образа. Сила Эйзенштейна-рисовальщика в постановочной, типично экспрессионистской инсценировке желания. Этот изначальный эротизм комического смягчает сцены гротескного насилия в «Иване Грозном». Иногда кажется, что его рисунки можно назвать и порнографическими. На самом деле они остаются эротическими, — гротескная пластика рисуночных персонажей, их поз, извивов тел, рук, ног не дают в этом усомниться. Порноэффект подавляется, точнее, компенсируется гротеском, местами он пугает, даже «ужасает» своей комичностью. Так и ругательства, которыми злоупотребляет Эйзенштейн в быту и «рабочей обстановке», вполне к месту, они, как его рисунки, исследующие возможности коитуса во всем разнообразии приемов, — все дается в фокусе, все окрашивается грубой эротикой, насыщается сильной эмоцией и страстью, — все устремлено к насилию. Двойное видение и возвеличивание фаллического могущества и его одновременного снижения в рисуночном пробеге. Главная идея: подобное гротескное видение тирании — это атака на ее очевидный фаллократизм, на те образы насилия, которые таким, «чисто половым» способом утверждаются. Так, например, Эйзенштейн не чувствует лица как такового: ему интересен или тип-маска, т. е. полная обезличенность лицевого образа, или крайняя степень физиогномической выразительности — гримаса (причем гримаса это всегда изменчивая линия рисунка, выхватывающая отдельные черты характера в напряжении и даже в саморазрушении). Гримаса — это и есть гротескный образ желания, желания, которого достигают насилием…

Я вижу в Гелиогабале не безумца, но повстанца:
Антонен Арто

1) Против анархии римского политеизма

2) Против римской монархии, которую принудил к содомии с ним.

Анархист заявляет:

Ни Бога, ни хозяина, я сам по себе Гелиогабал, оказавшись на троне, не признает никакого закона, он — хозяин. Его собственный, личный закон станет, следовательно, законом для всех. Он устанавливает тиранию. Любой тиран по существу — только анархист, который захватил корону и поверг мир к своим ногам

 

Император Гелиогабал как повстанец и хулиган

13. Вероятно, только Антонен Арто смог с подобной силой выразительности поставить вопрос о театральности абсолютной власти. Насколько подобная власть, неотличимая от привычной тирании римских цезарей, оказывается средством для достижения невозможной, нечеловеческой полноты жизни, жизни-в-оргии, т. е. существование опыта власти в трансгрессии. И главное здесь, что власть абсолютная освобождается от какого-либо соблюдения законности и правил, ею же устанавливаемой. Абсолютная власть — это формула анархиста. Вот почему тот, кто пытается присвоить всю власть целиком, сразу же переходит в нелегитимные, беззаконные маргинальные пространства общественной жизни, где бессмысленно спрашивать о способах ее применения. Вот каков собирательный и ритуально обработанный образ Господина-монстра:

«Гелиогабал добрался до Рима только весной 218 года, после странного сексуального перехода через все Балканы и ослепительного разгула праздников на всем протяжении его странствий.

Время от времени Гелиогабал пролетал во весь опор на своей колеснице, покрытой чехлом, а следом за ним в обозе следовал огромный десятитонный Фаллос, помещенный в монументальное сооружение, некое подобие клетки, сделанной, казалось, из костей кита или мамонта. Иногда Гелиогабал останавливался, показывая свои богатства, демонстрируя свою пышность и щедрость, а также устраивая странные парады перед тупым и перепуганным народом.

Увлекаемый вперед тремя сотнями быков, которых приводят в ярость, изводя сворами воющих цепных гиен, Фаллос на огромной низкой телеге, с колесами, шириной равными бедрам слона, пересекает европейскую часть Турции, Македонию, Грецию, Балканы и нынешнюю территорию Австрии со скоростью бегущей зебры.

Затем время от времени начинает играть музыка. Все останавливаются. Снимают покровы. Фаллос с помощью веревок поднимается на своем цоколе, устремляясь вверх. Появляется группа педерастов, затем актеры, танцовщицы и галлы, оскопленные и превращенные в мумии.

Ибо существуют еще и обряд покойников, и обряд сортировки, отбора членов — предметов, сделанных из мужских членов, растянутых и продубленных, с зачерненными концами, словно палки, обожженные на огне. Насаженные на концы палок, словно свечи на гвозди, словно острия на конец пики, подвешенные, как колокольчики, на загнутые золотые дужки, наколотые на огромные доски, словно гвозди на щит, эти члены кружатся среди огня в танце галлов, и люди, поднявшиеся на ходули, заставляют их танцевать, словно они живые существа.

И всегда в момент пароксизма, исступления, когда хриплые голоса доходят до женского контральто, выступает Гелиогабал, на лобке которого красуется нечто вроде металлического паука с лапками, вонзающимися ему в кожу, из-за чего при каждом резком движении на его бедрах, напудренных шафраном, выступает кровь. Его член, смоченный золотом, покрытый золотом, незыблемый, твердый, бесполезный, безопасный. Гелиогабал появляется в своей золотой тиаре и мантии, перегруженной драгоценными каменьями и сверкающей огнем» [189] .

Арто восхищен этим разгулом римской императорской власти, никакая традиция и порядок не могут быть препятствием для тех потоков разрушения, которыми иногда с дикой страстью, иногда небрежно управляет Гелиогабал: потоки крови, спермы, дерьма, нового духа неповиновения и бунта. Власть высвобождается для самой себя, она получает ничем не ограниченное поле для эксперимента над собой, и, в конечном итоге, приходит к самоотрицанию. Это уже не высшая власть, а антивласть, это восстание власти против самой себя и ее полное и безоговорочное поражение. Это театр жестокости, в понимании Арто, причем один из наиболее удавшихся.

 

Тело-гротеск. М. Бахтин и возрожденческая теория страха

14. Что с самого начала удивляет в великом труде М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса», так это анализ отношений страха и смеха в общекультурном аспекте (не только применительно к средневековой или возрожденческой эпохам). Постоянно указывается на то, что смех не просто защита от разного рода страхов (смертного, греховного, «космического»), но и победа над тем, что не поддается никаким иным средствам опровержения и критики, это постоянное присутствие страха и фобий в человеческой жизни. Средневековое народное сознание, вооруженное смехом, разрушает вертикальный мир эпохи, все эти церковные установления, правила и иерархии, она переворачивает силы, что господствуют над человеком, в свою пользу. Смеховой мир — мир перевернутый, лишенный опор и порядка. Главный объект карнавально-праздничного переворачивания — это власть клира и князей. Но как понимать смех, — широко или в достаточно узком культурном контексте? И как тогда ответить на вопрос: что такое страх? Для Бахтина, насколько я могу понять, смех это психофизиологическое выражение того, что гротеск, как пластическая форма снижения, может оказаться эффективной. Гротеск — причина, смех — следствие. Или не так? Или они совпадают? Смех для Бахтина по сути дела вовсе не реакция-на-что-то, а субстанция подлинно народной жизни; он обособляется и становится общим состоянием духовной свободы, которая легко поглощает даже «космический страх». Иначе говоря, смех не имеет отношения к страху, он сам по себе и более могущественен, чем любая форма религиозной серьезности. Смех — это отбрасывание греха, это своего рода воинствующий атеизм телесного канона. Смех — это антистрах.

Смех безусловно был и внешней защитной формой. Он был легализован, он имел привилегии, он освобождал (в известной мере, конечно) от внешней цензуры, от внешних репрессий, от костра. Этот момент нельзя недооценивать. Но сводить к нему все значение смеха совершенно недопустимо. Смех не внешняя, а существенная внутренняя форма, которую нельзя сменить на серьезность, не уничтожив и не исказив самого содержания раскрытой смехом истины. Он освобождает не только от внешней цензуры, но прежде всего — от большого внутреннего цензора, от тысячелетиями воспитанного в человеке страха перед священным, перед авторитарным запретом, перед прошлым, перед властью.

«Особенно остро ощущал средневековый человек в смехе победу над страхом. И ощущалась она не только как победа над мистическим страхом („страхом божиим“) и над страхом перед силами природы, — но прежде всего как победа над моральным страхом, сковывающим, угнетающим и замутняющим сознание человека: страхом перед всем освященным и запретным („мана“ и „табу“), перед властью божеской и человеческой, перед авторитарными заповедями и запретами, перед смертью и загробными воздаяниями, перед адом, перед всем, что страшнее земли. Побеждая этот страх, смех прояснял сознание человека и раскрывал для него мир по-новому. Эта победа, правда, была только эфемерной, праздничной, за нею снова следовали будни страха и угнетения, но из этих праздничных просветов человеческого сознания складывалась другая неофициальная правда о мире и о человеке, которая подготовляла новое ренессансное самосознание» [191] .

Итак, с одной стороны — страх, с другой — смех, и как будто между ними только одна граница, которая нарушается в противоположных направлениях. Так вот, на одной стороне, первой, мы размещаем серьезность и обязательность средневекового телесного канона, а на другой то, что этот канон разрушает, отрицая его необходимость и авторитет, — карнавально-гротескный образ человеческой плоти, свободно играющей со своими превращениями. Но это противопоставление следует уточнить. Смех сам по себе есть смех, нет гротескного смеха, мы смеемся над чем-то необычным, невероятным, невозможным, т. е. мы смеемся над тем, что выражено, и как? Гротескно. Значит — всегда чрезмерно, в гротескном образе, дано отношение к пародируемому, разрушаемому, расширяемому объекту. И это разрушение его идет настолько мощно и быстро, что мы видим в нем не только смех, но и страх. Если это смех, то это смех обличающее-разоблачающий, открывающий страх перед ним. Другими словами, в смеховых проявлениях главное — непреодоленный страх. Чрезмерная пластика телесного требуется для того, чтобы выразить страх перед очередным человеческим пороком. Посмеяться над ним, но и содрогнуться от ужаса (а вдруг все это происходит на самом деле, реально?). Трудно предположить, чтобы в гротеске смех смог бы отделиться от страха: часто мы смеемся потому, что напуганы; но то, что пугает и страшит, иногда оборачивается в свою противоположность, во взрыв смеха.

Подводя некоторый итог, можно сказать, что тело полное и завершенное, непроницаемое и закрытое, — это тело средневекового телесного канона. Но тело-гротеск — всегда незавершенное и становящееся, тело это не каноническое, скорее анархическое, расщепленное, причем на столько частей и фрагментов и органов, которые нельзя связать во что-то единое, оно открыто и сливается с великим телом Природы, утрачивая свои цивилизационные основы и нормы. Смех не анатомичен, он ничего не в силах расчленить, скорее он взрывает, он играет с излишествами, объемами, размерами… Человеческое существование, запертое в смертное тело, никак не согласуется с идеей бесконечной Божественной полноты. Отсюда пантеистическая идея совпадения человеческого со всем, что вне его; нет ничего Внутреннего, как нет ничего Внешнего, одно переходит в другое. Но это есть опыт чисто возрожденческой полноты бытия, новой обновленной модели мира. В одной странной книге, на которую любил ссылаться Борхес, мы обнаруживаем позицию весьма близкую идеям Бахтина. Автором вводится принцип полноты бытия (plenitude): «…вселенная plenum formarum (преисполнена форм), в которых исчерпывающе представлено все мыслимое множество разнообразия живущего», и добавим: всего мыслимого и всего вообразимого, что нет ничего, что бы уже не было. Напомним о существовании алхимического, астрологического человека (вся техника сопряжения макро- и микрокосма) как высших образцов сверхчеловеческой полноты.

 

Сакрализация власти

15. Традиционный тип отечественной власти никак не изменился. Это все те же основные приемы, которые когда-то были объявлены Достоевским: тайна, чудо, авторитет. Попробуем прокомментировать:

• тайна. Тайна играет фундаментальную роль: это сфера осуществления властных полномочий и функций в реальном времени и месте. «Секретные письма», lettre de cachet, — одна из важнейших особенностей государственного принятия решений во Франции при Людовике XIV. Letrres de cachet это произвол Короны. По любому навету и подложному свидетельству, по клевете и доносу подданный мог повлиять на решение высшей власти. В России самодержавный произвол имел совершенно варварские и ничем не обузданные формы прямого действия (насилия). Значение указов и принимаемых законов, их темная изнанка остаются частью игры в тайну властных полномочий. Если все действуют с точки зрения «здравого смысла», а очаг его мы находим в высшем должностном лице, то в таком случае мы имеем дело с идеальным дискурсом авторитарной власти. Причем, что интересно, власть полагает, что вместе с властью она получает право говорить от имени «общего чувства». Неучастие во всем, что может приоткрыть тайну, поставить под сомнение секретность решений, принимаемых по понятиям и на основании «здравого смысла». Сегодня эта секретность выглядит крайне наивной игрой и, в сущности, построена на эффекте запугивания возможных противников.

• чудо. Власть, чья легитимность целиком связана с традициями и обычаями народной, той же властью изуродованной жизнью. Народ всегда воспринимал власть в контексте ее сакрально-религиозного представления. И так было всегда, даже сегодня делаются попытки такого рода. Казалось бы, на первый взгляд произошло очевидное расколдование власти (термин М. Вебера), и она потеряла свои свойства чудогенной, чудо производящей власти. Вера в чудо постепенно утрачивалась и распылялась по разным сословиям, классам и прослойкам. Власть сегодня бессильна («ничего не может»), поскольку она не в силах поддержать традицию произведения чуда в традиционном исполнении. Сегодня чудо — это исправление несправедливости, лжи, равных условий и ничего сверх этого. Заблуждение касается только самой власти, которая пытается поддержать в себе иллюзию собственной чудогенности. Однако начиная с первого перестроечного периода и вплоть до сегодняшнего дня чудодейственность власти резко упала, основной потребитель чудес — так называемое постсоветское сознание впало в апатию и отчаяние. Итак, чудо устранено — гражданское общество по мере формирования на наших глазах больше не надеется на чудо, точнее, оно в нем не нуждается.

• авторитет. Не существует никакой этики или нравственного кодекса для людей, который исполняют властные функции по определению (и не должно существовать), они замещаются тем, что М. Вебер называл харизмой. Современный политик не помазанник божий и не герой (хотя героем, как я уже говорил, он может стать), тем не менее нельзя сказать, что лицо облеченное властью сегодня лишено сакральности. Что, собственно, представляет собой харизма? Это не бренд, а условие перевода личных качеств правителя в политическую капитализацию (шире, усиление антропологических качеств самой власти). То, что власти придается сакральный характер группой, захватившей власть, вовсе не делает ее легитимной в глазах гражданского общества. Однако легитимация власти очередного правителя посредством сакрализации — древнейший прием. Поведение первого лица как раз и показывает, насколько он уверен в том, что власть сама по себе сакральна и что легитимация принятых решений исходит из его положения как первого лица, а не их истинности или ложности, приняты ли они обществом! Нехватка личной харизмы зависит от ранга политика (или чиновника). Не власть легитимируется, а имение власти, т. е. есть легитимация правящего лица. Должность — вот что харизматично и сексуально! Недостаточная легитимация политического авторитета отражается в психологических нарушениях, от которых политик страдает, что ведет его к недооценке других, потере веры в собственные силы, нигилизму и даже к меланхолии (болезни тиранов).