Ночной туман окутывает рощи, на блиндажи ложится лунный свет. А там,     вдали,        опять зловещий росчерк взлетающих и гаснущих ракет. Весь полог неба выстрелами вспорот, стремительными трассами прошит… Опять налет!          Опять любимый город, огромный и встревоженный, не спит! И все острее боль от этих пыток. За тридцать верст в холодной вышине гремит огонь, но выстрелы зениток оттуда не доносятся ко мне. Передний край умолк перед атакой… О, как невыносимо тяжело смотреть на пламя, вставшее из мрака, что заревом над городом легло! Но трижды тяжелее от сознанья, что перед нами, в нескольких шагах, за рощей, растворившейся в тумане, злорадствует и тешит душу враг. Он захватил крутых высоток склоны, он оседлал дороги полотно…. Но до него, сквозь все его заслоны, мы доберемся нынче —                 все равно!

Советского Союза гражданин — Я клятву нерушимую даю: От волн каспийских до полярных льдин Беречь большую родину мою… На верность присягну СССР, И голос сердца для врага — грозой. Передо мной Чапаева пример И подвиг героический Лазо. Не сдав ни пяди дорогой земли, Они дыханье отдали стране, Их образы сияют нам вдали, Их клятва раздается в тишине. Германцев гонит легендарный Щорс, Комбриг Котовский принимает бой, И к Феликсу чекисты на допрос Ведут шпионов полночью глухой… Клянусь твоею памятью, Ильич, Твоей, отчизна, клятвой боевой — Я пронесу родных Советов клич В стальном строю, в цепи передовой!

С пулей в сердце я живу на свете. Мне еще не скоро умереть. Снег идет. Светло. Играют дети. Можно плакать, можно песни петь. Только петь и плакать я не буду. В городе живем мы, не в лесу. Ничего, как есть, не позабуду. Все, что знаю, в сердце пронесу. Спрашивает снежная, сквозная, светлая казанская зима: — Как ты будешь жить? — Сама не знаю. — Выживешь? — Не знаю и сама. — Как же ты не умерла от пули? От конца уже невдалеке я осталась жить, не потому ли, что в далеком камском городке, там, где полночи светлы от снега, где лихой мороз берет свое, начинает говорить и бегать счастье и бессмертие мое. — Как же ты не умерла от пули, выдержала огненный свинец? Я осталась жить не потому ли, что, когда увидела конец, частыми, горячими толчками сердце мне успело подсказать, что смогу когда-нибудь стихами о таком страданье рассказать. — Как же ты не умерла от пули? Как тебя удар не подкосил? Я осталась жить не потому ли, что, когда совсем не стало сил, увидала с дальних полустанков, из забитых снегом тупиков: за горами движущихся танков, за лесами вскинутых штыков занялся, забрезжил день победы, землю осенил своим крылом. Сквозь свои и сквозь чужие беды в этот день пошла я напролом.

Я в дом вошел, темнело за окном, Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло, — Дом был оставлен, пусто было в нем, Но все о тех, кто жил здесь, говорило. Валялся разный мусор на полу, Мурлыкал кот на вспоротой подушке, И разноцветной грудою в углу Лежали мирно детские игрушки. Там был верблюд, и выкрашенный слон, И два утенка с длинными носами, И дед-мороз — весь запылился он, И кукла с чуть раскрытыми глазами, И даже пушка с пробкою в стволе, Свисток, что воздух оглашает звонко, А рядом, в белой рамке, на столе, Стояла фотография ребенка… Ребенок был с кудряшками как лен, Из белой рамки здесь, со мною рядом, В мое лицо смотрел пытливо он Своим спокойным, ясным синим взглядом… Стоял я долго, каску наклона, А за окном скрипели ставни тонко. И родина смотрела на меня Глазами белокурого ребенка. Зажав сурово автомат в руке, Упрямым шагом вышел я из дома Туда, где мост взрывали на реке И где снаряды ухали знакомо. Я шел в атаку, твердо шел туда, Где непрерывно выстрелы звучали, Чтоб на земле фашисты никогда С игрушками детей не разлучали.

В ту ночь их части штурмовые вошли в советский город Б. И там прокаркали впервые «хайль Гитлер» в стихнувшей стрельбе. Входили вражеские части, плечо к плечу, ружье к ружью. Спешила рвань к чужому счастью, к чужому хлебу и жилью. Они прошли по грязи грузно, за манекеном манекен. А этот мальчик был не узнан, не заподозрен был никем, Веселый мальчик в серой кепке. Его приметы: смуглый, крепкий. Не знает кто-нибудь из вас, погиб ли он, где он сейчас? Пробрался утром он к квартире и видит: дверь не заперта. И сразу тихо стало в мире, сплошная сразу пустота. Мать и сестра лежали рядом. Обеих обер приволок. Смотрела мать стеклянным взглядом в потрескавшийся потолок. Они лежали, будто бревна, — две женщины, сестра и мать. И он стоял, дыша неровно, и разучился понимать, Потом он разучился плакать и зубы сжал, но весь дрожал. И той же ночью в дождь и слякоть куда-то зá город бежал, Без хлеба, в майке, в серой кепке. Его приметы: смуглый, крепкий. Из вас не знает кто-нибудь, куда он мог направить путь? Он знал одно: разбито детство, сломалось детство пополам. И шел, не смея оглядеться, по страшным вражеским тылам, По тихим, вымершим колхозам, где пахло смертью и навозом, Вдоль речек, тронутых морозом, и по некошеным полям. Он находил везде дорогу, и шел вперед, и шел вперед. И осень с ним шагала в ногу и возмужала — в свой черед. Она, как сказка, шла с ним рядом, чтобы его следы заместь, Смотрела вдаль недетским взглядом, неотвратимая, как месть. Так шел он, в майке, в серой кепке. Его приметы: смуглый, крепкий. Из вас не знает кто-нибудь, куда он мог направить путь? Когда фашисты покидали пустой, сожженный город Б., Уже за мглистой снежной далью расплата слышалась в пальбе. И мальчик раньше всех, как надо, вернулся в город свой родной. Вернулся он домой с гранатой. Он ей доверился одной. Он был фашистами не узнан, не заподозрен был никем. Следил он, как по снегу грузно, за манекеном манекен, Уходят вражеские части, ползет по швам железный ад: Видать, не впрок чужое счастье, не легок будет путь назад. Их тягачи, и мотоциклы, и танки, полные тряпья, Ползли назад. В нем все затихло. Он ждал, минуту торопя. А тягачи неутомимо спасали, что могли спасти. Но он не взвел гранаты. Мимо! Не в этих. Надо цель найти. Он всматривался, твердо зная в лицо мишень свою: SS. Где же машина та штабная, что мчится всем наперерез, — Всегда сверкающая лаком, кривым отмеченная знаком, С гудком певучим, с полным баком, франтиха фронта «мерседес»? Она прошла крутым виражем, кренясь и шинами визжа, — Машина та, с начальством вражьим, опухшим, словно с кутежа. И мальчик подбежал и с ходу гранату в стекла им швырнул. И вырвавшийся на свободу бензин из бака полыхнул. Два офицера с генералом, краса полка, штурмовики, Шарахнулись в квадрате алом, разорванные на куски. А где же мальчик в серой кепке? Его приметы: смуглый, крепкий. Не знает кто-нибудь из вас, погиб ли он, где он сейчас? Не знаю, был ли мальчик взорван. Молчит о нем кровавый снег. Ребят на белом свете прорва — не перечтешь, не вспомнишь всех. Но сказка о ребенке смелом шла по тылам и по фронтам, Написанная наспех, мелом, вдруг возникала тут и там. Пусть объяснит она сама нам, как он остался безымянным. За дымом фронта, за туманом шла сказка по его следам. Пятнадцать лет ему, иль десять, иль, может, меньше десяти? Его фашистам не повесить, не опознать и не найти. То к партизанам он пристанет, то, ночью рельсы развинтив, С пургой в два голоса затянет ее пронзительный мотив. Он возмужает понемногу, что делать дальше — разберет. А сказка с ним шагает в ногу и возмужает в свой черед. Она идет все время рядом, поет, и в землю бьет прикладом, И смотрит вдаль недетским взглядом, и гонит мальчика вперед.

И та, что сегодня прощается с милым, — Пусть боль свою в силу она переплавит. Мы детям клянемся, клянемся могилам, Что нас покориться никто не заставит!

Пусть приняла борьба опасный оборот, Пусть немцы тешатся фашистскою химерой, Мы отразим врагов. Я верю в свой народ Несокрушимою тысячелетней верой. Он много испытал. Был путь его тернист. Но не затем зовет он родину святою, Чтоб попирал ее фашист Своею грязною пятою. За всю историю суровую свою Какую стойкую он выявил живучесть, Какую в грозный час он показал могучесть, Громя лихих врагов в решающем бою! Остервенелую фашистскую змею Ждет та же злая вражья участь! Да, не легка борьба. Но мы ведь не одни. Во вражеском тылу тревожные огни. Борьба кипит. Она в разгаре. Мы разгромим врагов. Не за горами дни, Когда подвергнутся они Заслуженной и неизбежной каре. Она напишется отточенным штыком Перед разгромленной фашистскою оравой: «Покончить навсегда с проклятым гнойником, Мир отравляющим смертельною отравой!»

…Я говорю с тобой под свист снарядов, угрюмым заревом озарена. Я говорю с тобой из Ленинграда, страна моя, печальная страна… Кронштадтский злой, неукротимый ветер в мое лицо закинутое бьет. В бомбоубежищах уснули дети, ночная стража встала у ворот. Над Ленинградом — смертная угроза… Бессонны ночи, тяжек день любой. Но мы забыли, что такое слезы, что называлось страхом и мольбой. Я говорю: нас, граждан Ленинграда, Не поколеблет грохот канонад, и если завтра будут баррикады — мы не покинем наших баррикад. И женщины с бойцами встанут рядом, и дети нам патроны поднесут, и надо всеми нами зацветут старинные знамена Петрограда. Руками сжав обугленное сердце, такое обещание даю я, горожанка, мать красноармейца, погибшего под Стрельною в бою. Мы будем драться с беззаветной силой, мы одолеем бешеных зверей, мы победим, клянусь тебе, Россия, от имени российских матерей!

За каждый колос, опавший С твоих, отчизна, полей; За каждый волос, упавший С головок наших детей; За стон от боли жестокой, Слетающий с братских губ, Отплатим мы око за око, Отплатим мы зуб за зуб. Не быть рабыней отчизне, И нам рабами не жить! За счастье свободной жизни Не жалко голов сложить! Отсюда наше бесстрашье Начало свое берет. Священна ненависть наша, Расплаты близок черед! Нет краше, страна родная, Счастья — тебе служить, Идем мы, смерть презирая, Не умирать, а жить!

Родина, страна моя, Россия! Ясный свет! Дыхание мое! Над тобою — тучи грозовые, Грудь твою терзает воронье! Жадными кровавыми когтями, Землю рвет и черным клювом бьет, Кружится над древними полями, Лезет, оголтелое, вперед. Трупами дороги устилая, Вот оно ползет в огне, в дыму, Задыхаясь, кровью истекая, Подползает к сердцу твоему, — К твоему горячему, родному, — Черный клюв над сердцем занесен. Только ворону не быть живому, Будет сам он в клочья разнесен! Вся страна единым гневом дышит. Даль в снегу. Чуть брезжит зимний день. Не о мести ли взывают крыши Разоренных черных деревень? Не огнем ли мести запылали Те мосты, что партизаны жгут? Даже дети в гневе старше стали, Матери с оружием идут. Эта месть пускает под откосы Вражьи танки, вражьи поезда… Вот идут балтийские матросы В бой, неколебимы, как всегда. И не зря их ненавистью черной Ненавидит недруг искони: Не впервые след его тлетворный Выжигают начисто они. Ленинград! Твоя земля под нами, Навсегда священная земля! Лениным здесь поднятое знамя Реет и над башнями Кремля. Мы — одно. Мы насмерть будем драться За Москву, за Родину свою, Не дадим над нею надругаться Никакому злому воронью. Обломаем клюв его несытый, Вырвем когти жадные его, Чтоб над ним, повергнутым, разбитым, Нашей правды стало торжество!

Мы победим. Мои — слова, Моя над миром синева, Мои — деревья и кусты, Мои — сомненья и мечты. Пусть на дыбы встает земля, Вопит, и злобствует, и гонит — Меня к своим ногам не склонит, Как в бурю мачты корабля. Я буду жить, как я хочу: Свободной птицею взлечу, Глазам открою высоту, В ногах травою прорасту, В пустынях разольюсь водой, В морях затрепещу звездой, В горах дорогой пробегу. Я — человек, я — все могу!

Война ворвалась в дом, Как иногда окно Само собой раскроется со стуком, Наполнит дом дыханьем и испугом, Сомнет гардин тугое полотно. Как ливень на зап ы ленном стекле Порой чертит подобье светлых молний, Так дух войны сухой тревогой полнит Последний день почти что детских лет.

У прибрежных лоз, у высоких круч И любили мы и росли. Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч, Над тобой летят журавли. Ты увидел бой, Днепр — отец-река. Мы в атаку шли под горой. Кто погиб за Днепр, будет жить века, Коль сражался он, как герой. Враг напал на нас, мы с Днепра ушли. Смертный бой гремел, как гроза. Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали, И волна твоя как слеза. Из твоих стремнин ворог воду пьет, Захлебнется он той водой. Славный день настал, мы идем вперед И увидимся вновь с тобой. Кровь фашистских псов пусть рекой течет, Враг советский край не возьмет. Как весенний Днепр, всех врагов сметет Наша армия, наш народ.

Держась,       как за личное счастье, за каждую пядь земли, — мы под Москвой            встали насмерть, в грунт промерзлый               вросли. Земля от взрывов дрожала. Трещала танков броня… Солнце в огне пожара чадило, как головня… Не только на этом взгорье, где наш окопался взвод, — на Балтике        и в Черноморье Москву защищал народ. Но лишь в подмосковной зоне встряхнуть мое сердце                 мог, как часы на ладони, знакомый с детства гудок… Когда с орудийным раскатом мы подымались в бой, — поэт становился солдатом, поэтом —      солдат любой!

Седое море в дымке и тумане, На первый взгляд — такое, как всегда, Высоких звезд холодное мерцанье Колеблет на поверхности вода. А в глубине, качаясь на минрепах, Готовы мины вдруг загрохотать Нестройным хором выкриков свирепых И кораблям шпангоуты сломать. Но будет день… Живи, к нему готовясь, — Подымется с протраленного дна, Как наша мысль, достоинство и совесть, Прозрачная и чистая волна. И потому мы, как велит эпоха, Пути родного флага бережем, Мы подсечем ростки чертополоха, Зовущегося минным барражом. Где бы противник мины ни поставил — Все море мы обыщем и найдем. Согласно всех обычаев и правил, Мы действуем смекалкой и огнем. В морских просторах, зная все дороги, Уничтожаем минные поля. Свободен путь. Звучи, сигнал тревоги, Дроби волну, форштевень корабля.

Ты тоже просился в битву, Где песни поют пулеметы. Отец покачал головою: «А с кем же останется мать? Теперь на нее ложатся Все хлопоты и заботы. Ты будешь ей опорой, Ты будешь ей помогать». Ты носишь воду в ведрах, Колешь дрова в сарае, Сам за покупками ходишь, Сам готовишь обед, Сам починяешь радио, Чтоб громче марши играло, Чтоб лучше слышать, как бьются Твой отец и сосед. Ты им говорил на прощанье: «Крепче деритесь с врагами!» Ты прав. Они это знают. Враги не имеют стыда. Страны, словно подстилки, Лежат у них под ногами. Вытоптаны посевы, Уведены стада. Народы в тех странах бессильны, Как птицы в железной клетке. Дома развалены бомбами, Люди под небом сидят. Дети бегут к казармам И выпрашивают объедки, Если объедки останутся В котелках у чужих солдат. Все это видят люди. Все это терпят люди. Зверь пожирает живое, Жаден, зубаст, жесток. Но недолго разбойничать Среди людей он будет: Наши трубы пропели Зверю последний срок! Отец твой дерется с врагами — Тяжелая это работа. Все люди встают, защищая Страну, как родную мать. У нее большие хлопоты, Большие дела и заботы. Ей будет трудно порою — Ты должен ей помогать.

Лежит матрос на дне песчаном, Во тьме зелено-голубой. Над разъяренным океаном Отгромыхал короткий бой, А здесь ни грома и ни гула… Скользнув над илистым песком, Коснулась сытая акула Щеки матросской плавником… Осколком легкие пробиты, Но в синем мраке глубины Глаза матросские открыты И прямо вверх устремлены. Как будто в мертвенном покое, Тоской суровою томим, Он помнит о коротком бое, Жалея, что расстался с ним.

Я по свету немало хаживал, Жил в землянках, в окопах, в тайге, Похоронен был дважды заживо, Знал разлуку, любил в тоске. Но Москвой я привык гордиться И везде повторяю слова: Дорогая моя столица, Золотая моя Москва! У горячих станков и орудий, В несмолкаемой лютой борьбе О тебе беспокоятся люди, Пишут письма друзьям о тебе. И врагу никогда не добиться, Чтоб склонилась твоя голова, Дорогая моя столица, Золотая моя Москва!

Пусть буду я убит в проклятый день войны, Пусть первым замолчу в свинцовом разговоре, Пусть… Лишь бы никогда не заглянуло горе В твой дом, в твои глаза, в твои девичьи сны… Пусть не осмелится жестокая рука Черкнуть в письме, в скупой на чувства фразе, Что ты в разорванном лежишь противогазе И бьется локон твой у синего виска…

Остановясь на полуслове, Встаю, бросаю карандаш. Горит роднее Подмосковье, Гудит от выстрелов блиндаж. Ну что, поэт? Бери гранаты, Тяни латунное кольцо! По фронту хлещут автоматы, Песок и снег летят в лицо. Умри, но стой! Назад ни шагу: Ты эту землю не отдашь. Здесь ценят стойкость и отвагу, Здесь штык нужней, чем карандаш. Забудь пристрастье к многословью, К строке, что лирик сочинил. Сегодня люди пишут кровью За неимением чернил… Земля, седая от мороза, Окопы, надолбы, штыки. Война, война — святая проза И позабытые стихи.

Серые избы в окошке моем, Грязные тучи над грязным жнивьем. Мы вечерами,          Москву вспоминая, Песни о ней          бесконечно поем — Каждый со всеми             и все о своем. Ночью — далекие залпы                  орудий, Днем — от дождя             озверевшие люди В тысячу мокрых,             пудовых лопат Землю долбят, позабыв                 о простуде, Липкую, грязную             глину долбят. Значит, так надо. Чтоб в мире любили, Чтобы рождались, работали, жили, Чтобы стихи ошалело твердили, Мяли бы травы и рвали цветы бы… Чтобы ходили,             летали бы,                     плыли В небе, как птицы, и в море, как рыбы. Значит, так надо.             Чтоб слезы и кровь, Боль и усталость,             злость и любовь, Пули и взрывы, и ливни, и ветер, Мертвые люди,           оглохшие дети, Рев и кипенье           огня и свинца, Гибель и ужас,             и смерть без конца, Муки —    которым сравнения нет, Ярость —       которой не видывал свет… Бой,    небывалый за тысячу лет, Боль,    от которой не сгладится след. Значит, так надо.             В далеком «потом» Людям,       не знающим вида шинели, Людям,      которым не слышать шрапнели, Им,    над которыми бомбы не пели, Снова и снова          пусть скажут о том, Как уходили товарищи наши, Взглядом последним                окинув свой дом. В земли-погосты, В земли-калеки… Пусть мы пройдем их                опять и опять, Чтобы понять          и запомнить навеки, Чтоб никогда          уже не отдавать. Значит, так надо. Вернется пора: Синие, в звоне             стекла-серебра, Вновь над Москвой                поплывут вечера, И от вечерней             багряной зари И до рассветной             туманной зари Снова над незатемненной столицей Тысячью звезд взлетят фонари. Пусть же тогда нам              другое приснится, Пусть в эти дни           мы вернемся туда, В испепеленные города, Вспомним, как в дождь,                 поднимаясь до света, Рыли траншеи, окопы и рвы, Строили доты, завалы, преграды Возле Смоленска             и возле Москвы… Возле Одессы и у Ленинграда. Вспомним друзей,             что сейчас еще                      с нами, Завтра уйдут, а вернутся ль — как знать… Тем, кто увидит            своими глазами Нашей победы разверстое знамя, Будет     о чем вспоминать. … … … … … … … … … … … … Травы желты, и поля пусты, Желтые листья летят с высоты, Осень и дождь без конца и без края… Где ты, что ты, моя дорогая? Часто, скрываясь за облаками, Чьи-то машины проходят над нами. Медленный гул над землею плывет И затихает,         к Москве улетает. Кто мне ответит,            кто скажет, кто знает: Что нас еще впереди               ожидает? Нет никого,        кто бы знал                наперед, Может быть, бомбой                шальной разворочен, Жутко зияя оскалами стен, Дом наш рассыплется,                слаб и непрочен… Может быть… Много нас ждет перемен… Что же… Когда-то, романтикой грезя, Мы постоянство считали                  грехом, То, что казалось            кусочком поэзии, Нынче явилось           в огне и железе, Сделалось жизнью,             что было стихом.

Идут красноармейские колонны, Суров и грозен их походный строй. За Ленинград, наш город непреклонный, За Ленинград, любимый город свой, Идут они. Кругом — земля родная, Сентябрьский отблеск солнца на штыках, Идут они и, может быть, не знают, Что каждый шаг останется в веках! Вокруг — отчизна. Все холмы и скаты, Поля, поля, небес поблекший шелк… Идут они, и словно бы с плаката Правофланговый на землю сошел! Мгновенье, стой!           Он рушит все преграды, Идет на танк со связкою гранат… За ним сады и парки Ленинграда! За ним в одном порыве Ленинград!

Та линия, которую мы гнули, Дорога, по которой юность шла, Была прямою от стиха до пули — Кратчайшим расстоянием была. Недаром за полгода до начала Войны     мы написали по стиху На смерть друг друга.                Это означало, Что знали мы.          И вот — земля в пуху, Морозы лужи накрепко стеклят, Трещат, искрятся, как в печи поленья: Настали дни проверки исполнения, Проверки исполненья наших клятв. Не ждите льгот, в спасение не верьте: Стучит судьба, как молотком бочар, И Ленин учит нас презренью к смерти, Как прежде воле к жизни обучал.

Пускай до последнего часа расплаты, До дня торжества — недалекого дня — И мне не дожить, как и многим ребятам, Что были нисколько не хуже меня. Я долю свою по-солдатски приемлю, Ведь если бы смерть выбирать нам, друзья, То лучше, чем смерть за родимую землю,       И выбрать нельзя.

Застыли, как при первой встрече. Стоят и не отводят глаз. Вдруг две руки легли на плечи И обняли, как в первый раз. Все было сказано когда-то. Что добавлять? Прощай, мой друг. И что надежней плеч солдата Для этих задрожавших рук?

Дует теплый ветер. Развезло дороги, И на Южном фронте оттепель опять. Тает снег в Ростове, тает в Таганроге, — Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя —    за тó, что дал мне закурить. Давай закурим По одной. Давай закурим, Товарищ мой!.. Снова нас Одесса встретит, как хозяев, Звезды Черноморья будут нам сиять, Славную Каховку, город Николаев, — Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя —    за тó, что дал мне закурить. Давай закурим По одной. Давай закурим, Товарищ мой!.. А когда не будет Гитлера в помине И к своим любимым мы придем опять, Вспомним, как на запад шли по Украине, — Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать. Об огнях-пожарищах, О друзьях-товарищах Где-нибудь, когда-нибудь Мы будем говорить. Вспомню я пехоту, И родную роту, И тебя —    за тó, что дал мне закурить. Давай закурим По одной, Давай закурим, Товарищ мой!..

Квартал горел — там шел смертельный бой, И дом наш бомбой вражеской расколот, Но все же, — как нас тянет этот город, Где мы впервые встретились с тобой! Там почернели худенькие клены, Что мы растили, помнишь, у пруда, И заросли и опустели склоны, — Но все же, — как мы тянемся туда! Пусть он в обломках, темен и изранен, У нас в сердцах он песнею живет, Всегда такой, как той весенней ранью, Очищенный от мелочных забот. Он связан с нами сотнями примет, Нагорным парком, улицей Артема, Грозой врасплох, когда померкнет свет И небо сразу вздрагивает громом. И, обрывая цвет на васильках, Веселые, шальные ливни хлещут, Когда деревья под дождем трепещут Диковинными птицами в силках. А после гроз от голоса грачей, От брызгов солнца праздничны дороги, Они с бугров бросаются под ноги — Одна другой просторней и звучней. Какую выбрать? Нет, не выбирай, На каждой встретишь дружбу и участье… Теперь стервятник рвет его на части — Мой гордый край, мой непокорный край. На тех дорогах падают друзья, Кто с пулей в сердце, кто с петлей на горле… Пришли враги, названья улиц стерли. Но выжечь их из памяти нельзя! Дыши одним законом — кровь за кровь, Готовь расплату гордо и сурово, Сквозь все заслоны гневная любовь Нас приведет к разрушенному крову. Сквозь все преграды мы туда придем В землянках жить и строить новый дом, Работать от рассвета до рассвета, Растить другие клены над прудом И славить город песней недопетой. И встанет он в проспектах и дворцах, Очищенным от горечи и дыма, Зеленым, ясным, шумным, ощутимым, Таким, как мы храним его в сердцах.

Отход прикрывает четвертая рота. Над Волховом тусклое солнце встает. Немецкая нас прижимает пехота. Мы смертники. Мы прикрываем отход. Браток! Вон камней разворочена груда — Туда доползи, прихвати пулемет. Кто лишний — скорей выметайся отсюда. Не видишь, что мы прикрываем отход. Прощайте! Не вам эта выпала доля. Не все ж отходить, ведь наступит черед… Нам надобно час продержаться, не боле. Продержимся, — мы прикрываем отход. Не думай — умру, от своих не отстану. Вон катер последний концы отдает, — Плыви, коль поспеешь, скажи капитану: Мы все полегли. Мы прикрыли отход.

Споёмте, друзья, ведь завтра в поход — Уйдем в предрассветный туман. Споем веселей, пусть нам подпоет Седой боевой капитан.       Прощай, любимый город,       Уходим завтра в море,       И ранней порой       Мелькнет за кормой       Знакомый платок голубой. А вечер опять хороший такой, Что песен не петь нам нельзя. О дружбе большой, о службе морской Подтянем дружнее, друзья.       Прощай, любимый город,       Уходим завтра в море,       И ранней порой       Мелькнет за кормой       Знакомый платок голубой. На рейде большом легла тишина, А море окутал туман. И берег родной целует волна, И тихо доносит баян:       Прощай, любимый город,       Уходим завтра в море,       И ранней порой       Мелькнет за кормой       Знакомый платок голубой.

Это будет, я знаю… Нескоро, быть может,— Ты войдешь, бородатый,                  сутулый,                       иной. Твои добрые губы станут суше и строже, Опаленные временем и войной. Но улыбка останется. Так иль иначе. Я пойму — это ты. Не в стихах, не во сне. Я рванусь,       подбегу. И, наверно, заплачу, Как когда-то, уткнувшись в сырую                        шинель… Ты поднимешь мне голову. Скажешь: «Здравствуй…» Непривычной рукой по щеке проведешь. Я ослепну от слез,             от ресниц и от счастья. Это будет нескоро. Но ты — придешь.

Из бронзы Ленин… Тополя в пыли, Развалины сожженного квартала. Враги в советский городок вошли И статую низвергли с пьедестала. Полковник-щеголь был заметно рад, Что с памятником справился так скоро. И щелкал долго фотоаппарат Услужливого фоторепортера. Полковник ночью хвастал, выпивал, А на рассвете задрожал от страха: Как прежде, памятник в саду стоял, Незримой силой поднятый из праха. Заторопились офицеры вдруг. В развалинах мелькали чьи-то тени: То партизаны, замыкая круг, Шли на врага… И вел их Ленин.

Мяли танки теплые хлеба, И горела, как свеча, изба. Шли деревни. Не забыть вовек Визга умирающих телег, Как лежала девочка без ног, Как не стало на земле дорог. Но тогда на жадного врага Ополчились нивы и луга, Разъярился даже горицвет, Дерево и то стреляло вслед, Ночью партизанили кусты И взлетали, как щепа, мосты, Шли с погоста деды и отцы, Пули подавали мертвецы, И, косматые, как облака, Врукопашную пошли века. Шли солдаты бить и перебить, Как ходили прежде молотить, Смерть предстала им не в высоте, А в крестьянской древней простоте, Та, что пригорюнилась, как мать, Та, которой нам не миновать. Затвердело сердце у земли, А солдаты шли, и шли, и шли, Шла Урала темная руда, Шли, гремя, железные стада, Шел Смоленщины дремучий бор, Шел худой, зазубренный топор, Шли пустые, тусклые поля, Шла большая русская земля.