Под ясенем, где светлый луч бежал, Боец, сраженный пулей в полдень ясный, Сверкая каской, в полный рост лежал Лицом на запад, мертвый, но прекрасный. Как твердо стиснут был его кулак! Рука его была так крепко сжата, Что не могли ее разжать никак Два белобрысых зверя, два солдата. Они склонились в ярости над ним, — Скоты таких упорных не любили,— Кололи грудь ему штыком стальным И кованым прикладом долго били… Но все равно, сквозь злобный блеск штыка, Как верный символ нашего ответа, Тянулась к солнцу сжатая рука С простреленным листочком партбилета.

Мы знаем, что ныне лежит на весах И что совершается ныне. Час мужества пробил на наших часах, И мужество нас не покинет. Не страшно под пулями мертвыми лечь, Не горько остаться без крова, — И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово. Свободным и чистым тебя пронесем, И внукам дадим, и от плена спасем       Навеки!

Мы двое суток лежали в снегу. Никто не сказал: «Замерз, не могу». Видели мы — и вскипала кровь — Немцы сидели у жарких костров. Но, побеждая, надо уметь Ждать негодуя, ждать и терпеть. По черным деревьям всходил рассвет, По черным деревьям спускалась мгла… Но тихо лежи, раз приказа нет, Минута боя еще не пришла. Слышали (таял снег в кулаке) Чужие слова, на чужом языке. Я знаю, что каждый в эти часы Вспомнил все песни, которые знал, Вспомнил о сыне, коль дома сын, Звезды февральские пересчитал. Ракета всплывает и сумрак рвет. Теперь не жди, товарищ! Вперед! Мы окружили их блиндажи, Мы половину взяли живьем… А ты, ефрейтор, куда бежишь?! Пуля догонит сердце твое. Кончился бой. Теперь отдохнуть, Ответить на письма… И снова в путь!

Метров двести — совсем немного — отделяют от нас лесок. Кажется — велика ль дорога? Лишь один небольшой бросок. Только знает наша охрана — дорога не так близка. Перед нами — «ничья» поляна, а враги — у того леска. В нем таятся фашистские дзоты, жестким снегом их занесло, вороненые пулеметы в нашу сторону смотрят зло. Магазины свинцом набиты, часовой не смыкает глаз. Страх тая, стерегут бандиты степь, захваченную у нас. За врагами я, парень русский, наблюдаю, гневно дыша. Палец твердо лежит на спуске безотказного ППШа. Впереди — города пустые, нераспаханные поля. Тяжко знать, что моя Россия от того леска — не моя… Посмотрю на друзей-гвардейцев: брови сдвинули, помрачнев, — как и мне, им сжимает сердце справедливый, священный гнев. Поклялись мы, что встанем снова на родимые рубежи! И в минуты битвы суровой нас, гвардейцев, не устрашит ливень пуль, сносящий пилотки, и оживший немецкий дзот. Только бы прозвучал короткий долгожданный приказ: «Вперед!»

Нева… Горбатый мостик… Летний сад… Знакомая чугунная ограда… Стоят бойцы. Теперь они хранят Червонную сокровищницу сада. О, мрамор статуй! Кто не помнит их Прозрачные, как у слепых, улыбки И лист осенний, ласковый и липкий, Что на плече покоился у них! Немецкого ефрейтора сапог Не запятнает золота аллеи, Где вижу я сторожевой дымок И двух бойцов, стоящих у траншеи. Осенний воздух ясен, строг и чист, Пылают клены, липы пожелтели. Стоят бойцы… Солдатской их шинели Касается, кружась, осенний лист.

Дорога торная, дорога фронтовая, Поникшие сады, горящие стога, И в злой мороз, и в зное изнывая, Идти по ней и вечность постигать. Такая в этом боль,            тоска кругом такая В молчанье деревень          и в дымном вкусе рос… Дорога торная, дорога фронтовая, Печальная страна обугленных берез.

Мужчина вдруг на улице упал, Раскрытым ртом ловя дыханье полдня. Не собралась вокруг него толпа, Никто не подбежал к нему, не поднял. Кто мог бы это сделать, — все в цехах, А кто на улице, сам еле ползает. Лежит упавший. Слезы на глазах, Зовет срывающимся тонким голосом. И женщина, с ребенком на руках, Остановилась и присела возле. В ней тоже ни кровинки. На висках Седые пряди и ресницы смерзлись. Привычным жестом обнажила грудь И губы умиравшего прижала К соску упругому. Дала глотнуть… А рядом в голубое одеяло Завернутый, как в кокон, на снегу Ребенок ждал. Он долю отдал брату. Забыть я этой встречи не могу… О, женщина, гражданка Ленинграда!

Что сталось с небосводом? Никогда Он не был так вместителен и емок. От сизого рассвета до потемок В нем ветер строит башни, города Из облаков и туч. И синеве просторно, И радуга цветным ручьем течет, Оттенкам неба потерялся счет — Зеленый, матово-жемчужный, черный… Под этим куполом — как детские бирюльки, Деревни притулилися по кочкам, Церквушка машет беленьким платочком, И озеро лежит в своей кастрюльке. Леса в полях брели и заблудились, А он все ширится, огромный небосвод, Земное все, что дышит и живет, Вобрать в свой круг и успокоить силясь. Но он, как раковина, он вбирает шумы; Сквозь купол прорывается война, И если здесь земля пощажена, Ежеминутно слышится угрюмый, Тяжелый гул, такой, что и поля Подрагивают, шкурой шевеля, — Такие ухающие разрывы, Что и березки, вдруг затрепетав, Оглядываются, на носки привстав, И спрашивают: «Все еще мы живы?»

Он шел по болоту, не глядя назад,       Он бога не звал на подмогу, Он просто работал, как русский солдат,       И выстроил эту дорогу. На запад взгляни и на север взгляни —       Болото, болото, болото. Кто ночи и дни выкорчевывал пни,       Тот знает, что значит работа. Пойми, чтобы помнить всегда и везде:       Как надо поверить в победу, Чтоб месяц работать по пояс в воде,       Не жалуясь даже соседу! Все вытерпи ради родимой земли,       Все сделай, чтоб вовремя, ровно, Одно к одному по болоту легли       Настила тяжелые бревна. …На западе розовый тлеет закат,       Поет одинокая птица. Стоит у дороги и смотрит солдат       На запад, где солнце садится. Он курит и смотрит далеко вперед,       Задумавший точно и строго, Что только на запад бойцов поведет       Его фронтовая дорога.

Когда на смерть идут — поют, а перед этим          можно плакать. Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки, Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв —      и умирает друг. И значит — смерть проходит мимо. Сейчас настанет мой черед. За мной одним           идет охота. Будь проклят          сорок первый год И вмерзшая в снега пехота. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв —      и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. Но мы уже        не в силах ждать. И нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был короткий.             А потом глушили водку ледяную и выковыривал ножом из-под ногтей         я кровь чужую.

Взошла рассветная звезда, И время к солнцу ближе. Увижу или никогда Я солнца не увижу? Товарищ раненый, не спи, Дышу я еле-еле. Торжественный рассвет в степи Играет на свирели. Прохлада трогает лицо, Звезда над нами вьется, Как парашютное кольцо Вытягивая солнце. Как вытянет — начнется бой, Кипенье дикой силы… И, может, только нам с тобой Уже не встать с носилок. А все же наша жизнь была, Скажу я перед гробом, Частицей раннего тепла, А не ночным ознобом. Отбросив наступленье тьмы, Испытаны бедою, Еще не солнцем были мы, Но утренней звездою.

О мертвецах поговорим потом. Смерть на войне обычна и сурова. И все-таки мы воздух ловим ртом При гибели товарищей. Ни слова Не говорим. Не поднимая глаз, В сырой земле выкапываем яму. Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас Остался только пепел, да упрямо Обветренные скулы сведены. Трехсотпятидесятый день войны. Еще рассвет на листьях не дрожал И для острастки били пулеметы… Вот это место. Здесь он умирал, Товарищ мой из пулеметной роты. Тут бесполезно было звать врачей, Не дотянул бы он и до рассвета. Он не нуждался в помощи ничьей. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас, и молча ждал конца, И как-то улыбался неумело. Загар сначала отошел с лица, Потом оно, темнея, каменело. Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней. Запри все чувства сразу на защелку. Вот тут и появился соловей, Несмело и томительно защелкал, Потом сильней, входя в горячий пыл, Как будто настежь вырвавшись из плена, Как будто сразу обо всем забыл, Высвистывая тонкие колена. Мир раскрывался. Набухал росой. Как будто бы еще едва означась, Здесь, рядом с нами, возникал другой В каком-то новом сочетанье качеств. Как время, по траншеям тек песок. К воде тянулись корни у обрыва, И ландыш, приподнявшись на носок, Заглядывал в воронку от разрыва. Еще минута. Задымит сирень Клубами фиолетового дыма. Она пришла обескуражить день. Она везде. Она непроходима. Еще мгновенье. Перекосит рот От сердце раздирающего крика, — Но успокойся, посмотри: цветет, Цветет на минном поле земляника. Лесная яблонь осыпает цвет, Пропитан воздух ландышем и мятой… А соловей свистит. Ему в ответ Еще — второй, еще — четвертый, пятый. Звенят стрижи. Малиновки поют. И где-то возле, где-то рядом, рядом Раскидан настороженный уют Тяжелым громыхающим снарядом. А мир гремит на сотни верст окрест, Как будто смерти не бывало места, Шумит неумолкающий оркестр, И нет преград для этого оркестра. Весь этот лес листом и корнем каждым, Ни капли не сочувствуя беде, С невероятной, яростною жаждой Тянулся к солнцу, к жизни и к воде. Да, это жизнь. Ее живые звенья, Ее крутой бурлящий водоем. Мы, кажется, забыли на мгновенье О друге умирающем своем. Горячий луч последнего рассвета Едва коснулся острого лица. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца. Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле, Когда он, руки разбросав свои, Сказал: «Ребята, напишите Поле: У нас сегодня пели соловьи». И сразу канул в омут тишины Трехсотпятидесятый день войны. Он не дожил, не долюбил, не допил, Не доучился, книг не дочитал. Я был с ним рядом. Я в одном окопе, Как он о Поле, о тебе мечтал. И, может быть, в песке, в размытой глине, Захлебываясь в собственной крови, Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине: У нас сегодня пели соловьи». И полетит письмо из этих мест Туда, в Москву, на Зубовский проезд. Пусть даже так! Потом просохнут слезы, И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем У той поджигородовской березы Ты всмотришься в зеленый водоем. Пусть даже так. Потом родятся дети Для подвигов, для песен, для любви. Пусть их разбудят рано на рассвете Томительные наши соловьи. Пусть им навстречу солнце зноем брызнет И облака потянутся гуртом. Я славлю смерть во имя нашей жизни. О мертвецах поговорим потом.

Ты не знаешь, мой сын, что такое война! Это вовсе не дымное поле сраженья, Это даже не смерть и отвага. Она В каждой капле находит свое выраженье. Это изо дня в день лишь блиндажный песок Да слепящие вспышки ночного обстрела; Это боль головная, что ломит висок; Это юность моя, что в окопах истлела; Это грязных, разбитых дорог колеи; Бесприютные звезды окопных ночевок; Это — кровью омытые письма мои, Что написаны криво на ложе винтовок; Это жизни короткий последний рассвет Над изрытой землей. И лишь как завершенье — Под разрывы снарядов, при вспышках ракет — Беззаветная гибель на поле сраженья.

Бывает так — еще не бой, Передний край еще спокоен, А, срезан пулею слепой, Упал на дно окопа воин. Застыл солдат недвижно прям В покое нерушимо прочном, И руки вытянул по швам Он перед отпуском бессрочным. Никто ему в последний раз По-русски тело не омоет. Лишь веки потускневших глаз, Тоскуя, друг ему закроет. И место мертвому найдут Угрюмого успокоенья, Привал последний и приют В забытом ходе сообщенья. Могила тесная узка. Ее, отмеря в рост длиною И в глубь на полтора штыка, Саперы выдолбят киркою. На вековечный отдых свой Солдат ложится безоружный. Его винтовку взял другой, — Оружие для мщенья нужно! Покойному отдать поклон Сберутся фронтовые братья. Простые, строгие, как он, Простятся, слез мужских не тратя. Стоят вокруг они, скорбя, Стоят в молчании суровом. Горюет каждый про себя, Не облегчая горя словом.

Их было много, матерей и жен, Во дни Коммуны, в месяцы Мадрида, Чьим мужеством весь мир был поражен, Когда в очередях был хлеб не выдан, Когда снаряды сотнями смертей Рвались над колыбелями детей. Но в час, когда неспешною походкой В историю вошла, вступила ты, — Раздвинулись геройские ряды Перед тобой, советской патриоткой, Ни разу не склонившей головы Перед блокадой берегов Невы. Жилье без света, печи без тепла, Труды, лишенья, горести, утраты — Все вынесла и все перенеслá ты. Душою Ленинграда ты была, Его великой материнской силой, Которую ничто не подкосило. Не лаврами увенчан, не в венке Передо мной твой образ, ленинградка. Тебя я вижу в шерстяном платке, В морозный день, когда ты лишь украдкой, Чтобы не стыла на ветру слеза, Утрешь, бывало, варежкой глаза.

С берез, неслышен, невесом,    Слетает желтый лист. Старинный вальс «Осенний сон»    Играет гармонист. Вздыхают, жалуясь, басы,    И, словно в забытьи, Сидят и слушают бойцы —    Товарищи мои. Под этот вальс весенним днем    Ходили мы на круг, Под этот вальс в краю родном    Любили мы подруг; Под этот вальс ловили мы    Очей любимых свет, Под этот вальс грустили мы,    Когда подруги нет. И вот он снова прозвучал    В лесу прифронтовом, И каждый слушал и молчал    О чем-то дорогом; И каждый думал о своей,    Припомнив ту весну, И каждый знал — дорога к ней    Ведет через войну… Так что ж, друзья, коль наш черед, —    Да будет сталь крепка! Пусть наше сердце не замрет,    Не задрожит рука; Пусть свет и радость прежних встреч    Нам светят в трудный час, А коль придется в землю лечь,    Так это ж только раз. Но пусть и смерть — в огне, в дыму —    Бойца не устрашит, И что положено кому —    Пусть каждый совершит. Настал черед, пришла пора, —    Идем, друзья, идем! За все, чем жили мы вчера,    За все, что завтра ждем: За тех, что вянут, словно лист,    За весь родимый край… Сыграй другую, гармонист,    Походную сыграй!

Война не вмещается в оду, и многое в ней не для книг. Я верю, что нужен народу души откровенный дневник. Но это дается не сразу, — душа ли еще не строгá? — и часто в газетную фразу уходит живая строка. Куда ты уходишь? Кудá ты? Тебя я с дороги верну. Строка отвечает: — В солдаты. Душа говорит: — На войну. И эти ответы простые меня отрезвляют вполне. Сейчас не нужны холостые патроны бойцу на войне. Писать — или с полною дрожью, какую ты вытерпел сам, когда ковылял бездорожьем по белорусским лесам! Писать о потерянном? Или — писать, чтоб, как огненный штык, бойцы твою строчку всадили в бою под фашистский кадык. В дыму обожженного мира я честно смотрю в облака. Со мной и походная лира, и твердая рифма штыка. Пускай эту личную лиру я сам оброню на пути. Я буду к далекому миру с солдатской винтовкой ползти.

Во фляге — лед. Сухой паек. Винтовка, пять гранат. И пули к нам наискосок Со всех сторон Летят. Быть может, час. Быть может, миг — И Тронет сердце Смерть. Нет, я об этом не привык Писать стихи И петь. Я говорю, Что это бред! Мы всех переживем, На пик немеркнущих побед, На пик судьбы Взойдем! А то, что день И ночь — в бою, Так это не беда. Ведь мы за родину свою Стоим горой Всегда! Винтовка, пять гранат. Пурга. Рвет флягу синий лед. Непроходимые снега, Но путь один — Вперед!

По радио дали тревоги отбой. Пропел о покое знакомый гобой. Окно раскрываю, и ветер влетает, И музыка с ветром. И я узнаю Тебя, многострунную бурю твою, Чайковского стон лебединый, — Шестая, — По-русски простая, по-русски святая, Как Родины голос, не смолкший в бою!

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник! Что? Пули в каску безопасней капель? И всадники проносятся со свистом вертящихся пропеллерами сабель. Я раньше думал: «лейтенант» звучит «налейте нам». И, зная топографию, он топает по гравию. Война ж совсем не фейерверк, а просто трудная работа, когда,     черна от пота,               вверх скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте до мозга костей промерзших ног наворачивается на чеботы весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино.

Я сижу с извечной папиросой, Над бумагой голову склони, А отец вздохнет, посмотрит косо — Мой отец боится за меня. Седенький и невысокий ростом, Он ко мне любовью был таков, Что убрал бы, спрятал папиросы Магазинов всех и всех ларьков. Тут же рядом, прямо во дворе, Он бы сжег их на большом костре. Но, меня обидеть не желая, Он не прятал их, не убирал… Ворвалась война, война большая. Я на фронт, на запад уезжал. Мне отец пожал впервые руку. Он не плакал в длинный миг разлуки. Может быть, отцовскую тревогу Заглушил свистками паровоз. Этого не знаю. Он в дорогу Подарил мне пачку папирос.

По безлюдным проспектам оглушительно звонко Громыхала — на дьявольской смéси — трехтонка. Леденистый брезент прикрывал ее кузов — Драгоценные тонны замечательных грузов. Молчаливый водитель, примерзший к баранке, Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки, Вез он сало и масло, вез консервы и водку, И махорку он вез, проклиная погодку. Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу, Был он худ. Был похож на голодную птицу. И казалось ему, что водителя нету, Что забрел грузовик на другую планету. Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам — Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром, А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито, Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто… — Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель. — Я, — сказал лейтенант, — местный все-таки житель. — И шофер осадил перед домом машину, И пронзительный ветер ворвался в кабину. И взбежал лейтенант по знакомым ступеням. И вошел. И сынишка прижался к коленям. Воробьиные ребрышки… бледные губки… Старичок семилетний в потрепанной шубке… — Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!.. — И достал лейтенант свой паек из кармана. Хлеба черствый кусок дал он сыну: — — Пожуй-ка, — И шагнул он туда, где дымила буржуйка. Там, поверх одеяла, распухшие руки. Там жену он увидел после долгой разлуки. Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи. Но не знал лейтенант семилетнего сына. Был мальчишка в отца — настоящий мужчина! И, когда замигал догоревший огарок, Маме в руку вложил он отцовский подарок. А когда лейтенант вновь садился в трехтонку, — Приезжай! — закричал ему мальчик вдогонку. И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито, Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто… Грузовик отмахал уже многие версты. Освещали ракеты неба черного купол. Тот же самый кусок — ненадкушенный, черствый — Лейтенант в том же самом кармане нащупал. Потому что жена не могла быть иною И кусок этот снова ему подложила, Потому что была настоящей женою, Потому что ждала, потому что любила. Грузовик по мостам проносился горбатым, И внимал лейтенант орудийным раскатам, И ворчал, что глаза снегом застит слепящим, Потому что солдатом он был настоящим.

Жен вспоминали            на привале, друзей — в бою.           И только мать не то и вправду забывали, не то стеснялись вспоминать. Но было, что пред смертью самой видавший не один поход седой рубака крикнет: — Мама! — …И под копыта упадет.

Крест-накрест синие полоски На окнах съежившихся хат. Родные тонкие березки Тревожно смотрят на закат. И пёс на теплом пепелище, До глаз испачканный в золе, Он целый день кого-то ищет И не находит на селе… Накинув старый зипунишко, По огородам, без дорог, Спешит, торопится парнишка По солнцу — прямо на восток. Никто в далекую дорогу Его теплее не одел, Никто не обнял у порога И вслед ему не поглядел. В нетопленной, разбитой бане Ночь скоротавши, как зверек, Как долго он своим дыханьем Озябших рук согреть не мог! Но по щеке его ни разу Не проложила путь слеза. Должно быть, слишком много сразу Увидели его глаза. Все видевший, на все готовый, По грудь проваливаясь в снег, Бежал к своим русоголовый Десятилетний человек. Он знал, что где-то недалече, Быть может, вон за той горой, Его, как друга, в темный вечер Окликнет русский часовой. И он, прижавшийся к шинели, Родные слыша голоса, Расскажет все, на что глядели Его недетские глаза.

Я проходил, скрипя зубами, мимо Сожженных сел, казненных городов По горестной, по русской, по родимой, Завещанной от дедов и отцов. Запоминал над деревнями пламя, И ветер, разносивший жаркий прах, И девушек, библейскими гвоздями Распятых на райкомовских дверях. И воронье кружилось без боязни, И коршун рвал добычу на глазах, И метил все бесчинства и все казни Паучий извивающийся знак. В своей печали древним песням равный, Я сёла, словно летопись, листал, И в каждой бабе видел Ярославну, Во всех ручьях Непрядву узнавал. Крови своей, своим святыням верный, Слова старинные я повторял, скорбя: — Россия, мати! Свете мой безмерный, Которой местью мстить мне за тебя!

«Пот — не кровь, Не жалейте пота! — Проповедовал старшина. — Такая у нас работа — Война». Гимнастерки мокры от глины. Мы копаем траншеи опять. Нам до Гитлера, до Берлина Очень нужно их докопать. Капитана лицо рябое… Не дойдет до Берлина он. На рассвете в разведку боем Поднимется батальон. За нами блокадный город Горя, Веры, Любви. С нами пушки «Авроры» И ленинский броневик. Лицо застилает пóтом. Дорога домой длинна. Вгрызается в грунт пехота, Ворочает глину рота Четвертую ночь без сна. Такая у нас работа — Война.

В том мае мы еще смеялись, Любили зелень и огни. Ни голос скрипок, ни рояли Нам не пророчили войны. Мы не догадывались, споря (Нам было тесно на земле), Какие годы и просторы Нам суждено преодолеть. Париж поруганный и страшный, Казалось, на краю земли, И Ново-Девичьего башни Покой, как Софью, стерегли. И лишь врасплох, поодиночке, Тут бред захватывал стихи, Ломая ритм, тревожа строчки Своим дыханием сухим. Теперь мы и строжéй и старше, Теперь в казарменной ночú Не утренний подъем и марши — Тревогу трубят трубачи. Теперь, мой друг и собеседник, Романтика и пот рубах Уже не вымысел и бредни, А наша трудная судьба. Она сведет нас в том предместье, Где боя нет, где ночь тиха, Где мы, как о далеком детстве, Впервые вспомним о стихах. Пусть наша юность не воскреснет, Траншей и поля старожил! Нам хорошо от горькой песни, Что ты под Вязьмою сложил.

Есть на войне жестокая примета: Когда увидишь — свет звезды погас, Знай, не звезда упала с неба, — Это На белый снег упал один из нас. Все меньше звезд над нами в небе стылом. Все больше их на холмиках степных. Идем не по высотам — по могилам Своих друзей, товарищей своих… Пусть впереди стена огня и дыма, Идем с восхода сквозь огонь и дым К закату, где мы так необходимы, Как утром людям свет необходим.

Средь облаков над Ладогой просторной, Как дым болот, Как давний сон, чугунный и узорный, Он вновь встает, — Рождается таинственно и ново, Пронзен зарей, Из облаков, из дыма рокового, Он, город мой. Все те же в нем и улицы, и парки, И строй колонн, Но между них рассеян свет неяркий, Ни явь ни сон. Его лицо обожжено блокады Сухим огнем, И отблеск дней, когда рвались снаряды, Лежит на нем. … … … … … … … … … … … … Все возвратится: островов прохлада, Колонны, львы, Знамена шествий, майский шелк парада И синь Невы. И мы пройдем в такой же вечер кроткий Вдоль тех оград Взглянуть на шпиль, на кружево решетки, На Летний сад. И вновь заря уронит отблеск алый, Совсем вот так, В седой гранит, в белесые каналы, В прозрачный мрак. О, город мой! Сквозь все тревоги боя, Сквозь жар мечты, Отлитым в бронзе с профилем героя Мне снишься ты. Я счастлив тем, что в грозовые годы Я был с тобой, Что мог отдать заре твоей свободы Весь голос мой, Я счастлив тем, что в пламени суровом. В дыму блокад Сам защищал и пулею, и словом Мой Ленинград!

Ленинградская ночь под обстрелом В ослепительном блеске луны. Над землей, беззащитной и белой, Все сентябрьские звезды видны. Город стал обнаженным, раскрытым, Демаскúрованным луной. Оглушающий грохот зениток Неумолчно стоит надо мной. Уходя за твой город сражаться, Все страданья людские измерь, Отомсти за твоих ленинградцев, Ненавидящих небо теперь. Уничтожь неприятеля, где бы Ни стоял на твоем он пути, Возврати ленинградцам их небо, Все их звезды назад возврати! Если ж дом мой сожжен иль повален — Не дождется счастливого дня, — Ты меня не ищи средь развалин, Ты найди только в песне меня!

В скверике нá море, Там, где вокзал, Бронзой на мраморе Ленин стоял. Вытянув правую Руку вперед, В даль величавую Звал он народ! Даже неграмотных Темных людей Вел этот памятник К высям идей: Массы, идущие К свету из тьмы. Знали: «Грядущее Это — мы!» Помнится — сизое Утро в пыли. Вражьи дивизии С моря пришли. Черепом мечена, Точно Смерть, Видит неметчина: В скверике — медь. Ловко сработано! Кто ж это тут? «ЛЕНИН». Ах, вот оно… «Аб!»    — «Гут!» Дико из цоколя Высится шест. Грохнулся около Ленинский жест. Кони хвостатые Взяли в карьер. Нет    статуи, Гол    сквер. Кончено! Свержено. Далее — в круг Введен задержанный Политрук. Был он молоденький… Смотрит мертвó… Штатский в котике Выдал его. Люди заохали… («Эх, маетá!») Вот он на цоколе Подле шеста; Вот ему на плечи Брошен канат, Мыльные каплищи Петлю кропят… — Пусть покачается На шесте. Пусть он отчается В красной звезде! Всплачется, взмолится Хоть на момент. Здесь, у околицы, Где монумент, Так, чтобы жители, Ждущие тут, Поняли. Видели. «Ауф!»     — «Гут!» Белым, как облако, Стал политрук; Вид его облика Страшен.       Но вдруг Он над оравою Вражеских рот Вытянул правую Руку вперед — И, как явление, Бронзе вослед, Вырос     Ленина Силуэт. Этим движением От плеча, Милым видением Ильича Смертник молоденький В этот миг Кровною родинкой К душам приник… Так над селением Взмыла рука Ставшего Лениным Политрука. Будто о собственном Сыне — навзрыд Бухтою об стену Море гремит! Плачет, волнуется, Стонет народ — Площадь, улица, Пляж, Грот. Мигом у цоколя Каски сверк! Вот его, сокола, Вздернули вверх; Вот уж у сонного Очи зашлись… Все же ладонь его Тянется ввысь — Бронзовой лепкою, Нáзло зверью, Ясною, крепкою Верой в зарю!

Неправда, друг не умирает, Лишь рядом быть перестает. Он кров с тобой не разделяет, Из фляги из твоей не пьет. В землянке, занесен метелью, Застольной не поет с тобой И рядом, под одной шинелью, Не спит у печки жестяной. Но все, что между вами было, Все, что за вами следом шло, С его останками в могилу Улечься вместе не смогло. Упрямство, гнев его, терпенье — Ты все себе в наследство взял, Двойного слуха ты и зренья Пожизненным владельцем стал. Любовь мы завещаем женам, Воспоминанья — сыновьям, Но по земле, войной сожженной, Идти завещано друзьям. Никто еще не знает средства От неожиданных смертей. Все тяжелее груз наследства, Все Уже круг твоих друзей. Взвали тот груз себе на плечи, Не оставляя ничего, Огню, штыку, врагу навстречу, Неси его, неси его! Когда же ты нести не сможешь, То знай, что, голову сложив, Его всего лишь переложишь На плечи тех, кто будет жив. И кто-то, кто тебя не видел, Из третьих рук твой груз возьмет, За мертвых мстя и ненавидя, Его к победе донесет.

Упал на пашне у высотки суровый мальчик из Москвы; и тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы. Не глядя на беззвездный купол и чуя веянье конца, он пашню бережно ощупал руками быстрыми слепца. И, уходя в страну иную от мест родных невдалеке, он землю теплую, сырую зажал в костнеющей руке. Горсть отвоеванной России он захотел на память взять, и не сумели мы, живые, те пальцы мертвые разжать. Мы так его похоронили — в его военной красоте — в большой торжественной могиле на взятой утром высоте. И если правда будет время, когда людей на Страшный суд из всех земель, с грехами всеми, трехкратно трубы призовут, — предстанет за столом судейским не бог с туманной бородой, а паренек красноармейский пред потрясенною толпой, держа в своей ладони правой, помятой немцами в бою, не символы небесной славы, а землю русскую свою. Он все увидит, этот мальчик, и ни иоты не простит, но лесть — от правды, боль — от фальши и гнев — от злобы отличит. Он все узнает оком зорким, с пятном кровавым на груди — судья в истлевшей гимнастерке, сидящий молча впереди. И будет самой высшей мерой, какою мерить нас могли, в ладони юношеской серой та горсть тяжелая земли.

Когда-нибудь, когда постигнут внуки из первых книг основы бытия, восстанет вновь — в крови, сиянье, муке — отчаянная молодость моя. Она войдет в сверкающие классы и там, в совсем не детской тишине, расскажет им глухим и хриплым басом торжественную повесть о войне. Тогда воскреснут подвиги былые — великая и трудная пора, — и мы войдем сегодняшние, злые, пять раз в атаку шедшие с утра, забыв о том, что вот сейчас уснуть бы так хорошо… Но мы, — который раз! — грядущих дней отстаивая судьбы, по многу суток не смыкаем глаз. Там всё поймут: короткий мир стоянок, над полем боя робкую звезду, и едкий запах сохнущих портянок, и песню, что возникла на ходу. И то, как в тяжком орудийном хрипе весенний день наведывался к нам, и нес он запах пороха и липы и был с дождем и солнцем пополам. И белокурый юркий непоседа вдруг станет строгим — вылитый портрет того, уже давно седого деда, который был солдатом в двадцать лет.

Спустился на степь предвечерний покой, Багряное солнце за тучами меркнет… Растет на кургане над Доном-рекой Суровый цветок — бессмертник. Как будто из меди его лепестки, И стебель свинцового цвета… Стоит на кургане у самой реки Цветок, не сгибаемый ветром. С ним рядом на гребне кургана лежит Казак молодой, белозубый, И кровь его темною струйкой бежит Со лба на холодные губы. Хотел ухватиться за сизый ковыль Казак перед самою смертью, Да все было смято, развеяно в пыль, Один лишь остался бессмертник. С ним рядом казак на полоске земли С разбитым лежит пулеметом; И он не ушел, и они не ушли — Полроты фашистской пехоты. Чтоб смерть мог казак молодой пережить И в памяти вечной был светел, Остался бессмертник его сторожить — Суровой победы свидетель. Как будто из меди его лепестки И стебель свинцового цвета… Стоит на кургане у самой реки Цветок, не сгибаемый ветром.

На нас на каждого легла печать. Друг друга мы всегда поймем.                    Уместней, Быть может, тут спокойно промолчать. Такая жизнь       не слишком ладит с песней. Она не выше, чем искусство,                     нет. Она не ниже вымысла.                 Но надо Как будто воздухом других планет Дышать,      чтобы понять тебя,                  блокада. Снаряды, бомбы сверху…                 Все не то. Мороз, пожары, мрак.               Все стало бытом. Всего трудней, пожалуй,                 сон в пальто В квартире вымершей               окном разбитым. Всего странней заметить,                 что квартал, Тобой обжитый,           стал длиннее втрое. И ты устал,          особенно устал, Бредя его сугробною корою. И стала лестница твоя крутой, Идешь —      и не дотянешься до края. И проще,       чем бороться с высотой, Лечь на площадке темной, умирая. Слова, слова…          А как мороз был лют. Хлеб легок,        и вода иссякла в кранах. О, теневой, о, бедный встречный люд! Бидоны, санки.         Стены в крупных ранах. И все ж мы жили.           Мы рвались вперед. Мы верили,        приняв тугую участь, Что за зимой идет весне черед. О, наших яростных надежд живучесть! Мы даже      улыбались иногда. И мы трудились.          Дни сменялись днями, О, неужели        в дальние года Историк сдержанный               займется нами? Что он найдет?          Простой советский мир, Людей советских,            что равны со всеми. Лишь воздух был иным…             Но тут — Шекспир, Пожалуй, подошел бы к этой теме.

Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, Снег шершавый, кромка льда… Кому память, кому слава, Кому темная вода, — Ни приметы, ни следа. Ночью, первым из колонны, Обломав у края лед, Погрузился на понтоны Первый взвод. Погрузился, оттолкнулся И пошел. Второй за ним. Приготовился, пригнулся Третий следом за вторым. Как плоты, пошли понтоны, Громыхнул один, другой Басовым железным тоном, Точно крыша под ногой. И плывут бойцы куда-то, Притаив штыки в тени, И совсем свои ребята Сразу — будто не они, Сразу будто не похожи На своих, на тех ребят: Как-то все дружнее, строже, Как-то все тебе дороже И родней, чем час назад… Поглядеть — и впрямь — ребята! Как, по правде, желторот, Холостой ли он, женатый, Этот стриженый народ. Но уже идут ребята, На войне живут бойцы, Как когда-нибудь в двадцатом Их товарищи — отцы. Тем путем идут суровым, Что и двести лет назад Проходил с ружьем кремневым Русский труженик-солдат. Мимо их висков вихрастых, Возле их мальчишьих глаз Смерть в бою свистела часто. И минет ли в этот раз? Налегли, гребут, потея, Управляются с шестом, А вода ревет правее — Под подорванным мостом. Вот уже на середине Их относит и кружит… А вода ревет в теснине, Жухлый лед в куски крошит, Меж погнутых балок фермы Бьется в пене и в пыли… А уж первый взвод, наверно, Достает шестом земли, Позади шумит протока, И кругом — чужая ночь. И уже он так далеко, Что ни крикнуть, ни помочь. И чернеет там зубчатый, За холодною чертой, Неподступный, непочатый Лес над черною водой. Переправа, переправа! Берег правый, как стена… Этой ночи след кровавый В море вынесла волна. Было так: из тьмы глубокой, Огненный взметнув клинок, Луч прожектора протоку Пересек наискосок. И столбом поставил воду Вдруг снаряд. Понтоны — в ряд, Густо было там народу — Наших стриженых ребят… И увиделось впервые, Не забудется оно: Люди теплые, живые Шли на дно, на дно, на дно… Под огнем неразбериха — Где свои, где кто, где связь? Только вскоре стало тихо,— Переправа сорвалась. И покамест неизвестно, Кто там робкий, кто герой, Кто там парень расчудесный, А наверно, был такой. Переправа, переправа… Темень, холод. Ночь как год. Но вцепился в берег правый, Там остался первый взвод. И о чем молчат ребята В боевом родном кругу, Словно чем-то виноваты, Кто на левом берегу. Не видать конца ночлегу. За ночь грудою взялась Пополам со льдом и снегом Перемешанная грязь. И усталая с похода, Что б там ни было, — жива, Дремлет, скорчившись, пехота, Сунув руки в рукава. Дремлет, скорчившись пехота, И в лесу, в ночи глухой Сапогами пахнет, потом, Мерзлой хвоей и махрой. Чутко дышит берег этот Вместе с теми, что на том, Под обрывом ждут рассвета, Греют землю животом, — Ждут рассвета, ждут подмоги, Духом падать не хотят. Ночь проходит, нет дороги Ни вперед и ни назад… А быть может, там с полночи Порошит снежок им в очи, И уже давно Он не тает в их глазницах И пыльцой лежит на лицах — Мертвым все равно. Стужи, холода не слышат, Смерть за смертью не страшна, Хоть еще паек им пишет Первой роты старшина. Старшина паек им пишет, А по почте полевой Не быстрей идут, не тише Письма старые домой, Что еще ребята сами На привале при огне Где-нибудь в лесу писали Друг у друга на спине… Из Рязани, из Казани, Из Сибири, из Москвы — Спят бойцы. Свое сказали И уже навек правы. И тверда, как камень, груда, Где застыли их следы… Может — так, а может — чудо? Хоть бы знак какой оттуда, И беда б за полбеды. Долги ночи, жестки зори В ноябре — к зиме седой. Два бойца сидят в дозоре Над холодною водой. То ли снится, то ли мнится, Показалось что невесть, То ли иней на ресницах, То ли вправду что-то есть? Видят — маленькая точка Показалась вдалеке: То ли чурка, то ли бочка Проплывает по реке? — Нет, не чурка и не бочка — Просто глазу маета. — Не пловец ли одиночка? — Шутишь, брат. Вода не та! — Да, вода… Помыслить страшно, Даже рыбам холодна. — Не из наших ли вчерашних Поднялся какой со дна? Оба разом присмирели. И сказал один боец: — Нет, он выплыл бы в шинели, С полной выкладкой, мертвец. Оба здорово продрогли, Как бы ни было, — впервой. Подошел сержант с биноклем. Присмотрелся: нет, живой. — Нет, живой. Без гимнастерки. — А не фриц? Не к нам ли в тыл? — Нет. А может, это Теркин? — Кто-то робко пошутил. — Стой, ребята, не соваться, Толку нет спускать понтон. — Разрешите попытаться? — Что пытаться! — Братцы, — он! И у заберегов корку Ледяную обломав, Он как он, Василий Теркин, Встал живой, — добрался вплавь, Гладкий, голый, как из бани, Встал, шатаясь тяжело. Ни зубами, ни губами Не работает — свело. Подхватили, обвязали, Дали валенки с ноги. Пригрозили, приказали — Можешь, нет ли, а беги. Под горой, в штабной избушке, Парня тотчас на кровать Положили для просушки, Стали спиртом растирать. Растирали, растирали… Вдруг он молвит, как во сне. — Доктор, доктор, а нельзя ли Изнутри погреться мне, Чтоб не все на кожу тратить? Дали стопку — начал жить, Приподнялся на кровати: — Разрешите доложить… Взвод на правом берегу Жив-здоров назло врагу! Лейтенант всего лишь просит Огоньку туда подбросить. А уж следом за огнем Встанем, ноги разомнем. Что там есть, перекалечим, Переправу обеспечим… Доложил по форме, словно Тотчас плыть ему назад. — Молодец, — сказал полковник, — Молодец! Спасибо, брат… И с улыбкою неробкой Говорит тогда боец: — А еще нельзя ли стопку, Потому как молодец? Посмотрел полковник строго, Покосился на бойца. — Молодец, а будет много — Сразу две. — Так два ж конца… Переправа, переправа! Пушки бьют в кромешной мгле. Бой идет святой и правый. Смертный бой не ради славы, Ради жизни на земле.

   Пришла и к нам на фронт весна,    Солдатам стало не до сна,—    Не потому, что пушки бьют,    А потому, что вновь поют,    Забыв, что здесь идут бои,    Поют шальные соловьи. Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, Пусть солдаты немного поспят!..    Но что война для соловья —    У соловья ведь жизнь своя.    Не спит солдат, припомнив дом    И сад зеленый над прудом,    Где соловьи всю ночь поют,    А в доме том солдата ждут. Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, Пусть солдаты немного поспят!..    Ведь завтра снова будет бой.    Уж так назначено судьбой,    Чтоб нам уйти, не долюбив,    От наших жен, от наших нив,    Но с каждым шагом в том бою    Нам ближе дом в родном краю. Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, Пусть солдаты немного поспят!.. Немного пусть поспят…

Над водой балтийской стелется дым, Стреляет в туман Кронштадт. Стальными утесами из воды Разбитый встает «Марат». И дыханьем своих громадных труб, Огнем своих батарей — «Я жив!» — этот серый железный труп Стране говорит своей. Военной ночи обширная мгла Окутала город, и Русь Одна только в памяти так светла, Что темным себе кажусь. Война, опалившая отчий край, Ты ее не темни лица! Ты стужи мне долю ее отдай, И голода, и свинца! Кронштадт закутался в ночь, как в дым Над морем огни не горят. Сереющим островом из воды Бессмертный встает «Марат».

Как давно нам уже довелось фронтовые петлицы Неумелой рукой к гимнастерке своей пришивать. Золотые, привыкшие к синему птицы По защитному небу легко научились летать. Хоть клянусь не забыть — может, все позабуду на свете, Когда час вспоминать мне о прожитых днях подойдет, Не смогу лишь забыть я крутой и взволнованный ветер От винта самолета, готового в дальний полет. Не сумею забыть этот ветер тревожной дороги, Как летит он, взрываясь над самой моей головой, Как в испуге ложится трава молодая под ноги И деревья со злостью качают зеленой листвой. Фронтовая судьба! Что есть чище и выше на свете… Ты живешь, ощущая всегда, как тебя обдает Бескорыстный, прямой, удивительной ясности ветер От винта самолета, готового в дальний полет. Тот, кто раз ощущал его сердцем своим и душою, Тот бескрылым не сможет ходить никогда по земле, Тот весь век называет своею счастливой звездою Пятикрылые звезды на синем, как небо, крыле. И куда б ни пошел ты — он всюду проникнет и встретит, Он могучей рукою тебя до конца поведет, Беспощадный, упрямый в своем наступлении ветер От винта самолета, готового в дальний полет. Ты поверь мне, что это не просто красивая фраза, Ты поверь, что я жить бы, пожалуй, на свете не мог, Если б знал, что сумею забыть до последнего часа Ветер юности нашей, тревожных и дальних дорог. А когда я умру и меня повезут на лафете, Как при жизни, мне волосы грубой рукой шевельнет Ненавидящий слезы и смерть презирающий ветер От винта самолета, идущего в дальний полет.

Как бы ударом страшного тарана Здесь половина дома снесена, И в облаках морозного тумана Обугленная высится стена. Еще обои порванные помнят О прежней жизни, мирной и простой, Но двери всех обрушившихся комнат, Раскрытые, висят над пустотой. И пусть я все забуду остальное — Мне не забыть, как, на ветру дрожа, Висит над бездной зеркало стенное На высоте шестого этажа. Оно каким-то чудом не разбилось. Убиты люди, стены сметены,— Оно висит, судьбы слепая милость, Над пропастью печали и войны. Свидетель довоенного уюта, На сыростью изъеденной стене. Тепло дыханья и улыбку чью-то Оно хранит в стеклянной глубине. Куда ж она, неведомая, делась, Иль по дорогам странствует каким Та девушка, что в глубь его гляделась И косы заплетала перед ним?.. Быть может, это зеркало видало Ее последний миг, когда ее Хаос обломков камня и металла, Обрушась вниз, швырнул в небытие. Теперь в него и день и ночь глядится Лицо ожесточенное войны. В нем орудийных выстрелов зарницы И зарева тревожные видны. Его теперь ночная душит сырость, Слепят пожары дымом и огнем. Но все пройдет. И что бы                 ни случилось — Враг никогда не отразится в нем!

И вдруг почудилось, что где-то На ту же ты глядишь звезду И ждешь до самого рассвета, Что завтра я домой приду. А мне — солдату — захотелось С той дальней заглянуть звезды В жилье, где нам недолго пелось, В далекой юности сады…

Из камня высекут — и на века Останется с гранатою рука. Танк все сминает на своем пути, Но встал боец — и танку не пройти. Рванулось пламя красное под ним, Танк зарычал, оделся в черный дым. А в серой каске русский паренек Стер пот со лба: «Горячий был денек».

Снаряд упал на берегу Невы, Швырнув осколки и волну взрывную В чугунную резьбу, На мостовую… С подъезда ошарашенные львы По улице метнулись врассыпную. Другой снаряд ударил в особняк — Атланты грохнулись у тротуара; Над грудой пламя вздыбилось, как флаг, Труба печная подняла кулак, Грозя врагам неотвратимой карой. Еще один — в сугробы, на бульвар, И снег, как магний, вспыхнул за оградой. Откуда-то свалился самовар. Над темной башней занялся пожар. Опять пожар! И снова вой снаряда. Куда влетит очередной, крутясь?.. Враги из дальнобойных бьют орудий. Смятенья в нашем городе не будет: Шарахаются бронзовые люди, Живой проходит, не оборотясь.