Мы в том болоте сутки спали стоя. Нас донимали мухи и жара. Оно было зеленое, густое. В нем от застоя дохла мошкара. Там не хотели рваться даже мины И шли ко дну,          пуская пузыри. …И если б не было за ним Берлина, Мы б ни за что туда не забрели.

Разбитые дзоты у станции Мга. Кирпич, и железо, и в пепле снега, И тишь обгоревшего сада, И след от воздушных боев в синеве, И первая кровь на колючей траве, И первый обстрел Ленинграда… Лежит мой товарищ на ладожском льду. Клубится у Гатчины бой. И это — цена тишине, и труду, И каждой минуте с тобой.

Еще не все дома прозрели, И тьма со светом вперебой. И сколько б мы ни преуспели, последний бой —          как первый бой. В нем есть и ярость овладенья, атаки жадные мгновенья, и потных переходов соль, и кровь, и вечной славы боль, и роковые полуметры очередного рубежа… Дымятся западные ветры, в оконных отсветах кружа.

Земли, камней, железа груды, Бессильно сникли провода, И у руин притихшей Буды Ворчит дунайская вода. Мосты упали на колени И воду из Дуная пьют. Всю ночь идут соединенья, И каблуки всю ночь куют. И вдоль осколками избитых Колонн монаршего дворца, Ночною свежестью умыты, Войска проходят без конца. Я эту ночь не позабуду. Вошли мне в память навсегда Вся тишь ошеломленной Буды, Дворец и темная вода.

Я эти песни написал не сразу. Я с ними по осенней мерзлоте, С неначатыми, по-пластунски лазал Сквозь черные поля на животе. Мне эти темы подсказали ноги, Уставшие в походах от дорог. Я с тяжким потом добытые строки, Как и себя, от смерти не берег. Их ритм простой мне был напет метелью, Задувшею костер, и в полночь ту Я песни грел у сердца, под шинелью, Одной огромной верой в теплоту. Они бывали в деле и меж делом Всегда со мной, как кровь моя, как плоть. Я эти песни выдумал всем телом, Решившим все невзгоды побороть.

Плющом от света отгорожены, стоят дома старинной моды: они из карт как будто сложены — из красных карт одной колоды. Я на село смотрю и думаю: здесь, может, тот фашист родился, с которым я в бою под Уманью за смерть ребенка расплатился… Ко мне рука за хлебом тянется, и женщина с голодным взглядом не устает шептать и кланяться… Я не могу ее — прикладом! Пускай борьба до бесконечности мне злом испытывает душу — нигде закона человечности в борьбе за правду не нарушу. Детей не брошу ради мщения в дыру колодезя сырую… Не потому ль в конце сражения я здесь победу торжествую?!

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы. Расцвели и опали… Проходит четвертая осень. Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят. Мы не знали любви, не изведали счастья ремёсел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат. У погодков моих нет ни жен, ни стихов, ни покоя, — только сила и юность. А когда возвратимся с войны, все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордиться сыны. Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется? Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен? Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, — у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен. Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели. Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, тот поймет эту правду, — она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском. Пусть живые запомнят и пусть поколения знают эту взятую с боем, суровую правду солдат. И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, — это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты. …Нас не нужно жалеть: ведь и мы никого б не жалели. Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты. А когда мы вернемся, — а мы возвратимся с победой, все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, — пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы. Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя. Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем — все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

Холодные волны вздымает лавиной Широкое Черное море. Последний матрос Севастополь покинул, Уходит он, с волнами споря… И грозный соленый бушующий вал О шлюпку волну за волной разбивал…          В туманной дали          Не видно земли.          Ушли далеко корабли. Друзья-моряки подобрали героя. Кипела вода штормовая… Он камень сжимал посиневшей рукою И тихо сказал, умирая: «Когда покидал я родимый утес, С собою кусочек гранита унес —          За тем, чтоб вдали          От крымской земли          О ней мы забыть не могли. Кто камень возьмет, тот пускай поклянется, Что с честью нести его будет. Он первым в любимую бухту вернется И клятвы своей не забудет. Тот камень заветный и ночью и днем Матросское сердце сжигает огнем…          Пусть свято хранит          Мой камень-гранит, —          Он русскою кровью омыт». Сквозь бури и штормы прошел этот камень, И стал он на место достойно… Знакомая чайка взмахнула крылами, И сердце забилось спокойно. Взошел на утес черноморский матрос, Кто родине новую славу принес…          И в мирной дали          Идут корабли          Под солнцем родимой земли.

Враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, Кому нести печаль свою? Пошел солдат в глубоком горе На перекресток двух дорог, Нашел солдат в широком поле Травой заросший бугорок. Стоит солдат — и словно комья Застряли в горле у него. Сказал солдат: «Встречай, Прасковья, Героя — мужа своего. Готовь для гостя угощенье, Накрой в избе широкий стол, — Свой день, свой праздник возвращенья К тебе я праздновать пришел…» Никто солдату не ответил, Никто его не повстречал, И только теплый летний ветер Траву могильную качал. Вздохнул солдат, ремень поправил, Раскрыл мешок походный свой, Бутылку горькую поставил На серый камень гробовой. «Не осуждай меня, Прасковья, Что я пришел к тебе такой: Хотел я выпить за здоровье, А должен пить за упокой. Сойдутся вновь друзья, подружки, Но не сойтись вовеки нам…» И пил солдат из медной кружки Вино с печалью пополам. Он пил — солдат, слуга народа, И с болью в сердце говорил: «Я шел к тебе четыре года, Я три державы покорил…» Хмелел солдат, слеза катилась, Слеза несбывшихся надежд, И на груди его светилась Медаль за город Будапешт.

Еще невнятна тишина, Еще в патронниках патроны, И по привычке старшина Бежит, пригнувшись, к батальону. Еще косится автомат На окон черные провалы, Еще «цивильные» дрожат И не выходят из подвалов. И, тишиною потрясен, Солдат, открывший миру двери, Не верит в день, в который он Четыре долгих года верил.

Ты вниз поглядел из окна самолета — И ты не увидел привычной земли: Глухие разводья, протоки, болота, Озера и топи лежали вдали. Там чахлые травы шептались и дрогли, И плакали чибисы, злясь на судьбу. И серая цапля, как иероглиф, Стояла, — должно быть, с лягушкой в зобу. Бездонные топи. Озера, болота — Зеленая, желтая, рыжая мгла. Здесь даже лететь никому неохота. А как же пехота все это прошла?..

Еще кого здесь выжечь хочет Пороховая эта мгла? Последний житель, Черный кочет, — Все, Что осталось от села. Огнем и кровью все полúто — И штык, и скатка, и душа, И только небо не разбито На переходе рубежа.

Далекий сорок первый год. Жара печет до исступленья. Мы от границы на восход Топтали версты отступленья. Из деревень, в дыму, в пыли, Шли матери, раскинув платы. Чем мы утешить их могли, Мы, отступавшие солдаты? Поля, пожары, пыль дорог, Короткий сон под гулким небом, И в горле комом, как упрек, Кусок черствеющего хлеба.

«Год восемнадцатый не повторится ныне!» — Кричат со стен слова фашистских лидеров. А сверху надпись мелом: «Я в Берлине» И подпись выразительная: «Сидоров».

Полощут небывалые ветра Наш гордый флаг над старым магистратом. И город взят. И отдыхать пора, Раз замолчать приказано гранатам. А жителей как вымела метла, В безлюдном затеряешься просторе… Как вдруг наперерез из-за угла Метнулось чье-то платьишко простое. Под ситцевым изодранным платком Иззябнувшие вздрагивают плечи… По мартовскому снегу босиком Ко мне бежала девушка навстречу. И прежде чем я понял что-нибудь, Меня заполонили гнев и жалость, Когда, с разбегу бросившись на грудь, Она ко мне, бессчастная, прижалась. Какая боль на дне бессонных глаз, Какую сердце вынесло невзгоду… Так вот кого от гибели я спас! Так вот кому я возвратил свободу! Далекие и грустные края, Свободы незатоптанные тропы… — Как звать тебя, печальница моя? — Европа!

Есть такая песенка в Унгарии, пели в дни войны ее одну (с грустью провожают очи карие капитана-венгра на войну). Кружится пластинка патефонная — веры и заклятья талисман, напевает женщина влюбленная: — Висонтлааташра [7] , капитан! Дни и ночи та пластинка кружится — хриплое эстрадное былье, — скорбная хозяйка дома Жужица каждый вечер слушает ее. Кончится круженье патефонное — бой стенных, полночный зимний час, — вновь заводит женщина бессонная все одну и ту ж, в который раз! …От карпатского селения Улáури — через Будапешт на Сомбатель — над землею этой в белом трауре кружится гигантская метель. Сумасшедшая пластинка кружится, кажется, что к Дону сквозь туман в этот час выходит в черном Жужица: — Висонтлааташра, капитан! Мы над скорбью женщины не охали, не вздыхали лживым холодком, спусковыми у виска не грохали, в двери не стучали кулаком. Мы ей отвечали состраданием, мы щадили ту слезу в глазах, что зовется вдовьим заклинанием на кровавых всех материках.

Вот человек — он искалечен, В рубцах лицо. Но ты гляди И взгляд испуганно при встрече С его лица не отводи. Он шел к победе, задыхаясь, Не думал о себе в пути, Чтобы она была такая: Взглянуть — и глаз не отвести!

Зеленой ракетой Мы начали ту Атаку На дьявольскую высоту. Над сумрачной Лицей Огонь закипел, И ты распрямиться Не смог, не успел. Но взглядом неробким Следил, неживой, Как бился на сопке Отряд штурмовой. Как трижды катились С вершины кривой, Как трижды сходились Опять в штыковой: Удар    и прыжок — На вершок,        на аршины, И рваный флажок Заалел над вершиной. В гранитной могиле, Сухой и крутой, Тебя мы зарыли Под той высотой. На той высоте До небес взнесена Во всей красоте Вековая сосна. Ей жить — охранять Твой неначатый бой, Иголки ронять, Горевать над тобой. А мне не избыть, Не забыть до конца Твою    неубитую Ярость бойца. В окопе холодном, Безмолвный уже, Ты все на исходном Лежишь рубеже. И, сжатый в пружину, Мгновенья, Года Готов — на вершину, В атаку, туда. Где в пламя рассвета, Легка и грустна, Зеленой ракетой Взлетает сосна.

Я знаю, никакой моей вины В том, что другие не пришли с войны И что они — кто старше, кто моложе — Остались там. И не о том же речь, Что я их мог и не сумел сберечь. Речь не о том. Но все же, все же, все же…