Шли годы, я получал письма, пусть и редкие, от своих друзей и частые – от бабушки. Игорь Бобров боролся за моё освобождение, но пока безуспешно. Заканчивался шестьдесят шестой год, впереди маячил год пятидесятилетия Великой Октябрьской Революции. Все были полны надежд на большую амнистию, жили этими ожиданиями. Жил ими и я, но когда в октябре шестьдесят седьмого было опубликовано постановление правительства, понял: мне и моим друзьям ничего не светит…

Оставалась одна надежда – на завод, на Игоря Боброва.

В конце декабря, перед Новым Годом мне дали свидание. Я ожидал увидеть, конечно, только бабушку, но когда меня привели в комнату для личных свиданий – обалдел: кроме бабули приехали отец и брат Валерка, который, увидев меня, сразу заплакал. Он только что выбил себе глаз.

Произошло это так. Ещё учась в школе, я делал поджиги, такие самодельные пистолеты. В деревянную форму закладывал трубку-ствол и заливал свинцом, который добывал из старых аккумуляторов. В своё время производство поджигов было поставлено мною на поток, я вооружил ими многих своих сверстников. Порох можно было достать в заготконторе, обменяв на макулатуру, металлолом и многое другое. Ну, вот и палили мы из них, играя в войнушку.

Один такой, спрятанный мною в чулане, и отыскали Толька с Валеркой. Правда, воспользоваться не смогли: сломали во время драки. Но идея зацепила, и Толик самостоятельно изготовил самопал. Оружие требовалось срочно испытать в деле, и братья отправились в лес. Как уж они его зарядили и чем – не знаю, но при выстреле самопал разорвало, и осколок попал Валерке прямо в глаз…

Схватив плачущего брата на руки, я обнял его, крепко прижав к себе, а затем несколько раз подбросил на руках. Валерка переживал, что теперь не сможет заниматься боксом, а в то время, зная о моих победах, многие пацаны на Платине хотели заниматься этим видом спорта. Успокаивая Валерку, я начал переориентировать его на лёгкую атлетику, рассказал про свои два забега в Серове и, кажется, убедил. По крайней мере, свои юные годы он связал именно с этим видом спорта и достиг в нём неплохих результатов: олимпийцем не стал, но за сборную Свердловска выступал постоянно.

Личное свидание хорошо тем, что целые сутки ты находишься среди родных. Некоторым женатым дают даже двое суток, но я женат не был. У нас с бабушкой сложился свой ритуал этих встреч: стряпали пельмени и пили чай с конфетами «Белочка», которых она привозила целый килограмм. Правда, после таких застолий я дня три не мог нормально есть: болел живот, и мучила ужасная отрыжка тухлыми яйцами. Тем не менее, отказать себе в соблазне я не мог.

Всё шло по плану и в этот раз. После ужина бабуля и Валерка оставили нас с отцом поговорить. Он рассказал мне о своей жизни на Платине, о работе, а в заключение сказал: «Владик, мне кажется, мы больше не увидимся – я просто это чувствую. Здоровье у меня стало совсем плохое – мне не дожить до твоего освобождения». Я, конечно, с ним не соглашался: зная про его разгульную жизнь, просто посоветовал поуменьшить питиё своё, и тогда мы обязательно встретимся на свободе.

На Платине существовал тройственный союз, этакая «Антанта», членами которого были чета Погадаевых, чета Базаровых и чета Дружининых. В доме у каждого из членов коалиции имелась трёхведёрная бочка для браги. Причём, при её приготовлении соблюдалась определённая цикличность: в одном доме брага уже поспела – её все вшестером дружно распивают, в другом – доходит до кондиции, в третьем – только-только заводят, так как допили накануне. И так каждый день: без перерывов на выходные и праздничные дни. При такой жизни здоровья, действительно, надолго не хватает, а вот болезни одна за другой появляются.

На следующий день рано утром отец с Валеркой ушли – им нужно было возвращаться на Платину, а бабушка, как всегда, осталась до вечера. Ей спешить было некуда, она ещё на несколько дней оставалась погостить у тёти Физы.

В марте шестьдесят восьмого меня неожиданно вызвал начальник отряда Василий Быков, старый служака, проработавший в органах большую часть своей жизни и отмеченный знаком почётного чекиста. Вася – так звали мы этого здоровяка предпенсионного возраста – предложил мне присесть на стул, посмотрел печально в глаза и сообщил, что у меня умер отец.

Папа оказался прав: свидеться нам больше не удалось. На очередном распитии у Дружининых отец сказал, что ему что-то тяжело, прилёг на диван и больше не встал: произошло кровоизлияние в мозг. Когда тёплая компания вспомнила о нём и попыталась поднять, он уже практически остыл. Было отцу пятьдесят семь лет.

Вышел я от Васи со слезами на глазах, на душе было муторно: хоть и прожил я с отцом недолго, и внимания мне он уделял немного, но это был мой папа, который, как я уже теперь понимаю, относился ко мне гораздо теплее, чем мне представлялось в то время. Ночами он часто вставал, подходил к моей фотографии на стене, разговаривал с ней и плакал. Это я узнал много позже от своих братьев, которые становились невольными свидетелями тех ночных сцен, просыпаясь и тихонько наблюдая за отцом.

Несколько дней ходил сам не свой, а вскоре мне дали общее свидание с бабушкой, на котором уже я успокаивал её.

Пережили мы с ней и это горе.