Летом мы – те, кто имел пропуска – сразу после подъёма уходили в рабочую зону, делали зарядку, пробежку, принимали душ и, если была хорошая погода, выходили на площадку у главного входа в цех: ждали, когда начнётся развод и будут проходить бригады, а также встречали вольнонаёмных, которых в колонии было немало. Среди вольняшек была одна женщина по имени Шура. Когда она проходила мимо нас, молодых оболтусов, кто-нибудь непременно кричал: «Шура, а механизма-то где?» Шура гневно зыркала в нашу сторону и нещадно материлась, получая в ответ дружный хохот.
Свою кликуху Шура-механизма получила после одного случая, который произошёл с ней ещё по молодости. Раньше зэкам разрешалось иметь при себе не только часы и драгоценности, но и деньги. Рассказывали, что были заключённые, матрасы и подушки которых были буквально набиты купюрами. Под запрет попадало только оружие.
И вот в те далёкие времена один зэк уговорил Шуру на близость. Уговаривал он её очень долго, и неизвестно, сколько бы пришлось уговаривать ещё, если б не предложил он ей в знак любви и привязанности, а также на долгую память модные тогда часы «Победа». Причём, передать часы планировалось только после того, как эта самая любовь-привязанность состоится. Последнее обстоятельство, конечно, несколько подмывает утверждение об искренности чувств соискателя, но вот что касаемо долгой памяти, то здесь он попал в самую точку!
После окончания любви, а тем более привязанности герой-любовник вытащил из кармана часы, сунул их Шуре в руку и, на ходу поддёргивая спущенные штаны, кинулся подальше от места плотских утех. Шура же, получив обещанное, мгновенно обнаружила, что получила-то буквально дырку от бублика: корпус от часов с приклеенными к циферблату стрелками. Как молния метнулась она за своим искусителем с криком: «А механизма-то где?»
Так и бежали они: один – поддерживая спущенные штаны, другая – потрясая зажатым в кулаке корпусом и повторяя как заведённая: «А механизма-то где?»
Вот и получила Шура, как постоянное напоминание об обидчике, своё прозвище, которое приводило её в такую ярость, что описать невозможно.
Память-то действительно оказалась долгой.