Первичный опыт апеллирует исключительно к феноменам. При этом вопрос о принадлежности любого из элементов первичного опыта кому бы то ни было не имеет ровным счетом никакого смысла, поскольку поле еще не дифференцировано на субъекта и объекты. Их попросту не существует. Разумеется, такого рода «хаос» не может существовать в сознании долгое время ввиду чрезвычайно высокой интенсивности контроля, характеризующего человеческую культуру. В обыденном сознании мы привыкли в большей степени апеллировать к абстрагированному опыту, в который трансформируется первичный при выделении в нем базовых абстракций, каковыми являются, например, субъект и объект, а также пространство и время. На первый взгляд, эти абстракции поля являются необходимым его свойством. Но только на первый взгляд. Далее я попытаюсь несколько развернуть свою позицию относительно роли абстракций для формирования реальности.

 

Субъект и объект как привычные для нашего сознания абстракции поля

Нам кажется, что без представлений о Я, Ты, Он(а/и/о), это и другое мышление перестанет существовать, за ним исчезнет речь, как следствие, исчезнут правила, нормы и ответственность, и в мире воцарится хаос, чреватый разрушением. Хотя справедливости ради стоит отметить, что до воображения себе такой картины дело просто не доходит, поскольку современного конвенционального мышления без рассматриваемых абстракций просто нет. Мы не умеем думать в терминах первичного опыта. Представьте себе на минутку, что вы осознаете нечто, чему невозможно приписать источник и ответственность. Например, чувствуете страх или радость, которым не можете дать никакой точки отсчета в пространстве и во времени. Как следствие, уже невозможно определить вы ли радуетесь или нет, сейчас это происходит или завтра. Не почувствовать панику при этом просто невозможно. Когда феномены и их непрекращающаяся динамика принадлежат полю, то ими оказывается совершенно невозможно управлять. Представление о том, что вы существуете, тут же утрачивается, поскольку больше нет ни субъекта, ни пространства, ни времени. К счастью для участников этого эксперимента, привычка западного человека переживать опыт абстракциями, мгновенно восстанавливает статус-кво. При этом реальность приобретает свои устойчивые контуры – ощущения и чувства принадлежат тому или иному субъекту, а источником их является тот или иной объект.

Повторю, абстракции поля на первый взгляд представляются нам само собой разумеющимися и совершенно незаменимыми. Однако очевидность такого мнения лишь призрачна. Реальность существует также и до принудительного разделения поля на субъект и объект. Более того, эта реальность (реальность первичного опыта) зачастую оказывается гораздо более богатой и яркой, поскольку значительная часть феноменологии переживания просто-напросто отчуждается или ограничивается в силе проявления и витальности ввиду того, что совершенно не вписывается в представления о Я/Он/Это. Поэтому именно восстановление чувствительности к элементам первичного опыта и легло в основание диалогово-феноменологической психотерапии в качестве базового ее принципа.

Так, с этой позиции вопрос о принадлежности феномена, появившегося в терапевтическом контакте, утрачивает какой бы то ни было смысл. Имеет значение лишь то, каким образом этот феномен встраивается в текущую терапевтическую ситуацию и может ли он быть размещен в процессе переживания. При этом неважно, кому «принадлежит» этот феномен. Но принципиально – размещение его в свободном процессе переживания в терапевтическом контакте. Любые попытки приписать принадлежность феномена тому или иному субъекту терапевтического процесса носят исключительно волюнтаристский характер и уже производны от «невроза». Такое атрибутирование всегда предполагает централизацию власти, что уже само по себе деформирует контакт. Так, для того, чтобы приписать ответственность тому или иному участнику терапевтического процесса, необходимо локализовать власть у одного из его субъектов – терапевта или клиента. Искажающий вопрос всего один – кому принадлежит ответственность за динамику терапевтических отношений? При этом зачастую в погоне за «терапевтической правдой» утрачивается ценность самого феномена.

Если терапевт приписывает тот или иной феномен «неврозу» клиента, то вне зависимости от поведения последнего – он либо конфронтирует по этому поводу с терапевтом, либо соглашается с ним – феномен остается вне зоны переживания. При этом он скорее замораживает терапевтическую динамику, нежели поддерживает ее. Если же терапевт атрибутирует актуальный феномен сессии своему «неврозу», то снова терапевтический диалог и процесс переживания, который привязан к нему, должен будет приостановиться или деформироваться, поскольку в этой ситуации принято «не отягощать терапию личными проблемами терапевта». В результате терапевтический контакт оказывается лишен части его ценного содержания и динамики.

На мой взгляд, было бы в высшей степени высокомерным полагать, что мы как терапевты можем избавить терапию от влияния своего психологического своеобразия и уникальности. Даже более того, не просто высокомерным, но и в некотором смысле суицидальным, поскольку таким образом мы пытались бы уничтожить в актуальном контакте часть своей жизни. У нас нет другого инструмента терапии, кроме «своего невроза». Более честным было бы признать это и относиться к терапии как к пути совместного с клиентом развития – порой нелегкого и опасного, по крайней мере, для самооценки терапевта. Итак, любой феномен, появившийся в терапевтическом контакте, принадлежит этому контакту и больше ничему и никому. Или, если хотите, обоим его участникам. Причем степень претензий на собственность для того или иного феномена установить достоверно уже не удастся или будет лишь умозрительно-волюнтаристским.

Развитие клиента в терапии происходит зачастую через развитие терапевта. «Клиенты приходят к нам, жалуясь на проблемы, схожие с нашими собственными; как говорится, рыбак рыбака видит издалека» – таково распространенное мнение среди практикующих психотерапевтов. По всей видимости, такой способ интерпретации терапевтических феноменов менее болезненен для самолюбия специалиста. Другой, более очевидный, но менее приятный, способ объяснения заключается в том, что мы индуцируем терапевтическую тематику клиента «своим собственным базовым дефектом», проявляющимся в способе организации контакта. Сказанное, однако, не имеет выраженных негативных коннотаций. Очевидным является факт, что клиент приходит именно к данному терапевту, а не к другому. А у терапевта все равно не будет другой «личности» (self-парадигмы), кроме той, что он обладает. Иначе говоря, мы лечим своим собственным «базовым дефектом». Процесс психотерапии представляет собой процесс попутного совместного развития клиента и терапевта. Причем развитие последнего является основной движущей силой развития первого.

Еще одним основанием для рассматриваемой позиции служит базовый для феноменологии тезис о том, что любой психический акт интенционален по своей сути [Э. Гуссерль, 2005]. В процессе психотерапии совершенно невозможно элиминировать личную интенцию, лежащую в основе любой интервенции терапевта. Более того, в дополнение к предыдущему тезису о развитии стоит добавить, что именно интенции терапевта являются основанием терапевтического инструментария. Базовый тезис феноменологии «Я такой потому, что ты есть» не оставляет нам иного выхода, как отпустить эти бесплодные и зачастую деструктивные попытки контроля терапевтического процесса. Повторю, важно лишь то, каким образом мы с клиентом обойдемся в нашем контакте с тем или иным феноменом, станет ли он элементом переживания или канет в Лету.

На этом этапе изложения своей позиции я могу столкнуться с возражениями сторонников феноменологического подхода, которые заключаются в лишении права на жизнь словосочетания «феномен первичного опыта». Поскольку феномен является по определению фактом сознания [М. Хайдеггер, 2002; Э. Гуссерль, 2005], а сознание выступает неотъемлемым атрибутом субъекта, постольку категория «феномен» отсылает нас к уже дифференцированному абстракциями полю, т. е. вторичному опыту. Однако этот аргумент имеет значение лишь до тех пор, пока не подвергается сомнению необходимость атрибутировать сознание субъекту. Принцип децентрализации власти [Е. Калитеевская, 2001] позволяет нам вывести сознание из-под юрисдикции субъекта. Сознание, равно как, следовательно, и любой феномен принадлежит не субъекту, но полю.

Схожие с данными размышлениями идеи мы можем найти также и в естественных науках – физике, астрономии, математике. Так, например, квантовая физика основана на гипотезе о процессуальной природе реальности. Однако корни этой методологической позиции движутся еще далее в прошлое. Еще в позапрошлом столетии Э. Мах выдвинул свой вариант позитивизма. К.Ф. Вайцзеккер пишет об этом: «В любом случае надо попытаться выяснить, существует ли философия, которая объединяла бы субъект и объект в одну концептуальную структуру. Начав изучение физики, я был глубоко поражен в этом отношении философией Эрнста Маха. Поэтому перейду теперь к позитивизму, ибо Мах справедливо считается одним из величайших его представителей. Мне хотелось бы подчеркнуть, что меня поразила философия Маха больше, чем любой другой вариант позитивизма. Замысел Маха состоял в том, что можно обойтись без понятия субъекта (“Я”) и без понятия вещи (или объекта), если говорить об “ощущениях” как единственной фундаментальной реальности. Он назвал их “элементами”, ответив, что их можно называть и ощущениями, если кому-то нравится это обозначение, но в таком случае необходимо быть очень внимательным, чтобы понимать, что элементы – не опущения субъекта, которые вызываются объектами; наоборот, они – первичная реальность» [К.Ф. Вайцзекер, 1993, с. 117]. Далее он продолжает: «Используя более современный язык, можно назвать положительный источник ощущений вещью, а отрицательный источник – субъектом. Ощущения сходятся в некую единую точку? Тогда “Я”, или что-то подобное и будет точкой единства ощущений» [К.Ф. Вайцзекер, 1993, с. 117].

Итак, надеюсь, мне удалось обосновать необходимость реабилитировать значение первичного опыта для переживания человека. Разумеется, это пока не означает смены парадигмы в методологии психологических наук и психотерапии. Рассматривая значение первичного опыта как источника психических актов, я не пытаюсь нивелировать ценность вторичного, абстрагированного, опыта. Построение отношений людьми друг с другом, процесс концептуализации практической и теоретической деятельности человека и другое невозможны без оперирования абстракциями субъекта и объекта. Однако важно понимать, что это абстракции, и быть внимательнее к тем процессам, которые происходят на «первом этаже психического».

 

Внутренний мир и внешняя реальность

Одним из следствий анализа соотношения первичного и абстрагированного опыта является возникающее сомнение в существовании базовой до сих пор категории психологии и психотерапии – внутреннего мира индивида. Словосочетания «внутренний мир», «внутренний ребенок», «внутренний цензор» и множество других теряют свое значение на фоне утраты определяющего положения абстрагированного опыта в сфере психического. Концепция полярностей, одна из самых популярных идей в различных направлениях психотерапии, также теряет смысл, равно как и любые представления о психических инстанциях. Соответственно не могут остаться недеконструированными представления о структуре психического. В реальности нет ничего внутреннего или внешнего, есть лишь поле и процесс переживания в нем. Переживание – это также процесс, принадлежащий полю, как и осознавание, на котором он основан. Это и есть базовая первичная реальность существования человека. Осваивая этот взгляд, у человека неизбежно постепенно стирается грань между внутренним и внешним. То, что раньше было внешним, становится внутренним, и наоборот – то, что мы в уверенности относили к внутренней жизни, становится внешней реальностью.

В процессе переживания и, следовательно, в существовании психической реальности комбинированы и первичный, и вторичный, абстрагированный, опыт. Акцент на первом мы ставим лишь по причине его привычной репрессии в структуре западного мышления. Для нас даже методологически они имеют равное значение ввиду соприродности их обоих сфере психологического. Привычным образом мы отвергаем возможность смешения внутреннего и внешнего. Но так ли уж это невозможно. Может быть, мы просто создали реальность, основанную на расщеплении внутреннего и внешнего, в которой и живем? При отказе от этой привычки (что возможно при возвращении власти творческому вектору переживания) гипотетически внутреннее может стать внешним и наоборот. Вспоминается увиденный недавно фильм «персонаж», в котором жизнь писательницы, автора романа о жизни налогового инспектора, смешалась с жизнью этого самого главного героя. Им даже удалось встретиться в конце фильма и изменить финал романа. Отсюда возникает закономерный вопрос – является ли персонаж внутренней реальностью автора или принадлежностью поля?! Так ли уж нереально, чтобы персонажи наших грез и фантазий, жили в нашей жизни?! Если кто-то из нас сейчас пишет «свой роман», то стоит ли выбрасывать его за пределы реальности, заталкивая его в рамки «внутреннего мира»?

Мир, в котором мы живем, есть некоторое отражение романа жизни. Иногда в большем или меньшем приближении, иногда с точностью до каждой сцены и диалогов. Что я имею в виду? Попробую пояснить этот тезис на нескольких примерах, имеющих различные аспекты его природы. Во-первых, сказанное имеет отношение к категориям судьбы, смысла жизни, своего предназначения. Традиционно, говоря о смысле жизни, мы подразумеваем под ним то, что мы можем открыть или обрести. Звучит это так, как если бы смысл и предназначение были фиксированы в рамках одной человеческой жизни. При этом жизнь человека рассматривается как развивающаяся в рамках той или иной внешней реальности, более или менее стабильной и объективной по своей сути. Так ли это на самом деле? Полагаем, что предназначение и судьба – это не нечто заданное, что можно обнаружить или открыть, ответив на вопрос «В чем моя миссия, в чем смысл жизни, какова моя судьба и мое предназначение?». Скорее, это нечто, что создается ежесекундно. Собственно говоря, это и есть процесс переживания, категория которого находится в фокусе внимания диалоговой модели психотерапии. Каждое мгновение своей жизни мы участвуем в ее создании, творя и миссию, и судьбу. Возможно, Бог создал Землю и человека не за 6 дней, а продолжает делать это все время в процессе переживания каждого из нас. Творение мира – это не некая историческая точка, а перманентный процесс. Нам же остается оставаться чувствительными к этому процессу, точнее, к полю, в котором он происходит. Собственно говоря, обретение своего смысла и предназначения суть процесс восстановления чувствительности к полю и переживания в нем.

Во-вторых, уже общим местом даже в обыденном сознании стало представление о том, что мы сами хозяева своей судьбы и можем конструировать ее самостоятельно: «Если очень чего-то хотеть, то оно обязательно сбудется». Психологические технологии, например НЛП, уже давно взяли на вооружение этот тезис, получивший, кстати сказать, и научное обоснование со стороны квантовой физики. Если как можно более подробно субмодально собрать содержание той или иной мечты или фантазии о будущем, то она осуществится с большей степенью вероятности. Усилить этот эффект, оказывается, можно еще за счет субмодальной репрезентации в настоящем некоторых промежуточных этапов на пути к поставленной цели. Так, «внутренний» мир становится «внешним». При «воспоминаниях» же происходит обратная трансформация «внешнего» мира во «внутренний». Таким образом, некоторой искусственностью обладает не только разделение реальности на «внутреннюю» и «внешнюю», но также и традиционное деление опыта на воспоминания (прошлое), переживание (настоящее) и мечты (будущее). Об этом и поговорим далее.

 

Время и пространство как абстракции поля

До сих пор в качестве признака вторичного опыта я рассматривал наличие субъекта и объекта. Однако поле обладает не только этими атрибутами. В качестве неотъемлемых свойств нашей жизни выступают также, например, пространство и время. Обсуждения этих категорий мы пока коснулись лишь немного. Поэтому, опираясь на методологию диалогово-феноменологической психотерапии, нам следует каким-либо образом отнестись и к этим атрибутам поля. Анализ базовых категорий поля представляется мне не очень простым занятием, особенно учитывая множество стереотипов мышления, как бытового, так и научного, многие из которых в своей истории насчитывают тысячелетия. Всерьез ни одно из традиционных представлений о базовых атрибутах поля не подвергалось ревизии. Сказанное характерно даже для самых передовых и прогрессивных научных взглядов. Так, например, теория поля К. Левина, осуществив радикальный прорыв в психологии в сторону от парадигмы индивидуализма, описывая динамику полевых процессов, все же в полной мере оперировала категориями субъекта и объекта. То же касается и революционного прорыва в психотерапии в виде теории self, осуществленного авторами гештальт-терапии. Так, Ф. Перлз и П. Гудмен, говоря о self как процессе в поле, через несколько страниц описывают поле «организм/среда» [Ф. Перлз, по. Гудмен, 2001]. Под сомнение базовые конструкты субъекта/объекта, несмотря на смещение внимания с них на собственную динамику поля, никогда не ставились. Еще более это справедливо для категорий пространства и времени. Ревизия их, нужно сказать, даже в рамках самых смелых философских и психологических концепций была лишь очень умеренной.

Мы считаем такое положение дел совершенно естественным. На представления о субъекте/объекте, пространстве и времени опирается наш мир, в котором мы живем. Мы создали его сами и разрушить не имеем права. Учитывая необычность этого тезиса, поясним его. Что значит, что мы создали мир сами? Прежде чем пояснить это утверждение, напомним читателю положение о двойственной природе переживания, принятое в диалогово-феноменологической психотерапии [И.А. Погодин, 2009]. В обыденном сознании, равно как и в психологической науке [Ф.Е. Василюк, 1984], переживание представляет собой некоторую деятельность, направленную на ассимиляцию комплекса феноменов, вызванных тем или иным событием реальности и тем самым на приспособление к этой реальности. Диалогово-феноменологическая же психотерапия, основываясь на полевой и феноменологической парадигме, обращает внимание на тот факт, что переживание не только и не столько выполняет функцию адаптации к существующей реальности, сколько ежесекундно создает ее заново. Такое свойство переживания я связываю с творческим вектором адаптации, который является первичным по отношению к вектору приспособительному. Разумеется, что создание реальности ввиду фиксирования или блокирования self-парадигмой процесса переживания зачастую идет по замкнутому кругу, создавая одну и ту же феноменологическую картину. Так появляются представления об объективно наличествующей и стабильной во времени реальности. Эта стабильность может носить индивидуальный характер, в этом случае принимая множество названий – идентичность, самость, мировоззрение, характер и пр. Вместе с тем те же процессы диалектики творчества и адаптации внутри процесса переживания участвуют в создании более глобального продукта – представлений о мире в целом, которые разделяются большинством людей. Именно большинством, поскольку в противном случае реальность нашей жизни была бы значительно менее предсказуемой. Оставшееся меньшинство, не разделяющее принятые представления о реальности, либо подвергается сегрегации по причине их «безумия» [М. Фуко, 1997, 2005], либо осмеивается и преследуется в связи с инакомыслием, либо основывает новые парадигмы, школы и учения. Хотя зачастую все эти категории меньшинства отличаются между собой лишь наличием или отсутствием счастливого случая в их жизни.

Итак, заслуга в принятии устойчивых представлений о реальности принадлежит адаптационному вектору переживания. Он предполагает согласование людьми тех положений и убеждений относительно реальности, которые образуют концепции мира современного взрослого человека. Например, о природе смерти и рождения. Впрочем, так же, как и миллионы других концепций. Действительно, рождение и смерть являются лишь составляющими тех или иных концепций о мире. Проще говоря, как бы ни прозвучало это странно, рождение и смерть – это факты сознания, но не объективной реальности. Так, например, уже давно биологи находятся в недоумении, отчего человек умирает, если все клетки организма обновляются бесконечно. Я полагаю, люди умирают, соблюдая договоренности. Концепция гласит, что человек живет не более 80—120 лет. Средняя продолжительность жизни, варьирующаяся от региона к региону, колеблется где-нибудь от 32,2 лет (Свазиленд) до 82,75 лет (Андорра). И люди таки умирают в этом возрасте. Наша жизнь положена на алтарь негласных конвенциональных договоренностей. Есть и внутрисемейные негласные контракты на смерть. Так, многие люди умирают в раннем возрасте, соблюдая точно таким же образом контракт с семьей. Полагаю, что если бы этих договоренностей не было (это чисто теоретическое предположение), люди могли бы жить, лишь апеллируя к процессу переживания. Иначе говоря, бесконечно долго. Сказанное в полной мере относится также и к рождению. Никаких свидетельств тому, что у нас были или есть родители, не существует. Разве что кроме собственно фактов сознания человека. Люди просто договорились о том, что каждый из нас появляется в результате, например, совокупления двух разнополых людей. В это и верим, создавая в своем сознании как самих родителей, так и доказательства их существования в виде фотографий и видеозаписей. Итак, именно концепции поддерживают мир в стабильном виде. И распространяются они по аналогии с вирусом, заполняя гипотетическое пространство «внутреннего мира человека» [И.А. Погодин, 2011].

Творческий же вектор переживания вносит инновации в концепции мира. Эти новообразования могут носить относительный характер, не затрагивая основ мировосприятия, либо быть более или менее революционными. В последнем случае коллективное сознание реагирует так, как любой организм реагирует на угрозу вторжения инородного тела, а именно отвержением или, в некоторых случаях, уничтожением. Говоря об основах мировосприятия, справедливости ради стоит отметить, что представления о реальности, разумеется, не являются идентичными у разных взрослых людей на планете. Они, очевидно, варьируются от культуры к культуре, от одной субкультуры – к другой, от одного индивида – к другому. Конечно, степень ригидности и тоталитарности культуры той или иной страны или региона накладывают свой отпечаток в виде уменьшения степени отличия между взрослыми гражданами.

Я неслучайно использую словосочетание взрослый человек, поскольку именно в процессе социализации представления о мире у нас становятся значительно более стабильными и порой даже ригидными. Дети же по причине приоритета в процессе переживания творческого вектора обладают менее устойчивыми представлениями о мире, создавая его ежедневно и ежеминутно заново. И лишь выдвигаемые для них «миром взрослых» условия социализации стимулируют развитие активности приспособительного вектора переживания, что происходит, разумеется, в ущерб творчеству. В среднем концепция мира ребенка приближается к мировоззрению взрослого человека к 8—12 годам. В это время адаптационный вектор переживания, выросший в своем значении «в полный рост», начинает свое стабилизирующее и в некотором смысле хронифицирующее влияние. Таким образом, концепция мира ретранслируется от поколения к поколению, представляя собой некую форму культурального вируса.

Вернемся же к обсуждению категорий времени и пространства как базовых абстракций поля. Отметим с самого начала, что сам по себе первичный опыт совершенно не предполагает апеллирования к этим абстракциям. В зоне первичного опыта нет представлений о «там» или «тогда». Конечно же, скажут мне, в психотерапии имеет значение только «здесь и сейчас». Но и это не совсем верно. «Здесь и сейчас» является не в меньшей степени абстракцией, чем «там и тогда», поскольку также предполагает сегментирование опыта, часть из которого вытесняется за пределы переживания. Так, например, будущее и прошлое, а также отдаленные в пространстве события переживать невозможно. Разве что только через призму размещения их репрезентации в «здесь и сейчас». Например, важным постулатом гештальт-подхода в психотерапии является рекомендация размещения рассказов о событиях прошлого или фантазий о будущем в актуальном контакте. Так, как это актуально именно сегодня. В некотором смысле это движение вперед по сравнению с использованием сегментов поля под названием «прошлое» и «будущее» лишь в качестве фона, объясняющего актуальные проблемы и симптомы клиента. Тем не менее сегменты поля, не вписывающиеся в «здесь и сейчас», оказываются как будто изгнанными из переживания. Как правило, воспоминания о прошлых событиях и фантазии воспринимаются с поправкой на их несвоевременность, что проявляется, например, в качестве переживания.

Повторю, что собственно первичный опыт не предполагает существования абстракций. В динамике возникающих феноменов нет значения, к какому сегменту поля они относятся. Нет вовсе пока никаких сегментов. В реальности, однако, такое положение вещей не случается сколько-нибудь продолжительное время. Мы привыкли мыслить и переживать, используя абстракции. Категории времени и пространства немедленно сегментируют осознавание и переживание. Часть абстрагированного опыта помещается в «здесь и сейчас», другая же транспортируется в «там и тогда». Психотерапевтический процесс, как правило, фокусируется в большей степени на первой части, тогда как вторая, подчиняясь принципу прегнантности, наделяет смыслом первую. Такое положение вещей представляется мне максимально привычным для человека современной цивилизации.

Причем договоренности об абстрагировании и сегментировании поля являются столь неоспоримыми и устойчивыми, что человек, вольно или невольно их нарушивший, рискует подвергнуться сегрегации на основании его безумия. И действительно, если кто-либо из нас вдруг начнет переживать феномены «прошлого», «будущего» или «отдаленного» так же ярко, как относящиеся к «здесь и сейчас», то, скорее всего, это вызовет подозрения со стороны окружающих людей в его душевной сохранности. Понятия «бред» и «галлюцинации» окажутся здесь как нельзя кстати. Тем не менее науке и общественному сознанию, разумеется, известны случаи, когда одаренные люди переживали происходящее в «прошлом» и «будущем», а также далеко от места их нахождения так отчетливо, что позволяло им маркировать это как реальность. Я уж не говорю о тысячелетних традициях разных народов, проявляющихся в ритуалах и носящих схожий характер, а также многочисленные кинофильмы и книги, в центре внимания которых находится способность людей актуально переживать «там и тогда».

Игнорировать эти факты, естественно, невозможно. Хотя по-прежнему западная цивилизация, нагружает особой ценностью абстракции поля – время, пространство, субъект/объект. Таким образом, первичный опыт время от времени «прорывается» сквозь сегментированное абстракциями поле в виде произведений искусства, сверхспособностей, различных психологических аномалий, древних ритуалов, снов и пр. Человек западной цивилизации постоянно ищет все новые способы доступа к первичному опыту, по возможности избегая сегрегации. Диалогово-феноменологическая психотерапия также акцентирует свое внимание на первичном опыте, позволяя в терапевтическом контакте Жить всем феноменам, в том числе и до трансформации их в абстрагированный опыт. При этом не имеет регулирующего для терапевтического процесса значения, к какому сегменту феноменологического поля относится тот или иной феномен.

Итак, время и пространство выступают в качестве абстракций поля. Первичный опыт, лежащий в основе переживания, не предполагает необходимости в них. Вторичный же опыт корригирует процесс переживания, адаптируя его под концепцию мира западного человека и отчуждая некоторые составляющие за пределы «здесь и сейчас». Поскольку именно в «настоящем», согласно традиционной модели мира, живет человек. Именно на этой идее и основан процесс психотерапии, которая является продуктом западной культуры. Вне зависимости от направления и школы любая психотерапия ставит своей целью адаптацию человека в настоящем, поскольку Жизнь имеет отношение только к настоящему. Кстати говоря, развитие человека в онтогенезе от детства – к взрослости предполагает также смещение процесса переживания в зону настоящего. При этом прошлое и будущее тускнеют, будучи выведенными за рамки процесса Жизни и тем самым в некотором смысле девальвируются. Но так ли уж оправдано расщепление переживания на временные зоны, одной из которых придается статус актуальной жизни, другой приписывается источник объяснения в виде причин настоящих психических явлений, а третья выполняет функцию прогнозирования, планирования и грез? Является ли необходимым принцип психического детерминизма для психотерапии? В достаточной ли степени мы используем ресурсы «прошлого» и «будущего» в рамках процесса переживания? Полагаю, что нет.

 

Базовые атрибуты концепций мира взрослого человека, например, представления о субъекте/объекте, пространстве и времени являются их фундаментом. Полагаю, именно поэтому концепции, описывающие относительность этих конструктов, воспринимаются обычным человеком как научная фантастика или попросту бред, выносясь тем самым за пределы его переживания. К таким концепциям относятся представления об относительности времени И. Канта, теория относительности А. Эйнштейна, а также теория Большого Взрыва.

 

Мы – современники конца Света?

Астрономы и физики говорят, что категории пространства и времени очень относительны. Пространство все время расширяется, причем чем дальше от нас, тем быстрее. Отдаленные точки Вселенной ускользают от нас со скоростью, большей, чем скорость света, поэтому увидеть их не представляется возможным. Но самое интересное, что до Большого Взрыва ни пространства, ни времени не существовало вовсе. Так, Вернер Карл Гейзенберг в своей работе «Физика и философия» пишет: «Что касается времени, то здесь, кажется, что-то вроде “начала” имело место. Многие наблюдения указывают на то, что вселенная около 4 миллиардов лет назад имела “начало” или, во всяком случае, что в то время материя вселенной была сконцентрирована в значительно меньшем объеме пространства, чем сейчас, и что с того времени вселенная все еще продолжает расширяться из этого небольшого объема с различными скоростями. Это одно и то же время в 4 миллиарда лет все снова и снова появляется во многих различных наблюдениях, например возраста метеоритов, минералов на Земле и т. д., и поэтому было бы, вероятно, затруднительно найти этому объяснение, совершенно отличное от идеи возникновения мира 4 миллиарда лет назад. Если идея “возникновения” в этой форме окажется правильной, то это будет означать, что по ту сторону указанного момента времени – то есть ранее, чем 4 миллиарда лет назад – понятие времени должно претерпеть существенные изменения» [В. Гейзенберг, 1989, с. 75].

Схожую позицию на эту проблему, но с другой стороны, мы обнаруживаем у Августина Блаженного. В исповеди Августина, например, вопрос поставлен в следующей форме: «Что делал бог до того, как он создал мир?» Августин не был удовлетворен известным ответом: «Бог был занят тем, что создавал ад для людей, задающих глупые вопросы». Это был бы слишком дешевый ответ, полагает Августин; и он пытается рационально проанализировать проблему: только для нас время течет, только мы ожидаем его как будущее, оно протекает для нас как настоящее мгновение, и мы вспоминаем о нем, как о прошлом. Но бог не находится во времени. Тысяча лет для него – что один день, и один день – что тысяча лет. Время было создано вместе с миром, оно, стало быть, принадлежит миру, и поэтому в то время, когда не существовало вселенной, не было и никакого времени. Для бога весь ход событий во вселенной был дан сразу. Значит, не было никакого времени до того, как мир был создан богом [В. Гейзенберг, 1989].

Возможно, именно идея разрушения стабильности времени, пространства, субъекта/объекта способствовала также появлению представлений о конце света, который, кстати говоря, иногда и называют «окончанием времен». Но может быть, Жан Бодрийяр прав, утверждая, что мы живем уже после конца Света? Я бы, однако, уточнил, что мы живем не после конца Света, а одновременно с ним. Апокалипсис в некотором смысле присутствует всегда, в каждой минуте нашей жизни. Равно как и создание Вселенной принизывает каждый момент нашего переживания. Мы как бы сосуществуем со своей смертью. Но не только со смертью, но и с рождением. И рождение, и смерть как бы присутствуют одновременно, хотя слово «одновременно» очевидно не совсем корректно в настоящем контексте. Полагаю, страх смерти как популярнейшая тема психологических и философских исследований появился как способ отказа от ее переживания в рамках первичного опыта. Она была изолирована внутри абстрагированного опыта в разделе «будущее» и управляет нашей «сегодняшней психической жизнью» на расстоянии.

Итак, мы живем не после Апокалипсиса и не после множества прошлых «исторических» событий, а вместе с ними. Процесс рождения и смерти, как нашей собственной, так и всей Вселенной разворачивается в едином процессе переживания, который первичен по отношению к процессу сегментирования его категориями времени, пространства, субъекта/объекта. Нивелирование значения времени ставит под сомнение наши представления об истории. Если для переживания все уголки «времени» доступны, то историческая динамика должна претерпеть некоторые довольно значительные изменения. Или история утрачивает свой смысл вовсе, или имеет право на существование, но с учетом фактора переживания. Иначе говоря (знаю, насколько это звучит безумно), мы всегда остаемся современниками Ивана Грозного и Перта первого. Более того, история, собственного говоря, перманентно создается переживанием. И лишь отчуждение множества соответствующих элементов поля не дает нам возможности это осознать. И хотя некоторым людям и удается актуально переживать исторические и пространственно отдаленные события, никакого влияния на культуру и мышление это не оказывает ввиду сегрегации этих людей на основании их «безумия» и изоляции этого нового и опасного культурального вируса внутри института психиатрии.

Сказанное верно также и в отношении концепций Рая и Ада. Рай и Ад, будучи вынесенными за пределы актуального переживания и известного нам жизненного пространства, выступают лишь в качестве некоторых ориентиров в «будущем». Но поскольку в едином процессе переживания значение времени нивелируется, то можно предположить, что ад и рай являются реальностью каждого человека. В этот момент моих рассуждений пришла пора напомнить, что с рассматриваемой методологической позиции примата первичного опыта над базовыми атрибутами реальности нивелируется значение не только времени, но и пространства. Это означает, что рай и ад присутствуют потенциально или актуально (чаще, разумеется, потенциально) в самом переживании. Поле переживания, таким образом, оказывается значительно шире любых конструктов, которыми оно сегментируется.

Настоящее стремится к нулю или в сторону отрезка времени, именуемого ничто. Это лишь мгновение между «прошлым» и «будущим». А жизнь – это попытка продлить настоящее до бесконечности путем его тиражирования, поскольку мы живем лишь в настоящем – в будущем нас еще нет, а в прошлом еще нет. Таким образом, процесс переживания, который может происходить лишь в настоящем, описывает единственную реальность. «прошлое» же и «будущее» существуют за пределами бесконечности.

 

Принятие реальности времени, личности и пространства как основание клинической традиции в психиатрии

Представления о прошлом, настоящем и будущем, равно как категории здесь и там, а также Я/Ты/Они являются лишь инструментами ориентирования в переживании. Что-то в нем мы замыкаем в рамки воспоминаний, при этом неизбежно острота и витальность переживания снижается, то же происходит и с феноменами «будущего». Поэтому и способ обращения с феноменами, релевантными воспоминаниям и проектам, ограничивается нашими представлениями о времени. Например, переживать будущее как актуальное настоящее невозможно, феномены прошлого, разумеется, также блокируются в своей витальности. Таким образом, творческий вектор переживания парализован, власть в полной мере принадлежит концепции мира. Нарушение этих правил приводит к тем или иным психическим нарушениям – депрессии как результату отчаянной и безнадежной попытки изменить прошлое, фобиям как чрезмерно интенсивному переживанию «возможного», шизофрении и пр.

То же можно сказать и относительно категории пространства. Представления о «там» и «здесь» структурируют в значительной мере процесс переживания. Именно так – структурируют, т. е. трансформируют природу переживания, превращая его из процесса в структуру. Например, я могу переживать в полной мере только то, что происходит «здесь» и совсем не могу психологически присутствовать в «там». С точки зрения традиционной концепции переживания это совершенно оправдано – я не могу переживать то, что находится за пределами моего «присутствия». Предыдущее предложение в полной мере демонстрирует зависимость переживания пространства от категорий времени и субъекта. Иначе говоря, «там» всегда предполагает отсутствие субъекта и то, что присутствие в нем возможно лишь в прошлом (в этом случае я вспоминаю о нем) либо в будущем (тогда я фантазирую об этом или отсрочиваю переживание «там» на некоторое время, когда, возможно, в нем окажусь). Таким образом, «там», «потом», «он(а/и)», «раньше» и пр. выступают в некотором роде сегментами переживания, «местные законы» каждого из которых обусловливают динамику переживания. Если некто начинает переживать в полной мере феномены, относящиеся к «там», то это является достаточным основанием для того, чтобы засомневаться в его душевном здоровье.

И наконец, как мы уже отмечали ранее, представления о субъекте (личности), определяя «здоровый» процесс переживания, также обусловливают статус психическое здоровье/патология. Человек может в полной мере переживать лишь только часть поля, которая связана с «Я». Доступ к феноменам поля, релевантным «Другому», рассматривается как эмпатия, если находится в пределах сегмента «Я», либо как дереализация или расстройство множественной личности при смещении переживания в сегмент поля «не-Я».

Можно сказать, что современная клиническая теория базируется на коллизиях переживания поля, дифференцированного фундаментальными категориями времени, пространства и субъекта (личности). Говоря клиническим языком, одним из основных критериев дифференциации психической нормы и патологии выступает способность тестировать «реальность». В случае сохранности этой способности, что, разумеется, предполагает принятие «реальности адаптационного вектора переживания», человек считается нормальным. Если адаптационный вектор «выбивается» из конвенциональных рамок договоренностей о времени, месте и личности, современная психиатрия диагностирует наличие психопатологии.

 

При рассмотрении феноменологии первичного опыта неизбежно встает вопрос о том, является ли мысль феноменом первичного опыта или вторичного. Прежде чем ответить на этот вопрос, необходим более подробный анализ сущности мыслительного акта в рамках методологии диалогово-феноменологической психотерапии.

Классические представления о мышлении традиционно исходят из нескольких допущений. Во-первых, сущность переживания сводится лишь к приспособительному его вектору, при этом творческий его вектор игнорируется. Во-вторых, психический детерминизм рассматривается как базовый принцип, определяющий природу всего психического, в том числе и мышления. В-третьих, мыслительный акт сущностно принадлежит не полю, но его субъекту, иначе говоря, мы апеллируем лишь к абстрагированному вторичному опыту. Диалогово-феноменологический подход в психотерапии предлагает альтернативу традиционной концепции мышления. В свою очередь, она исходит из следующих предпосылок:

1. Реабилитация значения творческого вектора в динамике переживания.

2. Атрибуция мысли полю, а не субъекту.

3. Разрушение методологической власти времени, проявляющееся в придании ему статуса абстракции поля.

4. Опора на феноменологический метод вместо культивирования принципа психического детерминизма.

 

Мысль как феномен поля: творческий и адаптационный векторы переживания

Мысль – феномен надфункциональный, т. е. напрямую не имеет отношения к какой-либо из функций self. Причем мысль – это феномен первичного опыта, т. е. Принадлежит полю, но не индивиду. В этот момент закономерно возникает вопрос: «Кому же тогда принадлежат великие открытия в науке, гениальные концепции в философии и революционные инновации в искусстве?» Мы привыкли связывать каждое из них с именем того или иного гениального человека, с его поисками и его процессом мышления. Не девальвирует ли предлагаемый тезис значение гения в науке, культуре, философии и искусстве? Полагаю, нет. Уделим внимание двум аспектам этой проблемы.

Во-первых, сказанное является верным лишь до тех пор, пока мы остаемся в рамках первичного опыта. В тот же момент, когда поле дифференцируется и появляются его субъекты, мысль атрибутируется одному из них. Таким образом, пространство абстрагированного опыта уже предполагает авторство. Думается, именно коллизии первичного и вторичного опыта легли в основание известного постмодернистского тезиса о том, что все сказанное и помысленное сегодня – уже цитата. В современном постмодернистском мире довольно легко обращаются с заимствованием мыслей и идей. Стоит отметить, что положением о принадлежности мысли полю достаточно легко можно спекулировать, достигая время от времени порога злоупотребления в виде плагиата. Напомню, что пространство вторичного абстрагированного опыта, в котором разворачивается процесс развития цивилизации, опирается на представления об авторстве. Однако в настоящей работе тезис о принадлежности мысли полю мы рассматриваем значительно шире и глубже того аспекта, который определяется авторством. Речь здесь идет о раскрытии ресурсов первичного опыта для мышления человека в целом, и для психотерапии в частности.

Во-вторых, действительно, мысль принадлежит полю. Но поле, в свою очередь, является продуктом процесса переживания. Иначе говоря, человек во многом создает поле, продуктом динамики которого является новая мысль, лежащая в основе того или другого открытия или концепции. Гений – это человек, чрезвычайно чувствительный к феноменологической динамике поля. Его восприятию оказывается доступным огромный объем феноменов, которые обыватель проскакивает ежесекундно. Опираясь на такую экстрачувствительность к полю, великие философы и ученые формируют пространство первичного опыта наиболее подходящим образом для регистрации новых наблюдений, взаимосвязей и закономерностей. Они и ложатся в основу той или иной революционной концепции, теории или открытия. В некотором смысле гений представляет собой более чувствительный к феноменологической динамике поля инструмент, функции которого заключаются в приеме и передаче полевой информации. В самом общем виде поле приобретает черты ноосферы, развитие которой определяет современный этап эволюции человека [П. Т. Шарден, 1965].

Известный испанский философ и социолог Хосе Ортега-и-Гассет, рассуждая в работе «Что такое философия?» [Х. Ортега-и-Гассет, 2003] о сущности человеческого мышления и природе эпохальных открытий, ссылаясь на Платона пишет: «…поэтому Платон, почувствовав, что истины, которые он называл идеями, следует поместить вне временного мира, изобретает другое квазиместо, лежащее за пределами мира, надлунный мир; хотя этот шаг имел серьезные последствия, нельзя не признать, что как образ это понятие плодотворно. Оно позволяет представить наш временный мир как мир, окруженный иным пространством, с иной онтологической атмосферой, где бесстрастно пребывают вневременные истины. Но вот в один прекрасный миг одна из этих истин – закон всемирного тяготения – просачивается из этого надлунного мира в наш, проскользнув сквозь внезапно открывшееся отверстие. Упав, идеальный метеорит остается в реальном, человеческом и историческом мире – таков образ пришествия, сошествия с небес, трепещущий в глубине всех божественных откровений.

Но это падение и просачивание истины из надлунного мира в ваш мир ставит очевидную и многозначную проблему, которая, к нашему стыду, еще ждет своего исследования. Отверстие, которое, открывшись, пропускает истину, – это просто человеческий разум. Тогда почему некую истину схватывает, улавливает некий человек в некое время? Почему о ней не задумывались раньше или позже? Почему ее открыл именно этот человек? Очевидно, речь идет о существенном сходстве между конфигурацией этой истины и формой отверстия – субъекта, – сквозь которое она проходит. Все имеет причину. Если случилось так, что до Ньютона закон всемирного тяготения не был открыт, значит между человеческим индивидом Ньютоном и этим законом существовало определенное родство» [А. Кемпинский, 2002].

Прошу прощения у читателя за использование столь объемной цитаты. Но она в полной мере отражает взгляд на сущность того, как устроено мышление, с позиции концепции первичного опыта. Вернемся же к проблеме мысли в структуре первичного опыта. Перед нами сейчас встает еще один важнейший вопрос – является ли мысль феноменом или нет? Ответ на этот вопрос настолько важен, что обойти его вниманием не удастся. Чаще всего в жизни мы имеем дело с «мыслью» как концепцией, нежели с мыслью как актом свободного и творческого усилия Жить. По этой причине зачастую то или иное наше суждение умирает уже в самом акте своего «рождения». Этакое мертворожденное дитя ментального процесса. Итак, мысль является феноменом первичного опыта только в том случае, если связана с усилием Жить. Иначе говоря, лишь мысль в мамардашвиливско-декартовском смысле этого слова принадлежит первичному опыту.

По мнению Р. Декарта и вслед за ним М.К. Мамардашвили, по-настоящему мыслить можно лишь несколько часов в году. Они говорили о титаническом усилии мысли, которое чем-то, по всей видимости, родственно усилию Жить в диалогово-феноменологическом подходе [И.А. Погодин, 2001]. Под фасадом мысли может прятаться лжемысль – типичное для человека рациональное суждение, питаемое принудительной валентностью. Иначе говоря, та или иная ригидная концепция, которая не меняется годами, десятилетиями или столетиями. Когда человек произносит фразу «я думаю, что…», это еще не означает, что в данный момент он мыслит. Чаще всего он апеллирует сейчас к устоявшемуся ментальному конструкту, который выручал его, а может, еще и его предков, на протяжении довольно длительного времени. Этот конструкт закрепился в поле, выполняя ту или иную свою функцию. Теперь он подкреплен еще и действием принудительной валентности. Таким образом «мышление человека» зачастую оказывается фиксировано в замкнутом круге отказа переживать.

Настоящая же мысль-феномен предполагает динамику, индуцированную естественной валентностью. Она неповторима и приходит, как правило, очень неожиданно, заставляя человека впечатляться ею. Мысль рождается только в эту секунду, только в этой уникальной ситуации поля. Именно в этот момент человек рождается как человек. И только в этот момент он живет. Разумеется, для этого требуется определенное мужество – мужество Быть, мужество появиться.

 

Творчество переживания в динамике мыслительных процессов

Фундаментом диалогово-феноменологической психотерапии является концепция переживания, природа которого предполагает сосуществование двух разнонаправленных векторов – творческого и приспособительного (адаптационного). Причем творческий вектор отвечает за постоянное создание реальности, в которой мы живем, а адаптационный позволяет приспосабливаться к ней. Применительно к процессу мышления это означает, что мысль является продуктом процесса переживания, инициированного динамикой отношений творчества и приспособления. От этой динамики и будет зависеть степень оригинальности появившейся мысли.

Возвращаясь к проблеме инноваций в науке, философии и искусстве, отметим, что творческий вектор переживания активизирован у гениев в большей степени, чем адаптационный вектор. Поэтому они в некотором смысле пребывают в поле/реальности, радикально отличной от реальности обывателя или даже просто талантливого человека. Здесь мы подходим к грани, которая лежит в основе дифференциации «психически больного» и «нормального» человека, отделяя «безумие» от «психического здоровья». Этой гранью является факт разделенности реальности. Сумасшедшим мы обычно называем такого человека, который пребывает в неразделяемой реальности. Основанием для формирования разделяемой и неразделяемой реальности является сама природа переживания. Творческий вектор переживания в виду его первичности определяет психические процессы на начальном этапе жизни человека. Адаптационный вектор требует большего или меньшего времени для своего формирования, условием которого выступает наличие других людей, с которыми человек находится в отношениях. С течением времени адаптационный вектор переживания становится все сильнее, с одной стороны, стабилизируя психическую жизнь человека, с другой, хронифицируя ее в рамках self-парадигмы. Побочным продуктом этого процесса является неизбежное ущемление в правах творческих интенций. Реальность становится все более предсказуемой, но все менее живой.

Что же происходит в том случае, если условия жизни человека окажутся не подходящими для формирования адаптационного вектора, например при отсутствии значимых отношений с агентами реальности, каковыми обычно выступают близкие родственники, друзья, воспитатели, педагоги и др.? Адаптационный вектор переживания просто не формируется в достаточной степени, чтобы отражать разделяемую окружающими людьми реальность. Творческий вектор вынужден взять на себя всю нагрузку психической жизни, что, разумеется, не может не вызвать серьезную тревогу у человека. Кроме всего прочего, эта тревога может быть многократно усилена сегрегационным по отношению к «безумию» характером современной культуры. В результате творческие интенции переживания, смешиваясь с чрезмерной для него тревогой, формируют self-парадигму, не разделяемую больше никем, что, в свою очередь, еще более усиливает тревогу, которая доводит психическую деятельность до дезорганизации. В результате мы имеем «феноменологию психотических и пограничных расстройств».

И это только одна сторона объяснения «безумия». Другая же и вовсе переворачивает наизнанку сегрегационные основания современной психиатрии. Возможно, именно «безумцы» имеют мужество Жить, не утратив способность к творчеству переживания. Феномен неразделяемой реальности указывает нам лишь на то, что эта реальность уникальна. Уникальна так же, как и уникален каждый человек. Разумеется, в большей или меньшей степени, поскольку процесс социализации, который настигает большинство людей, живущих в современной культуре, движется по пути нивелирования психического своеобразия. Адаптационный вектор переживания при этом развивается все в большей степени. Происходит это, правда, за счет ограничения в возможностях и сфере действия вектора творческого. Так ли уж это справедливо? Несомненно, справедливо в отношении цивилизации в целом, но совершенно преступно в отношении уникальности человека, точнее сказать, в отношении каждого конкретного человека. В некотором смысле процесс социализации является процессом убийства личности. Хотя корректнее было бы использовать слово «Человек». Именно так, с заглавной буквы, поскольку именно оно, а не «синтетическая» неживая категория «личность» отражает тот уникальный человеческий дух, обеспечивающий «Мужество жить». Действительно, в современной культуре Жить всем сердцем означает рисковать утратить расположение окружающих в виде принятия, признания, любви. Современная культура – это культура условий ценности. Совершенно немудрено в таких условиях отказаться в угоду усредненного переживания от уникальности своей Жизни. В результате получается вполне пригодный для жизни в обществе адаптированный среднестатистический индивид. Нетрудно догадаться, что происходит с человеком, когда он отказывается от «предложений социализации». Его неизбежно преследует ужас. Поэтому Жизнь, действительно, предполагает значительный риск. Возможно, именно «безумцы» приняли этот риск, оставив сохранным творческий вектор переживания, предпочтя его вектору адаптационному.

Немного обобщив, полагаю, не ошибусь, утверждая, что современная культура – это культура альтернативы между творчеством в переживании с последующей сегрегацией и приспособлением к конвенциональной реальности. Хотя относительно двух последних утверждений следует сделать некоторый комментарий. Могло показаться так, что я всерьез рассуждаю о свободе выбора ребенка нескольких дней или месяцев жизни между сохранением свободы творческого переживания и адаптацией. В реальности же социализация – это совершенная «машина убийства творчества переживания». Иначе говоря, у ребенка нет никаких шансов сохранить в первичном виде первичный творческий процесс переживания. «Хорошие» родители обеспечат замену этого опасного для адаптации источника витальности. «Безумцы» же, как показывают многочисленные данные таких же многочисленных исследований, имеют «плохих, шизофреногенных» родителей, основная черта поведения которых предполагает некоторое отстранение или наоборот, чрезмерное психологическое вмешательство. И в том и в другом случае ребенок вынужден изолироваться от «источника социализации», в результате чего развитие адаптационного вектора приостанавливается, замедляется или блокируется вовсе. Человек оказывается один на один с опасностями Жизни, с риском, да и реальностью, отвержения. Творческий же вектор, в котором властвуют первичные процессы и первичный опыт, заменяет человеку ресурсы адаптации. В результате его ничто не ограничивает в создании уникальной реальности. Возможно, «безумец» имеет доступ в переживании к реальности, которая уже давно недоступна нам. Не случайно многие «безумцы» стояли у основания великих открытий, революций, вероучений.

Однако стоит сделать некоторые поправки к складывающемуся в настоящий момент моих рассуждений романтическому образу безумия. Практикующие психиатры совершенно справедливо могут оппонировать мне на основании того простого факта, что психотическая реальность, как правило, не такая уж и творческая. Разнообразие ее не соответствует возможностям творческого вектора переживания. Например, многие психотические миры вполне вписываются в ту или иную классификацию, например в бред ревности, эротический бред или параноид. Если это довольно скудное «меню» обеспечивается творческим вектором переживания, то встает вопрос о том, так ли уж его функционирование креативно. Действительно, бред или галлюцинации обладают стабильностью, объяснить которую действием творчества в переживания невозможно. Однако на то есть свои причины. И как ни странно, они связаны также с отчаянными попытками социализации. Дам немного пояснений относительно этого положения. Творческий вектор, создавая ту или иную реальность, блокируется в результате сегрегационных процессов в обществе. Создаваемый при этом фон выраженной тревоги направляет процесс переживания по тематике, созданной в значительной степени сегрегационной психиатрической культурой. Именно таким образом социализация заканчивает свое разрушительное дело, убивая творчество даже внутри «безумия». В результате появляется некоторый конечный набор психотических синдромов и симптомов. Несколько ранее я уже писал о том, что развитие психиатрических исследований в полной мере определяет соответствующую психотическую феноменологию [И.А. Погодин, 2007, 2008].

Вернемся к обсуждению сохранения творчества в переживании. Схожие с «сумасшествием» процессы мы можем наблюдать и у людей с экстраординарными способностями. Для того чтобы творческий вектор переживания имел превалирующее влияние на жизнь человека, необходимо в некоторой степени ограничить власть адаптационных процессов переживания. Зачастую у гениев не складываются значимые отношения с Другими, которые могли бы формировать способность к приспособлению. В результате неограниченный в правах творческий вектор интенсивно участвует в формировании реальности (поля), что создает условия для появления новых оригинальных мыслей, которые рождает поле. Да, именно поле. Немного ниже мы обсудим этот тезис более подробно.

Появившаяся в результате творческих усилий идея теперь нуждается в развитии и закреплении. Именно по этой причине основателю новой методологии, школы или теории нужны последователи с сильно развитым адаптационным вектором переживания. Что касается самой новой идеи, что ее может постичь либо забвение, либо осмеяние (таких примеров история науки и философии знает немало), либо постепенное признание. Революционная идея не попадает в разряд неразделяемой «безумной» реальности по многим причинам, анализ и обсуждение которых выходит за рамки настоящей работы.

 

Мысль не обусловлена ничем: феноменология vs детерминизм

О значении творческого вектора переживания для концепции мышления я уже говорил выше. Остановимся более подробно на ревизии принципа психического детерминизма. Мы привыкли думать, что мысль рождается лишь в некоторой цепочке ассоциаций. Актуальная мысль логично вытекает из предыдущей, возникновение которой, в свою очередь детерминировано предшествующей ей в ассоциативном ряду. Представляется, что принцип психического детерминизма определяет в полной мере функционирование мышления. Однако, очевидно, каждому приходилось встречаться с ситуацией, когда мысль приходит совершенно внезапно, без всяких на то оснований. Конечно же, можно попытаться разрушить этот довод, сославшись на представления о бессознательном. Дескать, предыдущая мысль или иной феномен, которые инициировали возникновение рассматриваемой нами мысли, были просто не замечены или вытеснены. При этом последнее утверждение может быть основано исключительно на вере в бессознательное и психический детерминизм. А между тем это всего лишь гипотезы. Никто никогда не видел бессознательное и не проверял, существуют ли психические явления, не обусловленные ни одной причиной. Так ли уж необходимо для понимания природы психического искать причину происходящего или просто даже верить в ее существование? На мой взгляд, нет. Психические явления не обязательно должны быть обусловлены той или иной причиной, они могут появляться в поле совершенно беспричинно. Напомню читателю, что понятие причины вообще имеет смысл лишь на фоне картины реальности, с необходимостью апеллирующей к категории времени. В реалиях же первичного опыта места для причины просто нет.

Конфронтация описываемых двух точек зрения, по всей видимости, лежит в дифференциации природы творческого и адаптационного векторов переживания. Если предположить, что сущность процесса переживания заключается лишь в приспособлении к более или менее стабильной реальности (что, собственно говоря, и является распространенной точкой зрения в западной культуре), то следует признать, что мышление также является составляющей этого процесса приспособления. В этом случае возникновение мысли довольно прогнозируемо, поскольку источником ее является сама «реальность». Мыслительная динамика настоящего поколения ученых, например, основывается на открытиях представителей науки прошлого. Кстати говоря, именно на этом принципе преемственности взглядов и основана наука – любое исследование предполагает существование его методологической основы в виде устоявшихся уже концепций, теорий и методов. В связи с этим мышление ученого уже детерминировано существующей школой или парадигмой. Порой такая детерминация носит весьма сковывающий для творческого потенциала ученого характер. Большинство исследований так никогда и не выходит за рамки базовой теории. Такое положение вещей в методологии любой науки описывается как естественное. Но так ли это?

Альтернатива, предлагаемая диалогово-феноменологическим подходом, основывается на представлениях о феноменологическом характере мышления человека. Что это значит? Это значит, что мысль, возникшая в поле, не подчинена принципу преемственности, а обладает совершенной свободой. Эту идею можно выразить и иначе. С феноменологической точки зрения любая мысль может появиться в любую секунду вне зависимости от того, каков был ход предшествующих размышлений человека. Иногда мысль как бы прорывается в процесс осознавания/переживания совершенно внезапно, заставая ее наблюдателя врасплох. Об этом довольно кратко я уже отмечал в работе, посвященной ревизии принципа полярностей в философии, психологии и психотерапии [И.А. Погодин, 2009, 2012].

Здесь я планирую расширить повествование в сторону ревизии традиционных представлений о мышлении вообще.

Диалогово-феноменологическая модель психотерапии предлагает альтернативу узконаправленному мыслительному поиску, разворачивающемуся в рамках той или иной мыслительной парадигмы. Применительно к практике психотерапии следует отметить еще один аспект рассматриваемой проблемы, относящийся к self-парадигме. Self-парадигма так же, как и научная парадигма, определяют направление и пространство мыслительного поиска, тем самым ограничивая его сферу. Иначе говоря, в этом процессе мы можем найти лишь то, что ищем, что соответствует нашей гипотезе. Для гипотезы, может, это и неплохо, но вот ригидность мышления при этом обеспечена. И мы годами, а иногда и столетиями бегаем по нами же созданному лабиринту привычных мыслей и идей. Новые мысли отрываются от предыдущих лишь ненамного.

Но это происходит лишь до тех пор, пока мы рассматриваем «ближайшую зону мыслительного развития», ориентируясь на предыдущие мыслительные конструкты, которые «инициируют» мышление. Если же мы дадим возможность полю произвести впечатление на нас, возможно, нас ожидают значительные сюрпризы. Ведь не является очевидным, что зона мыслительного развития должна находиться в пределах досягаемости прошлой мысли. Концепт «зоны ближайшего развития» Л.С. Выготского совершенно верен для процесса развития человека и не годится для процесса актуального мышления.

Еще один аспект обсуждения принципа детерминизма в мышлении и тезиса об ассоциативном его характере связан с упоминавшимися уже нами коллизиями времени. Напомним, что время воспринимается нами как важнейшая абстракция поля, имеющая огромное значение в рамках вторичного абстрагированного опыта и теряющая свой смысл в зоне опыта первичного. Таким образом, отсутствие в рамках первичного опыта абстракции времени не оставляет никакой возможности для власти принципа психического детерминизма, который напрямую связан с концепцией времени. Мысли в первичном опыте как бы присутствуют одновременно, ни одна из них не предшествует другой и не вытекает из чего бы то ни было. Более того, собственно сам «субъект мышления» еще отсутствует. Именно пространство первичного опыта рассматривается в диалогово-феноменологическом подходе как неиссякаемый источник инноваций и потрясающий ресурс для развития человека.

 

Фундаментальной ошибкой современной нам психологии является отчаянное стремление придать психическому устойчивый, прогнозируемый во времени статус. Так, мы с вами привыкли считать, что человек – существо постоянное, живущее более или менее предсказуемым во времени образом. Психология даже создала для описания этого феномена специальную категорию – личность, под которой вне зависимости от школ и подходов в западной науке чаще всего понимается некая субстанция, обладающая своей структурой, которая сформирована в значимых для человека отношениях, определяет его поведение (по крайней мере, наиболее значимые его паттерны) и является относительно устойчивой во времени. Таким образом, поведение человека можно изучить и затем предсказать. Поэтому можно вполне рассчитывать на то, что наша жизнь будет оставаться такой же более или менее постоянной.

 

Миф о стабильности психического

Возможно, поведение человека можно изучить и предсказать. Именно на этом «факте» основана легитимность психологии как науки. Однако, принимая такого рода положение вещей за реальность, мы упускаем из виду одно неприятное обстоятельство, состоящее в следующем. Осуществление психологии как научного проекта предполагает не только исследование определенных психологических закономерностей и констатацию их, но и в не меньшей степени – пропаганду этих закономерностей. Иначе говоря, сама психология и формирует постоянство «открытых» ею закономерностей, обеспечивая их стабильность во времени. Проще говоря, если мы рассматриваем человека как некий предсказуемый психический объект, то со временем он и становится таким. Этот механизм опосредуется принципом бихевиорального подтверждения. И чем значительнее становится влияние психологии в современном обществе, тем в большей степени подтверждаются ее законы и концепции. И наоборот, чем больше открытых психологических «фактов», тем влиятельнее становится наука о человеке.

Вот такой замкнутый круг, в ходе которого все больше психология заполняет умы людей, выполняя свою культурную миссию. Свидетельством тому тот факт, что психология уже несколько десятилетий как вышла из материнского лона науки. В настоящий момент она является скорее не научной отраслью, а самостоятельной сферой общественного сознания и даже автономной сферой культуры. Таким образом, сама психология с ее концепциями стоит на страже константности психического. Очевидно, в этом и заключается ее культурная миссия, о которой я упомянул чуть выше. Западной культуре просто понадобилось средство, с помощью которого можно было бы реализовать ее тенденцию к стабильности.

Возникновение в XX столетии множества психологических теорий личности, по всей видимости, было не случайным. Возможно, человеческой цивилизации потребовалось сформировать иллюзию стабильности в эпоху чрезвычайного возрастания хаоса. Чего только стоит информационный взрыв, произошедший в XX столетии и продолжающийся в нашем. Появление Интернета увеличило его силу до бесконечных размеров. Полагаю, именно поэтому такое явление, как психодиагностика, стало столь популярным в современной психологии. Да и не только в психологии, но, как уже упоминалось, и в общественном сознании. Психология просто очень точно отражает нужды современной культуры, которая вопиет от хаоса и вопрошает об иллюзии хоть какой-нибудь стабильности. И несмотря на то что в психодиагностику всерьез мало кто верит, тем не менее ее популярность никак не уменьшается. Наоборот, только увеличивается со временем. И в психологической науке, и в общественном сознании психодиагностика стала чем-то вроде алтаря, у которого человек получает успокоение и суррогат покоя.

Сказанное справедливо и в отношении процесса популяризации психологических фактов и закономерностей, результаты которого вселяют в людей веру, что при помощи психологических знаний можно контролировать не только свои чувства и поведение, но и поведение других людей. Этот процесс – популяризации психологии по типу «сам себе психолог» – в настоящий момент приобретает совершенно самостоятельную жизнь, на фоне которой научная психология уже даже и не проглядывается. От нее остался только символ гарантии – «наукой доказано, что…». Сама же наука людям уже не так интересна, как возможности ее прикладной эксплуатации с целью контроля себя и других. Доказательством тому – перспективные планы крупных издательств и полки книжных магазинов. Зайдите в любой магазин или откройте официальный сайт любого крупного издательского дома. Вы обнаружите, что подавляющее большинство публикуемых книг – это руководства популярного характера или научные и околонаучные тексты, носящие прикладной характер. Психология как наука перестала быть интересной читателю. Об этом вам скажет любой издатель, который в наше время еще удержался на плаву.

Итак, психология, на гербе которой яркими красками нарисована возможность управления собой и другими, оказывается вовлеченной в качестве средства в реализацию глобальной задачи, которую ставит перед ней современная культура. И эта задача заключается в оснащении человека инструментом совладания с тревогой – тревогой от хаоса современной жизни, жизни, предсказать которую становится все труднее, жизни, которая изменяется столь стремительно, что приспособиться к ней оказывается все сложнее. И психология довольно эффективно выполняет это негласное системное поручение. В полной мере можно сказать, что мы присутствуем в эпоху формирования мифа, мифа о стабильности психического. По иронии судьбы эта миссия возложена на науку, каковой формально в общественном сознании продолжает оставаться психология. Я говорю «по иронии судьбы», поскольку наука и мифотворчество традиционно относились к совершенно различным, даже разнонаправленным процессам. Мне кажется, тот факт, что это произошло, свидетельствует об отчаянном положении современной культуры, которая прибегла к антимифотворческой репутации науки для формирования глобально важного мифа.

Эта динамика мне напомнила размышления видного эволюциониста XX столетия Анри Бергсона. В работах «Два источника морали и религии» и «Творческая эволюция» он рассуждает об отличиях мира насекомых от общества людей и утверждает, что появление этих радикальных различий было обусловлено разветвлением процесса эволюции. Эволюция насекомых разворачивалась в направлении развития инстинкта, тогда как эволюция человека двинулась по линии развития ума. А. Бергсон пишет в связи с этим: «…нужно брать оба законченных типа ассоциации, представленных обществом насекомых и человеческим обществом, из которых первое неизменно, последнее изменчиво; одно наделено инстинктом, другое – умом; первое сравнимо с организмом, элементы которого существуют только для целого, последнее же предоставляет столько свободы действий индивидам, что неизвестно, оно создано для них или они созданы для него. Из двух условий, выдвинутых Контом: “порядок” и “прогресс”, – насекомое пожелало лишь порядка, тогда как к прогрессу, иногда лишенному порядка и всегда вызываемому индивидуальными инициативами, стремится по крайней мере часть человечества» [А. Бергсон, 1993, с. 124, 125]. Далее автор продолжает и обозначает оборотную сторону этого положения вещей, а именно – угрозу стабильности для человечества: «Если ум теперь угрожает разорвать в некоторых пунктах социальную сплоченность и если общество должно сохраниться, то необходимо, чтобы в этих пунктах существовал противовес уму. Если этим противовесом не может быть сам инстинкт, поскольку его место как раз занято умом, то необходимо, чтобы потенциально возможный инстинкт, если угодно, остаток инстинкта, сохраняющийся вокруг ума, производил тот же результат» [А. Бергсон, 1993, с. 126, 127]. Таким средством, по мнению А. Бергсона выступает религия, основная задача которой – создание мифа. Он утверждает, что «религия, таким образом, есть защитная реакция природы против разлагающей силы ума» [А. Бергсон, 1993, с. 129]. Подытоживая роль мифов и религии для человеческой цивилизации, гениальный эволюционист пишет: «Все религиозные представления, исходящие в данном случае прямо от жизненного порыва, можно поэтому определить одинаковым образом: это защитные реакции природы против созданного умом представления о гнетущей полосе непредвиденного между осуществленным начинанием и желаемым результатом» [А. Бергсон, 1993, с. 149].

По аналогии с этими размышлениями биологического свойства я бы отметил, что современная нам культура, развивающаяся по линии хаоса и увеличения энтропии, достигла некоторого состояния, в котором ощущается очевидная угроза. А именно – угроза утраты стабильности социальных и психических процессов, что означает опасность для существования каждого отдельного человека и человеческого общества в целом. Вот тут-то и появилась необходимость в мифотворчестве. Более конкретно – возникла необходимость в мифе о стабильности психического. Формирование иллюзии константности психологических процессов, свойств, состояний, паттернов и прочего способствует снижению тревоги людей относительно экспансивного роста количества феноменов в современной культуре, которые принципиально непредсказуемы и не поддаются никакого рода контролю. Разумеется, психология вносит вклад лишь со своей стороны в этот глобальный процесс противодействию росту энтропии и хаосу. С другой стороны, иные социальные сферы современной культуры и отрасли науки также вносят свой вклад в единый процесс стабилизации. В рамки настоящей статьи не входит культурологический анализ современной социальной ситуации в человеческом обществе. Поэтому ограничусь лишь констатацией положения вещей в психологии и психотерапии.

До сих пор мы говорили лишь о психологии. Но сказанное в полной мере относится и к психотерапии, корни которой находятся именно в психологии. Любая психотерапевтическая школа в своем основании имеет ту или иную психологическую теорию. За последние сто лет изменилось положение и в психотерапии. В частности, радикально трансформировалась клиническая ситуация. Раньше, по всей видимости, не было необходимости в стабильности. Миф о стабильности понадобился именно сегодня. По всей видимости, это связано с теми психологическими задачами, которые приходилось ранее и приходится сейчас решать человеку. Например, задачи, которые приходилось выполнять человеку на заре появления психотерапии в начале прошлого столетия и которые стоят перед ним сегодня, мягко говоря, значительно разнятся.

Если во времена З. Фрейда человеку предписывалось обществом контролировать лишь себя, в частности свои желания, то сейчас перед ним нарциссическая напряженность современной культурной ситуации ставит более глобальные задачи. Сегодня человек вынужден контролировать не только, а возможно, и не столько свои желания, сколько окружающий его мир. Проблема контроля разрослась до чудовищных размеров. Теперь базовая безопасность индивида кроется не внутри его психики, а распространяется на все поле его взаимодействия с окружающим миром. В свою очередь, мир раковой опухолью вторгается в жизненное пространство человека, от чего последний отчаянно защищается. Еще несколько столетий назад образованный человек мог знать все, когда-либо написанное другими. До введения в книжно-издательский обиход национальных языков культурный свободный человек мог на протяжении жизни прочитать все написанные и изданные на греческом и латыни книги (это примерно 7—10 тыс. томов). Последние же столетия объем информации разросся до неимоверных размеров. Но последний век «переплюнул» эту динамику, затмив своим информационным потоком предыдущую тенденцию цивилизации. Сегодня мы не только не приближаемся к возможности знать все, а с потрясающим ускорением отдаляемся от нее. Все это напоминает динамику Вселенной, которая расширяется в разные стороны с ускорением. И эта радикальная трансформация способа обращения с информацией произошла именно в XX столетии, безвозвратно закрепившись после появления Интернета.

Сказанное справедливо и имеет значение не только для теории психотерапии, но и для психотерапевтической практики. В частности, если еще сто лет назад психосоматическое заболевание связывалось с вынужденностью для человека контролировать свои влечения, то теперь психосоматический симптом стоит рассматривать как отчаянную попытку проконтролировать мир. Пришедшая на смену истерии вегето-сосудистая дистония и появившаяся в XX столетии булимия тому доказательство. Учитывая все вышесказанное, самое время задуматься над тем, каким образом должна измениться психотерапевтическая практика в XXI столетии.

 

Последствия культивирования мифа о стабильности психического

Как я уже отмечал немного выше, миф о стабильности психического делает ежедневную жизнь человека более устойчивой. Более того, по всей видимости, он стабилизирует также и некоторые культурные процессы. Теперь мир представляется каждому отдельному человеку как нечто, что можно контролировать и чем можно управлять. Как следствие появляется некая уверенность в том, что мне ничего не угрожает. И с точки зрения культуры в целом, равно как и повседневной жизни обывателя, это прекрасно. Но вот какую цену приходится заплатить и культуре в целом и каждому человеку в частности за это чудесное избавление от тревоги неопределенности? Сколько стоит «победа» над хаосом, свойственным психологической жизни?

Такая «победа» автоматически предполагает отказ от тех изменений в человеке и культуре, которые могли бы произойти. Так, например, наше сознание и представления о мире оказываются ограниченными и ригидными. Человек в процессе своей жизни, как правило, в этом случае изменяется лишь незначительно, если вообще изменяется. Как следствие, витальность утрачивается. Или человек для поддержания ее прибегает к различным формам аддикции – стремится к острым ощущениям, не замечая в повседневности каких бы то ни было оснований для переживания своей Жизни, употребляет препараты, изменяющие состояние сознания и пр. С другой стороны, ригидность представлений о реальности налагает свой особый отпечаток на возможность человека переживать кризис. Так, если в его довольно стабильную жизнь вторгается тот или иной фактор, резко трансформирующий жизненную ситуацию, то человек зачастую оказывается не готов встретиться с такого рода изменениями.

Жизнь человека, разворачивающаяся на принципах мифа о стабильности, не использует чрезвычайно богатые ресурсы витальности поля. Мы сами обкрадываем себя, не давая возможность себе заметить нечто, не укладывающееся в рамки self-парадигмы – новые неожиданные чувства, ощущения, образы, мысли и пр. Власть любого мировоззрения, которое ригидным образом определяет поведение как отдельного человека, так и человеческого сообщества в целом, зиждется на мифе о стабильности психического.

Миф о стабильности психического зачастую проявляется в сверхценности нашего «прошлого». Что серьезным образом осложняет порой жизнь человека в настоящем. «прошлое не воротится», как поется в какой-то популярной песне. Однако это не только тезис общественного сознания. Практически вся современная психотерапия основана на сверхценности прошлого. Например, психоанализ из прошлого просто сделал культ. Все, что бы ни делал человек сегодня, какими бы симптомами соматического или психического свойства он ни страдал, все детерминировано фиксированным прошлым. И вот в психотерапии мы тратим годы для того, чтобы убедиться в том, что прошлое неизменно. Дорогостоящий проект получается. Причем как показывает опыт, чем более человек привязан к ценности стабильности психического, тем в меньшей степени он изменяется в процессе психотерапии. Прошлое в данном случае становится лишь средством объяснения настоящего – проблем, симптомов, сложностей в построении отношений и пр. Таким образом, в процессе психотерапии, принимающей примат о стабильности психического, клиент становится все более компетентным относительно проблем своей жизни. А вот изменения в ней если и происходят, то скорее не благодаря этой стабильности, а вопреки ей. А для этого зачастую оказывается необходимым изменить «прошлое». По мнению Д. Стерна, «если настоящее не может изменять прошлое, то психотерапия невозможна» [из личной беседы с Жаком Блезом]. Итак, миф о стабильности психического, создавая основу для устойчивости человека в жизни, с другой стороны, накладывает существенные ограничения на возможности психологических изменений в ней.

Расплата за поддержание мифа о стабильности реальности, в частности – стабильности психического, происходит не только в жизни отдельного человека, но и в культуре в целом. Например, в науке. Так, прорыв в науке – это скорее чудо, чем следствие естественной логики ее развития. Мы не готовы увидеть то, что мир (поле, переживание) могли бы демонстрировать нам постоянно. А если кто-нибудь из ученых чудом обратил внимание на то, чего никто ранее не видел, то он может в течение довольно длительного времени осмеиваться и подвергаться нещадной критике. История полна таких примеров. Да и то мы знаем только о тех ситуациях и событиях в научном мире, которые закончились успехом для создателей новых теорий. А сколько свободных и творческих умов оказалось погребенными под снежной все уравнивающей лавиной мифа о стабильности психического, только Бог знает. На фоне правящего мифа о стабильности психического любая неожиданная мысль, идущая вразрез с ним, оказывается чудом. Чудом в том смысле, о котором говорил Р. Декарт и вслед за ним М.К. Мамардашвили [2001, 2002]. Они утверждали, что настоящая мысль невозможна. Невозможна, но случается. И это чудо. Чудо в том смысле, что этого не должно было быть, а есть. Даже такой гигант мысли, как Р. Декарт, утверждал, что по-настоящему мыслить можно лишь 4 часа в году [Р. Декарт, 2006]. Полагаю, что любая оригинальная мысль существует лишь как акт предательства по отношению к мифу о стабильности психического. Акт смелого и мужественного предательства. В некотором смысле это всегда эстетический акт, в котором появляется некая новая форма – форма мысли, форма образа и пр.

И здесь мы совершенно логичным образом оказываемся еще в одной сфере человеческой цивилизации, которую затронул миф о стабильности психического. Речь идет об искусстве. Так, мы с вами готовы видеть и ценить лишь те формы и образы, к которым привыкли за долгие годы своей жизни. Почему апельсин или яблоко, например, являются круглыми? Возможно, мы просто не в состоянии воспринять квадратный фрукт? Почему дерево зеленое и имеет строго определенную форму? Может, мы снова зафиксированы в рамках существующих ригидных представлений? Да, возможно, апельсин и был круглым вчера так же, как и дерево оставалось зеленым до настоящего момента. Но почему бы им не оказаться вдруг иной формы и цвета сегодня? Уж не потому ли, что мы просто не в состоянии усмотреть этот факт? К слову сказать, искусство как раз и представляет собой порой титанически трудную и отчаянную попытку вырваться за пределы наших представлений о реальности. Возможно, Художник – это тот человек, который оказывается в состоянии узреть новости, происходящие в мире. Именно по этой причине искусство оказывается врагом мифу о стабильности реальности. Оно развенчивает его ежедневно.

Ведь не секрет, что наше восприятие определяется нашими же концепциями. Например, мы видим лишь то, что готовы увидеть. В некотором смысле восприятие и концепции вступают в сговор, взаимно сохраняя статус-кво. Восприятие не меняется, подстраиваясь под концепции. По этой же причине концепции, в свою очередь, не нуждаются в пересмотре. Именно поэтому Художник (в широком смысле этого слова – ученый, философ, живописец, поэт и пр.) является революционером. Имея мужество заметить в реальности нечто, что еще секунду назад не замечал никто, он тем самым участвует в создании новой реальности. Соответствующие прежней реальности концепции должны быть при этом пересмотрены. Так происходит развитие. Применительно к сфере научного развития эта закономерность с подачи Куна получила название парадигмы. Однако, по всей видимости, сказанное справедливо и в отношении других сфер жизни и деятельности человека – в искусстве, политике, экономике и пр. Этот термин нами был также заимствован применительно к сфере психического. Так, в методологии диалогово-феноменологической психотерапии появились представления о self-парадигме.

Тем не менее описанный мною только что процесс является не правилом, а исключением из него. Восприятие нового, равно как и любая попытка передачи окружающим этого нового, является в декартовском смысле слова чудом, предполагающим изрядную долю личного мужества Художника. Этого не должно было быть, но есть – новый образ, оригинальная мысль, свежая форма, революционный выбор случились, несмотря на тираническое давление мифа о стабильности реальности. Иначе говоря, развитие в любой из сфер человеческой активности происходит не благодаря, а вопреки царствующим представлениям о стабильной реальности.

 

Миф или реальность?

Как же так происходит, может спросить читатель, что мы все время говорим о мифе, а обсуждаемые ограничения обнаруживаем в реальности человеческой жизни. Миф ли это, если он описывает реальность? Мой ответ – разумеется, миф. Правда, мы привыкли относиться к мифу, как к чему-то, что не имеет статуса реального. Рассматриваемый же нами здесь миф формирует реальность, и тем самым подтверждается ею каждое мгновение нашей жизни. Для анализа этого парадокса мне понадобится еще одна известная читателю категория. Речь пойдет о гипотезе. Гипотезе в самом широком смысле.

Мышление современного человека, в основе которого лежит миф о стабильности реальности, детерминировано гипотезами, которые в динамике этого процесса меняют друг друга. Более того, гипотезами детерминировано не только мышление, но и восприятие. Что это означает? Мы видим (слышим, ощущаем и пр.) только то, что вписывается в актуальную гипотезу, применительно к рассуждениям о реальности это выглядит следующим образом. Реальностью является то, что соответствует наиболее вероятной в настоящий момент гипотезе. Положим, я вижу на столе бокал с вином, который является совершенно «реальным» – я могу дотронуться до него рукой, поднять его, выпить из него вина, наконец. Это означает лишь одно – гипотеза о существовании бокала с вином является наиболее вероятной. Представим себе лишь на секунду, что более вероятной оказалась гипотеза, что бокала не существует или, например, что бокал наполнен не вином, а квасом. Реальность неузнаваемо меняется. В этой самой «реальности» наш бокал с вином, который еще секунду назад был реален, исчезает или меняется его содержимое. Фантастика? Вовсе нет. В понятиях современной физики это и есть описание реальности.

Не только бокал с вином, но вся Вселенная согласно принципам квантовой механики создана наблюдателем. Я бы здесь добавил только одно обстоятельство – мир создан наблюдателем, который не может не строить гипотезы. Более того, степень вероятности подтверждения/опровержения гипотезы в сознании человека является очень определенной еще до соответствующей процедуры верификации/фальсификации. Иначе говоря, одна из гипотез является более вероятной, чем альтернативная ей. И именно она с неизбежностью подтверждается. Для нашего примера это означает, что мое восприятие бокала с вином определяется именно наиболее вероятной в данный момент гипотезой. Разумеется, что сам процесс построения и выдвижения гипотезы определяется «прошлым» опытом человека – я буду с большей вероятностью предполагать существование бокала с вином в той точке, где он «был» минуту назад. Такая зависимость состыковывающегося с сознанием восприятия человека от предыдущего опыта в психологии известна под названием апперцепции. Было бы несправедливым приписать акту наблюдения лишь статус процесса, констатирующего «реальность». Акт наблюдения не констатирует факты, но сам создает их. Иначе говоря, и бокал с вином, и стол, и их последующее внезапное исчезновение создал я сам.

Двинемся дальше. Представьте себе, что способность человека формировать гипотезы утрачена (отвергнута или никогда не существовала вовсе). Что это значит для реальности? Это означает лишь одно – в том месте, где был стол с бокалом вина, может отныне появиться все что угодно. Словосочетание «все что угодно» означает, что мы можем наблюдать как что-то, уже известное и знаемое нами, так и никогда не виденное ранее. Возможно даже нечто настолько неожиданное, что мы не в состоянии будем придать этому какой-либо смысл. В современной клинической практике такое положение вещей релевантно психозу. Иначе говоря, человека, который воспринимает нечто, что недоступно восприятию других, мы называем сумасшедшим. Не потому ли, что он выступает угрозой нашей стабильности, точнее, угрозой нашим представлениям о том, что окружающий мир стабилен? Напомню вам, что еще каких-нибудь несколько столетий назад безумие не существовало вовсе [М. Фуко, 1997, 2005]. Итак, мы не готовы утратить миф о стабильности. Однако приобретая спокойствие, мы теряем новые возможности, коренящиеся в готовности воспринять нечто новое и неожиданное.

Невозможность придать смысл происходящему является проблемой, пугающей нас, лишь до тех пор, пока мы воспринимаем смыслообразование как ментальный процесс, детерминированный все той же динамикой гипотез о сущности реальности. Например, в том случае, если бы нам удалось нивелировать столь радикальные отличия в вероятностном статусе текущих гипотез, тревога бы, несомненно, также нивелировалась. Проще говоря, если бы человек был в готовности осознать в своем жизненном пространстве принципиально любой феномен, то тревога безумия не имела бы источника. Смыслообразование оказалось бы освобожденным из-под гнета правящих гипотез. Более того, формирование смысла вышло бы также из-под юрисдикции концепций. Оно покинуло бы пределы ментальности и распространилось на все пространство переживания. Другими словами, если относиться к смыслу не как к связи текущей ситуации и имеющихся у человека концепций, фиксированных образов и представлений, а как к собственно текущему контексту переживания, то мы будем избавлены от тревоги, которая и индуцирует возникновение и поддержание мифа о стабильности реальности.

Попробую упростить сказанное. Мы привыкли думать, что смысл должен всегда предполагать некую более или менее устойчивую связь с нашим мировоззрением, представлениями о себе и о мире. В этом случае категория смысла апеллирует к концепциям. Разумеется, что в том случае, если тот или иной элемент феноменологического поля вступает в противоречие с любой из важных концепций человека, он просто-напросто выбрасывается за пределы осознавания, поскольку его появление могло бы дестабилизировать «внутренний мир» и жизнь человека. Если он все же появляется в фокусе осознавания человека, то начинается кризис. Базовые концепции и себе и о мире подвергаются угрозе разрушения, что не может не вызвать тревогу. Причем тревога появляется не только, а порой и не столько у самого агента осознавания. Окружающие люди оказываются иногда напуганными происходящим гораздо больше. Чтобы справиться с этой тревогой, нужно вывести ее источник за пределы «личного» опыта. Так, несколько столетий назад появились первые представления о безумии и безумцах. Практически одновременно с этим возникла и тенденция к сегрегации людей, «осознающих невозможное». Теперь правящие концепции могли быть в безопасности. Однако судя по тому, что количество «психических нарушений» и соответствующих им руководств и справочников десятилетие от десятилетия только растет, тревога от рассогласования содержания концепций и новых феноменов со временем никак не уменьшается.

И вот тут-то очевидной становится следующая альтернатива – или продолжающееся расширение средств сегрегации, или трансформация представлений о смысле для того, чтобы уничтожить источник тревоги. Каким же может быть новое более гибкое понимание смысла? Каков путь трансформации этой категории? Уверен лишь в одном, что он должен пролегать через освобождение от власти любых ригидных концепций. Иначе говоря, смена власти одних концепций на власть других никак этому не поможет. На мой взгляд, концепции вовсе не нужны для процесса смыслообразования. Да и вообще, формирование смысла не исключительно ментальный процесс, но основная функция процесса переживания. Другими словами, мы можем придавать смысл, не ограничиваясь рамками понимания, но выходя за его пределы в более широкое пространство осознавания. Таким образом, формирование смысла – это осознавание не головой, а всей нашей сутью того, что происходит в мире. Более того, это еще и процесс формирования того, что происходит в мире, равно как и самого мира. Радикальная трансформация категории смыслообразования, не правда ли? Но только такой подход, который мы уже предприняли в рамках диалогово-феноменологической психотерапии [И.А. Погодин, 2009], позволил бы нам избавиться от тех колоссальных ограничений, который накладывает на нас миф о стабильности реальности.

 

Рождаясь ежесекундно заново

Полагаю, в некоторой степени мне удалось представить вам, уважаемый читатель, сущность индивидуалистической парадигмы в современной психологии и психотерапии, эксплуатирующей миф о стабильности реальности в целом и константности психического в частности. Существует ли альтернатива этому традиционному подходу? Думаю, да.

Мы привыкли думать, что мы постоянны. Что наше с вами существование континуально по своей природе. А следовательно, из ситуации «я настоящий» с необходимостью вытекает ситуация «я будущий». Со своей стороны, «я-минуту-назад» в полной мере детерминирует «я-в-это мгновение». Иначе говоря, мы протяженны во времени. Но так ли это на самом деле? Существовали ли мы вчера, минуту назад или даже секунду назад? Никаких достоверных свидетельств тому, на мой взгляд, просто не существует. Есть лишь интерпретации происходящего, мы предпочитаем просто делать вывод о реальности, основываясь на допущении, что мир существовал до этого мгновения. Но, повторюсь, это лишь допущение! Только в этом случае, как нам кажется, задачка, посвященная привычным для нас жизненным целям, может быть решена без чрезвычайно сильной тревоги. По аналогии с математическими задачами, «допустим, что я и мир вокруг меня существовал минуту (час, год, столетие и пр.) назад».

Сомнения в том, что существование человека и мира континуально, зародились не сегодня. Они появились с возникновением самой философии. В следующих работах я предполагаю предпринять более широкий историко-философский экскурс в эту проблему. Здесь же ограничусь лишь описанием и прикладным значением тезиса о дискретности человеческого существования. Что, если меня просто не существовало еще мгновение назад? Так же, как не существовало вас, читающих эти строки? Что, если вы появились лишь в этот момент, создав себя, мир вокруг вас, равно как и этот текст, по строкам которого вы сейчас пробегаете своими глазами? И не будет никакого момента после этого. «А как же мои воспоминания?» – спросите вы. Их вы создали вместе с этим мгновением так же, как и фотографии, на которых вы изображены. Ровно так же, как вы создали только что и меня, и диалогово-феноменологическую модель психотерапии. Так же, как и всю Вселенную.

Основатель философии Нового времени Р. Декарт утверждал, что человек – это существо, которое каждое мгновение рождается заново [Р. Декарт, 2006; М.К. Мамардашвили, 1992]. Философ имел в виду философский аспект существования, а именно cogito, которое и представляет собой этот акт рождения. Однако в сочетании с современными положениями квантовой физики этот тезис может приобрести и радикально иное звучание. Мы знаем, что Вселенную создает наблюдатель. Но упускаем из виду тот факт, что сам наблюдатель возникает лишь в этом актуальном акте наблюдения. Или, говоря словами феноменологии, – в акте осознавания. Таким образом, никакой Вселенной до акта наблюдения просто не существовало. С позиций феноменологии мы существуем лишь в точке осознавания. Ни до, ни после нас нет.

Сказанное, разумеется, справедливо и для психотерапии – каждое мгновение клиент создает своего терапевта и ситуацию терапии. И наоборот, каждую секунду терапевт создает своего клиента и терапевтическое пространство. Но это еще не все. С позиций методологии диалогово-феноменологической психотерапии контакт обладает совершенно самостоятельным статусом. Иначе говоря, не только я и клиент создаем друг друга вместе с ситуацией терапии, но и собственно терапевтический контакт рождает нас обоих. У величайшего философа XX столетия М.К. Мамардашвили есть одна замечательная идея, относящаяся к природе художественного произведения. По его мнению, не только автор создает произведение, например книгу, но и оно само создает его. И в не меньшей степени. В конце произведения автор уже иной. Более того, он ежесекундно меняется в процессе его создания.

Мне кажется, это в полной мере аналог психотерапии. В конце психотерапии я уже иной потому, что не только я создаю психотерапевтический процесс, но и он создает меня. И чем больше я вкладываюсь в этот процесс, тем значительнее эти изменения. Сказанное справедливо и для клиента, и для терапевта (для первого не меньше, чем для второго) – чем больше они вкладываются в создание проекта своей психотерапии, тем значительнее она влияет на них. По ходу этого описания для меня все отчетливее вырисовывается эстетический характер психотерапии. Психотерапия представляется мне неким видом искусства. Произведением же этого жанра является терапевтический контакт, а авторами являются все трое – терапевт, клиент и собственно терапевтический процесс.

Но вернемся же к дискретности мира и человека. Полагаю, говоря словами И.Р. Пригожина, что мы живем в эпоху глобальной бифуркации. Следующая точка нашего пути нам неизвестна – где мы возродимся вновь, в какой ситуации, в каком контексте? Рождаясь, мы создаем не только себя, но и весь мир вокруг. Вот такая трансформация взгляда на природу человека. Поэтому и клиническая ситуация изменилась неузнаваемо. Теория катастроф, описывающая «эффект бабочки», также могла появиться лишь в наше время. Несмотря на усилия теоретической и прикладной психологии культивировать миф о психической стабильности, последний не избавляет нас окончательно от тревоги неопределенности, поскольку со своей стороны информационный поток, который спровоцировал появление хаоса и неопределенности, никак не останавливается от этого. Наоборот, только усиливается, выливая на наши сердца и головы все больший объем информации, растущий в геометрической прогрессии. Таким образом, новые исследования не только не стабилизируют культуру, но и, наоборот, расшатывают ее. Но и здесь культура «перестраховалась», не позволяя ассимилироваться опасным исследованиям. Например, несмотря на то что первым экспериментам в области квантовой физики уже более ста лет, их результаты почти никак не интегрировались в общественное сознание. В отличие от исследований психологии, подтверждающих «стабильность психического», результаты которых как метастазы с потрясающей для культурных процессов скоростью распространились в общественном сознании людей. Таков механизм тотального «заговора» с целью сохранения стабильности культуры.

В заключение этого параграфа я хотел бы поместить небольшой комментарий относительно важнейшей проблемы психотерапии – выбора. Ранее я уже описывал природу выбора довольно подробно [И.А. Погодин, 2011]. Однако за рамками описания остался мотивационный и временной аспекты этого основополагающего для нашей жизни акта. Традиционно выбор понимается как некоторое решение, которое принимает человек, находясь в континууме своей жизни. Повторю, сделав на этом тезисе акцент, – решение принимается человеком в континууме своей жизни, а значит, в полной мере включено в него. Отсюда два следствия. Во-первых, актуальное решение включено в цепочку прошлое-настоящее-будущее. Оно в полной мере опосредовано взаимодействием настоящего с другими секторами феноменологического поля – прошлым и будущим. Другими словами, именно прошлое и будущее детерминируют актуальный выбор. Во-вторых, мотивирующим источником выбора является то или иное чувство, которое производно либо от предвосхищения будущего, либо осталось в наследство от прошлого. Такого рода выбор уничтожает сам себя в основании. Он уже по определению несвободен ввиду того, что детерминирован.

Как же трансформируются представления о природе выбора при принятии дискретной природы человеческого существования? Существует лишь это актуальное мгновение, другого просто нет. И выбор является тем местом и тем средством, благодаря которым человек и рождается. Иначе говоря, акт выбора – это и есть тот акт, в котором рождается и человек, и вся Вселенная. Как же меняется мотивационная окраска выбора при переходе из прежней методологии в новую дискретную? Впервые появляется ответственность. Ответственность за то, что я создаю – какого себя и каких окружающих меня людей. Разумеется, что в отличие от прежнего способа выбора этот насквозь пропитан тревогой. Однако именно это и позволяет состояться акту выбора, поскольку именно при этих условиях появляется ответственность. При прежнем понимании выбора он мог быть регулируемым чем угодно, только не тревогой и ответственностью – виной, стыдом, страхом и т. д. Однако невроз и ответственность – это разные вещи. Первый избавляет человека от тревоги, тогда как второй предполагает уважение к ней и переживание ее в едином акте сотворения.

 

Этот параграф посвящен необычной для психотерапии проблеме. Речь пойдет о взаимном влиянии, которое могли бы оказать друг на друга современная психотерапия и физика. К сожалению, традиционно гуманитарные и естественные науки развиваются по изолированным векторам. Смена ведущей парадигмы в одной из этих отраслей почти никак не сказывается на трансформации тенденций в развитии другой. Так, например, влияние психологии на физику и наоборот практически незаметно. Что является причиной тому, и может ли ситуация измениться в сторону большей кооперации естественнонаучной и гуманитарной сфер научного сознания? Разумеется, этот вопрос звучит довольно глобально. Вряд ли мне удастся на него ответить в полной мере. Но вот обратить внимание на то, какие идеи современной физики, в частности квантовой механики, и каким образом могут быть интегрированы в процесс современного развития психотерапии, может оказаться вполне доступным предприятием в рамках одного небольшого параграфа. Обратимся кратко к истории проблемы.

 

Психологические и естественнонаучные революции начала XX столетия

Вот уже второе столетие как умами человечества завладела психотерапия. В начале XX столетия, начиная свою работу как «проект научной психологии», Зигмунд Фрейд совершил переворот в сознании людей. Разговор теперь перестал быть лишь средством поддержания социальных контактов, а превратился в инструмент психологической помощи людям. Оказалось, что несмотря на то, что мы довольно много знаем о себе самих, еще больше мы пребываем в неведении относительно природы наших психологических реакций и поступков. Первое, что постулировал основатель психотерапии и что по сей день является незыблемым в методологии психологической помощи, был принцип психического детерминизма. Он гласил следующее – у каждого психического явления есть причина. Соответственно этому принципу и стало строиться здание психотерапии. Убеждение в том, что отыскав причину психологического явления, в частности симптома, мы можем избавиться от его мучительной власти, остается наиболее популярным психотерапевтическим тезисом и в наши дни. Более того, это одна из наиболее принимаемых и понимаемых в общественном сознании психологических идей. Так, большинство клиентов обращаются за психотерапией, будучи уже достаточно проинформированными в этой области: «Я знаю, нам нужно в процессе психотерапии обнаружить причину моей проблемы!»

Но вернемся снова на столетие назад. Примерно в это же время, т. е. одновременно с появлением психоанализа, в физике произошла также революция. На заре XX столетия классическая физика вынуждена была потесниться, уступив место рядом с собой (пока рядом с собой) новой физике, которая получила название квантовой. Возникнув из экспериментов, постулировавших дуальную природу элементарной частицы, квантовая механика начала с того, что сбросила с пьедестала принцип детерминизма. Теперь положение электрона не могло быть никаким образом выведено из его предыдущего местоположения. Да и вообще, как только мы попытались бы измерить скорость его передвижения в другую точку, то вообще утратили бы возможность определить его местоположение. Иначе говоря, электрон теперь существует в любой точке Вселенной, но лишь до тех пор, пока мы не попытаемся его обнаружить. Наблюдатель очень быстро помогает локализоваться непослушной частице. Основополагающим квантовым принципом был индетерминизм. Это было настолько необычно для классической ньютоновой физики, что вызвало недоумение и переполох в науке. Однако очень скоро паника и растерянность в научных кругах сменились волной неслыханного воодушевления.

В физике наступил новый этап, можно сказать, новая эра – эра квантовой механики. В течение столетия идеи квантовой физики стали настолько популярными, что пустили свои корни и в общественном сознании. Сегодня разговоры о квантовых принципах можно услышать не только в научных лабораториях, но и в художественных произведениях, популярных телевизионных передачах и даже на кухнях. Итак, появившись в начале прошлого столетия, квантовая физика, так же как и в своей нише общественного сознания психотерапия, завладела умами людей.

Парадоксально, но факт, появившись в одно и то же время, психотерапия и квантовая физика игнорировали и продолжают игнорировать друг друга. В то время как новая физика отказалась от принципа детерминизма, что было главным фактором в революции естественных наук, психотерапия только начала его эксплуатацию в своих целях. Еще более интересно, что такое положение вещей прослеживается до сих пор. Ассимилировавшись во многие области человеческой культуры, квантовая механика нимало не повлияла на практику психотерапии. Тем не менее, на мой взгляд, некоторые принципы устройства квантового мира могли бы оказаться бесконечно ресурсными и даже в некоторых областях психотерапии революционными для нее.

 

Некоторые наиболее интересные для психотерапии положения квантовой механики

Попробую кратко изложить суть тех открытий, прозрений и гипотез квантовой механики, использование которых мне представляется особенно перспективным в смысле приложения их к психологической и психотерапевтической теории и практике.

Принцип комплементарности Н. Бора

По всей видимости, предвестником возникновения новой неклассической, квантовой, парадигмы в физике стала теория электромагнитного поля, появившаяся благодаря творческим усилиям ее авторов – М. Фарадея и Дж. Максвелла. Именно эта теория внесла новую тенденцию в изучение материи.

Классический ньютонов мир зашатался уже тогда. С позиций этой новой концепции поле является самостоятельной физической реальностью, не сводимой к совокупности предметов, ее составляющих. Поэтому признанная в то время классическая материальная концепция мира утратила свой статус единственной и уникальной. Представления о непрерывности материи и положения о ее дискретной природе столкнулись в необъяснимом противоречии. Вещество и поле начали конкурировать в головах физиков [С.Г. Хорошавина, 2000]. Так закончился XIX в.

Собственно эра квантовой механики началась с известного уже не только всем физикам, но все большему числу обывателей эксперимента, который со всей очевидностью продемонстрировал миру дуальную природу элементарной частицы. Оказалось, что законы микромира значительно отличаются от законов макромира. Так, например, одна и та же частица – электрон – в зависимости от факта присутствия или отсутствия наблюдателя приобретает те или иные свойства. В случае, когда наблюдатель присутствовал, электрон демонстрировал свойства частицы, обладающей конкретным местоположением. Отсутствие же наблюдателя радикально изменяло ход эксперимента – электрон демонстрировал свойства волны, т. е. вел себя так, как вела бы себя волна, любая волна – электромагнитная, морская, звуковая и пр. При этом во втором случае оказывалось совершенно невозможным вычислить местоположение электрона, его попросту не существовало в качестве частицы предметного мира. Удивительно, не правда ли? Получается, что именно присутствие наблюдателя в некотором смысле создавало реальный мир, состоящий из предметов. Тот мир, который мы привыкли называть объективной реальностью. Так существует ли объективная реальность или она создана наблюдателем? Эксперимент недвусмысленно показал, что, по крайней мере, квантовый мир устроен на совершенно иных принципах и основаниях, нежели мир классический.

До сих пор этот эксперимент – родоначальник квантовой механики подлежит множественным интерпретациям, наиболее популярными среди которых являются копенгагенская (Нильс Бор и Вернер Гейзенберг) и многомировая (Хью Эверетт). Согласно первой из них мы живем в «возможностной» вселенной – такой, что в ней с каждым будущим событием связана определенная степень возможности» [Википедия]. С 1927 г. и до сих пор в физике основополагающим значением пользуется принцип неопределенности В. Гейзенберга и принцип дополнительности Н. Бора, согласно которому мы, например, не можем одновременно измерить одно свойство частицы, например скорость, не утратив при этом возможность измерить ее координату.

Согласно многомировой, наиболее радикальной, интерпретации, вселенная, в которой мы живем, всего лишь одна из многих существующих. Иначе говоря, Хью Эверетт предположил существование некоего состояния квантовой суперпозиции как нелокального источника формирования бесконечного количества состояний параллельно существующих вселенных (миров), которые никак не взаимодействуют между собой.

Суперпозиция как нелокальный источник реальности

Описанному выше классическому эксперименту, продемонстрировавшему дуальную природу элементарной частицы, вторил мысленный эксперимент, предложенный Эрвином Шредингером. В закрытый ящик физик поместил кошку, рядом с которой находилась стеклянная колба с ядовитым газом. Над этой колбой на нити висел молоток, положение которого зависело от того, распадется ли ядро внутри механизма, который держит нить. Вероятность распада ядра в течение 1 часа. А Если ядро распадается, то описанный механизм приводится в действие, газ распространяется по пространству, и кошка умирает. Исходя из основной идеи квантовой механики, если над ящиком (точнее, его содержимым) не производится наблюдение, то его состояние можно описать термином суперпозиции (этот термин нам понадобится, и немного позже я опишу его более подробно). Таким образом, до тех пор, пока ящик закрыт, кошка одновременно и жива, и мертва. Когда же ящик открывается и картина подлежит взору наблюдателя, кошка занимает лишь одно из возможных положений – она либо жива, либо мертва. Таким образом, Эрвин Шредингер описал коллапс волной функции. Это означает, что когда появляется процесс измерения, т. е. когда появляется наблюдатель, волновая функция электрона схлопывается, и он приобретает определенное местоположение и состояние. Иначе говоря, в тот момент, когда мы заглядываем в ящик с кошкой, Вселенная расщепляется на две разные вселенные, в одной из которых наблюдатель смотрит на ящик с мертвой кошкой, а в другой – наблюдатель смотрит на живую кошку [Википедия].

Итак, какой же урок нам важно вынести отсюда? Полагаю, тезис об «одновременном» существовании альтернативных возможностей. Что это значит? В классической физике состояние системы может быть только одним. Иначе, говоря, кошка может быть либо жива, либо мертва. С точки же зрения квантовой механики, эти оба состояния (или бесконечное их число) в суперпозиции являются не альтернативами, но суммируются. Таким образом, суперпозиция описывается следующей формулой: суперпозиция = кошка жива + кошка мертва. Это значит, что состояния системы больше могут не рассматриваться как взаимоисключающие альтернативы, а как сосуществующие реальности. Снова удивительно! Как же такое положение вещей описать с чисто технической точки зрения. Попробуем продвинуться немного далее. Для это нам понадобится новое понятие.

Запутанные (сцепленные) состояния (entangled states)

Революционным в физике оказался тезис о возможности совмещения альтернатив, проявившийся в постулировании существования так называемых запутанных (сцепленных) состояний (entangled states). Квантовая сцепленность – это неразрывное состояние, некое единство, которое невозможно разорвать, разделить на части, оно несепарабельно. И в нем присутствуют все возможные альтернативы состояний реальности или вселенной, и оно находится за пределами пространства и времени, условно говоря – в некоем квантовом пробеле. По мнению А. Нефедова, «в состоянии суперпозиции сцепленность максимальная. В этом состоянии каждое изменение в одной частице или системе мгновенно приводит к изменению во всех остальных частицах Вселенной и всех вероятных вселенных» [А. Нефедов, 2008].

Квантовый пробел. Декогеренция и рекогеренция

Как же появился тот «объективный, реальный мир», в котором мы с вами живем? Хотя правильно было бы сформулировать этот вопрос, используя глагол несовершенного вида: «как же появляется тот “объективный, реальный мир”»? Поскольку наш мир появляется ежесекундно заново, правда, заимствуя привычные свои формы (об этом более подробно расскажу в разделе о квантовой физике и психотерапии). Для ответа на этот вопрос нам понадобится еще одно понятие. Появление известного нам классического мира из нелокального источника реальности (мы уже знаем его под названием суперпозиции) стало возможным благодаря механизму декогеренции. Это как бы выбор или «вытаскивание» реальности из квантового пробела. То есть в некотором смысле мы выбираем реальность, в которой живем. Хотя если быть более точным – мы создаем из суперпозиции реальность, в которой обитаем. При этом сцепленность суперпозиции уменьшается, из нее появляются плотные объекты «реального» классического мира, которые выглядят как совершенно отдельные. Предваряет этот механизм, и это самое важное, появление Я как наблюдателя и релевантного ему сознания. Иначе говоря, сознание является результатом декогеренции (равно как и само слово «результат», отсылающее нас к детерминации и, следовательно, времени). Это необходимое условие формирования мира. Первое, что появляется в мире, – это время, поскольку, напомню, в сцепленном состоянии суперпозиции времени просто нет (так же, как и пространства).

Обратный декогеренции процесс возвращения в сцепленное состояние суперпозиции называется рекогеренцией. Это понятие и соответствующий ему механизм мне представляются особенно перспективными в смысле использования их для развития психотерапии. Почему? – спросит читатель. По той причине, что именно рекогеренция оказывается источником получения доступа к неограниченным возможностям личностных изменений. Ригидная структура жизненного опыта и реальности человека в момент возвращения в состояние сцепленности схлопывается, и появляются возможности для нового выбора. Теоретически – для выбора любой новой реальности, включая новую вселенную, практически – для радикального изменения условий жизни и способов организации контакта с окружающими. Ограничения между теоретически и практически возможными изменениями определены постоянным присутствием в нашей жизни огромного количества наблюдателей, которые фиксируют нас внутри «уже существующей Вселенной».

В заключение этого небольшого раздела дайджеста квантовой механики подытожу – мир создан наблюдателем и не может существовать независимо от него.

Вероятность как базовый принцип и фактор устройства мира

Вероятность, надеюсь, не является для читателя новым термином. Однако его использование в квантовой механике претерпевает существенные изменения. Категория вероятности нам известна и в классическом мире. Однако в квантовом мире вероятность приобретает системообразующее значение. Если в детерминистской парадигме вероятность можно рассчитать, придав ей определенное значение, то квантовый мир принципиально основан на вероятности, которую предсказать невозможно. Таким образом, причинно-обусловленный мир начинает вступать в противоречие с миром индетерминистским. Согласно наиболее популярной интерпретации двухщелевого эксперимента – копенгагенской интерпретации, которая принимает в своей основе принцип неопределенности В. Гейзенберга, мир принципиально непредсказуем. Например, положение определенного фотона в определенный момент времени не может быть предсказано никаким методом.

 

Довольно интересным историческим фактом, который со всей очевидностью появляется по ходу изложения основ современного естественнонаучного мировоззрения, оказывается удивительно глубокое соответствие между достижениями современной квантовой физики и философскими идеями Античности и Нового времени. То, что добыто в XX столетии в качестве научных знаний в результате довольно строгих экспериментов, философами античности и Нового времени предварялось в их мыслительных актах за 25 столетий до того. По всей видимости, некоторые идеи и факты просто из всех сил тысячелетиями стучатся в закрытые двери общественного сознания человечества. Здесь я более детально остановлюсь на этих идеях, предприняв попытку анализа того, какое значение философские идеи Античности и Нового времени могут иметь для наук о человеке сегодняшнего дня вообще и для психотерапии в частности.

 

Античная философия

Античная философия начинает свое развитие с досократиков. В данном контексте поговорим немного более подробно о философии Парменида, в частности о его представлениях о Бытии. Несколько менее детально остановимся на философии Сократа и Платона.

Парменид

Нужно очень постараться, чтобы не обнаружить аналогии между понятием Бытия у Парменида из Элеи [Парменид, 1989] (а также в интерпретации его текстов у М.К. Мамардашвили [2009]) и категорией суперпозиции и квантового пробела в квантовой механике. Размышляя над наследием Парменида, М.К. Мамардашвили пишет: «Я говорил вам, что в основе всех великих философий и религий лежит одна-единственная мысль: реально есть, существует какая-то другая жизнь, более реальная, чем наша обыденная. Есть что-то другое, что тоже живет, но живет иначе, более осмысленно – это более высокая жизнь, и можно прилагать к ней слова: священная, святая, в ином времени, в ином пространстве и т. д.» [М.К. Мамардашвили]. В данном случае речь идет именно о Бытии, каковое является не бытием тех или иных вещей, а совершенно отдельной субстанцией. Конкретизируя, отмечу, что речь идет не о существовании предметов, а о бытии этого существования. И это Бытие (или Одно, цитируя Парменида) есть нечто, находящееся вне пространства, вне представлений о «реальных» вещах, вне прошлого и будущего.

Размышляя о Бытии в представлениях античных философов, М.К. Мамардашвили пишет: «Значит, события должны не повторяться, а совершаться таким образом, чтобы путем извлечения опыта произошло переключение в другой регистр сознания, и человек вошел бы в какую-то структуру – а структура по определению есть обозримое конечное – и тем самым (я употреблю это слово в его греческом значении) он оказался бы в бытии. Бытием называется то, другое измерение, в котором нет дурной бесконечности, если под дурной бесконечностью иметь в виду не просто то, что математики называют бесконечным: когда к одному числу прибавляется другое или когда нет такого числа, больше которого не было бы. Греки имеют в виду нечто иное. Они интуитивно угадывают, что происходит вообще с проблемой извлечения смысла и с переходом в особый регистр бытия, который случается с человеком после извлечения смысла. Бытие – это то место, где человек вдруг остановился и раз и навсегда что-то сделал… Когда Парменид говорит, что бытие – сплошное, он хочет сказать, что бытие есть то, что не расколото частностью или партикулярностью… и в этом смысле – есть Одно» [М.К. Мамардашвили, 2009].

Итак, Бытие это нечто, существующее вне пространства и времени, то, что дает основания для существования «реального объективного» мира. Именно так – дает основания. Само оно никаким образом не сводимо к существованию этого реального мира: «проблема бытия есть проблема бытия существующего. Здесь как бы тавтология. Мы предполагаем: вещи есть, деревья есть, люди есть, дома есть, куб есть и т. д. Так вот, не существование самих этих вещей (например, трубки передо мной может и не быть или она может быть другой формы), а бытие существующего» [М.К. Мамардашвили, 2009]. И чуть позже: «Или, скажу словами Парменида: “бытие есть нечто в существующем, что не рождается и не погибает в нем. К тому же еще оно не меняется”» [М.К. Мамардашвили, 2009].

В некотором смысле Бытие больше «реального объективного мира» и является чем-то вроде точки его сборки [Парменид, 1989]. Чем не определение суперпозиции или квантового пробела? М.К. Мамардашвили указывает на ограничения в доступности Бытия для восприятия человека: «…мы не пребываем все время в бытии, а лишь иногда прикасаемся к нему» и немного далее: «Следовательно, есть два потока. В одном – наша жизнь, а внутри нее, моментами, другой режим – когда мы прикасаемся к бытию» [М.К. Мамардашвили, 2009]. Снова фраза выглядит так, как будто мы читаем текст из книги по квантовой механике. Любопытно, не правда ли? Мераб Константинович даже затрагивает проблему Бытия так, как будто бы речь идет об обсуждении локализации квантового пробела: «А пока закрепим проблему интервала, который – внутри нашего горизонтального взгляда в реальном пространстве и времени – неразличим. Но он существует, за ним скрыт идеальный мир или мир идеальных предметов, мир идеальности» [М.К. Мамардашвили, 2009]. В этом месте на время оставим понятие Бытия у Парменида и М.К. Мамардашвили и двинемся дальше, к Сократу и Платону.

Сократ

Указание на существование чего-то, находящегося вне пределов реального мира и являющегося в то же время условием его существования, мы можем обнаружить и у Сократа. Как известно, сам Сократ ничего не писал. Но весь способ его философствования в диалогах оставил заметный содержательный след. Сократ всей своей философской практикой утверждает, что если человек не оказался в Бытии, то ровным счетом ничего из истины он не в состоянии родить. М.К. Мамардашвили утверждает, что «проблема сократовского парадокса состояла в том, как мы вообще имеем новые мысли, как узнаем то, чего не знали. В нем подчеркивается, что мы идем в определенном направлении на основе знания, и значит, мы уже знали то, что хотим узнать» [М.К. Мамардашвили, 2009]. Стоит вспомнить только ситуацию, как Сократ из мальчика выуживает знание теоремы Пифагора как уже существующее в нем. Мальчика просто нужно «встряхнуть», чтобы слой знания, неизвестный самому мальчику, поднялся бы и вошел в его сознание. Обращаясь к творчеству Сократа, М.К. Мамардашвили заключает: «Развитие и эволюция есть явление того, что уже есть. И только. Если чего-то нет, то этого никогда не будет» [М.К. Мамардашвили, 2009]. И это что-то есть Бытие.

Платон

Классиком теории квантовой механики, справедливости ради, следовало бы назвать также и ученика Сократа, учителя Аристотеля – Платона. Именно он метафорическим образом наиболее ярко описал идею суперпозиции. Достаточно вспомнить его наиболее известную метафору пещеры, в которой люди принимают тени за реальные вещи, в то время как они являются всего лишь неживыми симулякрами идей. Упрощая изложение учения Платона, отмечу следующее. Аналогом Бытия Парменида и состояния суперпозиции в квантовой механике у Платона является некий мир идей, который является условием существования мира «объективного», классического мира, к которому мы с вами привыкли. Но именно этот первый мир у Платона обладает статусом реального. Привычный же нам классический мир – есть лишь попытка «наблюдателя» сконструировать свою вселенную. И снова-таки этот идеальный мир находится вне пределов действия абстракций пространства, времени и личности.

Каким же образом идеальный мир участвует в формировании мира симулякров – мира классических вещей? Известный исследователь философии Платона Т.В. Васильева пишет в связи с этим, анализируя описанный Платоном спор Парменида и Сократа: «В начале беседы предполагалось, что Парменид докажет Сократу нелепость утверждения о том, что идеи существуют отдельно от вещей. Однако в итоге получилось, что вопрос о существовании единого (идеи) непременно влечет за собой вопрос о его существовании как единого или как многого, как тождественного себе или как иного и т. П. Выражаясь брутально: единое может оставаться единым, и только единым, одним-единственным единым, лишь до тех пор, пока оно не существует. Как только единое становится существующим единым, оно перестает быть только единым и становится многим [П.П. Гайденко, 1980]. Здесь есть противоречие, но это противоречие самого бытия. Отвергает ли этот вывод отдельное существование идей? При монистической системе отвергает, при дуалистической нет» [Т.В. Васильева, 1999]. Что означает этот отрывок из текста применительно к обсуждаемой нами проблеме? Все то же указание на нелокальный источник формирования реальности. В тот момент, когда наблюдатель совершает удачную попытку материализовать «реальность» из состояния сцепленности, она проявляется в тех или иных явлениях классического мира. Тем не менее мир идей от этого не разрушается. Его существование вне привычных нам представлений о пространстве, времени и объекте продолжает оставаться бесконечным источником феноменов «реальности».

Аристотель

Этот ученик Платона, пожалуй, является одним из наиболее читаемых авторов античной философии. По мнению Аристотеля, единственным источником реальности является Бытие.

Все рождается только Бытием. М.К. Мамардашвили так описывает эту позицию Аристотеля: «Нечто само порождает – не мы. И бытие – не просто готовые продукты бытия; оно длится за каждым продуктом и является тем, что Аристотель называет “деятельностью”… Аристотель как бы утверждает, что даже мысль мыслью породить нельзя. Все рождается только бытием» [М.К. Мамардашвили, 2009]. И немного далее философ продолжает: «Я говорил вам, что непорядок, хаос – норма, сама собою устанавливающаяся, а порядок, истина – это ненормальное состояние. В философской мысли тоже есть определенного рода порядок, и чтобы мысль сохранилась – нужно чудо. В том числе и мысль Аристотеля, чтобы она сохранялась, нужно было ее непрерывное рождение. А люди вокруг не непрерывно ее рождают, – ведь для этого работать надо; а люди ленивы, это нормальное состояние человеческого существа. Однако все, что существует как порядок или истина, может существовать, только непрерывно рождаясь, и только так может удерживаться. Как говорил Декарт, истинна только сильная мысль» [М.К. Мамардашвили, 2009].

 

Начало философии Нового времени. Р. Декарт

И теперь мы с логичной предопределенностью подходим к описанию взглядов еще одного величайшего философа, основателя философии Нового времени, Р. Декарта [1998, 2000, 2006]. Разумеется, как и прежде в этой статье, в наши задачи не входит последовательный анализ творчества Декарта. Хотя, разумеется, оно этого и заслуживает. В данном случае меня интересуют лишь некоторые взгляды Декарта, в которых я усматриваю аналогию с современным положением в естествознании, и которые могли бы быть использованы в качестве ресурсов для развития диалогово-феноменологической психотерапии.

Дискретность человеческого существования

Во-первых, это представления о дискретности человеческого существования. Наше обыденное сознание, равно как и классическое философское, психологическое и естественнонаучное мышление устроено таким образом, что мы воспринимаем человеческую жизнь в качестве некоторого континуума, расположенного вдоль стрелы времени. Так из вчерашнего дня логически вытекает день сегодняшний. Из истории моего детства вытекает актуальный способ жить и строить отношения с Другими. Именно такое положение вещей дает основания появиться принципу детерминизма. Равно как и используемому с подачи З. Фрейда по сей день в психотерапии принципу психического детерминизма. Декарт, пожалуй, был первым человеком, который, открыто не конфронтируя с принципом детерминизма, ввел в философию основания, которые с необходимостью дискредитируют его. Так, например, именно Декарту принадлежит идея о дискретности человеческого существования. По его словам, человек – это единственное существо, которое ежесекундно рождается заново. Дополняя этот тезис, Декарт выделяет способ этого постоянного возрождения. Им выступает мысль человека. Но отвлечемся пока от проблемы мышления у Декарта и пристальнее присмотримся к сути тезиса о дискретности жизни человека. Что это значит? Традиционный континуальный взгляд на природу психического предполагает преемственность моментов человеческой жизни. Декарт же утверждает, что то, каким я являюсь сейчас, никак не вытекает из того, каким я был секунду назад. Я каждый раз должен приложить титаническое усилие, чтобы состояться снова. Секунду назад меня просто не было. Именно не было. Причем это не метафора, описывающая автоматическое существование человека. Нет, это принципиальный базовый тезис картезианской философии. До этой секунды меня просто не существовало.

Античные предшественники тезиса о дискретности.

Зенон, Гераклит

Здесь довольно очевидно можно проследить аналогии с другими известными, но более ранними метафорами, принадлежащими философии античности. Речь пойдет о знаменитых апориях Зенона и не менее знаменитом утверждении Гераклита о том, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды.

Начнем с апорий. Один из наиболее известных учеников Парменида Зенон Элейский предложил некие внешне парадоксальные рассуждения о движении и множестве, в которых довольно ярко прослеживается дискретность процессов, которые мы привыкли рассматривать как континуальные. Так, например, в апории «Ахиллес и черепаха» Зенон логическим образом рассуждает о том, что Ахиллес никогда не догонит черепаху, потому что в каждый отдельный момент он лишь будет приближаться к ней. И за то время, пока Ахиллес окажется в месте, где секунду назад была черепаха, черепаха, несмотря на очень невысокую скорость передвижения, окажется хоть и на небольшое расстояние, но впереди Ахиллеса. И так будет продолжаться до бесконечности – Ахиллес никогда не догонит черепаху. Как мы видим, несмотря на то, что классический мир нам демонстрирует обратное, мир переживания и акта мысли утроен по несколько иным законам – дискретным.

Отпустим же Зенона, который оставил после себя не только эту апорию, но также еще, кажется, 4 рассуждения о движении и 40 – о множестве. Несколько слов сейчас о знаменитом утверждении Гераклита, в котором очевидным образом проявился все тот же тезис о дискретности человеческого существования. С первых курсов университета или даже со школы мы знаем, что «в одну и ту же реку нельзя войти дважды». Обычное бытовое понимание этой фразы зачастую сводится к простой интерпретации «все течет, все изменяется» (мышление Соломона, по всей видимости, более привычно нашему сознанию). Таким образом, утверждение Гераклита, на первый взгляд, лишь подтверждает положение о континуальной природе жизни. Однако так ли это на самом деле? Это ли имел в виду автор утверждения? Была ли вообще на самом деле река до того момента, как мы оказались в ней, или до того, как мы восприняли ее? Нет, весь «контекст реки» определен уже нашим участием в нем. Анализируя эту классическую фразу Гераклита, М.К. Мамардашвили пишет: «Нет, Гераклит имеет в виду нечто иное. А именно, что мы уже давно в реке, уже шевелим руками, и уже делаем движения пловца. И то, что мы воспринимаем как ситуацию, в которой участвуем или не участвуем, это и есть историческая ситуация – мы в ней уже участвуем. И выйти, посмотреть на нее со стороны и снова в нее войти – невозможно. Не бывает такой ситуации. То, что мы называем рекой, есть то, в чем мы уже проучаствовали и что сами во многом индуцировали, навели» [М.К. Мамардашвили, 2009]. Итак, до нашего взаимодействия с рекой ее просто не существовало в том виде, который описывает наш контекст присутствия в ней.

Прошу у читателя прощения за это небольшое отступление в античность от обсуждения взглядов на природу человека Р. Декарта. Но оно показалось мне не только любопытным, но и полезным. Теперь совершенно очевидной стала преемственность интересующих нас взглядов на протяжении многих веков. Но продолжим же экскурс по некоторым положениям картезианской философии, которые могут оказаться полезными для нас в процессе построения здания диалогово-феноменологической психотерапии.

Cogito

Зачастую тезис Декарта «cogito ergo sum» понимают буквально, рассматривая мышление человека в качестве критерия его существования. Но имел ли в виду основатель философии Нового времени именно это? По всей видимости, нет. Это было бы слишком банально для этого колосса мысли человечества. Что же означает принцип cogito? Декарт, как известно, во главу угла его помещает сомнение и говорит о том, что мы можем (и более того, должны) сомневаться в содержании любого акта мышления. Но в чем невозможно сомневаться, так это собственно в самом акте мышления, который, разумеется, первичен по отношению к своему содержанию. Теперь давайте вернемся к предыдущему тезису о дискретности. Напомню, человек – это существо, которое рождается заново каждую секунду своей жизни. И средством, и пространством такого возрождения является именно мысль, именно акт cogito. Следуя этой логике, до акта мышления нас просто не существовало вовсе. Именно в акте мышления, по всей видимости, человек оказывается в пространстве Бытия, о котором говорили греки. Кстати говоря, в этом основатель философии Нового времени и античные философы были довольно единодушны. Например, один из важнейших тезисов Парменида гласил, что бытие и мысль, его узнающая, тождественны. Именно в этом смысле М.К. Мамардашвили, рассуждая о Бытии, говорит: «…бытие есть то, о чем мы говорим: не какой-то предмет, а условие всех предметов» [М.К. Мамардашвили, 2009].

Подытоживая рассуждения об этом частном аспекте философии Р. Декарта, замечу, что, подчеркивая дискретность человеческой жизни, философ полагал существующим некий нелокальный источник, из которого каждое мгновение заново появляется человек. И этот нелокальный источник суть Бытие, или cogito. Я полагаю, для читателя уже начинают проступать аналогии между сказанным только что и некоторыми положениями квантовой механики относительно суперпозиции и квантового пробела. И эта идея мне представляется наиболее плодотворной в смысле фундамента диалогово-феноменологической психотерапии. Заменив акт мысли, или cogito, на переживание, мы получим чрезвычайно ресурсный источник как для психотерапии в частности, так и для наук о человеке вообще. Концепции же переживания будет посвящено особое место в методологии диалогово-феноменологического подхода. Но это будет немного позже.

 

«День сурка»

Завершить этот небольшой философский экскурс я хотел бы краткой попыткой нового прочтения нашумевшего некогда фильма «День сурка», в котором главный герой – самовлюбленный и высокомерный телеобозреватель погоды Фил Коннорс – «застрял» во времени, все время просыпаясь в один и тот же день 2 февраля. Таким образом, этот единственный день повторялся в его жизни многократно. Сам же герой Била Мюррея воспринимал его каждый раз как совершенно новый, в его воспоминаниях день 2 февраля – день сурка – уже был и закончился вчера, когда он лег спать в свою кровать. Окружающие же Фила люди жили своей жизнью, выполняя в глазах героя одни и те же действия каждый день. Это было чрезвычайно мучительно для него. В какой-то момент, будучи доведенным до отчаяния довольно длительным тиражированием «дня сурка», Фил несколько раз пытался покончить с собой. Однако после каждой такой успешной попытки суицида, на следующий день он как ни в чем ни бывало просыпался в своей кровати от одной и той же мелодии в будильнике все в тот же день 2 февраля. Если прибавить к этому тот факт, что этот день для героя был не самым приятным, можно себе представить объем и интенсивность страданий человека.

Зачем же я так подробно рассказываю об этом фильме? На мой взгляд, он имеет довольно важное значение для иллюстрации процессов, происходящих в сфере психического. С одной стороны, он является ярким примером того, что в идеологии гештальт-подхода обозначается как незавершенная ситуация. Временная и событийная фиксация в одном и том же дне для главного героя, возможно, была следствием невозможности для него оказаться за пределами хронической ситуации низкой интенсивности. Соответствующая ей self-парадигма не давала возможности герою вырваться из тисков ригидных способов организации контакта с окружающими его людьми. Однако по истечении некоторого довольно продолжительного времени у него случился прорыв в смысле творческого приспособления. Он смог обнаружить те ценности и желания, осознавания которых он избегал ранее. И изменившись, он смог покинуть «день сурка».

Однако сюжет фильма «День сурка» в контексте настоящей статьи может иметь и гораздо более неожиданное значение, непосредственно относящееся к обсуждаемым нами тезисам о Бытии и дискретности человеческого существования. Мы привыкли смотреть этот фильм глазами героя Билла Мюррея. То есть реальностью считаем процесс, созданный им. А что, если никакого вчера просто не было никогда? А есть только сегодня. И мучения Билла Мюррея основаны лишь на иллюзии существования прошлого. И наконец, возможно, Фил просто создавал ежедневно свои «воспоминания» о вчера. Такая гипотеза обычно, разумеется, не посещает мышление, сформированное в традициях детерминизма. Тем не менее попытка рассмотреть ее может оказаться очень полезной для того, чтобы расширить наши представления о природе психического.

Схожие сомнения в единственной интерпретации происходящего мы можем обнаружить практически в любых областях жизни и деятельности человека. В данном случае наиболее интересным для меня представляется психотерапия. Например, что, если перинатальные матрицы это то, что мы создаем в процессе холотропной терапии? А в процессе когнитивной терапии мы формируем иррациональные суждения так же, как в процессе психоанализа создаем Эдипов комплекс и перенос? Так же, например, как нет никаких достоверных свидетельств тому, что у нас вообще были родители. Возможно, мы создали соответствующий этой идее образ под влиянием распространенного культурного мифа. Ведь у всех же должны быть родители, правда? Зато теперь есть чем заняться на протяжении долгих часов длительной психотерапии. Как видите, уважаемый читатель, вопросов становится только больше с каждым этапом обнаружения все новых следствий из тезисов о Бытии и дискретности человеческого существования.

 

Первоначально я предполагал ограничиться рассмотрением сходства процессов, протекающих в квантовом мире, с закономерностями, наблюдаемыми в психотерапии. Однако довольно скоро стало очевидно, что этим аналогии не исчерпываются. Так, в глаза мне бросились некоторые идеи и положения философии античности и Нового времени. Но и на этом обнаруживаемые взаимосвязи не закончились. По ходу описания квантовых и философских аналогий, относящихся к природе человека, я обратил внимание на еще более древний слой человеческих знаний о том, что сегодня вызывает у меня любопытство в психотерапии. Речь идет о мифическом сознании, которое породило множество мифов о природе отношений человека с миром. Мифическое сознание в разных культурах в разное время и в отличных формах эволюционировало до систематизированных представлений религиозного свойства. Во многих из них, и это самое любопытное для нас, также совершенно очевидно проступают аналогии с квантовой механикой сегодняшнего дня, философией и психологическими явлениями. В этом параграфе я приведу лишь некоторые примеры. Начнем с мифологии.

 

Греческая, скандинавская, славянская и прочие мифологии

Центр представлений греков о мироздании, как каждый из нас помнит еще с детства, занимал Олимп. Олимп – это гора в центральной Греции, гора, существующая совершенно реально, по которой можно походить, подышать воздухом.

Согласно греческому мировоззрению, всем миром управляют боги во главе с Зевсом (с некоторых пор во главе с Зевсом, после того, как временно прекратились все распри, в которых он стал победителем). Весь сонм греческих богов живет как раз на Олимпе, поэтому их так и называют – олимпийские боги.

Однако несмотря на такую довольно точную даже по географическим меркам локализацию, вряд ли вам удастся обнаружить богов в их чертогах на Олимпе. Совершенно очевидно, что такое положение вещей классического мира характеризовало и Древнюю Грецию. Иначе говоря, люди не видели богов на Олимпе. Тем не менее представления об этом были совершенно устойчивыми. И это вовсе не вызывало противоречий в греческих умах и сердцах. По всей видимости, потому, что существование олимпийских богов, в частности локализация их места пребывания, не подчинялось правилам классического мира. Олимп с сонмом богов представлял собой некий аналог суперпозиции, в котором все возможности были сцеплены воедино. Это в некотором смысле нелокальный источник формирования реального классического мира, который является лишь одной из возможностей (вспомним, копенгагенскую и многомировую интерпретации двухщелевого эксперимента). То же стоит сказать и о представлениях греков о загробном мире, царстве Аида, Тартаре и владениях Посейдона. Мир греческих богов и иных мифических существ существует в том же смысле, в каком существуют Бытие Парменида, мир идей Платона и суперпозиция теоретиков квантовой механики.

Совершенно аналогичную интерпретацию можно предложить для любой другой мифологии. Например, представления о существовании богов в Асгарде, павших героев в Вальхалле и умерших людей в Хеле у древних скандинавов можно рассмотреть с позиции тех же описанных мною выше принципов. Так же как существование богов и мифических существ, представления о которых формировали культуру древних славян, индийцев и др.

 

Буддизм

Ближе всего из огромного многообразия философских и теологических концепций к представлениям о суперпозиции находится буддизм во всем многообразии своих школ и течений. Пожалуй, основной тезис буддизма – принцип сознания Будды, который заключается в единстве переживания, переживаемого и переживающего [О. Нидал, 2010]. Целью любого буддиста является достижение сознания Будды, в котором переживанию оказывается доступно одновременно все, везде и всегда. Привычные для классического мира категории субъекта, времени и пространства в просветленном состоянии уже не имеют никакой власти. Ограничений ума больше не существует. Любые интенции и возможности оказываются доступными просветленному сознанию сейчас, или, правильнее сказать, всегда. Хотя оба слова являются неверными, поскольку категория времени больше не опосредует процесс осознавания. Прекрасное описание суперпозиции, не правда ли? Оказывается, за несколько тысячелетий до появления квантовой механики Будда говорил о том же.

 

Христианство

Со времен возникновения монотеизма не прекращаются споры и дискуссии о природе Бога. Традиционно христианская культура была, да и остается, нетерпима к любым попыткам научной или философской реконструкции понимания Бога, отличным от классического толкования Библии представителями церкви. Тем не менее философские аспекты христианской картины мира настолько богаты, что обойти их вниманием было бы непростительно несправедливым по отношению к тематике, обсуждаемой нами в этой статье.

Что же такое Бог? Ведь его никто не видел. Существование Бога в традициях философии христианского мира либо доказывается логически, онтологически, как у Декарта, либо подлежит не доказательству, но вере. Бог одновременно и везде, и нигде (в смысле классического мира – его нельзя увидеть и воспринять привычным для человека образом). Что еще мы знаем о Боге? Что он сотворил мир и человека по своему образу и подобию. Что ему доступно все и везде. Иначе говоря, он представляет всю совокупность возможностей всех состояний Вселенной. Что он сотворил время и пространство. Чем дальше я описываю природу Бога, тем очевидней проступает в этом описании сходство с определением квантовой (когерентной) суперпозиции. Я надеюсь, читатель не сочтет это богохульством. Аналогии напрашиваются сами собой.

Во-первых, именно в результате трудов Бога появляется классический мир, сам же он остается за его пределами. Во-вторых, всемогущество Господа предполагает, что ему доступно все. Иначе говоря, любые возможности, к которым мог бы эволюционировать и которые мог бы использовать классический мир, уже наличествуют в нем. В-третьих, все базовые основания классического мира – время, пространство и субъект (объект) появляются в результате творчества Бога. В-четвертых, появление классического мира, создаваемого Господом, всегда сопровождалось (возможно, даже инициировалось) актом его наблюдения. На это есть совершенно точные указания в самом начале Библии. Так, например, после каждого акта творения Господь смотрел на него и убеждался в том, что «это хорошо» (первая книга Моисеева «Бытие») [Библия, 2011]. В-пятых, все состояния классического мира (как, например, состояния кошки Шредингера) сосуществуют в Боге. В-шестых, Бог не отличен от мира, который Он создал. Бог и есть наш мир. И в этом смысле каждый из нас является частицей Бога, а Бог – сцепленным состоянием, включающим все человеческие проявления как часть возможностей Его.

Разумеется, есть и радикальные отличия между христианским пониманием Бога и квантовым пониманием когерентной суперпозиции. Так, например, суперпозиция – это лишь состояние сцепленности всех возможных состояний мира. Бог же обладает волей, которая реализуется в Его постоянном творчестве. Бог как универсальный наблюдатель (используя формулировку из квантовой механики) – источник любой реальности. Наблюдателем же с позиции квантовой физики является каждый конкретный человек. Однако оба эти возражения, на мой взгляд, снимаются в полной мере, если акцентировать полевой характер устройства мира. Так, мы по какой-то нелепой причине привыкли разделять мир и себя в этом мире, Бога и человека. В этом, по всей видимости, и заключается трагедия человека, изгнанного из Эдемского сада. Не является ли метафора «изгнания из рая» отражением как раз этого расщепления в мозгах людей, отделения человека от Бога. Мы привыкли думать именно так потому, что мы не можем предположить иного мира, устроенного по другим законам, базирующегося на иных принципах. Адам не был в привычном для нас классическом смысле изгнан из рая, он был отщеплен в своем сердце и мыслях от Бога, утратив таким образом связь с источником «реального мира». После «акта изгнания» человек стал одиноким, локализовав свою волю и власть в едином источнике Воли. Так появились, возможно, представления о Боге как инстанции, совершенно отличной от нас.

А что если мы сместим немного фокус нашего внимания? Что, если следуя уже устоявшемуся в диалогово-феноменологическом подходе в психотерапии принципу децентрализации власти [И.А. Погодин, 2008], мы взглянем несколько иначе на устройство все того же христианского мира? При этом нам вовсе не обязательна реконструкция базовых христианских ценностей и основ мировоззрения. Речь идет лишь о полевой интерпретации существующей картины мира. В этом случае человек неотделим (я бы даже сказал – неотличим) от Бога, хоть и старается сделать привычным образом это из всех сил. В некотором смысле (упоминаемым мною уже ранее при обсуждении природы осознавания и выбора) человек является агентом Бога. При этом он может быть проводником Его «воли» с большим или меньшим успехом. Так, с одной стороны он может быть очень чувствительным к интенциям Бога-поля, а с другой – оставаться совершенно глухим к тем феноменам, которые в нем наличествуют, а иногда и просто «кричат». Поэтому всегда есть люди, которые живут в ладу с Богом, а есть те, которые страдают от того, что изолированы от него. Читатель уже обратил внимание на то, что данная интерпретация исходит из теории феноменологического поля. Здесь поле и Бог суть одно.

Отсюда проистекает еще один, но уже более радикальный, вывод. Мы привыкли думать, что Бог, создав нас, остается всевластен над нами, наблюдая откуда-то сверху или отовсюду сразу. Наша жизнь в его руках. И это совершенно верно. Но тут упускается из виду одно важное обстоятельство. Мы создаем Бога не в меньшей степени, чем он нас. Личность и Бог взаимообусловливающие субстанции. В феноменологическом смысле этого слова – «Я такой потому, что Бог есть». Но верно и обратное – «Бог такой потому, что я есть». Я осознаю, насколько скандально может звучать этот тезис в ушах верующего христианина. Но если внимательно прислушаться к нему, то противоречия нивелируются. Возможно, привычное для христианского мировоззрения полевое расщепление «Бог – человек» не так уже необходимо, в том числе и для веры. Оно носит отчетливо нарциссический характер и уничтожает в корне свободу воли человека. А ведь она является одним из базовых оснований сотворения Богом человека.

Каким же образом мы создаем Бога? С точки зрения квантовой механики, мир создан наблюдателем. И это никак не противоречит христианскому мировоззрению. Поэтому с христианской точки зрения выглядит совершенно естественным, что Бог создал мир и человека «по праву наблюдения». «Но ведь мы не наблюдаем Бога!», – возразит читатель: «Каким же образом мы можем сотворить его?!» Да, мы не наблюдаем Бога в привычном для нас смысле слова. Но никто и не утверждает, что Бог делает это привычным для нас образом. Вряд ли где-то в Библии вы найдете указания на то, что Бог смотрел в процессе создания мира на него человеческими глазами. Полагаю, что акт наблюдения может быть и иным по своей природе. Человек на протяжении всей своей истории и христианский человек в частности изобретали для этого много разных способов. Наиболее популярным среди них оказывается на сегодняшний день молитва. Что же такое молитва? Какова ее природа? Если упростить мой основной тезис, то молитва – это форма наблюдения Господа. Наблюдения в широком смысле этого слова. В момент молитвы человек вступает с Богом в диалог. Именно диалог, а не монолог, как может показаться постороннему наблюдателю на первый взгляд. Для дальнейшего пояснения этого тезиса мне потребуется обратиться к теории диалога и переживания, принятого в диалогово-феноменологической психотерапии [И.А. Погодин, 2010, 2011].

Диалог может происходить на фоне разной степени психологического присутствия человека в этом акте. Так, например, можно несколько часов разговаривать с другим человеком, психологически не присутствуя в этом разговоре. А можно Жить в диалоге, переживая каждое слово – свое и Другого. В случае молитвы этим Другим является Бог. В каком-то смысле молитва является источником и условием, поддерживающим процесс переживания. Поэтому молитва может оказаться очень целебной с психотерапевтической точки зрения. Люди, посещающие церковь и искренне, а не только формально, молящиеся, зачастую избавляются от многих недугов и проблем. Порой проходят заболевания, которые уже, казалось бы, обрекли человека на смерть. Всем известны также чудеса, которые порой творит молитва. Однако повторю, молитва всегда искренняя с высокой интенсивностью присутствия в диалоге с Господом. Очевидно, что процесс переживания при этом интенсифицируется. А именно это в психотерапевтическом смысле является основным условием терапевтически значимых изменений.

Вернемся к молитве как средству наблюдения Бога. Психологически присутствуя в акте молитвы и обращаясь лично от себя лично к Господу, человек получает возможность узреть Бога. В этот момент человек получает доступ к колоссальному источнику изменения, к источнику новых возможностей. Апеллируя к основным тезисам квантовой механики и оставляя в фокусе молитву, замечу, что, по всей видимости, в этот момент человек оказывается как никогда «близко» (не уверен, что это слово достаточно корректно) к суперпозиции, а следовательно, к возможности реконструкции своего мира. Полагаю, именно в этом механизме коренится чудодейственная сила молитвы.

В данном контексте мне бы хотелось остановиться еще на одном тезисе, который также может показаться агрессивным для традиционного христианского мировоззрения. Он является, с моей точки зрения, логическим продолжением предыдущего положения, относящегося к молитве. Но я рискну распространить его более широко, на каждого человека, с которым я могу находиться в отношениях диалога. Если сместить акцент привычного рассмотрения молитвы с ее специфики как контакта с Богом на аспект переживания в ней, то становится очевидным следующее. Если каждый человек является одной из возможностей Господа, или, говоря словами Платона, тенями этой идеальной субстанции, то как нам стоит тогда относиться к присутственному контакту и диалогу двух людей? Не является ли он светским аналогом молитвы, в которой также возможно «наблюдение» Бога? По крайней мере, процесс переживания в такого рода контакте возможен в полной мере. И как следствие, возможны значительные психологические изменения у людей, участвующих в присутственном диалоге.

Как видим, механизмы эти очень схожи. Протест оппонентов, скорее всего, вызовет сравнение человека с Господом. Упрощая свой тезис, скажу – человек находится в таком же отношении к Богу, в каком наш классический мир находится к когерентной суперпозиции мира квантового. Иначе говоря, является одним из возможных состояний, а потому несводим к нему. Тем не менее, в некотором смысле присутствуя своей Жизнью в Жизни Другого, человек получает возможность в процессе переживания этого Другого прикоснуться или, по крайней мере, приблизиться к сущности Бога.