В этой главе я попытаюсь представить вам практические аспекты психотерапии, основанной на диалогово-феноменологической теории поля. Я изложу особенности психотерапевтической практики, апеллирующей к концепции первичного опыта, по возможности кратко. В дальнейшем, я полагаю, у меня появится возможность остановиться на этой теме более подробно.

 

Феноменологические принципы построения терапевтической интервенции

Предлагаю начать с описания феноменологических принципов построения терапевтических интервенций. Поскольку феноменологический метод пронизывает не только теорию, но и практику диалогово-феноменологической психотерапии, я попытаюсь представить здесь ее своеобразие. Здесь я ограничусь лишь краткими тезисами, содержащими специфические комментарии частного свойства.

Важность мотива терапевтической интервенции

При построении интервенции терапевту нужно понимать, что в этом процессе следует учитывать примат мотива интервенции над ее содержанием. Иначе говоря, интервенцию формирует мотив. Одна и та же интервенция, осуществленная исходя из разных мотивов, производит совершенно разный эффект. Обучая будущих терапевтов давать обратную связь, я рекомендую им быть чувствительными к ее мотивам. Если я хочу сказать нечто для того, чтобы это помогло клиенту, то скорее всего, я мотивирован некой концепцией, и пользы от этой интервенции будет немного. Интервенцию стоит делать в некотором смысле для себя – потому что ее невозможно не делать. Потому что мне – терапевту – это очень важно. Однако здесь важно отдавать себе отчет в том, что когда я произношу словосочетание «мне как терапевту важно», я учитываю полевые представления о субъектах контакта. Другими словами, я рассматриваю терапевта как агента поля. Опираясь на свою чувствительность, терапевт своими мотивами отражает текущее состояние поля.

Интервенция должна быть емкой

Интервенция не должна быть длинной. Если в основе интервенции лежит феномен, который питает ее, то его интенсивность и сила будут пропорционально растрачены на все слова, содержащиеся в интервенции. Сила интервенции чаще всего равномерно распределяется по ее содержанию. Таким образом, чем больше слов в интервенции, тем слабее терапевтическая нагрузка на каждое из них. По ходу сокращения предложения интервенция становится все сильнее и подталкивает человека к переживанию. Чем короче фраза, тем сильнее она звучит.

Основанием феноменологической интервенции выступает контекст

Несколько слов о технической стороне процесса построения интервенций в диалогово-феноменологической психотерапии. Интервенция строится не на феномене, как можно было бы подумать, а на целостном контексте поля, состоящем минимум из нескольких феноменов. В интервенцию встраивается именно контекст. Почему? Потому что сам по себе феномен не обладает смыслом. Смыслом обладает целостный контекст, т. е. несколько феноменов, соотнесенных друг с другом. Говоря словами теории поля, значением обладает только фигура на фоне. В текущем контексте поля, лежащем в основании интервенции, по закону прегнантности, один из феноменов выделяется в качестве фигуры. Его витальность при этом оказывается наибольшей, поскольку именно он выбран полем. Феномены же, составляющие вместе с ним текущий контекст, придают ему смысл. Поэтому интервенция, опирающаяся лишь на один феномен, по определению бессмысленна. Интервенция, в формулировке которой отражается весь контекст, несет с собой определенное значение, насыщена витальностью и оказывается значительно более стабильной.

В центре же такой интервенции, разумеется, находится один феномен. Другие феномены контекста как будто передают ему свои свойства. Одно и то же чувство, например стыд или страх, по-разному вибрирует в воздухе в зависимости от того, в контексте каких феноменов оно находится. Например, сообщение о своей злости на фоне благодарности звучит иначе, чем на фоне отвращения или вины. Феноменологическая динамика предполагает не только факт появления нового феномена в поле, но и обращение сознания к уже существующему элементу феноменологического поля в новой прегнантной конфигурации. Один и тот же элемент феноменологического поля на ином фоне порой выглядит совершенно новым феноменом.

Феноменологическая редукция

Напомню вам, уважаемый читатель, одну важную закономерность, имеющую отношение к практике диалогово-феноменологической психотерапии. Чем ближе феномены, лежащие в основе терапевтической интервенции, находятся к первичному опыту, т. е. чем меньше промежуточных слоев концептуализации воздействовали на него, тем сильнее и витальнее будет соответствующая интервенция. Если интервенция основывается на концепции, то она лежит полевым слоем выше интервенции, основанной на первичной феноменологии. Иначе говоря, порой следует спуститься в интервенции до феноменов, близлежащих к первичному опыту. Повторю, чем ближе интервенция к первичному опыту, тем она сильнее и эффективнее в смысле изменений.

Назовем феномены, которые появляются на границе первичного опыта и локальной реальности, условно чистыми. Как я уже отмечал ранее, довольно скоро чистые феномены начнут подвергаться множественным влияниям концептуализации, в результате чего посредством таких же множественных трансформаций превратятся в материал концепций, утратив на этом пути свою витальность. Ввиду этого одна из важнейших терапевтических задач заключается в возвращении динамике поля ее витальности. А для этого нам зачастую нужно проделать обратный путь – от феноменов, являющихся материалом для существования и функционирования концепций – к чистым феноменам.

Инструментом, помогающим приближаться в процессе психотерапии к первичному опыту, выступает феноменологическая редукция. Суть ее заключается в том, что в процессе терапевтического контакта и разговора с клиентом мы оказываемся слой за слоем ближе к первичному опыту. Происходит это посредством очищения феноменологических конгломератов self-парадигмы от обобщающего влияния концептуализации. В некотором смысле мы помогаем клиенту упростить суть его послания, возвращая от привычных для него концепций – к очевидным проявлениям его жизни. Несколько слов относительно того, каким образом это происходит.

Существует, как мне кажется, три принципиально отличающихся подхода к практике упрощения посланий клиента в терапии. Первый, он же наиболее привычный для практики психотерапии, сложившейся в рамках гештальт-подхода, метамодели и прочего носит концептуально-ориентированный характер. Суть его заключается в том, чтобы предложить клиенту, используя рациональные доводы концептуальной природы, предпринять деконструкцию актуального концептуального тезиса. Например, когда клиент использует обобщение феноменологического контекста, можно спросить его «А что значит для вас… (подставляем сюда тезис, например, ответственность или любовь)?» Можно и самому терапевту конфронтировать актуальную концепцию клиента, высказав сомнения в ее адекватности. Можно также попросить клиента пояснить, что он имеет в виду, надеясь на то, что в процессе такого пояснения в контакте появятся феномены с меньшей концептуальной зависимостью.

Второй подход к феноменологической редукции, сложившийся в практике многих гештальт-терапевтов, апеллирующих в своей работе к чувствам, а не к концепциям, заключается в том, что терапевт конфронтирует любые попытки концептуализации и объяснения клиентом своей жизни. Демонстрируя вслед за основателем гештальт-терапии, называющим любые попытки концептуализации «bull shit», свое снисходительное отношение к ней, терапевт предлагает клиенту «не думать, но чувствовать». Как правило, витальность проявлений клиента при таком подходе, разумеется, повышается. Вместе с тем здесь есть и некая опасность. Заключается она в том, что сама такая позиция терапевта носит концептуальный по своей сути характер. Реализуя этот тип редукции, терапевт предлагает неявным образом для клиента альтернативную концепцию, которая хоть и иным образом, но все же участвует в процессе, ведущем к коллапсу переживания. Просто одна концепция заменяется другой. Более того, разговор клиента о чувствах, возникших в результате такой интервенции, и предыдущее содержание терапевтического процесса могут вообще не совпадать. Таким образом, своим волевым решением, в основе которого лежат концептуальные основания, терапевт трансформирует текущую прегнантную динамику, разворачивая ее не в соответствии с динамикой поля, а исходя из ценностей, которые, по его мнению, несет гештальт-терапия.

Третий подход имеет непосредственное отношение к диалогово-феноменологической психотерапии и проистекает из природы поля и переживания. Суть его заключается в следующем. Мы предлагаем клиенту по-прежнему продолжать разговор в том ключе, который задает концепция клиента, с тем лишь отличием, что просим его быть внимательным к тому, что будет происходить с ним и вокруг него, т. е. осознавать. И феномены, рожденные в этом процессе, оказываются тем основанием, по которому мы, как по лестнице, приближаемся к первичному опыту. В ходе этого процесса, который является основой для переживания, как правило, появляются феномены со все меньшей подверженностью концептуализации. Говоря словами конусно-слоевой модели поля, мы слой за слоем движемся к источнику реальности. Важно отметить, что только при таком подходе в процессе психотерапии оказывается возможным вернуть власть полю, восстановив его витальные ресурсы. При этом феноменологическую динамику определяет больше не терапевт, который также является проявлением тех или иных концепций, а естественная валентность поля, проснувшаяся в процессе переживания.

Выбор степени «глубины» интервенции

Самое время отметить еще одну особенность психотерапии, ориентированной в своей практике на естественную динамику поля. Несмотря на то что весьма соблазнительной, с позиций диалогово-феноменологической концепции поля, представляется идея о стремлении к первичному опыту, скорость и интенсивность такого стремления определяется лишь собственной динамикой поля. Повторю – динамикой поля, а не амбициями терапевта. Это означает, что все же стоит отдать контакту право выбора уровня и интенсивности соответствующей интервенции. Иначе говоря, сказанное не означает, что нужно всегда предпочитать наиболее глубокую интервенцию. Порой выбор ложится на интервенцию более поверхностную. Психотерапия – это не археология, наша задача – не «копать вглубь психики клиента», а сопровождать естественное течение полевых процессов. Степень интенсивности и глубины интервенции, а также радикальности и агрессивности феноменологической редукции «выбирает» поле. Точнее – терапевтический контакт как представитель поля.

Спонтанная прегнантная динамика в поле

Фундаментальный тезис о свободной спонтанной динамике феноменологического поля как основании диалогово-феноменологической психотерапии накладывает свой отпечаток также и на привычные для гештальт-терапии представления о прегнантности. Так, зачастую в своей практике гештальт-терапевт рассматривает соотношение фигуры и фона как некое более или менее стабильное образование, которое может быть фиксировано, по крайней мере, в рамках одной терапевтической сессии. Этот взгляд в полной мере находит свое отражение в концепции цикла контакта, выступающей одним из оснований психотерапевтической практики гештальт-терапевта. Однако если исходить из понимания природы феноменологического поля, такой взгляд был бы попросту невозможен. Феноменологическая динамика, соответствующая процессу переживания, в отличие от концептуализации, не поддается никакого рода управлению и контролю.

Сказанное имеет отношение также и к прегнантной динамике – соотношение фигуры и фона может меняться в течение одной терапевтической сессии. Более того, оно может меняться достаточно много раз. Противоприродной для поля была бы попытка выделить в начале терапевтической сессии фигуру на фоне в виде той или иной актуальной потребности и далее в течение часа по умолчанию предполагать, что это соотношение неизменно. И если терапевтический запрос клиента звучит определенным прегнантным образом, то уже через минуту процесса, основанного на переживании, ни от запроса, ни от соответствующего ему прегнантного соотношения может не остаться и следа.

Однако свободная прегнантная динамика не означает хаотичную смену феноменов в недифференцированном поле. Фигура на фоне есть всегда! Всегда один из феноменов ярко появляется в поле, определяя его динамику. При этом все другие феноменологические элементы контекста обуславливают его смысл. Собственно говоря, прегнантная динамика и есть феноменологическая динамика поля. И интервенции терапевта, сопровождающего процесс переживания, разумеется, строятся с учетом этого обстоятельства. В центре интервенции находится, как я уже отмечал, целостный контекст, который феноменологически формируется вокруг фигуры.

 

О значении свободного выбора для построения интервенции

Значение категории выбора и соответствующего ему свободного акта для психотерапии, фокусированной на переживании и основанной на теории поля, переоценить не просто трудно, а практически невозможно. Метафорически выражаясь, свободный выбор является двигателем того психологического транспорта, который осуществляет свои рейсы в направлении первичного опыта. То есть если переживание – это процесс, в котором мы приближаемся в ходе психотерапии к первичному опыту – источнику формирования поля, то свободный выбор энергетически питает его. Нет выбора – нет переживания. Нет переживания – поле перманентно коллапсирует к структуре, определяемой self-парадигмой.

Применительно к проблеме выбора я бы хотел выделить несколько основных тезисов. Первый имеет отношение к сущности построения интервенций в психотерапии переживанием. Интервенция, претендующая на поддержку переживания, может быть только выбранной. Этот тезис отсылает нас к самим основаниям терапевтической работы. Если мы приняли решение, основываясь на своих знаниях и гипотезах, сделать ту или иную интервенцию, она не произведет и незначительной части того терапевтического эффекта по сравнению с ситуацией, если бы мы выбрали предпринять ту или иную интервенцию. При этом содержание интервенции вторично по отношению к этой альтернативе. Выбранная интервенция терапевтична уже самим тем фактом, что она выбрана. Если усилить этот тезис, отмечу, что терапию делает собственно акт выбора. Именно он оказывается целебен. Одна и та же интервенция (вплоть до цитаты), выбранная или обоснованная в процессе принятия решения, произведет принципиально разный эффект в смысле возможности поддержать процесс переживания. Интервенция, которая появилась как решение, может претендовать лишь на концептуальную трансформацию терапевтического контекста. Выбранная же интервенция поддержит процесс переживания, тем самым внесет инновации в жизнь клиента. А возможно, и в жизнь самого терапевта.

Второй аспект принципа о примате выбора имеет отношение не столько к процессу и основаниям построения терапевтических интервенций, сколько к диалектике содержания жизни человека и выбора этого содержания. Привычным образом мы думаем, что содержание нашей жизни определяет предпринимаемые нами выборы. Но это лишь концептуальная привычка, представляющая собой фундаментальную полевую ошибку. Я полагаю, что именно выбор определяет содержание нашей жизни. И если эта ответственность и нагрузка с него снимается, что в обыденной жизни мы можем замечать постоянно, его место занимает некий устойчивый конгломерат концепций, который в диалогово-феноменологической модели терапии называется self-парадигмой. В итоге – содержание жизни вращается в замкнутом концептуальном круге. Оно как бы тиражируется, создавая иллюзию динамики, некий ее суррогат. Одна и та же феноменологическая картина поля повторяется множество раз, создавая эффект движения. На самом же деле вас уже нет, есть устаревшая картинка, позволяющая не провалиться в ужас бездонной пропасти несуществования.

Но вернемся к выбору. Что если выбор не сопутствует или является следствием содержания нашей жизни, а наоборот, определяет ее содержание. Иначе говоря, человек счастлив не потому, что выбирает ЭТО содержание своей жизни, а прекрасно переживание жизни оттого, что оно было ВЫБРАНО!!!!! В культуре на этот счет есть масса свидетельств. Вспомните, когда вопреки всему Иван-Царевич выбирает некое земноводное себе в жены, и оно превращается в царевну. Вы не думали никогда о том, что культура как бы намекает нам на то, что именно этот выбор создал царевну из лягушки. Хотя в самой сказке, разумеется, это событие интерпретируется через призму снятия чар колдовства. Я порой думаю, что процесс нашей жизни – это перманентный процесс расколдовывания. Или, помните, как нелепый по своей сути и инфантильный выбор молодой девушки, проявившийся в просьбе привезти ей аленький цветочек, радикально изменил жизнь многих героев соответствующей сказки. Именно выбор создает содержание. Никакого содержания реальности Жизни до выбора не существовало. Была лишь концептуальная штамповка. Обратите внимательно свой взор на вашу жизнь. Вспомните, когда вы были счастливы. Наверняка, вы сможете заметить, что многие из этих ситуаций связаны с тем, что вы нечто выбрали, и жизнь как будто наполнила вас. Нередко можно заметить, что счастливы мы бываем, выбирая нечто вопреки здравому смыслу. Нужно было бы предпочесть одну альтернативу, а вы выбрали другую.

Третье следствие из постулата о примате выбора заключается в следующем. В выборе человек всегда одинок. И не только потому, как говорят экзистенциалисты, что мы «заброшены» в этот мир, и что наша человеческая сущность проявляется в ответственности за происходящее с нами. Хотя мне эти представления довольно близки, как и фундаментальный постулат экзистенциализма о том, что существование предшествует сущности. Мы одиноки в выборе еще и потому, что никого рядом нет. Более того – и ничего рядом нет. Тут нам придется конфронтировать еще с одной фундаментальной иллюзией о том, что выбор делает сам человек. На этом перекрестке мы с представителями экзистенциального течения в философии и психологии расходимся. Апеллируя к диалогово-феноменологической интерпретации теории поля, я буду последовательным, если продолжу утверждать, что выбор – это свойство некой границы локальной реальности и первичного опыта, который, как известно, нелокален по своей сути. В то время как контакт с окружающими и сами эти окружающие локализованы в пространстве и времени. Иначе говоря, до акта выбора человека не существует, мы появляемся лишь в сам момент выбора. Собственно говоря, выбор и есть тот способ, которым человек, говоря словами Декарта, рождается ежесекундно заново. Альтернатива этому – концептуальное тиражирование. Рожденный однажды, человек выходит в концептуальный тираж, продолжая воспроизводиться от секунды к секунде в привычных формах и проявлениях.

И наконец, последний тезис, имеющий отношение к примату выбора, который я хотел бы выдвинуть в данной работе. Он довольно прост и заключается в том, что выбор какой бы то ни было интервенции в психотерапии возможен лишь при условии такой же возможности ее отвержения. Иначе говоря, если вы как терапевт не имеете возможности отказаться от той или иной интервенции, вы не способны на выбор. Скорее всего, на поверку окажется, что ваша интервенция имеет концептуальные основания. Сказанное, разумеется, имеет значение не только для психотерапии. Вы не можете выбрать не воровать, если не имеете возможность даже представить себя в этой роли. Вы не можете выбрать хранить верность супругу, если не имеете возможности изменить ему. Вы не можете выбрать быть героем, если у вас нет возможности быть трусом. И т. д.

 

Некоторые частные аспекты психотерапевтической практики

Здесь я остановлюсь на некоторых частных аспектах психотерапевтической практики, которые стали для меня очевидными при работе с опорой на диалогово-феноменологическую концепцию поля.

Следует ли фасилитировать ассимиляцию продуктов переживания?

В практике некоторых психотерапевтов, по крайней мере, в рамках гештальт-подхода, сложилась традиция, согласно которой имеет смысл заканчивать очередную сессию неким подведением итогов. Так, например, терапевт может спросить клиента о том, что нового и важного в течение сессии последний понял, осознал, заметил и пр. Теоретически такого рода позиция обосновывается необходимостью помочь клиенту запустить процесс ассимиляции материала сессии. Оправдана ли эта позиция с точки зрения психотерапии, фокусированной на переживании? Полагаю, что попытка фасилитировать ассимиляцию продуктов переживания может иметь как позитивные, так и негативные последствия. Первые очевидны, тогда как вторые проявляются менее явно. Вот об этом мы и поговорим здесь с вами. Разумеется, что попытка назвать в более или менее систематизированном виде полученный в терапии опыт впоследствии может сделать этот опыт более доступным для человека. Это как если бы вы положили свои осознавания и открытия в папку, подписали ее и поставили на полку в шкаф. Теперь эта папка будет для вас более доступной, в любой момент вы будете знать, где она находится.

Вместе с тем попытка преждевременно придать значение тому или иному терапевтическому опыту, точнее впечатлениям и осознаваниям, может оказаться довольно опасной, поскольку название может даже в минимальной степени не отражать произошедшее в сессии. В этом случае результаты осознавания клиента будут недоступны ему в последующем. Это как если бы вы на корешке записной книжки с рецептами кулинарных блюд написали «Задачи по математике». Вы обречены в этом случае утратить рецепты при условии, что книжные полки занимают тысячи квадратных метров площади. Данное сравнение с богатством жизни человека, я полагаю, вполне уместно.

Почему так происходит? Очень просто – попытка преждевременно придать значение происходящему в поле может апеллировать с гораздо большей степенью вероятности к принудительной валентности. Следовательно, инновации терапевтического контакта будут интегрироваться в существующие концепции self-парадигмы. Переживание, протекающее близко к сущности первичного опыта, напоминает мне ДАО. А как известно, названное ДАО не есть ДАО. Названное ДАО – это скорее концепция о ДАО. Смысл переживания лежит за пределами его концептуализации. Вы не можете апеллировать в своей практике и к переживанию, и к его концептуализации одновременно. По этой причине, завершая сессию, я иногда предлагаю клиенту просто дать возможность себе побыть одному. Восстановление естественной валентности поля возможно лишь при условии, что мы не прибегаем при любом случае к концептуальным связям принудительной валентности.

Принятие факта уже наличествующих изменений

Одним из важнейших практических следствий диалогово-феноменологической модели поля и концепции первичного опыта является возможность постулировать следующий тезис – желаемые терапевтические изменения, равно как и любые полевые инновации, уже существуют. Прямо здесь и сейчас. Просто пока мы не замечаем их. Поэтому они пока не являются содержанием реальности нашей жизни. Некоторое время назад я обнаружил нечто, что показалось мне довольно значимым для психотерапии. Всем длительно практикующим терапевтам известен тот факт, что некоторые клиенты не меняются за время терапии. Даже если эта терапия и длится уже довольно долго. Зачастую это очень огорчает и самих клиентов, и их терапевтов, доводя обоих порой до отчаяния.

Причиной тому чаще всего является то обстоятельство, что процесс терапии чрезвычайно концептуализирован – мы больше не имеем дело с уникальным переживанием уникального человека, мы контактируем с образом-концепцией. При этом вне зоны осознавания, очевидно, находятся потенциальные элементы поля, свидетельствующие в пользу изменений. Клиент уже изменился, просто не в состоянии обнаружить это. Зачастую мы не меняемся только по той причине, что не можем заметить факт уже наличествующих изменений. К сожалению, порой сами терапевты вступают в такой сговор с клиентом. Так появляются «тяжелые» и «неизлечимые» клиенты. Дальше – больше. Терапевты оправдывают такое положение вещей соответствующей концепцией. Мол, чего же я хочу – клиент ведь «пограничный», обладающий «расстройством личности» человек. Если нужно, в этот сговор вступит и супервизор пока еще озадаченного терапевта. Со временем полевая динамика, разворачивающаяся вокруг соответствующего когнитивного диссонанса, развернется в сторону снижения его интенсивности за счет подходящей вторичной концептуализации, о которой я уже упомянул выше – «клиент не изменяется потому, что…». С этих пор self-парадигма завладевает динамикой поля, соответствующей психотерапии. Тотальная власть принудительной валентности не дает возможности прорваться в осознавание какому бы то ни было феномену-инновации.

Выход из этой патологичной по своей сути ситуации один – иметь мужество заметить факт уже наличествующих изменений. Вы уже изменились, просто заметьте это! И это не просто методологический или общефилософский тезис. Нет – такая позиция в психотерапии носит очевидный прагматический характер. Все, что предлагает диалогово-феноменологический подход, – работать не с концепцией клиента, а с самим человеком, уникальным и изменчивым. И вы заметите, что препятствий в полевой трансформации станет радикально меньше. Теоретически возможности предлагаемой модели могут быть безграничны. Вопрос не в том, как пройти через стену, а в том, чтобы заметить тот факт, что вы уже проходите сквозь нее.

 

Соотношение качества контакта и его содержания

Традиционно в психотерапии принято ставить акцент на содержании терапевтического процесса. Учебники и монографии, презентирующие различные модели и школы психотерапевтической практики, демонстрируют свое своеобразие посредством различных акцентов на содержании терапии. Вне зависимости от направления психологической практики неизменным остается интерес специалиста к тому, что говорит клиент, т. е. к дискурсу. К дискурсу в самом широком смысле этого слова, включающему в свое семантическое поле также и телесные проявления. Другими словами, приоритет содержания, будь то рассказ клиента, движения его тела, динамика образов и мыслей, а также интервенции терапевта, остается неизменным на протяжении всей истории психотерапии. Сказанное верно даже в том случае, если терапевт и клиент в течение терапевтического процесса и вовсе не разговаривают, как происходит это, например, в некоторых школах телесноориентированной терапии.

Такое положение вещей, с одной стороны, позволяет терапевту выдвигать гипотезы относительно психологической динамики, свойственной клиенту, на которых может строиться и строится терапевтическая работа, а также писать многочисленные книги, в фокусе внимания которых находятся особенности психотерапии того или иного психологического или психического нарушения. С другой стороны, при подобного рода центрированности терапии на ее содержании упускается из виду фактор, который имеет важнейшее значение для терапевтической динамики. Речь идет о самих терапевтических отношениях, которые, на наш взгляд, являются сущностью терапевтического процесса.

В рамках диалогово-феноменологической психотерапии тезис о приоритете содержания подлежит большей или меньшей ревизии. Это происходит постольку, поскольку в фокус внимания психотерапевтического процесса помещается собственно терапевтический контакт. При этом качество контакта становится первичным по отношению к его содержанию – тому, о чем клиент и терапевт говорят (напомню читателю, что глагол «говорят» я использую в самом широком значении термина дискурс). Сказанное не означает рекомендации для терапевта игнорировать содержание рассказа клиента. Но форма терапии в виде контакта, обладающего теми или иными качествами, оказывается значительно важнее, поскольку является непременным условием того, чтобы содержание терапии «ожило». Иначе говоря, не так важно содержание переживания, как его целительное течение. Переживание, содержанием которого является боль или ярость, и переживание нежности или сексуального возбуждения, являются равнозначными для терапии при условии одинакового качества этих процессов. Качество переживания всегда первично по отношению к его содержанию. Разумеется, это не означает лишь одностороннее влияние. Содержание переживания оказывает некоторое влияние на динамику его качества. Например, при появлении на границе контакта чувств, которые предполагают больший риск для клиента и связаны с большими его опасениями, первоначально могут значительно осложнить процесс переживания.

 

У диалогово-феноменологического подхода к формированию терапевтических интервенций, равно как и у самой психотерапевтической модели, по всей видимости, найдется немало противников. Более того, с частью возможных возражений я уже сталкивался в ходе презентации модели в разных профессиональных аудиториях. Большинство из них являлись следствием неглубокого знакомства с диалогово-феноменологической психотерапией. Здесь я попытаюсь прокомментировать некоторые из наиболее популярных аргументов оппонентов предлагаемой психотерапевтической модели, в частности принципов построения психотерапевтических интервенций. При этом попробую уделить внимание лишь нескольким наиболее часто встречающимся.

1. Интервенция терапевта, исходящая из спонтанной динамики переживания, может отражать личную проблему самого терапевта.

2. Клиент может быть психологически не готов к ассимиляции прямых феноменологических реакций терапевта.

3. Спонтанная реакция терапевта может сместить фигуру сессии. Таким образом, произойдет подмена: вместо того, чтобы обсуждать то, что хочет клиент, мы окажемся в пространстве, обусловленном реакцией терапевта.

4. Терапия не для терапевта, а для клиента. Наши реакции не так важны для него. Мы лишь поддерживаем self-процесс клиента.

5. Спонтанная феноменологическая динамика переживания ввиду ее непредсказуемости не позволяет выдерживать единую терапевтическую стратегию.

При более детальном рассмотрении этих возражений с течением времени все отчетливее для меня проступает их высокомерие. Они не могут не исходить из базового предположения о меньшей по сравнению с терапевтом психологической полноценности клиента. Кроме того, они иллюстрируют претензию на огромную власть, которую имеет первый над вторым. Однако позвольте заметить, что такая позиция не представляется мне очевидной. Многие клиенты в некоторых психологических аспектах оказываются более зрелыми, чем терапевт. И это здорово. Мы являемся терапевтами не потому, что умнее, состоятельнее клиента, более зрелые, чем он (как бы заманчиво не выглядела такая позиция), а потому что мы договорились, что час моей профессиональной жизни другой человек хочет приобрести с целью некоторого, хоть и не гарантированного, но все же желаемого психологического изменения.

При этом свободный процесс переживания, который и является источником терапевтически значимых изменений, возможен лишь при условии равной психологической и человеческой ценности участников терапевтического процесса. Однако представления о равной ценности участников терапевтического процесса никак не отменяют проблему профессиональной квалификации терапевта, которая заключается не столько в более высокой психологической состоятельности последнего, сколько в более тренированной способности осознавания и переживания. Довольно длительная базовая профессиональная подготовка терапевта и его собственная психотерапия позволяют сделать риск переживания в терапевтическом процессе более оправданным, а сам процесс более экологичным. Профессиональный психотерапевт обладает важнейшими навыками переживания, а следовательно, может выступать в качестве естественного регулятора динамики self в терапевтическом контакте. Основным «лечебным» фактором при этом является сам контакт, в котором клиент приобретает способность переживать свою жизнь.

Возвращаясь к рассматриваемым мною аргументам оппонентов диалогово-феноменологической модели построения терапевтических интервенций, отмечу, что они исходят из базового положения индивидуализма, который психотерапия постмодерна отвергла, введя более прогрессивный принцип децентрализации власти. Таким образом, власть в терапевтическом процессе более не поддается прямому контролю терапевта, а отдана контакту. Наиболее естественной стратегией психотерапии при этом является следование процессу динамики поля, создавая и «отдаваясь» ей в полной мере.

Рассмотрим наиболее часто встречающие аргументы оппонентов диалогово-феноменологического подхода более детально.

 

Интервенция терапевта, исходящая из спонтанной динамики переживания, может отражать личную проблему самого терапевта

Этот тезис представляется довольно весомым только благодаря многолетней индивидуалистической позиции традиционной психотерапии. С момента возникновения психотерапии является достаточно привычным фокусироваться в явном или неявном виде на проблеме клиента. Такого рода фокусировка, как правило, определяет и направляет терапевтический процесс как прямым (что происходит, например, в поведенческой, проблемно-фокусированной терапии, НЛП и др.), так и косвенным (например, в психоанализе, экзистенциальной терапии, арт-терапии и др.) образом. В любом случае проблема клиента на протяжении всей терапии остается проблемой именно клиента.

Терапевтическим же средством выступает некоторый более или менее богатый набор техник, соответствующих той или иной психотерапевтической школе. Основываясь на этой позиции, терапевту представляется вполне логичным и целесообразным не вносить в процесс терапии свои собственные реакции, дабы не отягощать и не искажать чистоту профессиональной работы. В случае же использования терапевтом своих реакций в процессе терапии важно, чтобы он отдавал себе отчет в том, не уводят ли они процесс терапии прочь от проблемы клиента. В связи с этим появляется необходимость в фильтрации того, что стоит говорить терапевту на данном этапе терапии, а чего стоит избегать в работе. Разумеется, что об использовании интервенций, исходящих из спонтанной динамики переживания и близлежащих к первичному опыту, в этом случае не может быть и речи. Место первичных реакций, производных от awareness, занимает рациональный расчет подходящей интервенции. Описываемый процесс является с точки зрения традиционной психотерапии гарантом профессионального качества, основанном в явном или неявном виде на позиции терапевтической разумности, а порой и нейтральности. Сказанное справедливо даже для практики гештальт-терапии, где психоаналитический принцип нейтральности был «свергнут с терапевтического трона» в момент ее основания.

Против такой позиции «псевдонейтральности» у меня есть несколько возражений. Во-первых, описываемая «нейтральность» в действительности является лишь иллюзией. С момента появления в психологии и психотерапии теории поля стало совершенно очевидным, что чувства, потребности, поведение клиента, совершаемые им выборы, в общем, вся психическая деятельность, которую мы раньше относили к «внутреннему психическому миру человека», принадлежит полю и является некоторой совокупностью феноменов, общих для клиента и терапевта. Клиент живет сейчас в этой текущей терапевтической сессии таким образом, а не иначе, потому что есть именно этот терапевт. Если бы в этот момент рядом с этим же клиентом, присутствовал другой терапевт, то в некотором смысле, это был бы совершенно другой клиент. «Я такой потому, что ты есть» – таким образом можно кратко резюмировать сущность феноменологического подхода к полю, характеризующего гештальт-терапию. Итак, терапевт не может не влиять на клиента.

Второе возражение имеет отношение к обратному вектору влияния. Психическая активность клиента не только обусловлена присутствием определенного терапевта, но и, в свою очередь, формирует особенности этого присутствия. Сказанное можно выразить иначе – клиент определяет психическую жизнь терапевта. То есть динамика терапевтического контакта устроена по принципу взаимного влияния, но такого рода, в котором невозможно ввиду чрезвычайной сложности этого взаимодействия выделить силу и направления этих влияний.

Третий аргумент апеллирует к разграничению опыта на первичный и вторичный (абстрагированный). Опасения психотерапевтов-индивидуалистов относительно привнесения терапевтом в терапевтический процесс элементов, производных от его «собственных проблем», имеют большие основания как раз в случае обращения терапевта к абстрагированному опыту и рациональному расчету на его основе, нежели к непосредственным реакциям первичного опыта. «Личная проблема» (если в силу сказанного выше правомерно использовать это словосочетание), кстати говоря, является отражением не столько первичного опыта, сколько опыта вторичного, поскольку хроническая ситуация низкой интенсивности «живет» именно в пространстве абстрагированного опыта. Чаще всего именно тогда, когда терапевт под прикрытием терапевтической целесообразности покидает awareness, у него появляется необходимость разместить возникшее в результате напряжение в виде терапевтической интервенции, которая формулируется им привычным образом под влиянием хронической ситуации низкой интенсивности.

Б., мужчина 38 лет, групповой психотерапевт, обратился за супервизией по поводу затруднительного положения, в котором оказалась группа и он сам после непродолжительного времени ее работы. Сущность проблемы в общем виде заключалась в том, что группа перестала быть пространством для обсуждения личных сложностей ее участников, а также тот факт, что группу покинули один за другим несколько участников. Терапевт испытывал при этом выраженное беспокойство и хотел разобраться в причине происходящего, а также выяснить, есть ли его вклад в «групповой кризис». Описывая группу, Б. рассказал, кроме всего прочего, о том, что в течение последних нескольких встреч некоторые участники находились под влиянием «выраженного негативного переноса» по отношению к Б. На мой вопрос о том, что Б. имеет в виду под «негативным переносом», он сделал акцент на проявлениях у участников злости и разочарования по отношению к нему, а также множества «упреков не по существу», которые выглядели «обесценивающими». Мое любопытство привлек способ, которым Б. обходился с подобными реакциями участников. Он сказал, что довольно устойчив по отношению к агрессивным реакциям группы, уверен в том, что возможность для участников высказывать агрессию даст им возможность «личностно вырасти». Акцент в описании своего способа обращения с агрессией в группе Б. ставил на пользе свободы в выражении чувств для участников. Любопытным было то, что чувства самого Б. в его рассказе отсутствовали вовсе. Любопытным, но не только. На каком-то этапе его рассказа я вдруг почувствовал жалость к Б., довольную отчетливую печаль и даже боль. В связи с этим я предпочел не игнорировать процесс переживания Б. в угоду представлениям о терапевтической целесообразности, а сосредоточить свое внимание на соответствии предпринимаемых Б. терапевтических интервенций его личному отношению и впечатлению от контакта с участниками группы. При этом первая часть уравнения выглядела вполне понятной, поскольку именно она находилась в фокусе внимания Б. в то время, как другая была латентной. Более того, мое любопытство к чувствам Б. вызвало у него растерянность и недоумение. Я разместил в контакте с Б. те феномены, которые заполняли поле моего осознавания. Я сказал ему о своих чувствах, которые возникали у меня по ходу разговора, а также желании позаботиться о нем. Б. сказал, что не нуждается в заботе и жутко разозлился на меня. Говоря о своей злости, Б. выглядел одиноким, почти не смотрел на меня. Мои супервизионные интервенции, разумеется, были сосредоточены на этих феноменах нашего контакта. К моим прежним чувствам присоединился еще и некоторый испуг от вспышки агрессии Б., что вкупе с ощущением довольно напряженного и фрагментированного контакта порождало желание прекратить разговор. Внезапно взгляд Б. остановился, глаза его увлажнились, и он сказал, что у него уже нет сил приходить в эту группу, напряжение с участниками которой его просто разрушает. Он знает, что может быть полезен им лишь в том случае, если останется в контакте с ними, выдерживая их агрессию, в то время, как их агрессия разрушает его. Я поймал себя на сочувствии к Б. и участникам его группы, представив себе, что должны чувствовать последние, замечая, что их агрессия «убивает» их терапевта. По всей видимости, не многие из них могли найти в себе силы быть сиротами-убийцами и оставаться с осознанием этого в группе.

Мое внимание в рассказе Б. Привлекла формулировка актуальной для него терапевтической стратегии, фокусированной на «необходимости выдерживать агрессию группы». Я поинтересовался, что это значит для Б. В ответ услышал, что, встречаясь с агрессией группы во всем многообразии ее проявлений, он должен «смело встречаться с ней», на что, похоже, в настоящий момент он был «не способен». Я спросил Б., значит ли это, что в этот момент он не имеет права на осознавание и переживание тех чувств, которые сопровождают терапевтический процесс. Мой вопрос, кажется, не на шутку удивил Б., который даже не рассматривал до этого процесс своего переживания в качестве инструмента «обращения с агрессией». Далее в супервизии мы сосредоточились на чувствах, желаниях, образах, которые заполняли сердце Б. в ситуации групповой конфронтации. Он сказал, что зачастую испытывает боль, страх, ответную злость. Что и говорить, такой эмоциональный коктейль довольно труден для процесса переживания. Останавливая все это, Б., в конце концов, сталкивался с довольно болезненным стыдом, прекращение осознавания которого завершало процесс уничтожения всего витального в терапевтическом контакте. Похоже, что такого рода разрушающий витальность процесс не мог не сказаться разрушительным образом и на группе. Б. вдруг сообщил, что, возможно, прекращение им переживания в агрессивном контакте с участниками и было для последних свидетельством того, что Б. не «выдерживает их агрессии». Окончание супервизии было посвящено более или менее успешной попытке восстановить чувствительность Б. и начать переживать в полной мере контакт с группой. В нашем с ним разговоре впервые нашлось место страху, боли и стыду, но также и благодарности и теплоте участникам группы. Витальность переживания была восстановлена. Динамика группы после супервизии значительно изменилась. Поскольку Б. мог оставаться поначалу все еще в довольно напряженной атмосфере группы живым и чувствительным, постольку это позволило участникам также переживать весь комплекс блокированных до этого феноменов – страха, нежности, любви, ярости, стыда т. д. Причем впервые, по мнению Б., участники именно переживали эти чувства, а не просто говорили о них. Целостность и работоспособность группы также были восстановлены.

Описанный случай является показательной иллюстрацией механизма, когда естественный процесс непосредственного осознавания при его угнетении и блокировании достаточно быстро трансформируется. При этом он апеллирует привычным образом к устоявшимся схемам контакта, определяемым self-парадигмой. Подкрепляется этот деформирующий процесс дополнительным приданием ему терапевтического смысла, вмещающегося в рамки той или иной терапевтической стратегии. Восстановление же чувствительности терапевта к динамике феноменов непосредственного осознавания восстанавливает творчество в контакте и способствует освобождению от власти self-парадигмы.

 

Клиент может быть психологически не готов к ассимиляции прямых феноменологических реакций терапевта

Подобного рода высокомерная позиция традиционной психотерапии, по всей видимости, проистекает от многочисленных исследований в русле психологии развития, педагогической психологии и инициированных ими соответствующих исследований в психотерапии, в основном динамического свойства. Довольно часто говорят, что в начале терапевтического процесса стоит избегать острых интервенций, а в терапии пограничных и психотических расстройств акцент делать исключительно на поддерживающем характере терапевтической тактики. Кроме того, можно встретить множество рекомендаций «контейнировать» свои чувства на тех или иных этапах терапии. Аргументы в пользу таких рекомендаций сводятся в основном к тезису о необходимости избегания ранить клиента, а также к представлениям о возможности для него ассимилировать ту или иную интервенцию терапевта. Профессиональная квалификация также отчасти оценивается по владению терапевтом этими «профессиональными секретами» и умению их учитывать в своей практике.

Однако этот способ представляется мне годящимся только для совершенно неопытных терапевтов или неспособных к этой профессии. Он напоминает желание художника выучить все составляющие техники Леонардо Да Винчи с тем, чтобы с успехом писать «Святую Анну втроем» или «Джаконду». Но в терапии, как и в искусстве, имеет значение не столько техника, копированная пусть даже и со значительного, но чужого опыта, а чувствительность и творчество. Просто в одном случае это имеет отношение к взаимодействию с холстом, камнем или другим материалом, а в другом – с человеческим контактом.

С другой стороны, при таком подходе к фильтрации интервенций терапевт лишает клиента права на выбор и на ответственность за свою жизнь. Что и говорить, не самое лучшее основание для психотерапии! В результате оба участника терапевтического процесса оказываются несвободными и зачастую блокированными в важнейших витальных процессах.

Страхи и опасения относительно потенциальной травматичности некоторых интервенций, кажется, значительно преувеличены. По крайней мере, в том случае, если интервенция исходит из переживания и размещается в контакте с высокой степенью чувствительности, осознавания, выбора и присутствия. Наоборот, именно борьба с переживанием может оказаться патогенной как для клиента, так и для психотерапевта. Если феноменологическая реакция терапевта, исходящая из переживания, появилась в контакте, то контакт способен ее ассимилировать. Иначе говоря, психологическая готовность к ассимиляции феноменов определяется самим контактом, а не терапевтом. Само то, что реакция появилась в контакте в процессе переживания, означает ее готовность к ассимиляции. С другой стороны, если контакт не готов к ассимиляции феномена, то он, скорее всего, и не появится. По крайней мере, в том случае, если интервенция производна от переживания. Или контакт отторгнет чужеродную или преждевременную идею. Но, повторим, отторжение феномена имеет место чаще всего при «бомбардировке» клиента рационально выверенными интервенциями. Травмировать клиента и терапевта может лишь интервенция концептуальной природы.

Подытоживая вышесказанное, отмечу, что мои возражения против описываемого аргумента относятся не столько к содержанию терапии, сколько к способу построения интервенций. Принцип децентрализации власти, лежащий в основе диалогово-феноменологической психотерапии, позволяет внести альтернативу традиционной фильтрации интервенций, передав власть за этот процесс собственно процессу контакта и переживанию.

 

Спонтанная реакция терапевта может сместить фигуру сессии

Во-первых, фигура сессии это несправедливое относительно методологии гештальт-терапии словосочетание. Соотношение фигуры и фона в течение сессии может многократно изменяться. Более того, на этом и основана психотерапия. Поэтому страхи о том, что интервенция терапевта может сместить фигуру, вызывают, по крайней мере, некоторое удивление. Понятие фигуры более справедливо по отношению не к клиенту или терапевту, а к феноменологическому полю. В пространстве же присутственного контакта появляются феномены, присущие ему самому, а не отдельно клиенту или терапевту. В связи с этим феномен, появившийся в контакте, разумеется, способен трансформировать прегнантную ситуацию. Произойти это может следующим образом. Феномен, внесенный в контакт терапевтом, трансформирует феноменологическое поле, способствуя посредством динамики впечатления и переживания возникновению нового феномена, которого прежде не было в контакте. Перегнанное соотношение при этом меняется, поскольку клиент осознает сейчас то, что еще пару секунд назад находилось вне феноменологического поля. При этом в фокусе внимания переживания клиента находится не феномен, который внес в контакт терапевт, а его отклик на интервенцию.

Во-вторых, значительно более деформирующим терапевтический процесс потенциалом обладают интервенции, которые родились как способ справиться с феноменологией переживания. Поэтому если оставаться чувствительными к ситуации контакта, наиболее экологичным, продуктивным и безопасным является следование феноменологии переживания. Если терапевт размещает в контакте тот или иной феномен, то это вовсе не означает, что он с паранойяльным остервенением лоббирует его дальше. Разумеется, что это важное и необходимое условие диалогово-феноменологической психотерапии.

 

Терапия не для терапевта, а для клиента

Наши реакции не так важны для клиента, мы лишь поддерживаем его self-процесс. Это одно из самых распространенных и твердых убеждений, пронизывающих психотерапию с момента ее основания. На первый взгляд, оно представляется вполне естественным, поскольку психотерапевт – это человек, который оказывает некую услугу по психологической помощи другому человеку, получая взамен оговоренное в терапевтическом контракте вознаграждение. Разумеется, что фокус терапевтического внимания при этом оказывается на клиенте и его жизни.

Однако это мнение справедливо лишь до тех пор, пока клиент рассматривается отдельно от его жизненного пространства, а инструментом терапии оказываются техники той или иной терапевтической школы. С появлением терапии, фокусированной на контакте и переживании и основанной на представлениях о поле, ситуация претерпевает значительные изменения. Так, терапевт из обладателя инструментов изменения превращается собственно в средство терапевтической динамики. При этом реакции терапевта в контакте с клиентом и осознаваемые им феномены становятся неотъемлемой частью жизни клиента. Причем сказанное справедливо даже в том случае, если в фокусе внимания терапии находятся не отношения терапевта и клиента (поскольку они не всегда актуальны), а жизненная история, рассказываемая последним. Таким образом, терапевт оказывается вовлеченным в процесс изменения клиента, причем вовлеченным своей жизнью. Разумеется, в этом процессе изменяется не только клиент, но и терапевт.

Представления о том, что терапевт – это профессионал, обслуживающий self клиента, оставаясь при этом в стороне, должны быть подвергнуты пересмотру. Попытка настаивать на сохранении этого убеждения в качестве руководящего правила для терапии переживанием может оказаться попросту вредной. Данный тезис является оборотной стороной терапевтического высокомерия, о котором я писал выше. В нем терапевт оказывается низведен до роли инструмента психологической помощи, ни более, ни менее. Разумеется, что при этом свобода терапевта, а следовательно, и качество терапевтического контакта не могут не пострадать. Ограничение свободы терапевта с необходимостью предполагает ограничение свободы и у клиента, поскольку именно психологическая динамика контакта выступает важнейшим терапевтическим фактором.

В дополнение к сказанному я бы хотел уделить внимание одному размышлению, имеющему отношение к предмету психотерапии. В течение длительного времени существования психотерапии общественное и профессиональное сознание рассматривало психотерапию как процесс, в котором клиент получал помощь в связи со своими психологическими, психическими или психосоматическими проблемами. При этом психотерапевт представлялся как эксперт в области психического здоровья, в профессиональном фокусе внимания которого находился другой человек. Задача психотерапии сводилась к взаимодействию с клиентом с целью его изменения. Таким образом, предметом психотерапии являлся сам человек и его внутренний мир. Появление гештальт-терапии сделало очевидным еще один профессиональный аспект, касающийся предмета психотерапии. Поскольку self в этой парадигме представляет собой процесс организации контакта в поле организм/среда, постольку психотерапевт становится экспертом в области контакта. Терапевтические изменения в этом случае опосредуются экспериментами в области контакта. Объектом профессии становится собственно контакт, а ее предметом – способ его организации.

Однако даже такая трансформация предмета психотерапии не в полной мере соответствует психотерапевтической реальности. Феноменологический подход и теория поля, лежащие в основании диалоговой модели контакта и психотерапии, вносят свои довольно значительные коррективы в понимание предмета нашей профессии. Мы никогда не узнаем другого человека, поскольку имеем дело не с содержимым его внутреннего мира, а лишь с тем, что является фактом нашего сознания, т. е. феноменом. Сами себя мы тоже не в состоянии достоверно познать по этой же причине. Способ организации контакта также является нам только в тех его аспектах, которые мы осознаем непосредственно или опосредованно. Все остальное – лишь домыслы, догадки и гипотезы, которые не имеют шансов быть когда-либо подтверждены или опровергнуты.

Мы имеем дело с феноменами поля, а не с внутренним миром человека и способом организации им контакта в поле. Но не следует отчаиваться – стремление к истине никогда не было целью психотерапии. А вот повышение качества жизни человека доступно психотерапевтическому влиянию и вне доступа к его внутреннему миру. Тем более, что простейшей реальностью существования являются те самые феномены поля, содержание и динамика которых вполне доступна для психотерапии. Таким образом, психотерапевт является специалистом не по человеку и его психике, и даже не по способу организации контакта (как еще недавно мы думали), а по динамике поля. Феноменологическая динамика – это единственное, что доступно нам в процессе психотерапии. Отслеживая спонтанное течение возникающих и исчезающих феноменов поля в процессе терапевтического диалога, мы тем самым способствуем восстановлению естественной витальности человека.

Вернемся к обсуждаемому нами тезису оппонентов диалоговой модели терапии относительно того, что пространство терапии должно оставаться пространством для клиента, а не для терапевта. Поскольку сущность психотерапии заключается в сопровождении феноменологической динамики поля, было бы несправедливым искусственным образом исключить из поля значительную его часть. Тем самым мы лишь осложняем ситуацию терапии, раз за разом приходя в тупик, так как блокируем множественные возможности для трансформации феноменологического поля. Зачастую выходом из такого рода тупиков является размещение в процессе переживания феноменов, осознаваемых терапевтом, что инициирует высвобождение ресурсов осознавания у клиента.

 

Спонтанная феноменологическая динамика переживания не позволяет выдерживать единую терапевтическую стратегию

Развитие психотерапии на протяжении вот уже второго столетия движется по пути концептуализации профессионального опыта внутри различных психотерапевтических школ. Причем эта концептуализация имеет несколько направлений, к основным из которых относятся: развитие теории психотерапии (которая предполагает соответствующие теории личности, развития, психопатологии и т. д.), развитие технического репертуара и формирование стратегий психотерапии с учетом достижений предыдущих двух направлений развития. Таким образом, оказывается, что большинство книг и статей по психотерапии имеют довольно выраженный прикладной характер, раскрывающий особенности применения данного психотерапевтического метода к тому или иному психологическому, психопатологическому или психосоматическому расстройству. Получается нечто вроде принятой школой схемы лечения, которую стараются соблюдать или, по крайней мере, учитывать в своей практике вышедшие из школы терапевты. Разумеется, что подобное положение вещей значительно упрощает процесс психотерапии и даже приносит порой видимые результаты. Ответы на вопросы «Как работать с депрессией?» или «Каковы особенности терапии нарциссических расстройств?» всегда готовы благодаря достижениям предыдущих поколений психотерапевтов.

Однако разработка и применение терапевтических стратегий имеют и побочные эффекты. Контакт двух людей перестает быть центром внимания терапии, его место занимает симптом, синдром или тип «психической организации». Значение уникальности и непредсказуемости феноменологического поля при этом не может не нивелироваться. Не удивительно, что при таком подходе феноменологическое поле терапии насыщается элементами, динамика которых опосредуется принудительной валентностью, спонтанность этой динамики утрачивается, она начинает отражать именно то, что ожидает увидеть и услышать терапевт, руководствующийся той или иной разработанной им или его предшественниками терапевтической стратегией. Элемент поля, не вписывающийся в представления об особенностях терапии того или иного расстройства или нарушения, просто не имеет шанса трансформироваться в феномен, т. е. быть осознанным участниками терапевтического процесса.

Попытаюсь сказанное выразить несколько проще. Если в процессе терапии мы опираемся на некую терапевтическую стратегию, которая уже много раз подтверждала свою эффективность, то мы в состоянии замечать лишь те феномены контакта, которые вписываются в эту стратегию. «Лишние» феномены, дабы не испортить терапию, выдворяются за пределы осознавания. Даже то из содержания разговора с клиентом и те элементы его поведения, которые в другое время бросились бы в глаза, но которые не соответствуют используемой стратегии, как правило, игнорируются. Очевидно, что такое положение вещей способствует тому, что и в этот раз все пройдет гладко и «схема лечения сработает». Но развитие феноменологического поля, а следовательно, и клиента будет приостановлено. При этом полевая динамика пойдет по пути, который нашим предшественникам, терапевтам, разработавшим психотерапию того или иного психологического нарушения, казался наиболее оптимальным и здоровым. И так может продолжаться в течение довольно длительного периода времени до тех пор, пока не появится психотерапевт с выраженными революционными амбициями в сфере разработки определенных терапевтических стратегий и не создаст новую схему лечения. Вот так и движется психотерапия от одной «тюрьмы для поля» к другой.

Создание любых стратегий и схем лечения на фоне принципиальной непредсказуемости феноменологической динамики – это путь к редукции и стагнации в нашей профессии. Никакая, даже самая талантливая схема терапии, не дает возможности свободы выбора, переживания и творчества. То, что было верно когда-то и доказано кем-то, сегодня может перестать быть актуальным. Гипотезу следует проверять постоянно, даже если нельзя от нее отказаться вовсе. Хотя постепенно формирующаяся привычка использования феноменологического метода терапии делает гипотезу просто ненужной. Диалогово-феноменологическая психотерапия предлагает альтернативу подобному порочному кругу, основывающуюся на феноменологии и теории поля. Сущность ее заключается в следующем.

Терапевт в действительности имеет доступ лишь к динамике феноменов поля, причем к динамике по своей сути непредсказуемой. Следовательно, феноменологическая психотерапия также подчиняется этой свободной и спонтанной динамике, в связи с чем источник влияния на терапевтический процесс смещается от разработанной и опробованной терапевтической стратегии – к собственной динамике поля, которая представляет собой непрекращающийся процесс возникновения и исчезновения феноменов в процессе осознавания и последующего переживания. Именно по этой причине я предлагаю непосредственное осознавание терапевта сделать основанием для формирования терапевтических интервенций. При этом терапевт должен иметь возможность удивляться происходящему и впечатляться им. В этом смысле феноменологическая психотерапия всегда предполагает множество неожиданностей. Такого рода терапевтическая идеология позволяет получить доступ к ресурсам поля, которые до того заменялись диктатом терапевтической стратегии. Таким образом, роль непосредственного осознавания в рамках диалогово-феноменологической психотерапии значительно повышается и заменяет собой значение какой бы то ни было, даже самой обоснованной и последовательной, терапевтической стратегии.

 

С позиции традиционной психотерапии использование в терапевтическом процессе интервенций, основанных на непосредственном осознавании и переживании, представляется делом более простым, чем апеллирование к «психотерапевтической науке». Однако это глубочайшее заблуждение. Опора в процессе терапии на непосредственный опыт предполагает использование значительно более сложного и в той же мере опасного инструмента. Во-первых, он более мощный и интенсивный. Вследствие этого, как правило, возникает более выраженная терапевтическая динамика, появляется необходимость в ассимиляции ее продуктов. Во-вторых, использование непосредственного осознавания предполагает значительно более серьезную ответственность за последствия интервенции, основанной на его результатах. Ведь если интервенция обоснована той или иной теорией или концепцией, то значительная часть ответственности ложится именно на соответствующую теорию или концепцию. В-третьих, использование инструмента осознавания выдвигает значительно более высокие требования к терапевту, а именно к его способности осознавать происходящее в поле. В-четвертых, высокие требования предъявляются также к качеству терапевтического контакта, который является необходимым условием для восстановления процесса переживания.

Учитывая все вышесказанное, с неизбежностью возникает проблема экологии использования терапевтических интервенций, источником которых является спонтанный полевой процесс переживания. Существуют ли какие-либо дополнительные средства, способные гарантировать эту экологию? Если да, то какие? Каковы условия эффективного использования интервенций, основанных на спонтанной динамике переживания. В дальнейшем обсуждении я попытаюсь проанализировать некоторые наиболее важные факторы экологии диалогово-феноменологической психотерапии.

 

Феноменологический метод

Необходимым условием эффективности терапии, фокусированной на контакте, переживании и непосредственном опыте, является собственно феноменологический метод. Это своего рода отражение внутренней экологии диалогово-феноменологической психотерапии. Раскрою этот тезис несколько подробнее. Феноменологический метод применительно к процессу терапии означает следование за возникающими в терапевтическом процессе фактами сознания всех его участников. Причем это следование носит констатирующий, а не объясняющий характер. Иначе говоря, основная терапевтическая задача заключается в описании и размещении в контакте феноменов поля в той последовательности и том соотношении, в каких они появляются на границе-контакт и выбираются агентом осознавания. Любые попытки объяснить соотношение элементов и их последовательность выходят за рамки феноменологического метода. Их место занимает естественный процесс смыслообразования, несущий зачастую характер непосредственного переживания, в отличие от привычного для нас когнитивного процесса. Разумеется, принятый в диалоговой терапии феноменологический метод не отменяет возникающие тенденции к объяснению осознаваемых нами феноменов, основанные на многовековой каузальной традиции западного образа мышления. Просто для терапевта важно отдавать себе отчет в том, что интервенция, основанная на непосредственном осознавании и переживании, будет наиболее эффективной и экологичной лишь в том случае, если не смешивать эффекты от ее воздействия с попытками объяснения возникающих феноменов.

 

Способность к осознаванию у терапевта

В реальности психотерапии оба процесса осознавания – awareness (непосредственное осознавание) и consciousness (опосредованный концепциями процесс осознавания) – в рамках психической активности человека смешаны между собой и представляют единый сознательный процесс. Отчасти это происходит оттого, что они дополняют друг друга, отчасти потому, что использование человеком концепций и прошлого опыта носит практически автоматический характер. При этом первичный и вторичный (абстрагированный) опыт во времени почти не различаются. В рамках диалоговой модели психотерапии мы в большей степени, чем представители каких-либо других психотерапевтических школ, ставим акцент на использовании ресурсов непосредственного осознавания, еще до включения его результатов (каковыми являются феномены поля) в self-парадигму. Именно по этой причине в процессе подготовки терапевтов, работающих в представляемой модели, особенно актуальной становится необходимость формирования навыков awareness.

Основная трудность при этом заключается в описанной выше закономерности функционирования процессов осознавания, а именно в обусловленности осознавания действующей self-парадигмой. Это уточнение важно постольку, поскольку в одежды феноменов awareness с неизбежностью будут рядиться элементы ригидных концепций и вторичного абстрагированного опыта. Поэтому профессиональный тренинг терапевта заключается помимо всего прочего в постоянной тренировке awareness. Разумеется, терапевт никогда не станет совершенным аппаратом непосредственного осознавания, но качество его напрямую связано с профессиональной квалификацией. Эффективность диалогово-феноменологической психотерапии определяется процессом переживания, который представляет собой спонтанную динамику феноменов непосредственного осознавания. Если же в терапевтическом контакте появляются феномены, производные от self-парадигмы, то присутственный контакт также теряет свою эффективность, трансформируясь в контакт с невысокой витальной включенностью. Естественно, что процесс переживания при этом также не может оказаться не нарушенным, поскольку именно контакт с высокой степенью присутствия и витальности выступает необходимым его условием. Более того, элементы self-парадигмы, размещенные в контакте, не только деформируют его, но и запускают процесс переживания по «рельсам» хронической ситуации низкой интенсивности.

Итак, эффективность диалогово-феноменологической психотерапии непосредственно обусловлена качеством awareness терапевта. Поэтому чем больше терапевт в процессе своего профессионального тренинга и дальнейшего становления своей терапевтической практики совершенствует способность осознавать, дифференцируя элементы self-парадигмы от феноменов непосредственного осознавания, тем большую свободу он приобретает в процессе терапии и тем более спонтанным и продуктивным будет процесс переживания у обоих участников терапевтического процесса.

 

Способность терапевта к построению присутственного контакта

Еще одним фактором экологии и эффективности диалогово-феноменологической психотерапии выступает качество присутственного контакта, поскольку именно присутствие терапевта и клиента в жизни друг друга в течение терапевтической сессии является необходимым (хотя и не достаточным) условием восстановления переживания. Разумеется, не каждый терапевт обладает высокой способностью к организации присутственного контакта. А ведь даже при высокой культуре осознавания терапевта процесс переживания может оставаться блокированным ввиду отсутствия пространства для него, каковым является присутственный контакт. Более того, интенсивная феноменологическая динамика, результаты которой размещаются терапевтом в процессе терапевтической сессии, может оказаться небезопасной как для терапевтического пространства в целом, так и для клиента в частности.

Интервенция, основанная на феноменах терапевтического контакта и исходящая из непосредственного опыта, обладает довольно высокой интенсивностью и силой. Это зачастую провоцирует возникновение новых феноменов, которые нуждаются в переживании. При отсутствии такой возможности, которую обеспечивает присутствие, напряжение в контакте становится чрезмерным и разрушает или деформирует переживание. Интервенция из непосредственного переживания – тонкий и довольно опасный инструмент, пользоваться которым можно лишь при соблюдении некоторых условий. Наиважнейшим из них является устойчивый присутственный контакт, который в состоянии обеспечить витальность процесса переживания любого феномена, возникшего в нем. Такое свойство присутственного контакта, очевидно, является следствием того факта, что любой феномен, возникший в поле, появился лишь в пространстве контакта. Поэтому и ассимиляция любого феномена возможна лишь в контакте. Именно на этом положении основан терапевтический риск, который предполагает диалогово-феноменологическая модель контакта.

Учитывая вышесказанное, профессиональная подготовка психотерапевта, опирающегося на диалогово-феноменологический подход, помимо уже упоминавшегося тренинга осознавания, предполагает формирование навыков установления и поддержания присутственного контакта. Технически тренировка этого навыка начинается с различения в терапевтической сессии простого взаимодействия по поводу некоторой проблемы или симптома и контакта как «соприкосновения жизнями» двух людей.

Для начала следует попробовать обратить свои слова, описывающие некоторый элемент непосредственного опыта, лично другому человеку. Причем произнесены они должны быть про себя и от себя лично. После того, как терапевт заметил эту разницу между «говорить что-либо» и «говорить лично про себя, лично Другому», она останется не просто некоторым важным знанием, а опытом, который будет запечатлен «в сердце». В дальнейшем ему достаточно будет лишь сверяться с этим впечатлением, чтобы констатировать наличие или отсутствие присутственного контакта. Один раз испытав такого рода присутствие, забыть его, как и обмануть себя, станет невозможно.

Однако, несмотря на сформированность личного маркера присутственного контакта, тренинг этого навыка не заканчивается. До тех пор, пока навык присутственного контакта не станет естественным, легким и спонтанным, пройдет немало времени. Поначалу же способность к присутственному контакту будет неустойчивой и фрагментированной, а прерывания его довольно частыми. С течением времени регулярной практики способность к присутственному контакту у терапевта становится все более стабильной. Нечего и говорить, что способность к присутственному контакту у терапевта в терапевтическом процессе является одним из источников развития аналогичной способности у клиента.

 

Свобода терапевта в переживании

Высокая культура осознавания терапевта, а также сформированные у него устойчивые навыки к организации присутственного контакта являются важнейшими необходимыми факторами экологии и эффективности диалогово-феноменологической психотерапии. Необходимыми, но все еще недостаточными. Целью психотерапии, фокусированной на диалоге, выступает освобождение процесса переживания. Конечно же, для ее достижения терапевту требуются вполне определенные и устойчивые навыки восстановления и сопровождения переживания. Навыки осознавания и организации присутственного контакта при этом оказываются базой для такого рода тренинга. Поскольку переживание представляет собой естественный спонтанный процесс феноменологической динамики, постольку его сопровождение предполагает наличие у терапевта сформированного навыка по отслеживанию и размещению в контакте возникающих феноменов. Вспомогательными способностями для формирования навыка переживания являются способности к выбору и впечатлению.

Необходимость выбора обусловлена тем фактом, что одновременно в поле осознавания терапевта находится множество феноменов, и почти всегда встает вопрос о том, какой из них ляжет в основание актуальной текущей интервенции. Значение этой ситуации для процесса терапии переоценить невозможно, поскольку она самим своим существованием предполагает, что ежеминутно терапия, управляемая переживанием, может пойти по десяткам различных направлений. Сложность происходящего определяется, кроме всего прочего, тем, что процесс переживания клиента обусловлен в значительной степени процессом переживания терапевта. При этом оба регулируются способностью к выбору, присущей участникам терапевтического процесса. Учитывая вышесказанное, становится очевидным, что за принятие того или иного решения-выбора на терапевта ложится огромная ответственность. Более того, в задачи терапевта входит также поддержка клиента в попутном формировании его способности выбирать. При отсутствии возможности выбора у клиента любая, даже самая перспективная интервенция, исходящая из непосредственного осознавания терапевта, может оказаться бесполезной или вредной для терапии. Полагаем, именно поэтому сторонники традиционной индивидуалистической психотерапии опираются не столько на свободный и спонтанный выбор терапевта, сколько на «проверенную временем» ту или иную концепцию.

Диалогово-феноменологическая психотерапия предлагает альтернативу, опирающуюся не на нивелирование значения выбора и замену его необходимости, а наоборот, на культивирование его ценности. При этом в процессе выбора того феномена поля, который сформирует интервенцию, особую важность приобретает не рациональный расчет и прогноз последствий той или иной интервенции, а чувствительность терапевта к динамическим процессам поля. Метафорически выражаясь, выбор – это функция не разума, но «сердца».

Под «сердцем» в данном случае я понимаю не источник эмоционального влечения к тому или иному элементу поля, а некий «орган» чувствительности к динамике поля. В некотором смысле «сердце терапевта» представляет собой более или менее чувствительный приемник прегнантных «волн» поля. Актуальная ситуация поля становится доступной нам, лишь будучи отраженной во всех своих особенностях в нашем осознавании ее. В силу сложности и стремительности этой динамики не стоит даже пытаться объять ее своим пониманием, мы можем лишь довериться «сердцу». Такого рода объяснение динамики поля служит довольно яркой демонстрацией тезиса психотерапии постмодерна о том, что личность является функцией поля. Не больше и не меньше – функцией, причем функцией играющей, процесс реализации которой, в свою очередь, сам формирует поле. Именно такое взаимодействие self и поля я обозначаю как переживание.

Несколько слов о прегнантной динамике поля. Выбор, который совершает терапевт в процессе производства той или иной интервенции, отражает не только и не столько совокупность феноменов, доступных в данный момент осознаванию, сколько их прегнантное соотношение в текущей ситуации терапии. Попытаюсь выразить сказанное несколько иначе. Выбор феномена, который ляжет в основание актуальной интервенции, определяется не содержанием осознавания, а отношением феноменов друг к другу в качестве фигуры и фона, которые они составляют в ежесекундной динамике поля. В привычном психологическом понимании фигура – это то, что выступает на фоне множества других элементов поля особенно отчетливо. Именно по этой причине в традиционной гештальт-терапии принято думать, будто бы терапевтическая тактика и интервенции, ее реализующие, должны опираться на «фигурный» феномен. Однако не стоит забывать, что фигура существует лишь благодаря фону, более того, ее значение целиком и полностью определяется этим фоном. В связи с этим было бы слишком легкомысленным создавать культ из фигуры в процессе терапии. Реальное взаимодействие феноменов – вот то, что определяет выбор терапевта, зачастую еще до полного его понимания. При этом в основание интервенции может быть положен не только «фигурный», но и «фоновый» феномен, а также особенности их взаимодействия.

И последнее замечание относительно выбора терапевтом оснований для интервенции. Оно имеет отношение к разделению валентности на естественную и принудительную. Валентность – это то, что «притягивает» внимание человека к тому или иному элементу поля. Именно она определяет выбор терапевтом того или иного феномена для формирования интервенции. Принудительная валентность производна от self-парадигмы. Поэтому свобода выбора терапевта может быть нарушена вторжением ее концептуальных механизмов в терапевтическое поле. Одной из важных составляющих процесса формирования способности терапевта к переживанию в ходе его профессиональной подготовки является повышение чувствительности к естественной валентности, поскольку только она предоставляет свободу выбора.

Важно дать возможность самому полю управлять терапией. Разумеется, сказанное верно также и для клиента, поскольку его обращение за терапией происходит на фоне блокирования его жизни self-парадигмой. А значит, его поведение в значительной степени регулируется принудительной валентностью. Если терапевту в процессе терапии удается «жить в мире» с процессами, регулируемыми естественной валентностью, то такая же возможность со временем появляется и у клиента. В этом и заключается один из основных терапевтических механизмов. Желанное возвращение человека «к самому себе» означает возвращение к естественным процессам поля. Таким образом, формирование способности к выбору выступает одним из условий эффективности и экологии диалогово-феноменологической психотерапии.

Другая способность терапевта, обуславливающая процесс формирования навыка переживания и опосредованно через него являющая условием экологии и эффективности терапевтического процесса, – это способность к впечатлению. Заметить тот или иной элемент феноменологического поля – телесное ощущение, чувство, поведение партнера, изменения в окружающей среде и т. д. – это полдела. Это еще не означает, что соответствующий феномен получит право на жизнь. Можно даже разместить феномен в основании интервенции, а он все равно может остаться статичным и «мертвым», если ограничиться лишь его констатацией. А через некоторое время он исчезнет вовсе, так и не инициировав какие бы то ни было изменения в поле. От такого рода интервенций нет никакого толка.

Однако в случае, если интервенция смогла разместить феномен на границе-контакт между терапевтом и клиентом, у клиента появляется возможность впечатлиться происходящим. Именно впечатление лежит в основе феноменологической динамики поля, поскольку порождает новый феномен в ответ на появление в контакте предыдущего. Услышав то или иное сообщение терапевта, исходящее из непосредственного опыта последнего, клиент имеет возможность отреагировать на него так, как подсказывает его «сердце». Полученное в результате впечатление является источником новых феноменов, о которых клиент имеет возможность сообщить терапевту. В свою очередь, при наличии присутственного контакта и свободы выбора один или несколько новых феноменов поля получают в результате право на жизнь, будучи размещенными в диалоге с терапевтом. И так продолжается все время терапии, которая не заканчивается никогда, разве что только со смертью ее участников или в связи с решением остановить терапию.

Становится очевидным, что одним из важнейших механизмов описанного процесса является впечатление. Наличие у терапевта способности к впечатлению определяет и качество феноменологической динамики. Зачастую клиент, обращающийся за помощью, не способен на гибкость впечатления. Впечатление в случае потери творческого приспособления тиражируется из ситуации в ситуацию, способствуя бесперебойному функционированию порочного круга действующей self-парадигмы. Выход из этого цикла возможен лишь при условии восстановления в правах впечатления как творческого процесса, основанного на свободе выбора. Условием освобождения впечатления из тисков self-парадигмы является соответствующая свобода терапевта. Если терапевт способен удивляться происходящему, не стараясь преждевременно придавать ему значение, доступное для понимания, то тем самым он инициирует динамику по выходу за пределы хронической ситуации, определяемой self-парадигмой.

Разумеется, верно и обратное – если терапевт заменяет в процессе терапии живое и творческое впечатление от контакта с клиентом любым способом хронификации контекста поля, например в результате слепого следования принятой в школе стратегии терапии, то он обрекает себя на воспроизводство в терапии результатов, которые когда-то удовлетворили создателей той или иной терапевтической стратегии. И это в лучшем случае; в худшем – он продолжает двигаться с клиентом внутри замкнутого цикла хронической ситуации, зачастую становясь актером спектакля, разыгранного self-парадигмой клиента.