КАРТИНА ПЯТАЯ

В доме Лизаветы. Лизавета с подругами. Играет патефон.

Лизавета. Вот жених! Чулки в коробке принес и музыку купил. В Москву за музыкой ездил. Завидно?

Подруга (со вздохом). Нет.

Лизавета. Ну да!

Подруга. Не ты ему манишься, а колхоз. В колхоз он хочет пролезть.

Лизавета. Говоришь от зависти. Не слушаю.

Подруга. Одна прогнала, другая приняла. Будешь теперь Барашкиной, и прозовут тебя овцой.

Лизавета. Он не будет Барашкин, ему эта фамилия теперь не нравится. Он будет регистрироваться на мою девичью фамилию.

Подруга. За что ж ты его полюбила?

Лизавета. Не бреши! Не я его полюбила, а он меня полюбил.

Подруга. Что ж, ты замуж выходишь для потехи?

Лизавета. Я замуж выхожу себе на уме. Постойте, вы все ахнете.

Подруга. Ахнем, да отчего?

Лизавета. Завидно?

Подруга. Вот нисколько!

Лизавета. А поддеваете.

Явилась Маша.

Маша. Лизавета, идем семенную картошку перебирать, а то попреет.

Лизавета. Разве вы не видите, что я просватана?

Маша. Ну, Лиза, я думала, ты умнее, а ты вконец идиотка.

Лизавета. Идиотка?.. Хорошо! Подруги, выйдите пока за порог.

Те вышли.

Маша. Ну?

Лизавета. Думаешь, я драться буду?.. Ни за что. Я тебе выскажу.

Маша. Выскажи.

Лизавета. Отбила Васю? Облизнулась?.. Я тысячами буду владеть, а не ты! У нас осталось чистого капитала двадцать тысяч рублей, а на тот год будет сорок. Он еще раз яблоки с сада соберет и уедет со мной на Дальний Восток. А вы со своим Дудкиным ахнете!

Маша. Он, значит, сам яблоки с сада собирает?

Лизавета. Ахнете, ахнете, ахнете!

Маша. Сядь, не бегай.

Лизавета. Есть из-за кого бегать! (Села.)

Маша. Тогда смотри, Лиза: деньги отберут, его в тюрьму посадят, тебя из колхоза вышвырнут.

Лизавета. Кто сказал?

Маша. Я.

Лизавета. Разбиваешь вторично?

Маша. Деньги от сада?

Лизавета. От сада. А что?

Маша. Ах ты, малограмотная! Чей сад? Наш. Чьи деньги? Наши. Я такие деньги в руки не возьму, и ты будешь как самая потерянная, если возьмешь эти деньги.

Лизавета. Нет, он не дает.

Маша. А если вас посадят на десять лет вместе с твоим мужем за грабеж нашего колхоза?

Лизавета. Ну его к чорту! Может, Васька — разбойник?

Маша. Хуже.

Лизавета. Убийца?

Маша. Хуже! Теперь я здесь все поняла… Лиза, отдай ему эту музыку обратно, а сама без скандала отдались от него и на километр к нему не подходи.

Лизавета. Подойти — не подойду, а музыку не отдам.

Маша. Отдай.

Лизавета. Дулю с маком.

Маша. Чулки он тебе принес?

Лизавета. Чулки отдам, а музыку оставлю у себя.

Маша. Хотя… ну-ка, закрути.

Лизавета завела патефон.

Знаешь что, Лиза? Лучше ты ему музыку не отдавай. И молчи.

Лизавета. Про что молчать?

Маша. Про сад. Бойся слово проронить.

Лизавета. Скажи обстоятельно, а то разбила свадьбу и молчишь.

Маша. Ты на язык придурковатая. Он же тебя просил про деньги молчать?

Лизавета. Он с образа на своей шее клятву снимал.

Маша. А ты проговорилась.

Лизавета. Я на иконы не молюсь, мне клятвы не жалко.

Маша. Верь — я не зря. Мы с тобой однолетки. Мы — одна семья. Мы за тебя болеем. А Дудкин… Коварная ты женщина! Как он тебя полюбил! Плакал.

Лизавета. Сколько?

Маша. Пять минут.

Лизавета. Завлекательно.

Маша. И сказал, что ты роза.

Лизавета. Зови его сюда! Раз я приготовилась замуж выходить, то буду по старой любви. Маша, не надо сегодня картошку перебирать. Хочу я Дудкина видеть. Соскучилась, как бешеная. Заплакать или не надо?

Маша. Теперь я счастливая совсем. Отпускаю! Целуйтесь. (С порога.) Ну, Тимофеич, имела я на вас длинный глаз, и не ошиблась. (Ушла.)

Явились подруги.

Лизавета. Девки, идите новости узнавать. Я за Ваську не выхожу.

Подруга. Очень напрасно.

Лизавета. Я за Дудкина выхожу.

Подруга. Тогда — да.

Явился Барашкин.

Лизавета. Без скандала, тихо, мирно — уходите обратно. Я к вам на один километр не подойду.

Барашкин. Ха-ха! Дураков мало.

Лизавета. Подруги, выйдите за порог.

Те вышли.

Нате ваши чулки, смотрите — ни разу не надевала, нате полкулька вашего печенья, нате ваши индейские серьги, нате ваш наперсток с бирюзой — все равно на палец не лезет.

Барашкин. Это где же я? Во сне снюсь? Кто меня преследует? Тень привидения? Зачем я пошел на этот проклятый бал? С тех пор как меня облили компотом, фортуна исчезла из моих рук. Не сдаюсь! Не той я масти. Проживу — и до своего времени доживу. И не заплачу ни на этом месте и ни на каком другом… Лиза, отвернитесь от окна ко мне, скажите по-божески: кто встрял между нами?

Лизавета. Мой будущий муж.

Барашкин. А я — дым, тень, привидение?

Лизавета. Не мое дело.

Барашкин. Я вам плохого не сделал, и вы мне плохого не делайте. А про деньги мои, хоть я и натрепался вам, забудем. Патефон возьмите с пластинками — я вам дарю. С «Черными глазами».

Лизавета. Не нуждаюсь ни в глазах, ни в патефоне. Убирайтесь с вещами, а то Дудкин сюда через дорогу переходит.

Барашкин. Любовь встала опять… тогда мне нечего беспокоиться. Я думал, что другое. Ха-ха!.. Что на что променяли! Чего лишились! (Берет патефон.) Триста восемьдесят пять рублей с пластинками… «Ах, снился мне сад…» Бросаю жениться — и так обойдусь. (Ушел.)

Явились подруги. Через некоторое время пришел Дудкин с патефоном, раскрыл, завел.

Дудкин. Прощаю, мирюсь и дарю.

Лизавета. Подруги, выйдите за порог.

Те вышли.

Кто я, Вася?

Дудкин. Ты вроде блудного сына.

Лизавета. Вася, кто я?

Дудкин. Повторяю тебе — блудный сын.

Лизавета. Или скажи «роза», или заплачу…

Дудкин. Бутон, роза! Полный букет!

Лизавета целует Дудкина.

Вот это — да!

 

КАРТИНА ШЕСТАЯ

В конторе колхоза. Тимофеич за работой. Кисетов, Лагута, распорядитель.

Лагута (рассматривает большую картину, изображающую прекрасного коня). Ах, до чего хороша кобылка! Английская.

Распорядитель. Это не английская, это орловская. Только не кобыла, а жеребец. Не понимаешь — очки надень.

Лагута. Художники пошли — такого наработают, что бабу с мужиком спутаешь!

Распорядитель. Очки надень. Нету — купи.

Явился Адам Петрович.

Председатель, у нас производитель заболел, ничего не жрет, только воду хлещет, как с похмелья.

Адам Петрович. Что же я с ним могу сделать? Позовите ветеринара.

Распорядитель. Ветеринар подводу просит, а я лошадей держу на упитанность.

Адам Петрович. Лошадей гонять нельзя. Сев. Директива.

Кисетов. За директиву производителю дохнуть?

Лагута. Мы богатые, другого купим.

Тимофеич (распорядителю). Какого дьявола спрашиваешь? Сам запряги и пошли подводу.

Распорядитель. Утром — «не посылай», к вечеру — «пошли». (Идет.) Орет тоже! Хозяева с подпорками! (Ушел.)

Адам Петрович. Тимофеич, давай денег, спешу.

Лагута (Кисетову). Опять улетит. Начинай говорить.

Тимофеич. Зачем деньги?

Адам Петрович. Кур еду покупать. Ноские. Красношапочные.

Кисетов. Адам Петрович, мы про сад слово к вам имеем.

Адам Петрович. Некогда, но слушаю…

Кисетов. Сдаем мы сад чужим людям за алтын, а свой садовод без дела сидит.

Адам Петрович. Свой садовод? Кто?

Кисетов. Вот он, Лагута. Тоскует человек.

Лагута. Я тебе за одно лето с нашего сада десяток таких кобыл или жеребцов в колхоз куплю. Я этот сад знаю.

Тимофеич. Надо подумать. Лагута зря не говорит. Знаем.

Адам Петрович. Как вам не стыдно, товарищи колхозники! Мы по дворам ходим, просим помощи в работе. Отсиживаетесь… Почему бы вам с осени не сказать?

Тимофеич. Поздновато хватились.

Адам Петрович. Сад сдан той же артели.

Тимофеич. Договор подписан. Могу показать.

Адам Петрович. Нет, все-таки подумать надо. Может, как-нибудь увильнем. Подумаем, Тимофеич?

Тимофеич. На правлении потолкуем. И как я, старый дурак, про Лагуту забыл. Память!.. Запишу.

Адам Петрович. Деньги приготовил? Кур покупаем. Красношапочные. Сколько здесь? Все. После распишусь. Стыдно, товарищи колхозники, оставлять без опоры свое руководство! (Ушел.)

Кисетов (про себя). Кур покупаем, а яиц что-то ни у кого не видать.

Лагута. Я тебе, дура, еще на балу про сад говорил.

Кисетов. Ты про яблоки буровил.

Лагута. Потом у Зимовеевых говорили.

Кисетов. У Зимовеевых мы про телок ругались.

Лагута. Нет, у Туркиных — про телок, а про сад — у Зимовеевых.

Явилась Аграфена Матвеевна.

Аграфена Матвеевна. Мы мужиков ищем, мы свои плечи оттерли, а они тут, как апостолы, прохлаждаются!

Тимофеич. Граждане!..

Аграфена Матвеевна. Черти невзрачные, табак тут глотаете, а мы носим…

Тимофеич. Граждане, бога ради, оставьте комнату, дайте работать! Сами кричите, почему год не сведен, а разве его сведешь в таком гаме!

Аграфена Матвеевна. Почему мы носим, а они не носят?

Кисетов. Что вы носите?

Аграфена Матвеевна. Что?.. Чорта!.. Картошку.

Тимофеич. Граждане, идите ругаться в залу.

Аграфена Матвеевна. Идите за мной!

Лагута (Аграфене Матвеевне). Только не брызгай, не брызгай.

Аграфена Матвеевна и Лагута ушли.

Тимофеич (со счетами). Сорок и сорок — рупь сорок, рупь… Куда девался хлеб, который сеял нам на пробу самолет? Черти с квасом съели!.. Сорок и сорок — опять рупь сорок.

Явился Дудкин.

Дудкин. А-а!.. Рад, что тебя застал. Женюсь. Деньги требуются. Здравствуй, Тимофеич!

Тимофеич. Здравствуйте! Руки не подаю. Пальцы в чернилах. Пишу документ.

Дудкин. Я для вежливости, как подобает культурным людям.

Тимофеич. Надоело, слыхал! Культурные люди… Глаза бы мои не видели, уши не слыхали! Галстуки носят, галстуки… Вы подумайте: русский мужик, какой-нибудь Стенька Разин — и в галстуке! Ведь это ужас на всю Европу! Не могу!.. Уходи, не засть свет глазам.

Дудкин. Зачем уходить? Не слышишь, что ли, — женюсь. Мне деньги надо.

Тимофеич. Женишься? На Лизавете? Знаю. Ну, и женись, а я тебе не сват.

Дудкин. А расчет?

Тимофеич. Это какой расчет?

Дудкин. Ты мой хлеб продал?

Тимофеич. Продал.

Дудкин. А деньги мне отдал?

Тимофеич. Неужели не отдал? Что ж это я! Твоего хлеба мы отвезли рублей на пятьсот.

Дудкин. Не менее.

Тимофеич. И не более. Эх, замечу я тебе, будто я твой отец: жалко деньги! Дайте вам, между прочим, пятьсот рублей, дайте вам, между прочим, выходной день — вы хотите надеть галстук. Пороть мало!

Дудкин. Не между прочим, а всерьез — женюсь.

Тимофеич. Все равно, пороть мало.

Дудкин. Ругайся. Ты человек старого покроя.

Тимофеич. Подымай расписку.

Дудкин. Не пойму, как подымать.

Тимофеич. Подымай документ. Так говорится в конторах, а ты никогда не слыхал. А поднял документ — отправь таковой по назначению… Что такое назначение? Я. Кто я такой? Юридическое лицо, член правления, зампредседателя, завхоз.

Дудкин. На то тебя и поставили, что ты владеешь. Нате! (Отдает расписку.)

Тимофеич производит над распиской различные манипуляции, в конце концов пробует на зуб и вдруг начинает жевать.

Э-э-э-э! Дядя, товарищ! Что ты делаешь? Остановись! Не может быть… Съел?..

Тимофеич. Съел.

Дудкин. Как же ты ее съел? Зачем?

Тимофеич. Как съел, никто не видал. А зачем? А вот зачем. (Меняет тон.) Гражданин Дудкин, оставьте учреждение.

Дудкин. А деньги?

Тимофеич. Подыми документ.

Дудкин. Вон где, вон как, вон что!.. Кровь у тебя кипит при виде Дудкина. Он галстук надел, руки вымыл? Да? Пороть его мало? Вон где твои тайные мысли!.. Ну, я тебя сейчас подыму вместе с документом.

Тимофеич. За драку в присутственном месте…

Дудкин. Ты подведешь… Но я пойду… Я скажу, я найду, что сделать с тобой. (Ушел.)

Тимофеич. Пойди, найди!.. Ну, слава тебе господи! Другой бы по морде бил, а этот отходчивый. Не может ли чего-нибудь выйти?.. Нет, без документа ничего не может выйти… Фу, чорт, расписка, видать, была грязная, еще отравишься. Молока попить надо. (Пьет из бутылки молоко, принимается считать.) Сорок и сорок — рупь сорок.

Явились Дудкин и Маша.

Дудкин. Вот он, кто свои расписки поедает. Смотри!

Тимофеич. Может, задом повернуться для прелести?

Дудкин. Тимофеич, замолчи, а то стукну!

Тимофеич. Для того и свидетеля привел. Умный!

Дудкин. Маша, что же ты молчишь? Неужели ты не видишь, как они зарвались?

Тимофеич. Маша? Маше здесь делать нечего. Две собаки грызутся — третья не встревай.

Маша. Я хоть и не видела, а все равно знаю, что вы расписку съели.

Тимофеич. Умна. От вчерашнего дня осталась с запахом.

Маша. Это вы от вчерашнего дня остались.

Тимофеич. Слыхал! Надоело! Уступаю. Садись на мое место.

Дудкин. Ты об этом брось, ты мои деньги отдай.

Тимофеич (вынимает деньги). Давайте расписку! Я вам казенный человек или лотерея? Где у тебя, товарищ Дудкин, расписка? Существует? Нет.

Дудкин. Ты же ее сам съел.

Тимофеич. Факт не известный, а проверить нельзя. Глупый ты до сожаления! Комик! Что мне придумать с тобой? Пятьдесят процентов до отыскания документа я тебе дам, и то ради твоей ударности.

Маша. Мириться начнете?

Дудкин. Подумаем.

Тимофеич. У нас тоже не чешется.

Дудкин. У кого как.

Тимофеич. Соплей помажь — отойдет.

Дудкин. Маша, выйди на минутку… выйди скорее.

Тимофеич. Ну и дурак! Бить человека надо строго и при подходящих обстоятельствах.

Дудкин. Каким молоком тебя выпоили? Какая низкая тварь тебя воспитала? Видал я разных змей и скорпионов, но ты хуже этой нечисти.

Тимофеич. Хорошо говоришь, давай без сдачи.

Дудкин. Чтоб у тебя коловоротом мои деньги вышли! Чтоб у твоих детей они язвой сибирской взыграли! Чтоб ты с твоей мамонской жадности собачьим дермом насмерть подавился! (Передохнул.) Давай деньги! Давай хоть половину!

Тимофеич. Тебе бы в театре представлять злого комика или какого-нибудь безземельного царя. Вот смеху было бы!

Дудкин. Давай деньги!

Тимофеич. Нет, постой! Мне интересно — ты никогда не был нищим, побирушкой?

Маша (вдруг). Дудкин, приостанови беседу. Дудкин… (На-ухо.) Он сейчас картошку смотрит. Беги быстро, пока не уехал.

Дудкин. Правильно! Побегу. Сейчас. (Ушел.)

Тимофеич. Однако надоело прохлаждаться. (Торопливо собирается уходить.)

Маша. Прошу вас не вставать.

Тимофеич. Не потешь старика, юродивая!

Маша. Сиди, как полагается, старый жулик! Я тебе покажу, какая я юродивая!

Тимофеич. Свят, свят!.. Осатанела! Однако я тебя просто за уши выдеру.

Маша (взяла карабин из угла). Прошу вас не вставать!

Тимофеич. Оставь винтовку, героиня, она без патронов.

Маша (щелкнула затвором). Там видно будет.

Тимофеич. Курок не трогай, курок… (Кричит.) Отведи от меня дуло!

Маша. Она же без патронов.

Тимофеич. Опусти дуло — убьешь!

Маша. Убью, когда надо.

Тимофеич. Это что ж такое!.. Меня, Тимофеича, почтенное лицо, ты будешь унижать, как китайца, ничтожное отродье? Стреляй мне в глаза! Бей в мое сердце!

Маша. Вот бы тебе в театре представлять злого комика.

Тимофеич. Нате, проглотите! (Бросает деньги.) Чтоб такого позора никто не видал! Отодвинь винтовку. Пусти, собака! Все отдаю. Слышишь?

Маша растерянно подымает деньги. Тимофеич бросается прочь.

Маша. Фу, как я вся перепугалась! (Поставила карабин.) Фу, как страшно бороться с классовыми врагами!.. Чего же я тут наборола? Эх ты, чорт, смешно! Ружье взяла, а оно незаряженное. А хоть бы и был патрон — разве стрельнешь? Не борец я, а… запятая. До чего обидно, до чего стыдно сейчас! Знаю, что не так надо делать, а не умею. Мало я еще живу при революции и все равно дура… Ну, вон идет Кременской… Что я ему скажу, что я ему отвечу?

Явились Кременской и Дудкин.

Кременской. Действительно, арабские сказки! Где же этот бумагоглотатель?

Дудкин. Здесь сидел.

Кременской. Дудкин, постой-ка… (Подошел ближе.) Нет, ты в порядке.

Дудкин. Маша, где же он? Что же ты растерянно смотришь? Чьи это деньги?

Маша. Твои.

Дудкин. Ты ему сказала, что начальник здесь?

Маша. Ничего я ему не сказала… только… Тут мне нечего говорить.

Кременской. Непонятная у вас несуразица. Разыграл тебя завхоз.

Дудкин. Как разыграл?

Кременской. Посмеялся… Здравствуй, Маша! Давно не видались. Опять ты у нас мрачная?

Дудкин. Разыграл… Ничего под него не подберешь. Ну, ладно! Мы его тоже когда-нибудь разыграем. (Ушел.)

Кременской. Маша, что у вас произошло?

Маша. Так.

Кременской. Вижу, что не так.

Маша. Ничего.

Кременской. Поссорились вы с завхозом? Подозреваете его?

Маша. Это особо.

Кременской. Смотрите, ребята, мы вам доверяем, но не забывайте, что на слете говорилось.

Маша. Помню.

Кременской. Ударник в колхозе — это первый человек во всем. Человек без задоринки. По вашим делам жизнь организуется, люди растут. И уж если вы станете устраивать свои дела, сводить свои личные счеты, то вы перед колхозом опозорите себя, высокое имя ударника. Смотри, Маша, я тебе одной это говорю.

Маша. Мне сейчас нечего вам сказать, нечего… Только я борюсь за то, чтобы колхозники были зажиточными, а колхозы — большевистскими. Я не знаю, какое такое свое поле, свой двор или свои расчеты… Вот. Мне не за что больше бороться.

Кременской. Я так тебе сказал оттого, что ты заупрямилась. Ты сейчас что-то скрываешь от меня. Ты в чем-то ошиблась?

Маша молчит.

Завхоз мне тоже не нравится, и правление у вас ни к чорту, но, ребята, ведите строгую, осторожную линию и беспощадно бейте, когда нет никаких сомнений. А если еще раз что-нибудь скроешь от меня, я на тебя лично обижусь.

Маша. Сейчас мне нечего сказать.

Кременской. Хорошо. Верю. Стой! За спасение семенной картошки тебя благодарить надо. Так и должны действовать наши хозяева. Боевое дело. Стой еще! Что-то я еще сегодня заметил?.. У вас на свинарке поросята не растут. Что за чорт? Нет ли там вшей?

Маша. Помыть поросят?

Кременской. Мы с тобой в этом деле ничего не понимаем. Мобилизуйте на это дело старух, злых старух, которые колхозы ругают. Всё… Нет, погоди еще, Маша. Мне некогда было приехать к вам, и вот не мог я тебе сразу сказать. Я твою записку ко мне после бала получил, прочитал. Это, Маша, правильно, хорошо и ничего тут смешного нет. Только разве ты не знаешь, что Людмила моя… ну, невеста… жена.

Маша. Она сама жена?.. Зачем же она мне тогда не сказала?

Кременской. Не знаю.

Маша. Тогда бы зачем же я писала? А то я вас люблю, но не вас… Как это сказать? Вас и не вас, а-вас.

Кременской. Понимаю. Так что все в порядке. Ты нам обещала в газету писать, а не пишешь. За что же мы твои портреты печатаем?

Маша. Я пойду.

Кременской. Давай руку-то.

Маша. Ладно.

Кременской. Значит, в газету будешь писать?

Маша. Буду. Только я одну правду буду писать.

Явилась Людмила.

Мне лгать вам не для чего, никогда…

Людмила. Маша, куда ты спешишь?

Маша. Голова у меня болит, на воздухе постою. (Ушла.)

Людмила. Что такое?

Кременской. А где председатель?

Людмила. Отец?

Кременской. Тебе — отец, мне — председатель.

Людмила. Уехал. Куда — не сказал.

Кременской. Слушайте, друзья, мне это дело начинает надоедать. Вы колхоз заваливаете. До чего дошло у вас! Если бы Маша не хватилась, то весь бы семенной картофель попрел.

Людмила. Ты больше ко мне придираешься, а не говоришь по-человечески.

Кременской. Кто агроном на участке? Маша? С нее спрашивать?

Людмила. Надоело: Маша, Маша! Что ты мне Машу в пример ставишь?

Кременской. Приходится, знаешь.

Людмила. Машу я воспитала. Больше тебя знаю ее и люблю.

Кременской. «Люблю»… Зачем ты девчонку поставила в оскорбительное положение? Ты думаешь, это не отразится на ее душе?

Людмила. О чем ты говоришь?

Кременской. Вот о чем. (Подал записку.)

Людмила. При чем я? Девушка…

Кременской. Ты скрыла от девушки. Ты вдвойне оскорбила ее. Ты мне моих ребят береги, Людмила.

Людмила. Что я сделала?

Кременской. Ты понимаешь, что Маша уже не знает своего поля, своего двора. Ты понимаешь, как должна быть устроена душа этого человека?

Людмила. Это не по существу, Николай. Это пустяки, мы помиримся.

Кременской. Зачем вообще-то скрывать?

Людмила. Не нравится? Я не хочу, не могу и не буду продолжать. К чорту! Устраивай мне переезд в район, и будем жить вместе. Николай, дорогой мой Николай, — вместе!.. Ты представь!

Кременской. Представлял. Эх, чорт, действительно плохо! Дважды два — три, как говорят у вас. Кстати, твой отец с Тимофеичем очень дружен?

Людмила. Николай!

Кременской. Да. Представлял я все, моя Людка… (Поцеловал.) Разве место здесь обниматься? Но не выходит наше дело. Нельзя перед самым севом снять с участка агронома-комсомолку и посадить в район.

Людмила. Да, нельзя. Мучительно, но верно. И о Машиной душе ты верно говорил. У тебя всегда все верно… Знаешь что, Николай?..

Кременской. Не знаю.

Людмила. Этого нельзя говорить в глаза, но тебе можно. Ты приедешь, распушишь всех нас… а как здорово после этого себя чувствуешь! Это даже мужики говорят. Я очень люблю тебя, Колька!

Кременской. Ну вот, и разоружила.

Людмила. Скажи, когда вы отца от председательства освободите?

Кременской. И не думаем.

Людмила. Это надо сделать. Как ты не понимаешь, что он неправильно используется? Он прекрасно знает экспортное дело, его зовут в другую организацию. Наконец, по-человечески, ему в тягость работать. Он уже пожилой…

Кременской. А в партии — молодой. Пусть проявляется. Вообще папы-мамы… Оставим этот разговор. Выговор мы ему опубликуем. Мне надоело.

Людмила. Николай, не надо выговор. Я прошу — не надо!

Кременской. Папа?

Людмила. Да. Отец. Какого чорта ты смеешься?.. Я, кроме отца, никого из родных не знала. Хорошо — у тебя дюжина братьев и сестер. В любви к отцу я не вижу ничего отрицательного.

Кременской. Опять любовь! Меня любишь, Машу любишь, папу любишь. Универмаг чувств.

Людмила. Грубый ты… бессердечный.

Кременской. Чорт его знает, может быть, со стороны я грубый, не знаю. Кто как видит. Приезжай под выходной день, поговорим на эти темы. Ждать? А то пойду в два кино.

Людмила. Жди. Со мной пойдешь в два кино.

Кременской поцеловал ее, ушел.

 

КАРТИНА СЕДЬМАЯ

В доме Маши. Маша одна, пишет.

Маша. Не может этого быть, чтобы наш Адам Петрович стал против колхоза! Это я уже чересчур переборщила. Товарищ Кременской нас очень хорошо учил, что если бывают сомнения… Нет, так про Адама Петровича писать в газету невозможно… Но какие же сомнения? Ездил на сад гулять, и не один раз, первый друг Тимофеича — и ничего не знал? Как же… Нет, надо лучше всего пойти сейчас же и еще посоветоваться с Дудкиным. Тут я одна заблужусь в мыслях.(Одевается.)

Вбежала Людмила.

Людмила. Что он наговорил! Что он наплел! И как его покрыли, как его высмеяли — и кто? Наши комсомольцы, деревенские парни!

Маша. А ты не волнуйся… Ты все скрываешь. Вчера вечером ходила заплаканная.

Людмила. Маша, милая Маша! Может быть, только ты мой единственный друг.

Маша. А то кто же?

Людмила. Ты да еще…

Маша. Это само собой.

Людмила. Матери нет дома? Пойди запри дверь, чтоб не вошли.

Маша ушла.

Как высмеяли отца! Какую ахинею он плел о посевной кампании! Срам, глупость, чушь! Неужели он глуп, просто глуп, как все глупые?

Маша (вошла). Если бы ты считала меня за такую же большую да не скрывала от меня…

Людмила. А ведь мы с тобой, Маша, вместе выросли. Десять лет назад яблоки в сад воровать вместе ходили.

Маша. Отчего ты сама не своя? Мать говорит, что нынче есть не стала.

Людмила. Не в этом дело… Маша, дай мне честное слово, что все, что я тебе скажу, останется у нас в доме, как в родной семье. Это наше дело. Дай мне честное слово.

Маша. Даю честное слово.

Людмила. Я не доверяю своему отцу. Вчера утром я повезла его осматривать поля и разозлилась на него. Я ему говорю об опытах, о показательном поле твоей бригады, я загорелась… и вот вижу, что ему наплевать и на мои опыты и на твое показательное поле. Я разозлилась на него впервые в жизни и сказала ему, что это безобразие. Я стала ругаться, просто ругаться, впервые в жизни, с ним. Я обиделась, у меня подступили к горлу слезы…

Маша. Конечно.

Людмила. И он мне сказал, что он не верит в это дело, что все это у нас шито белыми нитками. Как дочери, откровенно он это сказал. Не столь страшно, какие слова он говорил, страшно, что это мой отец говорит, друг, дорогой мне человек!

Маша. Значит, Адам Петрович против колхозов?

Людмила. Да… То есть нет… Тут сложнее.

Маша. Ты скажи прямо: да или нет?

Людмила. Он не может работать, не верит, неспособен.

Маша. Ну, значит, против колхозов… Тогда я напишу.

Людмила. О чем напишешь? Машка, куда ты напишешь?

Маша. В политотдел, в газету.

Людмила. Машка, а твое слово?

Маша. Разве что… Я дала тебе честное слово. Правда. Хотя это сюда не касается.

Людмила. Не касается? Предать?.. Я тебе рассказала, как сестре, о своем родном отце… Предать?

Маша. Постой, ты еще ничего не знаешь? Ты прочти-ка сама, что тут написано, тогда ты тоже узнаешь… Что ты смотришь на меня? Не будешь читать? Ладно, я тебе сама скажу. С каждого нашего колхозного двора наши враги украли по пятьсот рублей. Вот вам! Никакой артели не было. Васька Барашкин не был караульщиком в саду, а был он сам арендатором. Сад сдали в аренду на мошенстве, за две тысячи рублей. Яблок продано в Москве на тридцать тысяч рублей. Васька — племянник Тимофеича, а Тимофеич твоему отцу первый друг. Вот вам!

Стучат. Маша вышла.

Людмила. Неужели правда? Какой ужас! Я же сама, как агроном, дала одобрительное заключение по договору на сад. Как это было тогда, весной?.. Да, отец… он принес вечером договор… Я впервые встретила тогда у нас Кременского… Да, мой отец принес мне этот договор и сказал, что он сам… что-то такое он сам сделал, что-то хорошее, полезное, и я под его диктовку написала утверждение. И если теперь вышло так, как она сказала, Николай никого не пощадит. Уголовщина, расхищение, позор!.. Зачем я расквасилась? Зачем я ей рассказала об отце? Она, как маньяк, помешана на лозунге зажиточности… Что я говорю? Кто маньяк? Ничего не понимаю! Ни одной мысли! Не знаю, что делать. Убежать бы отсюда навсегда!

Явилась Маша.

Маша. Мать там воду носит… Да, Людмила, тридцать тысяч рублей, по пятьсот рублей каждому двору, а ты говоришь про честное слово!

Людмила. Допустим…

Маша. Допустили уже.

Людмила. Не перебивай, пожалуйста! Допустим, что это мы проверим и все подтвердится. Хорошо. А при чем мой отец? Он в колхозе заведовал молочной фермой. Старухин тогда договора заключал.

Маша. Оставьте на Старухина валить.

Людмила. «Оставьте», «вот вам»!.. Кому — нам? Ты и меня пачкаешь? Мало тебе отца — и меня?

Маша. Ты на меня не кричи. Я на тебя никогда не кричала… Постой, ты всегда меня учишь — совесть прежде всего, а я ради тебя, ради твоей, просто сказать, любви и моей любви… нашей дружбы ради, написала еще не все, что думаю и вижу и многие думают и видят.

Людмила. Ты уже написала?

Маша. Вот же, смотри…

Людмила берет статью.

А как твой Адам Петрович на сад ездил пьянствовать с Тимофеичем, я не написала, например. А раз он даже против колхозов… Как же я буду молчать, когда председатель колхоза против колхозов?

Людмила (прочла, отложила статью). Маша, эту статью нельзя посылать в политотдел.

Маша. Нельзя? Как же так нельзя?

Людмила. Я старше тебя.

Маша. Теперь этим не меряют нас.

Людмила. Маша, ты часто за дружбой забываешь, что я секретарь ячейки.

Маша. Секретари есть и повыше тебя, не обижайся.

Людмила. А кто тебя воспитал? Кто сделал из тебя нашу лучшую, нашу первую комсомолку? Когда ты не имела башмаков бегать в школу, отец сам учил тебя грамоте. Он тебя, чужую деревенскую девчонку, любил, как меня, свою родную дочь. Это не правда?

Маша. Правда.

Людмила. Маша, вспомни, что мы сделали для вас с матерью. В тиф, в голод… Я сама, восьмилетняя девочка, по ночам сменяла отца, сидела около вас. Я делила с тобой последний сухарь. Я никогда не забуду, как твоя мать впервые встала с постели и передо мной упала на колени с рыданьями, что не было для нее людей роднее нас.

Маша. Да… Но, Люда, это правда… и клянусь тебе… Не дрожи… Ну, что это такое?

Людмила. За все годы, сколько мы жили здесь, была ли я невнимательна к тебе или груба, или я обидела тебя, или сделала зло? За что же мне зло?

Маша молчит.

Почему же мне, твоему лучшему другу, ты не веришь и не понимаешь меня?

Маша. Не знаю, что это такое… Людмила, не плачь ты передо мной. Не надо этого, не надо мне!

Людмила. Маша, я прошу тебя во имя моей жизни…

Маша. Ну хорошо… Ну, как же… вот я сейчас сразу скажу… (Кричит.) Мне больно в груди!

Людмила (на коленях). И до последней минуты я останусь твоим… Маша, тебе воды дать, воды?

Маша. Ничего этого мне не надо. И воды не надо. Я здоровая.

Людмила. Маша! (Схватила статью.) Уничтожить? Да? Скажи — да?

Маша. Нет.

Явилась Евдокия.

Евдокия (со слезами). Марья, я ведь все слышу. Дикий зверь, и тот чувства имеет.

Маша. Лучше задушите меня все вы, лучше затопчите меня, только не надо этого требовать, не надо… Мне больно… мне… (Плачет.)

Людмила. Ты ревнуешь низко, подло! Ты тайком от меня писала Николаю. Теперь ты мне мстишь. (Схватила статью, рвет.) Ложь, дрянь, клевета, донос! (Истерически плачет. Ушла.)

Евдокия. Я задушу тебя, змея!

Маша. Души!

Евдокия. Пусть над головой твоей будет вечное материнское проклятье. И помни мои слова, проклятый выродок, что душа твоя почернеет до времени и сгниешь ты, ненавистная людям! Не дочь, не дочь… Уходи отсюда! Я с ними останусь кухаркой, рабой. Уйди, ненавистная собака! (На плач Людмилы.) Людушка, милая!.. (Убежала.)

Маша открыла сундук, вынула красивое, легкое газовое белое платье, подняла на руке. Вдруг заплакала, бросила крышку сундука, отчего старинный сундук издал звон, надела платок, сапоги, рабочую свою куртку; не оглядываясь, пошла. Пробежала Евдокия, вернулась с полотенцем и водой, ушла к Людмиле. Маша остановилась на пороге.

Маша. Хотя… (Быстро уложила свои платья, посчитала.) Девять. Это же мои премии.(Поверх платьев положила книги с полки и большой, известный зрителю том Пушкина.) А Пушкин не ложится… Ну, не надо… (Взяла книгу подмышку, идет через комнату, остановилась.) Не надо меня здесь?.. Значит, не надо.

ЗАНАВЕС