Пьеса в четырех действиях, тринадцати сценах

 

Действующие лица

Владимир Ильич Ленин

Мария Ильинична Ульянова — его сестра

Федор Дятлов — рабочий, в настоящее время чекист

Ипполит Сестрорецкий — инженер-коммунист

Ирина Александровна — врач, сестра Ипполита

Валерик — их брат

Гвоздилин — капиталист-заводчик

Настя — его дочь

Кумакин Лавруха — художник

Клава — его жена

Проня

Кузьмич

Сухожилов — мастер

Рабочий в картузе набок

Замкнутый рабочий

Рабочий с бородкой

Абдула дворник

Господин с толстой тростью

Господин с животом

Господин в лаковых башмаках с замшей

Докладывающий

Рабочие, девочка

Действие с первой по одиннадцатую сцену происходит весной — осенью 1922 года, двенадцатой и тринадцатой сцен — в январе 1924 года.

 

Действие первое

Сцена первая

Двор при старинном московском особняке. Большая цветочная клумба. Летние сумерки. Настя , Клава .

Настя. Ох, и бесновались мы вчера… Даже сейчас угар в душе. Вот что значит нэп, Клавочка, новая экономическая политика Советской власти. Петь охота. (Поет под гитару.)

Клава. Романс… (вздохнула — зависть) модный.

Настя. Живу по моде и пою по моде, и не выношу, Клавочка, анахронизмов.

Клава. Это что ж такое… ано… рхо… изм? И не выговоришь.

Настя. Вчерашние моды и вчерашние взгляды, ласточка. Возьмем для иллюстрации сестру нашего прославленного инженера Ипполита, Ирину Александровну… Анахронизм.

Клава. Скажи пожалуйста!

Настя. Жизнь изменилась до ужаса, а она строит из себя кисейную барышню. Только слепой не увидит, что по ней изнывает Федор Дятлов, а она не мычит не телится. Анахронизм. Ей не двадцать, а вот-вот все тридцать пробьет… и такого мужчину не чувствовать! Дико. А Федор мужчина очень выразительный, волнующий. И комиссар, черт возьми.

Клава. Алчная ты… одного тебе мало!

Настя. Мало. Да-с… И что же? Я променяла бы Валерика на Федора без оглядки. А Ирина, видите ли, замечать его не хочет. Неземная. Вот что меня крайне бесит!

Клава. Да что ты против нее так ополчилась?

Настя. Они, эти неземные, людям жить не дают. Они какие-то идейные, идут по стопам, а мы не идейные, не по стопам…

Проходит Ипполит .

Вот Ипполит. Он ведь женщину ниже декольте и вообразить боится. Скажи, нормально? Нет. Почему? Очень идейный. Дни и ночи на заводе сидит… Только свою сталь и видит. А как в газетах похвалили… так и вовсе… Ненавижу! И не потому я их терпеть не могу, что из другого класса происхожу, а потому, что они-то считают меня недостойной и низменной.

Клава. Скажи, Настя, вы все-таки были настоящие миллионеры?

Настя. Были. Настоящие. Отстань. Я низменная. А ваш Валерий в ногах у меня валяется, руки просит, но я отказываю наотрез. И погубить могу мальчишку, глазом не моргнувши.

Клава. Ты и так уж погубила. Только братец с сестрой этого не замечают… Действительно неземные.

Настя (с недобрыми глазами, значительно). А ты, Клава, забыла военный коммунизм, ты забыла, как мы с тобой на кофейной мельнице сосновую кору мололи? Не я военный коммунизм придумывала, а они, идейные. Валерик тоже гордится, что он, этот мальчишка, по Зимнему дворцу палил! Но никакой мести на сердце у меня к ним нет. Я просто желаю самого пошлого забвения. С точки зрения нового мира — это преступление, а с точки зрения старого мира — шалость буйной молодости. (Вдохновляясь.) И в том-то весь кошмар, что мы, серые людишки, живем пошлыми понятиями старого мира, а они, идейные, судят нас по своим понятиям нового мира.

Клава. Ты вдобавок умная девка.

Настя. Так вот имей в виду, дорогая, что я никого не гублю и губить не хочу. А что у нас с Валериком получится с точки зрения нового мира, нам наплевать.

Клава. Так-то так, Настя, но ведь новый мир может взять Валерика за то место, на котором он уроки учил. Тогда что?

Настя (аккорд гитары, запела).

Проходит Дятлов .

Дятлов. Анастасия!..

Настя. Здравствуйте, товарищ Дятлов… очень рада.

Дятлов. Здравствуйте, Анастасия.

Настя. А руку?! Целовать не прошу. Это у нас вытравили. Феодализм… ладно. Но подать руку барышне надо или не надо?

Дятлов. Анастасия, я могу достать для вас ордер на прекрасную комнату в центре.

Клава. Настя! Немыслимый случай.

Настя. Для себя бы постарались… живете в страшной конуре.

Дятлов. Завтра вручу ордер, Анастасия.

Настя. Давно ли, Федя, вы мне кусочки хлеба приносили и у себя от души их отрывали! Но с тех пор, как нэп воцарился, вы меня возненавидели. За что? Ордер расстарались… ох-хо-хо! Не выносите Настю. И сейчас диким зверем на меня смотрите. Федор, почему? Ну так вот что, сударь дорогой! Вы, кажется, Валерика очень любите? И я, представьте себе, к нему неравнодушна. Не содрогайтесь. Я знаю, что вы способны убить человека в минуту ярости, — не боюсь. А может быть, у нас с Валериком сродство душ… Хоть он участвовал в Октябрьской революции, а я — нет. И за это я его как раз и люблю.

Дятлов. Переезжай, Настя, готов просить тебя.

Настя. Клава, посмотри на этих неземных людей. Наивный ты, Федор. Да неужели ты думаешь, что Валерик меня не найдет в центре в прекрасной комнате? Да ему еще удобнее будет со мной встречаться. Чудак! Я вчера читала книжонку про какого-то мечтателя, который мечтает на обыкновенной ракете летать на Луну… Вот, Федя, посадите меня на ту ракету… я такая, я могу. (Запела тот же романс.)

Дятлов (до крика). Не пой хотя бы ты! Не пой, я говорю тебе…

Клава. О боже, зачем же выходить из границ!

Дятлов (опомнившись). Ну, извините. (Уходит.)

Настя. Скажи, что я делаю? Пою общеизвестный современный романс. Вот они, идейные! Жизни нет. (Уходит.)

Клава. Действительно.

Из дому выходит Ирина .

Ирина. Что здесь произошло, Клава?

Клава. Федор Дятлов запрещает людям песни петь. (Уходит.)

Ирина. Странно… Федор, не прячьтесь… Что здесь произошло?

Входит Дятлов .

Дятлов. Сорвался я… напрасно. Глупо и неприятно. Но вы поймите, Ирина Александровна, что я сюда, на этот двор, явился из другого мира… Там чистота, вершины, озаренные высоким солнцем, а тут болото, грязь, лягушки квакают. Поймите.

Ирина. Что вы, милый? И голос срывается… Но где же тут лягушки? Я, что ли?

Дятлов. Вы… Что шутить? Настя тут была со своими кабацкими куплетами. А я вот сейчас из Кремля, весь под впечатлениями… И Настя со своей мещанской гитарой… Неужели Ленин живет для Насти?.. Думает, страдает… для нее? Она ведь на глазах у всех, ее не вычеркнешь из жизни.

Ирина. Я тоже Настю не люблю, но она мне не мешает.

Дятлов. Ох, напрасно…

Ирина. Больно, что Валерик к ней неравнодушен, но, я думаю, это пройдет, как первое юношеское увлечение. Напрасно горячитесь, сердитесь… Я верю в таких, как вы… для них и живет Ленин… а они для него… в широком смысле слова для него.

Дятлов. Ясная вы… душа у вас должна быть… (Смутился.)

Ирина (с легкой улыбкой). И душа должна быть ясная и светлая. Милейший Федор, это милейшие тургеневские слова, но тургеневские. А теперь век Маяковского… Я его терпеть не могу и не понимаю, но и не люблю себя за это… И вам мой дружеский совет — женитесь, Федор! Вам непременно надо жениться на очень молодой и беззаботной, красивой… румянец во всю щеку, а то вы с книжечками, со своим Горьким делаетесь рефлектированным интеллигентом… Жаль, что Настя вам не по душе, а то вы сделали бы из нее хорошую жену.

Дятлов (потрясен). Что?! Настю? Мне? Вы понимаете, что говорите? Я в вашем мнении до высокой любви не дорос… Читаю много… слова тургеневские… интеллигентщина… Буду читать! Буду любить Горького и ненавидеть мещан! Буду любить мою мечту о прекрасном человеке… о прекрасной женщине. Этого вы мне не запретите. (Уходит.)

Ирина. Федор, не убегайте. Обиделся. Может быть, он любит кого-нибудь? И я его по ране, грубо. (Вглядываясь.) Кто это? Валерик, ты?

Молчание.

Ничего не вижу. Темно у нас на дворе.

Затемнение

Сцена вторая

У ворот гвоздилинского особняка где-то на Садовой улице. Весенний рассвет. На скамейке сидит Гвоздилин . Появляется Абдула .

Гвоздилин (глухо, несмело). Абдула!

Абдула. Что за человек есть? Вор? Нет. Босяк? Нет. Зачем у чужого дома сидишь?

Гвоздилин. Ну, положим, дом-то мой собственный. Здорово, Абдула!

Абдула. Хозяин?!

Гвоздилин. Дурак, не вопи.

Абдула. Хозяин… господин Гвоздилин… (Татарские причитания.)

Гвоздилин. Имя-отчество забыл, значит. Четыре года хозяин в бегах находился — забудешь. Зовут меня по-прежнему, Иеремией… или Еремей Никитичем. Вот видишь, решил наведаться.

Абдула. Как здоровье?

Гвоздилин. Никак.

Абдула (протянул руку). Ну, здравствуй, что ли?

Гвоздилин. Раз не умер, значит, здравствую. Ты мою натуру должен помнить. Нежностями не страдал.

Абдула. Где был, хозяин?

Гвоздилин. Где был, там нету.

Абдула. Права будешь требовать?

Гвоздилин. Вот с тобой посоветуюсь.

Абдула. Злой ты человек. Напрасно, однако. Говори.

Гвоздилин. Что мне говорить. Ты, Абдула, говори!

Абдула. А какой интерес мне говорить? У тебя интерес есть, ты говори.

Гвоздилин. Нет, Абдула Назарович, мы с тобой, как два черта, — одной масти. И одной веревкой нас вязать станут… Мой интерес — твой интерес. Ежели, предположим, ты мое состояние украл, то ведь я на Лубянку дорогу найду. И уж я тогда окажусь нищим, а ты — капиталистом. Ну-с?

Абдула. Эх, Гвоздилин, тебе человек охотником добро делает, а ты как собака есть. Пора мало-мало характер менять.

Гвоздилин. Кубышки целы?

Абдула. А куда денутся? Целы. Да. Что?

Гвоздилин. Все три?

Абдула. Не считал, не трогал. Клумба во дворе на месте… цветочки растут… выкапывай сам.

Гвоздилин. Так и не посмел тронуть?

Абдула. Не посмел, конечно. За такие штуки матросы здесь к стенке ставили. Пускай пропадут твои кубышки!

Гвоздилин (истово). Ну, Абдула… Награжу, дьявол тебя уходи! Тише.

Абдула. Сам кричишь…

Гвоздилин. Целы!.. Да воскреснет бог, и расточатся врази его!.. Да воскреснет… да воскреснет… Кто идет там? Не наши ли?

Абдула. Дочка твоя, Настя. И ее любовник… может быть, жених есть. Прятаться хочешь?

Гвоздилин. Молчи…

Входят Валерик и Настя .

Валерик (продолжает, с болью). Ты мне не веришь. Это доведет меня до безумия…

Настя. Верю, мальчик мой, очень верю. Но замуж не хочу.

Валерик. Настя, скажи, отчего?! Ты вся создана для любви, для замужества… для семьи.

Настя. Глупый, ты не понимаешь громадной разницы между любовью и замужеством. Любовь — это все-таки сновидение, а замужество — жизнь. Но семья!.. Ах, Валерка, какую семью ты можешь дать? И никакой семьи вообще у вас, у большевиков, не получится, вы сами ее разрушаете.

Валерик. Для тебя живу! Ты хоть понимаешь это? Ты думаешь, эта угарная жизнь ничего не стоит. Наивная.

Настя. Тебя никто не заставляет жить в этом угаре. Живешь, значит, тебе нравится… И мне нравится. Вот и все. А претензии предъявлять — извини!

Валерик. Ведь для чего угар? Только для тебя. Тебе нравится — вот и угар. Я люблю тебя. Боже мой, что еще могу сказать больше!

Настя. Ошалел ты, Валерик… и от меня и от угара… от всего вокруг. Мы, женщины, такой любви не ценим. Порохом не согреешься. Прощай. Спать хочу. Скоро утро.

Валерик. Настя… богиня… единственная.

Настя. Успокойся… много выпил… Потом увидимся, потом, деточка. (Уходит.)

Валерик. Настя, возьми с собой… Богиня!.. Слышишь? (Пауза). А рыданья собачьи… вот штука. Страшно как! (Уходит.)

Гвоздилин. Он кто же такой?

Абдула. Это нам неизвестно.

Гвоздилин. Человек какой?

Абдула. Глупый.

Гвоздилин. Тут же живет?

Абдула. Твой дом занимают… большую залу, две комнаты. Два брата, одна сестра — доктор. Фамилия Сестрорецкие. Из Петербурга приехали.

Гвоздилин. Дочку большевики не очень обижали?

Абдула. Хо… хо… Кто ее может обидеть? Никто не может.

Гвоздилин. Мой характер. С комиссарами гуляла?

Абдула. Ты мне дочку не отказывал. Я за ней не смотрел. Ты мне другое отказывал.

Гвоздилин (прилив радости). Целы?.. Ну, Абдула, награжу! До старости хватит и детям останется. Вот тебе моя святая клятва… Да покарает меня он… господь… слышишь? Аллах…

Абдула. Слышу, хозяин. Я знал.

Гвоздилин. А если бы не боялся, то тронул бы?

Абдула. Тронул бы.

Гвоздилин. Сукин сын.

Абдула. А сколько ты дашь?

Гвоздилин. Идиот, там золото, валюта. Выделю, не обману.

Абдула. Мне золота не надо. Червонцы купи.

Гвоздилин. Куплю. А этот… негодяй этот… Федька Дятлов, который искал расстрелять меня… неужели и он жив-здоров?

Абдула. Как раз жив.

Гвоздилин. Страсти какие! В моих апартаментах тоже проживает?

Абдула. Нет… не захотел. В своем углу один остался. Мать похоронил. Хороший человек есть.

Гвоздилин. Чего там хорошего? Убийца.

Абдула. На кого убийца, на кого нет.

Гвоздилин. Ну да, ясно, ты тоже ихнему богу молишься.

Абдула. Я не идейный стал… понимаешь? Дятлов — идейный, ты — идейный. А я ни туда ни сюда. Так себе. Сколько червонцев пообещаешь?

Гвоздилин. Погоди, каналья. Дай капиталом овладеть.

Входит Дятлов .

Абдула. Он идет.

Гвоздилин (в ужасе). Неужели Дятлов?

Абдула. Он.

Дятлов. Доброе утро, Абдула. (Всматривается в Гвоздилина). Вон кто… И ты приплюхал?

Гвоздилин. Что ж… вяжи.

Дятлов. Не трясись… не к лицу.

Гвоздилин. Ты меня на всю жизнь напугал.

Дятлов. Это неплохо. Однако приплюхал? Откуда?

Гвоздилин. Откуда же… из Крыму.

Дятлов. Не помогли ни Врангель, ни английские танки.

Гвоздилин. А куда мне было деваться? Ты ведь грозился меня прикончить.

Дятлов. Логично. И логично, что приплюхал.

Гвоздилин. Все документы в порядке. Явился под своей фамилией.

Дятлов. А кто говорит, что ты человек неумный? Никто не говорит.

Гвоздилин. А что ночью, так поезда все еще опаздывают.

Дятлов. Теперь уж не важно, днем ли, ночью… Ты, как говорится, на данном этапе фигура легальная, даже нужная.

Гвоздилин. В нэпачи записываешь… Зря, Дятлов, не пойду в нэпачи.

Дятлов. Интересно. Почему же?

Гвоздилин. Я не спекулянт, а капиталист.

Дятлов. Но капиталисты нэпом увлекаются, даже иностранные.

Гвоздилин. Афера это.

Дятлов. Но товары идут, торговля гремит.

Гвоздилин. Какая это торговля! Пир во время чумы, а не торговля. Я, да будет тебе известно, ваши газеты читаю и речи Ленина штудирую. Только дурачки могут радоваться тому, будто большевики на старое повернули. Ты можешь перемениться? Ни за что ты не можешь перемениться. А Ленин прямо говорит, что передышка для нового прыжка… Знаем мы эти прыжки. Натерпелись.

Дятлов. Ну хорошо. А программа?

Гвоздилин. Моя?

Дятлов. Да.

Гвоздилин. Тихо-мирно дожить век в родном уголке… если впустите.

Дятлов. Не верю.

Гвоздилин. Чему?

Дятлов. Что тихо-мирно.

Гвоздилин. Один в поле не воин.

Дятлов. Это логично. Но чем жить? Такие, как ты, долго живут. Или, может быть, ларцы в стенках замурованы?

Гвоздилин. Постукай по стенкам.

Дятлов. Черт их все обстукает… да и время не то. Ну, до свидания. Будем видеться. Ты все- таки настоящий классовый враг, с тобой интересно поговорить. И сочувствующим не прикидываешься, даже в нэп не идешь.

Гвоздилин. Это верно, Федор, ни ты мне, ни я тебе ничего хорошего в жизни не сделали.

Дятлов. Вот и обменялись комплиментами. (Абдуле). А ты что молчишь?

Абдула. Я не идейный… так себе.

Дятлов уходит.

Я тоже пойду, метелку возьму, пора улицу подметать. (Уходит.)

Гвоздилин. Свершилось предсказание ихнего «Интернационала». Дятлов — все, я — ничто. И стоит государство… Советы… Небылица, кошмар, но стоит.

Возвращается Абдула .

Абдула. Кажется, говоришь что?

Гвоздилин. Я говорю: ты улицу метешь, на площади постовой ходит, фонари с рассветом гаснут… Порядок, устойчивость. Прочность.

Абдула. Народ говорит что? Народ говорит: крепка Советская власть. А что? Правду говорит.

Затемнение

Сцена третья

Где-то вдали вверху господствуют мартеновские печи, а здесь просторное и несколько приукрашенное помещение красного уголка. Старина. Помимо плакатов двадцатых годов и лозунгов висит большая картина крайне левой живописи, изображающая рабочего. Кузьмич и Проня расстилают ковер-дорожку толстого красного сукна.

Кузьмич (обеспокоен и сердит). Тяни, Проня! Сказано было, что они к одиннадцати утра прибудут, а я с тобой и до двенадцати не управлюсь.

Проня (мирно). Махина какая этот ковер — ахнешь! Архиереям да разве что царям стелили такие богатства при старом мире.

Кузьмич (нервничает, упрашивает). Торопись же ты, Прошка, милый. Я весь в мыле, а он тары-бары разводит. Цари… архиереи… Ты их видал?

Проня (рад). Ну еще бы. Я в детстве был мальчик набожный, дрессированный, на клиросе воспевал: «Подай, господи, тебе, господи».

Кузьмич. Я говорю, царей видал?

Проня. Царей не приходилось. Сожалею. Никогда теперь не увидишь. Ну, смотри, Кузьмич, ровно-гладко идет, мое почтение!

Кузьмич. Наше счастье — управились, и еще время есть. (Огляделся.) А ведь важно это придумал Дермидонт Сухожилов. Он знает…

Проня. Что он знает! Ничего он не знает. Старый Дурак.

Кузьмич. Вот оно и пригодилось… «дурак»… Как же! Эти дураки заводское дело в России на ноги поставили. Одно слово — мастера.

Проня (в ужасе). Замолкни, Кузьмич, клянусь богом, он… Сам! Бородка… в кепке. Ленин! Вижу. Спешит сюда.

Кузьмич (огорчен до слез). И никто не встречает… а мы дорогу убирали, радовались. Все волнение — зря!

Входит Дятлов .

Дятлов (в изумлении и гневе). Кто придумал? Кто научил? Кто допер до этого безобразия?

Кузьмич с Проней мнутся.

Дятлов. Вы ковер стелили?

Проня. Мы.

Дятлов. Для кого вы его стелили?

Проня. Мы не знаем… Мы чернорабочие.

Дятлов. Где Ипполит?

Проня. Какой Ипполит?

Дятлов. Ипполит — Инженер Сестрорецкий… Найдите.

Проня (рад). Сестрорецкий… ну как же, знаем… при входе он. Минутой. (Убегает.)

Дятлов. Чего стоишь? Убирай!

Кузьмич (хитровато). Э-э, не-ет. Один с ним не управишься.

Дятлов. А я на что?! Помогу. Давай-ка.

Кузьмич. Не советовал бы…

Дятлов. Почему это?

Кузьмич. Боюсь, все равно увидит. Что ковер стелили — один раз дураки. А что при нем же убирать будем — дураки дважды. Давай, как желаешь.

Входит Ипполит , за ним — Проня .

Дятлов. Ипполит, ты понимаешь, какая петрушка?

Ипполит (несколько отсутствующе). Глупо, но факт.

Дятлов (рассердился. Проне). Ты, смышленый, ну-ка скажи, кто этот ковер вам удружил?

Проня (Кузьмичу). Где же мы его взяли? Кажется, у Сухожилова. Ну да, у Сухожилова.

Дятлов. А кто такой Сухожилов?

Ипполит. Мой лучший мастер. (Зовет.) Дермидонт!

Входит Сухожилов .

Дятлов. Ты, мастер, ковер стелил?

Сухожилов (оценивши ситуацию). Не я…

Ипполит. Не он.

Сухожилов. Был в цеху разговор, что надо бы… в знак любви и уважения. А вообще, кто же приказал… никто.

Дятлов (досада). Откуда он взялся, этот ковер, черт его возьми!

Сухожилов. От старого режима остался.

Дятлов. Сам ты от старого режима остался. Это мне ясно как день…

Проня (Кузьмичу). Остер… бритва.

Кузьмич. Чекист… видно.

Дятлов (продолжает). Я вашего брата знаю… с таких вот (показал) за шкаликами вам бегал.

Сухожилов. Бегал не мне. На всех не распространяй.

Ипполит. Чушь… но факт остается фактом.

Дятлов. Калякаем… давно бы убрали. Давайте-ка.

Вдали раздаются крики «ура». Кузьмич и Проня убегают, уходит Сухожилов , снимая картуз.

(В смятении.) Идет…

Ипполит. С кем он, а?

Дятлов. Мария Ильинична Ульянова. Младшая сестра. Ответственный секретарь газеты «Правда».

Ипполит. Ах вот оно что… «Правда» про наш завод восторженно писала. Ты читал?

Дятлов (не слышит). Идет… по ковру идет.

Входят Ленин , Мария Ильинична , множество рабочих .

Ленин (смеясь так, что говорит с паузами). Маша, ты видишь… думали или нет царские жандармы, когда вели тебя в тюрьму… что ты с этой помпезностью… по ковру!

Мария Ильинична (так же весело). Володя, но это очень нелепо.

Ленин. Конечно, нелепо. Ужасно нелепо и архиглупо. И все же это — мы! Русь-матушка! Что с нас взять! (Удивленно и с удовольствием.) Дятлов, вы? Здравствуйте, батенька, куда исчезли, почему не показываетесь? Неужели это ваша затея? Смотрите, плохо вам будет. Вот Мария Ильинична возьмет и пропечатает вас в «Правде» с басней Демьяна Бедного, и оскандалитесь во всероссийском масштабе.

Дятлов. Владимир Ильич, как можно, чтобы я… Сам хочу найти виновника.

Ленин. Виновника?.. Да вот они — виновники! По-моему, никто не возражал, значит, все виновники. А кто придумал — любопытно. (Легко.) Кто же?

Молчание.

Впрочем, не стоит выяснять. Ковер этот надо отдать в детский дом. Дети с удовольствием на нем будут кувыркаться.

Сухожилов (истово). Я ковер выстелил.

Ленин. Так, простите, я и подумал.

Мария Ильинична (Сухожилову). Зачем же вы это?..

Сухожилов. Владимир Ильич — не из простых смертных. Он вождь всего трудового мира. Выше его — кто? Никто.

Ленин. Кто? Калинин!

Сухожилов (изумлен). Неужели?

Ленин. Вот видите, не знали… Опять ошибка.

Голос из цеха. Мастер! Сухожилов! Дермидонт Евдокимович!

Ипполит. Владимир Ильич! Мастер должен подойти к мартену.

Сухожилов уходит.

Ленин. Пожалуйста, пожалуйста. (Всматривается в Ипполита). Погодите-ка… (Лукавство.) Я что-то вспоминаю. Что же вы молчите, Федор?

Дятлов. Неловко приставать с сентиментальными воспоминаниями.

Ленин. Чудак. Октябрь, по-вашему, сентиментальное воспоминание?

Дятлов. Октябрь есть Октябрь, но мало ли кого вы встречали в Октябре.

Ленин (Ипполиту). Я вас помню с Дятловым… Вижу, как будто бы вчера встречал.

Ипполит. Да, с Дятловым… у входа в Смольный на ступеньках.

Ленин (Марии Ильиничне). Удивительная штука, товарища я помню, а случай позабыл… А был какой-то важный случай.

Мария Ильинична. Давно было, Володя.

Ленин. Как же давно? Пять лет назад. Я помню вещи более старинные… Но тут… Жаль, жаль. (Ипполиту.) Так вы Ипполит Сестрорецкий? Здравствуйте, батенька! Ну-с, а теперь о вас газеты пишут. Вы делаете сталь, не уступающую рурской.

Ипполит (непосредственно). Увы, это факт.

Мария Ильинична. И это вас так печалит?

Ипполит. Не это… Ездят, мешают.

Дятлов. Ипполит!

Ленин (не теряя прекрасного настроения). Но для нас же специально вы красное сукно постелили.

Рабочий в картузе набок. А у рабочего класса и клеенки нету дома на стол постелить.

Ленин. Я не думаю, что они купили ковер на народные деньги.

Дятлов. Он, этот проклятый ковер, сохранился здесь от старого режима!

Рабочий с бородкой. Старый режим гоним в окно, а он лезет к нам в двери. Так-то, товарищи.

Ленин. А зачем же вы после такого важного замечания уходите за спины товарищей?

Замкнутый рабочий. Они всегда так… эти меньшевички.

Рабочий с бородкой. Примыкал… отдалился… теперь беспартийный.

Дятлов. Много вас, таких беспартийных?

Ленин. Вот видите, товарищи, как нелепость может обернуться контрреволюцией. Я в беспартийность не верю, тем более в меньшевистскую, и понимаю вашу реплику в том смысле, что вот-де большевики отступают, устроили нэп и катятся к старому режиму. А мы, меньшевики и эсеры, всегда сие утверждали, и нечего нас за это карать. Но мы большевики. И на это будем говорить меньшевикам и эсерам: пожалуйте к ответу…

Замкнутый рабочий. Товарищ Ленин, не сочтите за труд обрисовать нам мировой вопрос.

Ленин. Но меня «Правда» попросила приехать к вам не для того, чтобы поднимать мировые вопросы, а посмотреть, как у вас делается сталь. И я, видите ли, по этой причине проникся огромным удовольствием, ибо вся наша надежда, все наше будущее, вся наша жизнь — в пролетариате, в котором никогда нельзя обмануться. Вот и у нас есть хоть капля стали не хуже немецкой. Значит, ни в какие окна к нам старый режим не заберется. А ковры что? Ковры — это тряпки.

Ипполит. Наши мастера ждут вас, Владимир Ильич, а то металл можно переварить.

Ленин. С удовольствием… пойдемте. Маша, ты не пойдешь?

Мария Ильинична. Нет, я видела, я с Дятловым хочу поговорить.

Все, кроме Марии Ильиничны и Дятлова , уходят.

Дятлов. Сядем, Мария Ильинична… Мне сдается, что вы очень устали…

Мария Ильинична. Нет, Дятлов, я не устала… другое. Почему вы перестали бывать у Ильича?

Дятлов. Не те времена, дорогая Мария Ильинична. Дятлов когда-то приехал в Питер с мандатом от своей ячейки охранять вождя социалистической революции… Я тогда и впрямь думал, что без моей железной руки великому вождю Ленину никак невозможно… Романические были времена и святые.

Мария Ильинична. Да, конечно, романические. А вы это слово понимаете в смысле романов?

Дятлов. С ошибками выражаюсь по-прежнему. Поправляйте, не обижусь. Я на вас ни за что не обижусь.

Мария Ильинична. Нет, почему же… Можно сказать и романические. Но то, что вы перестали у нас бывать, очень нехорошо.

Дятлов. Шутка сказать — «у вас». Зайдешь в эти кремлевские коридоры, побродишь и повернешь обратно. То Совнарком заседает, то на приеме самые видные личности… Да что толковать? Государство… руль…

Мария Ильинична. Вы мне позвоните в «Правду», я сама с Владимиром Ильичем сговорюсь. Любит он вас.

Дятлов. Волнует это… не выразишь, как волнует.

Мария Ильинична (перебивая). Вы до сих пор в группе Дзержинского?

Дятлов. Да. Феликс Эдмундович послал меня сюда организовать безопасность. Теперь там у нас дела мало. На какую работу пошлют, не знаю. А Владимир Ильич какой веселый приехал, на редкость! При другом настроении он бы нас за ковер отхлестал.

Мария Ильинична. Он болен.

Дятлов. Как? Кто? Что вы сказали?

Мария Ильинична. Володя болен… очень опасно. Не придает значения, да по-настоящему и не знает. Вы молчите, Федор, это у нас держится в секрете.

Дятлов. Поверить страшно. Не могу. Нет.

Мария Ильинична. Страшно… и все-таки болен… Про Володю всегда говорили, что он великий человек, а что, собственно, такое — великий? Просто это очень трудная вещь. Нэп… как вы думаете — легко? Совершить поворот? Вести в отступление… не в наступление, а в отступление… не дрогнуть? Видите, ничуть не изменился, даже еще воинственнее стал, непримиримее. И все это когда-то возникает в мозгу, обдумывается, превращается в политику… Мы, близкие люди, знаем когда. Всегда. Во время самой кипучей работы… на прогулке… дома… Именно как молния у него возникает мысль. И он бегает по комнате, и руки где-то спрятались, и весь, как в юности, четкий, радостный, лукавый… смеется. Но это нелегко.

Дятлов (горячо). Надо позвать светил науки.

Мария Ильинична. Светила ничего не смогут сделать, если организм сам не справится. Но будет об этом, может быть, Владимир Ильич всех нас переживет.

Дятлов. Кажется, идут.

Мария Ильинична. А жизнь как, товарищ Федор, женились, одиноки?

Дятлов. Одинок… теперь совсем. Отца мы погребли в первую революцию. Матушка ушла недавно… проводил на Ваганьково.

Мария Ильинична. Одиночество — вещь неприятная. Вам, Дятлов, еще не поздно полюбить. Вы не любили?

Дятлов. Любил… и сейчас люблю одну достойную девушку, но ей и невдомек, что это так.

Мария Ильинична. Старая история. Неравенство какое-нибудь есть?

Дятлов. Есть. В культуре. Она — врач, умница… а я, ежели меня в корне взять, приват-доцент слесарного ремесла. Не звонко.

Мария Ильинична. Но вы сказали, что она умница.

Дятлов. Очень.

Мария Ильинична. Для умницы вы должны составить партию.

Дятлов. Не очень.

Мария Ильинична. Но почему же?

Дятлов. Эх… это сказка горькая… Идут, идут!

Входят Ленин и остальные .

Ленин (светится). Вы, милые други, очень много потеряли, что не пошли с нами. Какая глыбища этот мастер! Нам бы проводить наши заседания с такой организацией. Я на него смотрел и все время думал: вот что нам надо снизу доверху.

Входит Сухожилов .

Сухожилов. Владимир Ильич, не почтите за обиду и унижение ответить на один мой вопрос.

Ленин. Не почту. Говорите.

Сухожилов. Как вы узнали, что я должен был для вас ковер постелить?

Ленин. Вы же сказали, что я вождь трудового мира. А какой же я вождь, если не могу понять такой простой вещи?

Сухожилов. Вы отшучиваетесь, а я могу задуматься…

Ленин. Но это же так просто. Вы человек старого покроя, и старый покрой вам настоятельно повелевает придерживаться старины. А сейчас многие люди старого покроя честно думают, что у нас пошел возврат к старому. А меньшевики и эсеры помогают так думать.

Сухожилов. Удивительно!

Ленин. Что именно?

Сухожилов. Удивительно не то, что вы жизнь верно подмечаете. Мне удивительно то, что все свои заметки вы на политику поворачиваете.

Ленин. Вы мне сказали лестную вещь, потому что я политик до мозга костей. А вот так организовать дело, как у вас, я, к сожалению, не могу. А хотелось бы.

Сухожилов. Может быть… я не видел. Но ведь смотря что делаешь. Сталь варить и Прошка будет — вон он ухмыляется, — а государством управлять Прошка не будет.

Ленин. Будет.

Сухожилов. Не будет!

Ленин. Обязательно будет!

Сухожилов. Вы тоже говорили, что каждая кухарка будет управлять государством… что-то не получается.

Ленин. Верно. Теперь не получается — потом получится. Обязательно получится, когда каждая кухарка получит такой уровень развития, какой и не снится людям нашего поколения.

Сухожилов. Тогда, Владимир Ильич, и кухарок не будет.

Ленин (очень доволен). Вот об этом я и говорил!.. Только просто и коротко, чтобы люди знали, к чему им стремиться. А Прошка будет… (Проне). Будете?

Проня (радостно). Не.

Ленин. Неужели «не»?

Проня. Ей-богу, не.

Ленин. Зачем же вы меня подводите?

Кузьмич. Это он так… миндальничает! Будет, будет.

Проня. Не… Неохота. Растратишься, а потом в Бутырку полезай. Я к деньгам охочий.

Ленин. Как он меня подвел! Не хочет управлять государством. (Рассмеялся.) Бутырки боится… а?! Вот бы сюда буржуазного сочинителя. Он такое бы написал, что прощай навеки Советская власть и мировая революция. А мы все-таки будем верить и в Прошку и в мировую революцию.

Затемнение

Сцена четвертая

Там же и в то же время. Но теперь действие перенеслось на площадку красного уголка. Рабочие разошлись. Ленин , Мария Ильинична , Дятлов , Ипполит .

Ленин. Да, друзья, вы многое потеряли… Я уж о мастере говорил… А Прошка… очень ловкий! Я ведь верю в нашего российского Прошку в тысячу раз больше, чем он сам верит в себя. Придет время, оно не за горами, когда Прошка осознает свое мировое значение, свое удивительное достоинство, когда он уж не станет называть себя рабской кличкой Прошки… О нет, я не предаюсь мечте, взятой с неба. Я уже теперь в невероятной бездне противоречий вижу людей завтрашнего дня… людей, которыми можно гордиться перед всем миром. Вот почему я бесконечно верю в Прошку. И без этой веры не было бы Октября и человечеству не светили бы бессмертные огни Смольного. Давно в партии, товарищ Ипполит?

Ипполит. Я молодой коммунист… вступил в шестнадцатом году.

Ленин. Да, не старый. Но как это дорого! Инженер, специалист и в то же время член партии. Дятлов, бросайте Чека, начинайте учиться. У нас совсем нет коммунистических инженеров, техников, врачей. Мы все безумные политики, а чтобы сталь варить, делать турбины, паровозы, иголки швейные, черт их побери, — у нас к этому привычки нет. А тут еще в ярости и драке интеллигентов потеряли, виноватых и правых… прироста нет. Все это знают, а учиться не хотят. А вот и Дятлов тоже не хочет учиться.

Дятлов. Дорогой Владимир Ильич, мне уже за тридцать, а надо начинать с дробей. Я с удовольствием стану к тискам.

Ленин. А мы не к тискам пошлем — учиться знанию живого дела отправим вас, чтобы не командовали только и не чванились, что умеем марксизм соблюдать.

Мария Ильинична. Владимир Ильич, поедем. Ты устал, и мне пора. И не надо Дятлова ругать.

Ленин. Я не Дятлова ругаю.

Мария Ильинична (улыбнувшись). А кого же?

Ленин. Всех… их, что сидят на одном марксизме. (Прямо смотрит на картину, изображающую рабочего.) Скажите, пожалуйста, что это за чертовщина?

Ипполит. Где? Какая?

Ленин. Да вот эта картина… Я давно на нее смотрю и сержусь. Что это такое? Неужели человек?

Ипполит. Рабочий… тип, так сказать. Художественный образ.

Ленин. Гм… да-с. А вы, Дятлов, что скажете?

Дятлов. Уклоняюсь. Тут у нас с Ипполитом камень преткновения.

Ленин. Где вы это достали?

Ипполит. Автор подарил.

Ленин. Наверно, у него плохо идут дела, если раздает. (Дятлову.) Вы чему смеетесь?

Дятлов. В самую точку попали.

Ипполит (с вызовом). Рембрандт умер в нищете.

Ленин (немедленно, с азартом). Ах вот как!.. Тогда погодите! Значит, вы сей сизый нос алкоголика и кубики вместо глаз находите гениальным искусством? Отлично. Я не стану коробить вашего эстетического чувства грубыми сравнениями, но хочу спросить, что означает сизый нос?

Ипполит. Ничего не означает.

Ленин. А что означает ничего не означающий сизый нос?

Ипполит. Могу объяснить. Вы в политике видите то, чего не вижу я, он и великое множество людей. Согласны?

Ленин. Ну, положим, мне несколько неудобно с этим согласиться. Может быть.

Ипполит. Этот художник тоже… Он имеет второе зрение. Обычное зрение видит человека и только, а второе — видит его конструкцию, замысел в линиях и цвете. Я вас убедил?

Ленин. Да, конечно… можно представить себе человека и в конструкции. Но скажите нам на прощание правду, смотрят на этот художественный образ ваши рабочие или нет?

Ипполит. Не смотрят… увы.

Ленин. Что же они?

Ипполит. Они люди труда… далеки.

Ленин. Ох, тут не то… И я хочу сделать смелую попытку объяснить, почему они не смотрят. Такие штуки страшно устраивают современных эстетов от буржуазии потому, что в этих штуках человек превращается в урода, оплевывается, уничтожается как человек. А современная буржуазия по духу своему все более и более отдаляется от человека. Вот почему люди труда и не смотрят. Инстинкт самозащиты и здоровья. А я вас убедил?

Ипполит. Нет.

Ленин. Почему же?

Ипполит. Насчет буржуазии — это так. Но надо же искать новое. В искусстве особенно. Но и всюду. Даже когда производишь сталь. Я все время ищу.

Ленин. Вы, товарищ Ипполит… скажу вам прямо… восхитительный товарищ! Тысячу раз с вами согласен. Мы — революционеры, мы не можем коснеть на старине. Новое всюду нужно как воздух, ибо старое бьет нас бескультурьем, мещанством, бюрократизмом, взяткой, чванством, ленью. За новым — будущее! Но какое будущее за этим получеловеком с деревянными глазницами — не знаю. Какими знаниями надо обладать, чтобы сделать новую марку стали! А эти ляпают и уверяют: новое искусство! Была бы тициановская сила, можно спорить, но и уважать. А что тут уважать? Но если он вас радует, товарищ Ипполит, держите его.

Ипполит. Вы говорите, что буржуазное… античеловечно.

Ленин. А для чего мы двадцать лет деремся, начиная с подполья? Лишь для того, чтобы высвободить человека из пут буржуазного варварства, которое с цивилизацией стало еще более изощренным и чудовищным… И мы едем, едем, Маша. У меня ведь день не рабочий, праздничный. По решению товарищей, я освобожден на целую неделю. Пекутся. Думают, устал. Как по-вашему, Дятлов, я устал? Я болен?

Дятлов. Я давно вас не видел.

Ленин (Марии Ильиничне). Хитрит, а не умеет. Как же вы в Чека работали, если хитрить не умеете?

Дятлов. А кто с вами хитрить умеет?

Ленин. Со мной? Ого, еще как хитрят. Но ничего, хитрите, все равно у меня прекрасное настроение, и вы, товарищ Дятлов, поедете со мной в Горки отчитываться. А вам, товарищ Ипполит, самым официальным образом огромная правительственная благодарность и моя личная, коммунистическая. Вы стоите на том фронте, где начинается всяческий социализм — экономический, духовный.

Входят все рабочие . Замкнутый рабочий несет букет сирени.

(Мягко, с юмором.) Ах, чудаки какие! Я же не Собинов… Впрочем, не мне, конечно, а даме это все предназначается… Ты посмотри, Маша, какая свежая у них сирень. Откуда? Где вы взяли?

Замкнутый рабочий. Отец мой выручил. Он услыхал, что делается сейчас на заводе, и догадался с девочкой сирень прислать. Немолодой он у меня. Цветы разводит.

Мария Ильинична. Спасибо, товарищи. Этот день надолго в памяти останется… Я специально попросила Владимира Ильича поехать к вам в цех… И эти живые встречи… право, окрыляют. Словом, не надо объяснять. Очень вас благодарю.

Ленин. И не станем больше мешать и отвлекать вас. И передайте привет вашему отцу немолодому. Сталь вы плавите прекрасно, попробуйте переплавить вашего меньшевика беспартийного… Впрочем, это труднее… Убрали ковер… Его надо отдать в детский дом… (Проне). Так не будете управлять государством?

Проня. Не…

Ленин. Как он меня подвел!.. И художнику скажите, что не надо деревянных глаз… Нехорошо. До свиданья, товарищи.

Все, кроме Ипполита , уходят.

Ипполит. Человек… как я… (После раздумья.) А дивный.

Занавес

 

Действие второе

Сцена первая

В комнате у художника Кумакина. Кумакин , Клава .

Клава. Кумакин, денег у нас осталось на три дня. На пиво сегодня не будет.

Кумакин. Мир мерзок и пошл. Но Ипполит обещал мне заплатить за моего «Рабочего». Поднимемся.

Клава. Лавруша, милый, поверь мне наконец, что все эти… не знаю, как их назвать… все твои шедевры — не шедевры, а одна чума. Рисуй русалок, и мы каждый день будем ужинать в «Праге».

Кумакин. Клавдия, не смей! Кого опошляешь?! Я единственный в России, кого великий Пикассо мог бы назвать своим настоящим последователем.

Клава. «Не опошляй»… а жрать нечего.

Кумакин. Все гении живут и умирают в нищете.

Клава. А я не гений, и жить в нищете мне противно. И клянусь тебе, что уйду. А ты умрешь без меня. Не от нищеты, а от грязи. (Глядя на картины.) Господи, до чего я их ненавижу. Чума, чума!

Кумакин. Клава, раздевайся.

Клава. Опять?

Кумакин. У меня есть гигантская идея написать женский торс в восторге.

Клава. Ни в восторге, ни в слезах я раздеваться не буду. Раздевалась, стыла зимой, как покойник в морге, позировала, думала, дело получится. А ты с меня ящериц писал. Иди к черту. Вот они.

Кумакин. Вы все, и ты в числе их, — толпа! Это мои лучшие вещи!

Клава. Ящерицы?

Кумакин. Да, ящерицы!

Клава. Ох… слов нет.

Кумакин (гордо). Глазами художника я вижу тебя ящерицей. Сейчас ты переливаешься, горишь, брызжешь желтым шипением… это факт. Потом ты сделаешься малиновой… А когда у нас есть деньги, ты серебришься.

Клава. Уйду я от тебя, Кумакин. Ты сумасшедший.

Входит Ипполит , ставит на пол «Рабочего», который висел в красном уголке на заводе.

Ипполит. Дьявольски устал. В трамвай с картиной не пустили.

Кумакин. Понимаю… Бросаетесь шедеврами.

Ипполит. Извини… такое дело.

Клава (торжествуя). Оплатили!

Кумакин. Ты же сам называл эту вещь шедевром.

Ипполит. Я и сейчас могу сказать: это шедевр. Но один очень умный человек мне сказал, что буржуазии требуется античеловеческое искусство. Я очень много думал… даже провел со своими рабочими дискуссию. Тогда они попросили меня картину убрать. Извини.

Кумакин. Ну и плевать мне на всех вас! Уходи от меня, Клавдия. И ты, Ипполит, можешь меня покинуть. Все уходите. Я буду жить один.

Ипполит. Дьявольская некультурность. «Один»… Не ново это. Читал бы больше, Кумакин.

Клава. Он один потонет в грязи. Уговорите его, Ипполит, написать что-нибудь дельное. За русалок, например, на Сухаревке по три червонца платят за штуку. А какая там работа! Луна — чтобы желтая, вода — чтобы голубая, тело — чтобы розовое. Я тебе, Лаврик, день и ночь позировать буду.

Кумакин. Плевать мне на всю буржуазную культуру, на всех ваших тицианов!

Ипполит. Даже на Тициана?!

Кумакин. Я гениальнее его. Тициан ваш — богомаз.

Ипполит. Может быть, ты гениален, Лавруха, но ты безнадежно туп.

Кумакин. Займи на пиво.

Ипполит. Ладно. Знаешь что, папаша? Напиши-ка нашего Валерика. Назови картину «Юность». Дай что-то радующее! Жаль только, что он на Сережку Есенина немного смахивает.

Кумакин. Сережка похож на кочан гнилой капусты.

Ипполит. Да ну?

Клава. Сумасшедший — и все. И как я с ним живу — не знаю.

Ипполит. Странно. Почему на кочан капусты?

Кумакин. Я его так вижу.

Ипполит. Чудак… смешно.

Клава. Вам смешно, а у меня денег осталось на три дня.

Ипполит. Пойдите, Клава, на работу. У меня можно прилично зарабатывать.

Клава. Какая же я тогда жена художника?

Кумакин. Ступай за пивом.

Клава. Какие-никакие, а все-таки мы — сливки общества. Скажешь в театре, что твой муж Кумакин, люди глаза таращат. А вы — завод. Очень нужно! (Уходит.)

Ипполит. Кумакин!

Кумакин. А?

Ипполит. Начни жить сызнова… с азбуки.

Кумакин. Кто? Я?! Русский Пикассо?! Гений нового мира?!

Ипполит. Черт с тобой! Тогда живи один. (Уходит.)

Кумакин. Мерзкая жизнь, пошлая. За меня в Америке миллионы давали бы, а тут на пиво занимаешь. Мещанство… толпа.

Затемнение

Сцена вторая

В огромной, загроможденной богатой старой обстановкой комнате Насти утром того же дня. Гвоздилин на пороге. Настя рассматривает отца.

Гвоздилин. Что же ты молчишь, Анастасия? Я не прошу тебя, чтобы ты кидалась мне на шею с воплями радости. Отнюдь. Но ты хоть руку отцу протяни.

Настя (мило и ласково). Здравствуй, папочка.

Гвоздилин. Постарел?.. Общипался?..

Настя (по-прежнему). Нет, ничего… мужчина как мужчина. Где же твои чемоданы?

Гвоздилин. С коркой из Ялты до Москвы… с коркой хлеба, говорю, в кармане ехал твой отец. А жил там хуже турецкого святого.

Настя. Странно.

Гвоздилин. А у тебя, дитя мое, можно даже сказать, полный будуар… альков… изящно. А что тебе странно?

Настя. То странно, папочка, что ты миллионы наши увез, а сюда с коркой хлеба приехал? Ограбили?

Гвоздилин (подумавши). Попал я в пути, когда мы бежали на юг, попал под реквизицию. Латыши настигли нас и все, что было на руках, беспощадно реквизировали. А кто тебе сказал, что я увез какие-то миллионы?

Настя. Кто?.. Дворник. Он ведь твой верный пес.

Гвоздилин. Из всех слуг моих один Абдула верным остался.

Настя. Сейчас кофе сварим. Пирожки мне девчонка приносит… те же, что были в Москве пять лет тому назад… Филипповские. Пойди умойся, отряхни прах с ног. Ты находишься в родном гнезде.

Гвоздилин. Эх, «родное»… Рыдать хочется. (Уходит.)

Настя. Принесли тебя черти, папочка! Где же я его помещу? Пока тепло, пускай на чердаке живет. Прежде там студенты ютились и даже довольны были.

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Алло… (Сердится.) Чего тебе? Сейчас ко мне нельзя, у меня чужие… Ни в коем случае не приходи. Категорически запрещаю. (Положила трубку.)

Входит Гвоздилин .

Отряхнул прах, папочка?

Гвоздилин. Теснота какая… А помнишь, Настя…

Настя. Ты, дорогой мой, знай нижеследующее: я ничего не забыла, но и помнить ничего не хочу.

Гвоздилин. Тоже умно.

Настя. А жить ты будешь наверху.

Гвоздилин. Но выше, кажется, некуда.

Настя. Чердак, папочка. Не удивляйся, его у нас студенты снимали и радовались.

Гвоздилин. И я буду бога славить. Теперь скажи, Настя, чем пропитание добываешь? Прости за прямоту. Кофей, пирожки, духи «Коти»…

Настя. Ты меня бросил, родной, в адское время и не сказал, чем мне одной жить. А теперь что спрашивать? И неучтиво с такими вопросами обращаться к молодой интересной особе. Но если все-таки тебя фамильное чувство и гордость волнуют, то знай, что основным своим капиталом я считаю порядочность. Хочу вовремя и удачно выйти замуж.

Гвоздилин (растрогался). Дай с приездом… расцеловать тебя! И кровь моя, и рассудок мой.

Настя. Давай, папочка, поменьше сближаться.

Гвоздилин. Безумная! Неужели ты отца во мне не видишь, волнения не испытываешь?

Настя. Очень мало испытываю. В мечтах я тебя люблю, а в реальности мы люди разных эпох. Учти, например, что я на Казанском вокзале уборщицей работала.

Гвоздилин. Деточка моя…

Настя (с нежной укоризной). А ты мог бы от миллионов гвоздилинских маленький кусочек деточке отломить…

Стучат.

Вот и пирожки… Обожаю пожрать! Войдите.

Входит Валерик .

Я сказала: нельзя.

Валерик. Кто это?

Настя. Мой отец.

Валерик. А ты сказала — чужие.

Настя. Для тебя — чужие, для меня — родные. Познакомься, папа, Валерик Сестрорецкий. Просит руки, но безнадежно юн.

Гвоздилин. Видал вас, молодой человек, на заре. Выпивши вы были… зело.

Настя. Еще не умеет… набирает силы.

Валерик. Настя, мне необходимо с глазу на глаз.

Настя. Между нами нет ничего такого, что надо скрывать от родителей.

Валерик. Тут другое… более серьезное…

Настя. Для женщины самое серьезное ее интимное реноме!

Валерик. А для мужчины самое серьезное — тюрьма.

Настя. Тебя в тюрьму? Ну какой ты мужчина!

Валерик. За мной следят.

Настя. Вот дурак. И ты ко мне приперся. Может, спрятаться думаешь?

Гвоздилин. Господа, погодите-ка, я вижу, тут действительно серьезно. Что случилось, молодой человек, говорите откровенно, могу дать полезный совет.

Валерик (со стоном). Запутался я… Никого не виню и пришел не обвинять.

Настя (грубо). Что?! Обвинять? Вон отсюда!

Гвоздилин. Настя, умерься. Кричать глупо. И вам замечу, сударь, — слезы и стоны изобличают одно бессилие. Несчастья на то и даются, чтобы испытывать нас. Что вы наделали?

Валерик. Взятку взял.

Гвоздилин. Много?

Валерик. Теперь уже почти ничего не осталось.

Гвоздилин. У кого нити дела — знаете?

Валерик. У Федора.

Гвоздилин. Кто он? Друг ваш, что ли?

Валерик. Друг всей нашей семьи.

Гвоздилин. Наш Федор?.. Который?..

Валерик. Ну да… Федор Дятлов.

Гвоздилин. Как символ зла и несчастья, как дух злобный, он людей преследует! Почему нити дела у него?

Валерик. Потому что мы в одном учреждении служим.

Гвоздилин. В каком — не секрет?

Валерик. Прежде Чека называлось, теперь — Госполитуправление.

Гвоздилин. Тушить надо.

Валерик. Как?

Гвоздилин. Я тебе денег дам… много. Найду — займу.

Валерик. Зачем?

Гвоздилин. Тебя купили, ты купи.

Валерик. Федора?

Гвоздилин. А что?

Валерик. Не могу вообразить.

Гвоздилин. Вообрази.

Валерик. Мне в голову не приходило.

Гвоздилин. Пойди домой, возьми голову в руки. Богу помолись. Да, сыночек, — господу нашему общему. А потом я тебя научу, как к такому делу можно приступить. И денег дам. Можешь много обещать, не обману.

Валерик. Спасибо вам… как луч света. Начинаю верить. Надо хорошенько подумать.

Гвоздилин. Я не обману.

Валерик уходит.

Настя. Ты какой добрый! Чего ради?

Гвоздилин. Честь фамилии берегу. Вы же вместе бешеные деньги проматывали. Еще, чего доброго, вместе отвечать придется.

Настя. Не то… не то.

Гвоздилин. Мысль наша течет по мозгам, а мозги имеют множество извилин.

Девочка вносит пирожки и уходит.

Вот и пирожки. Духовито как. Москва-матушка! Что-то мне начинает сдаваться, что я тут у вас уживусь.

Настя. На чердаке, папочка?

Гвоздилин. Зачем же только на чердаке… можно и пониже спуститься… поближе к старой московской земле. А мальчика мы вызволим. Вот увидишь, вызволим… И не как-нибудь случайно, а руками Федьки Дятлова.

Затемнение

Сцена третья

На чердаке, где обитает Гвоздилин . Полутьма. Гвоздилин лежит на койке, спит и ему видится сон, будто пришел к нему Дятлов .

Гвоздилин. Федор, неужели это ты?

Дятлов. Я, конечно.

Гвоздилин. Чему обязан?

Дятлов. Ты меня звал, я пришел.

Гвоздилин. Видишь, вот на чердаке огинаюсь.

Дятлов. А ты бога благодари.

Гвоздилин. Благодарю, благодарю.

Дятлов. Чего позвал-то?

Гвоздилин. Мальчишку хочу выручить.

Дятлов. Какого мальчишку?

Гвоздилин. Да того, что взятку получил. А нити дела в твоих руках находятся.

Дятлов. Какой же он мальчишка, если взятки брать умеет.

Гвоздилин. А ты сколько возьмешь?

Дятлов. Ты же знаешь, старый дурак, что я неподкупный большевик.

Гвоздилин. А кто дознается, что ты взял? Никто не дознается.

Дятлов. Так ведь перед самим собой очень зазорно.

Гвоздилин. Человек, Федор, сам для себя судья милостивый.

Дятлов. Нет, не возьму.

Гвоздилин. Бери, Федор, я много дам.

Дятлов. Да зачем тебе мальчишку выручать? Нестоящий совсем. Гнилой сук.

Гвоздилин. Не в мальчишке главная причина.

Дятлов. А в ком же?

Гвоздилин. В тебе. Тебя я желаю подкупить, товарищ Дятлов. Ты и не знаешь даже, какая для меня великая радость тебя подкупить. Милый ты мой, Феденька, ты льстился надеждой меня к стенке поставить, теперь уж я льщусь надеждой подкупить тебя. Ах, какое это мне громадное удовольствие! Ты вникни в мои слова. Они значение имеют для нас обоих. Некогда ты на меня шел со злом. Ныне же я на тебя иду с добром. Ты на меня с булатом, я на тебя со златом.

Ты эти стишки должен с детства помнить. Умно в них выражена разница между властью солидного капитала и властью одной силы. И теперь я так полагаю, милый Феденька, что нечего вам фордыбачиться. Нас, капиталистов, никто не выдумывал, а вас, марксистов, выдумал один Маркс, человек никому не известный. А ты, Федька, зубы не скаль, я без толку никогда слова не скажу. Положи-ка на весы все золото, какое имеется на земле, и ваши книжечки положи… Что перетянет? Бери, Федор, я много дам.

Дятлов. Надоел ты мне со своими баснями. Рассержусь и арестую тебя.

Гвоздилин. Э-э, нет… не арестуешь. Сам знаешь, что не арестуешь.

Дятлов. Да для чего тебе, чтоб я взял? Соблазнить меня хочешь?

Гвоздилин. Хочу. Страсть как хочу. Ты не поверишь, я ведь загадал: возьмет Федор, я у вас жить остаюсь, не возьмет — покупаю заграничный паспорт — и мое почтение.

Дятлов. Давай, черт с тобой. Только побольше.

Гвоздилин. Погоди, сейчас матрац вспорю. Но давай уж, как водится у солидных людей, — по рукам ударим.

Дятлов. Давай ударим.

Гвоздилин. Феденька, милый, вот теперь ты и взяточник. Да какой! Первоклассный. А то «старый мир», «старый мир»… Не отрекайтесь вы от старого мира, он вам еще послужит.

Дятлов. А теперь, старый грабитель и эксплуататор, прощайся с жизнью.

Гвоздилин. Постой… за убийство ответ.

Дятлов. А кто дознается? Никто не дознается.

Гвоздилин. Неужели ты меня задушишь?

Дятлов. Задушу.

Гвоздилин. Что делать? Покорюсь. Души.

Сновидение пропадает. Стоит Настя .

Настя. Папочка, проснись. Проснись, проснись! Никак добудиться не могу. Иди кофе пить. Ты что стонал? Дурной сон видел?

Гвоздилин. Снилось что-то. Нехорошо. Слава богу, что утренние сны не сбываются.

Настя. Папочка, что я хотела спросить?.. Да, вот что. Зачем ты на днях ночью в клумбе рылся?

Гвоздилин. В какой клумбе?

Настя. Вот тебе, «в какой»… Та, что у нас во дворе устроена.

Гвоздилин. О чем говоришь — не понимаю.

Настя. Что ты от меня скрываешься, родненький? Я ж твоя родная дочь.

Гвоздилин. Смотрела — говори. Что же ты высмотрела?

Настя. По-моему, ты оттуда клад доставал. Но достал ли, понять не могу. Ночь была дождливая, во дворе черно. Как ты на чердак прошмыгнул, я не уловила.

Гвоздилин. Вон кубышки стоят — посмотри.

Настя (у кубышек). Настоящие кубышки, как в деревне. Папочка, но здесь чисто-пусто.

Гвоздилин. Вот и я говорю, пусто… а то клад.

Настя. Папочка, ты мне не ври. Я тебя отсюда живым не выпущу, если ты не выложишь на бочку законную часть моего капитала.

Гвоздилин. А ты, Настя, не сон?

Настя. Нет, отец. И довольно лирики. Я тебя здесь, как клопа, придавлю, и никто не узнает. Давай лучше по делу говорить.

Гвоздилин. Выделю твою часть. Выделю из-за одного уважения к твоему характеру. Не при мне деньги. Скрыты в другом месте.

Настя. Позволь, ты успел все ценности в деньги перевести?

Гвоздилин. Заложил верным людям. Не бойся, не прогадаем.

Настя. Хоть бы мамашины брильянтовые подвески оставил мне. Я их когда-то надевала. Удивительно шли ко мне.

Гвоздилин. Эти подвески при мне. Для тебя и оставил. Дурочка… (Достает.) На, любуйся. Спасибо скажи.

Настя. Громадная ценность. Ты прелесть, папочка.

Гвоздилин. А ты что сказала? Отца, как клопа… Отрекись, перекрестись.

Настя (крестится). Прости, господи, прости, господи, прости, господи!

Затемнение

Сцена четвертая

Большая зала в квартире Сестрорецких. Валерик у пианино.

Валерик. «Как хороши, как свежи были розы…». (Застонал, слезы.) Крушение всех надежд… крушение мечты… всей жизни. (Утерся.) А как они меня поймают? Я возьму и запрусь. Дело было с глазу на глаз. А тот, кто давал, скрылся. И вообще, по-моему, у меня началась пустая мания преследования. Никто меня ловить и не думает… Если бесследно пройдет, то уж никогда в жизни!

Входит Дятлов .

Дятлов (Валерику). Болен?

Валерик. В отпуске.

Дятлов. Позови сестру… а сам, пожалуй, из дому не уходи.

Валерик. Товарищ Дятлов, у меня отпуск по болезни, и я могу уйти куда хочу.

Дятлов. Какая же это болезнь?

Валерик. Нервная.

Дятлов. От ресторанной жизни, что ли?

Валерик. А вот и сама Ирина. А я пошел.

Входит Ирина .

Дятлов. Ты все-таки дома посиди, раз я говорю.

Валерик. Что сие значит, товарищ Дятлов?

Дятлов. А то и значит, чтоб не уходил.

Валерик. Но разве я тут не могу присутствовать?

Дятлов. Можешь. Но я хотел бы поговорить с Ириной Александровной наедине.

Валерик. Скажите, что вы от меня скрываете?

Дятлов. Скажу. Наберись терпения.

Валерик уходит.

Ирина. Что-то вы, Федор, у нас бывать перестали. И с Валериком сейчас говорили, как чужие.

Дятлов. А вот с вами хочу поговорить, как со своей. Я надолго не задержу. Валерий натворил безобразий.

Ирина. Валерик?.. Как можно! Он ни на что дурное не способен.

Дятлов. Я знаю ваше мнение о нем и потому решил, так сказать, просветить вас. Святой вы человек, Ирина Александровна, и ничто черное прилипнуть к вам не может. Но действительность… она одних облагораживает, других уродует. Это ведь бывает потому, что в море жизни человек может найти всякую водицу, и мутную и кристальную. Ипполит тоже человек необыкновенный. Оба вы, брат и сестра, родные мне люди… Вас я боготворю. Братски люблю… чисто… как у Чехова в рассказах рисуется. Привязан к вам, как ветвь к родному дереву.

Ирина. Чудак вы, Федор, ну для чего так литературно? И Чехов, и дерево… С Ипполитом вы разговариваете обыкновенно, а со мной искусственно. Любите? Хорошо. Вот и скажите — люблю.

Дятлов. Люблю.

Ирина. И я вас люблю очень. Так что же Валерик?

Дятлов (очнувшись, не понимая). Валерик?..

Ирина. Ну да, Валерик. Вы же сказали, что он чего-то натворил.

Дятлов. Язык не поворачивается, стыдно в вашем присутствии выговорить. Взятку взял. Выдал ордер спекулянту на получение государственного вагона. Спекулянта ищи-свищи, а Валерий попался.

Ирина. Это клевета. Его кто-то оклеветал.

Дятлов. А рестораны? А Настя?

Ирина. Настю он полюбил… первая юношеская любовь! А рестораны… я не знаю. Разве он посещает рестораны?

Дятлов. Посещать — что! Как посещать! Цыгане в «Праге» в честь Валерика песни играют. Это бесплатно не делается.

Ирина. Валерик?

Дятлов. Да.

Ирина. Нет.

Дятлов. Да, Ирина Александровна.

Ирина. Нет, нет.

Дятлов. Да, Ирина Александровна, он — преступник.

Ирина. Он участвовал в Октябрьской революции. Вы же знаете Валерика лучше, чем меня…

Дятлов. Потому и пала на меня горькая участь разбираться в его деле. Скверно и непонятно. При старом режиме жил без году неделя, а действовал, как настоящий лихоимец.

Ирина. Поклянитесь, что это так.

Дятлов. Клянусь вам, Ирина Александровна.

Ирина (помертвела). Дятлов, спасите его! Вы имеете влияние, вес. Вы можете.

Дятлов. Ничего не могу.

Ирина. Почему вы сказали это так жестоко, непримиримо? Вы не хотите?

Дятлов. Прежде всего не могу.

Ирина. А потом и не хочу. Ведь так?.. Говорите.

Дятлов. Я не хочу, Ирина Александровна.

Ирина. Тут-то и главное… А то «люблю», «люблю». Никого вы не любите.

Дятлов. Ирина, дорогой мой друг, даже ради самой высокой любви…

Ирина. Я знаю, что вы скажете, но тут ничего такого не случилось, чтобы жертвовать вашей высокой любовью. Если Валерику будет грозить что-то крайнее, я ни перед чем не остановлюсь… дойду до Ленина.

Дятлов. С чем? Разве можно идти к Ленину с подобным делом?

Ирина. Он добрее вас… Вы фанатики… Вы не видите человека… человеческих слабостей, увлечений, ошибок… Вы не видите этой несчастной любви Валерика. Ленин отзывчивее всех вас. Он добрый.

Дятлов. Не разум ваш это говорит, а горе. Теперь можно его позвать.

Ирина. Что? И он должен будет при мне говорить?.. Что украл… или как это?.. Говорите с ним сами. Но об одном прошу, щадите его. В сущности своей, в человеческой сокровенности он чистый.

Дятлов. Иногда я любуюсь вами, иногда злюсь. Какая вы девочка! А нельзя. Много еще зверинца у нас осталось.

Ирина. Не бойтесь, плакать не стану, умолять вас — тоже. Зовите его. (Уходит.)

Дятлов. Все пропало… теперь навеки.

Входит Валерик .

Валерик. Что, допрашивать будете?

Дятлов. Подслушивал?

Валерик. Что подслушивать… все ясно. Допрашивайте.

Дятлов. Держись человеком.

Валерик. А вам человек нужен? Вам факт нужен.

Дятлов. Факты делает человек.

Валерик. А человек с человеком иногда может договориться.

Дятлов. Как это?

Валерик. Так… по-человечески. Конечно, если они люди.

Дятлов. А ты меня как считаешь?

Валерик. Всегда вы другом семьи нашей назывались. Ирину любите. Я ведь знаю.

Дятлов. Говори, я сдержанный.

Валерик. Дядя Федя, в самом деле любите.

Дятлов. Но я прошу тебя имени сестры не упоминать. О моей любви ни слова.

Валерик. Ну хорошо. Вы не волнуйтесь. Давайте пойдем куда-нибудь в другое место.

Дятлов. В ресторан, конечно?

Валерик. А что? В ресторан, по-вашему, честные люди не ходят?

Дятлов. Ходят… А потом что будет?

Валерик. Вы же не пойдете.

Дятлов. Говори тут… добивай.

Валерик. Что там «добивай»… чем это? Ничего плохого я не думаю. Меня купили, не отрицаю… в конце концов, это жизнь.

Дятлов. А теперь ты меня купить собираешься?

Валерик. Не говорю… и почему непременно купить?.. Могут люди говорить по-хорошему или не могут?

Дятлов. У тебя денег не хватит. Я много возьму.

Валерик. И много найдется.

Дятлов. Сколько же?

Валерик. Очень много, дядя Федя… (Испуганно.) Товарищ Дятлов…

Дятлов (выхватывает пистолет). Я тебе дам товарища!

Валерик (крик). Ирина!

Вбегает Ирина .

Ирина (Дятлову). Вы бессердечный человек.

Дятлов. Бессердечный… да!

Затемнение

Сцена пятая

Парк в Горках. На дорожку выходит Ленин , потом появляется Ирина .

Ирина. Владимир Ильич, я готова пасть к вашим ногам.

Ленин (смятение). Этого… постойте… этого не надо делать ни в коем случае.

Ирина. Мне пришлось сделать невероятные усилия, чтобы проникнуть к вам. Умоляю вас, не наказывайте людей, которые помогли мне проникнуть…

Ленин. Нет, я их не накажу… Не в этом дело. Может быть, позвать врача… вам надо успокоиться.

Ирина. Не нужно, пожалуйста… Я сама врач. Сейчас я справлюсь со своими нервами. Меня привел к вам страшный случай. Мой брат приговорен к расстрелу.

Ленин. Теперь расстреливают редко, в крайних случаях… Но что же совершил ваш брат? Кто он?

Ирина. Он — прекрасный… чистый. И за отвратительную случайность он может поплатиться жизнью… Дзержинский!.. Это каменное сердце! Вот у меня прошение.

Ленин (читает). Печально… (Пауза). Очень.

Ирина. Умоляю — не отказывайте… Я рассчитываю на вашу милость. Выслушайте меня.

Ленин. Конечно, выслушаю. Но я не имею верховных прав на милость или напротив. Милует ВЦИК.

Ирина. Да. Я знаю это, но если будет ваше ходатайство…

Ленин. Расскажите мне о вашем брате.

Ирина. Он молод… юн.

Ленин. А партия?

Ирина. Не понимаю.

Ленин. Те, кто принимали его в партию, видимо, нашли его сознательным. Двадцать один год — это не юность.

Ирина. Сердцем юн… Пылкое, чистое сердце.

Ленин. Мне трудно огорчать вас, но лгать не умею. Не верю я в чистоту сердца взяточников. Даже если бы я был в вашем положении, когда родному человеку грозит смерть, то не стал бы обманываться на этот счет. Он — нечистый человек. И в этом суть вопроса.

Ирина (шепотом). Не говорите так. Я взываю к вашим чувствам человека…

Ленин. Человека…

Ирина. …доброго, отзывчивого человека.

Ленин. Обычно видят человека там, где он добрый, а если он не должен быть добрым, не может быть, тогда уж — каменное сердце. В таком случае, простите, все хлюпики есть люди-человеки, а люди с принципами уже не люди.

Ирина. Владимир Ильич, бывали случаи, когда вы лично приостанавливали казни. Может быть, я не должна так говорить… Но что за преступление… какие-то там бланки… Все мы так долго голодали, мучились.

Ленин. Простите, это было сделано для вас?..

Ирина. Нет, как можно! Я ничего не знала. Никогда бы не позволила.

Ленин. И я не позволил бы… и каждый честный труженик не позволит.

Ирина. Тут любовь… и первая. Он любит. Пусть недостойную женщину, но любит.

Ленин. Какое несчастье говорить на эти темы, какое, право, горе! Что за дело государству и его пролетарской партии до того, кого любит ваш брат? И разве великие певцы этого чувства завещают людям делать преступления?.. И кто он, брат ваш… «чистый», «юный»?.. Ответственный работник ВЧК, наверно, сам творил суд над преступниками. И самое омерзительное, что нам осталось от русского царизма, от татарщины, от вопиющей бесправности, неграмотности, забитости, — взятка… Она и составляет существо преступления вашего брата. Взятка стоит и еще долго будет стоять на пути нашего политического строительства как величайший тормоз, от которого надо избавляться самыми крутыми мерами, ибо взятка еще сильнее наших крутых мер. У вас огромное горе, и поэтому вам трудно понять эти решающие положения, но я прошу понять меня как государственного деятеля, который не может и не умеет быть заступником в таких делах. Не может, не должен! Нельзя, немыслимо! Прошу понять меня.

Ирина. Простите.

Ленин. Позвольте все же дать совет… Пойдите во ВЦИК… Могут быть оттенки…

Ирина. После того, что вы сказали, — нет, просить нельзя… Вы — Ленин. (Уходит.)

Ленин (глубокое раздумье). Нельзя просить… потому что Ленин. Не потому, что нельзя просить, а потому, что Ленин… Наверное, я позабываю, что это слово, очевидно, производит какое-то глубокое впечатление… Ленин… И хочешь ты того или нет, милый товарищ, но для этой девушки в этом слове собираются высшие понятия власти и еще чего-то очень важного… Справедливости, может быть, совести… Так ведь. И тут уж ничего не поделаешь. Для этой девушки закрыты все пути, потому что Ленин… И она, наверное, понимает, что Ленин не может быть иным, но верит в доброго… в добренького… Добренький… Для того чтобы миловать, прощать, прекраснодушничать… (С иронией.) И вот птички кстати, облака плывут… Тишина… Поразительная тишина… (Раздумье). Как бы я хотел… как бы я хотел сейчас…

Входит Мария Ильинична.

Мария Ильинична. К тебе, Владимир Ильич, приезжали товарищи из ЦК… Но мы решили ваше свидание отложить на три дня.

Ленин (хмурясь). Кто — вы?

Мария Ильинична. Я и Надя. Чем ты расстроен?..

Ленин. От жизни парками не отгородишься… Даже если ты большой вельможа.

Мария Ильинична. Кто вельможа, ты? Смешно.

Ленин. Гуляю, бездельничаю. Мне хорошо известно, что я болен, что болезнь моя опасна. И мне это обиднее, чем всем моим друзьям. Потому что мечталось увидеть, как пойдет Россия к социализму, как совершим мы этот новый поворот… как забурлит Восток… Многое еще мечталось. И мне, как всякому человеку, обидно… И ты не обижайся, что сержусь. Никто не виноват… Мне только очень хочется, чтоб меня от жизни не отгораживали.

Мария Ильинична. Милый мой друг, драгоценный мой, это бесконечно радостно, что ты так говоришь.

Ленин. Я вот хочу напомнить тебе что-то… Можно?

Мария Ильинична. Конечно, можно, Володя.

Ленин. Ты, наверное, не забыла, как восхитительно мы с тобой сделали ту поездку на завод, где плавят сталь не хуже рурской. Проня там был, этакий лукавый малый… Инженер… Очень правдивый, честный. И Дятлов. Не забыла?

Мария Ильинична. Конечно, не забыла.

Ленин. Восхитительная поездка. И как бы я хотел… сейчас… боюсь сказать.

Мария Ильинична. Володя, я знаю, о чем ты думаешь… И я иду на преступление для тебя.

Ленин. На преступление не надо… и еще для меня…

Мария Ильинична. Они консилиумом решили, что через неделю тебе можно приступить к занятиям. Тайно от тебя решили.

Ленин. Как — через неделю?.. Сегодня же!

Мария Ильинична. Володя, тише.

Ленин. Я же шепотом… Сегодня же… Что поделаешь? Неисправимый человек. Ты представить себе не можешь, как я сейчас счастлив!

Занавес

 

Действие третье

Сцена первая

Во дворе гвоздилинского дома. Перед вечером летнего дня. Дятлов на скамейке у клумбы читает книгу. Входит Гвоздилин .

Гвоздилин. Маркса читаешь?

Дятлов. Нет… Чехова.

Гвоздилин. Тоже нестоящий писатель.

Дятлов. Почему это?

Гвоздилин. Плохо ему жилось. Хотел увидеть небо в алмазах. Дожили, кажется, а небо — вон оно, алмазов на нем не видно.

Дятлов. Ишь ты, заговорил. А то сидел, поджавши хвост.

Гвоздилин. Ты ведь сам заявил мне, что я настоящий классовый враг. Что ж мне перед тобой — в редиску превращаться? Прощай, Дятлов, уезжаю.

Появляется Абдула .

Дятлов. Не в Америку ли?

Гвоздилин. Я не прочь бы. Капиталу не хватит. В Одинцове хочу поселиться, на дачном режиме.

Дятлов. Умный человек, а хитришь. Врешь что-то, видно. И Абдула о чем-то беспокоится. Тоже видно. Бегает он за тобой.

Гвоздилин. А я у него некоторую сумму деньжонок занял, беспокоится, исчезну еще, чего доброго, с его капиталом.

Дятлов. Обмельчал. Что-то с Абдулой в кошки-мышки играешь.

Гвоздилин. В нэпачи иду. Собачьими консервами торговать думаю. Прибыльная коммерция. Нет, Федор, ломаной копейки я вам в нэп не вложу. Страшные вы люди, когда вас по-настоящему поймешь. Что выдумали, а?! Чтобы капиталисты помогли вам, социалистам. Такого коварства даже римляне не знали. И помогают — вот ведь что невероятно. Я думаю, что это происходит потому, что наш класс — алчный. Я свои капиталы… если бы таковые у меня имелись… лучше в трубу пустил бы — с девчонками в Марьиной все пропил бы, а вам в обороты не дал бы. Нет.

Дятлов. Так ты нас ненавидишь?

Гвоздилин. Ненавидеть — что! Я не раз замечал, например, что у дураков ненависть более развита, чем у людей умных. Браться за вас надо с большим умом и терпением. Весь фокус должен состоять в том, чтобы вы нас возлюбили.

Дятлов. Вот нэп пришел, а мы что-то не очень вас возлюбили.

Гвоздилин. Сейчас вы молоды, прекраснодушны, идеалы свои соблюдаете. Ленин стоит у руля… А вот как без него дело пойдет?

Дятлов. Гвоздилин, довольно. Не потому, что мне сказать нечего… довольно.

Гвоздилин. Гневаешься… похвально. Ленин меня разорил, обездолил, но чту. Громаден. Прощай, Дятлов. Абдула, прими чемодан, проводи старого хозяина в сельское изгнание. Камню родному кланяюсь, клумбе, что взрыл своими руками. Куску неба, что висел над нами. Кланяюсь всем.

Гвоздилин и Абдула уходят. Дятлов углубляется в чтение. Входят Ипполит , Кумакин и Клава .

Ипполит. Самовлюбленные тупеют и жиреют!

Кумакин. Продолжай — не трогает.

Ипполит. Тебя цветы волнуют?

Кумакин. Я не корова, травой не питаюсь.

Ипполит. Ты хуже коровы.

Кумакин. Нет, лучше — меня доить нельзя. Аппарат есть, но не развит.

Ипполит. Скажи серьезно, почему ты не пишешь природу?

Кумакин. Потому что она мертвая и абсолютно ничего не выражает.

Ипполит. Левитану выражала.

Кумакин. Левитан — жулик.

Ипполит. Что?

Кумакин. Он спекулировал на вкусах гнилой городской интеллигенции. Намалюет лужок, а вы умиляетесь. Для вас поле — загородная прогулка с бледными барышнями… А мужик скажет: «Трава перестояла, косить пора». Вот и весь твой Левитан. Народу Левитан — апчхи.

Дятлов. Занозисто мыслит. А то — «корова». Он хитрее.

Ипполит. Мыслит — да. Без системы. Как дикарь.

Дятлов. Природу надо любить, дура!

Кумакин. А она меня любит?

Дятлов (удивлен). Как это?

Кумакин. Так. Человек только и делает, что с природой борется. Мало. Еще люби ее. Горький пишет, что он луну не любит. Ты не скажешь, что он дурак. Эх, был бы я авторитетом, дал бы я вам жизни!

Дятлов. Репина выкинул бы из Третьяковской, а своих скорпионов повесил.

Кумакин. Этого я оставил бы… для смеха.

Дятлов. Кумакин, я могу тебя ударить.

Кумакин. Кумакин ляжет костьми, но мазилу-фотографа великим художником ни за что не назовет.

Клава. Будет тебе, великий художник, будет тебе! Репин «не такой», а Ивана Грозного нарисовал, мое почтение, а Кумакин «такой», и меня нарисовать не может… меня.

Кумакин. Клавдия, не опошляй.

Клава. Видите — «не опошляй»… Потому что стыдно. Ведь мы только зовемся художниками, а живем хуже Абдулы. Я на коленях упросила этого гения нарисовать русалку с меня лично. И что же вы думаете? Не умеет. Ни уха ни рыла не умеет. Вначале ершился: у меня, видите ли, торс грубый… Потом краски не те… Но я стою на своем: пиши. И верьте не верьте, он даже мучиться не стал. Собственными устами чистосердечно признался: «Клава, не умею».

Дятлов. Лавруха!..

Кумакин. Я вашу натуру копировать не умею и учиться не буду, потому что копия есть ложь. Вы верите в сирень, которая никогда не запахнет, вы верите в мертвое тело женщины, которое не дышит, и говорите мне: это реализм. Какая наивность! Чем вы отличаетесь от пещерных людей, которые высекали на камне контуры зверей и верили, что это и есть высший реализм их искусства?

Ипполит. Ну а дальше что? Отрицать — мы великаны. Утверждать — карлики. Что ты предлагаешь? Восхищаться твоими творениями?

Кумакин. И ты туда же. А сам не отрицаешь? Будто не вижу. С тех пор как домовладелец вернулся, ты тоже… Разочарование… или как там у вас? Я в политике профан.

Ипполит. А я сказал «мы». Между мной и тобой есть странное сходство. Увы, брат живописец, есть.

Кумакин. Есть. А что? Давно ли восхищался моими произведениями, но Ленин осудил кумакинского «Пролетария», и ты скис. Все вы указаниями живете.

Дятлов. Указаниями тоже жить неплохо, если указания мудрые.

Ипполит. Да, Лавруха, и сие верно. Ленин мне испортил впечатление от твоей картины, и я скис. Человек он необычайный, сильный. А тут рабочие… ругаются! Ругают автора по матушке по Волге. Ничего не поделаешь.

Дятлов. Да пойми ты: рабочие! А ты — сын народа. Для него должен творить.

Кумакин. Что ты мне народом глаза колешь! Я лучше тебя знаю, что надо народу. Иконы ему надо, потому что они для него — иконы. А еще Буденного на вороном коне, потому что он Буденный. Если я от народа вперед ушел, то повеситься мне, что ли?

Дятлов. А может быть, не вперед? Может быть, в сторону? Нам икон не надо, но ты и от нас ушел.

Кумакин. Ничего я не знаю и спорить не хочу. Но одно знаю, что за мои вещи за границей платили бы громадные деньги. А вы плюете на меня. Вы недоразвитые люди, вам мертвая сирень, намалеванная на мешковине, дороже полетов моей фантазии. И я не виню вас. Чтобы понимать мое искусство, нужно жить по-другому… объездить все музеи мира… вообще жить по-другому. Я стою за пределами реализма. Я гений жизни, которой не было и быть не может. Вот что такое я. А теперь вопи, товарищ Федор. Вопи на меня.

Ипполит. Не так бы уж… «Я гений». Не надо.

Дятлов. Черт с ним, пусть будет гений. Но ведь тут чистейшая контрреволюция! Этот холуй мечтает служить пресыщенным классам, которым все на свете надоело. Вот ведь что это такое. Просто, как репа. Наслышался, начитался… Теперь американцы до того на мировой бойне разбогатели, что целые замки из Европы к себе перевозят. Они бы и Лавруху Кумакина для маскарада прихватили. Ленин сразу по твоей картине понял, какому идолу ты молишься. Золотому идолу ты молишься, нечистая сила! Четыре года назад я пустил бы тебя в расход без колебания, а сегодня смиряюсь, уговариваю тебя: Лавруха, служи народу, служи, скотина… то есть милый мой, дорогой. А ты кочевряжишься… буржуазия больше заплатит. Стоило для такой скотины Октябрь делать.

Кумакин. Пойдем, Клава, прозябать. Этим людям коров писать… тогда они скажут — вот народное искусство. Прощайте. Но запомните мои слова. Я, Лавруха, прозвучу в веках: Лавр Кумакин. Запишите.

Клава. Нет, милый мой, довольно… Я сама научу тебя делать картины. «Заграница». «Америка»… Без Америки проживем.

Кумакин уходит. Входит Настя и следом — господин с толстой тростью , господин с животом и господин в лаковых башмаках с замшей.

Настя (пришедшим). Знакомьтесь, господа, с моими соседями — постояльцами здешнего подворья.

Господин с животом. Нам, Настасья Еремеевна, излишние знакомства совершенно ни к чему. Мы пришли сюда лишь только для того, чтобы окинуть беглым взглядом ваше подворье в дальнейших практических видах.

Настя. А перекусить?

Господин с животом. Сие естественно.

Господин в лаковых башмаках. Говоря языком делового Запада, мы это берем. Помещения староваты и грязноваты, мадемуазель Гвоздилина, но мы и не собираемся открывать в них ателье французских изысканностей.

Дятлов. Настя, ты подворье собралась продавать? С ума сошла?

Ипполит. Это уже весело.

Господин с тростью (весьма расторопно). Во-первых — вот. (Вертит тростью.) Последнее открытие дарвинизма, или наглядная карточка, как человек приспособляется в борьбе за красивое существование. (Отвинтил набалдашник и налил в него коньяк из трости.) Чистейший коньяк высшей марки родного отечества! У меня любое щекотливое дело решается на ходу. Во-вторых, никто ничего не продает и не покупает. В настоящий текущий момент процветает политика взаимных уступок. (Предлагает Ипполиту и Дятлову набалдашник.) Не желаете как желаете. За взаимные уступки! Взаимные. Подчеркнуто мною… пью!

Господин в лаковых башмаках. Говоря языком бульвара: деньги на бочку — и ваших нет… к взаимному удовольствию.

Ипполит. Сон какой-то. Дико даже.

Господин с животом. Никакого сна-с, господин постоялец, никакого сна-с. Нашей компанией получена лицензия на пуск маргаринового завода в черте города с правом вступить во взаимоотношения с постояльцами на предмет выселения последних… за определенную мзду, конечно.

Ипполит. Вот оно, Федор, вот оно! Почти как при старом режиме.

Настя. А давно ли, Федя, ты намеревался выдворить меня из собственного гнезда?..

Господин с тростью. Почти, да не почти. При старом режиме мадемуазель Гвоздилина и не помыслила бы даже о копейке вознаграждения. А мы намерены вступить с вами в полюбовный торг. Это огромное достижение, какого никогда не знали люди простого разряда в старые годы.

Господин в лаковых башмаках. Даже в странах просвещенного Запада, издавна покончивших с произволом высших классов, нет ничего похожего на права, полученные российским пролетариатом.

Ипполит. Коль так, давайте торговаться. Но что он выручит, живя в дыре, достойной пролетария старых годов?

Настя. Не затевайте скандала, мы тоже заботимся об общем благе.

Ипполит. Настя — и общественное благо… уже весело.

Настя. А что? Настя — не только мушки и завивки с ажурными чулками. Я Гвоздилина! Гвоздилина и компания. Вы понимаете? Это фирма.

Дятлов. Маргариновый завод?

Настя. Да, маргариновый.

Ипполит. А что сие — ваш маргарин?

Господин с тростью. Маргарин, черт возьми, — это жир, которого нет в живой природе, это пар без воды, воздух без кислорода, это ничто и нечто из ничего!

Ипполит. Федор, вот наконец я нашел то, чего мне не хватало. Маргарин! Какое восхитительное дело! Господа, вам нужен инженер? Хороший… квалифицированный… универсал.

Господин с животом. Тут, милый мой, одна химия, сугубая химия.

Ипполит. Он металлург и химик и даст вам разом выдающуюся маргариновую технологию… Он — вот он. Это я. А вот мой друг. Он чудесный слесарь, редчайший слесарь, который вам наладит все приспособления. И все мы объединимся в маргариновом братстве — мозг, труд и капитал с Настей на вершине в эмблеме нашей фирмы! Ура, я говорю. Ну, что же вы молчите?

Настя. Вы хотите нас одурачить? Ничего не выйдет. Господа, поднимайтесь ко мне. Ход известен, вас встретит моя служанка. Мои соседи любят пошутить, но шутки получаются какие-то вымученные.

Господин с животом. Над чем шутить, не понимаю. Завод ведь в самом деле будет с химиками и слесарями. Фирма, да-с, это уж как вам будет угодно.

Настя. Прошу, прошу… я сию минуту. Не надо придавать значения… это шутки горькие и через силу. Я-то знаю. Прошу, прошу.

Пришедшие уходят, Настя задерживается.

(Нашла взглядом Клаву.) Ты, Клава, почему же на мои поклоны не отвечаешь? Разбогатела?

Клава. Я на свои грешные копейки живу, а ты шикуешь — на окровавленные. (Уходит.)

Настя. Расстреляли?! Дятлов, что молчишь?

Дятлов. Ничего не известно.

Настя. Значит, жив.

Дятлов. Почему думаешь?

Настя. Снилось.

Дятлов. Вела бы себя поблагороднее, тогда ничего не снилось бы. Шикуешь.

Настя. Шикую и шиковать буду. Теперь, Федя, кончилось твое царство военного коммунизма… Вы вообразить себе не можете, как я еще шиковать буду.

Ипполит. Как же. Воображаю!

Дятлов. Не связывайся. А ты, Настя, иди компаньонов угощай. И на свое царство не надейся. Просчитаешься.

Входит Абдула .

Настя. Абдула, где папочка?

Абдула. Ту-ту машина твой папочка!

Настя. Ничего не понимаю.

Абдула. Ту-ту машина… «Прощайте, вся моя родня»…

Настя. Не понимаю, что он говорит.

Дятлов. О чем ты говоришь, Абдула?

Абдула. Убить мало твоя папочка. Резать надо на ремни, собакам давать.

Настя. За что ты его ругаешь?

Абдула. Господин Гвоздилин ту-ту машина, на Варшаву тягу дал… Я сам, старый дурак, его в поезд сажал… считал, что в Одинцово едет…

Настя. Ничего не понимаю.

Дятлов. Уехал отец из Советской России… Чего же тут не понимать?

Настя. Как?!

Дятлов. Как! Очень просто. Получил заграничный паспорт и уехал. Они легально теперь уезжают.

Абдула. Какой человек есть! Негодяй! Мало этого слова. Сукин сын есть.

Настя падает в обморок.

Всех их… буржуазия, который есть… на грязной веревке вешать надо.

Дятлов. Поздно ты это понял, Абдула… в семнадцатом надо было котелок открыть…

Ипполит (около Насти, в сторону дома). Клава, позовите Ирину… Тут обморок.

Дятлов. Чем-то он им страшно влепил… Что он тебе сделал, Абдула?

Абдула. Я ему верой-правдой… Знаешь, что есть вера-правда?

Дятлов. Знаю.

Абдула. А он мне рубля на табак не кинул. Скрылся, как мошенник… Видал, какой господин есть?!

Дятлов. Не могу войти в твое положение, господам не служил… Смеяться над тобой дурно, ты человек старый.

Абдула. Смейся… ха-ха… Старый, но окончательно глупый… Пустая башка.

Входит Ирина .

Ипполит. Настя в обмороке… какое-то потрясение.

Ирина. Брызни водой, очнется.

Ипполит. Так просто, водой?

Ирина. Можешь духами побрызгать.

Настя (приподнимаясь). Ничего не надо. А вам, Ириночка, противно ко мне прикоснуться. Бесчувственная вы особа.

Ирина уходит.

(Всем присутствующим.) А чувств я лишилась потому, что папочку люблю страшно и не успела с ним, бедным, попрощаться. (Уходит.)

Абдула. Шайтан, жулик, мошенник твой папочка. (Уходит.)

Дятлов. Мил-сердечный друг, а ты какой-то странный.

Ипполит. А что? Заметно?

Дятлов. Очень. Валерий… понимаю…

Ипполит (после колебаний, с тяжестью). Не поймешь ты меня.

Дятлов. Скажи прямо, что с тобой? Про таких, как ты, в народе говорится: «Человек задумался». Ты вообще не в меру впечатлительный.

Ипполит (защищаясь, резко). Ах, «впечатлительный»! Повсюду лавиной раскатывается вакханалия старого мира, а я, видишь ли, впечатлительный! У меня брата сожрала эта вакханалия, а я впечатлительный… Мне всегда светили огни Смольного, всегда горел неугасимый образ Ильича… впрочем, да… да, да, я впечатлительный, тонкий и не в меру чувствительный. Можешь иронизировать. И все-таки поймите вы, железные друзья мои, что есть у нас, русских, свирепая, бессмысленная, страшная тоска, которая ведет в кабак, в запой, на перекладину с веревкой. Ты правильно заметил. Да, задумался… Но ты не бойся, Федя, я пока до точки не дошел. Вот у меня кулак, он твердый… кажется, железный. Просто я не умею и не стану врать.

Дятлов. Врать?.. Кому? Для чего тебе врать?..

Ипполит. Тебе хотя бы.

Дятлов. Убей, неясно.

Ипполит. Если носишь такие настроения в себе, по-моему, нечестно оставаться пребывающим в партии.

Дятлов. Пребывающим?

Ипполит. Но ты возьми по-человечески. По-человечески, как быть, если такие настроения в душе?

Дятлов. «По-человечески». Я, значит, каменный. А мне, по-твоему, не делается отвратительно, когда вон у Насти пир горой? А ее дружки выдумали маргарин варить? Когда Гвоздилин, видите ли, может легально уехать за границу? И ты, чекист, не тронь его пальцем. Но между тобой и мной есть разница.

Ипполит. Знаю я эту разницу.

Дятлов. Нет, ты не знаешь. Для тебя погасли огни Смольного. Ты своей тоске поддался… И про Ильича молчи.

Ипполит. Ты хочешь сказать мне: «Предатель». Говори.

Дятлов. Нет, не скажу… не могу принять твоей… как ее?.. бессмысленной, страшной тоски… не пойду навстречу. Ты?! У которого никогда не было никаких интересов, кроме революции… Ерунда какая-то, сон бессмысленный. Если такие, как ты, будут уходить из партии… я это понимать отказываюсь.

Ипполит. Ты подожди, послушай…

Дятлов. Ждать нельзя, не буду. Знаю одно: то, что ты мне высказал, — болезнь. Опасная, смертельная… К Ленину!

Ипполит. Опомнись!

Дятлов. Именно потому, что я все помню, — к Ленину, к нему одному.

Затемнение

Сцена вторая

В кабинете Ленина в Кремле. Вечером. Дятлов , Ипполит . Входит Ленин вместе с докладывающим .

Докладывающий. В Италии растут тенденции к признанию Советской России. Конечно, тут играет роль наша нефть, но все же побеждает реалистическая точка зрения.

Ленин. Они все нас признáют… Глупость и упрямство долго властвовать не могут. Мы же их признаем… Мы, которые их прогнали! (Ипполиту и Дятлову.) Сидите, товарищи, сидите, никаких мировых тайн вы тут не подслушиваете. Вот очень горько, что средства связи далеко не совершенны… Китай. Скачи до него… а как хочется побольше сведений о деятельности Сунь Ят-сена. Мы безмерно мало знаем… (Всем.) Придет, товарищи, время, когда народы Азии поставят огромный памятник русскому матросику, который бухнул из пушки по Зимнему дворцу… (Докладывающему.) Оставьте все эти материалы для вечерней работы.

Докладывающий. Владимир Ильич, но мы сейчас занимаемся вечерней работой.

Ленин. Ничего. Я люблю поздно сидеть. Что у вас еще?

Докладывающий. В Коминтерн пришло письмо от канадских рабочих. Просто осведомляются о состоянии вашего здоровья.

Ленин. Вот надо им ответить тоже просто: «Жив, здоров и занимается вечерней работой». (Бросает взгляд на Дятлова и Ипполита). Но мы утомили их нашими мировыми вопросами. Сейчас мы сделаем перерыв. Я поговорю с товарищами, а потом мы продолжим с вами работу.

Докладывающий уходит.

Нуте-с, кто начнет?

Дятлов. Я, наверно… слова в горле останавливаются. Ипполит из партии выходит.

Ленин. Запишем. Дальше. А вы, надеюсь, не выходите?

Дятлов. Как это можно! Владимир Ильич?.. Но… (под взглядом Ленина запнулся) если такие люди…

Ленин. Все-таки появилось «но»?

Дятлов. Появилось.

Ленин. Вот это «но» и есть самое главное. Вы и «но», это несовместимо. Чудовищно! Вы меня убили, товарищ Дятлов.

Дятлов. Я убил?!.. Я?.. Не Ипполит?

Ленин. Именно вы.

Дятлов. Тогда казните. Но я за Ипполита болею!

Ленин. Казнить надо не вас, а нас, руководителей… Воспитывали плохо, плохо школили, в руках держать не умеем. Вы — сущность партии, ее костяк, жизнь, надежда, а нате вам! У Дятлова появились свои «но»… Ленин гнет не туда, может быть, куда гнул Маркс? Так, стало быть? Отвечайте.

Дятлов. Владимир Ильич, неужели у Дятлова не могут появиться сомнения?

Ленин. Не могут!

Дятлов. Как?!

Ленин. Так, очень просто. Не могут. И в этом наше величайшее счастье, что у нас с вами относительно партии не может быть никаких сомнений, никаких «но». Счастье! Слышите? Нам повезло, как никому на свете, открыть неслыханного человека, без сомнений, великолепного по ясности, недюжинного, железного. Откроюсь вам, — хоть я не терплю красивых слов, но тут другого нет, — я перед нашей партией преклоняюсь… несмотря на огромное количество наших недостатков. Такой партии до нас никто не мог создать — ни бог, ни царь и не герой! А вы… да нет, товарищ Дятлов, тут недоразумение… нет у вас никаких «но».

Дятлов. Я живу в гневе… Как будто у меня горячка. К нам на двор среди бела дня являются подлинные буржуа.

Ленин (чуть улыбнувшись). Буржуи.

Дятлов. Да, правильней — буржуи. С иголочки… упитые.

Ленин. Упитанные?

Дятлов. Неужели вам смешно?

Ленин. Я только уточняю. Являются упитанные буржуи… И что же они делают?

Дятлов. Маргариновый завод пустить задумали.

Ленин. Прекрасно.

Дятлов. Я не понимаю, что вы говорите?!

Ленин. Я говорю: прекрасно. Не спекуляциями занимаются, а живым делом.

Дятлов. Какое дело?.. Маргарин… даже не жир… подделка.

Ленин. Милый Дятлов, вы поймите — мы с семнадцатого года голодаем.

Дятлов. Тогда молчу.

Ленин. Нет, выговаривайтесь.

Дятлов. Что в партии у нас народ диковинный — не спорю. Но ведь вокруг нас… бог ты мой!.. какая человеческая галиматья!

Ленин. А что такое «человеческая галиматья»?

Дятлов. Все те же нэпманы, неистребимое мещанство рядом, пропойцы, спекулянты, взяточники… и еще не знаю что! Мы с Ипполитом знаем одного художника, вы его картину видели на заводе… Пастух типичный по происхождению! Народ открыл его талант, учил его, сделал человеком… И что же? Он нам заявляет, что мы чернь, толпа, а вот за границей… А, да что говорить. Расстрелять такого мерзавца надо.

Ленин. Печально, но что поделаешь. Новый человеческий тип из старого не может быть создан за какие-нибудь пять — десять лет. Отсечь легко, привлечь труднее. Самая грандиозная работа партии будет состоять в этом массовом, неслыханном вовлечении миллионных масс в коммунистическое строительство… Но новый человеческий тип будет создаваться очень медленно, и не только по нашим умным книжечкам, а самой жизнью, прежде всего ее материальными силами. Что это, Дятлов, у вас одни темные стороны жизни? Ничего интереснее не видели?

Дятлов. Видел!

Ленин. Что ж это?

Дятлов. У нас на дворе капиталист от нэпа сбежал.

Ленин. Как? От нэпа?.. Капиталист? Не понимаю.

Дятлов. Гвоздилин некий… Может быть, вы слыхали? Заводчик. Словом, туз. За границу укатил.

Ленин. Вы с ним были знакомы?

Дятлов. В восемнадцатом году пытался я его расстрелять, но он в Крым удрал.

Ленин. Знакомство… гм… гм… не очень сближающее. И почему же он сбежал?.. Не сказал?

Дятлов. Сказал. Мне сказал лично. «Ваш нэп, говорит, это пир во время чумы. И хоть Ленин заявил, что нэп всерьез и надолго, но вы сами всерьез и надолго».

Ленин (весело). И сбежал! Молодец. Умных капиталистов мало. Опыт есть, знаний масса, а ума нет. А этот очень умный. Угадайте, что он понял?

Дятлов. Что нэп есть передышка.

Ленин. Не то. Готов пари держать. Он понял, что большевики кончили отступать. Вот в чем весь гвоздь. Передышка еще ничего не означает, передышка может превратиться в поражение, в сдачу всех позиций, в гибель… А он увидел, что отступление кончено и ждать нечего. Замечательный капиталист. Я показывал бы его в Музее Революции. Такой вот русский, смекалистый, умнее Рокфеллера. Нуте-с, товарищ Ипполит… Хоть вы из партии выходите, но будем плавить сталь… Сейчас у нас ее отчаянно мало… будем плавить. Ничего… Ничего, господа рокфеллеры… мы умнее. До свиданья, товарищи. Хорошо сделали, что пришли. Все это очень показательно.

Дятлов. Ипполит! Как же это? Как можно тебе промолчать?!

Ипполит. Владимир Ильич, я понимаю, вы не Дятлова школили — меня.

Ленин. Что вы, как можно вас школить, как-то странно. Вы, наверное, марксизм начали изучать лет с шестнадцати.

Ипполит. В гимназические годы… с пятого класса.

Ленин. Вот совпадение! Как я… Я тоже рано начал изучать Маркса, но вот… простите, из партии выходить не надумал.

Ипполит. Мне стыдно, очень стыдно.

Ленин. Если так, то всего один вопрос. Только совсем откровенно: откуда этот срыв? Что с вами случилось?

Ипполит. Да, срыв! Я метался. У меня возникли мучительные вопросы, они казались громадной проблемой. Ведь был Октябрь, Смольный… Я даже стал сомневаться в правильности курса партии. И потом брат у меня, Дятлов его знает, молодость, чистота, горел революцией, а вот теперь сделался взяточником.

Ленин. Понимаю, брат. Вы в него верили. Это может потрясти. Но вы не сделались взяточником. Дятлов не сделался. Я не сделаюсь. Вот и судите о партии по Дятлову, по мне, если угодно, и тогда не будет никаких сомнений. Но это уже вопрос не о деревьях и лесе, а о гнилых пнях. Вам, наверное, очень тяжело. Не буду вас томить. Мне очень не хочется портить свое впечатление от вас. До свиданья, товарищ Ипполит.

Ипполит уходит.

Я таких знаю. Колеблющихся не терплю, но тут другое. Это испуг, временная растерянность… А я — вот видите — устал. Волнуюсь, горячусь непомерно, а мне уже нельзя. Я, по всей видимости, серьезно болен. По политическим мотивам об этом говорить не следует, но вам — другое дело… Я могу умереть в любое время… Хоть это звучит несколько нелепо, ибо все мы умираем в любое время… но применительно ко мне это приходится связывать с переутомлением, о котором я, грешный человек, ничего не знал… Тут еще выстрел, пули с ядом… И потому меня сейчас особенно волнуют настроения в нашей партии, что вы и почувствовали на себе.

Дятлов (потрясен, еле слышно). Владимир Ильич…

Ленин. Товарищ Федор, не произносите ничего кисло-сладкого. Не обижайтесь, не переношу. И вообще наше с вами время истекло. У меня куча дел. Вот чего жаль! Сделали мы неслыханно много, больше, чем все революции вместе взятые. А хочется еще и еще… Ну-с, до свиданья, друг мой. Инженера Ипполита не томите… Тонкие, чувствительные натуры тоже нужны партии… Вы не томите его упреками, он — наш. А вам бы кипучую работу, заводик бы насадить где-нибудь из тех, которые у нас под пеплом. А?.. Товарищ Дятлов, что с вами?

Дятлов. Ничего, Владимир Ильич…

Ленин. Уходите, а то мы так вовеки не простимся.

Дятлов. Ухожу. (Уходит.)

Ленин. Любить людей задача адски трудная!

Занавес

 

Действие четвертое

Сцена первая

В квартире Сестрорецких. Та же зала. Ирина , Настя .

Ирина. Уйдите, Настя. Зачем вы пришли? Никакой дружбы у нас не будет.

Настя. Вы нетактично обращаетесь со мной, Ириночка. А я вот могу сообщить вам нечто такое, за что вы мне руки должны целовать. А Валерик-то жив. Он во Владимирском централе находится.

Ирина. Неправду говорите. Он написал бы мне.

Настя. Нет, не напишет. И не ждите. Потому что вы все отвернулись от него, помочь не хотели. Напишите братику, поскольку вы перед ним кругом виноваты.

Ирина. О наших отношениях с братом я буду судить сама. Благодарю за то, что вы мне сообщили… и довольно.

Настя. Не выгоняйте, сама уйду. Но что хотела высказать, то выскажу. Вы ведь на Валерика за то взъелись, что деньги те мимо вас прошли. А то — они принципиальные. У всех у нас одна принципиальность: собственный карман.

Ирина (вне себя). Вон! Прошу вас. Иначе, не знаю, что будет.

Настя (нежно). Ах, Ириночка, какие вы вспыльчивые. А я пришла из-за своей любви. Верьте не верьте, а Валерик — моя первая любовь. Адью. (Уходит.)

Ирина. Какая гадость! Точно в грязь падаешь.

Входит Дятлов .

Дятлов. Прошу прощения, что вошел не постучавшись. Меня ошеломила Настька Гвоздилина… Как фурия на меня накинулась…

Ирина. Федор? Неужели вы?

Дятлов. Я… А где Ипполит?

Ирина. Его вызвали в райком. Срочно. Не объяснил зачем. Ну, а как вы, где вы? Исчезли прошлой зимой, внезапно, втихомолку, странно. Ведь я почти ничего не знаю о вас.

Дятлов. Живу в недрах Тульской губернии, раскопал старинный завод, который теперь воскрешаю в должности директора.

Ирина. Интересно?

Дятлов. Трудно. Впервые я почувствовал всем своим нутром, что революция — это громадный труд, какого я себе не представлял. Так что о том, что интересно и неинтересно, мне и подумать некогда. Но иногда скучаю по друзьям… По Ипполиту…

Ирина. Ему пишете, мне — ни строки… Обиделись на меня за то, что я вас назвала безжалостным… Простите, если так. Потом я поняла ваш взгляд на поступок Валерия… Я потом многое поняла… А Валерик наш жив…

Дятлов. О Валерике я знал, Ирина Александровна. Мне ведь пришлось отправлять во ВЦИК его дело. И там подтвердили правильность решения трибунала, но меру наказания сочли возможным изменить… А обидеться на вас… Этого я никогда бы не смог…

Ирина. Почему же «никогда?»

Дятлов. «Почему» — вопрос иной, но что никогда, то никогда.

Ирина. А все же?

Дятлов. Я любил вас, дорогая, вот в чем дело. Любил… Так-то вот…

Ирина (после молчания). Дятлов, опомнитесь.

Дятлов. Теперь опомнился, тогда любил без памяти.

Ирина. Что вы говорите?

Дятлов. Эх, Ирина Александровна… как вы меня мучили!.. И чем! Своей приветливостью и тем еще в особенности, что невинно, ничего не подозревая, часто повторяли мне: «Я люблю вас, Федор».

Ирина. Если бы я знала…

Дятлов. Иной раз мне до дрожи в сердце хотелось взять вашу руку, к щеке своей прижать и хоть мгновение подержать, а вы с испугом… а может быть, и с отвращением… отводили свою руку.

Ирина. Федор, милый мой, вы же не злой человек… а говорите злые вещи… Я?.. К вам?.. С отвращением?.. Какая нелепость… Я вас всегда любила.

Дятлов. Ирина Александровна, не повторяйте этого слова, прошу вас.

Ирина. Вы же повторяете.

Дятлов. Это нечаянно случилось…

Ирина. Тем лучше. Значит, искренне. Но успокойтесь, если не нравится — не буду.

Дятлов. «Не нравится». Какой нелепый я затеял поединок.

Ирина. Вы поэт, конечно, Дятлов… Удивительный поэт.

Дятлов. Ни одного стиха за всю жизнь не выдумал.

Ирина. Поэт — это в душе. Мечтать-то вы умеете… Я знаю. И эту способность мечтать вы очень зорко прячете. И меня вы намечтали… но удивительно скрывали.

Дятлов. Поэт… пускай. Я с детства умел видеть совсем реально то, что мне воображалось… Это всегда ведет куда-то, будит сердце… А вас я никогда не мог вообразить, вызвать в мечте ваше лицо, шелест походки вашей. Наверно, потому, что все мои чувства вы забирали на себя. Ничего я не намечтал… Это было… впрочем, довольно.

Ирина. «Было», «было»… Но я не знала, что там у вас было. И на этом основании позвольте мне теперь, когда я узнала эту поразительную новость, позвольте мне уж относиться к вам, как я найду нужным… и, во всяком случае, не так, как прежде.

Дятлов. Как же?

Ирина. Я еще не знаю. Тогда я могла любить вас беззаботно и платонически, теперь — другое дело.

Дятлов. Ирина Александровна, вы говорите так, будто на свете заря занимается.

Ирина. Я говорю серьезно, как и вы мне.

Дятлов. Благодарю.

Входит Ипполит .

Ипполит! Что с тобой?!

Ипполит. Нужно ехать на завод… Час тому назад… в Горках… умер Ленин.

Пауза.

Как же это, Федор?!

Ирина. Осиротели, мир осиротел.

Затемнение

Сцена вторая

В том же цехе металлургического завода. Ипполит , Ирина , Дятлов , рабочие .

Ипполит. Митинг собрали?

Проня. Не знаю, что и творится. Никто ничего высказать не может, а не расходятся.

Сухожилов. Ильич! Родной Ильич!

Ипполит. Дорого, что мы все вместе. Ирина, ты не плачь!

Ирина. Я не плачу.

Дятлов. А меня ты не узнал, Проня?

Проня. Тебя-то… как же… Узнаю. Ты нас за ковер бранил. Давно ли? Тут вот… как живого вижу… говорил, шутил со мной… «Будешь государством управлять…». Да разве я мог понять, к чему оно?

Старый рабочий. Вот здесь… весной… шел с Марией Ильиничной и смеялся… Как смеялся…

Другой рабочий. Сирень дарили… Умер!

Замкнутый рабочий. Не думалось… Казалось, — вечен… А он человек, как все… как я… как ты…

Дятлов. Он у меня перед глазами живой, сияющий…

Затемнение

Возникает первая сцена как воспоминание. Ленин , Мария Ильинична , множество рабочих .

Ленин. Маша, ты видишь… с какой помпой… и по ковру… И все же это мы, Русь-матушка… (Проне). Так не будете управлять государством?

Проня. Не…

Ленин. Как он меня подвел! А мы все-таки будем верить и в Прошку и в мировую революцию.

Сухожилов подает цветы.

Маша, ты посмотри, какая свежая сирень.

Мария Ильинична. Спасибо, товарищи. Этот день надолго в памяти останется.

Затемнение

Дятлов. Это было вот здесь… в этом цехе…

Старый рабочий. Трудно поверить, не вяжется…

Другой рабочий. Ильич… В народе так просто и звали — наш Ильич…

Ипполит. В незабываемом — вся наша жизнь, ее великие уроки, счастье, сокровенность и высшее, что ведет нас в жизни.

Дятлов. Высшая минута наших с тобой биографий… Помнишь? Смольный… вечер, ветер… Ленин на пороге.

Затемнение

Ночь. Огни Смольного. Масса красногвардейцев и солдат . Ленин спускается по ступеням. Остановился.

Ленин. Товарищ Дятлов?.. Федор Дятлов? С вами кто?

Дятлов. Друг, студент-большевик… Из Политехнического института.

Ленин. Что студент-большевик из Политехнического — великолепно. Чем вы сейчас заняты?

Дятлов. Сейчас?.. Сейчас ничем не заняты.

Ленин. Ничем?! Не понимаю… Так-таки ничем?

Дятлов. Сейчас — ничем.

Ипполит. А вообще дел множество.

Дятлов. Мы дрались. От него порохом пахнет.

Ленин. Да, это видно и без пороха. Дрались. Но и сейчас ничем не заниматься — просто преступление, товарищ Федор. Вы не обижайтесь. Надо драться.

Дятлов. С кем же? Юнкера повсюду сдались. И враг бежит… гидра повержена в прах.

Ленин. А вы знаете, что собой представляет гидра? Вы ей отрубаете голову, а у нее тут же растет десять голов. По этой отвратительной причине она и называется гидрой. Вот мне товарищи пишут с одного завода, что у них свила гнездо презренная гидра соглашательства. Вы со своим другом, студентом, должны броситься туда в драку.

Дятлов. С великой радостью, товарищ Ленин. Винтовочки у нас сухие.

Ипполит. Ты, Дятлов, не спеши.

Ленин. Спешить надо, и очень, но винтовочками там ничего не сделаешь.

Дятлов. Но ведь там гидра… презренная.

Ленин. Даже пострашнее. Я вам серьезно говорю… потому что враг действует за спинами рабочих… и рабочие могут быть обманутыми, ошибиться… даже свистеть вам. Не удивляйтесь, Федор. Мы с вами являемся участниками самой наступательной в мире революции и самой решительной партии. А когда наступаешь, то не жди, что тебя всюду встретят с восторгом. Могут не понять, осыпать оскорблениями, закидать камнями. Надо быть нечеловечески стойкими, героическими в этом смысле людьми. Не имею сил поехать с вами туда, где эта соглашательская гидра, мне нужно быть в других местах. Ступайте сами, вдвоем. Вот письмо и адрес. Вы из письма поймете, как надо действовать практически. Но ничего не уступайте. Здесь зазевался, там уступил… Так и революцию уступишь. И вы вернетесь в Смольный только в том случае, если свернете шею гидре, то есть с победой.

Дятлов. Ипполит, задание-то, видишь, какое! Великое.

Ипполит. Я готов и на великое… Идем.

Ленин. Чудаки, это уж потом люди скажут, какие вы исполняли задания. Но наступайте героично, до конца…

Дятлов и Ипполит уходят.

Это не умрет… это бессмертно.

Занавес