Драма в трех действиях, семи картинах

 

Действующие лица

Костромин Гриша — молодой революционер, член социал-демократической партии

Наталья Николаевна — его мать, фельдшерица

Тася — его невеста, только что с гимназической скамьи

Ландышев — ее отец, начальник степной станции Ландышево

Акафистов — старший телеграфист, социал-революционер. Около 30 лет

Карп — отец его, поп-расстрига

Юля — брат Акафистова, подросток

РАБОЧИЕ НА СТАНЦИИ

Юлай

Черемухин

Князь

Андрон — его камердинер

Ласка Зинаида — кафешантанная актриса

ПАССАЖИРЫ ИЗ ПОЕЗДА

Корнет

Денщик

Купец

Адвокат

Лукерья — буфетчица

Фетисыч —машинист

дружинники-уральцы

Бородин

Калязин

Жандарм на станции

Парень с балалайкой,

один из его спутников,

морской офицер,

пассажиры, народ,

дежурный, барышня,

станционные рабочие

Время действия — накануне декабря 1905 года.

 

Действие первое

Картина первая

Заиндевелые деревья в палисаднике степной станции Приуралья. Предрассветная мгла. Текут багровые облака. Входит Юлай , башкир, с лестницей. Он тушит фонари.

Юлай (думающе). Всех порежем! Русских резать будем, татарву тоже будем, наших башкир мало-много порежем… Всех порежем, кто есть богатый. Потом нам хорошо будет. (Поет неизвестную песню.) Какие богатые люди есть кругом, всех порежем. Русских много богатых, казанских татар тоже хватает… башкир маловато, однако, тоже их порежем. Очень хорошо будет.

Входит жандарм .

Жандарм. Молишься, башкирская башка?

Юлай. Ага, ваше благородие, молитву читаю, ваше благородие.

Жандарм. Хочешь бунтовать, сукин сын? Ой, желаешь, ой, знаю… Нехристи! Но я, между прочим, не ваше благородие, а унтер-офицер, младший чин жандармской полиции, такой же подневольный человек, как и ты.

Юлай. Как ты Юлайку с собой равняешь? Нельзя. Юлайка обязан тебя бояться, ты старший жандарм на станции, а Юлайка — башкир, голая задница.

Жандарм. Теперь, Юлай, абсолютно неизвестно, кто кого должен бояться, потому что этот девятьсот пятый год во всех священных книгах страшными знаками обозначен. Дай господи, чтоб оно до нас не дошло. Ты ведь, дурак, мечтаешь бунтовать… Бунтуй, фонарщик! Пороть будут вашего брата, знаешь как!.. До самых костей и становых жил. И за дело.

Юлай. Что ты, унтер… Кого смирнее меня найдешь? Никого.

Жандарм (указывая на небо). Видишь? Нехорошее небо. Усадьба Миловидовых горит, теперь мельницу купца Братова подожгли. Кому-кому, а вам, башкирцам, плохо будет. Встревать я не рекомендую.

Юлай. Спасибо, господин Антропов. Кто меня, дурака, научит? Никто.

Жандарм. Яс тобой, как с равным, харя!.. Жалеючи… а не то что по чину жандармской полиции, понял?.. Слушайся просвещенных которые. Будь здоров. (Уходит.)

Юлай (мечтательно). Всех порежем.

Входят Костромин и Тася .

Костромин. Доброе утро, Юлай Усманович, еще не светало, а ты лампы гасишь.

Юлай. Нынче небо всю ночь горит. Видишь? Хорошее небо. Покидаешь нас, Гриша, большая жалость. Прямо в Петербург?

Костромин. Может быть, и поближе.

Юлай. В Уфу езжай, очень нужно тебе поехать в Уфу. Любим тебя, как сына родного, однако нечего делать тебе на станции.

Костромин. Слышите, Тася?

Юлай. Барышню вроде я не заметил. Мое почтение, барышня. Вам не жалко Гришу провожать?

Тася. Жалко.

Юлай. Всем жалко. Где найдешь лучше? Нигде не найдешь. Прощайтесь, мешать не стану. Гриша, прощай. Юлай Усманов никогда тебя не позабудет. (Уходит.)

Тася. Любят вас они все… ох, как любят!

Юлай (вернулся). У меня жена, дети, кормить-поить надо. А кабы Юлай был моложе, то ходил бы с тобой по всей земле, берег тебя. Прощай. (Уходит.)

Тася (страстно). Не могу слышать этого слова, ножом по сердцу. Я теряю разум. Неспособна вообразить, что мы в самом деле прощаемся… быть может, навсегда прощаемся. Это чудовищно. Это все едино, что слепому дать увидеть ясный день на один какой-нибудь час и потом ослепить его снова навеки. Какая жестокость! Какая трагедия! Не верю. Что-то должно случиться… Быть может, я брошусь под поезд и поезд застопорит, и герой моего несчастного романа сжалится над своей бедной Лизой и не отдаст свою жизнь всем обездоленным и несчастным, а вручит ее одной обездоленной, одной несчастной, которая любит его, как не могут все эти, существующие в огромном пространстве тысячи и миллионы чужих вам людей. Вы скажете опять, что я декламирую. Да, декламирую, на то я окончила классическую гимназию. Но даже ваш Максим Горький декламирует, а он вас восхищает. Только одна я не могу тронуть, не могу вызвать капли сострадания. Какая жестокость! Какая тоска! Гриша, останьтесь, милый мой Гриша!

Костромин. Я люблю вас, Тася.

Тася. Нет.

Костромин. Люблю, вы знаете.

Тася. Нет.

Костромин. Знаете и растравляете себя ложной мыслью о моем равнодушии. Не желая посмотреть правде в глаза, вы застилаете свой взор туманом выдуманной обиды.

Тася. «Правда», «правда»… Правда в том, чтобы любить и жить.

Костромин. Правда в том, что я революционер, боевик и, оставаясь здесь в такое великое время, сделался бы предателем. Даже неграмотный Юлай посылает меня в Уфу, где все кипит, где еще в мае стреляли в губернатора… Не Уфа, так Самара, не Самара, так Москва, ибо всюду кипит, всюду назревают грандиозные дни восстания. Посмотрите на эти багровые облака. Вот моя жизнь.

Тася. В облаках?

Костромин. Тася, не заставляйте меня говорить колко. Но если вы не хотите понять меня как следует, то я скажу вам, в каких облаках я живу. Вы теперь должны знать правду как моя невеста, как первый человек на земле… словом, должны знать правду, потому что пришла пора перейти на серьезный тон взрослых людей…

Тася. Говорите, я знаю, что это страшно… (Порыв.) Невеста… Любовь моя… Говорите, теперь мне будет легче узнать от вас самую страшную правду.

Костромин. Итак, что вы знаете обо мне?.. Студент-технолог, изгнанный из храма науки за некие неблаговидные в видах царствующего дома поступки. Двадцать три года. Одевается демократически, умеет делать любую работу, читает стихи и цитирует манифест Союза коммунистов наизусть. Дальше. Он наезжает сюда в гости к своей дальней родственнице, Наталье Николаевне Пчелиной, фельдшерице земской больницы святого Пантелеймона. Родителей у него нет — круглый сирота. Дальше. Он приезжает в конце августа и проводит три месяца в домике госпожи Пчелиной, лечась кумысом от туманных немощей или затуманенных легких. Что же тут правда и что неправда, ибо вы догадываетесь, что тут много неправды.

Тася. Ох, догадываюсь.

Костромин. Дело в том, Тасенька, что Костромин — это вымышленная, по подложному паспорту, фамилия, а я урожденный Пчелин, и Наталья Николаевна — моя мать.

Тася. Гриша, бедный…

Костромин. Пчелина уже второй год ищут по городам и весям… И скрываем мы наши отношения с матерью главным образом потому, чтоб не провалить ее, а это непременно случится, если я попадусь в руки жандармам.

Тася. Гриша, значит, и она — политическая?

Костромин. Как сказать… Есть много людей в России, подобных ей, которые свято помогают делу грядущего социализма. Здесь рядом Южный Урал, Златоуст, Миасс, Миньярские заводы, а местоположение неприметное. Через больницу святого Пантелеймона русский центр нашей партии связывается со всем югом Урала. Ну, а лечился я здесь не от затемнения в легких, а от сквозной раны в предплечье, которую получил в Москве во время перестрелки с полицией.

Тася. Боже, боже… Так скрывать!

Костромин. Не шумите, Тася, это уже конспиративный разговор. Теперь я здоров, врач разрешает мне вернуться в ряды бойцов, благо и время приспело. Вот видите, в каких облаках я живу.

Тася. Как верно я чувствовала, что вы необыкновенный… нет, вы герой, конечно.

Костромин. Герой не герой, не в этом суть. Мне моя роль очень нравится, вот что главное. Во мне нет ничего байронического, кроме разве что жгучих усов, которые мне нужны для конспирации. Я даже могу подметки ставить на сапоги, но встаю по утрам со стихами… (Увлекаясь.)

Или, вспомните:

Тася, вдумайтесь, какие это великие слова. Юноша Лермонтов постиг, что только в бурях есть покой. В этой гениальной формуле заложена огромная революционная мысль.

Тася. Сами вы — очень юный. Только какой необыкновенный юноша! Он отрекается от своего имени, не может назвать мать своей матерью, он ранен и ни слова не скажет об этом близкому человеку, он весь живет этими кипучими бурями… Милый мой, на великое горе мне забросили вас эти бури на наше тихое Ландышево. Я, несчастная, еще вечером надеялась удержать вас, а теперь, когда вы такое рассказали мне, где же вас удержать! Умру я одна в Ландышеве, не вернетесь вы к нам никогда!

Костромин. Тася, выслушайте самое серьезное мое признание… если хотите, — это клятва. Когда мы победим, а мы взялись за оружие, чтобы победить…

Тася. Гриша, вы опять делаетесь безумным. Нельзя победить.

Костромин. Можно.

Тася. Нет, нельзя.

Костромин. Пусть нет, черт возьми, но я преклоняюсь только перед безумной отвагой. Только безумно смелое восстание пролетариата может свергнуть царизм в России. Вы никогда ничего не слыхали о таком молодом, несравненном революционере, который известен среди социал-демократических рабочих под именем Ленина. Он тоже, кстати сказать, был студентом, у него голова Сократа и перо гиганта революционной стратегии. Ленин за безумно смелое восстание, я — тоже. Мне по душе открытая борьба на площадях, светлая и грозная, как пламя, вырвавшееся из-под земли.

Тася. Ах, Гриша, разве вы не читали о безумно смелом восстании на Сенатской площади?

Костромин. С декабристами не было рабочего класса.

Тася (вдруг, с рыданиями). На что мне декабристы и рабочий класс, когда я с ним навеки, быть может, прощаюсь! Я голосить хочу, как баба… Гриша, что мне делать? Белоснежный мой, святой мой юноша, парус мой, что мне делать? Останься… (До шепота). Еще день… один день на весь век, на всю жизнь… умоляю тебя.

Костромин. Не могу. Нельзя.

Тася. Один-единственный день.

Костромин. Невозможно.

Тася. Жестоко!! Не верю! Разве не будет еще поездов?

Костромин. С курьерским едут наши дружинники с Урала. Я получил приказ партии присоединиться к ним.

Тася. Разве партия вам приказывает?

Костромин. Она может приказать отдать жизнь за дело грядущего социализма.

Тася. И ты отдашь?

Костромин. Странно об этом спрашивать.

Тася. А куда едут дружинники с Урала, для чего?.. Я совсем не разбираюсь в этих вещах.

Костромин. Мы поедем в Уфу, где нужна помощь рабочих, но, может быть, мы продвинемся дальше, на Волгу.

Тася. Значит, они вооруженные люди?

Костромин. Да… Это есть вооруженный авангард восстания.

Тася (с болью). Но почему же я неспособна броситься следом за вами? Постойте, но почему? Одинокий отец… Он, пожалуй, не вынесет этого удара… Нет, что я говорю! Куда мне?! И не верю я, что вы победите, никто самодержавия не победит… Вы идете жертвовать собой, потому что вы необыкновенные люди.

Костромин. Но вы не выслушали моей клятвы, Тася. Это очень серьезно.

Тася. Милый, простите, я не помню себя от горя.

Костромин. Победим или нет, будет видно, — я вернусь. Когда придет удобное время, я прилечу сюда, вымолю вашу руку у отца, мы здесь обвенчаемся, если нужно… вот моя мечта, которая будет витать надо мной вместе с вашим прекрасным образом, с этими любимыми глазами. Я не спрашиваюсь. Хочу бесконечно целовать их… (Целует.)

Тася. Мальчик мой белоснежный… целуйте. Юноша мой любимый! Умереть бы в объятиях… Жить-то зачем мне одной?

Костромин. Я прилечу к вам, клянусь всем святым.

Тася. Жених мой… Господи, отчего так страшно? Ты погибнешь. Не отпущу.

Костромин. Тася, идут. Поп-расстрига? Он. Пьет мертвую и пророчествует. Ох, шарлатан! Может быть, уйдете?

Тася. Никуда я от вас не уйду. Пусть поносят потом.

Входит Карп .

Карп. Бове-королевичу с его дамой, кою признать не умею по слабости воспаленных очей, — нижайшее. Как узрю ся в нощи вавилонским царем Навуходоносором, так устремлюсь на воздуси, тем и спасаюсь от недуга, именуемого белой горячкой. «Паки, паки, съели попа собаки». Пардон, мадам, глуп и дерзок поп Кузька, в миру Карп Акафистов…

Тася. Довольно, Карп, слыхали…

Карп (изумлен). Таисия, детка, как ты можешь быть в сей час здесь с этим Аргусом?

Тася. Видишь, могу.

Карп. Голубица иорданская, смотри — плачу. Развратят они жен и дочерей наших. О Навуходоносоры, о язычники вавилонские, разбивающие алтари иерусалимские.

Дальний церковный звон.

Костромин. Слушайте, не паясничайте… у вас усы, борода. Стыдно.

Карп (реальным тоном). А что, я неправду говорю? Писатель Гончаров в романе «Обрыв» описал тебя. Вот она, Вера из «Обрыва», наэлектризованная твоими дьявольскими элегиями.

Тася. Ах, Карп, глупости ты говоришь. Мне революция страшна и непонятна.

Карп. Тогда страшись въяве… беги.

Тася. Никуда я не побегу.

Карп. Ну, так слушай меня. Он — кто? Эсер или эсдек? Впрочем, наплевать. Я говорю о том, что сие символично, ежели человек душу свою стал определять мертвыми знаками. Сие отвратительно.

Костромин. Послушайте, вы… Всем известно, как вы живете и чем промышляете. Что может быть отвратительней?

Карп. Истинно. Думаешь, спорить буду? Не буду. Живу в пьянстве и афродитстве, промышляю соблазном уездных Саломей.

Костромин. Хуже, поп… ведь сами знаете, что хуже.

Карп. Знаю. Первый шарлатан в губернии по части пророчеств. Иногда сходится. Тем живу. И что из сего следует?

Костромин. Не вам о душах распространяться.

Карп. Просто говоришь, а ведь ты умен. Нет, глубже возьми, что выйдет? Вот был поп, носил бога живого в душе, исполнял свои поповские обязанности и от того был он вполне благопристоен. Отрекся поп от бога живого, перестал исполнять свои поповские обязанности и стал отвратителен. Отрекаетесь вы от христовой морали, господа, и вообще нет у вас никакой морали. Оттого вы мне и отвратительны, что сам я без морали живу и знаю, что сие значит.

Тася. Гриша, у отца в окнах свет горит. Почему так рано? Что там случилось? Гриша, я домой побегу, а к поезду приду. (Уходит.)

Карп. Беги, голубка. Ох, Тася, Тася… впрочем, чему быть, того не миновать. Воедет Навуходоносор в священный храм и осквернит алтари народа господня.

Костромин. Не юродствуйте, Акафистов. Ваш сын тоже…

Карп. Какой сын? Прокопий, что ли? Негодяй из негодяев. Мне неизвестно, какими знаками ты мечен, а он называется эсер… Неблагозвучное созвучие. Но он оттого угнетенных защищать собирается, что сам ни в кулек ни в рогожку. Как он с тобой? Должен ненавидеть. Ты удался, он — нет. Ты — студент, а он — крапивное семя. Да к тому же у баб успеха не имеет. С булочницей Анфисой путается, смех на весь поселок. Нету у вас морали… что говорить!

Костромин. Не время спорить, но ваша мораль основана на эксплуатации человека человеком. Эту мораль мы уничтожим… социализм выпестует новую мораль в людях. Но прощайте, Карп, уезжаю с курьерским.

Карп. Прощай, Аргус. Боюсь таких… Глаза Аргуса, сила неуемная и ум языческий… Ты дашь людям мораль! Погоди на миг, ты Юльку моего без меня не воспитывал?

Костромин. По-моему, старший брат для Юли — образец земного совершенства.

Карп. Ох, дико это и опасно. Юлька у меня восторженный, дурная наследственность, по правде сказать, больной. Ну, прощай, студент, не сердись, в тоске живу, пью, не пьянея… тоже страшно, брат.

Костромин. Вон и Юля… Легок на помине. (Уходит.)

Входит Юля .

Карп. Юля, ты что, ни свет ни заря?

Юля. Я к заутрене пойду, батенька, а потом, как всегда, в буфете буду стоять.

Карп. Сынок, не таись от меня. Ты ведь в храме не бываешь.

Юля. Батенька, вы сами в храме не бываете и не видите. Говорите с чужих слов. Я молюсь.

Карп. Ох, не то, сыночек, ох, не то… Таишься ты, с отцом никогда не поговоришь…

Юля. Нет, батенька… и не гладьте меня, я не махонький уж. А вы завсегда, заливши глаза, дома живете, об чем мне с вами говорить? Да я один без вас и без никого великолепно время провожу. Кому сны снятся, а у меня они бывают прекрасно в мечтах. Только вам скажи, вы сейчас же допытываться… Не люблю я вас, батенька.

Карп. Юля, бросай к черту буфет, поедем в город прямо этим поездом.

Юля. Докторам хотите меня казать, в сумасшедший дом запереть? Нет, батенька, и не думайте, не дамся. Я и плохое смогу над вами сделать. Ступайте по своим делам, а я пойду по своим.

Карп. Юля, по каким?

Юля. Вам же сказано — к заутрене. (Уходит.)

Карп (один). Идиот растет… Вот оно, возмездие. Одно дитя в блуде рождено — негодяй вышел. Другое — в пьянстве — безумным будет. А ведь до меня, окаянного, род Акафистовых был здоровым, чистым. (Слезы в горле). Сын ты мой… деточка. Если бы не болезнь, какой отрок великолепный.

Входит Ландышев , за ним — Юлай с метлой.

С добрым утром, господин начальник станции. К курьерскому поднялись или к заутрене?

Ландышев. Сын ваш изволил поднять с постели и объявить о начале забастовки по всей линии Самара — Златоуст. Впрочем, я и без него знал, что не сегодня-завтра начнется всероссийская железнодорожная забастовка… Вот она и началась. Правительство бездарно, народ озлоблен. Я не знаю, чего добьются забастовщики, но давно пора припугнуть царя и всю его клику.

Юлай. Валентин Анатольевич, мне платформу подметать?

Ландышев. Понятия не имею… Пойди спроси у господина Акафистова, с этой минуты он уже не только старший телеграфист, а председатель какого-то комитета. Я свою власть сложил. (Уходит.)

Карп (хохочет). Интересно! Вот как оно начинается! Ты еще не успел опохмелиться, а тут, бац, всероссийская забастовка. Юлайка, что призадумался? Ставь метлу трубой. Отныне ты забастовщик, важнейшее лицо в государстве. Вопи: «Долой самодержавие!»

Юлай. Неужели правда?

Карп. Бастуй, Юлай, я угощаю.

Юлай. Антропов говорит, шибко пороть будут.

Карп. Пороть… обязательно будут. А ты как думал?

Юлай (сердится). «Думал», «думал»… ничего не думал. Ждали… дождались, а делать нечего.

Входит жандарм , на ходу снимая шашку.

Карп. Слуга престола, ну, что же?.. Селедку в воду, а сам на чердак?

Жандарм. Поп, не трезвонь. Твой сын велит поостеречься. Чернь груба. (Уходит.)

Юлай. Что шуметь перестал? Шуми.

Карп. В человека я не верю, Юлай… не радостно мне. Должно быть, какое-то несчастье будет со мной. Ох, как душа болит! Как собака завыл бы. (Уходит.)

Юлай. Все уходят. Никому нет дела до нас… Как быть бедному человеку?

Появляется Акафистов .

Акафистов (издали). Юлай, звони прибытие курьерскому. Платформу не мети, пусть видят, что забастовка. (Удаляется.)

Юлай (звонит). Неужели ничего не будет?..

Картина вторая

В зале первого класса. Полутьма. В то же утро. За стойкой — Лукерья . В зале — Акафистов .

Акафистов (нервозен, настроен дурно). Чаю, чаю, покрепче, Лукерья Фоминишна… Сверх дежурства ночь напролет не спал. События. Где супруг?

Лукерья. От этих самых событиев он рассудка лишился. В святость ударился, монашку в дом впустил, — страшней бабы не видала, кикимора кикиморой, — вместе молятся и псалмы царя Давида поют… Как царь-батюшка, еще царствует?

Акафистов. Царствует.

Лукерья. Монашка эта нас утешает: беспорядкам скоро конец. Знаки какие-то видит.

Акафистов. Какие там знаки! В губернии усмиритель появился, есаул Каблуков, а вы ничего не слышите. Говорят, что усмирители пускают в ход страшное оружие, которое называется пулеметом… мировая новинка… но не верится. (Принимая чай.) Готовьтесь к большой выручке, Лукерья Лукинишна…

Лукерья. Какая же я Лукинишна?

Акафистов. Простите. Тут не то, что ваше, а собственное имя-отчество позабудешь. Курьерский у нас застревает. События.

Лукерья. А почему ж он застревает? С паровиком что?

Акафистов. Забастовка.

Лукерья. Спаси и помилуй… Вы серьезно?

Акафистов. Шутки плохие.

Лукерья. Так, может быть, и нам закрыться? А то придут эти самые анархисты-бомбисты, как оправдаешься?

Акафистов. Перед бомбистами оправдываться не придется, а перед усмирителями — того гляди. Закрывать буфет не рекомендую. Выручайтесь.

Лукерья. А как же при забастовке жизнь будет проистекать?

Акафистов. Как проистекала, так и будет проистекать. Но возможны всякие неожиданные и опасные обстоятельства.

Лукерья. Неужели правду говорили, что вы, Прокофий Карпович, социалист.

Акафистов. Социалист ли я? Да, конечно, Лукерья Фоминишна, я социалист.

Входит Костромин . Он с мешком, какие в те времена брали в дорогу.

Костромин. Курьерский опаздывает?

Акафистов. А вы-то мне как раз и нужны, Григорий Михайлович. Не торопитесь. Ехать некуда. Поезд дальше Ландышева не пойдет. В России железнодорожная забастовка.

Костромин. Не пойдет?

Акафистов. Не пойдет. А вы стремитесь на простор кипучих волн жизни?

Костромин. Это кто же решил, что не пойдет?

Акафистов. Все поезда, где бы они ни находились, остаются неподвижными. Меня удивляет ваше неудовольствие. Ликовать следует.

Костромин (горячась). Я должен уехать во что бы то ни стало! Это будет равносильно измене, если мы не уедем… (Опомнившись и сдерживаясь.) Бывают такие безвыходные обстоятельства. Надо… и другого выхода нет.

Акафистов. Рад бы услужить вам, но бессилен. Если бы даже поездная прислуга захотела следовать дальше, то я задержу поезд силой.

Костромин. Понимаю. Это колоссальное событие — всероссийская забастовка. Радостно, черт возьми, до чего мы выросли за один год. Да как же мне-то теперь быть?

Акафистов. Никак не быть. Покоритесь роковым обстоятельствам и придите на помощь нам, провинциалам. Настал грозный час испытания, а я не знаю, какого курса мне держаться. Остановка поезда тоже доставит нам великие хлопоты и неприятности. Помимо законного ропота пассажиров может быть всякое. В курьерских проезжают известные лица… Как с ними держаться?

Костромин. Однако вы уже твердо решили, как поступить с поездом…

Акафистов. Что там решил… Я!.. Есть телеграмма по линии. Не мне же выступать против великих происшествий.

Костромин. Но вы, как я вижу, стали во главе забастовки. Значит, вы единственная власть на станции.

Акафистов. Что там стал!.. Кто-то где-то указал на Акафистова, вот и стал. Я-то думаю, товарищ Костромин, что вам как раз следует стать во главе забастовки на нашей станции.

Костромин. Вы, Акафистов, чудак какой-то. До сих пор мы с вами двух слов откровенно не сказали друг другу. Кто я, что я? Вам это известно?

Акафистов. Известно.

Костромин. Что и откуда?

Акафистов. Я следил за больницей… Образ жизни госпожи Пчелиной наводит на многие мысли. Следил я доброжелательно.

Костромин. И все же, что вы выследили?

Акафистов. А то, что вы, господин Костромин, являетесь членом Российской социал-демократической рабочей партии… и крайним по убеждениям. (Наблюдая за Костроминым.) Вот уж не ожидал от вас такого самообладания. Позавидуешь.

Костромин. Из чего вы заключили, что я член этой партии?

Акафистов. Нередкие, весьма горячие выражения мысли… Слишком большая популярность в низших слоях нашей станции. Однако меня раздражает эта излишняя конспирация. Вместе гребем или нет?

Костромин. Ничего не могу вам сказать… Мы не были друзьями до сих пор… Но, может быть, я к вам приду с некоторыми вопросами.

Акафистов (грубо). Боитесь возглавить забастовку?

Костромин. Странно вы действуете, Прокофий Карпович. Вы готовы вверить случайному, малоизвестному вам человеку революционное дело… Вы гораздо старше меня, но это похоже на политическое ребячество.

Акафистов. У меня голова болит… спать хочу… сверх дежурства ночь не спал.

Входит дежурный .

Дежурный. Господин Акафистов, третий на семафоре.

Акафистов. Выходите, встречайте как следует быть. Обер-кондуктору покажите телеграмму. Пусть знают, что мы ни при чем.

Дежурный. Слушаюсь. (Уходит.)

Входят Тася и Наталья Николаевна .

Акафистов. А вот и ваши… не знаю, как назвать уж… знакомые, что ли. Не могу стеснять собой. Ухожу-с. (Уходит.)

Тася. Как он должен быть доволен, что вы уезжаете. Опять он будет изображать великого борца за народ.

Костромин. Я не уезжаю, Тасенька. Поезд дальше не пойдет.

Тася (восторг). Наталья Николаевна, вы слышите?

Наталья Николаевна. Ничего хорошего для Костромина в этой задержке нет.

Тася. Хорошо, хорошо… миллион раз хорошо!

Наталья Николаевна. Гриша, это невозможно. Вы должны уехать.

Костромин. Должен, должен, но как… ничего сказать не могу. Я пойду встретить уральцев… (Идет.)

Наталья Николаевна. Постойте, Гриша… (Тасе). Извините меня, Тася, я должна сказать несколько слов с глазу на глаз Костромину.

Костромин. Тася теперь все знает.

Тася (Наталье Николаевне). О, говорите, говорите… я теперь знаю. (Отходит в сторону.)

Наталья Николаевна. Что она знает?

Костромин. Мама, ты ее спросишь. Поезд подходит. Говори.

Наталья Николаевна. Как же ты поступишь, если забастовка и поезда останавливаются?

Костромин. Голь на выдумки хитра!

Наталья Николаевна. Мальчик, ты не отшучивайся. Понимаешь ли ты, какое создалось положение? Ты должен ехать… Непременно должен ехать с дружинниками… но в то же время ты должен первый всеми силами поддерживать забастовку… На тебя одновременно обрушились два долга, две несовместимые задачи, и ты не можешь не посчитаться ни с одной из них. Меня ужас охватил, когда я услыхала от Юлая, что началась эта забастовка… ужас за тебя.

Костромин. Мама, милая, не ужасайся, пусть я молодой революционер, но прежде всего я революционер. И мне известно, что Парижская коммуна расстреляла бы меня за то, что я не помог продвинуться вперед вооруженному отряду. Я поступлю так, как поступали люди в дни Парижской коммуны.

Наталья Николаевна. А как же забастовка?.. Ведь поезда не должны трогаться с места. Это — святое правило.

Костромин. Святое правило, но для чего? Для революции. Когда святое правило расходится с интересами революции, оно перестает быть святым. Если бы мне в интересах революции надо было провести поезд до Москвы, я провел бы его, несмотря на забастовку. А нам отсюда до города всего один перегон, сто верст. Это та капля, от которой море не убавится. Забастовка не пострадает.

Наталья Николаевна. Но как же ты уедешь?.. Нельзя же говорить открыто, что в поезде вооруженная дружина, что ты получил приказ доставить ее в город.

Костромин. Тут надо испытать свои способности… Трудная история… Труднее не придумаешь.

Наталья Николаевна (мягко, тихо). Гриша, ты еще подумай… Может быть, все это я говорю как мать, скорее всего как мать… Но ты подумай. Гриша, верно ли тебе идти против забастовки? Ты очень молод, тебе рано принимать такие смелые решения.

Костромин. Смелость возраста не имеет. Но смелость лишь тогда великий дар души, когда ее ведет великая идея. Мальчик я или старик, это не важно. Мы нужны в городе на баррикадах, — это революция, восстание, борьба.

Наталья Николаевна (молча поцеловала). Кровиночка моя… Не бойся — не плачу. Ступай к поезду.

Костромин уходит. Наталья Николаевна подошла к Тасе.

Лукерья. Интересно поглядеть, как забастовка начинается. Курьерский — и стоит в Ландыше- ее! Страсти. (Уходит.)

Наталья Николаевна (Тасе). Что вы знаете, Тася?

Тася. Наталья Николаевна, родная моя…

Наталья Николаевна. Что вы знаете?

Тася. Не смотрите на меня так странно.

Наталья Николаевна. Отвечайте, пока мы одни.

Тася. Я знаю, что Гриша ваш сын… куда он едет…

Наталья Николаевна. Значит, он вас любит.

Тася. Мы давно любим друг друга.

Наталья Николаевна. А пример матери вас не пугает?

Тася. Не только пугает… это страшно. И все же я ничего не могу с собой сделать.

Наталья Николаевна. Вы уверены в том, что говорите? Впрочем, что спрашивать. Вы скажете — да. Но, Тася, поймите, что это будет не та обыкновенная любовь, какой живут девушки вашего положения. Здесь все висит на волоске от несчастья и не может быть места идеалу домашнего тихого счастья. Скажите, что вы намерены делать вот теперь?

Тася. Ждать.

Наталья Николаевна. Вот видите… ждать. Чего?

Тася. Когда он вернется.

Наталья Николаевна. А он может никогда не вернуться… как это и ни жестоко с моей стороны, но говорю — может.

Тася. Забудет?.. Никогда не поверю.

Наталья Николаевна. Вы девочка… Откройте глаза на его профессию.

Тася. На какую профессию?

Наталья Николаевна. Он революционер… то есть профессионал революционер.

Тася. Это я знала еще до того, как он мне сказал.

Наталья Николаевна. Что знала-то? Только красивую оболочку слова. Он делом своей жизни избрал борьбу за социализм. Делом жизни, поймите, что это означает для вас обоих. Его профессия должна стать делом вашей жизни, Тася. Иначе ваша любовь превратится в ваше несчастье. Не ждать его надо, а следовать за ним, бросаться в борьбу… Милая Таисия Валентиновна, я открываю вам глаза на суровую правду, о которой всегда забывает мой Гриша. Он — сын мой, но я часто его не понимаю. Мне кажется, что он совсем не видит этой суровой правды жизни, лишен чувства уныния, страха, не замечает неприятностей. А между тем он человек земной, отзывчивый, горячий, нежный… и неземной какой-то. Наверное, и не сказал вам, как он живет, что ждет вас. Начнем с того, что у него нет своего угла… Мало того, что вам ждать его придется до бесконечности, но и человеческого приюта у вас не будет.

Тася. Я ничего с собой не поделаю. Иначе не будет. Я его люблю.

Наталья Николаевна. Тася, я сказала вам очень немного, но это главное. Вы только не подумайте, что я как мать… ревную, может быть. Слишком героична жизнь молодых людей, подобных Грише, чтобы не пожелать им настоящего людского счастья. Вы любите, мне это очень дорого, я верю… И как люблю я… он один у меня… и как тяжка эта любовь.

Тася. Вы оба виноваты в том, что не сказали мне раньше. А теперь, когда же мне думать, если поезд вот-вот уйдет… Хоть бы задержался подольше.

Входит Лукерья .

Лукерья. Только и интересу, что на паровике красный флаг выкинули. А пассажиры еще спят по вагонам. Мадам Пчелина, господин Костромин просит вас на платформу выйти.

Наталья Николаевна. Благодарю вас. Тася, пойдемте.

Тася. Я должна успокоиться. Разрешите мне одной побыть.

Наталья Николаевна. Понимаю, понимаю. (Уходит.)

Лукерья. Барышня, можно у вас одну штуку узнать?

Тася. Что? Штуку? Какую штуку?

Лукерья. Как теперь к господину Акафистову относиться?

Тася (машинально). Никак.

Лукерья. А ваш папаша сказал: Акафистов теперь в силе.

Тася. Разве? Может быть… не знаю.

Лукерья. А какая в нем может быть сила?

Тася. Да, да…

Лукерья. Вот именно. Только что постановкой туловища удался. Герой. А душой… копеечный характер.

Тася. Не знаю, не знаю… и никак не интересует.

Входит Юля .

Юля. К заутрене пошел и не выстоял до конца. Все шепчутся там: «забастовка», «забастовка». Тася, ты красный флаг на паровозе видела? Небольшой — жалко.

Лукерья. Ну а ты, Юлек, бастовать не собираешься?

Юля. Мне бастовать брат не велел. Да что мне брат… Я и сам теперь могу за себя решить. (Тасе). Тебе слово есть. Хочу поделиться. Хозяйка, ты не слушай, не твое это дело.

Лукерья. Святой ты мой… дитятко. Какие у тебя тайны?

Юля. А вот и не слушай… Уйди.

Лукерья. И то… Пусть-ка повар на базар сбегает. (Уходит.)

Юля. Пока этой дуры нет, послушай, что скажу. Я тоже в революции участвовать буду. Только ты одна не считаешь меня юродивым, верно? С тобой и можно поговорить.

Тася. Верно, верно… только мне сейчас не до тебя, Юлька.

Юля. Ну, вот ты какая… С кем же мне тогда поделиться?

Тася. Хорошо, говори.

Юля. Все меня юродивым считают, а я бомбу сделал.

Тася. Какая же это бомба?

Юля. Я знал, что не поверишь. Но вот когда она взорвется, — все вы поверите.

Тася. Да я верю тебе… А зачем ты ее сделал?

Юля. Какой ты глупый вопрос задаешь.

Тася. Да как же тебе это на ум пришло, бомбу?

Юля. У меня брат родной — социалист-революционер. У них на книжках написано: «В борьбе обретешь ты право свое». Я много ихних книжек прочел. Если бы я в Уфе стрелял в губернатора, то у меня он жив не ушел бы.

Тася. Ты мне потом покажешь свою бомбу?

Юля. Не веришь… ах ты… как девчонка! Вот когда она взорвется, — вы все поверите.

Тася. Юля, верю… клянусь. Покажи.

Юля. Ничего не покажу… ничего нету… я выдумал.

Входит Акафистов .

Акафистов (невидящие глаза). «Отречемся от старого мира… Отряхнем его прах…». Началось.

Юля (в восторге, поет).

Братец, что петь не хочешь?.. Пой, пой.

Акафистов (точно не слышит). Петербург, Москва, это я еще понимаю. Но какая может быть у нас революция! (Смеется.) Кошмар!

Картина третья

На платформе перед поездом. Светает. Входят Костромин , Бородин , Калязин .

Костромин (озабоченно продолжает). Затянули отъезд, уральцы, не оправдывайтесь. Последняя телеграмма из города мною получена вчера. Смысл ее таков, что восстание продержится еще не более двух дней. Сегодня с утра мы должны были действовать вместе с восставшими.

Бородин. Товарищ Костромин, да разве мы оправдываемся, разве о том сейчас речь? Как теперь добраться до города, вот вопрос. Один перегон скорому поезду, ста верст нет. Как быть?

Калязин. Переговорим с машинистом, пусть цепляет для нашей братии пару товарных вагонов, и мы — в дамках.

Бородин. Как же, Вася, ты с ним об этом договоришься?

Калязин. Пролетарий же он или тварь продажная?

Бородин. Ты на чувство уповаешь, а надо уповать на логику.

Калязин. А я и на силу уповаю. Захватить паровоз и ахнуть.

Бородин. Ты знаешь, в чьих руках станция в городе? Тебя так ахнут, что от нас с тобой одно мокрое место останется.

Калязин. Тогда ждите, пока забастовка кончится. Иваново-Вознесенск летом бастовал семьдесят два дня.

Костромин. Нет, ждать не будем. Парижская коммуна расстреляла бы нас за подобное промедление… Мне кажется, что назревает всероссийское восстание… Мы уедем. Я за любое смелое решение, лишь бы уехали дружинники. Нам не стоит привлекать к себе внимания. Разойдемся. Я присмотрюсь к паровозной бригаде.

Калязин. Ну, а этот… ваш телеграфист… неужели в самом деле провокатор?

Костромин. Так мне до сих пор казалось. Но, может быть, он только негодяй, то есть раб и трус.

Они расходятся в разные стороны. Входят Тася и Наталья Николаевна .

Наталья Николаевна (Костромину). Ты с ними встретился?

Костромин. Да.

Наталья Николаевна. Что же вы думаете предпринять?

Костромин. Мы непременно сегодня уедем, а что предпримем — не знаю.

Наталья Николаевна. Неужели ты откроешься Акафистову?

Костромин. Тася, вы лучше нас его знаете. Он — предатель?

Тася. О нет.

Наталья Николаевна. Я уверена, что он служит в охранке.

Тася. Что вы… нет-нет.

Костромин. Он говорил со мной, и я увидел, что он страшно напуган.

Тася. У него дряблая и грубая душа… Но нет, Акафистов безусловно честен.

Наталья Николаевна. Злая душа.

Костромин. Уедем! Но поезд еще постоит. Идите грейтесь.

Тася. Гриша, неужели вы не чувствуете, какая теплынь? Будто весна! Я никуда не уйду со станции.

Наталья Николаевна. А мне надо бежать в больницу. Простимся, Гриша, потому что, может быть, вы уедете до того времени, как я освобожусь.

Костромин (тихо). Мама, я к вам сюда вскоре вернусь.

Наталья Николаевна. Малыш ты мой… какой смешной… Если дело пролетариата восторжествует, то у тебя найдутся обязанности гораздо важнее. Ну а если над Россией снова воцарится черная ночь реакции, то уж сюда тебе будет путь закрыт… Слишком заметно.

Костромин. Мама, ты забываешь… меня будет ждать невеста.

Наталья Николаевна. А об этом я все сказала твоей невесте.

Костромин. Что сказала?

Наталья Николаевна. Она знает.

Тася. Да, я знаю.

Наталья Николаевна. А ты, малыш мой, дай из города условленную телеграмму.

Костромин. Пора, мама, не надо, чтоб Акафистов видел тебя в слезах.

Наталья Николаевна. Я не в слезах… дома ночью наплачусь… а при людях давно отвыкла. И вы прощайте, Тасенька.

Костромин. Как? Почему ты с нею прощаешься?

Тася (в слезах, шепотом). Нет, Наталья Николаевна, то, о чем вы говорили, выше моих сил… я останусь здесь. Осуждайте, презирайте, что хотите… (Уходит.)

Костромин. Мама, за что презирать?

Наталья Николаевна. Оба вы дети… Никто не будет ее презирать.

Костромин. Но что ты ей говорила?

Наталья Николаевна. Простую и суровую правду. Правда всегда трудна. Вот мы не можем открыто попрощаться, как подобает матери и сыну… и это очень трудно. (Уходит.)

Костромин. Какая она еще молодая, стройная… несчастливая.

На площадке вагона первого класса появляется камердинер Андрон .

Андрон (несколько пьян и зычен). Эй, людишки-жители, какая здесь может быть дыра?.. (Читает.) «Ландышева». А ну, позвать мне сюда начальника этой «Ландышевой». Кому я говорю?! (Увидел Юлая.) Эй, ты, фигура на ногах, марш сюда.

Юлай (подходит). Чего надо? Зачем кричать?

Андрон. Да как же на вас не кричать, на сукиных детей! На вас завсегда обязательно надо кричать. Ты не инородец ли? С инородцами мы не разговариваем. Позови мне начальника и передай ему, что по здешним местам проезжает князь Скудин-Волынский… ихнее сиятельство. Прытко, подлец!

Юлай уходит.

(Костромину.) А ты что променадом занимаешься? Пассажир или же обыватель здешний?

Костромин. И то и другое в одно и то же время.

Андрон. Благородный, что ли? Но ежели ты благородный, то почему сапоги носишь, а не щиблеты? Мы, благородный класс, должны отделяться от низкого класса. Почему не отвечаешь на мои вопросы, фигура?

Костромин. Слушаю мудрые речи. А вы кто же, конюх княжеский, денщик, лакей?

Андрон. Плохо сорт человека различаешь, я есть камердинер. А ты, я вижу, вредная личность. Главное дело, он не пассажир и не обыватель. Что ж ты такое… дух святой?

Костромин. Дух, господин камердинер, самый настоящий дух. Но не святой, а грешный.

Андрон. Смутьян ты и анархист… Вот будет вам на орехи, погодите.

Подходит Акафистов .

Акафистов. Кто зовет начальника?

Андрон. Я.

Акафистов. Начальник явиться не может…

Костромин отошел в сторону.

…ваше благородие.

Андрон. Постой, постой… Ежели ты обращаешься к самому князю, то должен сказать — ваше сиятельство. А благородиями у нас называется всякая шваль.

Акафистов. Простите, забыл. Что вам угодно?

Андрон. Почему поезд стоит?

Акафистов. По причине забастовки… ваше сиятельство.

Андрон. Что?! Да ты, братец, спятил.

Акафистов. Я вам со всей серьезностью обязан доложить о том, что началась всероссийская забастовка на железных дорогах.

Андрон. Это же непорядок, голубчик. Абракадабра. Слыхал такое иностранное слово?

Акафистов. Вся Россия, ваше превосходительство, забастовками охвачена.

Андрон. То ведь в городах, голубчик. Умей видеть разницу. Почему города беспорядкам подвержены? А потому что в городе народ скопом живет. Но какая может быть на этой «Ландышевой» забастовка? Курьез, голубчик. Сапоги всмятку.

Акафистов. Если вдуматься, то конечно… И однако же курьерский поезд дальше не пойдет. Вся линия теперь подчиняется дорожному забастовочному комитету, который…

Андрон (орет). Что «который»? Который это «который»? Перевешать всех «которых» на одной осине, и все эти жанры моментально прекратятся. Ответишь, голубчик, по всей строгости закона ответишь. Пошел вон, дурак. (Уходит.)

Костромин. Акафистов, напрасно вы так с ним… тем более и смешно…

Акафистов. Убирайтесь к черту, Костромин. Вы уехали, и вас нет, а я местный обыватель. (Уходит.)

Входят Фетисыч , машинист с паровоза, Юлай и Черемухин . Из вагона выходят адвокат и купец ; редкие безмолвные пассажиры .

Адвокат (восторг и потом восторженные слезы). Господа пролетарии, от имени интеллигентного сословия России и лично от себя, как адвоката и старого русского либерала… восхищение выражаю, нескрываемое восхищение. Поцелуемся, господа. (Целует Юлая.)

Юлай (изумлен). Ай да барин… смотри, какой чудак, а?

Адвокат (стремительно обнимая Черемухина). Вы — народ, а я — интеллигент… но мы… но вы… (Нескрываемое восхищение).

Черемухин. Вы, господин либерал, не выпимши?

Адвокат бросается к Фетисычу. Тот успевает уклониться.

Фетисыч. С детства этим не занимаюсь.

Адвокат (ищет, кого бы еще поцеловать, и натыкается на купца). Облобызаемся, торговый капитал, как в день светлого воскресения.

Купец. А я действительно торговый капитал, меня распознать не хитрость. По случаю забастовки приглашаю всех вас в буфет, господа. Пожертвования семьям бастующих не нужны ли? Готов внести, посильно.

Костромин. А вы, милостивый государь, жертвующий на забастовки, не слыхали о том, что пролетариат является могильщиком буржуазии?

Купец. Что ты болтаешь, братец? Могильщики бывают на погостах. Какая глупость!

Адвокат. Прискорбные слова, молодой человек. Притом и взяты они из марксова учения, чуждого нашему народу.

Купец. Не тот ли Маркс, который «Ниву» издает? Ишь, до чего дошел, немчура.

Адвокат (продолжая). Вы провоцируете людей на вражду и ненависть, а высший идеал революции есть объединение всех сословий против одного общего врага, именуемого самодержавием.

Купец. Аще царство разделится, скоро разорится. Приглашаю всех в буфет. Господа рабочие, приглашаю в буфет выпить по рюмочке в честь забастовки.

Молчание.

Понимаю. Забастовка — тоже дело, программы требует. (Адвокату.) Пойдемте, дражайший, наша программа теперь — пузыри пускать.

Адвокат. Но как трогательно, как умиляет… За века, за долгие века насилия, мрака, тьмы кромешной… за долгие века. (Купцу.) Разве вас не волнует?

Купец. Да уж… что и говорить. Очень даже.

Оба уходят. Фетисыч стоит в задумчивости один.

Юлай (подозвал Костромина). Когда мы их всех порежем?.. Гриша, научи нас, дураков, что делать?

Костромин. Кого, Юлай, резать надумал?

Юлай. «Кого», «кого»… Сам скажи. Что я знаю. Ничего не знаю.

Костромин. Сейчас, Юлай, не пугачевские времена. По преданиям живешь.

Черемухин (зло). Но какая забастовка у нас идет? Акафистов уверяет всех, что беспартийная.

Костромин. Теперь беспартийных забастовок не бывает.

Черемухин. Вот… А нами начинает командовать какой-то поповский выродок. Он-де социалист-революционер. К чертовой матери этих социалистов! Мы, железнодорожники, найдем себе партию.

Юлай. Пускай Гриша скажет, какую партию нужно железнодорожникам.

Костромин. Составитель Черемухин знает.

Черемухин. Я это знаю и скажу на митинге. Нам надо выбрать свой забастовочный комитет и вооружаться.

Костромин. Не беспокойся, Юлай, Черемухин знает, что надо делать.

Черемухин и Юлай уходят.

(Подходит к Фетисычу.) Закурим, механик?

Фетисыч. Не занимаюсь.

Костромин. А что невесел, отец?

Фетисыч. Какой я тебе отец!

Костромин. Не отец, так дядя. Я говорю, что невесел?

Фетисыч. А тебе какое дело?

Костромин. У-у…

Фетисыч. Что «у»?

Костромин. Серьезно очень.

Фетисыч. У кого какой характер. Тебе хочется болтать — болтай.

Костромин. Однако разрешаешь поболтать?

Фетисыч. Ежели денег не попросишь — дуй.

Костромин. Ты и шутить умеешь.

Фетисыч. А ты думал, только ты один такой веселый.

Костромин. Ого!

Фетисыч. Что «ого»?

Костромин. Вот и пойми, весело тебе или нет.

Фетисыч. А тебе, парнишечка, очень это знать хочется?

Костромин. Угадал, дяденька, очень хочется. Только ты приглядись, может быть, я не так уж парнишечка.

Фетисыч. А я пригляделся…

Костромин. Ну-с?

Фетисыч. Столичная штучка.

Костромин. Верно, механик. Но зачем же «штучка»? Неужели я произвожу на тебя такое скверное впечатление?

Фетисыч. Фартовый ты.

Костромин. Вот тебе и раз… За жулика принимаешь?

Фетисыч. Двойной ты человек… вот что.

Костромин. Значит, за охранника.

Фетисыч. И эта сволочь встречается.

Костромин. Ну и разговор, черт возьми! Даже интересно.

Фетисыч. Поговори, поговори… Может быть, я пойму, чего тебе хочется.

Костромин. А я возьму и прямо скажу.

Фетисыч. Вот и скажи.

Костромин. Мне хочется пожать руку человеку, который не побоялся поднять красный флаг на своем паровозе.

Фетисыч. Смелость небольшая, да и не я поднимал, мои ребята.

Костромин. Ушел от прямого разговора?

Фетисыч. Ушел.

Костромин. Выучен?

Фетисыч. Возможно.

Костромин. А ребят все же своими называешь.

Фетисыч. Я от них не отрекаюсь и не отрекусь.

Костромин. Таким манером мы проговорим дня три и ни до чего не дотолкуемся.

Фетисыч. А ты торопишься?

Костромин. Очень.

Фетисыч. Не знаю, куда торопиться. Поезд, я думаю, простоит долгое время. Мы хотим пары спускать.

Костромин. Погодили бы… Правительство может пойти на уступки. Выждать надо.

Фетисыч. Это разумно. Ты знающий.

Костромин. Да, механик, я знающий.

Фетисыч. Ну, еще что-нибудь выскажи.

Костромин. И еще помнить надо о том, что не всегда интересы забастовки могут совпадать с интересами революции. Иногда бывают такие положения, когда бастующие должны прервать стачку…

Фетисыч. А это врешь.

Костромин. Нет, брат, не вру.

Фетисыч. Врешь, малый, врешь. В Москве так бастовали, что вода не подавалась, и рабочий класс тоже мучился, но интересов стачки не предавал. Ты, кажется, свою мысль имеешь — не трудись. Какие у тебя интересы, революционные или капиталистические, я не знаю, но не трудись. Поезд до окончания забастовки с места не сдвинется.

Костромин. Сдвинемся, механик. (Уходит.)

Фетисыч. Погляди на него… безумный человек.

Входит корнет , и за ним — денщик с сапожными щетками в руках.

Корнет (оглядевшись по сторонам, с озлоблением и нарочито). Болван, что стоишь, выпятивши глазищи? Ты чему радуешься, скотина?

Денщик. Никак нет, ваше благородие, я не радуюсь… я смотрю.

Корнет. А куда смотришь?

Денщик. Не могу знать, ваше благородие.

Корнет. Врешь, подлец, ты на забастовщиков смотришь.

Денщик. Никак нет, я на них не смотрю.

Корнет. Кто есть забастовщик?

Молчание.

Никита, отвечай. Во весь голос.

Денщик. Забастовщик есть заклятый враг престола, царя и отечества.

Корнет. Молодец.

Денщик. Рад стараться.

Корнет. А теперь чисть сапоги мне.

Денщик. Слушаюсь, ваше благородие.

Костромин быстро направляется к корнету, но его догоняет Тася .

Тася. Гриша, не ввязывайтесь.

Костромин (как бы очнувшись). Да, вы правы, мне не надо. Приходится все время держать себя в руках. Но как я понимаю Юлая!

Тася. Гриша, вы уедете.

Костромин. Как? Разве забастовка кончилась… провалилась?.. Тогда лучше не ехать.

Тася. Нет, не кончилась, но вы уедете.

Костромин. Каким образом?

Тася. Я переговорила с Акафистовым. Он для меня на многое способен… и он обещал.

Костромин. Тася, неужели вы ему сказали, что в этом поезде едет рабочая дружина?

Тася. А как же не сказать! Он сам политический.

Костромин. Тася, что вы наделали?!

Тася. Ничего плохого. Все будет очень хорошо.

Костромин. Если Акафистов и не предатель, то трус. Я сию минуту видел, какой он трус, какой лакей… Что вы наделали, Тася!

Тася (испуганно). Я думала только о том, чтобы помочь… Неужели я ошиблась?

Костромин. Вы меня провалили. Но будь я один — беда невелика. За мною добрая сотня людей, которые едут на помощь большому рабочему восстанию.

Тася. Акафистов дал мне клятвенные слова.

Костромин. Я повторяю, он лакей и трус… и партия его лакейская и трусливая. Вы не виноваты, нет. Я виноват, что не подготовил вас, не научил искусству конспирации.

Тася. Что же вы будете делать?

Костромин. Любой ценой, хотя бы ценой жизни надо вывезти дружинников отсюда.

Занавес

 

Действие второе

Картина первая

Продолжение того же дня. Светлое, безоблачное небо. Тепло. На платформе перед поездом. Группами и в одиночку прохаживаются пассажиры . Здесь появляется Акафистов , и за ним издалека следит Тася . Прошли. Явились и останавливаются парень с балалайкой и его спутники .

Один из спутников. Ударь, Егор, на радостях что-нибудь политическое.

Парень с балалайкой. «Было дело»?

Один из спутников. Ударь «Было дело».

Парень с балалайкой. Ударим… (Запел под балалайку.)

В это же время проходит раненый морской офицер с группой пассажиров . К парню с балалайкой подходит один из пассажиров.

Пассажир. Не стоит, фабричный, брось. Видишь офицера? Был под Порт-Артуром. Ранен. Тяжело им эти песни слушать.

Парень с балалайкой. Ежели раненый, то не стоит. И впрямь это обидно.

Голос. Не солдат ведь, а офицер… валяй… Пассажир. Лейтенант Шмидт тоже офицер.

Голос. Тоже правда.

Пассажир отходит. Фабричные с озорством поглядывают по сторонам.

Один из спутников. Ударь, Егор, «Раз прислал мне…».

Парень с балалайкой. С нашим удовольствием. (Поет.)

Идут корнет с барышней .

Корнет. Я всем другим цветам предпочитаю только черные розы.

Барышня. Ах, ах… я никогда не видала черных роз.

Проходят.

Парень с балалайкой (поет).

Проходят пассажиры разных состояний и сословий.

Голоса. Все будем на ниве мертвых…

— И царство слепое и царь кривой…

— О Россия, Россия… Одни караблекрушения.

Проходят рабочие .

Голоса. Первой забастовала Казанская, за ней Николаевская дорога.

— И когда Трепов приказал «патронов не жалеть»?

— Тут же…

— Нет, это уже в середине октября…

— Вот ему и показывают, как не жалеть…

— Пожалеет.

Снова проходит Акафистов и следом за ним — Тася . Среди проходящих Бородин и Калязин .

Калязин. А где товарищ Костромин?

Бородин. Должно быть, дружинников успокаивает.

Калязин. А что их успокаивать! Народ отборный, полированный. Смотри-ка, Бородин, за этим телеграфистом неотступно следит младая дева.

Бородин. Ну и глаз у тебя! Я тоже видел, но внимания не обратил. (Глядя в сторону.) А то что за пара? Таких в иллюзионе и то не увидишь.

Калязин. Князь Скудин-Волынский со своей наложницей. В Париж собрались потешиться и в башкирской степи застряли. Миллионер.

Проходят князь и Ласка . Идут они медленно и самозавороженно. Среди фабричных оживление.

Один из спутников. Егор, ударь «Барыню».

Парень с балалайкой (поет).

Бородин. Озорует Русь-матушка. Кровь по жилам заходила.

Калязин. А князь и виду не подал… самостоятельный.

Бородин. Всех ты понимаешь, а машиниста раскусить не можешь.

Калязин. Его сам царь Соломон не раскусил бы.

Оба уходят. Проходят и задерживаются, увлеченные беседой, купец и адвокат .

Адвокат. Это хищно с вашей стороны. Вы хотите погреть руки на забастовках.

Купец. Истинно. Хочу. А почему мне этого не хотеть? Раз фабриканты не выполнили контрактов по поставкам, пусть платят. Я из них душу выну.

Адвокат. И много думаете загрести?

Купец. Загребу, не выпущу. Наше дело какое? Хищное дело.

Оба проходят. Идет морской офицер со своими слушателями .

Морской офицер. Страшная драма нашего флота состояла в том, что наши потонувшие корабли имели броню толщиной в семь с половиной дюймов. Их пробивал любой японский снаряд.

Голоса. И до сих пор ту же броню делают.

— Какой ужас, когда великой страной управляют хищники и кретины.

Проходят. Идут корнет и барышня .

Корнет. Эти цветы — наша фамильная гордость. Мой папа ежегодно возит черные розы в Лондон в подарок королевскому двору.

Барышня. Как вы должны быть богаты, господин корнет.

Корнет. Богат… не знаю. Я все на свете презираю, кроме красоты.

Проходят. Идет Акафистов , за ним — Тася , останавливает его.

Тася. Что мечешься, Прокофий?

Акафистов. Этот поезд… будь он проклят… Он прямо-таки поперек моей жизни стал.

Тася. А ты отправь его. Отправишь?

Акафистов. Отправлю.

Тася. Что-то очень легко соглашаешься.

Акафистов. С каких пор, барышня, вы такой недоверчивой сделались?

Тася. Но ведь поезд отправить — дело очень не простое?

Акафистов. Очень не простое.

Тася. А соглашаешься легко.

Акафистов. Боюсь я этого поезда, говорю вам. Горя с ним не оберешься. Скажите Костромину, чтоб пришел ко мне.

Тася. Да, я скажу. Он придет.

Оба уходят. Идут Юлай с красным флагом и Черемухин .

Черемухин (неуверенно, подыскивая слова). Господа и граждане проезжающие пассажиры, мы, здешний и прилегающий к нашей станции пролетариат, приглашаем вас на братский митинг, дабы поднять свой смелый голос за великую свободу…

Картина вторая

В буфете первого класса. Днем. Костромин , Акафистов .

Акафистов (после паузы). А я все думал, с какими же вопросами хочет прийти ко мне господин Костромин… Опасная история, голубчик. Но ничего не скажешь, вы революционер.

Костромин. Прежде всего, Акафистов, если помогать, то искренне, иначе я советую вам устраниться, умыть руки и замолчать.

Акафистов. Грозите?

Костромин. Да.

Акафистов. Удивительное дело, я собираюсь вам помочь, а вы мне грозите.

Костромин. Теперь мы вместе отвечаем за судьбу уральцев, которые должны проникнуть в город не позднее утра завтрашнего дня.

Акафистов. Кто же я, по-вашему?

Костромин. У меня не было времени познакомиться с вами. Я болел.

Акафистов. А о партии, к которой я примыкаю, вы забываете?

Костромин. Партия ваша ни то ни се, хоть из нее вышли отважные одиночки. Но к делу, Акафистов, к делу!

Акафистов. Клянусь вам, что я честный и не такой уж слабый человек.

Костромин. Вы обещали поезд двинуть. Как вы его двинете?

Акафистов. Погодите, скажу… Предварительно у меня есть несколько слов. Вот уж не знаю, как вам это выразить…

Костромин. Что именно?

Акафистов (вытягивая из себя)….не то что благодарность мне нужна, нет. Желательно мне, чтоб где-то кто-то знал… Это ведь редкая услуга — во время всеобщей забастовки рискнуть отправить поезд. И как отправить!.. Шито-крыто… Пойди узнай, кто как настроен… Одни поймут, другие могут осудить… Кому откроешься? И как же вы хотите, даром?

Костромин. Не понимаю… деньги платить?

Акафистов. А вы не горячитесь. Мне желательно, чтоб среди ваших людей моя услуга не оказалась незамеченной и неоцененной.

Костромин. Прокофий Карпович, не беспокойтесь, я не присвою вашего геройства.

Акафистов. Ох, как легко вы смотрите на вещи.

Костромин. Не тяните душу, прошу вас. Что вы предприняли?

Акафистов. Прощупал поездную прислугу. Она, как оказалось, вся пойдет за машинистом.

Костромин. Это я тоже знаю. Но вам легче говорить с машинистом, чем мне. Он ведь знает давно вас.

Акафистов. Это вам кажется, что легко… Вы ведь пробовали говорить с ним.

Костромин. Пробовал.

Акафистов. И что же… а?

Костромин. Он видит меня впервые в жизни.

Акафистов. Ну так знайте, что этот старый черт без депеши из комитета с места не двинется. Ваш…

Костромин. Как?!

Акафистов. Ваш, ваш…

Костромин. Вы в этом уверены?

Акафистов. Это вы здесь гость, а мне на нашей линии все машинисты известны. Фетисыч — человек премудрый, тонкий, но мне давно известно, чем он тайно занимается. Попробуйте его поколебать.

Костромин. А вы ему ничего не сказали о дружинниках?

Акафистов. За кого вы меня принимаете, господин Костромин? Хоть я и знаю, что он вашей партии, но как же можно рисковать.

Костромин. Тогда что же делать?

Акафистов. Составлю ложную депешу, дам ему прочесть, он и отправит поезд. А там уж будет поздно разбираться. Вы довольны?

Костромин. Вполне доволен.

Акафистов. И благословляете?

Костромин. Так у вас остроумно… Отчего же не благословить.

Акафистов. Приступать к делу?

Костромин. О чем раздумывать! Конечно, приступайте.

Акафистов. Но вы меня не торопите. Тут надо шито-крыто. (Уходит.)

Костромин. Наш… Куда же я смотрел! Конечно, механик наш. Только бы этот болван не догадался, что мы уедем без его помощи. (Торопливо уходит, встречается с Андроном.)

За стойкой появляется Лукерья .

Андрон. Какого же перцу я задал этому стрекулисту… Боится. (Лукерье). Здравия желаю, мадам Помпадур. В рассуждении дальнейшего знакомства рекомендуюсь: управитель и личный наперсник его сиятельства князя Скудин-Волынского. Разрешите наперсточек горного дубнячку. (Выпил.) Итак, мадам, чем будем князя кормить?

Лукерья. Тебя не поймешь, будто ты лицо уважаемое и будто клоун.

Андрон. А у тебя, мадам, низкий взгляд на выделяющихся людей. Ты видишь, в какие люди я вышел, будучи сыном деревни? Сигары курю! Но время не терпит. Заказ экстра, мон плезир. Стол на два куверта, мадам Помпадур, интимно, суаре, вагантно.

Лукерья. Ты, благородный человек, мне эти вафли не подпущай. Какой там интим? Мы таких блюд не держим.

Андрон. Постой, постой. Разреши взглянуть на ассортимент вин. Шустовский коньячок. Отлично. Кукла гороховая, у тебя стоит «Клико».

Лукерья. Супруг выписывает. Да вот беда, от революции заболел.

Андрон. Значит, характера не имеет. Вот мой князь не заболеет. Знаешь, какой у нас характер? Эксцентрический.

Лукерья. Бывает, бывает…

Андрон. Повар есть в буфете? Ну-ка, я сам с ним вступлю в негоции. Живем для одного собственного плезира, миллионное наследство получили, со своей этуалью за границу едем… А этуаль какая… Каскадная камелия Зинаида Ласка. Русская львица. (Уходит.)

Лукерья. Пойми, что на свете делается. «Львица».

Входят князь , Ласка , корнет и его барышня .

Князь. Где мой человек?

Лукерья. Они-с пошли с поваром беседовать.

Князь. Тоска и бред вокруг… Корнет, пошли бы вы на митинг. Интересно узнать, как они выражаются.

Корнет. О князь, я присягал его императорскому величеству.

Князь. Ради любопытства, голубчик.

Корнет. Демократия вызывает во мне только отвращение и ненависть.

Князь. Зина, почему ты зла?

Ласка. Уж не хотите ли вы, мой сиятельный, чтоб я пустилась плясать на столе? Демократия… Скажите, лучше, господин офицер, мужичье и быдло.

Князь. Зина, кес кесе?

Ласка. Ничего не «кес кесе»… Знаю я эту демократию, сама из нее вышла. Они ведь думают, что станут князьями, а князья на них работать будут. А не понимают того, болваны, что князей горсть, а их тыщи-миллионы. Нас было у матери одиннадцать душ, и только я одна всплыла на поверхность жизни, а остальные где? Они в пропасти и трясине. Таков порядок от сотворения человека и во веки веков.

Лукерья. Вы и есть, извините, госпожа Камелия-этуаль?

Князь. Что?!

Ласка. Правильно, баба, этуаль… Хотя, говоря открыто, ремесло это ненавижу. Мне бы игуменьей в монастыре служить. Да не так живи, как хочется. А они, дураки, не понимают. Они думают, революция им поможет всплыть на поверхность. Если тебе бог предназначил нищенствовать, то никакая революция тебе не поможет.

Князь. Зина, не философствуй, и так скучно.

Ласка. А если вам скучно, то прикажите, чтоб поезд поехал. Не можете приказать — взятку дайте. Сатанински, безумно хочу в Париж. Неужели мы не доберемся до Парижа? Я не знаю, что с собой сделаю!.. Проклятое мужичье!

Входят адвокат и купец .

Адвокат. Разрешите, почтеннейший князь и товарищ по несчастью?

Князь. Пожалуйста, пожалуйста… Были на митинге?

Купец. Зашаталось государство российское. Красное к беде.

Князь. Народную толпу, хотя бы праздничную и мирную, как крестный ход, я могу наблюдать спокойно только из окон закрытого экипажа. В толпе всегда сидит огромный косматый зверь. Как все вокруг противно!..

Адвокат. А я, клянусь вам, за эти несколько часов буквально поправел. В единый миг, не получивши никакой свободы, как обнаглели наши ваньки, васьки и петрушки… Я неожиданно для самого себя подумал о бичах. Не я виной тому, не я… Виновата их отвратительная пигмейская наглость.

Купец. Э-э… зачем уж так-то?.. Литературно это. Просто дурачье. Наделают себе же хуже. Вот стали добиваться от фабрикантов десятичасового рабочего дня и сидели бы смирно. (Адвокату.) Опрокинем по собачке?

Князь. А вообще тоска и дикий бред. Ужас берет, когда подумаешь, что по всей России, от Владивостока до Петербурга, остановились поезда…

Адвокат. Во Владивостоке происходит настоящий бунт.

Князь. А в Петербурге что? То же самое.

Адвокат. Вчера читал в левом листке, что там Совет какой-то появился… на манер французского конвента… никто не может понять, что за Совет. Стихийная и злоумышленная организация, я полагаю.

Входит Андрон .

Андрон. Ваше сиятельство, накормим вас по вкусу… здесь имеется «Клико».

Князь. Андрон, голубчик, что ты говоришь?!.. Зина, слышишь? Можно сделать экспромтом неожиданную шалость. Неси, Андрон, что-нибудь холодное, поострей… сам знаешь. Я воскресаю.

Андрон уходит.

Купец. Шампанское, а не подделка ли?

Лукерья. Супруг выписывает для золотопромышленников.

Купец. В море туманы, в мире обманы.

Адвокат. Это вы к чему же?

Купец. Да так… от праздности. То на водку тянет, то на философию.

Адвокат.

Пусть сие сказано иронически, но я начинаю думать, что нашему народу думать не положено от самой природы.

Князь. Корнет, простите за нескромность, о чем так горячо вы беседуете?

Корнет. О вечной красоте.

Князь. То есть?

Корнет. О лошадях.

Князь. Вы каламбурите?

Корнет. О нет. Для меня лошадь, если она породистая, по красоте всегда несравненней человека.

Князь. Вы все-таки оригинал, корнет.

Андрон подает на стол закуски.

Как чудесно на далекой станции проглотить кусок холодной дичи и запить каким-нибудь «Шабли». Зина, твое здоровье! (Выпил, оживляется.) Восхитительно! (Адвокату.) Не надо негодовать на народ. Что мы без нашего народа? Я своего Андрона не променяю ни на каких французов, хоть Париж моя вторая родина, где я дышу всеми фибрами моей души.

Ласка. За то, чтобы сейчас оказаться в Париже, я пять раз прошлась бы туда и обратно по всему поезду голой. Нате, смотрите, черт вас подери!

Князь. Зина, ты умышленно нас всех шокируешь?

Ласка. Простите, господа. Сама не знаю, что бы сделала… Пить не люблю, но буду. Андрон, шампанского. Господа, подсаживайтесь к нам. (Поет.) «Бог знает, что с нами случится впереди…».

Андрон наливает шампанское. Сдвигаются столы. Входит Акафистов . Они сталкиваются.

Андрон. Что смотришь, милейший? Не узнаешь? Это я, тот же, что утром с тобой строго беседовал.

Акафистов (сердясь). Тот, кто со мной беседовал, назывался их сиятельством.

Андрон. А кто виноват, что ты меня принимал за князя? Их сиятельство — вот они. Ступай извинись. (Уходит.)

Купец. Что ж ты, братец, сильных мира сего с мелочью путаешь? Недальновидно.

Акафистов. Врожденная провинциальность…

Князь. Ах, Андрон, какой прохвост!

Ласка. Не огорчайтесь, господин хороший, все хотят из грязи в князи. Вот, выпейте рюмку коньяку.

Князь. Голубчик мой, мне на вас указывали здесь как на вожака местной партии бунтовщиков.

Акафистов. Какая тут партия, ваша светлость? Никакой тут партии быть не может.

Князь. Но как же, голубчик?.. Говорят даже, будто вы уполномочены главарями забастовщиков задерживать поезда. (Весело.) Тогда, может быть, милейший, вы имеете возможность отправить наш поезд до ближайшего города? Это был бы сюрприз даме.

Акафистов. Если вам угодно, ваше сиятельство, то я могу сделать это для вашего удовольствия.

Купец. Сударь, дорогой, да я тебе… я тебе куртаж солидный…

Акафистов. Я могу это сделать бескорыстно из одного уважения к ним. Только об одном попрошу вас покорно, ваша светлость… Запишите в памятную книжечку фамилию безвестного лица… Акафистов.

Князь. Голубчик, неужели все это серьезно?

Акафистов. Могу отправить, только прикажите.

Князь. Что тут приказывать, голубчик? Я хочу ехать немедленно.

Акафистов. Немедленно невозможно, но в течение суток мы поезд отправим.

Ласка. Князь не забудет вашей услуги. Напишите на бумажечке вашу фамилию, имя, отчество.

Акафистов. Покорнейше благодарю.

Князь. Мне весьма приятно, что вашего тихого угла не коснулся наркотический аромат революции.

Адвокат. Не самообольщайтесь, князь. Коснулся. Я и здесь обнаружил социал-демократа чистейшей воды, притом крайнего.

Князь. Выпейте еще, голубчик. Сам бог свел вас с моим камердинером.

Акафистов. Честнейший и преданнейший вам человек.

Князь. О нет, жулик, но предан. Неужели, братец, в этом закоулке водятся демократы? Как прискорбно!

Акафистов. Один и завелся, и то наезжий… Темная личность.

Князь. И можно на него посмотреть?

Акафистов. Ничего нет примечательного. Но, если вам угодно, могу зазвать его… а вы уж с ним поговорите сами.

Князь. С огромным интересом. А как же поезд… Вы серьезно обещаете?

Акафистов. Вы уедете сегодня, ваше сиятельство, можете не беспокоиться на сей предмет. (Уходит.)

Князь. Печаль и мрак уступают место радости и свету. А в чем наша беда, господа, если трезво разобраться? Беда наша в том, что царь смотрит на Россию, как на свою вотчину. В моих устах подобные вещи звучат довольно неожиданно, но не удивляйтесь, господа. Я стою за конституцию и европейский образ правления. Корнет, вы невозможно мрачны.

Корнет. Князь, я дворянин и присягал своему государю.

Князь. Люди, убившие Павла Первого, были дворянами не хуже вас, юноша. Итак, друзья мои, выпьемте за конституцию западноевропейского образца.

Ласка. За Европу, за Париж и за свободу в любви.

Входит Костромин .

Костромин (Лукерье). Мне сказал Акафистов, что меня здесь кто-то ждет…

Лукерья. Ждут… они-с.

Костромин. Они? Зачем?

Князь. Господин забастовщик, не изволите ли подойти к нашему столу?

Костромин (непринужденно). Это сделать нетрудно. Но что вам угодно, князь?

Ласка. Даниил, оставьте… это некрасиво.

Князь. Но почему, Зина? У меня невинная фантазия выпить бокал шампанского с настоящим революционером. Прошу вас… не имею чести знать чина, имени.

Костромин. Бокал выпить тоже нетрудно. Но что вам угодно?

Князь. Познакомьтесь, Зинаида Ласка, знаменитая артистка наших шантанов.

Ласка. Даниил, ответьте молодому человеку, чего вы от него хотите.

Князь. Я же сказал: фантазия. Мои поступки идут впереди моих желаний.

Адвокат. Князь, вы счастливейший из смертных. Поступать безотчетно, какой душевный покой!

Костромин. Но при этом покое надо помнить, что все другие управляют своими поступками. Их сиятельство может оказаться не в ладах с реальным миром.

Князь. Вы посмотрите, он остроумен… а? Слыхали? Он в изящной форме сумел назвать меня идиотом. А я считал, что забастовщики только рычат. Сударь, я хочу с вами познакомиться. Садитесь.

Костромин. Легко видеть, что ваша аристократичность распространяется на лиц своего круга. С плебеями вы не считаетесь?

Князь. Голубчик, к чему эти фанаберии! Я просто по-человечески с вами хочу познакомиться, а вы — «аристократы», «плебеи»… (Наливает.) Выпьемте.

Адвокат. Перед вами, князь, самый настоящий марксист.

Князь. А я очень рад. Живой князь пьет с живым марксистом. Но за что мы выпьем?

Костромин. Если уж пить, то, конечно, за полный успех революции.

Князь. С удовольствием. Пью за успех революции.

Корнет. Это уж слишком эксцентрично.

Князь. Не сердитесь, корнет, я подразумеваю революцию умеренную.

Костромин. А я подразумеваю — неумеренную.

Князь. На фонари? Меня… на фонари?

Костромин. Любезнейший князь, революция должна для кого-то кончиться фонарем.

Князь. И у вас не дрогнула бы рука… меня… на фонарь?

Костромин. Наверно, не дрогнула бы.

Князь. Феноменально! Но что дурного я вам сделал?

Костромин. Такова природа вещей. Ваш класс погибнет.

Корнет. Вы непозволительно смелы, милостивый государь.

Костромин. Смелость позволительной не бывает. Тогда она уже не смелость, господин корнет.

Князь. Черт побери, он мне щекочет нервы… интересный собеседник.

Костромин. Нервы вещь тонкая, будем их щадить. Спасибо за вино. Оно вполне приличное. (Уходит.)

Князь (Лукерье). Буфетчица, позовите немедленно моего человека.

Лукерья уходит.

Ласка. Даниил, что с вами?

Князь (в гневе). Перевешать всех на одной осине, и все эти жанры моментально кончатся!

Ласка. Всех… осина не выдержит.

Князь (орет). Замолчи… падаль!

Корнет. Князь…

Князь. Я тысячу раз знаю, что я князь. Прошу не делать мне замечаний.

Входит Андрон .

Андрон, немедленно позови ко мне того господина, который тебя принял за меня.

Андрон кланяется и уходит.

Ласка. Мы не в духе. Мы будем браниться.

Князь. Оставьте меня. Я настроен серьезнее, чем ты думаешь.

Входит Акафистов .

Акафистов. Я к вашим услугам.

Князь. Правда ли, что на сгоревшей усадьбе помещиков Миловидовых находится карательный военный отряд?

Акафистов. Так точно.

Князь. Найдите доверенного человека, с которым можно послать записку начальнику этого отряда.

Акафистов. Такой человек найдется, но ему за это надо заплатить.

Князь. Хорошо. А кто он?

Акафистов. Мой отец.

Князь. Пошлите его ко мне немедленно. Мы проучим их. Не упускайте этого голубчика… марксиста.

Акафистов. Никуда он не уйдет. (Уходит.)

Князь (пишет). Зина, у меня сплин.

Купец. Вашество, разрешите откланяться.

Адвокат. Может быть, мы утомляем вас?..

Князь. Сидите, господа. Никого не отпускаю. (Вошедшей Лукерье). Заприте двери и никого к нам не впускайте, кроме этих двух, отца и сына.

Входит Юля .

Кто этот?.. Ты кто?

Юля. Юноша.

Князь. Имя.

Юля. Юля.

Князь. Странное имя… латинское. Зачем?

Лукерья. Из-за картавости… не гневайтесь. В детстве вместо Юрия Юлей называл себя. Безвредный он. При буфете находится.

Князь. Но у него глаза неверные… Почему у тебя глаза сияют? С митинга пришел? Говори.

Юля. Я сроду такого слова не слыхал… «митинг». А ежели вы меня пугать станете — я заплачу.

Князь. Теперь верю. (Лукерье). Вы его в монахи отдайте. (Своим.) Русский инок. Но что же делать? У меня сплин.

Ласка. Даниил, дайте мне вашу красивую ленивую руку. (Берет руку, гладит, прижимает к губам.) У первого мужчины на земле целую руку. Никто, кроме меня, не знает, что могут сделать эти руки… «Руки Аполлона», как выразился один артист. Хотите, Даниил, чтобы я разогнала ваш сплин?

Князь. Хочу.

Ласка. Я вам станцую Саломею в моем оригинальном исполнении…

Князь (оживляясь). С куплетами?

Ласка. С куплетами.

Князь. Про это и про то…

Ласка. Про это и про то.

Князь. Господа, это стоит внимания. Ее коронный номер… Мертвые поднимаются.

Входит Карп .

Карп. Я отец Акафистова… Что угодно?

Князь. Свезите, уважаемый, самым бешеным аллюром эту записку начальнику карательного отряда в усадьбе Миловидовых. Ротмистр Каблуков во время голодных бунтов наше поместье охранял. Преданнейший человек.

Карп (грубо, угрюмо). А деньги?

Князь. Сначала дело, а потом — деньги.

Карп. Дело-то какое, ваше сиятельство!

Князь. О боже!.. Весьма простое. Роль курьера.

Карп. Извините, какой там курьер… гадко сказать.

Князь (зовет). Андрон!

Андрон появляется в дверях.

Андрон, дайте этому господину предварительно, как бы на чай…

Андрон уходит.

Князь (Карпу). Потом разочтемся.

Карп. Коньяку налить можно? (Налил, пьет.)

Юля (Лукерье). Что они хотят делать?

Лукерья. Молчи… после скажу.

Карп. Если ко сну захотите отойти, то вознаграждение сыну передайте. (Уходит.)

Корнет. Князь, для чего такая сложность? Я могу сам наказать этого непозволительно смелого демократа.

Князь. Вы не понимаете моего замысла. Их всех здесь надо примерно проучить, а марксиста мы повесим.

Адвокат. Князь, простите… я совсем не для того говорил о нем вам, чтобы повесить. Это уже чудовищно.

Купец. Ну, повесят одного… для острастки… Какая беда?

Князь. А я не одного хочу. Я хочу всех.

Входит Андрон с подносом.

А вот и наш дымящийся миндаль. Нальем бокалы.

Корнет. За государя императора…

В это мгновение рядом по коридору проходит рабочая дружина с песней «Смело, товарищи…».

Князь (шепотом). Всех… всех…

Картина третья

На перроне. Здесь пустынно. Начинаются сумерки. Тася в тревоге. Появляется Юля .

Юля. Ты все своего кавалера высматриваешь… Эх, вы, девки! Придет он, не бойся. В больницу побежал… что-то там забыл. А я так думаю: ничего он там не забыл. Просто фельдшерица ему — родственница.

Тася. С чего ты взял? Глупости болтаешь.

Юля. По-твоему, глупости, по-моему — нет. Я ведь считаюсь ясновидящим. Вот ты слушай и молчи. Сегодня в ночь на станцию усмирители нагрянут. Начнется борьба. Я тоже буду участвовать в борьбе.

Тася. И это ты знаешь… Боже! Каким образом?

Юля. Как мне не знать, если мой отец нанял бегунки и подался на сгоревшую усадьбу за усмирителями. Видела, какой предатель — Иуда! Ему за это вознаграждение дадут.

Тася. Кто?

Юля. Князь. Вот в кого бомбу-то бросить. Интересно посмотреть, как она разнесет его на мелкие куски.

Тася. Юлечка, это правда?

Юля. Не бойся, никакой бомбы не будет, я придумываю.

Тася. Нет, я говорю, правда, что усмирители?

Юля. Истинная правда. Да ты припомни, когда я тебе лгал? Только мы с хозяйкой одного понять не могли, кого они повесить думают. Ну да все равно. Я им покажу, как вешать.

В дверях буфета — Лукерья .

Лукерья. Что ж ты со мной делаешь, Юля? Я одна из кожи лезу. Официант тоже забастовал.

Юля. Иду, иду… (Тасе). А ты теперь со станции не уходи. Увидишь, что будет. (Уходит.)

Тася. Что думать? Что делать?

Входит Акафистов .

Акафистов. День прошел и ничего нового никому не принес. Ах, барышня, жаль мне вас. Вот вы-то как раз и созданы для блаженства, для звуков сладких и молитв.

Тася. Где Карп, ты не знаешь?

Акафистов. Какой Карп? Ах, отец… А черт его знает! Пьет, наверно, с мастеровыми.

Тася. Говорят, он куда-то на беговых дрожках помчался.

Акафистов. Все может быть… У него весь уезд — свое знакомство.

Тася. Прокофий, ты кого-нибудь любишь?

Акафистов. Вас любил, да задаром. Теперь у меня один младшенький брат остался, кого больше себя люблю. Для него, можно сказать, и живу. В нем самого себя вижу, каким был в чистом отрочестве.

Тася. Прокофий, ты делаешь огромную подлость… Я чувствую — делаешь. Скажи, зачем?

Акафистов. Я вам слово дал, что поезд уйдет? Дал. Он и уйдет. Чего еще надо от меня?

Тася. Делай, делай… может быть, на свою же голову.

Акафистов. Ну что такое вы говорите мне?!.. Да я для вашего же Костромина стараюсь, а по закону жизни должен его ненавидеть.

В дверях буфета — Юля .

Юля. Братец, тебя князь к столу требует.

Акафистов. Чего ему?

Юля. Об отце спрашивает… У них море разливанное идет. Баба с пером по столам сигает, юбки задирает. Содом!

Акафистов (нежно). Юленька, детка, погоди, дай слово скажу.

Юля. Какое слово, братец?

Акафистов. Берегись их.

Юля. Кого?

Акафистов. Сильных мира… не вздумай дерзость сказать. Умоляю.

Юля. Больно мне, братец, с тобой говорить, а на этих сильных я и смотреть не хочу. Не бойся, ничего не скажу.

Акафистов. Один ты у меня… Кто мы?.. Ты да я… Одинокие мы с тобой, несчастные…

Юля. Я себя несчастным не считаю, а ты как хочешь. Ну, пойдем, князь зовет.

Уходят. Появляется Костромин .

Костромин. Нарочито ждал, пока этот несчастный скроется. Ох и личность! Но пока он перед революцией хочет выслужиться, его опасаться нечего. А уедем мы без его помощи. Домой сбегал, радостью поделился.

Тася. Гришенька, дорогой мой, скорее уезжайте.

Костромин. А что вас волнует, Тасенька?

Тася. Боюсь несчастья. Карп Акафистов за усмирителями поехал, которые крестьян секут. Видимо, послал проезжий князь за вознаграждение.

Костромин. Князь?.. Он выродок, понятно. Но Карп!.. Незадорого пошел наш Савонарола. Моралист! Но не беда. В случае необходимости мы так ударим по этим усмирителям, что живыми не уйдут. Однако лучше до такой необходимости дела не доводить. Нам силы нужны в другом месте.

Тася. Ясный мой, непоколебимый… Хочется мне перед разлукой наплакаться на твоей груди.

Костромин. Тася, не унывайте. Мы не разлучаемся. Я и думать не хочу, будто мы разлучаемся. Нет. Мы жить начинаем бесконечно счастливой молодостью. А вот и Юлай и Черемухин, все свои.

Тася. А я все-таки буду со стороны наблюдать, что вокруг происходит. (Уходит.)

Входят Юлай , Черемухин , Бородин , Калязин .

Костромин. Сумерек ждать пришлось, а то мы тут на виду. Юлай, беги за машинистом, скажи, по важному делу.

Юлай уходит.

Теперь я сам берусь с ним договориться. Скоро поедем. Но знайте, товарищи, что сюда могут пожаловать усмирители. Как быть?

Черемухин. Вам ждать их не надо, вы скорее уезжайте.

Костромин. Если бесчинств не будет — держитесь спокойно. Первыми не стреляйте, постарайтесь вступить с солдатами в переговоры. А придется драться — не бойтесь, деритесь. Но если все же роковой час пробьет и не восторжествует дорогая сердцу свобода, то уходите в глубокое подполье. Берегите себя к грядущему последнему сражению. На Урал советую пойти. Там не выдадут.

Черемухин. Ты, Костромин, покорный сын народа. Умница ты. Поцелуемся, Гриша.

Целуются.

Бородин. Значит, будем спокойно ждать отправки поезда. Пойдем в вагон, Калязин.

Калязин. Я спокойно ждать не буду, если здесь начнут избивать наших братьев.

Костромин. Как скажу, так и поступите. Революционная целесообразность выше наших чувств, товарищ. Ступайте. С машинистом надо говорить с глазу на глаз.

Все уходят, кроме Костромина . Появляются Юлай и Фетисыч .

Юлай. Вот, привел. Серчает. (Уходит.)

Фетисыч. Опять ты?!

Костромин. Я, я… Некому больше, товарищ Фетисыч. Благодаря моей непроницательности мы упустили массу дорогого времени. Я ведь думал, что мы с тобой — люди одной партии, но своему чутью не доверился. Ты к большинству примыкаешь?

Фетисыч. Ну… дальше.

Костромин. Во всяком случае, ты, механик, не меньшевик.

Фетисыч. Смело за дело берешься. А какое дело, до сих пор не пойму.

Костромин. Поезд надо отправлять. В поезде едет уральская дружина на помощь рабочему восстанию.

Фетисыч (изумлен). Да почему же мне никто об этом раньше не сказал…

Костромин. Потому что никто не знал, что ты свой.

Фетисыч. А кто мне поручится, что все это — святая правда?

Костромин. Уральцев сам можешь повидать, а за меня поручится каждый рабочий на этой станции.

Фетисыч. Это скорей моя вина, что мы не поняли друг друга. Я старше тебя, опытней. Но радостно, что поняли.

Костромин (до восторженности). Отец… механик… это выше, чем радость…

Фетисыч (помолчавши). Здравствуй, товарищ.

Костромин (жмет руку). Здравствуй, брат.

Фетисыч. На возвышенное дело зовешь, радостно. Теперь помоги мне с нашими сговориться.

Костромин. Телеграфист Акафистов с депешей придет — не верь: депеша фальшивая.

Фетисыч. Сам он фальшивый, вот горе. Не поймешь, какому богу молится.

Костромин. Усмирителей здесь ждать можно… Но наша высшая цель поскорее выехать отсюда.

Фетисыч. Мы пары упустили. Скоро не уедешь. Да еще на разговоры время уйдет.

Костромин. Давай, механик, постараемся. Будущее смотрит на нас с тобой.

Фетисыч. А для чего жизнь кладем? Для будущего. Пусть те люди, которые пожнут плоды наших дел, пусть они хорошо в свете, в радости поживут.

Оба уходят. Появляются Тася и Ландышев .

Ландышев. Тася, ты за весь день часу дома не посидела. Что с тобой делается?

Тася. День необыкновенный, папа.

Ландышев. Деликатной девушке находиться среди толпы… Это уж срам какой-то.

Тася. А мне кажется, что я этот день на крыльях провела.

Ландышев. Тася, да девичье ли дело…

Тася (перебивает). Не огорчайся, с завтрашнего дня я уж ногой не ступлю вон из дому.

Ландышев. Как трудно нам без матери! Давно пора тебе замуж, деточка.

Тася. Пора, пора.

Ландышев. А то еще революцией начнешь увлекаться. Это уж будет самое великое несчастье.

Тася. Не беспокойся, папа, никакого несчастья не случится.

Ландышев. Пойдем домой, не могу я один.

Тася. Пойдем, папахен мой, пойдем, не огорчайся.

Входят Карп и Акафистов .

Карп (Тасе). О дщерь непокорная, уйди под сень родительскую.

Тася. Неужели, Карп, ты еще не надоел самому себе?.. Как противно!

Ландышев. Тася, стыдно осуждать человека в его летах.

Тася. Ты еще не знаешь, папа, на какие гадости способен этот человек. Не хочу говорить о нем. Отвратительно. (Уходит.)

Карп. Берегите дочь, господин Ландышев, стервятник кружится над ее чистой головкой.

Ландышев. Моя дочь не способна сделать не то что непристойный, но даже мало-мальски неугодный мне поступок. Так что вашу заботу о ней я считаю неуместной.

Карп. Не о ней, святой, пекусь… Я вам о дьяволе говорю…

Ландышев. Пьяны вы, сударь… вот что я думаю.

Карп. Рад бы, но не умею… В человека не верю… скучно жить.

Ландышев (Акафистову). Управляете, Акафистов?.. Совет не нужен?..

Акафистов. А чем управлять? Водонапорной башней?.. Все остановилось.

Ландышев. Нового политического курса изволите держаться?

Акафистов (истерично). Чего вы от меня хотите?.. Я — блоха… вот, насекомое… «Курс», «курс»!

Ландышев. Но все мы видели в вас потенциального борца.

Акафистов. Боритесь сами… Пожалуйста… если вам интересно.

Ландышев. Но я не знаю, что делать, ибо не готовился.

Акафистов. А я, думаете, знаю… Готовились, книжки читали… а когда время пришло — не знаем, чего делать.

Ландышев. Тогда это трагично.

Акафистов. Говорю вам, — маленький я человек… всякий раздавить может.

Ландышев. Странно, знаете ли… Я был иного мнения о вашей личности. Но извините. (Уходит.)

Акафистов. Ты, отец, скройся со станции. В трактир ступай.

Карп (со слезами). Предали мы с тобой людей живых, честных…

Акафистов. Кого предали, что мелешь? Сильные мира понудили… А князь мог и без нас обойтись.

Карп. А за что предали-то? Его холуй двадцатипятирублевку сунул и еще велел князю поклониться.

Акафистов. Свяжись с пьяницей… раскис, как баба.

Карп. Продали, предали… По рукам кровь струится.

Акафистов. Залил глаза… Скройся.

Карп. Продали, предали…

Занавес

 

Действие третье

Картина первая

Платформа. Поезд. Утро. Багровые облака. Юлай .

Юлай (без горечи). Какой ты глупый, Юлай, беда. Смотри теперь, как бы самого тебя не зарезали… воронам на закуску. (Смотрит, в сторону.) Гриша, указывай, что нам делать.

Появляется Костромин .

Костромин. Самое важное в эти последние минуты — поезд не задержать. Слушай, сейчас механик платком махнет — ты давай первый звонок, а потом смотри на часы. Поезд простоит после первого звонка шесть минут, как ему полагается, а ты второй звонок дашь через три минуты, а третий — за минуту до отправления.

Юлай. Хорошо, я это все сделаю. Ты скажи на прощанье — прошел наш день навеки? Больше такого дня мы никогда не увидим?

Костромин. Сам знаешь, что уезжаю сражаться туда, где решаются судьбы рабочего класса.

Юлай. Прямо отвечать не хочешь… значит, плохо. Не знаю навеки, не знаю, нет. Зато знаю теперь, кого крушить надо.

Костромин. А раз знаешь, Юлай, то и сокрушишь в конце концов. Но прощай, любезный мой, не своди глаз с паровоза.

Входят Наталья Николаевна и Тася .

Тася. Гриша, уходите немедленно отсюда.

Костромин. Тасенька, мама, давайте тихо прохаживаться, точно ничего не случилось.

Наталья Николаевна. Мальчик мой, дело серьезней, чем я думала.

Тася. Они решили убить вас.

Костромин. Кто — они?

Тася. Они… Как их называют?.. Которые секут мужиков. Они приехали все пьяные, ввалились к нам в дом. Ротмистр изливался мне в любезностях… К нему приходил Акафистов, и они вместе уходили к князю. В этом гнусном деле самое решительное участие принимает также приезжий корнет. Уходите немедленно… Они вас схватят.

Костромин. Да, пожалуй… Мама, Тасенька, но, что бы ни случилось, — дружинники уедут. Мы дали друг другу слово: что бы ни случилось. Я скроюсь на паровозе, там труднее меня достать.

Наталья Николаевна. Голубчик мой… иди же, беги!

Костромин. Эх, дал бы я им… Что нам этот пьяный ротмистр со своей темной солдатней… Как обидно, что нельзя. Нельзя из-за моей персоны устраивать кровавый бой на какой-то проезжей станции.

Тася. Значит, спокойно идти на смерть?

Костромин. Смерть не смерть, но тяжко все время сдерживать себя… Мучительные мысли. Может быть, я действую не так, может быть, надо было сразу захватать тут власть и двинуть поезд по своему приказу… А если глупо делать переворот в масштабе одного поселка, что тогда?.. Потом лишние жертвы, виселицы… Кто скажет? Я не знаю… Мы лишь учимся делать революцию… В одно я верю, что ценой железной воли я обязан отправить с этой станции дружинников.

Наталья Николаевна. Уходи.

Тася. Я не отойду ни на шаг от паровоза.

Костромин , Наталья Николаевна и Тася уходят.

Юлай (вслед). Прощай, Гриша. Я все помню. (Один.) Царствуешь, Николашка? Царствуй, царствуй.

Входит Карп .

Карп. Юлайка, ошметок человеческий, плюнь мне в харю. Видишь эту продажную харю?.. Плюнь промежду баков.

Юлай. Жалко тебя, Карп. Допился ты…

Карп. Я не Карп — это имя доброе. Я — Иуда. Но почему я Иуда? Не могу никак понять. Разве что подлость моя выше рассудка, выше сил души моей? Нет. Я — сам хозяин своей подлости. Вот что ужасно.

Юлай. Куда бежишь?

Карп. Пасть на колени перед человеком… Где Григорий Костромин?

Юлай. Не знаю, я его не видал.

Карп уходит.

(Смотрит в сторону паровоза, напевает свои мотивы.) А тучки плывут красные… горит губерния. Уходи спать, Николашка, все равно не дадим тебе царствовать. (Радостно подходит к колоколу, звонит.)

Входит жандарм .

А я совсем про тебя забыл! Ты где пропадал?

Жандарм. Поговори, поговори. Я тебе дам «забыл». И не твое собачье дело, где я был. Встрял, дурак, в революцию, а я тебе говорил: не встревай.

Юлай. Разве я один? Все встряли.

Жандарм. Всех и выпорют.

Юлай. Одной заднице больно, всем — нет.

Жандарм. Красное знамя носил?

Юлай. Носил.

Жандарм. Ты хоть молчи, стерва глупая. Есаул Каблуков узнает — велит повесить.

Юлай. Велит — пускай. Куда деваться?

Жандарм. Не ты носил, глупость твоя носила.

Юлай. Вот интересно, почему ты меня жалеешь?

Жандарм. «Почему», «почему»… Есаул перепорет вас, и был таков, а нам с тобой дальше надо существовать. Ох, какое нехорошее небо! Палят усадьбы мужички-крестьяне… Ваши башкирцы тоже участвуют.

Юлай. Зря говоришь, мы — народ смирный.

Вбегает Акафистов .

Акафистов (Юлаю, кричит). Ты что?!

Юлай. А что?

Акафистов. Вот я тебе покажу «а что»! Распустились! Кто велел давать отправление? Молчишь, наглая рожа! Я знаю — кто. Но все равно, поезд уйдет, а он останется. (Жандарму.) Иди, Антропов, к господам офицерам, приказывают.

Жандарм. Корнет тверезый, а ротмистр выпивши сильно.

Акафистов. Не наше дело. Мы люди маленькие, последние.

Жандарм уходит. Из вагона появляется Андрон .

Андрон (Акафистову). Их сиятельство сейчас проснулись и спрашивают — на какой станции стоим? А мы, оказывается, все на той же. Что же ты, голубчик, турусы на колесах нам разводил? Нерадиво служишь.

Акафистов (с неприязнью). Отправление дано. Поезд через пять минут отправится… если не произойдет небольшая задержка.

Андрон. Мерси, голубчик. Князь еще велел узнать, как там, марксиста вы повесили?

Акафистов. Я прошу не путать меня с палачами! Я не служу у вашего князя в палачах!

Андрон. Фу ты ну ты… Такая амбиция, что пыль столбом… Никто не говорит, голубчик, что ты палач… А почему может быть задержка?

Акафистов. Его еще арестовать надо… марксиста.

Андрон. Так и скажи, голубчик, а то в бутылку лезешь. Ступай сюда.

Акафистов подходит.

Князь велел передать тебе сотню рублей к приближающемуся праздничку рождества Христова.

Акафистов. Скажи ему: не беру.

Андрон. Мало, что ли? Прибавить можно.

Акафистов (задыхаясь от ярости). Скажи ему… ничего не говори. Не возьму.

Андрон. Интеллигенции подражаешь. Напрасно. Бессмысленное дело. Ну, прощай, провинция. (Уходит.)

Акафистов (Юлаю). Ты смотри у меня. Что слыхал — не слыхал, что видал — не видал.

Юлай. Что я знаю? Ничего не знаю.

Акафистов уходит. Оглядываясь по сторонам, идет Юля .

А ты откуда взялся?

Юля. Как поживаешь, Юлай? Я тебя со вчерашнего дня не видал.

Юлай. Зачем так рано встал, детка?

Юля. Поезд проводить интересно. А ты не знаешь ли, в каком вагоне князь путешествует?

Юлай. Прямо против нас.

Юля. А какое же его окно будет?

Юлай. Не знаю, детка.

Юля. Зайду в вагон, сам узнаю.

Юлай. Зачем тебе? Разве князь буфету должен остался?

Юля. Много лишнего передал… вернуть думаю. (Уходит в вагон.)

Входит Наталья Николаевна .

Юлай. Страшно мне, Наталья Николаевна… Передайте Грише Костромину, что ему несчастье может быть.

Наталья Николаевна. Молчи. Мы знаем.

Юлай. Скажи, кто он тебе доводится?

Наталья Николаевна. Никто… хороших друзей сын.

Юлай. А друзья хорошие?

Наталья Николаевна. Хорошие.

Юлай. Страшно мне.

Наталья Николаевна. Что ж ты второго звонка не даешь?

Юлай. Время не пришло.

Наталья Николаевна. Ох, как медленно идет это время.

Из вагона выходит Юля .

Юля. Тетенька, тетенька, если я тут упаду, ты меня полечишь?

Наталья Николаевна. Какие ты глупости говоришь!

Юля. Все… все вы за дурачка меня считаете. Я покажу, какой я дурачок.

Юлай. А чего ты около окна стоишь?

Юля. Тебе же было сказано: князь мне переплатил. Отдам долг и уйду.

Юлай. А что в газете держишь?

Юля. Саван. (Смеется.) Князю саван в подарок принес.

Наталья Николаевна. Что он говорит?.. Не говори так, мальчик.

Юля. «Мальчик»… Я покажу им, какой я мальчик. (Уходит.)

Входят жандарм и корнет .

Жандарм. Сейчас все у башкира узнаем, он мне преданный. (Юлаю.) Ты, Юлайка, между прочим, господина Костромина здесь не видал? Куда он делся?

Юлай. Как тебя… со вчерашнего дня не вижу.

Жандарм. Ой, врешь, глупая башка! В этом случае врать не советую.

Юлай. Если не видал, как скажу, что видал?

Корнет. Скрываете, мерзавцы? Не скроете. (Бросивши взгляд на Наталью Николаевну.) Осина ждет, и веревка готова. Смел непозволительно. А вы чего ждете?

Наталья Николаевна. Разве я обязана давать вам отчет?

Корнет. Вы здесь не случайно.

Наталья Николаевна. Да, не случайно… Я Костромина провожаю.

Корнет. Вон как?!.. Проводите на тот свет.

Наталья Николаевна. На вашем месте я молчала бы.

Корнет. А я советую вам молчать. (Жандарму.) Ты иди с хвоста, а я пойду к голове поезда. (Уходит.)

Жандарм уходит в другую сторону.

Юлай. Пусть поищут… не найдут.

Наталья Николаевна. Как страшно медленно тянется время.

Прибегает Тася .

Тася. Спасен, спасен… Они пошли искать по вагонам.

Наталья Николаевна. Почему нельзя сейчас отправиться поезду?

Тася. Стрелка еще не на главном пути, семафор закрыт.

Юлай. Без порядка не уедешь. Порядок надо.

Наталья Николаевна. Да разве нельзя взять и перевести стрелку?

Юлай. Две-три минуты дела осталось. Уедет Гриша, не бойся.

Тася. Я ни на шаг не отойду от паровоза. (Идет.)

Наталья Николаевна. А это его не погубит, Тася?

Тася. Я умру, если сама не увижу, как он уедет. (Уходит.)

Юлай. Вот девка… Сто лет любить можно. И то мало.

Наталья Николаевна. О чем говоришь?.. Подумай, что происходит.

Юлай. Терпеть надо. А тебе лучше уйти. Ты сама не своя.

Наталья Николаевна. Да, лучше… но не могу.

Юлай. Тогда терпи. (Дает второй звонок.)

Входит Акафистов .

Акафистов. Ты опять?! Кто тебе сказал, без моего распоряжения не звонить!

Юлай. Ты мне ничего не говорил, только кричал.

Акафистов. Насквозь вижу… Любимца своего спасти хочешь. Вряд ли спасешь. Пока его не возьмут, я поезда не выпущу. (Увидел Наталью Николаевну, думал уйти.)

Наталья Николаевна. Кто это — любимец?

Акафистов. Простите, Наталья Николаевна, я вас не приметил. Мое почтение.

Наталья Николаевна. Нет, я спрашиваю, кого вам взять надо?

Акафистов. На прямой ответ напрашиваетесь — я могу сказать.

Наталья Николаевна. Вот и скажите.

Акафистов. Конкурента моей жизни. Но не я его судья и палач. Это уж вы, пожалуйста, оставьте. Вашего наперсника осудили сильные мира сего, а мое дело десятое. Вы слышите, что говорю? Хоть мне по закону бытия положено мстить ему, но я держу свой характер в узде.

Наталья Николаевна. За что вы его так смертельно ненавидите?

Акафистов. Вы не слушаете, что я вам говорю.

Наталья Николаевна. Все слушаю.

Акафистов. У меня насчет Таисии были серьезные виды, а он пришел, поиграл и ей жизнь разбил и меня нищим сделал. Но я свои чувства обуздываю. Мы вместе с ним участвуем в революционном движении.

Наталья Николаевна. Вместе ли?

Акафистов. Ничего не знаете и не говорите. Очень уж стоите за своего знакомого. Дорог он вам чрезмерно.

Наталья Николаевна. Да, вы не ошиблись, очень дорог.

Акафистов. А когда так, то и меня послушайте. Таисия мне проговорилась, что в этом поезде вооруженные люди с Урала едут, а Костромин их здесь встречает и отправляется с ними сражаться против царизма… Слышите? Я ведь вот им содействую, их делу.

Наталья Николаевна. Не трогайте Костромина.

Акафистов. Я и так уж рад бы, да ротмистр Каблуков без меня распорядился… В поле за семафором у них место приготовлено. А мне приказ — поезда не отправлять, пока не возьмут.

Наталья Николаевна. А вы отправьте. Вы же говорите, что в одном революционном…

Акафистов (грубо). Вместо вашего Костромина идти на виселицу? Спасибо за совет.

Наталья Николаевна (крик). Взяли!

Юлай. С паровоза взяли… ведут. А Тася стоит.

Акафистов. Неприятное дело… Лучше не видеть. Клянусь вам, мадам Пчелина, я не участвовал. Юлай, давай третий.

Юлай. Не буду… не дам!

Акафистов. Ну, не мое дело… не мое дело. (Уходит.)

Наталья Николаевна. Тася там одна стоит… (Смеется.) Какая смешная Тася.

Юлай. Зачем смеешься? На тебя нельзя смотреть.

Наталья Николаевна. Юлай, а ты беги к ним, скажи Тасе, чтоб она ему на дорогу денег дала.

Юлай. Какие деньги?!.. Что говоришь? Они его казнить ведут.

Наталья Николаевна. Беги, беги… скажи, что велю.

Юлай (уже не обращая на нее внимания). Почему я не звоню? Он мне велел непременно поезд отправить… (Наталье Николаевне). Ты что-нибудь можешь сказать? Себя помнишь? Надо поезд отправлять или не надо?

Наталья Николаевна. Надо, надо.

Юлай (звонит). Куда делся Юлька? Тут был и пропал.

Наталья Николаевна. А ты вот не знаешь, Юлай, какой Гриша мальчиком у меня был. Он всегда в паровозики играл. Неужели судьба? (Кричит.) Гриша, я здесь! Я иду к тебе!

Юлай (удерживает ее). Не надо туда… Что делаешь?.. Там страшно…

Наталья Николаевна. Пусти! Он сын мой.

Юлай. Сын?!.. Сын. Конечно, сын.

Поезд трогается. Вбегает Черемухин .

А ты куда, Черемухин?

Черемухин. Поезд уходит, это хорошо… Теперь надо отбить Гришу.

Юлай. Один не отобьешь.

Черемухин. Нет, я не один.

Оглушительный взрыв. Тишина. Поезд свистит и резко останавливается. Пауза.

Юлай (Черемухину). Ты что-нибудь видел?

Черемухин. Кажется, вижу. Кто-то бросил в них бомбу… (Уходит.)

Наталья Николаевна. Кто-то погиб… Сердцем матери чую — кто-то погиб.

Юлай. Смотрите, какое удивление! Тася стала на рельсы и остановила поезд… куда-то бежит… Кто-то еще идет к паровозу. Дым стелется… Ничего не пойму. Одна бешеная собака бежит.

Входит Акафистов . Стоит в стороне.

Наталья Николаевна. Кто-то погиб… Кто же погиб?

Юлай. Это Юлька бросил в них бомбу.

Поезд резко трогается. Уходит.

Акафистов. Юлька?.. Где Юля?

Бежит корнет . В одной руке он держит револьвер, другой держится за бок. Лицо искажено.

Корнет (кричит). Остановите поезд… Там едут революционеры… их много… Они с оружием! Я умираю… (Пауза). Скажите князю, что меня убили. Господа, люди, подайте мне помощь… Мама, я умираю. Остановите поезд!.. Там дружина… (Падает, затихает.)

Юлай. Так тебе и надо. (Оглядывается.) По земле стелется желтый дым? (Делает шаг к корнету.) Кто мог его убить?

Наталья Николаевна (наклоняется к телу корнета). Что ты с моим Гришей сделал?.. (Юлаю.) Или у меня все в глазах помутилось, или… Он смотрит и молчит.

Юлай. Замолчал навеки.

Наталья Николаевна. Правда. Он насмерть изуродован. Неужели — бомба?

Юлай. Посмотри, Карп кого-то на руках сюда несет.

Наталья Николаевна. Разве Карп? Да, он. (Зовет.) Гриша, откликнись! Я здесь.

Входит Карп с телом Юли на руках.

Карп (подошел к Акафистову). На…

Акафистов. Юленька, братик…

Карп. На моих руках отошел.

Акафистов. Как же могло это горе случиться?.. (Слезы.)

Наталья Николаевна. Карп, ты не видел там Гришу?

Карп (со стоном). Я, старый дьявол, пошел поглядеть, как людей вешают… и у меня на глазах моего сыночка застрелили.

Акафистов. Кто? Кто?

Наталья Николаевна. Я не понимаю, что он говорит.

Карп (Акафистову). Псы мы с тобой… Еще хуже ты, Каин. Один Юля чистым оказался… Он в них бомбу бросил.

Юлай (Наталье Николаевне). Ты понимаешь? Он это думал князю сделать.

Наталья Николаевна (Карпу). Я все понимаю. Карп, где Гриша?

Карп. Жандарма на части. Корнета в живот ударило. Он сразу Юле в упор… А солдаты от виселицы прочь побежали. А Григорий Костромин один на месте стоял. Я видел его лицо, как ваши… Никогда не забуду.

Юлай. Где же он? Где же Тася? Ты скажи.

Карп. Таисия на пути стала и поезд остановила. Она с Костроминым вместе на паровозе уехала. (Акафистову.) Псы мы с тобой… Что стоишь? Отнеси тело в дом. В человека не верю… сам не человек.

Акафистов и Карп уходят, унося тело Юли .

Наталья Николаевна. Юлай, помоги мне, пропали все силы. Дойду вот до скамеечки и… (Села). Кричала бы от радости, а силы нет. Какая Тася?! А?! Мужественная. Юлай, слышишь?

Юлай. Я сказал — сто лет любить можно.

Наталья Николаевна. Так и смотрела бы на небо, хоть оно серое и холодное… На паровозе уехали… с дружиной вместе… Милые, светлые, улетели.

Входит Черемухин . С ним — станционные рабочие .

Черемухин. Возьми что-нибудь, Юлай… хоть топор… Пойдем брать командира усмирителей.

Юлай. Со всей душой… Сейчас…

Занавес