Хан Чиркен женился. Не то что бы это было совсем необычно, – в Великой Степи наступил месяц свадеб, да и с родственниками невесты, – степными охоритами, уже давно было все уговорено. Странно было, скорее, что он женился так поздно – поговаривали, что когда-то давно хан был влюблен в одну девушку, украл ее, и она погибла.

Просто в эту весну пора свадеб была лишена обычного веселья: слишком много воинов ушло на равнины Шамдо, слишком тяжелые вести принесли вестники Джурджагана – джунгары вместе с Эруленом участвовали в битве у Трех Сестер, и во многих юртах теперь у входа торчал шест с привязанной к нему белой траурной лентой. Однако весть о победе наполняла гордостью сердца. Прибывшие раненые поправлялись и ни одному из них в эту весну не вынесли на порог блюдо с кислым творогом – символ отказа. Те, кто вернулся, – все, вернулись героями.

Странно было, конечно, что хан не дождался возвращения остальных. Однако кто знает, как надолго затянется поход, а невесте уже сровнялось четырнадцать, можно и оскорбить ее родичей неуместным промедлением. Союз джунгаров и охоритов – то, что стояло за этой свадьбой, – был делом, не терпящим отлагательств.

Зия, невеста хана, прибыла в становище после того, как шаманы охоритов совершили над ней все надлежащие обряды очищения, в сопровождении более ста человек. В иное время, наверное, число гостей по столь важному поводу могло бы быть впятеро больше, однако охориты, так же, как и джунгары, отдали во власть угэрчи лучших воинов. Кухулену, деду невесты и хулану горных охоритов, к несчастью, нездоровилось, – сыновья опасались за его здоровье. Так что свадьба выходила не слишком веселой, хотя все присутствующие изо всех сил старались изображать веселье: пышно накрывали застолье для всех желающих, устраивали различные забавы. Невеста, правда, по слухам, была чересчур молчалива и бледна, но такие вещи обычно объясняют девичьей застенчивостью, да и страхом перед новой жизнью, – жизнью замужней женщины в незнакомом кочевье, вдали от родственников и друзей. На третий день торжеств, как полагалось по обычаю, невесту и жениха отвели в украшенную цветными лентами новенькую юрту и оставили одних.

Ицхаль, возясь с сыном, обо всем это слышала только понаслышке. Теперь, после отъезда Яниры и Атиши, почти никто не нарушал ее покой. Тем более странным было, когда буквально на рассвете полог ее двери откинулся без уже ставшего привычным покашливания, – вежливого разрешения войти. Ицхаль, кормившая сына грудью, удивленно подняла глаза. Молодой жених собственной персоной в ее юрте в такую рань, когда большинство гостей еще недавно разошлись после бесконечных, – и по традиции весьма откровенных, – здравниц?!

Молодой хан так пылал сомнением и гневом, что Ицхаль не составило никакого труда прочесть его мысли (чего,впрочем, ни в коем случае не следовало показать).

– Доброго тебе здоровья, хан, – поклонилась она, осторожно снимая с рук уснувшего ребенка.

– Мою жену испортили! – выпалил Чиркен, от волнения забыв о необходимости говорить чинно и цветисто, – Онхотой уехал вместе с угэрчи, а другие шаманы слишком слабы и всегда мямлят что-то невнятное. Ты должна пойти к ней. Скажи мне, кто это сделал!

Он и вправду говорил, что думал. Правда, в его мыслях было кое-что еще.

" Эта охоритка считает, что я недостаточно хорош для нее, если не подпускает меня к себе? Какой позор! На меня смотрит все племя, а я не сумел исполнить свой долг мужчины!"

Ицхаль, приученная всерьез относиться к магическим воздействиям, и потому встревожившаяся поначалу, немного расслабилась. У нее, в конце концов, было несколько объяснений тому, почему девушка повела себя столь неподобающе.

Она поднялась. Никаких возможностей нельзя исключать. Такое простое воздействие, как порча, она заметит сразу: оно похоже на темное облачко над головой человека, цепляющееся за него колышащимися призрачными щупальцами.

– Я попробую помочь тебе, хан, – просто сказала она, поднимаясь.

" Как бы поаккуратнее сказать этой ургашской ведьме, чтоб молчала?"

Ицхаль чуть усмехнулась:

– Конечно, я понимаю, что дело требует деликатности, и обещаю тебе, что ты будешь единственным, кто что-либо узнает об этом от меня.

Чиркен выдохнул с видимым облегчением. Теперь в его мыслях ярость и обида постепенно сменялась растерянностью.

До свадебной юрты путь был совсем близким. Стражники у входа непристойно спали, раскинув ноги, – должно быть, тоже вкусили от праздничного веселья. Ицхаль шагнула внутрь, властно бросив:

– Подожди здесь.

Чиркен подчинился с видимой неохотой, но спорить не стал.

В юрте было темно, висел запах еды, архи и пота. В углу, в темной груде одеял, что-то шевелилось. Комок боли, страха и стыда. И никакой темной магии. Сердце Ицхаль дрогнуло.

– Меня зовут Ицхаль, – мягко сказала она, опускаясь у ложа и встречая взгляд больших испуганных глаз. Глядя на скуластое полудетское личико с округлыми щеками, поблескивающее дорожками еще не высохших слез. Ицхаль подумала и добавила, – Хан беспокоится о тебе, и прислал меня тебе помочь.

– Он…он казался таким рассерженным, – пролепетала невеста. Она скинула одеяло и оказалось, что она лежит в своей тяжелой и неудобной свадебной одежде с нашитыми на нее многочисленными серебряными бляшками – пожеланием плодовитости и богатства.

– Мужчины часто выглядят рассерженными, когда расстроены, – успокаивающе сказала Ицхаль. Теперь она отчетливо чувствовала, что девушку мучает боль, – У тебя что-то болит?

– Да, – лицо охоритки болезненно искривилось, из глаз поползли слезы, – Я не могла ему об этом сказать! Он выгонит меня, если увидит!

Боль, смешанная со смущением.

" Это слишком отвратительно, чтобы позволить этому красивому могущественному хану увидеть… увидеть…в такой момент! Духи прокляли меня Прокляли за то, что я не хотела выходить замуж за незнакомца!"

– Полагаю, что это не обычное недомогание, – медленно сказала Ицхаль.

" О, мне надо было сказать об этом раньше! Отложить дорогу! Но как бы я сказала об этом отцу?! А, что если бы узнали братья? Они бы убили меня за то, что я навлекла на семью такой позор!"

– Я… я натерла ноги седлом, – почти прошептала бедняжка. – Теперь все покраснело и ужасно болит.

О, да у девушки мозоли, – наверняка на внутренней стороне бедер, а она стеснялась сказать об этом своим провожатым, – сплошь мужчинам! Да еще и абсолютно уверенных в том, что не уметь хорошо держаться в седле, вынося многодневные переходы, ни один житель степей просто не может!

Ицхаль погладила Зию по голове.

– Давай я посмотрю, – к своей речи она добавила немного магии, – чуть-чуть завораживающих низких нот, которые позволяют человеку впасть в полудрему. Руки охоритки, судорожно сжимавшие одежду, разжались, и Ицхаль, осторожно отвернув полы тяжелого халата, осмотрела раны. Так и есть: изначально ранки, быть может, и не были серьезными, но стоическое молчание и много дней в седле довели девушку до того, что на нежной внутренней поверхности бедер вспухли большие, красные с тревожащими белесыми наплывами гнойники. Неудивительно, что она оказалась не готова к тому, чтобы предаваться любовным утехам!

– Не беспокойся, – она погладила несчастную невесту, снова начавшую всхлипывать, по голове. Волосы были густыми и пышными, – Я принесу мази, и тебе уже сегодня станет легче. А хану я все объясню сама.

– Не говори ему! Я стану ему отвратительна!

– Ты глупышка, – решительно сказала Ицхаль и вышла. Чиркен, беспокойно озиравшийся по сторонам (что сказать, если кто-то будет проходить мимо?), в этот момент совсем не походил на хана. И, надо сказать, это ему шло.

– Твоя молодая жена тяжело перенесла дорогу и натерла себе бедра, – она усмехнулась, видя проступившее на его лице облегчение, – Бедняжка боялась показаться тебе непривлекательной.

Чиркен улыбнулся широкой улыбкой, и собрался что-то сказать, но в этот момент в нее как будто что-то ударило. Этот удар сбил ее с ног, заставив упасть на колени, судорожно хватая ртом воздух. Что-то внутри нее кричало низким мужским голосом, – голосом ее сына, и Ицхаль почувствовала, как ее затопляет ослепительная боль. В голове возникла россыпь несвязных картинок, потом все заслонил какой-то утыканный стрелами бородатый человек. Кузнец. Она узнала его. И узнала рыжие волосы, волочащиеся в пыли. Смерть. Смерть на запрокинутом к небу знакомом лице.

" Нет. Это все мне привиделось. Это не так.".

– Что с тобой? – хан, потеряв остатки своей важности, осторожно поднимал ее с колен, губы его дрожали. На лицо Ицхаль начало возвращаться осмысленное выражение, хотя тело еще сотрясалось от боли.

– Там идет бой… – прошелестела она вмиг пересохшими губами.

– Твой сын? – в голосе Чиркена прорезалась нотка настоящей тревоги.

– Ранен. В самое сердце, – в голове в такт ударам крови в виски начала пульсировать багровыми кругами боль, какие-то искристые вихри то приближали лицо хана, то отдаляли его.

" Живи, девочка. Я ХОЧУ, чтобы ты жила. Я, Ярлунга".

– Он… будет жить?

– Будет. Хотя теперь не знаю – как.

Удивленный ее странным ответом, Чиркен вздернул бровь. Ицхаль сглотнула, мысли ее заметались. Что там произошло?

– Наверное, тебе лучше знать, – пробормотал Чиркен, ответив на ее молчаливый вопль.

" Если умрет Илуге, что мне делать? – Ицхаль ощущала, как скачут его мысли, – Кто возглавит воинов? Эрулен? Джурджаган? Новое Тэнгэрин Утха, – сейчас, когда Заарин Боо так далеко, у берегов Священного Моря? Что, если они не найдут выхода и вернутся? Следом за ними придет разъяренное куаньлинское войско… Сможем ли мы противостоять ему? Союз племен наверняка развалится сразу же…"

Что ж, он обязан думать как хан.

– Я должна ехать, – вслух сказала Ицхаль.

– Я не могу дать тебе в сопровождение большой отряд, – глаза хана стали жесткими.

" Мне жаль."

– Мне не нужен большой отряд, – ровно ответила Ицхаль. Сейчас она уже не сомневалась в своем решении и только напряженно размышляла, взять ли с собой малыша. Нет, придется взять, гхи могут вернуться, а без ее защиты над ним нависнет ужасная опасность…А значит, она не сможет воспользоваться двойником…

– Уж не хочешь ли отправиться в одиночку, женщина? – Чиркен властно возвысил голос. Теперь они совсем не обращали внимания на то, что утро вступило в свои права, и из юрт тут и там начали появляться люди, раскрыв рот глядящие на них

– Не беспокойся обо мне, хан. Я уеду немедленно.

Она повернулась, чувствуя, как возвращается та заполнявшая ее до краев решимость, с которой она годами жила на родине. Да, Великая Степь дала ей то, чего она не знала ранее, – возможность жить безмятежно, наблюдя за временем, текущим сквозь пальцы, словно песок. Но это – всего лишь временная передышка. Отдых после долгой болезни.

– Подожди, – Чиркен схватил ее за руку, – Что же с Шамдо?

" Мы победили?"

Ицхаль прикрыла глаза, вслушиваясь в отголоски своего видения.

– Город горит.

***

Город горел. Многоголосый вопль, не умолкая ни на мгновение, висел в сизом душном воздухе и казалось, что это он обрел вкус и запах, запах дыма и крови. С поразительной сноровкой люди Илуге натянули прямо на обломках хуа пао легкую палатку, застлали пол кожами. Где-то там, за ее пределами, все еще шел бой, страшный в своей ожесточенности.

Теперь Янира лежала ровно и неподвижно, трепетавшая на солнце плотная ткань бросала ей на лицо блики, и казалось, что ее лицо оживает, движется, – и это сводило у ума от всполохов напрасной надежды. Ее сердце еще билось, но так чудовищно медленно, что Илуге мог насчитать пять ударов собственного сердца, пока на ее запястье хотя бы один раз, – так неуловимо! – толкнется кровь. Кровь перестала течь из ужасной раны на голове, дыхание почти замерло. Она умирала, именно это Илуге читал в голубых, посеревших от горя глазах Онхотоя, торопливо раскладывавшего рядом с ней свои травы и амулеты.

Нагнувшись, он нерешительно пощупал ее руки и ноги, со свистом вдохнул, и принялся очень быстро и аккуратно обрезать рыжие волосы, разметавшиеся в беспорядке, вокруг раны, осторожно отлепляя и отбрасывая за спину намокшие от крови пряди. Глядеть на ее рану Илуге просто не мог, – он, вот только что разрубавший кости и мясо одним ударом наотмашь! Достаточно было одного беглого взгляда на обнаженный мозг, на кость черепа, вошедшую внутрь, чтобы Илуге начало трясти с ног до головы неудержимой дрожью – а потому он просто не смотрел. Губы Онхотоя шевелились, повторяя слова, которых не было в человеческом языке, – защитные заклинания. Воздух вокруг его рук дрожал.

Ее лицо дрогнуло, в потрескавшиеся губы судорожным всхлипом вошел воздух, затем тело опять обмякло. Пульс зачастил было… и пропал.

– Дыши за нее, – велел Онхотой, не прерывая работы. Илуге знал, что это значит. Надо вдохнуть воздух из своей груди в губы больного, протолкнуть его внутрь, к сердцу, средоточию жизни.

Он охватил ее лицо ладонями, прижался губами к губам. Подумать только, так недавно он мечтал сделать это, исходя стыдом и желанием! Так недавно! Губы безвольно раскрылись, и он принялся вдох за вдохом вдувать воздух в ее горло, не выпуская руки. Через бесконечный промежуток времени кровь снова толкнулась в вены, – вяло, безжизненно.

– Я… не умею лечить такие раны, – хрипло сказал Онхотой, – Никто не умеет.

Он уже выбрил волосы рядом с раной, где осколок кости вошел в мозг, однако трогать его не решался.

Илуге оторвался от своего занятия и повернул к нему измученное лицо:

– Мы можем сделать еще что-то? Хоть что-нибудь? – в его голосе звучала мука.

– Я… попробую позвать Заарин Боо, – сказал Онхотой. По его тону чувствовалось, что он не очень верит тому, что сам говорит, – Сам бы я не смог перенестись оттуда, где он сейчас, но Заарин Боо сильнее меня. Может быть…получится. Это все, что осталось.

Его лицо осунулось, стало отсутствующим. Илуге ощутил, что остался один.

Тело Яниры снова содрогнулось в короткой судороге, черты лица заострились. Илуге уже видел это на лицах умирающих людей. Сейчас…

Сзади дохнуло холодом, по мертвой руке мурашками поползла ледяная волна. Илуге знал, что это значит, даже слишком хорошо. Хрустальный смешок, призрачная рука, протянувшаяся к девушке…

И тогда он сделал это. Сделал. С нечленораздельным воплем он стряхнул кольчугу с руки и схватил протянутую руку Исмет, – Той, Что Приходит, – отводя ее от бледного лица Яниры.

В следующее мгновение мир вокруг него исчез.

– Наглец, – прошипела Исмет, средняя дочь Эрлика. Дочери Эрлика, – она, Исмет, и ее сестра, рыжая кошка Эмет, – когда-то отметили его этим проклятием, убивать все, к чему он прикоснется. Руку сковало невыносимым холодом, она до самого плеча, казалось, прекратилась в неповоротливый тяжелый обрубок льда.

– Ты не получишь ее, – прорычал Илуге, – Не получишь.

В следующее мгновение он понял, что сжимает рукой воздух.

Они стояли на хрупких черных камнях под черно-багровым небом Эрлика. Янира неподвижно лежала между ними: казалось, она просто спит, раскинув руки и по-детски приоткрыв рот, – если бы не зияющая черным рана над левым ухом

Исмет, будучи созданием этого мира, двигалась совершенно беззвучно. Еще мгновение назад Илуге держал себя между ней и ее жертвой, – и вот она уже просто возникла, смеясь, по другую сторону от девушки. Звук ее смеха заставлял неудержимо дрожать.

Илуге обрушил на ее голову свой меч. Меч рассек воздух, напоенный смехом, в котором явственно звучала издевка. Взметнулись белые одежды, белые волосы, – а она, сама Смерть, уже стоит за его плечом и шепчет что-то настолько завораживающее, что Илуге сам не зная почему опускается на колени, складывает ладони лодочкой, словно доверчивый ребенок, и поднимает глаза, чтобы встретиться, наконец, с тем, чего ему в настоящий момент хочется нестерпимо, больше всех сокровищ мира…

В сумрачный мир Эрлика ударил свет. Низкое черное небо расступилось, образовав круглое, будто вырезанное отверстие, сквозь которое камнем упала вниз большая серая птица. Над самой головой Илуге, отмечавшего происходящее где-то на самом краю сознания. Он узнал серую неясыть. Птица под небом Эрлика?

Птица сделала своими большими, мягкими серыми крыльями взмах. Воздух пахнул в лицо Илуге, словно ведро ледяной воды. Пальцы над его головой, уже готовые коснуться его, дрогнули и замерли. В следующее мгновение он отбросил их своей проклятой, – левой рукой.

– Меня ты тоже пока не получишь, – прошипев это, Илуге рывком поднялся, поудобнее сжал рукоять меча. Понимал, что оружие против нее бесполезно, но прохладное прикосновение рукояти словно бы удерживало его от того, чтобы безвозвратно погрузиться в этот призрачный мир.

В этот момент безвольное тело Яниры сдвинулось с места. Не меняя позы, словно удерживаемая невидимыми веревками, девушка начала кружиться в потоке света, падающего из отверстия, в такт взмахам крыльев неясыти. И подниматься к свету, – все выше, и выше, и выше. Теперь Илуге понял, что все это не было случайностью: Онхотою удалось вызвать самого Заарин Боо! Илуге помнил свою первую встречу с самым могущественным шаманом Великой Степи, который тогда тоже появился в облике птицы.

– Что ж, – Исмет теперь описывала вокруг него плавные круги, словно прихотливо подброшенное в воздух лебединое перышко, – Я терпелива. Но за то, что вы, смертные, посмели отнять у меня, меня! – мне предназначенное, – я теперь всегда буду рядом. И поверь, смертный, сколь много случайностей, которые обрывают вашу никчемную жизнь, мне подвластны… Это так завораживает, – словно глядеть, как сражаются муравьи с течением уносящей их реки…

– Твоя сестра тоже грозилась, – буркнул Илуге. Сказать по чести, рыжей кошки Эмет он всегда боялся больше. Может, потому, что он познакомился с этим исчадием подземелий Эрлика первым, а может, просто он опасается больших кошек, особенно крылатых.

– На то она и младшая, – проворковала Исмет, а потом голос ее вдруг потек, словно патока, – неужели ты не хочешь…хотя бы взглянуть на меня… напоследок?

– Нет, – без сожаления ответил Илуге, – Блондинки меня не привлекают.

***

Он очень удивился, когда пришел в себя. Тому, что прошло целых три дня, которые он пролежал без дыхания и движения, словно мертвый. Тому, что каким-то немыслимым, сверхъестественным чудом Заарин Боо удалось извлечь осколок кости, поставить его на место и закрепить, и теперь Янира, хоть и продолжавшая находиться без сознания, была все еще жива. И тому, что в ноздри все еще бил острый и горький запах дыма и крови, к которому теперь подмешивался отчетливый запах падали.

Город еще горел, но теперь в нем уже не осталось живых, – даже собак. Горы трупов лежали во рву, заполнив его до краев. Убедившись, что все население города вырезано, воины Илуге, выполняя приказ своего угэрчи и обезумевшие от поступавших их военным вождям новостей, окружили город плотной стеной. Чонраг сам распоряжался хуа пао. На третий день после падения Шамдо хуа пао ударили в безжизненный скелет города, – его стены, вгрызаясь в их глинобитное тело и вырывая, словно мясо из раны, целые куски стен. Они били, и били, и били. Плотная завеса рыжей пыли повисла в воздухе, покрывая толстым слоем поверх осколков мертвых жителей некогда величайшего "Владыки Севера", превращая городской ров в гигантскую могилу.

Илуге смог встать и выйти только ближе к вечеру, и выйдя, – бессильный, с раздирающей руку леденящим холодом болью, – он увидел, что гордости Шамдо, – его тройных крепостных стен, – больше нет. Город лежал в руинах, словно огромная кровоточащая рана, растрескавшаяся и дымящая.

Увидев его, воины, несшие караул вокруг его походной юрты плотным кольцом, закричали пронзительно и ликующе. Весь лагерь пришел в движение, со всех сторон сбегались люди, присоединявшие к несмолкающему многоголосому вою свой голос. Илуге увидел, что многие пьяны, как это часто бывает после большой битвы, однако было на их лицах что-то еще, чего не было ранее. То было опьянение от убийства, ибо нельзя называть убийством открытый бой двух противоборствующих армий и можно – убийство пса, доверчиво ткнувшего голову в колени…

Илуге равнодушно смотрел в темноту, на остывающие багровые сполохи, на счастливые, восхищенные лица, в глубине которых навсегда поселилось безумие. Оно теперь поселилось и в нем, он знал. Невозможно быть девственником наполовину.

И даже теперь, спустя десять дней после взятия Шамдо, он и сам обнаружил, что не может спать без бурдюка с архой и женщины, – ему одну за другой приводили испуганных пленниц, и Илуге брал их равнодушно и наутро отсылал, – словно надеялся в соприкосновении плоти найти что-то важное, и не находил.

Похоже, воины продолжали ожидать от него прочих кровожадных указаний, и даже, возможно, предвкушали их. Но чудовищная, унесшая разум вспышка прошла, оставив Илуге на пустынном берегу наедине с кем-то, кем он раньше еще не был. И этот новый незнакомец с жестким холодным взглядом вселял в него страх.

Город, светящийся в темноте, словно огромная багровая рана, начал остывать, распространяя острый горький запах пепла. Пепел и осколки стен засыпали могилу и запах падали перестал быть отчетливым, – скорее, возникал иногда, касаясь ноздрей, как нестерпимое воспоминание.

" Я сделал это. И сделал бы снова."

Когда, наконец, Илуге снова смог, хотя и сделав над собой усилие, мыслить ясно, он собрал своих вождей. Был предельно краток. Возможно, произошедшее уже начало менять его – Илуге почувствовал, что теперь ему уже не нужно объяснять всем и каждому смысл своих планов. Он просто говорил – и все.

Разделив войско, Илуге отдал приказ двигаться вглубь равнин Шамдо и на восток, к предгорьям, переправившись через реку Мажонг. Всякий город на пути следовало захватить, предварительно предложив сдаться на условиях ежегодной выплаты дани в пользу Илуге, и оставить в нем по тысяче опытных воинов.

Сам он пока оставался на месте, занимаясь дележом и отправкой добычи. Онхотой решительно запретил ему ближайшие дни брать в руки меч, опасаясь, что рана откроется: куаньлин повредил Илуге сухожилие и Онхотой прямо сказал, что " геройство" может стоить Илуге правой руки. Кроме того, еще не было до конца ясно, что будет с Янирой. Заарин Боо сказал, что любое передвижение сейчас может убить ее. Даже после всего, что они сделали для ее спасения, Зарин Боо предупредил его, что повреждения могут привести к тому, что девушка останется безумной, или же потеряет память. То, что совершили они, не делал еще никто под Великими Небом, признался ему этот великий человек с изборожденным морщинами лицом, обратя на него свои неподвижные незрячие глаза в красноватой оплетке незаживающих язв.

Илуге чувствовал к этому человеку странный, болезненный интерес, смешанный с восхищением. Для Заарин Боо вокруг всегда царит иссушающая разум тьма, а он достиг куда больших высот, нежели любой зрячий. Иногда на его лице появлялось нечто, что Илуге безошибочно толковал как следы какой-то давней большой боли. Это завораживало, словно обещание ждать, данное женщиной.

Была и еще одна причина, по которой он никак не мог сдвинуться с места. Шамдо тоже притягивал его. Илуге испытывал иногда непреодолимое желание отправиться бродить по развалинам, представляя себе целые дома на обгорелых фундаментах, копошение на безлюдных улицах, перебранку торговцев на рынках… Это было мучительно притягательно, словно снова и снова расковыривать зудящую рану. Шамдо не отпускал его, словно требовал: не забывай меня, о ты, мой разрушитель… Запах старой золы, какой бывает в давно брошенной юрте, который все еще висел над равниной и никак не мог раствориться, снова и снова будоражил его, точно пса, жаждущего изваляться в падали.

С ним оставалось еще пять тысяч воинов. Все женщины Яниры. Эрулен со своими косхами. Цахо с уварами. Несколько десятков джунгаров, – Илуге в первый раз оценил отношение Джурджагана, когда понял, что рыжий итаган-джунгар оставил ему тех, в ком он сейчас нуждался: Чонрага, Азгана, Бозоя…

Баргузен остался жить, отделавшись сломанной рукой и потеряв коня. Илуге так боялся убить его при встрече, что попросил Джурджагана передать ему волю угэрчи: пусть убирается куда пожелает, в войске ему не место. Баргузен уехал в ту же ночь с десятком верных ему людей, никому не сказав, куда. Илуге ощущал облегчение: хвала Небу, не то бы еще попались друг другу на глаза в сутолоке похода…

Солнце садилось. Ветер стих совершенно, чуть покачивались осыпанные цветками и бутонами сливовые деревца на опушке рощицы, где продолжал оставаться лагерь. В закатных лучах долина казалось безмятежно золотой. Если не смотреть вниз, на огромное пепелище, в сгущающихся тенях выглядевшее, словно огромный, раскрытый в беззвучном крике рот.

Илуге досадливо смахнул со щеки мягко опустившийся белый лепесток. Он сидел, привалясь к толстой старой сливе, росшей с самого края рощицы, напротив юрты, где находилась Янира (отсюда отлично видно любого, кто появится на пороге) и смотрел, как веселятся его воины: вина в Шамдо оказалось в достатке, и каждый день теперь был поводом для нового праздника. Сегодня, например, прислал вестника Джурджаган: джунгары без боя взяли небольшой городок Йи, вождь просит Илуге выслать пятьсот человек, чтобы сформировать гарнизон, а сам двинется дальше, вглубь Западной Гхор.

Всадников он заметил не сразу. Какое-то время он равнодушно рассматривал ползущие по дороге черные точки, – их было с десяток, слишком мало для вражеского отряда и слишком много для его людей, решивших поохотиться. Кто-то прислал еще вестников?

Ему все время приходилось смотреть против солнца, а потому он совсем не узнал мать, пока она не подъехала вплотную, не спрыгнула с коня. Обычно она была одета в удобный походный халат, однако сейчас почему-то на ней было старое жреческое одеяние Элиры, – белый балахон с нагрудным знаком школы Гарда. Илуге изумленно и растерянно глянул на ее сопровождавших: мать что, и вправду проделала весь путь с каким-то десятков воинов? С ребенком, который, словно у простой кочевницы, привязан в меховом мешке за спиной?

– Мама. – Илуге до сих пор нелегко давалось это слово, он словно нехотя выталкивал его на поверхность, как рыба пузырек воздуха. – Что-то случилось? Почему вы здесь?

– Это тебя я должна спросить, – ответила она. Ее глаза были страшными, холодными, и Илуге чувствовал, как они, словно холодная вода в дырявый сапог, проникают в его мысли, – Я не думала, что ты настолько глуп, чтобы позволить Янире угробить себя. Думала, ты понимаешь, почему она готова… – она замерла, словно к чему-то прислушиваясь, а затем резко оборвала себя,

Илуге почувствовал, что у него кровь приливает к щекам. Неужели она способна прочесть не только его мысли, но и его желания, – столь тщательно запрятанные, что он сам не всегда догадывается об их существовании? Он было пробормотал что-то о том, что все позади, но Ицхаль отмахнулась:

– Я знаю. Я почувствовала бы, если бы ее жизнь оборвалась.

– Ты можешь читать ее мысли? Даже на таком расстоянии?

– Не ее. Твои.

Илуге замолчал. Ему было…неуютно под бесстрастным взглядом ее прозрачно-зеленых (таких же, как у него!) глаз.

Вокруг них уже собралось достаточно людей, собравшихся поглазеть на встречу угэрчи с его матерью-колдуньей, а белое с красно-черным знаком на груди одеяние Ицхаль способствовало тому, что все новые и новые люди, шедшие по своим делам, замедляли шаг и останавливались неподалеку.

– Что ты сделал с городом, сын? – неожиданно строго спросила Ицхаль, – Мы проезжали мимо по дороге, и запах сказал мне даже больше, чем то, что от него осталось. В Ургахе так пахнут кладбища.

Илуге снова почувствовал ту смесь боли и облегчения, которая наступала у него, когда он возвращался мыслями к Шамдо. Слова матери до странности успокоили его: они несли правильное чувство, эти слова.

– Ицхаль Тумгор! – с этими словами, прервав их, на шею Ицхаль бросилась какая-то девушка. Илуге узнал ту ойратку, что последнее время жила с матерью и Янирой и почувствовал укол ревности, когда увидел, как губы Ицхаль раскрываются в мягкой улыбке.

– Атиша! Ну, не плачь моя девочка! Все ведь уже позади… Откуда я знаю? Да вот, знаю… Да, Заарин Боо святой человек, обязательно надо поклониться ему, спас нашу Яниру… Ну, не плачь же. На-ка, подержи Цаньяна, – малыш на удивление хорошо спит в этом кожаном мешке, а я все удивлялась, как ваши женщины могут целый день носить их…

Цаньян, проснувшись и увидев Атишу, издал радостный вопль и вцепился девушке в косы. Илуге отвел глаза, когда они начали над ним лепетать: ему и впрямь казалось, что женщины при виде маленьких детей на какое-то время слегка сходят с ума, и его мать не исключение.

Потом она вдруг выпрямилась, и Илуге мгновенно насторожился: уже научился улавливать ее тревогу, а тревога такой женщины обычно ничего хорошего не сулила. Потом и сам уловил в воздухе что-то странное. Так бывает, когда ловишь ноздрями запах, и не можешь понять, какой. Ицхаль повернула голову к юрте шаманов и застыла. Навстречу шел Заарин Боо.

Илуге выдохнул: конечно, жрица, – такая, как его мать, не могла не уловить присутствие Заарин Боо. Сейчас он ее успокоит…

Ветви над его головой зашумели. Илуге медленно поднял глаза и увидел, что, обрывая лепестки цветков и молодые листья, воздух над ними закручивается в воронку. Ему стало страшно, взгляд метнулся к матери.

Теперь она тоже медленно шла навстречу шаману, и спина ее была прямой, словно на дворцовой церемонии. Воинов, оказавшихся между ними, буквально вымело из образовывавшегося круга, как вымело следом сухие листья и мелкую пыль

– Ицхаль.

Эти слова не мог произнести человек. Воздух от них задрожал и потек, словно в жаркий день, воронка затянулась все туже, и Илуге отчетливо почувствовал сопротивление воздуха на том месте, где стоял. Белые лепестки носились вокруг них по кругу все быстрее, словно бы они попали в какую-то странную метель.

– Ринсэ?

В голосе матери вопрос, словно она не верит своим глазам. И откуда это странное имя – Заарин Боо никто так не зовет… Откуда она вообще знает его?

Долгое молчание, которое никому из присутствующих, только что беспечно и многоголосо оравших людей не пришло в голову прервать.

– Ты… изменилась, – наконец, сказал Заарин Боо, – То, что я вижу глазами Тарим Табиха, говорит мне о великом могуществе…

Илуге буквально почувствовал волной ударившую в его ярость матери.

– Почему ты не пришел за мной, Ринсэ?

Воронка над ними расширилась еще больше, в воздухе появилось слабое свечение.

– Я не мог.

– Я тоже не могла! Не могла вынести все это, когда меня запихнули обратно в каменный мешок, когда отняли сына! Нашего сына!

Она говорит о нем?

– Илуге, – слова Заарин Боо падали тяжело, словно первые крупные капли дождя, который вот-вот превратится в ливень – Я должен был догадаться – ты ведь рассказывала мне о Князе Лавин, который снизошел к тебе в ту весну. Я даже спросил его, когда впервые увидел – он назвал другое, не твое имя…

– Какая теперь разница? – горько бросила Ицхаль, – Где ты был? Почему ты не вернулся?

Смысл ее слов медленно доходил до сознания Илуге. Он почувствовал, что стоит, раскрыв рот, и не может вымолвить ни слова. Заарин Боо? Заарин Боо!

– Я сорвался в пропасть по дороге в Храм Снежного Грифа. По дороге к тебе, – ответил он и Илуге почувствовал, что тугое жерло воронки вдруг ослабло, окружавшая их все убыстрявшаяся карусель стихла, и поднятые в воздух лепестки начинают плавно опускаться, качаясь на струях воздуха. – Меня нашли пастухи. А когда я смог встать, то понял, что ослеп, – Заарин Боо коснулся своих невидящих, изъеденных язвами глаз., – Я нашел дорогу в Йоднапанасат. Полгода я ночевал на площади у храма, надеясь услышать что-то о тебе. Но жрицы школы Гарда умеют хранить тайны. И я… потерял надежду.

– О Ринсэ! – вздохнула Ицхаль. Илуге в первый раз ощутил в ее тоне что-то…человеческое, живое и теплое. Страдающее. Раньше она казалась ему сверкающей и неприступной, словно горы, в которых родилась. Илуге подумал, что был все это время несправедлив к ней. Он уважал ее, заботился о ней, защищал ее, Он ее спас. Но любил ли? Дал ли ей возможность любить себя? Все это было так сложно…

– Ицхаль, – шаман подошел ближе. Пальцы слепца осторожно коснулись лица женщины, очертили линию скул, коснулись полураскрытых губ… Потом он вдруг сделал решительный быстрый шаг, обнял ее лицо ладонями и поцеловал долгим, жадным поцелуем.

Его мать. На глазах у всего войска. Но…Заарин Боо?!

Когда они, наконец, повернулись к нему, все лепестки уже опустились наземь, кроме оставшихся на их головах. Ицхаль улыбалась сквозь слезы, и от этой ее улыбки в горле у Илуге немедленно застрял комок.

– Некоторые желания… я все-таки имею, – почти прошептала она, – Я столько лет желала, чтобы твой отец остался жив, чтобы я встретила его когда-нибудь…

Илуге молчал. А что он мог сказать, в самом деле?

– Так вот откуда ты знала язык степей, – это первое, что он смог произнести после нового долгого молчания.

Мать кивнула. Незрячие глаза Заарин Боо смотрели прямо в него, создавая жутковатое впечатление, что слепец видит, и даже больше, чем положено.

" Он тоже умеет читать мысли?"

– Я…рад, – хрипло сказал Илуге, – Если бы…если бы мне было дано выбирать отца, я бы выбрал тебя снова.

Вот. Он сказал это. Смог.

– Я тоже, мой мальчик, – слепец улыбнулся неожиданной светлой улыбкой, блеснувшей на лице, словно искра в темную ночь, – Я тоже.