#img_3.jpeg

На севере России в разгар лета темных ночей не бывает. Не наблюдается здесь в это время и резкого перехода от дня к ночи. Для человека, выросшего в других краях, это явление природы настолько необычно, что будоражит весь организм.

Небо по ночам бывает таким светлым, будто все вокруг залито жидким серебром. Очертания обоих берегов Камы кажутся призрачными, а цвет воды сливается с цветом неба.

По прозрачной реке плывут два человека.

— Ну как, Пишта, дотянешь? — спросил один из них своего товарища.

— Постараюсь, до берега не так уж далеко.

— Поднатужься, дружище!

Иштван Керечен с опаской оглянулся.

Большой колесный пароход (будь он трижды проклят!) надменно и почти бесшумно белым пятном уплывал к северу по бесконечной глади реки. И только небольшие волны с гребешками белой пены, набегая на берег, свидетельствовали о том, что огромные колеса парохода вращаются…

— Он уже далеко… — тяжело дыша, произнес Керечен.

— Слава богу… далеко… Удалось-таки нам…

Через несколько минут пароход совсем исчез из виду, а двое мужчин продолжали плыть к правому берегу. Оба они сильно устали. До берега оставалось не больше ста метров, и глубина заметно уменьшилась. И хотя непосредственная опасность уже миновала, страх, владевший пловцами, еще не прошел.

Как же им удалось бежать с этого проклятого парохода?

Поручику царской армии Емельяну Касьяновичу Реченскому, в чьем распоряжении находился пароход «Чайка», было строго-настрого приказано доставить сорок пленных красноармейцев в населенный пункт Чердынь, расположенный далеко на севере, на берегу реки Вишеры — притока Камы.

Среди пленных красноармейцев были и два венгра — Иштван Керечен и Имре Тамаш. Колчаковские солдаты захватили их в плен вместе с другими красноармейцами под Челябинском, откуда их где пешком, где на поезде, а где на пароходе везли все дальше на север. В пути многие красноармейцы умерли от голода, болезней и побоев, на которые не скупились колчаковцы. Оставшихся в живых пленных загнали на пароход в небольшом городишке Оса и передали в руки Реченского.

Поручик царской армии Реченский был странным человеком. На вид ему можно было дать лет тридцать пять. Лицо его украшали русоволосая борода и густые, будто шелковые, усы, а задумчивые голубые глаза светились какой-то фанатической верой.

Во время Великой Октябрьской революции он находился в Москве и сражался против красных. Он примкнул к эсерам, идеи которых заинтересовали его, но проникнуть в самые затаенные уголки души этого человека, отравленного кастовой идеологией царского офицерства, не смогли. Поручик ненавидел большевиков, и эта ненависть к ним росла с каждым днем. Однако поручик редко измывался над пленными лично. Всю так называемую грязную работу он поручал довольно темной личности — унтер-офицеру Драгунову, недавно освобожденному из тюрьмы.

Драгунов был родом из-под Самары, из простой крестьянской семьи. Несмотря на свою молодость (ему было не больше тридцати лет), он уже успел шесть лет отсидеть по разным тюрьмам. В последний раз его судили за ограбление богатого купца, на которого он напал на дороге.

Драгунова арестовали и посадили в тюрьму. Когда вспыхнула первая мировая война, его амнистировали и отдали в солдаты. Солдатскую службу Драгунов любил. В боях он не раз проявлял безумную храбрость, за что начальство его нередко награждало. На груди унтера позвякивали медали. Серая гимнастерка ладно облегала широкую мускулистую грудь. Пряди густых смоляных волос спадали из-под фуражки на лоб, над верхней губой красовались маленькие усики.

Поручик довольным взглядом окинул фигуру унтера.

— Драгунов! — крикнул поручик.

Унтер мгновенно застыл на месте:

— Слушаю, ваше благородие!

— Скажите, сколько мертвых у нас сегодня на пароходе?

— Трое большевиков, ваше благородие. Двоих из них мы уже сбросили в Каму.

— А кто третий?

— Он еще на палубе. Правда, он не русский. Говорят, вроде бы мадьяр.

— Покажи мне его!

Унтер подскочил к неподвижно лежавшему на палубе человеку, схватил его за воротник шинели, одним рывком перевел в сидячее положение и повернул лицом к офицеру.

Ночь была светлой, поручик отчетливо увидел изуродованное побоями, с большими кровоподтеками, лицо пленного. Правое плечо у него было обнажено, если только можно было назвать плечом эту окровавленную, изувеченную часть тела.

— Это твоя работа? — Поручик концом хлыста ткнул в сторону страшной раны на плече пленного.

Унтер промолчал.

Тамаш лежал на палубе рядом, с Кереченом. Оба внимательно наблюдали за тем, что происходит. Они хорошо знали своего соотечественника. Это был Лаци Тимар, их однокашник по полку. Ранило его еще под Челябинском. Тогда он и попал в плен. Плечо кое-как перевязали грязным платком, кровь с грехом пополам остановили, а о большем врач и слушать не захотел.

Поручик Реченский хорошо понимал, что раненому необходимо оказать серьезную медицинскую помощь, однако, поправив пенсне на носу, он, как ни в чем не бывало, зашагал дальше.

Унтер Драгунов как бы нечаянно ткнул концом плетки, которую держал в руке, в изуродованное плечо Тимара.

— Послушай-ка, Имре, — шепнул на ухо Тамашу Керечен. — Лаци-то еще жив! Я сам видел, как он открыл глаза. Они его живым хотят сбросить в реку!.. Понял ты?

— Как не понять…

— Вот и с нами так же поступят.

— Это уж наверняка!..

В этот момент унтер, схватив несчастного Тимара за пояс, легко перебросил его через невысокий борт. В широко открытых глазах раненого застыл ужас. Собрав последние силы, он хотел было крикнуть, но не смог произнести ни звука. Еще мгновение — и Тимар полетел вниз. Шлепнувшись в воду, он быстро начал тонуть, оставляя на поверхности множество маленьких пузырьков.

Лица молодых венгров исказила гримаса сострадания. На глаза навернулись слезы.

Поручик Реченский перегнулся через борт и, бросив безразличный взгляд на воду, тихонько начал насвистывать мелодию популярного тогда вальса.

— Плыть нам осталось недолго, — сказал поручик, перестав свистеть. — Было бы великолепно, если бы до места назначения они все передохли! Не понимаю, зачем они понадобились в Чердыни? Никакой пользы от них теперь не будет! А вы, должен вам заметить, унтер-офицер Драгунов, действуете слишком грубо. Разве вы не можете все это делать как-то поделикатнее?

Унтер глупо ухмыльнулся, польщенный тем, что офицер обратился к нему на «вы».

— Никак невозможно, ваше благородие! Уж больно они живучи, эти мужики. Как кошки, все одно… Их всех по два раза нужно убивать. Вы изволили сами видеть, каким живучим оказался этот тип. Кошку тоже лучше всего топить в воде, так надежнее!

— Черт с ними! Это твое дело! — И Реченский повернулся к унтеру спиной.

Унтер окинул взглядом лежавших на палубе пленных. Некоторые из них спали, тяжело дыша открытым ртом. На миг унтер остановился перед ними. Остальные, кто не спал, старались не шевелиться, зная, что любое движение может вывести унтера из себя, а рука у него, что они тоже хорошо знали, была очень тяжелая.

Проходя мимо спящих на палубе пленных, унтер грубо пинал то одного, то другого. В ответ на это раздавались тихие стоны.

Подойдя к двум венграм, лежавшим рядом друг с другом, унтер спросил у часового, который стоял, прислонившись к фальшборту:

— А эти два пса в каком состоянии?

— Господин унтер-офицер, по-моему, они долго не протянут. Помирают они…

Драгунов два раза взмахнул хлыстом: первый удар пришелся по спине Тамаша, второй — по Керечену.

— Когда загнутся, сбрось их в Каму. — Унтер брезгливо сплюнул на палубу и лениво зевнул.

На этом осмотр пленных закончился. Неожиданно унтеру захотелось выпить чаю, и это обстоятельство избавило обоих венгров от дальнейшего избиения, которому все пленные подвергались без всяких на то причин каждый день.

После ухода унтера на палубе воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным стуком паровой машины, отчего весь корпус парохода мелко вздрагивал.

Часовой сунул в рот папиросу и, прислонив винтовку к борту, полез в карман за спичками. Спичка разгорелась и осветила обросшее щетиной лицо, усы, красный, похожий на картофелину нос и голубовато-серые глаза солдата.

— Халло, Игнат, — тихо позвал часового Керечен.

Солдат подошел к пленному, наклонился и удивленно спросил:

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Я тебя знаю, — тихо ответил Керечен. — Знаю, что у тебя дома трое детишек осталось. Позавчера ты на палубе разговаривал со своим земляком, и я все слышал.

— Гм…

— Ты же не по своей воле стал солдатом?.. Забрили тебя.

— Да, но…

— По своей воле никто в солдаты не пойдет… Я по себе знаю…

Солдат испуганно приложил палец к губам.

— Тихо ты! — шепнул он. — А то с тобой беды не оберешься!

— Всех нас убьют, да?

— Я к этому непричастен… — Солдат осенил себя крестом. — Боже сохрани меня от этого!..

— Знаю, — шепотом продолжал Иштван. — Ты этого делать не станешь, а вот Драгунов… Пока доберемся до Чердыни, он нас всех до смерти замучит.

Солдат молчал.

— Игнат, — еле слышно прошептал Иштван.

Часовой наклонился к венгру пониже.

— Ты ведь тоже такой же бедняк, как и я…

Солдат молча кивнул.

— Тогда помоги нам… Я сам слышал, как Драгунов приказал тебе бросить нас в реку, когда мы подохнем.

— Было такое…

— Плавать мы умеем…

— А что толку? Мертвым никуда не уплывешь.

— Но ведь мы еще живы!.. Неужели ты не понимаешь?.. Если ты нас сейчас бросишь в реку, мы доплывем до берега и, может, вернемся домой к семьям… Игнат!.. Неужели ты все еще не понимаешь?..

Солдат задумчиво почесал затылок, а затем осмотрелся по сторонам: не наблюдает ли кто за ним? Убедившись, что все кругом спят, он еще ниже наклонился к Иштвану и прошептал:

— Это ничего, это можно… Только тут кругом непроходимые леса. С голоду помрете, или волки вас сожрут… Ножи у вас есть?

— Были, но у нас их отобрали.

Игнат вытащил из кармана нож с деревянной ручкой и, протянув его Керечену, спросил:

— А спички и хлеб у вас есть?

— Нет.

— Ну, тогда обождите!

Через несколько минут он вернулся, держа в руках крохотный узелок, в котором были спички и два больших ломтя черного хлеба.

— Хлеб вы сейчас съешьте, а то он в воде размокнет, — посоветовал Игнат.

Оба венгра жадно набросились на хлеб. Желваки на заросших щетиной щеках так и заходили взад-вперед.

Солдат сочувственно наблюдал за пленными. Потом он полез в свой вещмешок и вытащил банку консервов.

— Вот, возьмите, — сказал он, — мясная тушенка. Очень хорошая… Сейчас я вас брошу в воду… Только руками-ногами в воздухе не машите…

Проговорив эти слова, солдат трижды перекрестился и, подняв первым Тамаша, перебросил его за борт. Когда раздался сильный всплеск, Игнат выбросил за борт и Керечена.

Вынырнув из воды, оба венгра, собрав все силы, поплыли от парохода.

Игнат несколько минут следил за ними взглядом, а когда потерял из виду, еще раз осенил себя крестом.

Выбравшись на берег, оба венгра оказались в желтом глинисто-каменистом овраге с обрывистыми склонами. Им с трудом удалось выкарабкаться из него. Справа от них, внизу, широко разливаясь, серебром блестела река, а слева, на горизонте, виднелись причудливые контуры далекого леса, которому, казалось, не было ни конца ни края.

— Вот мы и спаслись, — заговорил первым Тамаш, после того как они выбрались из оврага.

Керечен все еще никак не мог отдышаться.

— Пожалуй, так оно и есть, — заметил он через минуту. — Однако нам некогда рассуждать. Надо как можно скорее уносить отсюда ноги, чтобы нас здесь не заметили!

— Подожди, давай хоть одежду немного высушим, — предложил Тамаш, — а то так и простудиться недолго.

— Некогда нам сейчас этим заниматься! Побежим! В кустах выкрутим одежду. На бегу быстро согреемся.

Лес начинался, как растительность на бороде: сначала шел редкий кустарник, среди которого росли отдельные небольшие деревца. Однако стоило пройти еще немного, как там начиналась густая чаща, куда сквозь плотные кроны деревьев с трудом пробивались солнечные лучи днем и призрачный свет луны ночью.

— Ну, если я после такого купания не схвачу воспаления легких, тогда его у меня уже никогда не будет! — задыхаясь от быстрого бега, сказал Керечен.

— Ничего с нами не случится! — успокаивал его Тамаш. — У нас нет времени болеть… А вот теперь быстро раздевайся!..

Они разделись, стащили с себя мокрую одежду и как следует выжали ее. Вылили воду из сапог, выкрутили портянки. Одежду развесили на кустах, а сами, вооружившись густыми ветками, стали отбиваться от многочисленных комаров, которые так и липли к мокрому телу.

— Сожрут они нас заживо, — пожаловался Тамаш товарищу. — Говорят, в этих краях и малярийные комары водятся…

— Водятся-то они, может, и водятся, дорогой Имре, но я надеюсь, что мы с ними не встретимся.

— Я уже замерз.

— Если б мы не были в столь плачевном состоянии, я бы предложил тебе побороться, чтобы хоть немного согреться, — дрожа от холода, проговорил Керечен.

— А чем не предложение? Давай поборемся!

— Дружище, во мне сто семьдесят пять сантиметров роста, а вешу я сейчас не больше пятидесяти кило… Каждая косточка торчит наружу. До борьбы ли уж тут?.. Да и ты не лучше выглядишь!

— Консервы! Где наши консервы? — Тамаш хлопнул себя ладонью по лбу. — Боже мой, уж не потеряли ли мы эту банку, а? Может, утопили в реке?

— Не бойся, — улыбнулся Керечен, — ничего с ней не случилось: она у меня.

— Давай откроем и съедим!

— Э, нет! Только завтра!

— Чего ждать до завтра? Может, это завтра уже наступило? Сейчас идет июнь тысяча девятьсот девятнадцатого года, и, если не ошибаюсь, сегодня воскресенье. Кажется, первое число. Дома сейчас мамаша мясной суп варит. Яблочко шафран бросила в бульон, чтоб он красивее стал, и лапшичкой заправила. Лапшу она сама месит… А затем блинчики с творогом…

— Это в военное-то время? — недовольно пробормотал Керечен. — Они там рады небось, если что и попроще есть…

— Я сейчас хоть чего бы поел! — вздохнул Тамаш. — Хоть чего давай! Посмотри-ка, вон в той большой яме вода стоит. Наверняка ее залило во время половодья. Нужно посмотреть, нет ли там рыбы.

— А если и есть, чем ты ее поймаешь?

— Руками.

Имре как был в костюме Адама, так и пошел к яме. Яма оказалась большой, но неглубокой: вода доходила только до колен. Однако сколько он ни смотрел и ни лопатил воду руками и ногами, ничего, кроме головастиков и каких-то червячков, не увидел. Напуганные неожиданным вторжением в их владения лягушки громко поплюхались в воду.

— Ничего, — с досадой произнес Имре.

Керечен тем временем ощупал развешанную на кустах одежду.

— Пошли дальше, — предложил он. — Нужно поискать человеческое жилье.

Одевшись, друзья двинулись в путь.

Вскоре первые любопытные лучи восходящего солнца заглянули в лес сбоку, как бы со стороны, и шаловливо заиграли с листвой в прятки. Стоило только задрать голову и посмотреть на вершины елей, как взору открывалась вся красота первозданной природы. Изумрудная зелень деревьев отливала золотом на фоне безоблачного голубого неба. Белоствольные березы целомудренно выделялись на густо-зеленом фоне елей и сосен, ослепляя своей красотой. По мере того как солнце поднималось все выше и выше, лес оживал, наполняясь тысячами голосов всевозможных птах, которые своим веселым щебетанием приветствовали новый день. Все вокруг было таким свежим и чистым, что сердца обоих беглецов невольно сжала тоска по дому.

Керечен окончил шесть классов гимназии. Его выгнали с треском, и только за то, что на уроке закона божьего он задал священнику настолько каверзный вопрос о сотворении мира, что тот ничего не смог ответить любознательному гимназисту. А скольких трудов и лишений стоили эти шесть классов гимназии родителям Иштвана, простым бедным крестьянам, имевшим всего-навсего три хольда земли! Оказавшись за воротами гимназии, Иштван выучился на электромонтера. Но долго работать ему не пришлось. Вскоре его забрали в солдаты, а в четырнадцатом году вместе с однокашником Имре Тамашем направили с маршевым батальоном на фронт.

Имре учился и того меньше: он окончил всего шесть классов начальной школы. Тоже выходец из крестьянской семьи, он работал поденщиком, когда находилась работа. В армию его забрали в одно время с другом Иштваном. Вместе они прошли огонь, воду и медные трубы. Вместе в пятнадцатом году попали в плен под Коломыей. Затем им предстояло проделать долгий и нелегкий путь через Буковину и Галицию. Пришлось поголодать, да еще как! Везли их в вагонах-телятниках, где их поедом ели вши. И наконец попали в солдатский лагерь для военнопленных в захудалом городишке Соликамске, что стоит на берегу Камы. Чего им только там не пришлось вынести! И тяжелую работу, и жестокое обхождение… Но больше всего пленные страдали от тоски по родине.

В лагере оба друга познакомились с худым бледнолицым унтер-офицером. От него они впервые в жизни услышали о социализме.

Иштван и Имре жадно вслушивались в каждое слово унтер-офицера, впитывая в себя новые идеи. Постепенно в них росла жгучая ненависть к тем, кто оторвал их от родного дома и бросил в эту мясорубку.

Молодого унтера звали Тибором Самуэли. Он жил с ними в одном бараке и вместе переносил все тяготы и лишения плена.

В 1918 году в Сибири начали создаваться отряды Красной гвардии. Иштван и Имре в числе первых вступили в один из таких отрядов. Они старались не расставаться друг с другом ни на шаг. Их дружба закалилась в боях. Друзья делились последним куском хлеба, последней щепоткой махорки.

Вместе они жадно вдыхали воздух свободы, впервые обретенной на русской земле.

Тоска по родине уже не терзала их так сильно, как прежде. Правда, по вечерам они все так же вспоминали родной дом, звенящий ручей возле виноградников, радующие глаз пшеничные поля на Альфёльдской равнине, запах кукурузы, когда ее ломают и рушат… Среди огненно-желтых стеблей кукурузы нет-нет да и промелькнет девичье личико, обрамленное шелковыми волосами. Как тут не сорвать робкий поцелуй и не обнять крепко девушку, которая счастливо захихикает! А медовый девичий голосок звенит, как серебряный колокольчик…

Порой вспоминался храмовый праздник, на который из сотен сел стекались крестьяне — мужчины, женщины, дети… Шли с крестами, хоругвями, статуями святой девы Марии и молитвой: «О ты, святая дева Мария, будь к нам милосердна, даруй нам силы…» Конец молитвы обычно произносили так, что его невозможно было разобрать.

Однако если для стариков храмовый праздник был важен шепотом молитвы, то для молодых парней куда важнее было повозиться с красивыми, нарядно одетыми девицами. На таких праздниках обычно завязывались знакомства и вспыхивала любовь. После таких праздников нередко играли свадьбы.

А сколько было разговоров в веселый праздник, когда забивали свинью, в воздухе пахло свежим мясом, паприкой, добрым вином, копченым салом и колбасами!..

Да разве можно перечислить все, о чем говорилось на празднике? Разве можно вспоминать обо всем? Мысленно представишь себе милые сердцу лица родителей и родичей, мысленно услышишь их голоса — и больно сжимается сердце…

И все это можно назвать коротко — «у нас дома», — а щемящую сердце, никогда не утихающую боль по такому далекому родному селу — тоской по родине.

А сейчас вот им приходится бороться за жалкое свое существование здесь, в далеком далеке, на берегах Камы.

Иштван и Имре все время старались идти на запад. Шли, пересекая множества тропок и дорог и больше всего опасаясь вновь попасть на то место, откуда вышли…

Местами лес заметно редел. В шелковистой траве красовались пестрые цветы. Временами путь беглецам преграждали густые заросли кустарника. Иногда у них под самым носом стрелой пролетал заяц или пробегала косуля. Зимой зайцы в этих краях бывают белыми, сейчас же они щеголяли в темных шубках.

Имре с тоской смотрел вслед убегавшим зайцам. Он не раз кидал в них камнями, но, разумеется, ни в одного не попал.

Солнце поднялось уже высоко, но ни еды, ни воды они так и не отыскали. Пришлось ограничиться кислыми листочками щавеля.

На одной полянке Керечен остановился:

— Давай найдем какой-нибудь ручей! У него отдохнем и съедим консервы.

Вскоре они обнаружили следы оленей. Пошли вслед за ними и через полчаса ходьбы увидели крохотный ручеек. Он пробивался сквозь чащу такой тоненькой струйкой, что местами совсем терялся в зарослях кустарника.

— Давай отдохнем немного, — предложил Имре другу.

— Давно пора, — поддержал его Иштван.

Уселись у самой воды. В руках у Керечена блеснуло что-то металлическое.

— Что это у тебя? — удивился Тамаш.

— Странно, но он даже не намок. Я его нашел в кармане, когда выкручивал брюки.

— Не болтай много, а лучше скажи: что это такое?

— Личный знак! Разве не знаешь? У тебя тоже такой был. Я-то свой давно потерял.

— А это чей?

— А это Йожефа Ковача… Он у меня на глазах умер, вот я и взял… А получил он этот знак еще в Мишкольце, перед отправкой на фронт. Гляди, как отчетливо выдавлены на нем буквы!

Имре взял в руки жетон и вслух прочитал:

— «Подпоручик Йожеф Ковач, родился в Гёдёлле в тысяча восемьсот девяносто втором году. Студент. Мать — урожденная Евгения Пастор…» И тот же текст по-немецки… Брось его! Зачем он тебе?

Иштван забрал жетон и, повертев его между пальцами, заметил:

— А зачем мне его бросать? Он никому не мешает. Знаешь, каким парнем был Ковач? Высокий, красивый, цвет кожи — как у девицы. Он и в окопах-то каждый божий день брился. Пуля ему живот прошила. А он, несмотря на такое ранение, сам вылез из окопа, хотел дойти до медпункта, но, сделав несколько шагов, упал на землю. Я подбежал к нему, стал поднимать. Вот тогда-то он и прошептал, чтобы я забрал у него личный знак и передал его матери. Только я не выполнил его просьбы: сам попал в плен.

— Тогда спрячь его, вдруг нам повезет и мы еще попадем домой!

— Все возможно… А теперь давай немного поспим… Хорошо?

Глаза у Имре уже давно слипались от усталости.

Через несколько минут оба друга спали глубоким сном. Не проснулись они, даже когда к роднику пришел на водопой медведь.

Косолапый медленно и с удовольствием цедил сквозь зубы кристальную, холодную как лед родниковую воду, затем неторопливо выкупался в небольшом озерке, вышел на полянку и встряхнулся. И тут заметил спящих на земле людей. Он осторожно подошел к ним, обнюхал и, не почувствовав ничего странного или опасного, спокойно повернулся и не спеша удалился восвояси.

Когда Керечен проснулся, солнце уже село. Имре еще спал. Иштван разбудил его.

— Эй ты, соня, вставай!

Имре с трудом открыл глаза и недовольно проговорил:

— Сердце у тебя есть, чтобы так будить человека? Я такой сон видел! Дома я был. Мать хлебы пекла, А она, когда хлеб печет, всегда жарит еще такие вкусные лепешки на сале… Вот я как раз такую и ел во сне…

— Ладно, ладно… Разве не видишь, что ночь наступила? Давай попьем — и в путь!

Оба подошли к роднику и, распластавшись на земле, припали губами к ледяной воде.

— Ну, воды мы с тобой вволю напились, снов приятных насмотрелись, так что можем идти дальше, — сказал Имре. — Посмотри, сколько тут срубленных деревьев! Интересно, давно они тут лежат?.. Скажи, а ты, случайно, не сумеешь сделать из бересты кружку?

— Могу, — ответил Керечен. — А ты подал хорошую мысль! Вот только когда нам еще понадобится кружка? Когда-то мы еще найдем родник!..

Иштван довольно быстро смастерил ножом кружку из бересты, которую русские называют туеском. Больше того, он даже вырезал к ней крышку.

Наполнив туесок водой, друзья тронулись в путь, который сулил им одни неожиданности.

Низко опустив голову и машинально переставляя ноги, благо белая ночь позволяет спокойно идти даже по лесу, Иштван углубился в свои мысли: «Куда мы идем? И сами не знаем…»

Под ногами то тут, то там алели ягоды земляники. Имре нет-нет да наклонится и нарвет целую пригоршню спелых душистых ягод. Он даже нашел в гнезде какой-то птицы четыре маленьких яичка… И больше ничего, сколько ни старался…

Вскоре в животах у друзей начало угрожающе урчать, перед глазами пошли разноцветные круги, но они молча все шли и шли, сами не отдавая себе отчета куда.

— Послушай, Пишта… — переводя дыхание, начал Тамаш.

— Не разговаривай, от разговоров быстрее устаешь! Иди и молчи!

— Ладно, буду молчать…

И они шли дальше, даже не замечая, что местность стала слегка холмистой. Заметили они это только тогда, когда оказались на вершине невысокого холма и с изумлением увидели перед собой живописную долину, поросшую морем изумрудно-зеленых деревьев.

Иштван внимательно осмотрел долину.

— Имре! — вдруг воскликнул он. — Смотри-ка! Вон там избушка!

— Где? Я ничего не вижу! Где избушка?

— Смотри прямо!

— И правда! — обрадованно подтвердил Имре и снял с головы фуражку, будто собирался помахать ею неизвестно кому.

— Не волнуйся, Имре! До нее не так близко… Важно, что мы на нее вышли, а это значит, мы спасены! Понимаешь ты? Спасены! Мы вышли к людям… Лишь бы только сил хватило дойти…

— Пошли! Мы должны дойти до нее, Пишта!

И, ускорив шаг, друзья направились к лесной избушке, один вид которой мгновенно приободрил их и придал новые силы.