Магазин строили из красного кирпича. Стены здания возвели уже до второго этажа. Планировалось закончить само здание до наступления сильных холодов, а отделочные работы можно было производить и зимой.

На лесах, словно застыв, неподвижно стояли русские рабочие и каменщики из числа пленных. Бородатый громкоголосый подрядчик принимал работу, обращая особое внимание на качество кладки.

— Ну-ка, натяни шпагат! — время от времени покрикивал подрядчик, перегибаясь через возведенную стену, такую широкую, что, казалось, за ней не страшен никакой, даже сибирский, мороз.

Поскольку работа была срочной, пришлось допустить на стройку пленных немцев и венгров.

Керечен работал рядом с Дмитрием Павловичем Силашкиным, внимательно приглядываясь к каждому движению Силашкина, имевшего большой опыт такой работы.

— Ничего, опыт — дело наживное, — успокоил Иштвана русский каменщик. — Смотри на меня и делай все, как я. Не боги горшки обжигают. Пока не торопись, однако клади точно в ряд… Через несколько дней будешь работать так, будто всю жизнь только этим делом и занимался.

Сам Силашкин работал споро и красиво. Сначала он учил Керечена, подсказывал ему, а затем стал только приглядывать за ним.

Иштван оказался на редкость понятливым учеником: он очень быстро усвоил все основные операции и подгонял кирпичик к кирпичику ровнехонько. И если в первые дни десятник, наблюдая за Иштваном, недоверчиво качал головой, то теперь он даже не обращал на венгра ни малейшего внимания.

Никто на стройке не знал второго имени Иштвана. Перед уходом в город Керечен долго советовался по этому поводу с Шандором Покаи. В лагере шпики знали его под фамилией Ковач и разыскивали такового. А вот об Иштване Керечене никто не слышал. Все, кто вместе с ним плыл на пароходе, наверняка убиты, следовательно, под своей фамилией он будет чувствовать себя спокойно. Шура называла его Иосифом.

На стройке работало несколько китайцев. По-русски они говорили плохо, их очень трудно было понять. Работали они молча. Китаянок на стройке вообще не было видно. Наверно, одни мужчины бежали из Китая от голода и нищеты. А если все-таки и были женщины, то они, видимо, прятались по квартирам, предпочитая никому не показываться на глаза, потому что в те времена случалось, что китайцев избивали во время погромов.

— Помню я, — начал рассказывать Силашкин, — как пьяные царские офицеры после очередной ночной попойки на окраине города начали охотиться за «косоглазыми» — так они называли китайцев.

Занимался рассвет, а у офицеров все еще не выветрился хмель. Когда в конце улицы появился китаец, они открыли по нему стрельбу из пистолетов. Китаец упал, и снег под ним сразу же окрасился кровью. На помощь к нему поспешил второй китаец, нагнулся над лежащим, чтобы поднять его, но в этот момент пуля пробила ему голову. За несколько секунд — сразу двое убитых. Офицеры же, как ни в чем не бывало, довольно расхохотались, будто подстрелили не людей, а диких кабанов в дремучем лесу. Не думайте, что полиция пыталась найти убийц. Да об этом и речи быть не могло, потому что среди офицеров оказался сам начальник полиции.

Смерть китайцев никого не интересовала.

— Мне трудно поверить, что такие случаи возможны, — удивился Керечен.

— Еще как возможны! Ведь Сибирь при царизме была местом ссылки заключенных, главным образом политических. Для надзора за ними царские власти присылали, сюда самых грубых и жестоких полицейских и офицеров…

Силашкин долго рассказывал Иштвану, как русские большевики, уйдя в глубокое подполье, вели в годы войны революционную пропаганду и агитацию среди солдат, как в городе стоял пехотный полк, который не только нес караульную службу, но и охранял лагеря военнопленных.

Только теперь Керечену стало понятно, как Людвигу и его людям удавалось входить в контакт с русскими.

Дмитрий Павлович рассказал и о том, как в царской армии обучали молодых солдат. По программе на их обучение отводилось двести часов, за которые новобранцы должны были изучить оружие, вызубрить имена всех членов царской фамилии и уставы. Выходить в город солдатам, как правило, не разрешали. Их водили строем в церковь и лишь изредка отпускали на побывку к родственникам. Дисциплина в армии в полном смысле слова была палочной, так как солдат за малейшую провинность получал оплеухи и зуботычины. Большинство солдат, которые до призыва жили в селах и занимались землепашеством, были неграмотны. Царя-батюшку такое положение вполне устраивало. До 1916 года ссыльных поселенцев в армию не брали, а как только началась первая мировая война, начали «забривать» и их. Они же, попадая в часть, часто приносили с собой большевистские газеты и листовки. Возможно, в результате этого в 1916 году резко увеличилось число дезертиров из армии.

Он рассказал еще и о том, как большевики вели борьбу в Красноярске, восторженно отзывался о Лазо, Шумацком, Яковлеве и других…

В Красноярске в те годы было полно солдат-пехотинцев и казаков. Царское правительство старалось создать в самом центре Сибири свой опорный пункт, однако именно здесь зародились силы сопротивления. В этом городе берегли славные традиции пролетарской революции, и не случайно именно Красноярск был одним из первых городов Сибири, в котором вспыхнуло пламя революционного восстания.

Ни одна из существовавших в ту пору партий не пользовалась таким авторитетом у народных масс, как большевистская партия. Не страшась белогвардейского террора, народ шел за большевиками, которые одерживали над врагом одну победу за другой.

Обо всем этом Дмитрий Павлович Силашкин и рассказал Керечену. Он говорил неторопливо, спокойно. Никому и в голову не пришло бы, что двое рабочих, закусывающих прямо на лесах, могут говорить о таких вещах.

А потом рассказывал Керечен. Он ничего не утаил от своего нового русского друга. Силашкин слушал его с интересом. Единственное, что не понравилось Силашкину, — это драка, которую Иштван учинил с Драгуновым на пустынном берегу Енисея.

— Видишь ли, — начал он, — необходимости в ней не было. Ты действовал не из убеждений, а только из желания отомстить. Важно рассчитаться не с одним Драгуновым, а со всем белым режимом… В Венгрии подавлена в крови советская республика… Если вы настоящие коммунисты, то вы перейдете на нашу сторону. А Драгунов — это пешка. Из-за этого случая ты мог иметь крупные неприятности. Вот когда мы захватим власть в свои руки, тогда уничтожим и этих гнид!

— Если найдете их. Где тогда будет этот тип? В Иркутске, в Чите ли?

Черноволосый подрядчик, сложив ладони рупором, громко прокричал на всю стройку:

— Бросай работу! На сегодня хватит!

Силашкин неторопливо привел в порядок свой инструмент. Керечен ждал, пока он закончит.

— Хочу кое-что тебе сказать, — начал Силашкин. — Я вовсе не уверен, что твой знакомый Драгунов подался дальше, на восток. Знаешь, сколько дезертиров сейчас в армии Колчака? А долго ли скрыться такому негодяю? Достал гражданский костюм, фальшивые документы — и живи себе… И искать его никто не станет, сейчас не до того…

Шура тоже работала на стройке. Она подносила на леса кирпичи, раствор. Получилось так, что, обслуживая и Керечена, она, по сути дела, весь день была у него на глазах.

Попрощавшись с Кереченом за руку, Силашкин пошел домой. Шура догнала Иштвана и, ласково улыбнувшись, спросила:

— Иосиф, пойдем домой?

— Домой, Шурочка, домой!

— Дедушка что-то плохо чувствует себя сегодня. Жаловался, что сердце болит. До этого он никогда не жаловался… Сегодня мы леса разбирали, так он во-от такую балку один тащил. Может, надорвался?

— А зачем ты разрешаешь ему такое? — упрекнул Керечен Шуру. — В его возрасте беречься нужно…

— Ты правильно сказал, только не ругайся!

Они спустились с лесов, которые, словно живые, ходили под ними.

— Жидкие у нас леса, — заметил Иштван, — такие жидкие, что только и гляди, как бы не сорваться…

Когда они пришли домой, Шура, слышавшая часть разговора Силашкина с Кереченом, озабоченно спросила:

— Иосиф, скажи мне, кто такой Драгунов? Что ему от тебя надо?

— Ничего, ничего, не беспокойся, Шурочка! Ничтожный негодяй это, не больше… Я тебе о нем как-то уже рассказывал… Когда мы бежали с парохода «Чайка», помнишь? Этот негодяй был на пароходе…

— Он бил вас?

— Да.

— И сейчас он в городе?

Иштван усадил Шуру напротив, взял в свою руку ее теплые пальцы, изъеденные известковым раствором, и все рассказал ей.

— Это ужасно! — проговорила Шура, выслушав его. — Раньше ты мне этого не рассказывал.

— А зачем было рассказывать? Ничего приятного тут нет.

— Что же будет, если он случайно встретит тебя в городе и узнает?

— Этого я не боюсь. Не узнал же он меня в лагере, а там я стоял перед ним, как вот сейчас перед тобой.

— А кому из наших ты о нем рассказывал? — спросила Шура.

— Кроме Силашкина и Покаи, никому…

— Это хорошо. Ну, больше я тебя одного никуда не отпущу. Все время будешь со мной! Хватит, ты отвоевался, отстрадал свое, теперь пусть другие воюют, те, кто до сих пор скрывался… А с тебя хватит!

— Шурочка, я опасности не ищу, она меня находит сама.

— Ну, тогда я тебя беречь буду.

— Беречь? А я думал, что это мне тебя беречь нужно… Я думаю, Шурочка, будет лучше, если мы скроем от других наши отношения, хотя бы до тех пор, пока Красная Армия сюда не придет. Тогда другое время настанет… Я женюсь на тебе, увезу в Венгрию. У нас там климат хороший, тепло, а в саду растут черешни, абрикосы, виноград. Поживешь немного и станешь настоящей мадьяркой, а звать тебя будут Шарика…

— Как ты сказал?

— Шарика. По-вашему — Шура, по-нашему — Шари. Чувствуешь, какое ласковое, слово — словно шелк?.. Поедешь со мной?

Услышав его слова, Шура разрыдалась.

— Не могу, Иосиф… — заговорила она сквозь слезы. — Я не могу оставить деда одного. Лучше ты сам здесь оставайся. Зачем тебе туда возвращаться? Там сейчас коммунистов убивают, дедушка читал в газете, не в колчаковской, а в красной газете… Ты же знаешь, что у красных свои газеты. Правда, читать их можно только тайно. Прочтешь и передашь надежному человеку.

В дверь постучали. Шура тут же отодвинулась от Иштвана, вытерла слезы. Вошел Ульрих, знакомый Керечена по лагерю. Ульрих был другом Мано Бека. Мужчины пожали друг другу руки. Ульрих свободно с легким иностранным акцентом говорил по-русски.

— Я ненадолго заберу от вас этого человека, — сказал Шуре Ульрих. — Давненько я с ним не разговаривал.

Шура улыбнулась:

— Пожалуйста!

Ульрих сразу же заговорил по-венгерски.

— Ну наконец-то ты сделал умный шаг, — начал он, — ушел из этого проклятого лагеря. Ты сегодня занят?

— Нет.

— Тогда пойдешь со мной.

— Куда?

— Ко мне на квартиру.

— Охотно… Скажи, а чем ты, собственно, занимаешься?

— Меня направили помощником провизора в одну из городских аптек. Владелица аптеки осталась одна, некому было работать… А получилось это так. Поехал я как-то в город за покупками. Заболела у меня голова, и пришлось мне зайти в аптеку купить аспирин. Разговорился я в аптеке с хозяйкой и, разумеется, сказал ей о том, что я по образованию фармацевт. «Вас мне сам бог послал! — воскликнула хозяйка. — Мне позарез нужен провизор». Представь себе, как я обрадовался! Заниматься чистой работой, по специальности, работать у красивой вдовушки… «Согласен», — ответил я ей. Через неделю со всеми формальностями было покончено, и вот уже два месяца, как я работаю и живу в городе…

— У красивой вдовушки? — спросил Керечен.

— К сожалению, нет. У нее нет такой квартиры, но, откровенно говоря, мне даже лучше, что я живу на квартире у других хозяев. Когда придешь, увидишь, какая хорошая у меня комнатка.

Вечером, приведя себя в порядок, Керечен отправился к Ульриху.

Комната у Ульриха оказалась действительно неплохая, разумеется, по тому времени: кровать, застланная чистым бельем, круглый стол, красивый шкаф, четыре стула, на стенах несколько картин, писанных маслом, и целая серия небольших рисунков, снабженных шутливым стихотворным текстом, смысл которого сводился к высмеиванию забот женатого человека, а над всем этим был написан лозунг: «Не женись, брат Лука!»

— Ты что, сделался заядлым холостяком? — спросил Керечен.

— Черта с два! — Ульрих скорчил гримасу. — Все бы хорошо, да только я терпеть не могу хозяина. У него красивая жена, очень миленькая четырнадцатилетняя дочка. А сам он похож, скорее, если не на попа, то на дьячка. Один раз я специально пошел в церковь, чтобы послушать его. У него густой бас. Сам он здоровенный такой мужик, постоянно пьет да бьет жену.

— Хороша семейка! — заметил Керечен.

— Это еще не все! Этот зверь постоянно ругается с женой. Думаю, все это от пьянства идет. Девочка, разумеется, очень страдает…

— Неужели есть такие звери-отцы? — спросил Керечен.

— Такого я вижу впервые…

В этот момент из соседней комнаты донеслось торжественное пение.

— Это он, — шепнул Ульрих. — Когда он трезв, то поет псалмы.

— Выходит, он чтит бога, — заметил Керечен.

— По-своему только. Представь себе, что для меня он является своеобразным политическим барометром. Два месяца назад, когда я поселился в его доме, он был закоренелым антикоммунистом, готовым лично уничтожить всех большевиков. Тогда он вовсю распевал «Боже, царя храни». Но ты бы послушал, что он теперь говорит! Это свидетельствует о том, что не сегодня-завтра в городе будут красные.

Разговаривая, Ульрих достал из шкафчика банку французских консервов, чтобы приготовить ужин. Это была тушеная свинина, чем-то приправленная.

— Вкусная у тебя тушенка! — похвалил Керечен, подбирая куском белого хлеба подливку. — Ты, как я вижу, живешь в свое удовольствие, Фери!

— Не жалуюсь пока. Но на одно жалованье так, разумеется, жить не будешь. Я, дружище, занимаюсь торговлей.

— А именно?

— Торгую рубашками, штанами, поясами, консервами, коньяком… Знаешь, какой я ловкий! — С этими словами он достал бутылку французского коньяка и наполнил рюмки. — Твое здоровье!

— А это откуда? — поинтересовался Керечен.

— Сейчас расскажу… В плену я научился говорить по-французски. Я много читаю, но вот разговаривать мне не с кем. Правда, месяц назад зашел ко мне в аптеку один солдат-француз, попросил вазелина. По-французски попросил. Я понял его и ответил по-французски. И знаешь, он нисколько не смеялся над моим произношением. На следующий день он снова пришел в аптеку и спросил, умею ли я говорить по-русски. Я ответил, что умею. Тогда он протянул мне написанную по-французски бумажку и попросил перевести на русский, а перевод написать крупными буквами на куске картона. Я перевел, и получилось следующее: «Каждый вечер принимаю очень красивых и здоровых женщин. Плачу от сорока рублей и выше».

Вывеска удалась на славу. Француз — звали его Августом — остался доволен и в знак благодарности подарил мне бутылку французского коньяка. Меня разбирало любопытство, и я спросил, зачем ему понадобилось такое объявление. Француз объяснил мне, что вывеска нужна не ему, а его хозяину, господину лейтенанту Пьеру Дурану. Лейтенант не имеет времени ухаживать за женщинами, да и по-русски он не говорит, вот он и выставит это объявление в окошке, которое выходит на улицу.

Керечен засмеялся.

— Ну и каков же результат? — поинтересовался он.

— Август рассказывал, что объявление свое дело сделало. Августу тоже перепало кое-что.

— Ужасно! Что сказали бы французские офицеры, если бы нечто подобное творили в их стране иностранцы?

— Я и сам спрашивал об этом Августа, и он ответил, что в Париже можно обойтись и без объявления, там легкомысленных женщин хоть пруд пруди.

— Ну, а тебе-то какая от этого польза?

— Я подружился с Августом. Он начал продавать мне грязное офицерское белье, и даже не продавать, а отдавать даром, так как колчаковские деньги ему ни к чему… С тех пор я и торгую этим бельем. Тебе могу кое-что дать. Думаю, ты не обидишься.

— Нет, конечно. Белье мне действительно нужно.

— Ну так я тебе уже подготовил сверток, а внутрь положил несколько банок консервов и бутылку коньяку.

— Спасибо. Скажи, а ты не торгуешь с представителями других армий?

— Как же, конечно торгую… Интервенты крадут все, что им под руку попадет… Они растащили все склады. У англичан, например, ты можешь купить шерстяной плед, у американцев — консервированные ананасы и сигареты с опиумом, у белочехов — все, что пожелаешь: сапоги, ботинки, продовольствие. Итальянцы торгуют рыбными консервами. Они, пожалуй, беднее других. Что-то их уже не видно, не удрали ли они на родину?

— И что же они увозят с собой?

— Золото, драгоценности, старинные иконы. Девицы из богатых русских семейств дают по два кило золота за брачное свидетельство, по которому они могут выехать из страны. Ох, скольких же обманут эти иностранцы! Домчат их господа офицеры до Владивостока да и бросят там, а золотишко с собой увезут!

— А как ведут себя русские офицеры?

— Меня они не обижают, — ответил Ульрих. — Я человек маленький, чего мне с ними разговаривать? Денег у них, как правило, нет. Я заметил, что они не очень-то надеются на Колчака. А красных они просто боятся. Вчера я стал невольным свидетелем разговора моей хозяйки с одним офицером, поручиком. Из их слов я понял, что белые уже не верят в победу. Поручик рассказал, что новобранцы, которых посылают на фронт, дезертируют еще по дороге, а если попадают на фронт, то перебегают к красным…

От коньяка у Иштвана слегка закружилась голова. Поблагодарив Ульриха за угощение и подарки, он пошел домой.

Дед уже спал. Шура была в комнате одна. Иштван угостил ее коньяком, дал банку консервов. Когда Шура потушила лампу и легла в постель, он подошел к кровати, сел на краешек и поцеловал девушку в губы.

— Я очень люблю тебя, Шура, — прошептал Иштван.

— Я тебя тоже… Послушай меня, Иосиф, — Шура придвинулась к Иштвану. — У меня такое чувство, что я умру молодой… Что ты со мной делаешь? Боюсь, что, когда кончится эта война с белыми, ты уедешь к себе на родину, а меня оставишь…

— Я заберу тебя с собой, — решительно сказал Керечен.

— Но я не смогу оставить дедушку одного.

— А твоя сестра?

— Нет, на нее надежды мало.

— Почему?

— Она легкомысленная очень. Только мужчины у нее в голове. Подожди, она и тебе начнет голову морочить. Деда она не любит, пьет много, и муж ее тоже пьет…

На глазах у Шуры появились слезы. Иштван обнял ее, начал целовать. Шура отвечала на его поцелуи…

Они долго лежали молча, а затем Шура еле слышно спросила:

— Скажи, что мне делать, если у меня будет ребенок?

Керечен погладил ее по голове:

— Хорошо бы, но только не сейчас.

— Сыночка бы от тебя!

— Не надо об этом…

— Хорошо, не буду… Ты только люби меня!

— Я тебя люблю.

— А знаешь, что каменщики ревнуют меня к тебе?

— Не знаю…

— Они меня спрашивают, зачем я так подолгу разговариваю с «этим пленным», то есть с тобой… Упрекают, что я не найду себе ухажера из русских…

— И что же ты им говоришь?

— Говорю, что им нет никакого дела до того, с кем я разговариваю. С кем хочу, о тем и разговариваю…

— Гм…

— Что ты хмыкаешь, словно медведь? Иди ложись спать, завтра ведь на работу нужно. Спокойной ночи!

Едва Иштван ушел, проснулся дед и позвал ее.

— Я здесь, дедушка.

— Ну, тогда ладно… А то мне приснилось, что ты снова уехала в Екатеринбург к дяде Володе…

— Никуда я не уехала… Здесь я, рядом с вами, дедушка…